ФЕДОР КОРФ

ВОСПОМИНАНИЯ О ПЕРСИИ

ГЛАВА V.

Тебриз. Мухаммед-Мирза. — Хозров-Мирза. — Джангир-Мирза. — Представление мое Наследнику Престола. — Приемная зала. — Бюст Мирзы-Салега. — Аббас-Мирза. — Арк. — Мугаммед. — Али-Хан. — Анекдот о калейдоскопе. — Базары.

Приступая к описанию Тебриза, я должен предварить читателя на счет некоторых обстоятельств, которые будут относиться до всех городов Персии. Я не намерен говорить никогда о числе жителей, потому что ни один Географ, означавший это в своем сочинении не может поручиться за точность своих слов. И в самом деле, как определить то, чего нельзя измерить? Какими [86] способами, какими средствами будете вы пользоваться? Ни один род счисления народа не известен в Персии. Человек родится, умрет, приедет, уедет — и это знают только один Мулла да близкие родственники, остальным до этого нет никакого дела. Полагаться же на слова Персиян, значит провалиться в бездну лживых преувеличений, которые могут привести вас к довольно странным результатам: они населят Персию сотнями миллионов. Догадки основанные на расчет вероятностей, (calcul des probabilites) вот все, что достается в удел Географу, но ведь это все-таки догадка, а не факт. Благодаря Бога я не совсем обязан скучать за этими приблизительными расчетами и потому умалчиваю, и буду умалчивать об них страха ради того, чтобы не выставить ложного своего или чужого мнения. Градусы долготы и широты, которыми путешественники любят украшать начала описаний городов, также не по моей части. А почему? — Потому что это также старо и известно, как сказка про белого быка.

Вот мое предуведомление; хоть ему по настоящему и не место в середине книги, но я имею на такое размещение свою важную причину, а именно ту, что предуведомления, [87] следующие за заглавием, очень часто бывают проходимы мимо вниманием (Изречение одного из современных Русских писателей); когда же они в середине, то от них убежать не так легко и опытному по этой части читателю. Cие же для меня имеет великую важность.

Тебриз раскинут на большой равнине и состоит из двух частей, из самого города и из предместий. Самый город далеко не так велик как предместья. Он окружен каменною стеною с зубчатыми верхами и с кругловатыми башнями, вокруг стены вырыт глубокий и довольно широкий сухой ров. Тебриз издали не представляет ничего особенно примечательного, высоких зданий мало, минаретов вовсе нет (говорят, что причиною этому частые землетрясения, об них далее, будет говорено подробнее), от чего и кажется все чрезвычайно единообразным; плоские крыши, дома сероватого цвета. К числу достопримечательных строений в городе принадлежат дворец Наследника Престола, так называемый Арк, караван-сарай и базар Аббаса-Мирзы, и некоторые дома частных людей, этих последних немного. Кстати о дворце я расскажу первое представление мое Mугаммеду-Мирзе, а для этого начну с него [88] самого. Мугаммед-Мирза, старший сын покойного Аббаса-Мирзы, следственно внук Фетх-Али-Шаха, рожден от матеря благородной крови Каджаров. По смерти отца своего он назначен дедом Наследником Престола и признан таковым Русским и Английским Дворами. Он молод (теперь ему около 50 лет), росту не большого, довольно толст и имеет приятную наружность. Из числа братьев его известен Русским Хозров-Мирза, бывший в Петербурге, он моложе Мугаммеда и рожден от другой матери. Хозров-Мирза, обласканный милостями нашего Двора, по возвращении в Персию, вел жизнь самую беспорядочную, он проигрывал в карты все свое имение, к надменному своему характеру присоединил своевольство и неуважение к воле своего деда и повелителя так, что Фетх-Али-Шах принужден был отправить его в Ардебиль вместе с братом его Джангир-Мирзою, где они и содержались под присмотром. Несмотря на эту меру, они не переставали поступать предосудительно, ведя тайные сношения с начальниками кочующих около Ардебиля племен, так что Шах грозился наказать их примерно, и ни просьбы матери их, ни ходатайства некоторых друзей их, не [89] могли освободить их из заточения, которого они впрочем в полной мере заслуживали.

Но довольно на время об родне Мугаммеда-Мирзы, возвратимся к нему самому и к моему свиданию с ним.

Дней через шесть по моем прибытии, Pyсский Полномочный Министр граф Симонич, объявил мне, что надобно меня представить Наибу Средоточия Вселенной, Убежища мира, Тени Аллаха на земле. Я был очень рад предложению. Наследник назначил аудиенцию на другой день в 2 часа после полудня. В час я уже был готов, т. е. одет как следовало для представления Его Высочеству.

По обычаю, установленному в отношении к нашему посольству, в назначенное время явился на квартиру графа Симонича Ишик-Агасы (Церемониймейстер) Мугаммед-Мирзы, который и объявил что Его Высочество ожидает нас во дворце своем. Шествие двинулось в должном порядке. Впереди шло множество феррашей (постельничьих) с длинными палками для очищения дороги, потом ехал Церемониймейстер и наконец Полномочный Министр со свитою. Признаюсь, увидев это в первый раз в жизни, я был поражен, удивлен и рассмешен этим. С одной стороны мне [90] казалось это величественным, с другой смешным, я вспомнил известное Французское изречение «du sublime au ridicule, il n'y a qu'un pas» (от высокого к смешному один шаг). Дикий крик феррашей сопровожденный размахами их бесконечных палок, их пестрые одежды, вся эта толпа, весь этот шум, странно действовали на меня свежего Европейца не пpиучившего глаз свой к Азиатскому вкусу. Проехав довольно далеко по перекривившимся улицам и тесным базарам, мы прибыли ко дворцу; проехали в первые ворота и очутились среди большого двора. У одной из стен стоял караул из сарбазов, который увидев Русского Посланника стал в ружье и по команде офицера сделал на Английский манер на-караул, что было довольно некрасиво, но заметна была однако же тень порядка. Доехав до вторых ворот, мы сошли с лошадей и отправились пешком через второй, также довольно большой двор, из которого вошли в сад. Дошед до середины сада, Церемониймейстер, предшествовавший нам, остановился и отвесил поясной поклон, я посмотрел кому он кланяется и увидел в зале, выходящей окнами в сад, кого-то сидящего на кресле. Это был Мугаммед-Мирза. Мы, Европейцы [91] остановились также, и в виде поклона приложили руки к фуражкам. Мугаммед сделал знак головой и мы пошли далее.

У входа в зал церемониймейстер снял свои туфли, а мы галоши. На пороге мы остановились, повторили поклоны и были приветствованы Мугаммед-Мирзой, который сказал нам вежливо хош амедит (добро пожаловать). Церемониймейстер удалился в угол залы, где и стал в почтительной позиции опершись на свою палку, а мы заняли места на приготовленных для нас креслах. Разговор шел через переводчика. Началось расспросами о здоровье, потом министр представил меня Мугаммед-Мирзе. Я был предупрежден, что на все вопросы должно отвечать не запинаясь, скоро и не иметь угрызений совести, если придется прибегнуть к импровизации, только бы пустить как можно более пыли в глаза. Эти советы старался я употребить с пользою, как можно будет заметить из следующих здесь разговоров. Я был так рекомендован Его Высочеству, что он не мог иметь никакого сомнения на счет того, что я принадлежу к числу самых знатных особ в России; точно то же думают там и о всех чиновниках Миссии. Это необходимо, потому что внушает [92] в Персидском правительстве должное почтениe к Русским, без которого, с ними нельзя вести ни малейшего дела.

В следствие этого Мугаммед-Мирза спрашивал меня, когда я видел в последний раз Государя. Я отвечал, что в день моего отъезда. В этом случае я точно не солгал, потому что имел счастье встретить Его Величество на улице в то самое время, когда я в дорожном экипаже выезжал из Петербурга. Потом Мугаммед спросил о Цесаревиче, тут я должен был прибегнуть ко лжи, сказав, что имел счастье видеть Его Высочество за два дня до моего отъезда.

Узнав от Полномочного Министра, что я прежде служил в военной службе, Мугаммед спросил меня, в каком полку я служил и чем командовал? Я отвечал, что в Преображенском, первом пехотном полку Гвардии Его Величества и что командовал ... тут я задумался. Сказать, что я был Подпоручиком и командовал, по силе этого, отделением, мне казалось слишком малым, — назвать себя бывшим батальонным командиром было бы слишком дерзко, тем более, что в Персии командир регулярного батальона сарбазов очень важное лицо. Колеблясь между совершенной [93] истиной и чрезмерной поэзией, я решился однако же сказать правду.

Мугаммед-Мирза казалось был этим доволен и спросил во сколько дней я приехал из Петербурга. — В 12 был мой ответ.

— Машаллах, Барикелла! Браво, браво! Вы скоро, очень скоро ездите.

Я заметил Его Высочеству, что причиною этой скорой езды, хорошо устроенные почты и расторопность наших ямщиков и лошадей.

Я объяснил это тем, что у них не в употреблении экипажи, и что верхом нельзя поспевать так скоро.

В этом вкусе разговор продолжался с полчаса. Потом мы встали, поклонились и пошли; при выходе остановились у порога для поклона, и тоже самое сделали как и при приходе нашем посереди сада. За тем сели на лошадей и отправились домой.

Теперь, когда я уже выехал из дворца, я вам скажу кое-что о зале, в которой принимал нас Наследник Персидского престола.

Она довольно обширна, и как видно было выше, выходит окнами в сад; окна же эти начинаются от полу и идут почти до самого потолка без всяких промежутков вдоль [94] всей стены так, что это похоже на оранжерею или, если хотите Русское слово, на теплицу. Маленькие разноцветные стекла и разная работа рам, напоминают готические здания. Стены залы разрисованы разными цветами и птицами, краски самые яркие и позолоты много. Тут стоит трон Наследника Престола. Он похож на обыкновенное кресло с высокою спинкою и сделан из красного дерева с позолоченными деревянными же украшениями. На стенах висят две большие картины. Одна представляет лагерь Аббаса-Мирзы и самого Принца верхом посереди войск, все это намалевано без малейшего уважения к живописи вообще и к перспективе в особенности. Другая картина такая мудреная, что я никак не мог добиться ее смысла: вдали вид какого-то Европейского сражения и на первом плане три фигуры во весь рост, Генерал, вероятно с адьютантом своим, поднимает раненого упавшего с лошади офицера. Персияне уверяют, что картина эта должна представлять Наполеона, но я не могу понять, откуда взялась эта мысль, не говоря уже о лицах, самые даже костюмы не дают ни малейшего повода к такому предположению, Это впрочем не важная вещь, а вот например не угодно ли взглянуть на этот [95] бюст, высеченный из чистого белого мрамора, работа превосходная. Он представляет Персиянина в мохнатой шапке с бородой, кто бы это мог быть? Верно Фетх-Али-Шах думал я. Но каким образом, где и кто его мог сделать? — Не понимаю, это верно не Персидская работа. Загадка разгадалась не так, как я думал. Иcтopия этого бюста довольно любопытна, вот она. Некто по имени Мирза-Салег, Мустофи Фетх-Али-Шаха, (должность, которая по нашему переводится, не известно по какой причине, званием Статс-Секретаря), человек образованный и большой щеголь, принадлежавший к свите Хозров-Мирзы, при посещении им Петербурга, ездил в Англию и там велел сделать бюст свой за довольно большую сумму. Когда Мирза-Салег приехал в Персию, то покойный Аббас-Мирза узнал что он привез из Англии свой портрет сделанный из мрамора. Его Высочество пожелал видеть эту дивную вещь. Одного взгляда довольно было, — он решил участь бюста. На беду Мирзы-Салега он имел несчастье понравиться Аббасу-Мирзе, и Принц, основываясь на законе воспрещающем всем частным людям делать свои портреты, потому что это право исключительно принадлежит только [96] членам Царской фамилии, приказал отнять у г. Статс-Секретаря бюст и поставить его в приемной зале своего дворца. Должно сознаться, что идея богатая! Так как я уже заговорил об Аббасе-Мирзе, то и распространюсь не много на его счет. Об нем надобно говорить в Адербаеджане, где все его знают, где он много оставил по себе памятников, где все следы его нравственной и политической жизни так свежи.

Аббас-Мирза был третий сын Фетх-Али-Шаха, но несмотря на то, что старшие братья имели более права нежели он, на наследование Престола, покойный Шах, уважая в нем те качества, которые в последствии сделали ему имя даже в Европе, назначил его своим преемником. Тут кстати можно заметить, что право наследования Престола в Персии не основано ни на каких законах и что Повелитель Ирана действует в этом случае, руководствуясь единственно своею волею. Не менее того старшие братья и дяди всегда считают себя обиженными, если выбор падет не на них. Излишним полагаю распространяться здесь на счет тех кровопролитий, которые сопровождали восшествие на престол Аги-Мугамед-Хана, Фетх-Али-Шаха и других [97] Государей Персии, — на это есть история и кому угодно узнать об этом во всей подробности и достоверности, тому можно посоветовать прочесть творение Малькольма, книгу хорошую, стоющую внимания во многих отношениях. — Возвращаюсь к Аббасу-Мирзе. Он был человек предприимчивый и умный, Желание быть полезным своему отечеству было в нем велико и проявлялось многими благородными усилиями на пользу общую. Заведение сарбазов, улучшение устройства войск вообще, принятие в Персидскую службу сведущих иностранцев, основание в Тебризе арсенала, построение обширного базара, — все это доказывает в Аббасе-Мирзе стремление к добру, к порядку и следственно к благоденствию того края, который был вверен его управлению. При таких хороших расположениях должно бы было ожидать от Аббаса-Мирзы важных, великих дел, которые бы принадлежали к числу главнейших событий истории Персии. — Этого должно было действительно ожидать, но выдавать надежды за сущность, за настоящее, этого отнюдь не следовало, а это сделано и вот отчего многие имеют на счет Аббаса-Мирзы слишком высокое и ложное мнение. В пристрастии обвинять меня нельзя, потому [98] что я не имею никакой причины говорить то или другое, кроме одного побуждения писать истину. Отдав полную справедливость хорошим качествам покойного Аббаса-Мирзы, я выставлю в нескольких словах его дурные свойства и потом предоставлю каждому, рассудить по усмотрению, чего стоит Аббас-Мирза и справедлива ли, заслужена ли им та слава, которою он пользуется.

Он был вспыльчив. В минуту гнева готов был решиться на все, но это лихорадочное положение скоро миновалось. Хотя вспыльчивость вообще не годится, но ее можно простить тому, у кого вместе с первым порывом улетает и самое семя злобы. Этим отличался Аббас-Мирза и я бы не упомянул даже об этом свойстве его характера, если бы оно не сопровождало его в делах важных, если бы минуты, в которые он решался на отважные предприятия, не были бы также мимолетны, если бы он не был также бесхарактерен в благих начинаниях как и в гневе своем. Все у него было вспышка, все начиналось хорошо, но недоставало жару чтобы поддержать начатое, недоставало сил вынести долгое испытание; то самое мужество, которое его оживляло в начале, совершенно исчезало [99] в последствии, одним словом, у него не было того, что мы называем выдержкою, или если хотите терпением, необходимого свойства всякого человека, трудящегося для какой-нибудь цели, на какой-нибудь конец. Доказательством его бесхарактерности может служить обращение его с первым Министром. Он не мог его терпеть, знав в нем вредного человека, и при малейшем неудовольствии, просто, без чинов бил его, и вместе с тем не имел довольно твердости не только удалить его, но даже позволял ему управлять собою самовластно. О том, каков был этот первый Министр, носивший звание Каймакама, читатель увидит в последствии в своем месте. С этою слабостью характера Аббас-Мирза соединял еще наклонность ко всевозможным чувственным наслаждениям, известным на Востоке, которые расстраивая здоровье, отнимали у него большую часть времени и заглушали в нем часто голос рассудка до того, что он жертвовал в пользу их наиважнейшими делами. — Желая образовать свою страну, он вовсе не старался образовать самого себя.

Вот краткий очерк характера Аббас-Мирзы. Соединив его хорошие и дурные [100] качества, всякий благомыслящий человек может оценить его и назначить ему то место, которое он заслуживает. Я уверен что все бывшие в Персии, или тщательно занимавшиеся ею, согласятся со мною, что Аббас-Мирза мог бы принести важную пользу своему отечеству, если бы слабости его не были так велики, и что он сделал для Персии очень мало такого, что бы могло дать ему право на то блестящее имя, которое дают ему люди рассматривавшие дела его поверхностно или не занимавшиеся ими вовсе.

Возвратимся к зданиям Арк, древнее полуразрушенное строение с высокою башнею, в котором ныне находится арсенал, основанный Аббасом-Мирзою. Он состоит под начальством Мугаммед-Али-Хана, человека умного, сведущего в механике. Он был в Англии и там образовал себя. Способности его удивительны: ему стоит взглянуть на самую сложную машину, чтобы сделать ей подобную. Такой человек мог бы быть чрезвычайно полезен, если бы две причины не мешали ему подвигаться вперед. Чрезмерная страсть к крепким напиткам и недостаток поощрения со стороны правительства. Первое отнимает у него половину времени, а второе [101] убивает в нем всякое стремление к добру и пользе. На счет этого рассказывают анекдот, который может быть и вымышлен, но не менее того характеризует нравы края. Вот он:

В царствование Фетх-Али-Шаха жил был в Тегеране некто, не знаю как по имени, положим Гусейн-Бек. Этот Гусейн был великий мастер на всякие штуки. Он поправлял часы, чинил замки и т. д. Шах получил в подарок от какого-то кафира прехитрый калейдоскоп, в котором, по мере поворачивания, являлись портреты разных известных лиц. Шах восхищался затейливой игрушкой и до того употреблял ее, что механизм расстроился. Средоточие вселенной изволил сильно разгневаться и не знал как пособить делу. В Тегеране только и речей было что об испорченном калейдоскопе, никто не мог придумать средства исправить его; умы надседались по пустому. Весть о злосчастном приключении доходит до ушей Гусейн-Бека. Он является к Шахскому Хаззнодару (хранителю сокровищ) и объявляет ему, что, услышав о несчастном приключении, постигшем Фетх-Али-Шаха, он явился предложить свои услуги и исправить испорченную игрушку. [102] Хазнодар доложил Шаху. Калейдоскоп выдан Гусейн-Беку. Тегеранский искусник разглядев в чем дело, вздумал не только исправить, но даже пополнить Шахскую забаву. К находившимся в калейдоскопе портретам, прибавил он изображение Фехт-Али-Шаха и отнес к Хазнодару. Шах долго любовался выдумкою своего подданного, и в вознаграждение трудов его, сказал: «Барикелла, барикелла!» (браво, браво.) Гуссейн Бек считал себя крайне обиженным тем более, что иностранец, вручивший Шаху калейдоскоп, был осыпан его щедротами. Механик отправился снова к Хазнодару и просил отдолжитъ ему еще на время калейдоскоп, под предлогом некоторых исправлений, которые он хотел в нем сделать. Хазнодар на этот раз не затруднился выдачею.

Проходят три, четыре дня, неделя, Гусейн-Бек не является. Посылают к нему на квартиру, находят двери запертыми, спрашивают соседей, они говорят что не видали его уже давно. Наконец выламывают дверь, входят в комнату, она пуста, только на полу лежит, что-то завернутое в бумагу и письмо. Развертывают пакет и находят в нем калейдоскоп разбитый в мелкие куски. Письмо [103] было писано рукою Гусейн-Бека. Он объявлял в нем, что видя труды свои ничем не вознагражденными, он очень рад возможности, представившейся ему отплатить за нанесенную ему обиду, и что, если угодно иметь о нем известие, то можно адресоваться к Имаму Маскатскому, к которому он отправляется.

Этот анекдот не важный по своему изобретению, (если он выдуман) дает ясное понятие о том, как мало дорожит правительство трудами людей искусных, и вместе с тем, как сильно укоренилось недоверие к нему в народе, который рассказывает такие вещи, как образчик поступков Шаха в подобных случаях. После этого, нечего удивляться тому, что в Персии проявляется мало изобретательных умов, что туда не вводят ничего нового. Всякое предприятие требует поддержки, всякому человеку дана большая или меньшая доля самолюбия, подстрекайте его и соревнование принесет должные плоды, не обращайте на него внимания и всякое доброе намерение умрет не явившись на свет, и бездействие будет наградою беспечности, неблагодарности. На свете мало таких людей, или лучше сказать, нет таких людей, которые бы решились трудиться без всякого возмездия, — [104] иному деньги, иному почести, иному известность — всякому нужна награда, это аксиома не требующая доказательств, дознанная веками, подтверждающаяся ежедневно.

Виноват, отступления преследуют меня без меры. Но как остановиться, мысли гонят одна другую, думаешь дать себе воли на две строки, а глядь уж написал и целую страницу.

Арсенал находящийся в так называемом Арке, содержится довольно порядочно, там делают лафеты для орудий, чинят все нужное для артиллерии, приготовляют фейерверки и исполняют все работы под надзором Мугаммед-Али-Хана очень хорошо. Пушки, подаренные Русским Царем Падишаху Ирана, также находятся тут.

Базары в Тебризе довольно многочисленны и снабжены хорошими товарами, в числе их особенно отличается, величиною и хорошею постройкою, базар Аббаса-Мирзы. Во время последней Персидской войны, когда Русские были в Тебризе, то наши солдаты, которые умеют везде найтись и все переделать на свой лад, ввели там в моду продавать на съестных базарах готовый вареный чай, на подобие того, как у нас продают сбитень; за [105] ничтожную плату им давали чашку чаю и кусок сахару. Вообще должно заметить, что в Тебризе вспоминают с восторгом о пребывании наших войск. Строгая дисциплина, воспрещающая нанесение какого бы то ни было рода обид туземцам, восхищала Персиян, они едва верили глазам своим, чтобы неприятель мог так вежливо обходиться с ними тогда, как войска Его Величества Падишаха Персии грабят везде как разбойники. Жители целых деревень убегают с пожитками из домов своих, видя приближение Шахского воинства. Русские же за все им платили и они видели в этом нашествии неприятеля благословение Божие. Скорый сбыт товаров, быстрое движение капиталов, живость в городе, все это очень памятно и теперь еще в Тебризе, где Русских любят и уважают. [106]

ГЛАВА VI.

Знакомства. — Английский посланник. — Мирза-Салег.

Так как я имею намерение подчинять рассказ мой по мере возможности хронологическому порядку, т. е. отмечать впечатления по мере того, как я сам получал их извне, то и прошу читателя не удивляться тому, что он часто может быть заметит у меня недостаток связи, предметы могут показаться разбросанными, меня упрекнут в недостатке системы. К этому упреку я готов, но я бы не желал, чтобы кто-нибудь мог подумать, что я это сделал невзначай, что идеи и происшествия без моего ведома ложились [107] на бумагу в беспорядке. Размещение, принятое мною, не может назваться совершенным беспорядком: сегодня я видел Арк, я говорю об нем, завтра базары и об них идет речь. По этому-то прошу читателя извинить меня, если я, из шумного базара, попрошу его сделать со мною несколько визитов в ожидании важнейших событий. Pyccкиe знакомцы повели меня к Английскому Посланнику. Дом Сер-Джона Кембля очень хорош, устроен и меблирован со вкусом, хозяин человек приятный, радушный, принял нас очень ласково. Кальяны играли важную роль, их подавали нам по обыкновению три, а в промежутках разносили вино и какие-то сухари белые, как снег, жесткие, как камень и не имеющие совершенно никакого вкуса. Я с почтением смотрел на эти сухари, потому что они, по словам присутствовавших, изготовляются в Англии и совершают многолетние путешествия не подвергаясь ни малейшей порче, но признаюсь никак не мог добраться в них того тонкого вкуса, которым восхищаются Англичане. Этим пресловутым сударям есть особенное название по Английски, такое же жесткое, как они сами, которое я однако забыл, беда не велика. [108]

Сер-Джон-Кембль находился долго в Индии, в службе компании, и рассказывал нам много любопытного на счет этого неисчерпаемого источника богатства Англии. Между прочим он весьма занял нас описаниями житья-бытья слонов в Индии, как их высылают в лес ломать деревья и как эти неповоротливые колоссы искусно распоряжаются в таких случаях. Слон подойдет к дереву и начинает напирать на него плечом если дерево уступает его усилиям, то он отправляется к другому; если же нет, то слон испускает какой-то особенной условный крик, по которому является к нему на помощь товарищ, если двое не могут управиться они требуют к себе третьего и работают до тех пор, пока не достигнут цели, пока не повалят с ног какой-нибудь вековой дуб, тополь или другое дерево. Вообще, должно удивляться сильному инстинкту слонов, вселяющих к себе с первого, взгляда чрезмерное почтение, внушаемое их ростом и всем наружным видом, но в которых трудно предположить развитие умственных способностей в такой степени.

От слонов речь перешла к людям, следуя тому закону, что в природе все [109] стремится к совершенству. Люди также заслужили похвалу Посланника в отношении к их честности, но не к уму.

Там познакомился я с некоторыми Английскими офицерами, иные принадлежат к Миссии, другие же состоят на службе Персидского Шаха, многие из них говорят по-Французски и почти все более или менее дурно по-Персидски.

Из дома Английской Миссии повели меня к Мирзе Салегу, знакомому читателям по предыдущей главе, где мы видели изображение его в приемной зале Наследника Персидского Престола. Он встретил нас громким кашлем, задыхаясь от табачного дыма. Мирза-Салег хорошо говорит по-Английски и по-Французски. В Лондоне и в Петербурге он вздыхал по Восточном небе, в Тебризе жалуется на скуку, не может вспомнить без сердечного сожаления о разнообразной жизни и увеселениях Европейских городов. Одно утешение остается г. Статс-Секретарю жить под небом Персии, в дыму родного Восточного кальяна и вкушать лозный сок Европейского винограда. Словоохотность есть вообще отличительная черта Персиян, начиная от придворных и кончая последним поселянином, все [110] что имеет язык одаренный способностью говорить, не оставляет никогда в бездействии, этот, по мнению Эзопа лучший и пагубнейший дар небес. Мирза-Салег, чтобы не отстать в этом от своих соотечественников, насказал нам тьму тьмущую всякой всячины, причем счел долгом и обязанностью бранит Каймакама. А кто такое, и что такое Каймакам, спросить, а если не спросить, то по крайней мере в праве спросить у меня читатель. Кто он такой, об этом я могу дать сведение и даже могу описать мое первое свидание с ним, но в подробности на счет его особы входить не буду и не смею, потому что не узнав человека коротко, нельзя и говорить об нем много, это впереди, этому будет и время и место. На первый случай не угодно ли пожаловать со мною в дом Его Выскостепенности. Путем-дорогой расскажу я то что знаю о г. Каймакаме. Каймакам есть звание, означающее по нашему Православному Пристав или что-нибудь подобное. Обязанность его заключается в управлении делами подчиненными ведомству Наследника Престола. А так как Шах по старости и лени не хочет много заниматься делами, то Европейские Миссии живут в Тебризе и дипломатическая часть [111] поручена Наследнику Престола. Из этого можно заключить, что Каймакам, как первый Министр Наследника, представляет лицо довольно значительное и занимательное для Европейцев. Теперь вы знаете читатель, кто Каймакам, вы понимаете всю важность этого имени, этого слова, этих звуков: «Каймакам». Пожалуйте со мной!

Дом Каймакама снаружи ни чем не отличается от домов других достаточных Персиян: та же стена на улицу, тот же двор внутри стены, те же окна с мелкими разноцветными стеклами. Он принял меня в небольшой комнатке, очень просто отделанной, лежа на коврах; под головой были у него круглые подушки на подобие вальков. Он был болен. Лишь только я вошел, он приветствовал меня обыкновенной фразой Персидского красноречия, и привстав с своего ложа уселся на ковре. Удовлетворив, в антреактах кальянной, кофейной и чайной церемонии, его любопытству на счет времени моего выезда из Петербурга, дорог, погоды, моих намерений на счет пребывания моего в Персии и проч., я увидел вошедшего в комнату Каймакамова слугу, с серебряной чашей, наполненной водою. Заметив вероятно по лицу [112] моему что я желал узнать на какой конец принесена эта чаша, Его Высокостепенность был так вежлив, что не дал мне времени на догадки, которые впрочем верно не привели бы меня к желанной цели. Он объявил мне, что чувствуя себя нездоровым, он намерен лечиться этою водою, то есть, опустить в нее маленький лоскуток бумаги с написанными на нем по-Персидски или Арабски словами и выпить воду оставя спасительную бумажку, не ложный талисман на дне. Все это он с точностью, и нимало не церемонясь исполнил в моем присутствии. Я, с своей стороны, был ему за это очень благодарен, потому что иначе вероятно никогда бы и не знал о существовании таких целебных талисманов. Дело не шуточное! И вслед за этим я распростился с Каймакамом и вас читатель прошу не гневаться на меня за то, что свидание мое с первым Министром было такое незанимательное, прозаическое, что же делать; Бог даст доживем до любопытнейшей эпохи, и тогда увидим этого же самого Каймакама в положениях поинтереснее приема заколдованной воды. Терпение. Перейдем пока к следующей главе. [113]

ГЛАВА VII.

Некоторые замечания на счет внешней торговли Персии, в особенности в отношении к России.

Внешняя торговля всякого государства есть одно из главнейших мерил степени его просвещения. Развитие умственных сил пробуждает в человеке новые потребности, неимение у себя дома, того, что мало по малу обращается в необходимость, заставляет входить в сношения с соседями более или менее отдаленными, и эти сношения приносят важную пользу образованности; это известно, доказано, стало быть об этом нечего и [114] говорить. В этом отношении следственно внешняя торговля Персии также любпытна как и всякой другой земли, но для подробного рассмотрения этого обширного предмета, должно посвятить гораздо более места нежели сколько-то позволяет рамка моих воспоминаний. По этой причине я ограничусь одним обзором внешней торговли Персии с Poccией и отчасти с Англией.

Торговлю России с Пepcией должно разделить на две части: на торговлю с Адербаеджаном и на торговлю с Гиляном и с Мазандераном, или иначе, на торговлю через Грузию и Армянскую область и на торговлю через Каспийское море. Первый путь сообщения идет от Тифлиса через Коды, Муганлы, Пипис, Истибулак, Дилиджан, Чубуклы, Ахту, Эривань, или иначе (по мнению г. Небольсина, изъясненному им в его книге о внешней торговле Poccии), от Тифлиса через Джелал-Оглу, Безобдал, Абаранполь, Эчмиадзин в Эривань. Далее обе дороги идут на Нахичевань, Джульфу или Ордубад, Маранд, Софиян в Тебриз, столицу Адербаеджана, главный пункт, складочное место Европейской торговли с Персиею. Должно однако заметить, что дорога, означенная г. Небольсиным в его [115] прекрасном и полезном сочинении через Джелал-Оглу, не совсем удобна для провоза товаров по причине гористого места и по неимению хороших дорог. Второй путь сообщения идет из Астрахани в Персидские порты Каспийского моря: в Зензили, Решт и частью в Астрабад и Бальфруш. Из этих портов Pyccкие товары расходятся во внутренние провинции Персии, по самым безопасным путям сообщения.

Главный торговый город Персии для Европы есть без сомнения Тебриз, и потому я исключительно займусь им. Должно начать с того, что Тебриз по близости своей к нашей границе (всего два дня перехода от Аракса до Тебриза с вьюками) представляет для нас первое место, в котором товары наши идущие через Грузию и Армянскую область, могут быть сбыты. Рассмотрев теперь с другой стороны торговлю Англии с Персиею, мы находим, что она имеет также два пути: один через Бендер-Бушир (этот путь есть собственно путь торговли Ост-Индской Компании с Персией) и другой через Требизонд и Арзерум в Тебриз. Главный путь сообщения есть последний и в этом случае Тебриз стоит на дороге, по которой Английские товары [116] идут из Требизонда в какой бы то ни было пункт Персии. Из этого видно, что в Тебризе сходится вся главная Европейская торговля. Тебризские базары наводнены иностранными товарами, капиталы в беспрерывном движении и несмотря на всю эту жизнь, на всю деятельность Персии далеко еще не снабжается потребным для нее количеством Европейских товаров, и если иногда иностранные товары, продающиеся на сроки нелегко сбываются, и даже может быть не приносят той выгоды, которой купцы от них ожидают, то этому никак не должно полагать причиной недостаток в потребителях. Это проистекает ни от чего иного, как от ложного или поверхностного знания Европейцами местных обстоятельств или нужд и неумения их приноровляться ко вкусу Персиян, что однако, при небольшом старании, и даже при ограниченных способах, весьма не трудно узнать с точностью. Главные ошибки наших Европейских купцов состоят в том, что они привыкли, не знаю почему, считать Азию вообще, а Персию в особенности за какое-то захолустье, куда ворон костей своих не заносит, где все живут разбойники и воры, где родная копейка не охранена ничем, где всегда должно действовать на авось. По [117] этому самому мало купцов, особенно Русских, могущих располагать большими капиталами, решались доселе на какие-нибудь торговые предприятия в Персии. — Страх, это чудовище с бесконечно огромными глазами, удерживает всех. Но чего бояться? Нет сомнения, что до тех пор, пока Pyccкиe купцы будут думать что все то, что продается в Москве и Петербурге, может быть продано и в Тебризе, или не думая ничего, будут посылать в Персию, как в край заброшенный, забытый, всякую дрянь, никуда негодную, то они конечно в праве бояться, как огня, прямых сношений с Тебризом; потери, которые они понесут, могут быть значительны, и в таком случае это будет должное возмездие за беспечность и нехотение постигать собственные выгоды.

Но если, напротив того, благоразумные, дальновидные капиталисты захотят обратить внимание на Персию, приложат некоторое старание к изучению духа Азиатской торговли, то результаты покажут им, что труды их не пропали, они убедятся в том, что Персией пренебрегать нечего, что она бездонная пропасть, могущая поглощать огромные массы Европейских произведений, если эти произведения сообразны с ее нуждами и [118] соответствуют вкусу ее жителей, условие необходимое, без которого никогда и нигде нельзя ручаться за успех. Пусть попробует какой-нибудь спекулятор привезти в Европейскую державу Персидских бараньих шапок, или никуда негодных талей, он убедится тогда, что не в одной Персии дурно сбываются дурные и не нужные вещи. Но этого никто никогда не сделает. А от чего? От того, что все Европейские купцы слишком хорошо знают Европу, чтобы пуститься на такой ложный расчет. Следственно, торговля Европы с Перcией от того не достигла должного развития своего, что наши купцы вовсе не знают Персии и к несчастью кажется не делают ни шагу, чтобы наконец познакомиться с нею; они имеют об ней точно такое же понятие, как Персидские купцы о Европе, которые точно также с большим трудом решаются ехать в землю Кафиров. Не хорошо и то, что наши за-Араксовские соседи не знают кто мы таковы, а уж нам, просвещенному миру, не знать что у нас делается под боком, это не только стыдно, но даже и очень грешно. Я знаю, чем оправдывается купечество. Оно говорит, что многие купцы продавая товары свои на срок, часто не получали денег, что [119] торговать на чистые деньги невозможно, потому, что ни один Персидский купец на это не согласится, и что поэтому потери поносимые Европейцами, весьма бывают значительны и повторяются очень часто. Но это возражение нельзя считать действительным, потому что примеры дурных спекулаторов не суть законы для людей понимающих истинные расчеты. Всякий хороший купец не будет гнаться за огромной прибылью, а будет довольствоваться барышом обеспечивающим его издержки и доставляющим ему обыкновенные выгоды, которых от торговли ожидать можно. Но дело в том, что Европейские купцы, привозящие товары свои в Тебриз, считают совершенный ими подвиг до того важным, что не знают сами, как оценить свой великий труд. Они думают, что приезжая в Тебриз для своих выгод, они оказывают тем необыкновенную честь и милость Персии и хотят заставить ее платить ужасные суммы за вещи самые ничтожные, обыкновенные. Отсюда проистекают все запутанности в делах Европейских торговцев которые, сбывая в долг за дорогие цены свои товары, должны потом хлопотать и иногда, хотя очень редко, не получают сполна своих денег. Если же бы [120] они, напротив того, назначали умеренные цены, то нашлось бы много покупщиков на чистые деньги, дела сделались бы проще и не было бы никогда и речи о потерях, впрочем, по моему образу мыслей, только мнимых. Сверх этого должно заметить, что иски Европейских купцов, Русских и Английских, для получения должных им денег, очень редко остаются неудовлетворенными, или лучше сказать, они почти всегда получают следующее им, потому что Российская и Английская Миссии всегда принимают в них живое участие и по уважению, которым они в Персии пользуются, настояния их, чтобы Европейские купцы не поносили убытков, никогда не остаются без успеха. Конечно, есть случаи где, при всем желании, нельзя сделать ничего; но где же не бывают банкротства, где же найти такую блаженную землю, где бы вовсе не было несостоятельных должников, это не есть исключительная принадлежность Персии, это несчастье — космополит, не щадящее ни одного государства.

Сравнивая торговые пути ведущие из России и Англии в Тебриз, легко убедиться в том, что Poccия, в этом случае, пользуется важным преимуществом перед Англиею. Не говоря уже о близости нашей границы, а [121] потому и о возможности, без больших издержек, доставят в Персию Pyccкиe товары из Грузии и из Астрахани, стоит только подумать о совершенной с этих сторон безопасности сообщений и сравнить их с путем, по которому следует Английская торговля через Константинополь и Требизонд. Наши товары идут по нашим же владениям и по северной Персии, стране спокойной и даже несколько образованной. Английские же, идущие через Требизонд должны проходить по владениям Турецким и Персидским, наводненным кочующими племенами грабителей. Не далеe как в 1834 году Курдинцы Джелалийского племени разграбили караван близ деревни Караклис, неподалеку от Диадина и Баязида. Сто тридцать вьюков с товарами на сумму 95,106 туманов, т. е. около миллиона рублей, попались в руки жадных Курдинцев. И что ж? Несмотря на эти несчастные случаи, повторяющиеся от времени до времени, официально публикованные факты (Коммерч. газета 1836 № 47) показывают, что ежегодно отправляется в Персию через Требизонд и Арзерум около 5500 вьюков на верблюдах, лошадях и лошаках. Полагая, круглым числом, каждый вьюк ценою в 1000 [122] рублей, получим сумму пяти с половиною миллионов, на каковую Персия ежегодно получает разных товаров через Требизонд. Главные предметы сего привоза суть: ситцы, миткали, кисеи, плисы бархаты, сахар и ром.

Не говоря уже о важных оборотах, предпринимаемых Англичанами, скажу здесь только, что трое Английских купцов Борджес, Боном и Бик, живущие в Тебризе, получили в 1834 году из Англии товаров на 790,000 рублей, а Персидские купцы в тот же год привезли из Константинополя Турецких и Европейских товаров на 14.976,144 руб.

В том же 1834 году отпущено из России в Персию товаров на 2.256,406 руб., а привезено оттуда на 6.022,994 руб. (Виды Торговли за 1854 г.).

Эти факты, не весьма утешительные, заставят невольно всякого призадуматься и искать причины такого незначительного торга. Прошу читателя припомнить рассуждения, написанные за несколько страниц перед сим, и он верно согласится со мною, признает мнение мое, основанное на самых простых не затейливых рассуждениях, — справедливым.

Один из наших Русских купцов, Шуйский купец Степан Посылин, доказал [123] православному миpy что с Персией торговать можно, что Персияне не звери лютые, что Иран не ад и не разбойничий притон. Его поверенный в Тебризе, г. Вышегородцев продал там в 1832 году товаров слишком на 900,000 рублей: ситцы, нанка, каленкор, миткаль, демикотон, каламенка, сахар-мелис, кошениль, были главные предметы их оборота. Неужели такой результат попытки торговых сношений с Персиею не ободрит никого, неужели не найдутся другие, предприимчивые люди, которые бы захотели последовать прекрасному примеру г. Посылина. Не скажу однако же, что благонамеренные, дальновидные купцы должны слепо идти по стопам г. Посылина, — вовсе нет. Всякое дело трудно в начинании, честь и слава тому, кто сделает первый шаг, по новому неизведанному еще пути, и по тому должно смотреть с снисхождением на ошибки и промахи, делаемые при первых попытках нового предприятия, — без них нельзя обойтись. Улучшать и усовершенствовать, исправлять замеченные недостатки, есть обязанность последователей. Если бы с самого начала все было хорошо, то что ж осталось бы делать сыновьям и внукам начинателей? Так и здесь; прекрасная мысль г. Посылина [124] требует улучшений, которые очень не трудно привести в исполнение и которые принесут огромные выгоды. Первым и главнейшим шагом к улучшениям должно быть, по моему мнению, ближайшее рассмотрение местных обстоятельств. Для этого нужно ознакомиться короче с краем, вникнуть в характер его обитателей, наследовать их потребности и прихоти. Если, сообразуясь с этим, какой-нибудь капиталист начнет правильный, обдуманный торг с Персиею, то труды его непременно увенчаются блистательным успехом. У нас на Руси говорят: «Лиха беда начало»! Да ведь начало уже давно сделано, желательно только идти далее, не оставаться всегда при начале. И как, казалось бы, в наш промышленный, расчетливый, смелый век, в век железных дорог, пароходов, воздухоплавания, как не найтись людям благомыслящим, которые бы решились на дело гораздо менее сомнительное, нежели каковы были в начале локомотивы и пароходы? Будем надеяться что скоро, скоро Тебриз, Зензили, Решт и Бальфруш наполнятся Русскими товарами, и что мятые, но полновесные Персидские червонцы, будут кучами сыпаться в купеческие Русские Конторы, устроенные в [125] торговых городах Персии. То-то житье будет. Я уже вижу в будущем эти блаженные времена, и сердце радуется, как подумаю, что со временем можно будет без всяких хлопот и просьб, выписывать себе из Персии, через Московских или Петербургских купцов, чудесный Ширазский табак, восхитительные Феррагунские ковры и сладострастные Кашемирские шали. В ожидании этого благополучия заключаю мои рассуждения о внешней торговле Персии, и перехожу к предметам менее важным для иных, но более занимательным для многих. [126]

ГЛАВА VIII.

Окрестности Тебриза. — Халат-Пушан. — Анерджан. — Уджан. — Сады. — Кладбища.

После этого короткого серьезного эпизода, обращаюсь к прежнему, т. е. к Тебризу, или лучше к его окрестностям, потому что о самом городе сказал я кажется все, что знаю; если это мало, то прошу извинения.

Окрестности Тебриза не представляют много достопримечательного и ленивый путешественник имел бы полное право не выходить из города и тем избавиться от труда отделывать в своем путешествии статью «Описание окрестностей города Тебриза». Несмотря на это, и строго придерживаясь принятого [127] мною правила, говорить о всем виденном и слышанном мною, скажу вам об этом мимоходом несколько слов.

Верстах в семи от Тебриза, по дороге в Тегеран находится небольшое восьмиугольное здание, род увеселительной беседки Шаха и Наследника престола. Эта беседка называется Халат-Пушан, что значит по Персидски надевание халата. Название это дано ей потому, что принцы получающие в подарок от Его Величества Убежища Mиpa почетные халаты должны являться туда для возложения их на свои, возвеличенные милостью Шаха, плечи. При таких торжественных случаях соблюдается известная церемония и одаренный Принц возвращается, в сопровождении большой свиты, в город. Беседка Халат-Пушан довольно красива. Она стоит посреди большого бассейна, наполненного светлою водою и окруженного высокими, стройными и пушистыми деревьями. В шести верстах оттуда, по той же дороге, раскинута, на берегу небольшой, но быстрой речки, деревня Басминдж.

Вообще около города есть много больших и малых деревень. К числу примечательнейших по красоте местоположения должно отнести деревню Анерджан, принадлежащую [128] Тебризскому Муштеиду. Она лежит в 25 или 30-ти верстах от Тебриза. Дорога ведущая к ней чрезвычайно живописна, она идет прелестною долиною, орошенною быстрым ручейком, около которого растут, как в прекрасной садовой аллее, высокие тополи.

Говорить ли о садах? Их хотя и много, но мало таких, которые бы могли обратить на себя особенное внимание. Фрукты вообще хороши; виноград, персики, абрикосы, черешня, арбузы и дыни растут в изобилии, и наделяют часто сынов Атропатены наравне с обитателями других областей Ирана лихорадками и другими фруктовыми болезнями, которые однако не удерживают охотников от вкушенья сочных и ароматных плодов, раззолоченных великолепным восточным солнцем.

Вообще однако климат Тебриза считается в Персии здоровым, что действительно справедливо, разумеется сравнительно с другими полосами Персии, где воздух кажется напитан лихорадочными атомами, и где, в добрую пору, лихорадка не ограничивается сотрясением людских костей, а поселяется даже в собак, кур и кошек. Оно право почти так.

Тебризское вино, приготовляемое Армянами, не отлично, однако же, не может [129] назваться и дурным: оно что называется по Французски potable. Я уверен, что если бы в Тебризе были сведущие виноделы, то прекрасный разнородный виноград производил бы отличные вина на радость приезжих Европейцев и туземных почитателей Бахуса.

Заговорясь о фруктах и вине чуть-чуть было не забыл сказать вам, что верстах в тридцати пяти или сорока от Тебриза, по Тегеранской же дороге, стоит небольшой дворец Уджан, окруженный хорошим садом. Он построен на равнине, которая считается прохладнейшим местом во всем Адербаеджане и славится хорошими пастбищами. Здешний климат однако нездоров по причине близости болот, издающих в летнюю пору злокачественные испарения. Дворец идет быстрыми шагами к разрушению, подобно большей части хороших зданий в Персии. По этому случаю, сопровождавший меня Европейский слуга мой, от простоты сердца сделал преумное замечание. «Видно в Персии прежде лучше жили и больше строили хороших домов, а теперь что ниже то жиже, что дальше то хуже». Это замечание так хорошо, так верно схвачено, что я не осмеливаюсь прибавлять к нему собственных моих заключений и [130] комментариев, которые испортив его наивность не могут быть яснее и точнее.

Неподалеку от Тебриза находятся каменоломни, где добывается прекрасный мрамор, в особенности желтый, и его привозят в довольно большом количестве в Тебриз для украшения городских зданий и памятников на кладбищах. — Кстати о кладбищах, они расположены все за городом и содержаны опрятно, хотя и без роскоши. Памятники состоят большею частью из лежащих горизонтально на земле плит с надписями; иногда в изголовье ставится еще камень в виде треугольника, или четвероугольника. Обыкновенно раз в неделю собираются туда родственники, а более родственницы усопших, и плачут над бренными остатками своих родителей, мужей, жен, братьев, сестер и детей. Этот прекрасный обычай, сохранившийся доселе из глубокой старины, казался мне, в чем я мог ошибиться, к несчастью только обычаем, без участия сердца; мне казалось, что эти посещения могил делаются по привычке, а не по душевной потребности. Должно однако сказать, что для того, чтобы плакать, рыдать, разрывать еженедельно раны сердца и не выплакать жизни в год, надобно иметь или каменное [131] сердце, такое же холодное, как могильные памятники, или привыкнуть к этому и лить из очей слезы как ключевую воду. На кладбищах около Тебриза вовсе нет дерев и зелени: они раскинуты на голом каменно-песчаном грунте, не отгорожены ничем и потому иногда легко проедешь мимо кладбища приняв его за какое-нибудь место, где предполагается воздвигнуть новое здание, и на этот конец навезено много камня. Какое сравнение с нашими тенистыми рощами, где прах отошедших друзей наших покоится под благотворной защитой гостеприимных деревьев. — Так как речь зашла о рыданиях на кладбищах, то л скажу здесь нисколько слов о Персидском трауре. Он состоит во-первых в том, что правоверные не красят себе в это время ни бороды, ни рук, ни ногтей, а во-вторых посыпают себе плечи и шапки рубленной соломой. Это напоминает древних, которые посыпали себе главу пеплом в знак печали. Но полно плакать, оставим неутешных Персидских вдов и сирот, пусть они скитаются по кладбищам, а сами отправимся в какое-нибудь другое место повеселее Тебризских кладбищ. Но куда ж бы? — В Тебризе и вне стен его осмотрели мы [132] кажется все, что стоило осматривать. И так нам остается ждать событий или случая, которые бы вывели нас отсюда. В ожидании пройдет не много времени, мы верно скоро двинемся из Тебриза. Фетх-Али-Шах болен и даже многие тихомолком поговаривают о его смерти. [133]

ГЛАВА IX.

Смерть Фетх-Али-Шаха. — Анекдоты о нем. — Аллаяр-Хан. — Стихотворения Фетх-Али-Шаха. — Мугаммед-Шах. — Селям. — Известия из Тегерана. — Зелли. — Султан. — Каймакам.

Однажды утром я гулял по узким и мрачным улицам Тебриза, которые бесконечно извиваясь, кажется, как будто бегают домов. С первого взгляда можно было приметить, что какая-то тайна ходила по городу. Народ толпился по базарам и образовал группы; любопытные со вниманием прислушивались к рассказам вполголоса; купцы сидя на пятках у порогов лавок, не с таким усердием тянули дым своих кальянов, [134] слишком часто поглаживали длинные бороды, складывали руки на кушаках и всеми ужимками давали уразуметь, что они, — слава Аллаху, — знают кое-что про это дело. В одной толпе, у которой я остановился, раздалось довольно внятно:

— Аллах видит мое сердце! Что я за собака, чтобы мне вас обманывать? пять дней тому назад, за два часа до полуденной молитвы, выехал я из Тегерана, и завтракал перед отъездом с пишихдметом Мугаммед-Багир Хана, Беглербега Тегеранского; он стоял за дверью в то время как Хан читал письмо из Испагана.

— Это все вздор, возразил другой голос: всякий, кто был в Тегеране, знает, что слуги Беглербега ужасные лгуны, и можно только удивляться, как шейтан (Черт) не вырвал у них до сих пор языки из горла.

— Полно вам спорить из пустяков, сказал один старик: не прерывайте Гуссейн-Бега, дайте ему кончить свою историю.

Гуссейн-Бег, как человек обладающий важною тайной, заткнул левую руку за кинжал, а правою поправил шапку, и, посмотрев выразительно на присутствовавших, начал важно: [135]

— Я сказал, что Пишхидмет Беглербега стоял за дверью, когда Бахир-Хан читал письмо из Испагана одному из приятелей своих Мирзе-Измаилу. Сказал ли я, или нет?

— Сказал! Что ж было в Испагане!

— Постойте! Скажу. Письмо было писано рукою высокостепенного Ишик-Агасы (Коменданта порога, Церемониймейстера).

— Да его не было тогда в Испагане.

— Молчи, пезевенк! Ничего не знаешь. Я говорю вам, что письмо было писано самим Ишик-Агасы. Сказал ли я, или нет!

— Хорошо! Ну, так вот Пишхидмет Мугаммет-Бахир-Хана слышал слово в слово от начала до конца все письмо Ишик-Агасы. В нем было написано, что Падишах, Убежище Mиpa, изволил скушать в Испагане за ужином четыре дыни разом.

— Аллах! Аллах! четыре дыни!

— Да! Четыре дыни. Хорошо! Я сказал, что Падишах изволил скушать за ужином четыре дыни. После того он изволил пить много шербета, и на другой день опасно занемог лихорадкою.

— Лжет!

— Истагфир-Аллах! Я не хочу и слушать таких речей. [136]

— Береги свою бороду Гуссейн-Бег! не наедайся грязи! Что это за вести рассеиваешь ты про Падишаха.

Гуссейн-Бег посмотрел с презрением на окружающих, и одним взглядом уничтожил того, кто называл его лгуном. Он вытянул шею, расправил усы и сказал твердым голосом:

— Вы все болваны. Самому шейтану не нужно таких глупцов. Знайте же, бараньи головы, что Падишах умер!

— Аман! Аман! Истагфир Аллах! Вай, вай! закричали хором в толпе, и в одну секунду рассказчик, теснимый прежде отовсюду любопытною публикою, остался один посреди улицы; все кинулись бежать от него как от зачумленного. Никому не приходило в голову, чтобы Фетх-Али-Шах мог когда-нибудь умереть. Каков бы он ни был, но в течение сорокалетнего царствования его, все так привыкли иметь его своим повелителем, что мысль о новом Государе не могла ужиться ни под одной бараньей шапкой. Упавшее теперь, как снег на голову, известие о смерти Фетх-Али-Шаха перепугало всех до крайности в Тебризе. Большая часть думала, что это хитрая выдумка начальников, которые [137] ищут обличить кого-нибудь из правоверных в недостатке преданности к Падишаху, и на этом основании ободрать его как липку или может быть даже выколоть ему глаза. —

По этой причине не трудно понять панический страх, который овладел всеми при рассказе Гусейн-Бега.

Некоторые сбирались даже идти к Бегглербегу Тебриза с жалобою на Гуссейна, осмелившегося выдумать такую ужасную новость. Разумеется, никто не верил его рассказам. Однако приезжающие из Тегерана, если не вполне подтверждали известие о смерти Шаха, все единогласно говорили, что его величество при-смерти болен; но правительственные места на все вопросы по этому предмету, отзывались совершенным неведением, говоря, что не имеют никаких сведений. Наконец, спустя три дня после сцены здесь описанной, прибыл посланный из Тегерана к Наследнику престола Мугамед-Мирзе, с известием что великий дед его, Фетх-Али-Шах от этого тленного мира «изволил переехать» в мир вечный 8 Октября, в Испагане, после кратковременной болезни, причиненной действительно невоздержанием в пище. Чудесные Испаганские дыни погубили его. [138]

Фетх-Али-Шах умер на семьдесят шестом году от роду после тридцати девяти лет царствования. Как Государь, он не совершил ничего такого, что бы могло дать ему право на блестящее имя в Истории, но как человек, он, по характеру своему, стоит того, чтобы обратить на себя внимание современников! Постараюсь дать об нем некоторое понятие. Начну, как водится, с его наружности, и хотя она, по портретам приложенным к разным путешествиям, известна, более или менее, читающей публике, тем не менее я не хочу лишить себя удовольствия начертать здесь на память изображение бывшего Падишаха Ирана. Оно не трудно и может быть сделано в двух словах.

Фетх-Али-Шах был небольшого роста и очень худощав. Выразительные глаза и довольно большой, несколько горбатый нос, были единственные черты его лица, видные из-за густой бороды, которая начиналась под самыми глазами и простиралась до нижних областей желудка. Эта борода считалась самою длинною во всей Персии. Живописцы, льстя во всех случаях Шаху, вместе с другими придворными, увеличивали ее до бесконечности на портретах. Вот все, что можно сказать о [139] наружности покойного «Убежища Mиpa». Может быть, если бы ощупать его череп, нашлось бы в нем что-нибудь любопытного для приверженцев системы доктора Галла, но, во-первых, я не принадлежу к приверженцам вышереченного доктора, а во-вторых, вряд ли кому, кроме шахского цирюльника, удавалось иметь честь осязать вместилище "ума равняющегося сложности всех умов в миpе".

Всевозможные чувственные наслаждения и удовлетворение господствующей его страсти копить деньги составляли главную цель его жизни. Гарем его состоял из трехсот привилегированных женщин, а если причесть к ним прислужниц и танцовщиц, то всего набралось бы более тысячи душ женского пола. За то и оставил он после себя девятьсот тридцать пять человек потомков, сыновей, дочерей, внуков, внучек и прочего. Большая часть их жила при нем, в Тегеране, а остальные были разбросаны по всей Персии. При выборе жен Фетх-Али-Шах не стеснялся никакими заколами: дамы самого высокого звания, женщины самого низкого происхождения, понравившись его шахскому величеству, без лишних церемоний делались его сожительницами. Первая жена Шаха, в последнее время [140] его царствования, была дочь кебабчи, продавца жареного мяса на базарах, и нажила титул таджи-доулет, «Короны государства».

Скупость Фетх-Али-Шаха превосходила всякое понятие: он сам сознавался, что день, в который ему не удалось ничего положить в свой кошелек, считался у него потерянным днем жизни, и что он не мог спокойно спать после этого ночью. Про него рассказывают в Персии бездну анекдотов. Некоторые из них, по моему мнению, весьма интересны, потому что они изображают Шаха несколькими чертами.

Он имел привычку почти каждый день выезжать верхом за город в сопровождении нескольких десятков вельмож. В одну из таких прогулок, отъехав от города версты четыре, увидел он нищего, стоящего у колодца, который кричал во все горло самым жалобным голосом: Дер раги Худа, иек кара пуль-бе-лиен бе-дегид! «На пути Бога, дайте мне один медный грош»! Гулам шаха (верховой прислужник) сбирался уже исполнить свою обязанность, и поскакал к нищему с поднятою плетью, как вдруг Шах приказал ему остановиться, подозвал бедняка к себе, начал шутить с ним, [141] распрашивать об его семействе, о его делах, и насмеявшись досыта его ответами, вынул из кармана червонец и сказал: «вот тебе червонец, я даю его как капитал, с тем уговором, что ты поделишься со мной процентами». Нищий взял червонец, и долго не мог прийти в себя от изумления, так что Шах давно уже проехал с своею свитою, а он все еще стоял как вкопанный на том же месте, не сводя бессмысленного взора с блестящей монеты. — Наконец обернулся он в ту сторону, где виднелся шахский поезд: долго следил он его глазами, как бы углубленный в грустную думу. — Вдруг пришла ему в голову чудная мысль; он сел на камне возле колодца под тенью густого чинара, и, держа в руке червонец решился ждать обратного проезда его величества. Несколько раз демон соблазнял его положить деньги в карман и отправиться домой, однако ж он устоял против искушения. Завидев издали Падишаха, он встал с места и почтительно ждал приближения Убежища Mиpa. Шах подъезжая к нищему, узнал его и пришел в бешенство: он полагал, что ему понравились золотые деньги и что он просит еще. Каково было его удивление, когда нищий подошел к его лошади и [142] протягивая руку отдавал Шаху червонец. — «Что это значит?» спросил Шах. — «Я отдаю вам ваши деньги, государь, потому что при дележе процентов придется мне отдать последнюю рубашку с тела». Шаху очень понравилось это приключение: он взял червонец назад, и во всю дорогу много забавлялся на счет нищего, радуясь внутренне томy, что получил обратно выданные деньги, издержанные «на пути Бога», для исполнения одной из первых обязанностей веры Пророка: он не надеялся на этот приход!

Всякий раз как Шах выезжал на охоту, это удовольствие приносило ему более денег чем дичи. Делалось это очень просто. Он приглашал обыкновенно с собой нескольких вельмож. — Bсе боялись этой чести: она была разорительна. Начать с того, что Фетх-Али-Шах, по примеру Людовика XIV не давал никогда промаху, — ни из ружья, ни из лука, ни даже при метании джеридом (Короткое копье): на случай неудачи, слуги имели с собой достаточное количество благовременно убитой дичи. Когда Шах сбирался стрелять, он обращался к одному из присутствующих и говорил: «Хан! Шах стреляет на твое [143] здоровье»! Тогда, откинув на сторону свою огромную бороду, он прицеливался. Лишь только выстрел раздается, слуги бросаются вперед и через несколько минут приносят его величеству убитое животное. В этом промежутке времени, Шах стоя на месте, клал руки за спину, а хан, на здоровье которого стреляли, обязан был положить в «золотую руку» повелителя столько золота, сколько мог по своему состоянию. Мало было таких, которые смели заплатить за честь, сделанную им выстрелом менее пятидесяти бадж-огли (червонных): это исключение допускалось только в пользу самых не богатых, которым сам Шах говорил: «ты бедняк; от тебя довольно и тридцать или двадцать пять, бадж-огли». Привычка обращаться с деньгами, наделила Фетх-Али-Шаха удивительною способностью, которую в Европе тотчас приписали бы магнетизму и ясновидению: он, по весу, знал сколько денег держит в горсти и не ошибался, как говорят, никогда ни на один червонец.

Посылка, кому-нибудь из придворных, чашки молока или блюда плодов, стоила также осчастливленному льстецу «царя царей» изрядной суммы денег. [144] Таким образом, покойный Шах не упускал ни одного случая, где, и от кого бы то ни было, он мог брать деньги. Страсть к золоту, доводящая часто скряг до самых безрассудных поступков, имела и на него такое же влияние. Стоит только заглянуть в учрежденный им образ управления Персией. Все области государства разделил он между своими сыновьями, которые и имели их как бы на аренде, и были обязаны выплачивать Шаху известную сумму в год. Принцы — правители Мазандерана и Шираза нажилась до того, что сделались богаче самого отца и отказывались платить ему под разными предлогами. После нескольких письменных убеждений доставить должную сумму, Фетх-Али-Шах отправлялся сам с войсками к пределам одной из этих провинций, Принцы, испуганные, выезжали к отцу на встречу и повергали к стопам его по нескольку тысяч червонных, — может быть самую незначительную часть того, что им следовало внести, но при виде золота Шах всегда умилостивлялся: он отправлялся обратно в Тегеран. Эта финансовая система очень проста и верна.

Главные его расходы относились к содержанию огромного Гарема, который [145] действительно пожирал тьму денег, и к платежу пенсий, назначенных тем из сыновей, которые не управляли провинциями. Роскошь при дворе была вовсе не так велика, как это может быть думают в Европе, основываясь на понятиях о восточной пышности и на сказаниях многих путешественников, большая часть которых поистине не знаю откуда брали сведения свои о Персии. Богатые краски их описаний вовсе не похожи на голые степи, занимающие огромную часть Персии и на безвкусные дела рук ее жителей. Прочитав почти все писанное об этой стране, я должен по совести отдать справедливость книге, изданной двести лет тому назад, — путешествию Шардена. Добросовестность, с какою оно написано, заслуживает похвалы самого строгого критика. Персия не делает никаких успехов в просвещении, умы стоят всегда на одной и той же точке, весьма близкой к точке замерзания, так, что картина Шардена, списанная верно с натуры, может прожить еще столько же и остаться лучшею книгою об «отечестве роз и соловьев». Дай Бог побольше таких книг во всех словесностях.

Жители больших городов вообще не очень строго держатся законов Пророка. Что [146] касается до вина, то, несмотря ни на запреты Корана, ни на усердие Мулл, иногда довольно строгих блюстителей чистоты веры и нравов, эта контрабандная жидкость в большом употреблении в высшем сословии и у богатых людей. Правда, что открыто ни один правоверный не осмелится осквернить уст своих прикосновением к чаше с вином, но за то тайком, запершись в отдаленные комнаты гаремов, Персияне напиваются пьяны хуже всякого кафира. Тебризский Беглербег, Фетх-Али-Хан, человек пожилой, до того пристрастился к вину и притупил им вкус, что уже никакой напиток не приводил его в опьянение. Он обратился с просьбою к Английским купцам, и они выписали для него какого-то спирту необыкновенно крепкого. Фетх-Али-Хан мешал этот спирт на половину с ромом и достигал в некоторой степени своей цели, выпив зараз от двух до трех и более стаканов этого огненного напитка. Покойный Шах был тоже предан тайно употреблению запрещенной влаги: после его смерти найдено в его погребе бесчисленное множество бутылок Ширазского вина. Он не взыскивал за этот грех и с своих приближенных. В одно из своих путешествий, [147] на обратном пути в Тегеран, Фетх-Али-Шах, взъехав на Кафлан-кух, хребет гор, отделяющий Адербаеджан от Хамсы, и следовательно и от Ирака, сказал Тебризскому Беглербегу, о котором мы сейчас говорили, «О! как приятно мне здесь! До меня доходит запах Иракк». Беглербег, думая что дело идет об араке (водке), начал клясться бородою, могилою своего отца, и всем, что было для него свято, что в этот день он не брал в рот никакого крепкого напитка. Шах много тешился этим недоразумением.

В числе характеристических анекдотов о Фетх-Али-Шахе, как не упомянуть о том, который более всех может интересовать Русского, именно об участи постигшей великолепную хрустальную кровать, посланную нашим Двором в подарок Падишаху Ирана. Кто из Петербургских жителей не спешил любоваться на чудесное произведение здешнего стеклянного завода, которое должно бы было жить веки на славу Русских мастеров? — В книге судеб написано было иначе. Когда привезли это диво в Тегеран, восхищенный Шах приказал поставить его в одной из великолепнейших зал своего дворца: это было [148] исполнено Русским чиновником г. Носковым, который привез кровать в столицу Персии. Фетх-Али-Шах долго не мог наглядеться на свое великолепное ложе, и все придворные, осматривая его, держали по целым часам пальцы во рту от удивления. Персидские поэты писали оды к этой кровати; в Тегеране только и говорили, что о хрустальной кровати, «которая сияет подобно тысячи одному солнцу». Между тем возгорелась война с Poccией. Эривань была взята, Нахичевань также. Русские приближались к стенам Тебриза. В одно прекрасное утро, Шах, возвратившись с прогулки, проходил мимо той залы, где стояли подарки Русского Государя. Красота кровати соблазнила Убежище Mиpa: несмотря на войну, ему захотелось полежать на ней. Вздумано, сделано. Спустя не более четверти часа после того, как «тень Аллаха» улеглась и покоила уставшие члены, приезжает чапар (курьер) из Тебриза с известием, что главные города Адербаеджана и местопребывание наследника Персидского престола, заняты Русскими. Бешенство Шаха, когда он узнал об этом, не имело границ. Он по суеверию своему, приписал взятие Тебриза, неверной кровати, на которой он в тот день первый [149] раз расположился. Тотчас велел он разобрать этот дар, уложить его в ящики, в которых хрусталь была привезена, и поставить в подвалы. Ревность слуг Шаха, к исполнению как можно скорее его воли, была так велика, что они второпях переломали много кусков. С тех пор никто не видал более знаменитой кровати, и вероятно никто ее уже и не увидит.

Но гнев Шаха не ограничился разрушением кровати: он принялся перебирать в уме, кто бы еще, кроме этой хрустали, мог быть причиною взятия Тебриза. Светлая идея мелькнула в голове его, и он тотчас же послал за Аллаяр-Ханом.

Аллаяр-Хан, происходящий из фамилии Каджаров, то есть, ныне царствующего дома, носит почетное звание Асифу-д доулета, «Государственного Соломона», и женат на одной из дочерей Шаха. Поэтому видно, что он довольно важный человек в Государстве.

Послав за ним, Шах отправился в одно из отделений своего дворца, выходящее окнами на большой мейдан (площадь) и приказал разослать перед ними ковер. Аллаяр-Хан, привыкший к частым посылкам Шаха, который любил его общество, [150] принарядился как следует; надел шалевую киче, богатую чуху и заткнул за пояс, осыпанный дорогими каменьями, кинжал. Его однако ж удивило приказание Шаха, явиться не во внутренние комнаты дворца, а на большой мейдан, пред тем флигелем дворца, из которого Шах обыкновенно смотрел разные темаши, (зрелища), происходящие на площади. Когда тот явился на назначенное место, Шах дал ему окончить все обыкновенные поклоны и льстивые фразы, и потом начал: «Как с близким к Шаху лицом, хотели мы с тобой поговорить о постигшем нас несчастье. Ты знаешь, что неверные овладели Тебризом?» — «Слышал я, отвечал он, что непобедимая армия Вашего Величества побеждена этими проклятыми, и сердце мое, преданное Шаху, превратилось в воду от горести. Но Аллах велик, и если только тень вашего благорасположения не уменьшится для вселенной .... .» — «Вздор» грозно проговорил Шах. «Вздор! Моя тень тенью, а ты должен знать, что всему этому причиною ты». — «Истагфир Аллах! Избави Боже! могу ли я, ничтожнейший раб, недостойный лобызать прах туфлей ваших, быть причиною такого важного происшествия? Что я за собака, чтобы быть [151] причиною взятия Тебриза? Разве я не готов броситься в джегеннем (в ад), для пользы службы моего Шаха и благодетеля?» «Полно врать, старая лисица! не ты ли мне советовал начать войну с Русскими»? — «Правда, я был в числе тех, которые советовали вам, Падишах, стязать рай, и прославить opyжиe ваше уничтожением этих злых. Да успех этого зависел не от меня». — «Врешь! Ты уверял меня что войско мое непобедимо». — «Да кто же может противостать силе Падишаха, Убежища Mиpa!» — «Молчи, не увеличивай моего гнева; я выучу тебя вперед подавать мне советы мудрые и знать толк в делах». С этими словами Шах хлопнул в ладони и явились четыре ферраша, «постельничие» с колодкою и палками; повалили государственного Соломона на ковер, заключили ноги его в роковые доски, и по знаку «тени Аллаха на земле» отколотили преизрядно по пятам зятя Его Величества. Государственный Соломон лежал три недели с распухшими ногами после этой попьггки в мудрости (Впрочем точность повелевает сказать, что Асифу-де, доулет, значит не государственный Соломон, — но государственный великий везирь Соломонов. По преданиям восточным, Асиф был визирем Соломона, и отнюдь не уступал ему в мудрости). [152] Рассказав таким образом причуды Фетх-Али-Шаха, долг верного историка велит мне отдать честь трудам, понесенным покойным повелителем правоверных на поприще отечественной литературы. Фехт-Али-Шах писал стихи и диван или собрание его стихотворений находится теперь в Петербурге в Публичной Библиотеке. Услужливость, ученого Профессора восточных языков при Казанском Университете, Казем-Бека доставила мне случай ознакомиться с произведениями деда ныне царствующего Шаха. Вот сведения которые, доставил мне г. Казем-Бек.

Диван Шаха начинается предисловием, написанным самым высокопарным напыщенным слогом новейших Персидских прозаиков. Сочинитель этого предисловия, которого имя неизвестно, был вероятно тот, кто первый, по повелению Шаха, собрал его разнородные стихотворения. Весьма примечательно что в этом диване не соблюден обыкновенный порядок, требуемый необходимо от каждого прозаика и стихотворца. В Персии и вообще на Востоке все предпринимается с благословением Божиим, а потому всякое сочинение должно начинаться воззванием к Аллаху и хвалами Мугаммеду. У Фетх-Али-Шаха [153] этого нет, он прямо приступает к делу и начинает описанием дивной красоты своей возлюбленной. Вот содержание первых стихов, которые представляю в подстрочном переводе прозой, из опасения, чтобы не пожертвовать иногда, в пользу звучного стиха, оригинальностью подлинника. Послушайте эти пылкие чисто восточные восторги.

«Локоны твои, — эмблема райских цветов! Твой взгляд ежеминутно растерзывает душу пронзительными стрелами, а яхонт губ твоих дарует силу умирающему телу. Твой взор предвещает бессмертие старцам и юношам».

«Яхонт губ твоих берет душу, чтобы дать сорвать с себя поцелуй. О прелесть моя! возьми мою душу, только дай мне поцелуй».

Большой охотник до поцелуев был Фетх-Али-Шах, скажете вы; да кажется что так и девятьсот тридцать пять человек потомков, служат достаточными живыми доказательствами пылкости чувств его.

Фетх-Али-Шах однако отвлек нас слишком далеко от Тебриза. По прошествии нескольких дней, миновал страх, овладевший всеми при получении первого известия о смерти Шаха. Персияне мало помалу [154] свыклисъ с мыслью о кончине человека, которого имя в течении сорока лет стояло у них почти наравне с именем Аллаха. Мугаммед Мирза, сын покойного Аббас-Мирзы, бывшего наследником Персидского трона, был, по смерти отца своего, назначен дедом своим Фетх-Али-Шахом, заступить по нем его место. С этим званием Мугаммед-Мирза жил в Тебризе, и имел в своем управлении весь Адербаеджан и все регулярное войско. Спустя несколько дней он назначил у себя во дворце селям, «поклон». Bсе придворные, находящиеся при его особе, духовенство, представители купечества, явились для поздравления нового Шаха. Молодой Монарх сидя на троне, сказал краткую речь, в которой изъяснил сокрушение свое о кончине деда и объявил, что он в скором времени намерен ехать в Тегеран, чтобы принять бразды правления.

Вечером в тот же день получены из Тегерана довольно неприятные вести. Зелли-Султан, один из старших сыновей покойного Шаха, живший в Тегеране, узнав о смерти отца, провозгласил себя Шахом и ни под каким видом не хотел и слышать ничего о законном наследнике престола. В числе [155] множества глупостей, которые этот Принц наделал в свое короткое княжение, он писал Мугаммед-Шаху, приглашал его оставаться спокойно в Тебризе, сохранял ему все звания, дарованные покойным дедом, и уверял, что он, его государь и повелитель, уважая память и исполняя волю августейшего родителя своего, будет всегда почитать Мугаммеда законным своим наследником. Это письмо, и другие частные известия, из которых видно было, что Зелли-Султан, овладев Шахскою казною, сыплет горстями деньги, чтобы приобрести себе друзей, беспокоили несколько Мугаммед-Шаха, и он начал помышлять об отъезде. Вообще надобно сказать, что Персияне много думают; в десятеро больше говорят, и почти ничего не делают. Так было и в этом случае, где, напротив, надлежало действовать с силою и твердостью, как того требовали обстоятельства. В Персии невозможно кончить самого пустого дела без ужасной потери времени. Никакое событие, как бы оно важно ни было, не заставит Персиянина отстать от его привычек. Никакой разговор не обойдется без трех кальянов табаку, чашки чаю и чашки кофе. — Накурившись и напившись, вы можете, если [156] достанет у вас времени, приступить к делу. Все эти проделки, сопровождаемые мудрыми изречениями, осведомлением об исправности вашего мозга, и рыганьем, которое у знатных в большой моде, пожирают все золотое время так, что просидев час у Персиянина, употребишь три четверти часа на эти приятные препровождения времени.

Теперь надобно вывести на сцену новое действующее лицо, весьма примечательное, — первого Министра и советника нового Шаха, лицо, которое находилось в этом звании и при Аббас-Мирзе; человека важного по необыкновенному влиянию и на дела всей Персии, и на поступки своих государей в их частном быту; одним словом Мирзу Абуль-Касима, Каймакама и Атабека, то есть, Наместника и наставника.

Вообразите себе человека среднего роста, с толстым брюхом, с карими, всегда прищуренными, глазами, с довольно большим и развалистым носом, с жидкою черно-красно-ватою бородою, с двумя выходящими из-за верхней губы клыками, и вы будете иметь некоторое понятие о том, как красив был Каймакам. Одевался он всегда с большим нерадением, ел до крайности неопрятно; после [157] всякого обеда можно было набрать корзину всякого провианта, который по дороге в рот оставался у него в бороде и на платьях. Не знаю, почему не занимался он собою: потому ли, что полагал небрежность в наружности достоянием великого человека, звание, на которое он крепко метил, или потому, что это было в его природе; только трудно было найти в мире создание противнее этого человека, который играл такую роль в государстве. Его поступки отличались всегда неимоверными странностями, все, что есть предрассудков в Персии, сосредоточивалось в нем. Интересно было послушать, как он заказывал себе кушанье. Когда ему принесут длинный список блюд, из которых он должен был назначить то, что ему более нравилось, он брал в руки четки и гадал по ним перед всяким кушаньем; и то из них, при котором оказывалось на отделенных шариках четное число, было выбираемо, как здоровое на этот день; о том, которое ознаменовывалось числом нечетным, не могло быть и речи.

Верный слуга его, Гасан — также лицо презанимательное. Это была олицетворенная глупость, и Мирза-Абуль-Касим всегда говорил, [158] что именно за эту добродетель и держит его при себе. Глупый прислужник был, по его мнению, сокровище неоцененное. «Посмотрите», говаривал он: «это не человек, а чудо, дайте ему прочесть что хотите, он прочтет без остановки, спросите, что он читал, так, хоть выколи ему глаза, ничего не знает».

Но Каймакам решительно был умнейший человек во всей Персии, и он был бы умен даже в Европе. Честолюбие и страсть к деньгам составляли основание его характера: он удовлетворил их в полном смысле слова, потому что сделался важнейшим лицом в государстве, управлял волею Шаха, и имел, как говорят, до четырехсот тысяч червонных годового дохода. У него были два сына: один из них, Мирза-Мугаммед, был визирем Мугаммед-Шаха, не только в то время, когда тот был наследником престола, но и в начале его царствования. — Другой, Мирза-Али, еще почти ребенок, не имел никакой должности, но был очень уважаем всеми. Вся Персия ненавидела Каймакама, как человека недоброжелательного и как грабителя: взятки, которые он брал всюду, превосходят всякое описание; и говорили, что два его зуба, выходящие наружу из-под верхней [159] губы, съедали все доходы Адербаеджана. Хитрость его была необыкновенна. Мне рассказывали очевидцы, что будучи как-то приглашен к Английскому Посланнику для переговоров, по одному важному делу, в которое ему не хотелось мешатьея, он пробыл в доме Посланника восемь часов, и избежал всякого рассуждения о предмете свидания. Он явился туда за два часа до полудня; сперва как водится, начались угощения: когда все унесли, он попросил Посланника дать ему сладких лимонов, потом дынь; евши все это очень долго, притворился не совсем здоровым и просил позволения прилечь отдохнуть, уверяя, что, поспавши с полчаса, он готов будет говорить о чем угодно. Вся эта сцена, до сна, продолжалась около двух часов. Прислонив голову к подушкам софы для отдыха, Персидский дипломат пролежал в этом положении целых пять часов с зажмуренными глазами, между тем как Посланник с беспокойством ждал минуты его пробуждения. Наконец его высокостепенноеть изволил восстать, и, узнав, что на минаретах поют уже призыв к вечернему намазу, он принялся за умовение, за молитву, за извинения перед хозяином, что пропустил час, в который [160] должно ему ехать к Шаху, и улизнул со двора. Таков был знаменитый Каймакам, первый паяц в этой земле паяцов, где на каждом шагу, при небольшом расположении к комическим предметам, поймаешь оригинальную фигуру, которую можно сейчас пустить на балкон балагана для потехи публики. Имя его, сделалось пугалом для всей Персии; но он имел большое влияние на Мугаммед-Шаха, который был, так сказать, орудием его воли.

Главные силы Шаха, то есть, регулярная пехота и артиллерия, под начальством Эмир-Низама, находились тогда в окрестностях Хоя. Решившись выступить к Тегерану, Мугаммед-Шах послал к Эмир-Низаму приказание, явиться с войском в Тебриз. Через несколько дней, вместо войска, прибыл из Хоя чапар с известием, что ни один солдат не хочет тронуться с места прежде, нежели получит должное ему жалованье: иным не было оно выдано за пять и за шесть лет! Эта новость произвела тревогу: казна нового Шаха оказалась несостоятельною, а между тем отовсюду раздавались крики — «денег, денег»! Денег решительно не было. Вся надежда была на несметные богатства [161] Каймакама; но его Высокостепенность не подавал знака жизни и прикидывался бедняком. Положение Шаха было отчаянное: надобно было однако ж начать что-нибудь. Знаменитый Персидский иншаллах, (Бог даст), вывел из беды. Послали вторичного курьера к Эмир-Низаму, приглашая его привести войско и обещая солдатам, что по прибытии их в Тебриз они будут удовлетворены. А из каких сумм, этого никто не знал. Иншаллах, найдутся! Хотя вообще Персияне не привыкли очень много доверять своему правительству, однако, на этот раз, кажется Аллаху точно было угодно подать руку помощи Мугаммед-Шаху: войско пришло и расположилось лагерем за стенами Тебриза. [162]

ГЛАВА Х.

Персидский лагерь. — Башня, с которой бросают неверных жен. — Эмир-Низам. — Вечерняя заря. — Персидское войско. — Сарбазы. — Кавалерия. — Артиллерия. — Али-Хан, Насакчи-Баши. — Разговор о Каймакаме. — Мугаммед-Вели-Мирза. — Злодейское умерщвление Касим-Хана.

Я сожалею, что мои читатели не могут поехать со мною в лагерь Персидского регулярного войска. Чудеса да и только! Как не посмотреть на этот знаменитый лагерь! Аллах! Неси меня конь мой. Вот мы проехали базары. Вот, в двух шагах оттуда, дом Тебризского Беглербега, Фетх-Али-Хана, [163] который верно молится о душе покойного Падишаха с стаканом рому в руках. Его ферраши валяются у дверей с длинными палками, и ждут не прикажет ли высокостепенный господин отогреть кому пятки палками или взамен палок, взять с него золота. А вот и городская стена: только миновать возвышенное место, где правоверные часто творят свои намазы, и мы у ворот города. Тех, которые отправляются в Тебриз, не худо предварить, чтобы они проезжали осторожно по этому дряхлому мосту, висящему над глубоким рвом, и не трогали бы своей лошади ни шпорами, ни плетью: не то, с ними как раз случится то, что случилось с одним Французом. Он ехал по этому же самому мосту, и вздумал школить своего коня. Конь зафыркал, стал на дыбы и свалился через перила в ров, так, что нашли одни косточки Француза и его коня. Наконец мы за городом. Надобно еще миновать теперешний арсенал с высокою башнею, — скверное место, откуда бросают неверных жен. Мне рассказывали примечательный случай. Раз как-то была присуждена к этому наказанию одна молоденькая женщина, которую уличили в неверности к мужу. Ее взвели на вершину [164] башни, которая ужасно высока, и оттуда толкнули в ров. К счастью прелестная преступница сохранила на себе много одежды: тугие парчевые юбки и шаровары, образовали вокруг нее род парашюта; она довольно долго удерживалась в воздухе, и, упавши в ров, только повредила себе немного ногу. Персидские законники, видя в этом перст Божий, обличающий невинность женщины, не позволили возобновлять над нею казни и приказали мужу принять ее обратно в свой дом.

Поворотив от башни на лево и проехав несколько шагов мимо рва, потом длинною и широкой улицей, я увидел направо большую равнину: что-то белое, что-то красное, шум, беспорядок, суета.... Это Персидский лагерь! Я счел долгом прежде всего засвидетельствовать мое почтение начальнику. — «Где высокостепенный Эмир-Низам»? Этот вопрос был предложен мною одному из его людей.

«В своей палатке, сагиб! отвечали мне. Я поехал к нему, — Эсселям алейкюм! Алейкюм селям! Пошли обоюдные возгласы при виде друг друга; за тем «пожатие руки с притряской», осведомление о состоянии наших мозгов, и так далее. Слава Аллаху, [165] кончилась проклятая прелюдия! Эмир-Низам, усевшись и усадивши меня кричит: — Бечега! калиун! «Ребята, кальян»! Тут он рассыпался в изъявлениях своего сожаления, что редко со мною видится (я едва знал его) и, наговорив три короба всякой всячины, коснулся неизбежного предмета, Европы, которую он знал только в лице России, бывши в Петербурге с Хозров-Мирзою. От Европы не далеко до Енги дюнья, «Нового Света», или Америки, которая для Восточных еще столько же нова, как была для нас в день смерти Христофора Колумба. Вот каким образом зашла речь об этом. Он начал говорить о бесконечном протяжении России от берегов Аракса до Невы; оттуда свернул он на расстояния вообще и вдруг спросил меня: «скажите, пожалуйте, сколько агаджей (7 верст) от Тебриза до Нового Света»? Не запинаясь ни мало, я отвечал ему наугад «тридцать пять тысяч агаджей»! — «А сколько будет до туда мензилей (станций)»? — Наверное не упомню», отвечал я, «знаю что около десяти тысяч». — Остальная часть разговора не представляла ничего интересного, — все повторения одного и того же, хвастливые фразы с обеих сторон, запутанные комплименты, которые даже не [166] входят в ухо, а летают по воздуху как мухи. Раскланявшись с главнокомандующим сухопутных сил «нового царя царей», я был вполне вознагражден за его невежество зрелищем восточной природы, столь умной в своем великолепии, столь искусной в употреблении богатых красок своих. Дело шло к вечерней зари, когда я вышел из палатки Эмир-Низама. Солнце, этот царь восточных стран, уже скрылось за горизонтом, уже утонуло в волнистых очерках невысокого хребта, синеющего вдали; но последние, прощальные лучи еще радовали глаз, золотя или лучше сказать, зажигая вершины красных гор, стоящих по ту сторону Тебриза. Развалины Решидие, замка построенного Решидом, Визирем Шаха Казана, шестьсот лет тому назад, — разбросанные на пологих и крутых скатах этих гор, резко отделялись от их массы. В Тебризе вечер, с заходящим солнцем уже сам по себе картина чудесная, необыкновенная. Но прибавьте к этому заунывное пение муэззинов, возвещающих с кровли каждой мечети час молитвы к Всесильному, эти вопли, дикие для Европейского уха, но отнюдь не без гармонии, и которые я бы уподобил стонам души, преданной вечным [167] мукам; прибавьте шум безалаберной музыки в лагере, барабанный бой, оклики часовых; вообразите себе все это поражающим в одно мгновение слух и зрение ваше, и вы невольно забудете невежество, лагерь и комплименты Персиян. Это разнообразное представление, эта смесь чего-то святого с чем-то грубым, самая нестройность звуков, при виде исполинского рисунка, набросанного рукою Создателя, произвели надо мною несказанное впечатление. Я до того загляделся и заслушался, что долго не мог прийти в себя, долго не мог различить, что это за муравьи суетятся вокруг меня, как я очутился среди их, и что за крошечные беленькие домишки окружают меня со всех сторон. Эта вторая картина, вид лагеря, казалось мне такою незначительною и нищенскою, что я думал видеть перед собою бессмысленную пародию того пышного зрелища, которым за минуту я восхищался.

Странен Персидский лагерь для Европейского глаза, соединяющего всегда с понятием о войске, идею необыкновенного порядка и однообразия. Вовсе не так у этих сынов Востока: эти палатки всех возможных видов и величин, круглые, четырехугольные, восьмиугольные, овальные, высокие, плоские, [168] огромные, маленькие, разбросаны были в лирическом беспорядке по равнине. Ослы, лошаки, верблюды, привязанные к палаткам, жуют свою порцию самана (рубленой соломы) или ячменя, или прогуливаются между ними, запутываясь в веревках, прикрепляющих к земле ставки, которые расположены так неудачно, что представляют настоящий образ паутины. Если бы неприятель напал ночью на Персидский лагерь, нельзя себе вообразить, какой беспорядок мог бы произойти от тревоги: большая часть солдат передавила бы друг друга, не будучи в состоянии выбраться из этого хитросплетения веревок и кольев.

Надобно признаться, что вообще, Персидский солдат, как пахотный, так кавалерийский и артиллерийский, вовсе не имеет воинственного виду. Нарисовать сарбаза (регулярного пехотинца) очень не трудно. Можно начать с головы или с ног, это все равно. Голова его выбрита, за исключением зюлъфов (пуклей на висках) и чуба (хохла на маковке), и прикрыта черной бараньей шапкой. Из этого видно, что голова солдата ничем не отличается от голов гражданских чиновников и прочего народонаселения. Красный однобортный мундир с широкими полами, сидит на [169] нем мешковато, и горестный вид воина, заключенного в эту странную для него оболочку, ясно доказывает, что она ему не по вкусу. Широкие белые шаровары, собранные внизу и прикрепленные в пол-икры ремнями башмаков в роде сандалий, заставляют его вздыхать по своим длинным киче и чухе, как по одеянию более благопристойному, или, по крайней мере, более сообразному с его понятием о благопристойности. Портупея и перевязь лежат на кресте на его груди, и большое ружье, тяжестью своею, кажется, так и давит его к земле. Все это надето и держится криво и косо. С сотворения мира и по ныне, ни один человек, с оружием в руках прогуливающийся по земному шару, не имел такого странного, смешного и вместе жалкого виду. Хотя Английские офицеры, находящиеся в службе его Шахского Величества, стараются образовать войско, не жалея ни Goddam'oв ни других энергических восклицаний, при обучении солдат, однако все что-то не ладится. Приметив впереди себя караул, который занимался вечернею зарею, я поехал к нему, и увидел довольно курьезные вещи. Несчастный барабанщик и два или три флейщика, нисколько не думая о том, что все они [170] заняты одним и тем же делом, работали всякий по-своему, без малейшего уважения к такту и гармонии. В это время караул стоял под ружьем, выстроившись в наикривейшую по возможности линию, и представляя собой самое беспорядочное целое, какое только можно вообразить. Иные стояли сложив под ружьем руки, другие почесывали в голове, и так далее. Английский Офицер стоял с боку и, командовал ими по-Персидски. По пробитии зари, он прокричал громко — направо! Тут пошла каша неизъяснимая: цельные обороты и полуобороты, обороты на право и на лево, на лево-кругом, все это смешалось вместе; музыка, состоящая из множества флейт и барабанов, больших и маленьких, грянула изо всей мочи, и караул двинулся с места в таком же порядке, в каком стоял на месте. Я поехал дальше к артиллерии: она покрасивее пехоты, и польза от нее должна быть действительнее. Пушки хорошо содержатся,, люди вообще гораздо расторопнее и, как говорят, любят свое дело и подают надежды на будущее. Но, для непривычного глаза, чрезвычайно смешно видеть артиллериста с банником в руках и в этой одежде. Упряжка их похожа на нашу; однако она [171] несколько опасна, потому что под пушки употребляют все жеребцов, отчего происходят иногда несчастья. Тебризский арсенал, над которым начальствует некто Мугаммед-Али Хан, человек смышленый, который ездил в Англию и не даром совершил это путешествие, мог бы снабжать артиллерию хорошими лафетами; но великая скупость и небрежение правительства не позволяют завести ничего путного, так, что колеса в иных орудиях до сих пор некрашены. Верблюжья артиллерия, кажется, может быть признана оружием совершенно бесполезным, как по неправильности своих выстрелов, так, и по недостаточной силе снарядов, не говоря уже об той ужасной медленности, с какою она во время дела должна действовать. Вообще, должно сказать, что из Персиян трудно, если не невозможно, сделать хороших воинов: необыкновенная трусость, всеобщая в Пepcии, есть первое и главное препятствие; а присоединив лень и нерадение, трудно вообразить себе, чтобы при таких условиях можно было устроить какую-нибудь армию. Регулярной кавалерии, вовсе нет: говорят, что новый Шах имеет намерение завести несколько эскадронов, но от намерения до исполнения [172] долга песня; а то, что толкуют об Азиатском наездничестве, совсем не так страшно, как оно кажется в красноречивых описаниях. Ни один наездник не вступит с неприятелем в рукопашный бой, и ни один из них не умеет порядочно стрелять с лошади, правда, что все они владеют конем как собственными ногами: но что в этом за польза, если у них нет столько духа чтобы наскакать на противника? К тому же число кавалеристов, которые имеют хороших лошадей, весьма ограниченно, и большая часть их, будучи бедны, ездят на таких клячах, что Боже упаси. Лошадь Персидской или Арабской породы не означает еще хорошей лошади; есть Азиатские кони, на которых там разъезжают с мечем в руках, такие, что ни дать ни взять, наши водовозные или извощичьи одры.

Персидские Офицеры — лица весьма забавные.

Одежда их состоит из сюртука доходящего до колен, с шитым воротником и с густыми эполетами; из панталон, засунутых под сапоги, и из той же бараньей шапки. Не понимая ничего из своего дела, они ужасные охотники разглагольствовать и хвастать. Одетые в такую форму, они имеют вид [173] самый официальный, и на лице у них написано, что они почитают себя выше всего на свете. Англичане, обучающие солдат, не входят в хозяйственные распоряжения о продовольствии, выдаче жалованья и так далее; эта обязанность возложена на Персидских Офицеров и военачальников, которые, не считая за грех класть в карман деньги, проходящие через их руки, обкрадывают бедных солдат с неслыханною наглостью. Причисляя себя к просвещенным людям государства, они соображаются во всем с приемами высшего сословия. Отличительная черта этих людей, как постигающих Европейские обычаи, и первый шаг их к просвещению есть употребление белых носовых платков, которые обыкновенно бывают не обрубленные, так что нитки, как бороды, висят с краев. Эмир-Низам из щегольства, всегда вертит в руках свой носовой платок.

В лагере, встретил я знакомца моего, Али-Хана, Насакчи-Баши, начальника жандармов: я очень рад был с ним видеться; он страшный болтун и иногда довольно оригинальный; я пригласил его ехать со мною из лагеря в город. Дорогою наговорил он мне множество новостей, по большой части [174] выдуманных, и объявил, что отправляется в Тегеран в свите Шаха. Фигура этого Али-Хана и его образ изъяснения преуморительны. Огромные бычачьи глаза на выкате, расплюснутый нос, бесконечный рот, все лицо в морщинах и желто-коричневого цвета. Мы ехали шагом. От политических новостей перешел он к разным басням и прибауткам, и целые полчаса докладывал мне какой-то анекдот, об обезьяне и человеке, сопровождая рассказ ужимками и телодвижениями, достойными обезьяньей истории, такой запутанной и бестолковой, что я окончательно ничего не понял. Я предпочел обратить его к предшествовавшему.

— Не знаете ли вы чего-нибудь о Каймакаме, спросил я его: мне бы хотелось знать что-нибудь об нем; он человек необыкновенный.

— Ба! необыкновенный! возразил он, приподняв с видом презрения нижнюю губу к верху, отчего лицо его наморщилось как гриб, обданный кипятком.

— Разве вы Каймакама считаете дураком, что отзываетесь об нем с таким презрительным видом? [175]

Али-Хан испугался, думая, что я хочу довести на него; но я скоро разуверил и успокоил его, смеясь в душе об его страхе. Разговор пошел своим порядком.

— Расскажите мне, Хан, что-нибудь о Каймакаме, сказал я с улыбкою, чтобы ободрить его: клянусь вам головою, ни одна душа в Персии не узнает того, что вы мне сообщите.

— Да что я вам стану рассказывать про этого мерзавца! Кроме низких поступков я за ним ничего не знаю.

— Как, мерзавца? закричал я довольно громко. Неужели Каймакам мерзавец!

— Ах, ради Аллаха, как вы меня пугаете! сказал Али-Хан. Мне все кажется, что какой-нибудь наушник Каймакама подслушивает нас, и мне придется плохо.

По безотчетному чувству страха, хотя мы были в чистом поле, Али-Хан стал оглядываться во все стороны, но он тотчас сам устыдился своей чрезмерной трусости и начал смеяться над ней вместе со мною. Потом, он снова принял важный вид, погладил бороду и произнес краткую молитву, которую Персияне часто ни к селу пи к городу примешивают к разговорам. [176]

— Что ж, Хан, ведь вы все еще ничего не рассказали мне про Каймакама? Любил ли его покойный Аббас-Мирза?

— Так любил, что не проходило дня, чтобы он его не выбранил или не прибил. Что он за человек, этот Каймакам! Пхе!.. он не человек; дрянь. Я, например, так дело другое: мне от роду шестьдесят лет; в службе я уже сорок лет, и двадцать три года находился при покойном Наиб-Султане (наследник престола) Аббас-Мирзе, в должности Насакчи и Насакчи-Баши. Что он за собака чтобы равняться со мною? Слава Аллаху, я от его Высочества покойного Наиб-Султана получил в двадцать три года, за мою примерную службу, всего только одну оплеуху, а он нахватался оплеух, валлах, биллях, ей-ей, более чем звезд на небе.

Я едва не свалился с лошади со смеху, и удержал порыв веселости, только для того, чтобы продолжать разговор, который становился забавным и давал в одной черте полную меру низости Персиян. Я решился спросить его.

— Скажите, однако, эта оплеуха, которую изволил дать, вам его Высочество Аббас-Мирза была крепкая или нет? [177]

— Так, довольно было больно; у него была тяжелая рука.

— А за что изволил он вас ударить?

— Да все за этого собачьего сына, Каймакама! Он был сердит на него за его вечные глупости, я как-то подвернулся в ту минуту, сказал что-то не впопад, он меня и хлоп! Иншаллах, если угодно Аллаху, я когда-нибудь оскверню гроб отца Каймакама!

— По всему вижу я, что вы его не терпите; однако когда бываете у него, то верно говорите, что готовы «принести за него в жертву вашу голову».

— А что я за дурак, чтобы, говорить иначе? Мне дороги глаза мои. Уверяю вас, если бы он узнал хоть сотую долю того, что я вам говорю, мне бы не развязаться с ним и на том свете. Ради Алия, не будем больше говорить об нем; его имя мне противно.

Мы проехали остальную часть пути почти безмолвно. Приближаясь к моей квартире, я извинился, что не могу пригласить его к себе, потому что заверну домой только на одну минуту, и потом опять уйду со двора.

— Прощайте барун, сказал грозный начальник исполнительной Полиции. Еще одно словечко!.... Не можете ли вы, душа моя, [178] прислать мне еще несколько бутылочек того шербету, которым вы меня подарили с неделю назад.

С удовольствием, любезный Хан. Худа гафиз!

— Аллах да хранит сынов ваших!

Мы разошлись. Пришед домой, л отправил к старику Али-Хану, шесть бутылок мадеры: это и был тот шербет, которого он просил у меня.

Я не могу расстаться с моим почтенным другом Насакчи-Баши, не рассказав здесь еще одного анекдота, который я слышал от него. Дело идет уже не о чертах природной низости или двуличности, но о вероломстве, о бесчеловечии, до какого иногда доводят Персиян эти два порока. Надо сделать состав из свойств лисицы, кошки и тигра, чтобы получить настоящий Персидский характер. Жители Иезда, которых правителем был Мугаммед-Вели-Мирза, — один из сыновей Шаха, действуя за одно с кочующими племенами Бахтияров и Шахсевенов и самим правителем, производили большие беспорядки. Для прекращения этих смут, покойный Шах принужден был отправить войско под начальством Касим-Хана: не смею ручаться за [179] верность имени, однако, кажется, оно справедливо. Мугаммед-Вели-Мирза, услышав о приближении войска, бросил свой дом, то есть гарем и убежал из города. Касим-Хан был, неизвестно по каким причинам, заклятым врагом Вели-Мирзы: он жестоко наказал жителей Иезда, и воспользовался этим случаем, чтобы отмстить самому Принцу. Заняв город, он выгнал из него постыдным образом всех жен бежавшего правителя. Вели-Мирза жаловался на него отцу, но Шах не хотел взыскать с твердого военачальника за неуважение к Царевичу и уговаривал сына своего, Вели-Мирзу, забыть это происшествие. Касим-Хана вытребовали в Тегеран. Шах призвал к себе обоих врагов, обласкав их, склонил к миру и заставил при себе обнять друг друга. Вели-Мирза от всей души простил Касим-Хана, и, чтобы доказать ему, что он не гневается, чтобы лучше упрочить новый союз, Вели, в присутствии Шаха пригласил его к себе обедать в тот же вечер. Касим-Хану нельзя было отказаться. Настал вечер, и он отправился к Принцу. Он не мог однако постигнуть, каким образом Вели-Мирза так скоро и так легко забыл ужасную обиду. Слишком хорошо зная своих [180] соотечественников, он предвидел измену и при входе в дом Принца хотел поразить себя кинжалом. Его удержали. Принц расточал перед ним все доказательства искренней дружбы, за обедом был чрезвычайно весел, шутил, Смеялся, пил вино с дорогим гостем. Общество, развеселившись, просидело до глубокой ночи. Когда разговор, смехи и шутки были во всем разгаре, вдруг отворились двое дверей, и из них высыпали в комнату разъяренные, как фурии женщины, они бросились на Касима с ножами, ножичками, иголками, ножницами, булавками, и несчастного Хана растерзали на куски этими орудиями. Это были жены Вели-Мирзы, те самые, которых Касим велел постыдно выгнать из Иезда! [181]

ГЛАВА XI.

Отъезд из Тебриза. — Четыре шаха. — Войско Мугаммеда. — Миана. — Зенган. — Палатка шаха. — Султание. — Имам-Верди-Мирза. — Арестование Зелли-Султана.

Имея намерение отправиться в одно время с Шахом в Тегеране, я занялся приготовлениями к путешествию; купил себе и людям походных лошадей, отпустил на всякий случай саблю, привел в порядок двуствольное ружье и пистолеты, вооружил таким же образом слуг, и ждал минуты отъезда. Но эта минута не наставала. Остановка была за деньгами, и не предвиделось конца делу. — [182] Meжду тем известия из внутренних областей Персии, были не самые утешительные. Правитель Мазандерана, сын покойного Фетх-Али-Шаха и дядя нового Государя, Мульк-Ара-Мирза, провозгласил себя Шахом; другой дядя, Гуссейн-Али-Мирза, носивший звание Ферман Ферма, «повелителя» правитель Шираза, последовал также примеру брата, и царствовал себе в Ширазе, в полной уверенности, что вскоре вся Персия ему покорится. Зелли-Султан, под именем Адиль-Шаха, держался в Тегеране и не помышлял о возможности низложения своего величия. Таким образом в одно время было в Персии четыре Шаха, — Тебризский, Тегеранский, Ширазский и Мазандеранский. Кочующие племена, которыми наводнена Персия, пользовались этим беспорядком, грабили по большим дорогам путешественников, разбивали караваны. — Главным полем безначалия, беспорядков и разбоев были дороги между Тегераном, Испаганом и Ширазом. Адербаеджан оставался в совершенном спокойствии. По всем этим причинам надобно было Мухаммед-Шаху торопиться выступить из Тебриза. Наконец, пятое число Ноября (1834), назначено было днем отъезда, потому что добрые люди дали денег. [183]

Отряд войск, составлявший главные силы Шаха, отправился впереди под начальством Сир-Генри-Бетьюна, который оставил службу Ост-Индской компании, чтобы вступить под знамена Мугаммед-Шаха. Сир-Генри превосходил ростом своим всех известных мне людей, даже Персидского Каймакама. Он умел объясняться по-Персидски, впрочем довольно плохо. Костюм его, как главнокомандующего, был собственного его изобретения, — мундир полу-Английский, полупотешный, шитый золотом, генеральские эполеты, огромные ботфорты, белые панталоны, кирасирские перчатки, шляпа с галуном и с длинным белым пером, кривая сабля и золотые шпоры. В этом наряде он был уморителен. В его отряде находилось несколько Английских офицеров, одетых также фантастически как и он. Через несколько дней после выступления Сир-Генри-Бетьюна с его победоносною армиею, двинулся из Тебриза и Мухаммед Шах с своею огромною свитою: с двумя батальонами пехоты и шестью орудиями. Болезнь не позволила мне выехать в это время: я должен был отправиться в путь, пять дней спустя. Крепко скучал я, что мне придется одному догонять поезд [184] Его Величества. В чужой земле, путешествовать одному, дело очень неприятное: это знает каждый, кто бывал в подобном положении. Но судьбе угодно было сжалиться надо мною и даровать мне в спутники двух Англичан. Один из них, капитан Ф***, состоял в службе Шаха и вел в подкрепление к действующей армии отряд нерегулярной кавалеpии, который он набрал из племен Авшаров Урмийских. Другой спутник, был купец Б***, ехавший в Тегеран по торговым делам. Компания эта, которая с первого взгляда казалась интересною, на деле вышла очень скучна. Затруднение объясняться, — они оба вместе знали по Французски слов двадцать, а я знал только два слова по Английски, — вечные толки капитана о лошадях разных пород и купца о доброте товаров Персидских сравнительно с Английскими, Великобританская флегма, Ост-Индский обед, состоящий из кушаньев напитанных жгучим перцем, солью, уксусом и тому подобными едкими принадлежностями кухни по-сю сторону Гангеса. Все это надоело мне безмерно на третий день нашего странствования, так, что на четвертый я решился оставить свои вьюки, Англичан и их отряд Авшарской кавалерии, которая, за [185] немощью коней шла вся пешком, и отправился вперед с тремя служителями.

Дорога от Тебриза до Тегерана столько раз была описана путешественниками, что совестно пользоваться этим случаем, чтобы описывать ее снова. Притом же, что и описывать? «Пepcия разделяется на пустыни соляные и на пустыни без соли», говорит один писатель. Я следую его разделению. Довольно знать, что от Тебриза до Тегерана считается двадцать мензилей, или станций, и с небольшим сто агаджей, то есть, около семисот верст, и что на этом пространстве есть только два города, Зенган и Касбин: все остальные станции находятся в более или менее значительных селениях.

И так, ограничимся только отметкою важнейших пунктов. В числе селений есть одно стоящее внимания; а именно: Миана, которое иные путешественники и Географы как например Г. Киннер ставят в число достопримечательнейших городов между Тебризом и Тегераном (Kinner memoires Geographiques sur l'Empire de Perse T. 1. p. 226). Оно славится хорошими коврами и необыкновенными клопами, известными под названием Мианских, они [186] ядовиты и не любят приезжих, туземцам же не наносят вреда. На границе Адербаеджана и Хамсы, где раскинулся хребет Кафлан-Кух течет Кизил-узен или золотая река.

На одной из пологостей Кафлан-Кух, видны развалины какого-то жилища. Эти развалины называются Кыз-Кале т. е. девичья крепость. Предание гласит, что какая-то воинственная девица, нечто в роде Орлеанской девственницы, построила эту крепость и скрывалась в ней, с малочисленным гарнизоном, неизвестно мужеска или женска пола, от преследования своих неприятелей.

Рано по утру, 24 Ноября, распростившись с Англичанами, выехал я из станции Ермагони, и пустился рысью по дороге в город Зенган. На ночлеге сказывали мне, что я непременно застану Шаха, на половинном расстоянии между Ермагони и Зенганом. В этой утешительной надежде я беспрестанно ускорял ход своей лошади. Упования мои не сбылись: на месте, где был лагерь Шаха, нашел я только много соломы и потухших углей. Между тем, небо готовило мне праздник: отовсюду собирались тучи, одна чернее другой; поднялся ветер и грянул дождь, да такой, что через полчаса на мне не было [187] сухой нитки. Ужаснейший ветер вырывал меня из седла: я принужден был остановиться, нашедши, по счастью, крутой, довольно высокий пригорок, за которым можно было притаиться. Просидев с четверть часа в этом укреплении, как скоро погода улучшилась, я пустился далее. Дорога, размытая дождем, сделалась до того скользкою, что лошади чуть не падали на каждом шагу. После семи часов этой утомительной езды, явились башни и стены Зенгана. Шах был здесь; но лагерь стоял по ту сторону города. Проехать сквозь Зенган было не легкое дело. Отсталые сарбазы, вьюки, верблюды, до того загородили узкие улицы, что не было проезда. Подвигаясь шаг за шагом, пробирался я целый час через город. За воротами открывалась равнина. В полуверсте виднелись палатки, и... о благополучие! — Мне бросился в глаза Русский орел на флаге полномочного Министра. Палатка Английского посланника находилась недалеко оттуда. Слава Богу, здесь опять Европа! Кусок сухой ветчины и рюмка портвейна показались мне Мугаммедовым раем.

Новости, которые дошли до меня в Зенгане, были очень занимательны. Число приверженцев Мугаммед-Шаха с каждым днем [188] увеличивалось. Нерегулярная кавалерия, присоединившаяся к войскам Щаха по дороге, простиралась уже до шести тысяч, и более. Четырнадцать Принцев, сыновей покойного Фетх-Али-Шаха, находились в лагере и стали добровольно под властъ юного Монарха. Однако ж Тегеранский, Мазандеранский и Ширазский Шахи упорствовали по прежнему, каждый в своем углу. Зелли-Султан посылал одно письмо за другим к Мугаммеду-Шаху и к Каймакаму, уверяя их в своем благорасположении и приглашая их в Тегеран к своему коронованию. Носились слухи, будто он выслал из Тегерана войско под начальством брата своего Имам-Верди-Мирзы, которое должно было отразить Мухаммеда-Шаха от Тегерана ежели он захочет вступить в него.

Переночевав в лагере, я пошел на другой день смотреть официальную палатку Шаха. Величиною будет она с хороший дом и внутри разделена на две части: одна из них служит ему Спальнею, а другая приемною; внутренние стены обиты шелковой материей, полы устланы богатыми коврами. Вся палатка обнесена забором из холста, прибитого к деревянным рамам; снаружи забор [189] этот обшит белым полотном, а внутри бумажною тканью, на которой преискусно нарисованы на красном поле солдаты с ружьями в руках и в полной амуниции; возле палатки стоит часовой и в некотором отдалении род почетного караула.

В Зенгане остались до 27 Ноября, все ждали перемены погоды. Хорошая причина медлить для человека, который идет короноваться на царство, и для которого каждая лишняя минута может стоить хлопот, крови и жизни! Двадцать седьмого числа, выступили из Зенгана и пришли вечером в деревню Султание, место примечательное развалинами знаменитой мечети. Вышиною и огромностью своей, эта мечеть превосходит все здания Персии и может сравниться с самыми большими строениями Европы. Купол, огромной величины, окружен двенадцатью минаретами, из них в совершенной целости только три, остальные более или менее пострадали от времени. Вот что рассказывали мне о происхождении этой великолепной мечети. В пятнадцатом веке, не помню в котором году, Шах Худа-Бенде, Монарх чрезвычайно благочестивый, вздумал перевезти остатки Алия из Кербелы и похоронить в месте приличном [190] для помещения костей друга Аллаха; вели Аллах. На этот конец приказал он построить огромную мечеть в Султание. Когда работа этого здания приходила к окончанию, то Худа-Бенде увидел во сне Алия, который приказал ему оставить себя на том месте, где он покоится, благодарил его за намерение и объявил, что великолепная мечеть, которую он готовил для него, будет его собственной могилой, потому что он через год умрет. Худа-Бенде, как человек набожный, не испугался предреченной ему кончины, но не хотел быть погребенным в месте, назначенном для Святого, построил на этот конец небольшое здание рядом с мечетью и там действительно он и был похоронен. Все это рассказывают на местах. Некоторые части уже приходят в разрушение, не столько от действия времени, сколько от грубого неуважения Персиян к памятникам своей древности. Эта мечеть вероятно сохранилась бы гораздо долее, если бы Фетх-Али-Шаху не вздумалось построить возле нее увеселительного дворца, который поистине можно назвать уродом Архитектуры. Не достало материала для постройки этого чудовищного дворца; Шах приказал разобрать часть стены мечети и [191] употребить, добытый от этой ломки, камень и кирпич.

Не много осталось теперь от великолепного города Султание, о котором говорят с таким почтением прежние путешественники по Персии: маленькая деревушка и, на большом протяжении разбросанные развалины домов, вот и все. Где этот город, вмещавший в себе восемьдесят тысяч жителей? Султанийская равнина славится в Персии своими пастбищами, и была летним пребыванием Фетх-Али-Шаха. Тут Алексей Петрович Ермолов имел свидание с Его Величеством и выхлопотал, между прочим, для Русских право являться, ко двору в сапогах. Англичане не пользуются этим преимуществом, и обязаны, всякой раз когда едут к Шаху, надевать, по подобию всех Персиян, красные чулки и туфли.

Дорогой познакомился я с одним из сыновей Фетх-Али-Шаха, Принцем Мелек-Касим-Мирзой, который очень порядочно говорит по-Французски: этому выучила его некая madame Lamariniere, старая Француженка, которая живет в Персии уже более шестнадцати лет и занимается обучением почетных людей своему природному языку. [192] Мелек-Касим-Мирза — человек довольно умный, мы с ним много смеялись порядку, в каком шествовали войска, сопровождавшие Шаха. Bсе они шли в разброд; барабанщики, для облегчения себя, привязывали барабаны на спины ослов, примеру их следовали и другие солдаты, командируя туда же свои ружья. Кавалерия, умножавшаяся каждый день, тянулась вся вслед за Шахом в одну бесконечную вереницу; шум, разговоры, крики, ужасные. Его Величество, почти всю дорогу, ехал в некоторого рода карете, запряженной одною лошадью, которую вел за узду верховой конюх.

Из Тегерана пришли известия грозные: Зелли-Султан приказал войску своему, состоящему под начальством Имам-Верди-Мирзы, вступить в решительный бой и трусы уверяли, что неприятель уже на носу. Дорога здесь чрезвычайно скучна, — томительное единообразие, — камни да камни. Виды Персии вообще можно сравнить с театральной декорацией, которою восхищаешься издали, а вблизи не видишь ничего кроме грубых красок набросанных на толстом холсте: деревня, город, издали кажутся вам в этом краю прекрасными, но вблизи вы увидите только [193] ничтожные домишки, по большой части безвкусные мечети и грязь, на всем и во всем.

Второго Декабря, прибыли мы в город Казибн, который красивее всего, что я видел в Персии. Улицы довольно широки и не очень кривы, нечистота как-то меньше заметна, площадь перед дворцом Принца, Правителя Казбина, усажена вокруг чинарами, мечети, выстроены с большим вкусом, и только базары не соответствуют всему городу. За городскою стеной огромное кладбище, усеянное жертвами холеры и чумы, свирепствовавших здесь в одно время в 1852 году. Эти ужасные болезни обыкновенно являются в Персии в одно и то же время и делают ужасные опустошения. Впрочем надобно сказать, что чума только в новейшее время делает частые посещения в Персии, прежде проходили многие десятки лет, без ее появления.

В Кишлоке получено новое письмо от Зелли-Султана; храбрый Самодержец писал к Каймакаму: что, видя непокорность своего племянника Мугаммеда, и его упрямство, он, в случае крайности, возьмет все драгоценные камни, находящиеся в Шахской казне, истолчет их в порошок и, забрав все наличные деньги, убежит из Тегерана, [194] оставив Мугаммед-Шаху город, наполненный неутешными вдовами и детьми покойного отца своего. Это совершенно по-Персидски!

Дело шло не на шутку. Похититель престола грозил бесчеловечными мерами, и законный повелитель Ирана понял всю важность этих угроз. Истолочь все каменья, взять все деньги и взвалить на плечи Царю Царей, престол оборванный, казну пустую, да еще пятьсот бабушек с их голодным потомством! Мугаммед-Шах послал парламентеров к начальнику войск Зелли-Султана. Имам-Верди-Мирза, видя отчаянное положение брата и незначительность сил своих, сдался, и войско его, разрядив ружья и пушки, вошло в лагерь Мугаммед-Шаха.

Странные вещи происходили в Тегеране. Зелли-Султан, вместо того чтобы воспользоваться своим шестинедельным царствованием, в течение которого он имел в руках всю казну, и утвердить похищенный престол, каким-нибудь образом, за собою, провел все это время в увеселениях, пьянстве и разврате. Когда пришлось плохо, он забрал кое-какие драгоценности и хотел бежать, но прежде он взял в руки четки и стал гадать по ним, куда бы лучше всего [195] скрыться. В минуту этого гаданья, Беглербег Тегеранский, Мугаммед-Багир-Хан, желая угодить Мугаммед-Шаху, который по всем вероятиям неминуемо должен был скоро вступить в столицу, схватил Зелли-Султана, отобрал у него драгоценные вещи, и посадил его под арест. Известиe это полученное в лагере Мугаммед-Шаха, произвело необычайную радость, в знак которой, сделали порядочный переход из Кишлока в Сулейманию. Дворец Сулейманийский очень хорош. Зеркальная зала устроена, с большим вкусом, так, что можно бы даже сомневаться, Персидское ли она произведение: не менее того оно действительно так. От Сулеймание до Тегерана будет около двадцати двух верст. Кажется не много, можно бы одним переходом прибыть в Тегеран, имея оттуда такие хорошие известия. Нет, нельзя! В Персии нельзя предпринимать важных дел, подобных вшествию нового Монарха в свою столицу, не посоветовавшись с астрологами, а они, сообразив положение звезд, решили, что первый благополучный день для Мугаммед-Шаха будет не ближе как девятого Декабря, и что в том дне есть только один счастливый час, именно, за час до [196] восхождения солнца. По этой причине, армия Шаха на следующий день вышла из Сулеймание и остановилась за два агаджа (четырнадцать верст) от Тегерана, близ Имам-Заде-Ибрагима.

Вступление Мугаммед-Шаха в столицу, еще не решало дела. Он был только обладателем столицы, но не государства. Еще оставались два сильных противника, — Шахи Мазандеранский и Ширазский; еще вся драма была впереди.