АМАБЛЬ ЖУРДЕН

ПЕРСИЯ

ИЛИ ОПИСАНИЕ УПРАВЛЕНИЯ, ВЕРОВАНИЙ И ЛИТЕРАТУРЫ ЭТОЙ ИМПЕРИИ

LA PERSE OU TABLEAU DE GOUVERNEMENT, DE LA RELIGION ET DE LA LITTERATURE DE CETTE EMPIRE

О языке Персидском и словесности

(Продолжение.)

Между тем как Фердусий своим Шах Намегом приобретал себе бессмертие, другой великий стихотворец Абулола удивлял Аравитян высокою мелодией своей Музы, исполненными пиитических красот одами, в которых он старался подражать древним стихотворцам своего отечества. Слава его не только распространилась в Аравии, но даже достигла Персии, где его творения возбуждали восторг всеобщий. Стихотворцы ставили себе в честь образоваться под руководством столь великого наставника. Знаменитейшие ученики его были: Фелеки, Хакани, неменее прославившиеся стихотворениями, сколько и познаниями в Астрономиии в других науках. Оба они жили под покровительством Манутшегера, Государя [34] Ширванского. Хакани, посвятивший себя набожным упражнениям, ненавидел шумную и рассеянную жизнь придворную. Государь, дабы удержать при себе песнопевца, велел заключить его в своих чертогах; но набожной пленник нашел случай освободиться.

Творения сих стихотворцев ознаменованы печатию той школы, в которой они образовались: они не имеют ни сладости, ни гармонии, отличающих стихи Фердусия, Джамия и других Персидских поетов. В них находится великое множество выражений и оборотов Арабских. Писатели Персидские так полюбили сей язык, что вменяли в достоинство помещать Арабские стихи в сочинении, писанном на Персидском языке. При возрождении наук Западные писатели подобно любили украшать свои творения выражениями Греческими и Латинскими. В следующем двустишии:

Та, коея присутствие прогоняет густейшие мраки, пришла сего дня посетить меня.

Откуда, воскликнул я, такая ко мне благосклонность счастия?

Первой стих Арабской, а другой Персидской. [35]

Вот и еще один пример подобного соединения:

Доколе буду ожидать тебя, друг мой, в сем мрачном жилище?

Доколе буду держать перст на моих устах и голову на моем колене? Приди, о виночерпий! принеси мне новости счастливые. Когда возвратятся прежние дни моего блаженства?

Смерть Махмута подвергла Восточные области Персии ужасным смятениям, которые конечно имели влияние на словесность и замедлили ее образование. В сие время находим стихотворцев, родившихся в Дели, или по крайней мере там живших; впрочем ученые люди находили себе покровителя благородного и ревностного в Султане Синджаре, из рода Селджуков. Дворец его, подобно Махмутову, был посещаем множеством всякого рода писателей, между коими должно отличить Анверия, Персидского Катулла.

Анверий родился окрестностях Абиверды, Корассанского города; начав учение в Тусе, в знаменитом училище Медрессех-Мансуриехе, он равно успел в словесности и науках. Случай открыл прелесть его дарований и проложил ему путь ко храму фортуны. Однажды в вечеру, когда он печально сидел [36] у ворот училища, проходит мимо его двор Синджара. Во множестве людей, составлявших свиту Государя, юноша заметил одного богато одетого человека, сидевшего на роскошно убранном коне и множеством рабов сопровождаемого. Анверий спрашивает о достоинстве и должности сего человека; и узнавши, что ето был придворный стихотворец, воскликнул: "Как, не уже ли стихи так много уважаются! Клянусь Всемогущим, что я в короткое время помрачу всех придворных стихотворцев Султана!" Воображение его разгорячилось; он бежит домой, в ту же ночь сочиняет оду в честь Синджара, и на другой день подносит ее Государю. Во всех произведениях высокого таланта обыкновенно есть отличительное свойство, которого не льзя не приметить: так и Анверий, хотя помянутые стихи его были не иное что как только слабый опыт, рассеял в них цветы изящного своего воображения, и они были замечены Государем. Восхищенный искусными похвалами юного стихотворца Синджар поместил его в число придворных своих поетов.

Если бы Анверий был только стихотворцем, то может быть насладился бы совершенным счастием; но он [37] вздумал учиться звездочетству и в добавок еще полюбил Астрологию. Стихотворческая ложь нравится самолюбию и вредит тем только людям, до коих касается, потому что скрывает от них собственные их недостатки; но Астролог, которого предсказания в Персии уважаются по крайней мере столько же, сколько некогда в Греции оракул Дельфийский, не может беспечно играть легковерием черни. За несколько времени до великого соединения планет, бывшего, как явствует из таблиц Алфонсовых, в 582 году от Егиры, а от Р. Х в 1186, Анверий предсказал, что в самой день оного соединения свирепствовать будет страшный ураган, который опрокинет домы и деревья. Можно представите себе печаль и ужас черни при таком предсказании, и ярость ее, когда в течении целого дня, в которой надлежало совершиться пророчеству, погода была самая тихая и ясная, так что даже лампы, висевшие на мечети, не были колеблемы ветром.

Враги Анверия не упустили случая очернить его в глазах Тугрула, царствовавшего тогда Государя. Обремененный горестию, теснимый чернию, страдая от колких сатириков и епиграмматистов, Анверий принужден был спасаться [38] бегством; по долгом странствии наконец прибыл он в Балв, где и окончил дни свои в 1201 году от Р. Х, отказавшись прежде от астрологических своих заблуждений. Анверий упражнялся во многих родах стихотворства, и везде показывал блестящее и богатое воображение; особенно же он торжествует в похвальных сочинениях. Если он уступает Гафизу в Газеле, или еротической Поезии, за то в Кассидеге превосходит и Хакания, и Низамия, и Садия и Джания.

Не бесполезным почитаю сказать здесь нечто о роде сочинения, которой у жителей Востока называется Кассидегом.

Поезия обязана, своим происхождением разгорячению чувствований, к которым человек способен. Таким образом у разных народов разные роды Поезии, по видимому, следуют за разделением душевных движений. У Евреев и Греков Елегия исключительно принадлежала жалобам. Ода изображению страстей сильных, Идиллия требовала слога умеренного, ровного и особенно направленного к спокойствию и тихому наслаждению. Я сомневаюсь, чтобы такое разделение Поезии можно было найти у Восточных писателей; мне кажется, что их Поемы получают разные названия [39] не столько по слогу каким они написаны, не столько по чувствованиям которые в них изображаются, сколько по мере, порядку и числу стихов.

Кассидег, на пример, заключает в себе и оду и идиллию и елегию. Он приближается к оде, потому что прославляет подвиги, удовольствия любви, прелести красоты, и притом с восторгом свойственным сему роду Поезии. С идиллиею имеет он сходство в том, что в сельских описаниях обыкновенно изображает чувствования тихих и красоты природы. Подобно елегии, он выражает горесть и сожаление; наконец употребляет иногда тон сатиры и пускает язвительные стрелы насмешек и злости.

По мнению Г. Гладвина, Кассидег должен состоять по крайней мере из двенадцати двустиший; а по уверению Г. Джонеса он не может иметь более сотни оных. Обыкновенно начинают его двумя или тремя двустишиями, составленными из однозвучных полустиший (Один Кассидег, из числа образцовых в Персидской Поезии, помещен в начале 12 книжки Вестника Евр. Р.). [40]

Спустя несколько времени после смерти Анверия, явился знаменитый Шеик Ферид еддин-Аттар, строгий нравоучитель и вместе искусный стихотворец. Он сочинил Пенд-Намег, нравоучительную книгу (Известную по Французскому переводу, помещенному славным Ориенталистом Сильвестром де Саси во второй части его Восточных рудников (Mines de l'Orient)), столько же славную у Персиян, как у Французов Правила г-на Рошфуко.

Ферид-еддин родился в Корассанской области в конце 1216 года. Отец его торговал пряными кореньями; сын вел тот же род жизни даже до отречения своего от мира. Любопытно знать, какой случай заставил его привязаться к секте мистиков.

В один день Шеик сидел подле своей лавки. Вдруг некоторой монах, уже отличившийся успехами в духовной жизни, останавливается у двери, и пристально смотрит в лавку; потом глаза его наполняются слезами, и он испускает тяжелые вздохи. Ферид-еддин спрашивает о причине его горести. Дервиш отвечает: "Мой господин! мне очень легко: у меня только и есть, что ета [41] шапка; но ты с своими мешками трав и кореньев, ты как поступишь, когда будет надобно отправляться? Мне не трудно выдти из сего базара; но ты же решись на труд и укладывай свои меха и пожитки!" Сии слова сделали болезненное впечатление в сердце Ферид-еддина. Он оставил свою лавку и удалился в монастырь Рокн-Еддин-Аккаба - одного из глубочайших и ревностнейших в то время почитателей созерцательного учения. По прошествии нескольких лет он предпринял путешествие в Мекку. Посвятивши остальные дни свои набожным занятиям, он провел семидесяти-летнюю жизнь в собирании достопамятнейших примеров из истории Софиев и Шеиков. Ферид-еддин умер в 1230 году по Р. Х во время свирепствования Монголов. Повествуют, что когда один Монгол хотел его умертвить, то другой сказал товарищу: "Даруй сему старцу; я заплачу тебе тысячу серебреных за кровь его." Но Ферид-еддин возразил: "Не продавай меня за сию цену; ты найдешь таких людей, которые купят меня гораздо дороже." Спустя несколько минут Монгол опять хотел убить его; никто другой, проходя мимо, сказал: "не убивай етого старика, я дам тебе за него мешок с соломою." [42]

"Продай меня," воскликнул тогда стихотворец, "я больше нестою."

Собрание стихотворений Ферид-еддина заключает в себе более 40,000 стихов. Между многочисленными его сочинениями самые лучшие суть: Жизнь святых и Монтах-Аль-Теир, т.е. Рассуждение о нравственности.

Строгость его правил касательно веры и нравственности до того простиралась, что его слова заслужили название бича духовного.

Нет ничего достойнее примечания, как власть Поезии над умами самых свирепых завоевателей Востока. Между множеством тиранов, наводнявших кровию долины Персидские, не было ни одного, которой не держал бы при своем военном стане, или в чертогах, не имел бы при Дворе, или не водил в походах людей ученых, литераторов, а особливо стихотворцев. Может быть скажут мне, что сия благосклонность, оказываемая достоинством, проистекала от личной выгоды; что Монгольские и Турецкие Государи, покровительствуя им, желали иметь в них панегиристов, долженствовавших передавать имена их отдаленнейшему потомству, облекая [43] повествования об их подвигах в прелестную одежду Поезии: но сие самое не есть ли уже наилучшая хвала стихотворству, и не показывает ли признания в могуществе, приписываемом сему божественному искусству. Кто иной, кроме дщери богов, мог бы действовать на сердца каменные, упитанные кровию и убийством?

Едва скитающиеся Туркоманы успели поселиться под чистым Иранским небом, тотчас души их возлюбили сладостные звуки Поезии: они не оставили еще диких своих нравов, но уже осыпали милостями и щедротами стихотворные дарования. Скоро двор Атабеков соделался жилищем Муз; мечети возникали во всех частях их владений; и всякого рода заслуга в почестях и лестных отличиях нашла достойную себя награду. Но ни одна из различных отраслей фамилии Атабеков, воздвигнувших трон свой на развалинах Сельджукидского Дома, ни одна не оказала такой пламенной любви к наукам и словесности, как род Салгаров. Очень многие Государи из сей фамилии отличались покровительством просвещения; особенно же История сохранила навсегда имя Атабека-Абу-Бекра-Махмута сына Саадова. При сем-то великом Государе процветал знаменитый Сади, глава [44] Персидских нравоучителей, красноречивейший и благоразумнейший стихотворец на целом Востоке.

Сей великий человек родился в Ширазе в 571 году Егиры, а в 1175 от Р.Х. Имя Сади ему дано, потому что его отец служил Государю Сааду, отцу Абу-Бекра. Прозвание Мослех-Еддина, которым его почтили в последствии, означает благо религии. Он пришел в Багдад и начал учиться в Медрессех-Низамиеге -школе, основанной Визирем Низам-алмулком. Наставником его был знаменитый историк Абу-Афарадж-Ибн-Джузи. В одном из сочинений Сади рассказывает о своей жизни.

"Много лет провел я в путешествиях, жил с людьми всякого состояния; нет уголка на земле, где бы я не получил какой нибудь пользы; с каждого снопа срывал я колосья."

Впрочем не столько естественная склонность, сколько обстоятельства заставили его избрать такой род жизни.

"Знаешь ли, для чего я жил столь долгое время в странах чуждых? Жестокие Турки изгнали меня из отечества, и я принужден был скитаться, увидев, что вселенная беспорядками [45] своими походит на голову Ефиопа. Сии Турки, будучи детьми людей, имели свирепость волков. В городах видел я жителей, кротких как ангелы, но вне оных - войска неприятельские уподоблялись львам рыкающим. Возвратившись в отечество, я нашел спокойствие в наших странах, ибо сии тигры отвыкли уже от диких своих обычаев. Вот как я видел некогда вселенную, терзаемую несогласиями и бедствиями всякого рода!"

Сади путешествовал по Малой Азии, Египту и Индии. Попавшись в плен Франкам в Палестине, он работал при укреплении Триполя. Один Алеппский купец выкупил его за десять золотых талеров и выдал за него дочь свою с приданым еще ста талеров; но супружество сие было для Поета источником страданий нестерпимых: он испытал, что золото не составляет счастия, и за свою свободу заплатил очень дорого - заплатил страданиями, претерпенными от злого нрава жены своей.

Уверяют, что Сади четырнадцать раз путешествовал в Мекку. В старости своей он удалился в один монастырь, близь Шираза находящийся, и никогда уже не выходил из оного. Часть [46] своего времени он посвящал молитве, а остаток проводил в размышлении; ибо он держался учения Софиев и погружался в мрачное море таинственности.

По уверению некоторых, Сади умер в 690 году Егиры; но другие время смерти его относят к 691 году Егиры.

В одном из своих сочинений он поместил следующую епитафию, и желал, чтобы ее написали на его гробнице;

"О ты, который ногами попираешь мою могилу, прохожий! вспомни о добрых людях мне предшествовавших. Страшно ли превратиться в прах тому, кто в своей жизни был малою частичкою земли? Тихо нисшел он в землю, - он, подобно ветрам, окруживший всю вселенную. Недолго будет лежать прах его; восстанут вихри и развеют оный по пространству мира. Но доколе вертоград наук расцветал, никакой соловей неиздавал в нем более приятных звуков. Неудивительно ли было бы, когдаб такой соловей навсегда умер, и когда бы на гробнице его не распустилась благовонная роза (Предсказания Сади напоминают стихи из Горация Non ufitala, nec tenui ferar, Penna. Фидий говорит также: Jamque opus exegi etc.)?" [47]

Сади был веселого, нрава, замысловатый, исполненный кротости. Хотя пламенно любил он жизнь уединенную и созерцательную; однако иногда посещал и вельмож, которых забавлял своею остротою, наставлял своими правилами и восхищал красноречием. Монастырь его был посещаем множеством ученых, придворных и даже владетелей. Всякой вменял себе в честь видеть столь великого человека.

Его сведения были глубоки и разнообразны; если верить Кемпферу, то Сади знал все Восточные языки и сверх того даже Латинский, и читал с разборчивым вниманием сочинения философа Сенеки: впрочем такая ученость, ежели она и несомнительна, ничего не прибавила бы к его славе. Как стихотворец, как моралист, он уже достоин нашего удивления.

Стихотворения Сади у Персов называются солью поетов. Их очень много, так что полное собрание его сочинений, известное под именем Куллиета, [48] составляет весьма толстую книгу. Но из всех его творений две пиесы столько же известны Европе, сколько и всему Востоку; они-то утверждают ученую его славу. Одна под названием Гюлистан (страна роз) издана г. Генцием с Латинским переводом. Первая книга ее переведена и на Французской. Другое славное сочинение называется Бустан (вертоград), но до сего времени из него напечатаны только небольшие отрывки.

Оба сии сочинения посвящены Атабеку-Абу-Бекру; оба заключают в себе неиное что, как только нравственные рассуждения. Гюлистан разделяется на восемь глав, в которых Сади говорит о нравах государей и людей благочестивых, об умеренности желаний, о выгодах уединения, о любви и молодости, о старости, о признаках хорошего воспитания, о обращении. Сие сочинение писано отчасти прозою, отчасти стихами. Везде в оном нравственность представляется в виде остроумных апологов или исторических примеров, всегда оканчивающихся каким нибудь мнением или правилом мудрости. Бустан сочинен прежде Гюлистана. Он написан стихами и разделяется на десять глав, которых содержание почти такое же. Сади говорит [49] в нем о правосудии, о правлении, о страхе и любви к Богу, о благодеянии, великодушии, человеколюбии и проч.

Если в Бустане сочинитель открывает во всем блеске свой стихотворной дар; за то нельзя не приметить, что он чрезмерно предается наклонности к слогу таинственному, и что прелестные стихи его не могут наградить читателя за единообразие, за темноту выражений умствующей набожности и воображения разгоряченного любовию выспренних селений. Напротив того Гюлистан написан слогом ясным и цветущим. Анекдоты в нем любопытны, мысли справедливы, сильны, прелестны, нежны; стихи, которыми Сади, так сказать, усеял свое сочинение, взяты из Бустана, и они всегда заключают в себе какую нибудь прекрасную мысль; здесь рассудок никогда не пренебрегается для рифмы, для детских противуположностей, для пустой игры слов, в чем весьма часто погрешают стихотворцы Персидские. Сади не уступает Горацию, когда говорит о непостоянстве жизни. Когда же изображает ОН мучения, или удовольствия любви, то язык его делается достойным иногда Тибулла, иногда Катулла. ОН ИЗЪЯсняется с чувствительностию одного, обладает прелестию и умом другого. [50] Говорит ли он о Божестве - его мысли равняются величию и высокости предмета. Что может быть возвышеннее сей мысли:

"Каждой листок зеленого дерева для мудреца служит листом книги, в которой он научается бытию Создателя."

(Будет продолжение.)