БЕРЖЕ П.

ПОСОЛЬСТВО А. П. ЕРМОЛОВА В ПЕРСИЮ

ИСТОРИЧЕСКИЙ ОЧЕРК

[Посвящаю Михаилу Ивановичу Семевскому]

IV.

(См. “Русская Старина” изд. 1877 г., том XIX, стр. 255 — 274.)

Пребывание в Тавризе. — Строгий надзор за посольством. — Каймакам Мирза-Безюрг. — Английские офицеры. — Тезоименитство вел. кн. Константина Павловича. — Придворный этикет в Персии. — Аудиенция у Аббас-мирзы. — Высочайшая грамота. — Смотр войску. — Прогулка в сад наследника. — Мирза Абуль-Касим и его брат Муса-хан. — Фейерверк. — Письма из Тегерана. — Ермолов отказывается от прощальной аудиенции. — Выезд из Тавриза.

Дом, отведенный посольству в Тавризе, составлял собственность Мирза-Безюрга. Не представляя ни по внутреннему расположению, ни по внешней архитектуре ничего особенного, он, как и все постройки в Персии, был обращен фасадом вовнутрь и состоял из нескольких небольших дворов с флигелями, соединенных тесными и узкими проходами; вообще был опрятен, но без украшений. С самого приезда посольства, к нему был приставлен почетный караул, с строгим приказанием никого не впускать к Ермолову, под предлогом не беспокоить его своим любопытством. Но такое объяснение, сколько неуместное, столько и обидное, было одною лишь хитрой уловкой, так как истинная цель персидского правительства заключалась в том, чтобы, по возможности, скрыть от посольства действительное положение страны и, по выражению Ермолова: “обманчивой наружностью похитить у нас сколько-нибудь уважения”. [390]

Между тем, персидская стража не только исполняла строгое приказание, но даже превзошла себя в усердии, заарестовывая нередко состоявших при посольстве татар и грузин, которых одежда походила на персидскую. В доме же употреблены были туземцы, знавшие русский язык и передававшие все, что видели и слышали. Мало того: чиновники наши не могли показываться на улицах, чтобы каждый шаг их тотчас не был известен местным властям; за город же вовсе их не выпускали. Словом, посольство содержалось как бы в крепости. Такой образ действия, само собою разумеется, не мог не вызвать на первых же порах крайнего неудовольствия Ермолова, и он прямо объявил каймакаму, что если местная власть не изменит своего оскорбительного поведения, то он сочтет то за нарушение дружеских обязанностей и предпримет соответствующие меры. Предупреждение это образумило персиян и заставило их быть осторожнее.

На следующий день после приезда, Ермолов обменялся визитом с Мирза-Безюргом и принимал у себя, состоявших в персидской службе, по иррегулярным войскам, английских офицеров: майоров Линдзея и Макинтоша, кап. Гарта, поручика Виллока и доктора при наследнике Кормика.

21-го мая было тезоименитство великого князя Константина Павловича. По этому случаю в присутствии всего посольства был отслужен молебен, по окончании которого начали собираться на аудиенцию к Аббас-мирзе.

Всякому, бывавшему в Персии, известны обычаи и церемонии, существующие у тамошнего двора при приеме дипломатических агентов внешних держав. Точное исполнение их иностранцами всегда строго наблюдалось правительством и малейшее отступление влекло за собою нередко серьезные недоразумения. Из таких обычаев, обусловленных придворным этикетом, самым стеснительным, чтобы не сказать — унизительным, было надевание красных чулок, без которых ко двору никто не допускался. Тем не менее, европейцы до прибытия Ермолова беспрекословно ему подчинялись: “одни с корыстной целью вкрасться в доверенность персиян, как это случилось с присланным от Наполеона генералом Гарданом; другие с иными видами, как англичане, искавшие тесной связью приобрести исключительные права для торговли” и уничтожить наше влияние в Персии. Когда же с подобным требованием обратились к Ермолову, то он, как “не приехавший ни с чувствами Наполеонова шпиона, ни с прибыточными расчетами купечествующей нации”, наотрез отказался не только от соблюдения унизительного [391] этикета, но не принял и того, чтобы войти в комнату Аббас-мирзы с одними лишь советниками, при чем прочие члены посольства должны были остаться на дворе, и другие не менее странные предупреждения.

На такой ответ не последовало со стороны персиян дальнейших возражений, так как склонить Ермолова в данном случае на какую либо уступку не предвиделось никакой надежды. Но за то и Аббас-мирза не желал нарушением установившегося при его дворе этикета сделать угодное русскому послу, а чтобы не довести дела до окончательного разногласия, решился принять его не в комнате, а перед домом, и не на коврах, которых не дерзал попирать и один сапог, а на каменном помосте внутреннего двора, у самого окна, под портретом своего родителя.

Аудиенция была назначена ровно в полдень. От самого дома, занимаемого посольством, вплоть до дворца, по узким и кривым улицам, были расставлены войска. Ермолов ехал на лошади наследника, которая, по выражению его, “без уважения смотрела на воинов и, беспрерывно толкая их, заставляла опасаться, что он приедет во дворец по трупам половины ополчения персидской монархии”.

Достигнув дворца, посольство въехало на большой двор, где Алексей Петрович и вся его свита слезли с лошадей. За первым двором вышли на другой, несколько меньший, и затем, темными проходами под сводами, где за решетками, как бы в норах, сидела ближайшая домашняя челядь (animaux domestiques), на третий, большой двор, опрятно вымощенный и с несколькими бассейнами. На краю этого-то двора, над палаточным навесом, стоял Аббас-мирза. Он был одет просто, имея сверх каба (каба — род подрясника), из синей материи, темно-красного сукна джуббэ (джуббэ — род плаща с длинными рукавами), на голове каджарскую шапку, и украшенный алмазами кинжал за шалевым поясом. По левую его сторону стояли три мальчика: брат его, меньшой сын и племянник. Последние были в парчовых костюмах, с поясами, нарукавниками и кинжалами, украшенными драгоценными каменьями. Из персидских чиновников на аудиенции присутствовали Мирза-Безюрг, церемониймейстер и Аскер-хан.

Причина, побудившая Аббас-мирзу принять посла на дворе, не скрылась от Ермолова и он решился отплатить персиянам не меньшою невежливостью. Остановившись в шести шагах от принца и делая вид, что его не знает, он обратился к провожатым с вопросом: “Где же его высочество”? и только после полученного [392] ответа снял шляпу, чему последовала и вся свита. Аббас-мирза же, сделав шага три вперед, протянул Ермолову руку. После обычного приветствия, Алексей Петрович передал принцу высочайшую грамоту следующего содержания:

“Вследствие вечно-мирного договора, заключенного между Нами и его шаховым величеством, а также искреннейшего и твердого намерения нашего, чтобы столь счастливо восстановленные между обоими государствами соседственная дружба и доброе согласие как можно более утвердились, отправлен от Нас к его шахову величеству, нашим чрезвычайным и полномочным послом наш от артиллерии ген.-лейтенант, командир отдельного Грузинского корпуса, главноуправляющий гражданской частью в Грузии и губернатор Астраханский и Кавказский, высоко-благоурожденный и наш любезно-верный Алексей Ермолов, которому мы особенно поручили наикрепчайше удостоверить вашу светлость как в таком непременном расположении нашем по взаимным государственным сношениям, так и в отличном нашем уважении собственно к вашей светлости и в искреннейшем участии. кое мы всегда принимать будем во всем, лично до вас относящемся. Для Нас приятно верить, что, во взаимство сего, ваша светлость не только не оставите принять оного чрезвычайного и полномочного нашего посла в ваше благорасположение, но по известному усердию вашему к пользам государственным не отречетесь споспешествовать ему с вашей стороны во всем, что относиться может к утверждению и умножению с обеих сторон постоянной дружбы для пользы обоих государств и для блага обоюдных подданных. С.-П.-Бург. 5-го августа 1816 года”.

Аббас-мирза принял грамоту, поднес ее с почтением к голове, и положил на пристенок залы, возле которой стоял. После довольно продолжительного затем разговора с Алексеем Петровичем, он весьма любезно отнесся к представленным ему чиновникам и кабардинским князьям и узденям посольской свиты. Вслед за сим Ермолов раскланялся с принцем, повернулся, тут же надел шляпу, что сделали и прочие, и прежним путем отправился домой.

На следующий день после описанной аудиенции, у Ермолова обедали английские офицеры, которые, по выражению Мазаровича, играют в Персии ту же роль, какую в древности играли греки у сатрапов Малой Азии в эпоху Павзаниев. Вообще заметим, что посольство наше, поддерживая с англичанами самые дружеские отношения, любило в их сообществе коротать время и мало думало о других развлечениях среди далеко несимпатичного ему населения.

После обеда Ермолов отправился, по приглашению наследника. за город, где присутствовал на кавалерийском и артиллерийском учении. В особенности отличалась конница, заслужившая всеобщее одобрение. Об артиллерии же, которою командовал Линдзей, нельзя было сказать того же; напротив, Аббас-мирза высказал ей полное [393] неудовольствие, так как из 18-ти орудий, из коих каждое сделало по 6-ти выстрелов, ни одно не попало в цель. Но не смотря на неприятное впечатление, произведенное этой неудачей, наследник все-таки был высокого мнения об артиллерии и на вопрос, сделанный послу, ожидал, по-видимому, вполне удовлетворительного отзыва. И действительно, Ермолов отнесся к образованию артиллерии и заведению регулярных войск с большой похвалой, но, не желая упустить случая задеть самолюбие Аббас-мирзы, прибавил, как бы между прочим, что и кочующие племена, каковы туркмены, просили главнокомандующего в Грузии снабдить их несколькими орудиями. Услышав это, Аббас-мирза не мог скрыть своего смущения, чем явно обнаружилось, сколько ему был неприятен прогресс в военном деле у давнишних и злейших врагов Персии.

По окончании учения, наследник пригласил Ермолова в собственный свой сад, где в беседке, из которой открывался превосходный вид на город и его окрестности, был сервирован чай и шербет. Свита посольская находилась тут же, что крайне было неприятно Аббас-мирзе, искавшему всегда случай унизить, в глазах своих соотечественников, русских, и возвысить в них понятие о собственном величии и могуществе. Но Ермолов слишком хорошо понимал персиян, а потому всякую гордость и надменность с их стороны, в ущерб нашей чести и нашего достоинства, наказывал полнейшим и самым жестоким презрением. Так случилось и на этот раз. Когда все собрались в беседке и Аббас-мирза выразил желание, чтобы посольская свита поместилась в соседней комнате, то Ермолов объявил, что он не только готов исполнить волю его, но выйдет с прочими и сам, при чем отказался от чаю, под предлогом, что он у нас в такое время не в употреблении. Затем, когда принц. раскланявшись, непременно хотел выехать из ворот сада первым, наш ординарец, по данному ему знаку, подвел лошадь одновременно и Ермолову, и они выехали через ворота вместе. Так проследовали они до города, где и разъехались по домам. Все это, разумеется, не мало бесило персиян, но они умели скрывать свое неудовольствие, хотя не отставали от старых привычек.

Утром 23-го мая Алексей Петрович, после приема Фетх-Али-хана беглербега, ездил с визитами к Мирза-Абуль-Касиму и брату его Муса-хану, сыновьям Мирза-Безюрга; вечером же отправился смотреть фейерверк, устроенный в его честь в замке наследника, которого самого при этом не было, потому, как было объявлено, что он никого не желает стеснять своим присутствием. Зрелище [394] продолжалось, впрочем, несколько только минут, так как ракеты, вензеля, фонтаны и разные другие вещи, от слишком тесного и дурного их расположения, вспыхнули все вдруг, при чем произвели страшный треск и шум, а главное — заставили всех вдоволь наглотаться дымом. Персияне, однако же, не сознали своей ошибки и происшедшую неудачу оправдывали тем, что не желали испытывать терпения посла.

Между тем время шло и Ермолов видимо стал томиться пребыванием в Тавризе; известий же о том, где и когда шаху угодно будет его принять — не имелось. Только 24-го мая было получено письмо Мирза-Шефи, коим посольство приглашалось в Тегеран к свадьбе двух принцев, или, если по расчету времени оно не поспеет к сроку, то в Султаниэ, летнюю резиденцию шаха. Письмо было написано в самых дружеских выражениях и ясно свидетельствовало о том нетерпении, с коим приезд Ермолова ожидался при дворе и вообще всеми высшими лицами государства. То же самое подтвердилось и другими известиями от Мирза-Абуль-Хасан-хана, который писал следующее:

“До тех пор, пока золотое знамя солнца будет освещать небесный стан, до тех самых пор да украсится лагерь вашей высокосановности знаменем могущества и да наполнится чаша вашей души вином радости и веселия!

По изъявлении вам множества приветствий и по отправлении о вашем благополучии тысячи молитв, я рукою искренности снимаю фату с ланиты красавицы цели. После долгого приковывания ока надежды к дороге ожидания, я денно и нощно не переставал мечтать о радостном с вами свидании, как вдруг пришла благая весть о приближающемся блаженстве вашего присутствия. Восторг мой от этой вести не знает границ и стремление к нашей встрече, постоянно усиливаясь, заставляет меня снова приковать глаза к дороге и ожидать вашего прибытия.

Благодаря известным похвальным качествам и прославленным добродетелям вашим, все наши вельможи горят пламенным желанием увидеться с вами, в особенности же великий садри-азам (Мирза-Шефи).

В присутствии шахин-шаха неоднократно заводилась речь о ваших достоинствах и доблестях, и это до той степени усилило доверенность высочайшего сердца к вашим добродетелям, что я не нахожу слов его описать. Что же касается желания его величества видеть вас в своем, раю подобном, присутствии, то в этом нет ни малейшего сомнения” и проч.

Но ехать в Тегеран Ермолову не хотелось, а потому, остановившись на Султаниэ, он, в ответном письме к Мирза-Шефи, оправдывал выбор свой тем, что в виду скорого выезда шаха из резиденции, а также усилившихся жаров, он решительно не имеет возможности поспеть к бракосочетанию его сыновей. Сам же он решился оставить Тавриз 26-го мая. Накануне этого дня [395] Аббас-мирза приглашал его на загородную прогулку, но он, через каймакама, отозвался, что, выезжая на следующее утро и страдая от боли в глазах, не может исполнить его желания. Кроме того, — прибавил Ермолов, — “не быв принят наследником приличным образом, а встретившись с ним на дворе, он того за аудиенцию принять не может, а потому и не полагает себя в обязанности откланиваться ему, но что, впрочем, как с человеком милым и любезным, желал бы еще раз где-нибудь с ним встретиться”.

Такой неожиданный ответ как громом поразил Мирза-Безюрга. Он тотчас же поспешил уверить Ермолова, что прием на дворе есть доказательство величайшего к нему уважения и что до него все посланники, будучи принимаемы в комнатах, были обязаны надевать красные чулки. Но Ермолов отвечал, что он в сравнение с другими идти не намерен, а что если без красных чулок обойтись нельзя, то он просил каймакама предупредить шаха, что он их не наденет, а между тем, чтобы не делать бесполезно излишнего пути, он на дороге будет ожидать ответа: ехать ли ему далее или возвратиться в Россию? Известие это окончательно ужаснуло каймакама, дав ему в то же время понять, что Ермолов имел о нем мнение как о величайшем плуте и мошеннике, и что от него не скрылась ненависть его к России.

С такого рода объяснениями Алексей Петрович перед самым выездом отправил к Аббас-мирзе советника посольства Соколова. В народе сделалась суматоха, но Ермолова, с восходом солнца, уже не было в городе.

V.

Караванная дорога из Тавриза в Тегеран. — Замок Шах-гюли и загородные дворцы в Персии. — Приезд Муса-хана. — Шингиль-абад. — Посещение англичан. — Развлечение посольской свиты. — Мазарович. — День св. Петра и Павла. — Зенган. — Принц Абдулла-мирза. — Саман-архи. — Приезд Мирза-Абдуй-Вехаба. — Прибытие императорских даров в Султаниэ.

Главный караванный путь из Тавриза в Тегеран, направляясь к ю.-в., идет между Сехендом и хребтом Карадагских гор через высокую Уджанскую плоскость и между селениями Миано и Ахкендом, перевалившись через Кафланкух, отделяющий Адербей-джан от Ирака, принимает в.-ю.-в. направление вплоть до самого Тегерана, оставляя слева Эльбурзский хребет. На всем этом протяжении, в 500 слишком верст, местность в отношении природных красот ничем почти не замечательна: только Султанийская [396] долина и роскошные сады, в которых утопает Казвин, нарушают утомительное однообразие, составляющее отличительный характер этой части Персии, в противоположность чудной природе по северную сторону Эльбурза, в прикаспийских провинциях.

Выехав описанным трактом из Тавриза, Ермолов направился через Басминдж и Сеид-абад к Уджану и в двух верстах от этой деревни остановился в небольшом замке, известном под именем Шах-гюли, т. е. “царская роза” и построенном Аббас-мирзой для своего царственного родителя. Подобные замки встречаются в Персии чуть ли не на каждом шагу. Воздвигаемые вследствие разного рода побуждений, главным же образом с целью оставить по себе память, или из простой привязанности к местности, персидские шахи, а за ними и правители провинции, затрачивали на их постройку значительные капиталы, тогда как архитектура и живопись Персии истощали на них всю изысканность затейливого своего вкуса. В лучшее время года замки служили местопребыванием виновников своего существования, которые предавались в них всем ухищрениям восточной неги, являвшейся здесь в полном своем объеме. Прогулки, охота, разного рода увеселения, сопровождаемые звуками кеманчэ (кеманчэ — скрипка) и даирэ (даирэ — бубны), пением и пляскою мутрибов (мутрибы — танцовщики и певцы. Они большей частью цыгане.), были беспрерывны и почти не умолкали. Но вместе со смертью шаха, принца или губернатора, в этих зданиях навсегда угасала и шумная жизнь: оставленные на произвол судьбы, они обращались в развалины и более уже не возникали. Так случилось в последствии и с замком Шах-гюли, постройка которого стоила, говорят, около 30,000 червонцев. Достаточно было только на минуту забыть эту розу, рассыпавшую щедрой рукою благоухание, и она увяла навсегда.

Впрочем, уже в пребывание Ермолова, убранство, замка было весьма бедно, хотя строитель его и сам шах были еще живы. Кроме самого необходимого, здесь все было просто и только на стенах главной залы висело несколько картин. Одна из них изображала представление наследником шаху регулярных войск и артиллерии, а самого Аббас-мирзу растянутым на земле у передних ног шахской лошади; другая — победу персиян над русскими. Смотря на нее, Ермолов спросил бывших при этом персиян: не Асландузское ли это сражение? “Наморщились рожи их и страх, изобразившийся на лицах их от одного об оном воспоминания, заставил его не требовать ответа”. Наконец, тут же висели портреты [397] императоров Александра Павловича и Наполеона, но тот и другой до того неудачно выполненные, что вселяли невольное сожаление к таланту писавшего их художника.

Ермолов оставался в Уджане ровно неделю. Из более или менее знатных персиян, его посетил здесь Мирза-Муса-хан, сын Мирза-Безюрга, юноша лет 17-ти, женатый на дочери шаха. При нем находился мулла, учивший его чтению и письму, что заставило Алексея Петровича предположить, что его прислали для того собственно, чтобы отдалить от молодой супруги, которой он, казалось, более занимался, нежели азбукой”.

5-го июня посольство продолжало путь в Султаниэ, делая иногда довольно продолжительные остановки, как, например, в роще близь дер. Шингиль-абад, где оно пробыло ровно 12 дней. В течение этого времени Ермолова посетили, один за другим, возвращавшиеся в Англию, чрез Россию, после многолетнего пребывания в Индии: начальник штаба английских войск в Бомбае, полк. Джонсон, кап. Салтер и резидент при одном из Маратских владетелей, Стречай. Рассказы этих путешественников о крайнем Востоке слушались с большим любопытством; но не менее интересны были наблюдения Джонсона над самой Персией, не смотря на то, что он видел ее как бы на лету, в проезд свой из Бендер-Бушира. С отъездом англичан, в посольском лагере все пошло по прежнему: то же однообразие, та же неотвязчивая скука. Но молодежь наша не унывала, развлекаясь то музыкой, то устройством иллюминации, разного рода игр и даже танцами с переодеванием, как это случилось 16-го июня, при угощении посольского михмандаря Аскер-хана: гр. Самойлов нарядился в костюм одного из кабардинских узденей, а подпоручики Щербинин и Бобарыкин в женские платья, которые они как бы нарочно для подобных случаев захватили с собою из Тифлиса.

Из Шингиль-абада посольство, 19-го июня, направилось к Варзигану, где к нему присоединился приехавший из Тегерана к. с. Мазарович, а оттуда через Туркмен-чай, Мианэ и Джемал-абад к дер. Янгиджэ, куда оно, по случаю невыносимых жаров, могло прибыть только накануне дня св. Петра и Павла. По случаю этого праздника в посольской палатке служили всенощную, а 29-го числа литургию, без совершения таинств.

На следующий день посольство имело въезд в Зенган, принятое правителем города юным Абдулла-мирзой, сыном Фетх-Али-шаха, с той предупредительностью и готовностью на всякие услуги, какое оно еще ни от кого не встречало с самого вступления на [398] почву Персии. Обстоятельство это было тем приятнее Ермолову, что открывало ему удобный случай доказать Аббас-мирзе на сколько он умеет ценить дружбу: сделав принцу два посещения, он оба раза, перед тем, чтобы войти в комнату, приказывал обтирать сапоги, а беседой и любезностью в обращении дал почувствовать, на сколько он признателен за сделанный ему прием.

В продолжение всего пребывания в Зенгане, хор наш каждый вечер играл на балконе занимаемого посольством дома, составлявшего собственность визиря Мирза-Мамед-Таги, который был послан Абдулла-мирзою на встречу Ермолову перед въездом в город.

4-го июля, Абдулла-мирза получил известие о выступлении шаха из Тегерана, что его заставило тотчас же поспешить к нему на встречу. Вслед за ним выехал и Ермолов, — но, не доезжая 10-ти верст до Султаниэ, остановился на уроч. Саман-архи, где на обширной равнине, на берегу Зенган-чая, было разбито два лагеря: один для посольства, а другой для Мирза-Абдул-Вехаба, встретившего здесь Ермолова и имевшего поручение начать переговоры, для узнания, в чем собственно будут состоять требования посла. Но Ермолов на все домогательства Мирза-Абдул-Вехаба отвечал, что он может говорить с ним только как с частным человеком, в официальные же переговоры, до личного свидания с шахом, вдаваться не намерен.

Тем не менее между ними происходило несколько заседаний, сопровождавшихся нередко весьма горячими возражениями: Абдул-Вехаб стращал ужасными ополчениями Персии и войною; Ермолов же говорил, что если заметит малейшую холодность в приеме его шахом и намерение прервать с Россией дружбу, то, охраняя достоинство своей родины, он предупредит объявлением войны и не кончит оной, не имея Аракс границей между двумя государствами. Звание главнокомандующего в Грузии давало особенное значение словам его и то, что, по мнению его, должно было бы ему вредить, принесло величайшую пользу (см. Акты, т. VI, ч. 2, стр. 179.). Но как бы шумны ни были совещания, они всегда оканчивались со стороны Мирза-Абдул-Вехаба всевозможными персидскими любезностями, “от которых” у Ермолова “болела голова и от которых, в отчаянии, он еще более высказывал вежливостей в их нелепом роде”.

Одновременно с прибытием посольства в Саман-архи, были доставлены в Султаниэ императорские подарки, не потерпевшие в пути [399] ни малейшего повреждения. Они были помещены в больших палатках среди посольского лагеря и расставлялись под надзором самого Алексея Петровича, ездившего туда несколько раз с этой целью.

Так прошло время до 19-го июля, — день прибытия Фехт-Али-шаха в Султаниэ. Зрелище это обещало много любопытного, а потому посол и некоторые чиновники отправились туда инкогнито.

VI.

Въезд Фетх-Али-шаха в Султаниэ. — Прибытие Ермолова. — Английский поверенный Виллок и доктор Кемпбель. — Ермолов отправляется к шаху.

Едва только на востоке занялась заря, как в Султанийском лагере уже все было на ногах. Наступило ясное, прохладное утро. Часов около 9-ти, на дальнем горизонте показалось шахское шествие, медленно, почти незаметно приближавшееся к Султаниэ. Но вот оно подошло к джамбазам (регулярная пехота), выстроенным от дворца вверх, по обеим сторонам тегеранской дороги. Впереди шествия вели слона, имевшего на себе балдахин, за ним следовали 500 верблюдов с фальконетами и знаменами, затем, также на верблюдах, 50 музыкантов с трубами, балалайками, бубнами, литаврами и прочими инструментами, из которых они извлекали какие-то бессвязные звуки, сливавшиеся в один нескончаемый гул, заставлявший непривычных к такой музыке затыкать себе уши. За музыкантами ехали шесть куртинских всадников, в богатых костюмах и на превосходных лошадях, принадлежавших Мамед-Али-мирзе, который и командовал этим войском. Непосредственно за конницей, вели 16 богато убранных верховых лошадей из придворной конюшни; далее следовали 40 скороходов, шутовски одетые в чалмах, на подобие небольших корон, и с короткими палками в руках, а за ними, на серой лошади, которой ноги, живот, хвост и грива были выкрашены оранжевой краской, ехал Фетх-Али-шах, имея около себя садри-азама Мирза-Шефи, а вслед за собою толпу сыновей, чиновников и разного рода персиян; отряд войск замыкал шествие. По временам к шаху подъезжали или принц Мамед-Али-мирза, или зять его Аллах-Яр-хан. На каждых трех верстах артиллеристы производили залпы из орудий, при чем по необходимости должны были останавливаться и потом рысью, на верблюдах же, обгонять шаха, чтобы по-прежнему занять свои места. В некотором расстоянии от Султаниэ был заколот верблюд, и голова его брошена под ноги шаха, в знак жертвоприношения. [400]

Толпа любопытных, собравшаяся, на это зрелище, хранила глубокое молчание и, скрестив руки на поверхности груди, с невыразимым смирением взирала на своего повелителя.

Завидев среди народа наших офицеров, шах привстал на стременах и, обратившись к ним, приветствовал их словами: “Селямун-аляйкум! хош-амедид!” (здравствуйте! добро пожаловать). На английского же поверенного Виллока, бывшего тут же в полной парадной форме, не обратил ни малейшего внимания.

Несколько далее шествие повернуло к дворцу. Здание это, носящее, Бог весть почему, такое громкое название, начато Ага-Мамед-ханом и окончено Фетх-Али-шахом. Оно расположено на холме, близь грязного ручья, и имеет вид невзрачного, выстроенного на глине, дома и столь тесно, что с трудом могло вместить в себе привезенных из Тегерана 40 шахских жен.

Сойдя с лошади, шах поднялся во дворец и, посидев несколько в открытой комнате, против которой в величайшем благоговении выстроились сыновья его, министры и другие чиновники, удалился в свой гарем.

Спустя шесть дней после прибытия, он отправил одного из отрядных начальников, по имени Сафиар-хан, пригласить Ермолова в Султаниэ, где для него был устроен особый лагерь. Въезд посольства совершился 26-го июля, в 4 часа по полудни, со всем приличествующим случаю торжеством, в следующем порядке:

12 донских казаков, в красных мундирах, по три в ряд, под командою шт.-к. кн. Бековича.

Полк. Ермолов с шт.-к. кн. Бебутовым и поручиком Поповым.

Хор музыкантов, в гвардейских мундирах.

Гренадеры Тифлисского полка, под командою поручика Федорова.

Шт.-к. Муравьев, поручик Ренненкампф, подпор. Щербинин и пор. Бобарыкин, по два в ряд.

Кн. Джембулат Джанхатов с четырьмя узденями, в костюмах из малинового бархата и в кольчугах.

Фельдегери Стабуш и Лукьяненко.

Два курьера иностранной коллегии.

Посол на лошади шаха, под чепраком, шитым золотом и серебром, и с изумрудным убором; по сторонам его ехали Негри и Соколов.

Полк. Иванов, Мазарович, Рыхлевский и Худобашев. Чиновники Рикард, Бороздна, Ауфмордт, Машков, барон Корф, и наконец [401] 12 линейных казаков.

Шт.-к. Коцебу, Лачинов и фельдегерь Матвеев оставались в Саман-архи и в церемонии не участвовали.

В дороге посольство было встречено валием Курдистана Аман-Уллах-ханом с 1,200 всадниками, с которыми оно и проследовало до самого почти лагеря своего. Между тем, в тот самый момент, когда Ермолов подъезжал к посольской палатке, устланной коврами и наполненной фруктами и персидскими конфетами, над нею был поднят флаг с российским гербом. Здесь же его приветствовал от имени шаха 2-й его адъютант Махмуд-хан.

На следующее утро Ермолов отправился к Мирза-Шефи, для вручения ему императорской грамоты, и остался у него не более четверти часа. Возвратившись в лагерь, он принимал Мирза-Абдул-Вехаба и некоторых чиновников Мирза-Шефи, а также английского поверенного Виллока и доктора Кемпбеля; вечером же, в сопровождении 6-ти донских казаков, обоих советников и секретаря, вторично ездил к Мирза-Шефи, которого на другой день принимал у себя вместе с Мирза-Абуль-Хасан-ханом.

31-го же июля состоялась первая аудиенция у Фетх-Али-шаха. По этому случаю все пространство от посольского лагеря до шахской палатки, составлявшее около 1,000 шагов, было занято шестью батальонами персидской пехоты, построенной в две линии, фронтом вовнутрь и с развернутыми знаменами. Ровно в 11 часов утра приехал за Ермоловым Махмуд-хан.

В вышеприведенном рассказе нашем, мы имели уже случай коснуться тех затруднений, которые придворный этикет в Персии противопоставлял европейцам. Случившееся в Тавриде повторилось и в Султаниэ, хотя несколько в другом роде. Не смотря на то, что на взаимное соглашение о церемониале представления посольства Фетх-Али-шаху был посвящен целый день 30-го июля и что послу, между прочим, было разрешено иметь при себе свиту из 20-ти человек, персидское министерство, вопреки этого условия, вздумало построить чиновников в шахской палатке в одну линию, при чем половина их оказалась бы стоящею вне оной, под открытым небом. Когда такое распоряжение сделалось известным, Ермолов объявил, что если не последует немедленной отмены диспозиции, то он оставит всех чиновников в лагере и отправится к шаху только с одним переводчиком.

Обстоятельство это вызвало новые переговоры. Наконец, спустя около двух часов, последовало разрешение всем чиновникам быть в палатке и посольство оставило лагерь. [402]

Шествие открывали музыканты, игравшие разные марши; затем следовали: 24 гренадера под командою гр. Самойлова, 12 официантов в богатых ливреях с золотыми галунами, 2 конных ездовые иностранной коллегии; посол на прекрасном жеребце в сопровождении Махмуд-хана и двух советников; за ними Худобашев, Мазарович, адъютанты, свитские офицеры (исключая Воейкова и Лачинова), полк. Ермолов, Машков, кн. Джанхатов с узденями и в заключение линейные и донские казаки. В таком порядке посольство достигло до Кишик-ханэ или палатки телохранителей, в которой его ожидали Аллах-Яр-хан, Аман-Уллах-хан, мирза-Абуль-Хасан-хан, чиновник Мамед-Али-мирзы и еще какой-то старик. Там же, для посла было поставлено особое кресло, но Ермолов воспользовался им только вследствие убедительной просьбы Аллах-Яр-хана, так как сначала, войдя в палатку и ни с кем не раскланявшись, он сел было на один из попавшихся ему стульев, заметив, что “в караульне каждый может сидеть где ему угодно”. За сим был сервирован чай и подавались кальяны.

Несколько спустя, дали знать, что шах ожидает посольство: все встали и начали готовиться к аудиенции.

VII.

Приемная палатка. — Фетх-Али-шах. — Аллах-Яр-хан. — Первая аудиенция. — Речь Ермолова. — Высочайшая грамота шаху. — Представление посольской свиты. — Шт.-к. Коцебу. — Перенесение императорских даров из посольского лагеря. — Вторая аудиенция. — Осмотр подарков.

Перед нами обширная, обнесенная парусинной оградой, площадь. Прямо против входа на нее, на противоположном конце, стоит довольно большая, но не богатая палатка. Внутри ее, на устроенном из кирпичей возвышении, устланном шалевыми коврами, поставлен трон, на подножии которого изображен отдыхающий лев. По правую сторону трона, на коврике, обшитым по каймам жемчугом, лежат около стенки две круглые, обтянутые малиновым бархатом и унизанные крупным жемчугом подушки (мутаки), на четырех же углах коврика поставлены небольшие сосуды, вроде курильниц, а по середине украшенный алмазами и другими камнями кальян.

За несколько минут до начала аудиенции, в палатку вошел Фетх-Али-шах и занял место на троне. Он был в [403] кеянидской (кеяниды — древняя персидская династия, которой родоначальником Кай-Кобад) короне из драгоценных камней, с богатейшим алмазным пером впереди. От плеч до локтей на нем были нарукавники, осыпанные рубинами, сафирами, яхонтами и алмазами, сливавшими свет свой с ослепительным блеском “горы света” (“Гора света” (кух-и-нур) и “Море света” (деря-н-нур) — два знаменитые алмаза. Последний из них в то время, когда Тавернье его видел в Голконде, весил 243 крата и был оценен в 6 м. рублей.), чтобы затем в тысячи блестках рассыпаться по поверхности “моря света” (“Гора света” (кух-и-нур) и “Море света” (деря-н-нур) — два знаменитые алмаза. Последний из них в то время, когда Тавернье его видел в Голконде, весил 243 крата и был оценен в 6 м. рублей.). Не менее богат был и накладной воротник, пояс и украшенный

алмазами и бриллиантами кинжал.

В глубине палатки, около задней стенки, по правую сторону от трона, стояли 14 шахских сыновей, а в конце их чиновник с блюдом, покрытым золотой парчой, на котором лежала малая шахская корона. По левую же сторону трона, вне палатки, стояли 4 гулям-пишхидмета (Гулям-пишхидметы — стража, охраняющая особу шаха. Они поступают в это звание большей частью из лучших фамилий Персии.), державшие шахские регалии: щит, саблю, скипетр и государственную печать.

От входа на площадь до самой палатки, по обеим сторонам, разместились вельможи и высшие чины государства, а перед палаткой, за бассейном. 4 насакчи-баши (Насакчи-баши — исполнители казни, палачи. Они всегда предшествуют шаху, когда он куда-либо отправляется.), с топориками (теберзин) из железа, с золотою насечкою и осыпанными драгоценными камнями рукоятками.

Но вот показался Ермолов, сопровождаемый Аллах-Яр-ханом и двумя советниками, из которых один нес на золотом блюде императорскую грамоту. Свита же посольская с Махмуд-ханом осталась в кишик-ханэ. При самом входе на площадь, Ермолов остановился и сделал первый поклон, затем, на середине — второй, а перед палаткой — третий. В это время Аллах-Яр-хан громогласно произнес:

“Чрезвычайный и полномочный российско-императорский посол желает иметь счастье представиться средоточию вселенной и убежищу мира”.

— “Хош-гельди” (добро пожаловать), — отвечал шах, — и жестом руки пригласил посла в палатку.

Ермолов вошел, поклонился и произнес:

— “Император российский, великий государь мой, равно постоянный [404] в правилах своих и чувствах, уважая отличные качества в. в-ва и любя славу вашу, желает существующий ныне мир утвердить навсегда с Персией, царствованием вашим благополучной.

Я имею счастье быть удостоен поручения представить пред в. в-м желание моего государя. В искренности его пред лицом Персии призываю я Бога во свидетели”.

Затем, Ермолов взял с подноса грамоту и поднес ее шаху. Император Александр писал:

“Вашему шахову величеству нашего императорского величества приятельское поздравление. По благополучно заключенном между нами и вашим величеством и обоими государствами вечном мире, дружба и, доброе согласие счастливо восстановлены и оного блаженного мира трактата обоюдно нашего и вашего шахова величества ратификациями торжественно укреплен. Вследствие чего мы, имея истинное намерение к твердейшему содержанию соседственной доброй дружбы и к точному наблюдению всего того, что к взаимному благу, пользам и выгодам обоих государств и подданных наших споспешествовать может, а равномерно и во взаимство чрезвычайного посольства, от вашего шахова величества к нам отправленного и от нас с подобающей честью обратно отпущенного, отправили к вашему шахову величеству нашим чрезвычайным и полномочным послом нашего от артиллерии ген.-лейтенанта, командира отдельного Грузинского корпуса, главноуправляющего гражданскою частью в Грузии и губерниях Астраханской и Кавказской, орденов российских: св. Александра Невского, алмазами украшенного, св. Георгия 2-го кл., св. Анны 1-й и 4-й ст., имеющего золотую саблю с надписью “за храбрость”, иностранных: императорского австрийского Марии Терезии, королевско-прусских Красного Орла 1-й ст. и военного ордена за заслуги и великого герцогства Баденского военного ордена 1-й ст. кавалера, высоко-благоурожденного и нам любезно-верного Алексея Ермолова, которому мы повелели ваше шахово величество именем нашим наикрепчайше удостоверить, что с нашей стороны оный восстановленный между обоими государствами блаженный вечный мир всегда свято и ненарушимо содержан будет и ни малейшего повода никогда не подастся к каким либо противным оному и соседственной дружбе действиям. Пребываем в несомненной надежде, что столько же взаимно и ваше шахово величество в таких же доброжелательных и миролюбивых расположениях к нам всегда пребудете и со стороны вашей и персидского государства с равномерной истинной склонностью и чистым намерением в ненарушимом содержании сего блаженного вечного мира поступлено будет, каковые с обеих сторон благо-угодные деяния послужат вперед к наивящшему утверждению оного и счастливо восстановленной соседственной дружбы, также и к умножению [405] благоденствия и пользы обоюдных подданных. Того ради мы ваше шахово величество дружелюбно просим означенного нашего чрезвычайного и полномочного посла ген.-лейтенанта Ермолова благосклонно к себе на аудиенцию, сходно с характером его, допустить и всему тому, что он на той аудиенции и в последствии потом вашему шахову величеству именем нашим представлять и предлагать честь иметь будет, полную веру подавать и на оное благоприятными ответами и резолюциями с вашей стороны его снабдевать, как того настоящая, восстановленная между обоими государствами, совершенная вечная дружба требует. А по исправлении сего торжественного посольства им, нашим ген.-лейтенантом Ермоловым, обратно его со всяким дружелюбным благоволением и принадлежащим характеру его достоинством отпустить. Впрочем, мы вашему шахову величеству желаем от всемогущего Бога долголетнего здравия. С.-Петербург, 5-го августа 1816 года”.

Приняв грамоту, Фетх-Али-шах положил ее около себя на трон, а Ермолов, отошел на свое место, по приглашению его, сел в приготовленное для него кресло.

Затем шах осведомился о его здоровье.

— “Счастливейшим, — отвечал Алексей Петрович, — почитаю для себя день сей, в который предстал перед государя Персии, могущественного и знаменитого, уважаемого российским императором, моим государем”.

После того, подозвав снова Ермолова, шах спросил его о здоровье императора и о том, где государь находился, когда он отправился в Персию.

Дав приличный ответ, Алексей Петрович опять возвратился на свое место и, по вторичному приглашению, сел; но при всяком обращении к нему шаха, беседовал с ним стоя.

Спустя несколько минут, шах спросил о месте пребывания государя в данную минуту, причем упомянул, что было бы желательно, чтобы российский император, равно как и государь Персии, могли посещать друг друга, подобно европейским государям, и заключил пожеланием, дабы гнев Аллаха разразился над могущими дерзнуть поколебать мир и тишину, в коих пребывают обе державы.

Но вот предстала посольская свита.

Представляя каждого чиновника отдельно, Ермолов упомянул, что они лучшего дворянского происхождения, служат или в гвардии или при государе, и что все одинаково почитают себя счастливыми явиться перед повелителем Ирана, ибо предприняли столь [406] далекое путешествие единственно с целью узреть кроткого монарха, прославившегося отличными свойствами, мудростью и величием.

Выслушав это, Фетх-Али-шах выразил удовольствие, что ему представился случай познакомиться с отличными офицерами русского императора, дорогого своего союзника.

Между чиновниками свиты находился шт.-кап. Коцебу. Называя его, Ермолов заметил, что этот офицер, совершивший кругосветное путешествие, был, подобно другим, порываем желанием видеть Персию и великого Фетх-Али-пиаха.

— “Теперь, — с видимым удовольствием произнес шах, — он, конечно, все видел”, и тут же выразил желание, чтобы чиновники посольской свиты, по возвращении в Россию, были произведены в следующие чины.

Вскоре за сим Ермолов оставил палатку и, сделав на площади три поклона, вышел за ограду, где сел на лошадь, и, не возвращаясь более в кишик-ханэ, отправился в свой лагерь.

Следующие два дня после аудиенции были исключительно посвящены перенесению императорских даров из посольского лагеря и размещению их в особой, нарочно для того поставленной палатке, рядом с той, в которой происходил прием посла. Для представления же их была испрошена особая аудиенция, которую и назначили на 3-е августа, день праздника байрама, которым заключился пост рамазан.

Около 10-ти часов утра, Ермолов, в сопровождении Махмуд-хана и небольшой свиты, выехал из лагеря. У самого дворца он сошел с лошади и с советником Негри поднялся на террасу, где был принят Мирзою-Шефи, и под небольшим навесом стал ожидать шахского выхода. Прочие чиновники свиты отправились в палатку с императорскими дарами.

С террасы открывался превосходный вид на весь Султанийский лагерь. Прямо против дворца, на площадке, ниже террасы, собрались вельможи и высшие члены государства в полной парадной одежде; за площадкою были выстроены войска, а за ними вся местность покрыта густыми массами любопытных. На другой же площадке, по правую сторону дворца, было расставлено около 500 фальконетов и орудий. Наконец, тут же, перед дворцом, находилась целая толпа музыкантов, плясунов и других комедиантов.

После третьего пушечного выстрела показался в диван-ханэ (аудиенц-зале) Фетх-Али-шах. Он был в знакомом нам наряде. С появлением его, все преклонили головы. Наступило глубокое [407] безмолвие, среди которого слышался только голос глашатая, выкрикивавшего изо всей горловой мочи хвалу своему повелителю и молившего Аллаха о его долгоденствии и благополучном царствовании. Когда он кончил, шах обратился к Мамед-Хусейн-хану Мервскому, знатному вельможе и присяжному пиите, которого обязанность, при подобных торжествах, состояла в воспевании и прославлении шахских доблестей в самых пышных и льстивых выражениях.

Вслед затем, Ермолов был приглашен в диван-ханэ, где поздравил шаха с праздником, а потом — к открытой галерее, чтобы удобнее любоваться зрелищем. Между различными потехами, вроде плясок со всевозможными кривляньями и гимнастических упражнений на канате, особенное внимание обратили на себя три слона, с испещренными листовым золотом и серебром хоботами, которые очень искусно всходили по лестнице на террасу и снова по ней спускались.

Любуясь и потешаясь этими забавами, Фетх-Али-шах вместе с тем поддерживал с Ермоловым самый любезный разговор, уверив его, между прочим, что доверенность, какою он пользуется от своего государя, а равно и личные его достоинства, дают ему полное право на такую же доверенность шаха.

Кончив беседу, шах удалился в свой гарем, с тем, чтобы, спустя час, посетить палатку с царскими дарами, куда, в ожидании его, и отправились Ермолов и Мирза-Шефи. В этот короткий промежуток времени поднялся такой сильный вихрь, что едва не разметал все дары, спасенные только благодаря величайшим усилиям целой сотни феррашей (ферраш — собственно постельничий; ныне же они исполняют все обязанности прислуги.), успевших ухватиться за веревки и удержать палатку. Когда ветер стих, шах послал главного своего евнуха Манучехр-хана узнать, не потерпели ли подарки какого повреждения, а вскоре и сам показался на дворцовой лестнице, сопровождаемый несколькими сыновьями и между ними Мамед-Али-мирзой. Но едва только он дошел до приемной палатки, как должен был в ней укрыться, за страшною пылью, поднятою новым, несравненно сильнейшим, чем в первый раз, порывом ветра. Но вот пыль улеглась, воздух по-прежнему стал чист и прозрачен, и шах перешел в близь стоявшую палатку. Пораженный богатством и изяществом представившихся ему даров, он как-то невольно остановился у самого входа и, только после изъявления Ермолову полного своего удовольствия, стал [408] переходить от одного предмета к другому, рассматривая каждую вещь до мельчайших подробностей. Начав с хрустальных сервизов и взяв рюмку, он нашел, что она до того отчетливо и превосходно отделана, что может возбудить страсть к вину, даже в мусульманине, которому оно так строго запрещено пророком. Увидев тут же фарфоровую тарелку, с изображением на ней русской девушки, он спросил: “Неужели в России и в самом деле так хороши женщины?” От фарфора он опять обратился к сервизам и, остановившись на подносе, выразил удивление, что такая большая вещь может быть отлита из стекла.

Но ничто, по-видимому, не поразило так сильно Фетх-Али-шаха, как громадных размеров зеркала. Никогда еще в жизни он не видел себя так хорошо, как в этот раз, и ничто, казалось, не могло сравниться с тем глубоким впечатлением, под которым он находился в данную минуту. “Мне было несравненно легче, — произнес он, — приобрести миллионы, чем этот подарок русского венценосца, который не променяю ни на какие сокровища в мире”. И долго еще, и неподвижно всматривался он в себя и в обливавшие его алмазы и бриллианты, в бесчисленных сияниях отражавшиеся в глубине волшебного трюмо. Все молчали, и никто не нарушал его самосозерцания. Но вот, как бы очнувшись, он думал было обратиться к другим вещам, но какая-то неведомая сила снова приковала его к месту. Прошло еще несколько минут. Наконец, превозмогая себя, он сделал легкое движение в сторону, еще миг, еще один только взгляд на зеркальную поверхность... и очарование исчезло...

На очереди были парчи и меха. Последние показались шаху не натурально темного цвета. Но сомнение это тотчас рассеялось, когда Ермолов объяснил, что они выбраны самим государем.

— “Значит, — спросил он, — к ним коснулась рука императора?” и, не дождавшись ответа, положил на один из мехов руку, как бы в залог того, сколь ему дорог союз с государем.

Полюбовавшись после того пирамидой с бесчисленными ящиками, наполненными разными предметами женского туалета, а также бронзовыми часами, изображавшими слона с механизмом, который, по его просьбе, три раза был приводим в движение, он обратился в заключение к бриллиантам. Затем, изъявив желание, чтобы перевозка вещей в Тегеран была поручена тому же чиновнику, который их доставил в Султаниэ, он простился с послом и удалился во дворец, куда за ним последовал и Мирза-Шефи. [409]

VIII.

Отсылка подарков к Мирза-Шефи. — Визиты Ермолова. — Мамед-Али-мирза. — Переговоры по делам. — Конференция 12-го августа. — Отзыв Ермолова о Мирзе-Безюрге. — Аудиенция у шаха. — Праздник в честь Ермолова. — Прощальный обед в посольстве и связанные с ним затруднения. — Осмотр шахских сокровищ. — Новая аудиенция у шаха. — Обед у шизам-уд-доулэ.

Заря уже угасала на западе, когда Ермолов возвратился в свой лагерь. Первою его заботою по приезде было немедленное отправление к Мирза-Шефи назначенных ему от имени государя подарков. Приятно было такое внимание дряхлому премьеру, и он пожалел о том только, что ночь помешала народу быть свидетелем оказанных ему императором милостей.

Следующие дни были посвящены посещению находившихся в Султаниэ шахских сыновей и высших государственных чинов. Ермолов начал с Мамед-Али-мирзы. Приняв посла со всей любезностью и предупредительностью, принц долго и с видимою искренностью говорил о том удовольствии, которое он ощущает при более и более утверждающихся добрых сношениях между Россией и Персией, вполне сознавая пользу, какую родина его может извлечь от такого положения дел в будущем. Во время этой беседы, Ермолов, желая оказать особенное уважение принцу, несколько раз порывался отвечать ему стоя, но Мамед-Али-мирза каждый раз предупреждал его просьбой не оставлять кресла. Когда же бывший при этом михмандар Аскер-хан заявил, что такова обязанность посла и что он напрасно ей противится, то принц строгим взглядом заставил его молчать, заметив, что знает с кем говорит.

От Мамед-Али-мирзы Ермолов отправился к другим принцам и, между прочим, к Абдулла-мирзе, знакомому нам из Зенгана. Но, исполняя долг вежливости, он не забывал главной цели своего посольства. Едва только кончилась вторая аудиенция, он при ближайшем же свидании с Мирза-Шефи предложил приступить к переговорам, причем, не доверяя словесным объяснениям и обещаниям персиян, условился вести их на бумаге. Кстати заметим, что вся возникшая за сим переписка велась собственноручно самим Ермоловым и это потому, чтобы, в случае каких-либо промахов, не подвергать нареканиям или упрекам других, а за все отвечать самому. Характеристическая и редкая черта в начальнике! [410]

Сначала Ермолов думал, что переговори затянутся и что ему еще не скоро удастся выехать из Султаниэ, но по особенному счастью, а главное, благодаря энергическим объяснениям, которыми он отнял у персиян всякую охоту на частые совещания, все ограничилось несколькими бумагами и одною конференцией. Она происходила 12-го августа. Кроме Мирза-Шефи и Ермолова, в ней приняли участие Мирза-Абдул-Вехаб и советники Негри и Соколов. Первый и важнейший вопрос, подлежавший объяснению, относился до областей, отошедших к России в силу Гюлистанского договора. Во время прений, которые с обеих сторон велись одинаково горячо, Мирза-Шефи и Мирза-Абдул-Вехаб истощили все свое красноречие и всю силу своих убеждений, чтобы склонить Ермолова на какую-либо уступку. Видя же его непреклонность, они объявили, что отказ по делу, не допускавшему и малейшего сомнения на благоприятное его разрешение для Персии, последовал для них столь неожиданно, что они страшатся одной мысли заявить о нем шаху. “В таком случае, — заметил Ермолов, — я готов вывести вас из затруднения и лично объяснюсь с его величеством”. Услышав такие речи, министры пришли в ужас и, долго не думая, чистосердечно сознались, что все предложения с их стороны были сделаны без предварительной воли шаха, но что если они рассчитывали на какую уступку, то единственно потому, что считали ее вполне справедливою. Но Ермолов не подавался, ответив, что им уже донесено государю о положительной невозможности отдать Персти и самого ничтожного клочка из уступленных областей и что если он после этого даже во сне увидит, что ей возвращаются земли, то, вероятно, не проснется и вовеки. Слова эти были столь убедительны, что устранили всякие дальнейшие настояния со стороны министров и самый вопрос о землях начал мало-помалу предаваться забвению.

Затем, зашла речь о назначении поверенного в делах при шахе и консулов в Гиляне и Астрабаде, а также об учреждении в тех местах торговых обществ и контор. Хотя в разрешении этого ходатайства со стороны министров не встретилось особых затруднений, но оно не могло быть удовлетворено тогда же, так как потребовалось предварительное мнение Аббас-мирзы, в ближайшее ведение которого поступали пограничные провинции.

Наконец, третий предмет обсуждения заключался в испрошении шахского фирмана на возвращение пленных и непрепятствование тем из беглых солдат наших, которые изъявят желание оставить Персию, возвратиться в Россию. Дело это также было [411] передано на ближайшее рассмотрение Аббас-мирзы, с тем, чтобы он в решении своем руководствовался мирным договором и действовал согласно существующим между обеими державами доброму согласию и дружбе.

Во время совещаний по последнему пункту, Ермолов не упустил случая высказаться на счет Мирза-Безюрга как о величайшем плуте и мошеннике, которого вражда к русским и подстрекательство против нас населения соседственных с Персией областей могут подать повод к войне, но что тогда всякое раскаяние будет поздно. Министры, как и следовало ожидать, против такого аргумента не посмели возражать, так как и у них, как говорится, “пушок на рыльцах был”. Отзывом своим Ермолову удалось, однако же, устранить Мирза-Безюрга, прибывшего в то время в Султаниэ, от всякого участия в переговорах.

16-го августа Ермолов, в сопровождении Негри, был на аудиенции у шаха и затем присутствовал на селяме (селям — прием у шаха). Здесь повторилось все то, что происходило 3-го августа, с тем лишь добавлением, что принц Мамед-Али-мирза, через сына, поднес своему родителю довольно значительные подарки, состоявшие из шалей, парчей, денег и множества ковров, и что шаху представлялся посланец из Синда, привезший, кроме подарков, еще письмо от своего владетеля, которое тут же удостоилось громогласного прочтения.

При этой встрече с Ермоловым, Фетх-Али-шах лично ему объявил, что он считает вопрос об областях, отошедших к России по Гюлистанскому договору, оконченным и что земли те впредь в возврат требованы не будут, так как он из-за них дружбы с государем прерывать не намерен.

Вскоре после последнего свидания, а именно 21-го числа, состоялась четвертая аудиенция, а 22-го Ермолов со всей свитой был приглашен шахом на особое, устроенное в честь посольства, празднество. Стечение народа, по обыкновению, было значительное. Не доставало только англичан, которые, во избежание надевания чулок, вообще не показывались там, куда бывал приглашаем Ермолов. В заключение праздника был сожжен фейерверк, состоявший из множества фонтанов и нескольких тысяч ракет. Он продолжался около 40 минут, сливаясь в один непрерывный оглушительный треск и грохот с производившеюся одновременно [412] пальбою из всех артиллерийских орудий, бывших в Султаниэ, и не менее 300 фальконетов.

Между тем дни уходили за днями, и Ермолов стал собираться в отъезд. Но прежде чем уехать, он задумал устроить прощальный обед, дабы выразить высшим представителям власти признательность за их радушие, а также за те расходы по приему посольства вообще, которые персидское правительство нашло для себя более выгодным обратить на их карманы. Едва только намерение это огласилось, как из задуманного празднества вышло дело государственное. “Вмешался Мирза-Шефи; был внесен доклад на высочайшее воззрение. Большая часть приглашенных была исключена по неравенству с прочими, так что из 50 оставлено всего только 15. Кроме того, было созвано духовенство, чтобы приискать в коране, каким образом, не оскорбляя закона, разрешить трапезу у неверного”. Начались справки, но разрешающей статьи не оказывалось: все пришли в недоумение, не зная что делать. Наконец, после долгого размышления и в виду сколько шахского позволения, столько боязни оскорбить посла, улемы постановили принять приглашение Ермолова, но с тем, чтобы за столом прислуживала их прислуга и чтобы она же накладывала и резала кушанья. Условие это было принято, а вечером 25-го числа состоялся и самый обед. Лагерь на этот случай был превосходно иллюминован, а палатки освещены люстрами и жирандолями. В числе приглашенных находились: Мирза-Шефи, Мирза-Безюрг, Мирза-Абдул-Вехаб, Хаджи-Мамед-Хусейн-хан, Аман-Уллах-хан, Махмуд-хан и визирь Зенганский Мирза-Тачи. Гости были, впрочем, весьма воздержны и кроме фруктов почти ни до чего не дотрагивались. Когда же встали из-за стола, то каждый из них, выбрав себе кушанье, которое по внешнему виду казалось ему лучшим, просил о присылке его к нему на дом.

Утром того же дня, посольство, пользуясь отсутствием шаха на охоте, отправилось во дворец, где Аллах-Яр-хан показывал ему шахские драгоценности, при чем поднес Ермолову два портрета Фетх-Али-шаха, из коих один предназначался собственно ему, а другой государю императору. Оба портрета были написаны крайне безобразно, но обстоятельство это нисколько не помешало принять их с выражением полнейшей признательности и с почетом доставить в наш лагерь.

На следующее утро, шах, возвратившийся еще накануне в Султаниэ, опять принимал Ермолова и на этот раз до того любезно, что при самом его приходе, подарил ему из собственных рук [413] 11 огурцов и маковый букет. В происшедшей затем беседе, он совершенно неожиданно и в шутку, намекая на отошедшие к России области, стал говорить о том, как обманулся в своих ожиданиях и как не исполнились те надежды, которые он так долго лелеял в душе. “Взгляни на посла, — сказал он после минутного молчания Аллах-Яр-хану, — как ему совестно, что не исполнил моего желания, когда я, со своей стороны, готов сделать все угодное его государю. Он не имеет что сказать против этого. Я же в дружбе всем жертвую охотно”. Произнеся это, шах спросил Ермолова: “Скажи по правде, ты передашь разговор наш государю?” Ермолов ответил утвердительно.

Затем, шах завел речь о своей власти, которую считал несравненно выше власти всех прочих венценосцев, уподобляя себя тени Аллаха на земле.

— “Приятна, — возразил Ермолов, — тень от человека, под скипетром которого благоденствует несколько миллионов народа, считающего дни его благотворениями”, и после того, как бы мимоходом, спросил: “А какова была тень Ага-Мамед-хана?” Известно, что Ермолов сравнивал последнего с жидом, взявшим в аренду землю персидскую.

Шах принял вопрос без неудовольствия и улыбнулся.

Вечером того же дня посольство обедало у низам-уд-доулэ. Когда собрались приглашенные, хозяин взял Ермолова под руку, чтобы вести его из приемной палатки в столовую, и в это время весьма странным образом стал перебирать пальцы его левой руки. Думая, что таков, вероятно, один из восточных обычаев изъявлять дружбу, Ермолов сначала было не обратил на то никакого внимания, но когда он почувствовал на пальце громадный перстень, то тотчас же отдернул руку, заметив, что таких подарков и таким образом предлагаемых он не принимает. Хозяин было обиделся, но потом, за обедом, вздумал, вместо перстня, предложить большой величины неоправленный камень, но Ермолов отказался и от камня. На следующий день низам-уд-доулэ повторил свой маневр, предлагая вместо камня синий яхонт, но потерпел и на этот раз такую же неудачу, какую понес Мирза-Шефи, желая поднести послу нитку крупного жемчуга.

Обед у низам-уд-доулэ продолжался около двух часов. Вставь из-за стола, Ермолов простился с хозяином и, сопутствуемый Мирзою-Шефи, немедленно направился в свой лагерь. [414]

IX.

Подарки шаха и принца Мамед-Али-Мирзы. — Прощальная аудиенция. — Речь Ермолова. — Ответное письмо Фегх-Али-шаха государю императору. — Грамоты императриц старшей жене шаха и ответы на них.

В промежуток времени между последней аудиенцией и обедом у низам-уд-доулэ, в посольском лагере шли деятельные приготовления к встрече шахских наград и подарков, которые, однако же, вследствие отмены первоначального распоряжения персидского правительства, были доставлены лишь утром 27-го августа. Они состояли в следующем:

Ермолову: Льва и Солнца 1-й ст. с бриллиантами, сабля Измаил-шаха с богатейшей портупеей, 10 дорогих шалей и 17 кусков парчи.

Советникам: Льва и Солнца 2-й ст., по 3 шаля и столько же кусков парчи; кроме того, Негри получил украшенный драгоценными камнями кинжал, а Соколов жеребца.

Полк. Ермолову и Коцебу также Льва и Солнца 2-й ст., по 2 шали и по 2-же куска парчи.

Прочим офицерам и чиновникам посольской свиты — разных степеней орден Льва и Солнца, а штаб-офицерам, сверх того, по шали и по 2 куска парчи; наконец

Людям посольства 1,500 червонцев (из этих денег унтер-офицеры получили по 20, официанты по 14, солдаты и казаки по 12, а прислуга по 10 червонцев).

По принятии подарков, Ермолов пожаловал принесшему их чиновнику соболий мех и золотые часы, а бывшей с ним прислуге 600 червонцев.

Вслед за уходом чиновника, Ермолову были присланы подарки от принца Мамед-Али-Мирзы; они заключались в 4-х дорогих шалях, нескольких кусках парчи и 2-х арабских лошадях (кобылы и жеребца).

Вечером того же дня посольство в полном составе было на прощальной аудиенции, куда отправилось в том же порядке и с той же церемонией, как и в первый раз. Откланиваясь шаху, Ермолов начал с изъявления признательности за оказанные ему милости и предоставление посольству тех выгод, какими оно пользовалось как в дороге, так и в Султаниэ, и кончил следующею речью:

— “С первым шагом моим на землю персидскую, принес я в [415] душе моей почтение к знаменитым делам и славе вашего величества, и сие чувство почерпнул я в истинной дружбе и уважении, которое великий государь мой сохраняет к особе вашей. Ныне, имев счастье познать лично высокие добродетели вашего величества, возвращаюсь я, исполненный удивления. И благополучно утвержденный мир, и милостивый благосклонный прием, которого удостоились Россияне, будут новым поводом дружбы и большей привязанности великого государя их к великому обладателю Персии. Молю Бога да продолжит доброе согласие для блага обоих народов!

“Благополучное царствование и слава вашего величества есть желание сердца каждого Россиянина”.

Выслушав эти немногие слова, шах собственноручно вручил Ермолову ответное письмо государю, следующего содержания:

“Связанные сердечной дружбой и приязнью, первое слово наше должно быть посвящено прославлению Всевышнего, утвердившего между нами доброе согласие. Затем, хвала пророкам и имамам, свидетельствующим единство Аллаха и ведущим нас по пути истицы и правды.

Великому государю, знаменитому и счастливому монарху, возвышенной ветви сада империи, животворящей воде источника могущества, великолепному и прославленному самодержцу Российских областей и бесчисленных земель — да превознесется он похвалами по мере своей славы и силы — посылаем привет, сияющий как светило его разума, пожелания столь же стремительные как стрелы его преднамерений, восхваления, в прочности, не уступающие основам его престола, и благоговение, усугубляющееся под влиянием звезды его счастья и благополучия.

Сим доводится до благосклонного сведения вашего величества, что истолкователь сердечных чувств ваших, высокоблагородный, проницательный, верный, преданный, лучший из христианских князей, одаренный превосходнейшими качествами души, ген.-лейтенант Ермолов, прибыв в эту землю, передал нам счастливое письмо своего государя, скрепленное печатью дружбы и имеющее очистить путь ко взаимным сношениям.

Ваше величество сообщаете, что, одушевляемые желанием поддержать и упрочить союз дружбы и единства, плоды последнего трактата, вы обеспечиваете с своей стороны точное соблюдение его постановлений и правила доброго согласия и соседства. Такие уверения требуют взаимности. Но вашему величеству известно, что еще с того времени, как наш поверенный, избранный между ханами Мирза-Абуль-Хасан-хан, подтвердил нам о дружеском расположении вашем, сердце наше было приведено в восхищение и что, поставив себе правилом угождать вашему величеству, мы следовали побуждениям собственного сердца.

Подобно тому, как роза мирного трактата, распустившаяся в [416] цветнике (гюлистан) (здесь автор письма допустил игру слов: Гюлистан в переводе значит “цветник”, а вместе с тем есть название урочища, лежащего в Карабагской провинции, на речке Зейве, и памятного по заключенному в нем договору) на равнине Карабага, благодатью Всевышнего предохранится от урагана осени на улыбающейся поляне нашего сердца и в вечно цветущем саду души, не помрачится в своей чистоте и вечная постоянно-усугубляющаяся дружба.

И так, последствия доброго согласия выяснены и сердечные пожелания высказаны. А потому, отпуская ныне, с подобающими почестями, упомянутого генерала, заслужившего своим поведением и качествами души наше благоволение, нам остается утешаться расположением вашего величества.

Благодаря Всевышнему, связи дружбы и искренности ныне взаимно скреплены и основы согласия упрочены, счастливый же мир увековечится и благотворные последствия приязни день ото дня будут усугубляться. Мы с нетерпением ожидаем, в силу установившейся неразрывной дружбы, приятного ответа и осуществления надежд наших.

Да будут дни счастья и могущества вашего величества вечны!”

Обратившись затем лично к Ермолову, шах сказал, что расстается с ним с полным сожалением. “Ты, — произнес он, — до того расположил меня к себе, что язык мой не хочет произнести, что я отпускаю тебя”. От посла он в самых милостивых выражениях отнесся к чиновникам посольской свиты, упомянув, что доброе поведение их, давая им полное право на его благоволение, заставляет его, в то же время, переменить составившееся у него превратное мнение о русских. В дальнейшей, довольно продолжительной беседе, он, между прочим, выразил желание послать государю что-либо из местных изделий и произведений Персии, при чем, со своей стороны, поручил просить императора о присылке ему хороших люстр и фарфорового сервиза в персидском вкусе. Затем, он отпустил Ермолова, пожелав ему благополучного возвращения в Грузию и полного счастья в будущем.

Вечером у Ермолова обедали англичане. Это было последнее с ними свидание, так как весь день 28-го августа был посвящен прощальным визитам, а 29-го посольство оставило Султаниэ. Накануне отъезда все министры прислали послу подарки, но он от большей части отказался, удержав из всего только 9 лошадей. Вместе с тем Ермолову были доставлены письма старшей жены шаха к императрицам Елисавете Алексеевне и Марии Феодоровне, в ответ на высочайшие к ней грамоты, переданные Мирзе-Шефи, [417] еще 3-го августа, в той самой палатке, в которой находились императорские дары, перед посещением ее Фетх-Али-шахом.

Нам неизвестно, которая именно из жен шаха была признана старшей; да и едва ли кто в целой Персии, кроме разве обитательниц гарема, о том что-нибудь знал. Недоумение это могло бы разъясниться из ответных писем, но в приложенных к ним печатях, к сожалению, не было показано имени.

Когда в Тегеран прибыло от английского короля Георга первое посольство, то оно также имело поручение передать старшей жене шаха письмо и богатейший подарок королевы. Сначала были в недоумении, которую из жен признать старшей, но в собравшемся по этому поводу особенном заседании первенство осталось за Агабегюмой. Она получила подарок и сама написала ответ королеве. Ага-бегюм была дочь Ибрагим-хана карабахского и действительно пользовалась особенною преданностью и уважением Фетх-Али-шаха, на что ей главным образом давало право высокое ее происхождение. Из других жен, пользовавшихся хотя меньшим уважением, но за то большею привязанностью шаха, известна дочь одного кебабчи (кебабчи — продавец жаренного мяса на базарах), удостоившаяся даже получить титул тадж-и-доулет, т. е. “венец государства”. Но мы склоняемся к тому предположению, что и на этот раз предпочтение было дано Ага-бегюме.

Грамоты императриц, помеченные одним и тем же числом (5-го августа 1816 года) и ответные на них письма заключались в следующем:

Грамота государыни императрицы Елисаветы Алексеевны:

“Нашего императорского величества дружеское поздравление. Видев из письма вашего высочества, коль усердно желали вы, чтобы восстановленные между обоими государствами мир и согласие как можно больше утвердились, мы с истинным удовольствием уведомляем ваше высочество, что точно с таковым намерением ныне отправляется со стороны Е. И. В., любезнейшего супруга нашего, чрезвычайным и полномочным послом к его шахову величеству превосходительный и благо-урожденный ген.-лейтенант Ермолов, которому поручили мы, кроме сей грамоты, доставить вашему высочеству от нас дары, как во взаимство таковых же от вас к нам присланных, так и в доказательство искреннейшей нашей Дружбы к вам, с каковою желаем вашему высочеству совершенного благоденствия и многих радостей”.

Ответное письмо:

“До тех пор, когда весною сады облекутся в одежду листьев и [418] цветов, а бесчисленные голоса утренних соловьев станут оживлять сидящих за завесой беседы в парке роз, до тех самых пор, цветник счастья знаменитой госпожи великого государства, Билкалса (одна из жен царя Соломона) величия, Maрии (Богородица) подобной, колыбели совершенства, очаровательного ожерелья царства, счастливого рудника жемчуга славы и блестящей звезды на высоком небосклоне — да благоухает розами вечности и да пребудет отрадным пиршеством к утолению жажды питьем вожделения!

По изъяснении приязни высокому уму, подобному луне, представляется, что упитанный амброю запах виноградника постоянства и мускусное благоухание сада дружбы, т. е. счастливое дружеское письмо, или высокая записка, счастливым прибытием распространила благовоние в беседе сердца и умножила приятным содержанием радость души дружбы. Она была преисполнена от конца до начала постоянною дружбою и от начала до конца отличалась остроумием; цветник ее выражений был украшен розами единодушия и согласия, а с розы содержания снята пыль неприязни. Очаровательные доказательства твердой дружбы отражаются в ней, как в зеркале, а зеркало сердца неизменных друзей рукой приязни очистилось от всякой вражды; содержимые в ней мысли породили славу, благополучие и веселье, а обнаружение желанного согласия, вытекающего из ее изречений, доставило великую радость. Мы благодарим Аллаха, покровителя дружбы, что он связал обе державы узами того согласия, которое дает нам возможность развлекаться дружескою перепискою, и соединил оба знаменитые государства тем согласием, которого нить всегда в руках наших. Хотя любимое лицо свидания по-видимому и скрыто за занавесью, но она не препятствует проявлению искренности сердец; дальность же расстояния хотя устраняет возможность взаимного соединения, но, стремясь по пути дружбы, мы не знаем препон. Есть надежда, что основание этого соединения прочно и что способы к нашему сближению будут постоянно увеличиваться. Так как высокостепенный, основание князей и избранный между вельможами христианства, могущественный главнокомандующий и чрезвычайный посол той вечной державы (т. е. России), храбрый ген.-лейтенант Ермолов, по вручении императорской грамоты, возвращался от благополучного двора великого государя, то оказалось нужным начертать это дружеское послание. Правила дружбы требуют, чтобы единодушие вящше украшалось разноцветными розами переписки, а радость приязненного сердца усугублялась приятельскими поручениями.

Впрочем, да текут дни пожеланию!”.

В печати написано: “О ты, бегюм (госпожа), соделавшаяся целомудрием второй Венерой и звездой шаха, покровителя мира!” [419]

Грамота государыни императрицы Марии Феодоровны:

“Нашего императорского величества дружеское поздравление. Пользуясь отправлением ген.-лейтенанта Ермолова, назначенного чрезвычайным и полномочным послом со стороны Е. И. В., любезнейшего сына нашего, к его шахову величеству, мы с истинным удовольствием повторяем вашему высочеству уверение в искреннейшей нашей дружбе к вам и в полном доброжелательстве. Мы поручили сему послу также доставить вашему высочеству разные от нас дары, будучи уверены, что вы их примете доказательством, сколь приятны для нас были дары ваши, а также той приязни, с коею мы желаем вашему высочеству постоянного благоденствия и многих радостей”.

Ответное письмо:

“Пока цена и свежесть госпож, скрывающихся в разных местах цветника роз, усугубляется благоуханием весны и почки роз запахом животворящего ветерка Мессии (Иисус Христос) склоняются к полам Марии (Богоматерь), кустарник роз, край завесы веселья и почка кустарника роз счастья благополучной госпожи, уединенной палаты великой державы, финикового дерева величия, плода сада высоты, полной луны совершенства и сияния неба благополучия, счастливой коробки перла государства, благополучного созвездия звезды знания, Марии, колыбели величия, высокосановной сестрицы — да будут предохранены от всякой нечистоты горестей и вреда знойного вихря печалей!

При сплетении пучка роз, да откроется приязненному уму, что дышащий амброю запах виноградника постоянства и мускусное благоухание сада дружбы, т. е. счастливое дружеское послание, означающее соединение, счастливым получением распространило благоухание в беседе сердца и приятным содержанием вящше возрадовало душу. Оно дышало дружбой и от начала до конца было преисполнено остроумия; цветник его выражений был украшен розами единодушия и согласия, а розы содержания очищены от пыли неприязни. Залоги твердой приязни отражаются в нем как в зеркале, и зеркало сердца постоянных друзей рукою дружбы очистилось от всякой вражды; вложенные в него мысли доставили славу, благополучие и веселие и изречения дружбы, которыми оно дышало, возродили неописанную радость. Мы обязаны благодарить Аллаха, покровителя дружбы, за то, что он связал обе высокие державы той приязнью, что мы можем развлекаться дружеской перепиской” и т. д. (как в предыдущем письме), а в заключение:

“Впрочем, да будут дни искренности вечны!”

Печать как и в первом письме. [420]

Вечером в посольском лагере все было занято приготовлением к выезду.

X.

Выезд из Султаниэ. — Прибытие в Тавриз. — Француз Мерше. — Аудиенция у Аббас-мирзы. — Переговоры с Мирза-Безюргом. — Вражда между Аббас-мирзой и Мамед-Али-мирзой за наследство. — Отказ Ермолова в официальном признании наследника. — Свидания с Аббас-мирзой. — Сердарь Эриванский Хусейн-хан. — Прощальная аудиенция. — Ответное письмо Аббас-мирзы к государю. — Подарки наследника. — Последнее свидание с Мирза-Безюргом и выезд из Тавриза. — Встреча посольства на границе и прибытие Ермолова в Тифлис. — Заключение.

Был ясный и светлый день. Солнце хотя пекло, но менее, чем в предыдущие дни, так что посольство могло выступить из лагеря в самый полдень. Оставляя без сожаления Султаниэ, Ермолов уносил, однако же, с собою не мало приятных воспоминаний, которые почти исключительно сосредоточивались на Фетх-Али-шахе. Найдя в нем человека умного, благонамеренного, кроткого и великодушного, он полюбил его, не столько вследствие сделанного ему ласкового приема, или особого к себе внимания, сколько за чистосердечное расположение к Государю и полную готовность скрепить с ним узы доброго согласия и дружбы. Но не мог он того же сказать об Аббас-мирзе, к которому теперь направлял путь свой и с которым ему предстояло пережить еще несколько тревожных дней. При одной мысли об этом близком будущем, им овладевало какое-то неприятное чувство, и он дорого заплатил бы, чтобы миновать Тавриз и не встречаться более ни с наследником, ни, в особенности, с ненавистным ему каймакамом. Между тем, желание так или иначе кончить дела своей миссии и, в виду приближавшейся осени, скорее выехать из Персии, влекло его вперед и он спешил, избегая частых и продолжительных остановок в дороге. После отпразднования тезоименитства государя императора в Зенгане, посольство имело только две дневки, так что 9-го сентября оно уже вступило в резиденцию Аббас-мирзы.

С прибытием в Тавриз, совершившимся без всякой церемониальной встречи, от которой Ермолов отказался еще накануне, посольство расположилось по прежнему в доме Мирза-Безюрга, и на этот раз не без некоторого скандала. Вот что случилось. Когда музыканты наши собирались занять отведенные им комнаты, то живший на том же дворе француз Мерше, полковник Наполеоновой гвардии, служивший в войсках Аббас-мирзы, выгнал их вон, при чем двум музыкантам нанес сабельные удары. Дерзость эта [421] взорвала Ермолова. Он потребовал немедленного удовлетворения. Когда же местная власть от того уклонилась, то приказал арестовать и наказать плетьми француза, саблю же его отправил к Аббас-мирзе, поручив передать ему, что подобного негодяя, вероятно, уже более на службе терпеть не будут.

Милостивый и ласковый прием, сделанный Фетх-Али-шахом Ермолову, произвел глубокое впечатление на наследника. О прежних требованиях в соблюдении придворного этикета не могло быть речи и посол каждый раз был принимаем в аудиенц-зале, где для него всегда стояло кресло и куда вместе с ним входила и вся его свита. Но выиграв на одном, Ермолов потерял на другом.

Мы упомянули выше, что решение некоторых вопросов, предложенных на конференции в Султаниэ, было возложено на наследника. Переговоры по ним открылись тотчас после свидания с Аббас-мирзой и предоставления ему императорских даров, и велись непосредственно между послом и Мирза-Безюргом.

Первый пункт, подлежавший обсуждению и касавшийся собственно определения времени для постановления границы между Россией и Персией, кончился благополучно, так как он в сущности не представлял особых затруднений. Не менее благоприятно был решен и другой вопрос: о допущении России иметь при тегеранском кабинете своего поверенного в делах. Сначала Мирза-Безюрг думал возражать, но должен был уступить в виду сделанного Ермоловым заявления, что назначение поверенного зависит единственно от шаха, при особе которого должно состоять аккредитованное Государем Императором лицо. В отношении же допущения наших консулов и учреждения купеческих контор в Гиляне и Астрабаде, последовал отказ, который Мирза-Безюрг формулировал очень просто тем, что как Аббас-мирза, “по скромности своей”, управления Гилянской областью на себя не принимал, да и принять не намерен, то и согласия дать не может.

Но вот коснулись самого щекотливого и трудного вопроса: возвращения наших пленных и беглых солдат. Когда Ермолов предъявил свои требования, основанные на VI ст. Гюлистанского трактата, Мирза-Безюрг отвечал, что как со времени его заключения прошло почти 4 года, а по смыслу приведенной статьи пленных и беглых должно было возвратить в трехмесячный срок, но хотя, за давностью времени правительство и имело бы право считать себя свободным от того, чтобы удерживать на чужой земле “рабов Аллаха и созданий единого Творца”, оно готово, по возвращении русского батальона из похода, о чем уже сделано распоряжение, возвратить всех тех, [422] которые изъявят желание оставить Персию, при чем просит окончание самого дела поручить особенному поверенному. После такого отзыва, по-видимому, не оставалось бы желать ничего лучшего, но не так понимал каймакама Ермолов. Зная, что батальон за несколько только часов до его прибытия был выслан из Тавриза под предлогом усмирения возмутившихся будто бы курдов и что вместо него поставлены другие войска, он не мог не видеть явного обмана и мошенничества со стороны Мирза-Безюрга, а потому на все его клятвы и уверения отвечал в самых строгих выражениях.

— “Рассказывайте все то детям, — говорил он, — не мне. Клятвам вашим не верю: они для вас тоже, что для меня понюхать табаку. Мне известна вся низость ваших поступков; известны и те меры, которые приняты, чтобы не допустить до меня пленных. Не дерзайте оправдываться: еще сегодня один из таких несчастных бросился с крыши к стоявшему у нашего обоза караулу. Подлое поведение ваше я опубликую во всеобщее сведение. Попробуйте заставить меня молчать. Нас здесь 200 человек среди войск ваших; прибавьте к ним еще 100 батальонов и я не более вас буду уважать. Наследника же вашего предупредите, что если во дворце, в числе его телохранителей, узнаю русского солдата, то, не взирая на его присутствие, я вырву его у вас”.

Слова эти и грозный тон, в котором они были произнесены, привели каймакама в крайнее замешательство. Он думал было оправдываться, но напрасно: Ермолов разбивал его на каждом шагу и, насказав ему в заключение еще много горьких истин, прекратил переговоры и удалился.

Следующее заседание имело тот же характер.

Но противодействие, встреченное в освобождении пленных и. беглых, не осталось без достойного отмщения.

Известно, что Аббас-мирза находился в непримиримой вражде за наследство с старшим своим братом Мамед-Али-мирзою, лишенным этого права потому, что мать его была не каджарского племени, а христианкой, которая у персиян может быть только невольницею. Столь очевидное возвышение каджаров, пользовавшихся особенным уважением высшей власти и занимавших лучшие должности в государстве, возбудило к ним ненависть народа, в котором образовались две партии: каджарская, сосредоточившая все свои надежды на Аббас-мирзе, и партия недовольных, принявшая сторону обиженного Мамед-Али-мирзы. К поддержанию и постоянному разжиганию вражды двух братьев не мало способствовала и собственная неосмотрительность шаха, вверившего Аббас-мирзе [423] управление провинциями, некогда отторгнутыми от Турции жители которых не успели слиться с персиянами, тогда как Мамед-Али-мирзе отдал области, в коих жили знатнейшие и коренные фамилии Персии, которых он привязывал щедротою и отвращением от всего, что было противно древним обычаям народа. В последствии, чтобы ослабить старшего сына, шах поставил его в некоторую зависимость от Аббас-мирзы, разрешив последнему образовать у себя регулярные войска и лишив этого преимущества Мамед-Али-мирзу. С тою же целью, при заключении Гюлистанского трактата, была предложена IV статья, принятая генералом Ртищевым, рассудившим за благо давать Аббас-мирзе титул наследника.

Этого-то последнего признания, порученного по инструкции ближайшему усмотрению Ермолова, самым настойчивым образом добивался Аббас-мирза, на что его в особенности побуждали англичане, хорошо знавшие, что влияние их может существовать только в его царствование и что при Мамед-Али-мирзе им трудно будет удержаться в Персии, так как он питает к ним полнейшую ненависть.

Но усилия Аббас-мирзы на этот раз не достигли цели и Ермолов оставил Тавриз, не поддавшись на удочку, будучи глубоко убежден, что уступкою наследнику он вместе с тем оказал бы важную услугу англичанам, упрочив их влияние в Персии в ущерб собственных наших интересов.

Рядом с переговорами происходили почти ежедневные свидания с Аббас-мирзой. Вниманию его и любезностям не было конца. То он приглашал Ермолова на загородную прогулку, то на смотр какой-либо отдельной части войска, а однажды даже на обед — случай небывалый, чтобы христианин ел в одной комнате и в одно время с наследником.

Кроме обычных визитов со стороны вельмож и частых посещений англичан, Ермолова навестил сердарь Эриванский, вызванный в Тавриз по какому-то важному делу.

15-го сентября посольство праздновало день коронации государя, а 19-го — имело прощальную аудиенцию у Аббас-мирзы, вручившего при этом случае Ермолову свое ответное письмо на высочайшую грамоту. Вот его содержание:

“Украшением пера и началом письма служит имя Аллаха миродержца, единого Творца (да будет священно имя Его!), который, сделав согласие сердец государей спокойствием земель света, смывает пыль несогласия сладкою водою приязни и наставляет племена рабов на путь истины.

Потом блистательные перлы похвалы, в коей находит удовольствие [424] священная беседа и которая сияет в собрании людей, представляются его высокому величеству, великому императору, величественному дяде, в великолепии подобному Александру, государю, коего слава возвышена до степени Сатурна и которого престол — небо, покорителю государств и украшающему справедливость, счастливому и блистающему в короне.

За сим представляется зеркалу ума, украшающего свет, что счастливая грамота через высокостепенного, знаменитого посла, кавалера, генерала, начальника артиллерии Алексея Ермолова, доставила украшение своим получением и государственный смысл оной умножил душевную дружбу и приязнь. Вышеозначенный высокостепенный посол довольно объяснил склонность блистательного сердца Е. В-ва ко мне, просителю, чем и удостоверился я в благосклонности высокой души, ибо верность сердца меня, просителя, в том убеждает, а от сердца к сердцу дорога одна. Добрые качества Е. И. В-ва стали известны всему свету, равно как и благосклонность его ко всем приятелям ясна подобно солнцу.

Хотя прежде сего произошло несколько неприятностей, но ныне, волею единого Аллаха, основания несогласия совершенно уничтожены и правила согласия устранили узлы раздора; с обеих сторон язык каждого произносить дружбу, а старания всех принимаются за приязнь, и если бы после сего утвержденного согласия какое-нибудь дело в глазах судящих по наружности было показано в другом виде, исправление того всегда легко при высокой воле Е. И. В-ва, потому что ежеминутно зефир постоянства в дружбе несет благоухание соединения до обоняния обеих держав; дружелюбие изгладит из сердца несогласие и ежедневно станет являться то, что желательно душе. Воля Аллаха высказалась в окончательном утверждении сей дружбы и заключение оной совершилось с обоюдного согласия обоих государств. Того ради и дабы сделать угодное высокой императорской воле, сей проситель, как подобало, также споспешествовал своими стараниями соглашению и посол Е. В-ва отпущен от двора великого государства довольным и вполне удовлетворенным.

Как вышеозначенный посол, исполнив должности посольства при е. в-ве государе и при сем просителе надлежащим образом, отправляется ныне обратно, то искренняя приязнь требовала, чтобы я письменно исполнил долг дружбы.

Время счастья да будет соединено с весельем и радостью!

Друг чистосердечный и верный в приязни, наследник знаменитого персидского государства Аббас-мирза.

Писано в хранимом городе Тавризе”.

В печати написано: “Перл шахова моря — Аббас”.

Особенный лист, приложенный к письму Аббас-мирзы к государю императору: [425]

“Е. И. В-ва извещается, что императорские подарки, которые по совершенной приязни сделали честь послать, доставлены так, как надлежало, чрезвычайным послом знаменитой Российской державы. Всякая вещь из оных, смотря по дружбе, показалась приятнее самых лучших вещей света, и в самом деле они достойны славы Е. И. В-ва и приличны меня, просителя. Посол хорошим обхождением своим также возрадовал мое сердце, исполненное верностью, и обязанности посольства исполнил дружески”.

В печати написано: “надеющийся раб Божий — Аббас”.

Вскоре после аудиенции посольству были присланы от наследника подарки: Ермолову шесть дорогих шалей и осыпанная драгоценными камнями сабля, а советникам и прочим чиновникам его свиты шали и парчи.

Наконец, наступило 20-е число. Еще с раннего утра в посольстве все было готово к отъезду; ожидали только Ермолова, отправившегося к каймакаму для окончательных переговоров по делам. Но Мирза-Безюрг, как оказалось, и на этот раз не оставил своих обычных мошеннических уверток. Объявив, что ему нужно по некоторым вопросам заручиться согласием наследника, он оставил посла, обещаясь немедленно возвратиться с ответом. Но едва только он скрылся, как Ермолов, не дождавшись его и не желая напрасно тратить время, возвратился к своей свите и немедленно выехал из города.

День этот, по собственному его признанию, был одним из приятнейших в его жизни, и он не иначе соглашался снова увидеть Персию, как разве с оружием в руках.

Прибыв поздно ночью в Софьян, посольство было настигнуто в этом селении мирзою наследника, его адъютантом и Аскер-ханом михмандарем, с которым оно простилось еще в Тавризе. Цель их приезда, как обнаружилось на следующий день, состояла в том, чтобы добиться официального признания Аббас-мирзы наследником и присылки поверенного для спроса наших пленных и беглых. Но Ермолов отклонил оба домогательства и, отпустив присланных, тотчас же отправился и сам в дальнейший путь, боясь встретить новые какие-либо задержки.

22-го сентября он получил известие из Тифлиса о скоропостижной смерти генерал-майора Кутузова, что его крайне огорчило, так как он лишился в нем не только доброго друга, но и редкого сотрудника, которого заменить было весьма трудно.

Спустя два дня, посольство переехало Аракс и, направившись через Нахичевань и Эривань к Баш-Абарани, в некотором [426] расстоянии от этого селения было встречено командой донских казаков, а несколько далее — двумя ротами пехоты с пушкой, из которой, в честь его благополучного прибытия на границу, было произведено семь выстрелов.

Из Баш-Абараны Ермолов двинулся на Амамлы, откуда через Эмир-Айвазло, 10-го октября, достиг Тифлиса. С этого-то собственно времени он вступает в действительное управление краем, открывающее новую, блестящую эпоху в военной летописи Кавказа...

Так кончилось посольство Ермолова в Персию. Рассказ наш остается дополнить некоторыми только подробностями относительно тех средств, которыми располагал Алексей Петрович для внушения к себе должного уважения со стороны персиян и их правительства, а равно для осуществления высочайше возложенных на него поручений. В этом случае нам ближе всего обратиться к подлинным его рассказам. Так, между прочим, он говорит:

“Я уверил персиян, что предки мои были татары, и выдал себя за потомка Чингиз-хана, удивляя их замечанием, что в той самой стране, где все покорствовало страшному их оружию, я нахожусь послом, утверждающим мир и дружбу. Доказательством происхождения моего служил, бывший в числе чиновников посольства, двоюродный брат мой, полк. Ермолов, которому, к счастью моему, природа дала черные, подслеповатые глаза и, выдвинув вперед скуластые щеки, расширила лицо на подобие калмыцкого. Шаху было донесено о сих явных признаках моей породы и он, с уважением смотря на потомка столь ужасного завоевателя, приказал показать себе моего брата. Я видел, что мне легко было быть потомком даже Тамерлана. Один из вельможей спросил меня, сохранил ли я родословную? Решительный ответ, что она хранится у старшего фамилии нашей, утвердил навсегда принадлежность мою Чингиз-хану” (см. “Записку” Ермолова о посольстве его в Персию, стр, 66 — 67.)

Не малую пользу оказала Ермолову и самая внешность его.

“Угрюмая рожа моя, — писал он к гр. Арсению Андреевичу Закревскому (см. М. Погодина “А. П. Ермолов”, стр. 231 — 232.), — всегда хорошо изображала чувства мои и когда я говорил о войне, то она принимала на себя выражение чувств человека, готового схватить зубами за горло. К несчастью их, я заметил, что они того не любят, и тогда всякий раз, когда не доставало мне убедительных доказательств, я действовал зверскою рожей, огромною своею фигурой, которая производила ужасное [427] действие, и широким горлом, так что они убеждались, что не может же человек так сильно кричать, не имея справедливых и основательных причин. Когда доходило до шаха известие, что я человек-зверь неприступный, то при первом свидании с ним, я отравлял его лестью, так что уже не смели ему говорить против меня, и он готов был обвинять того, кто мне угодить не может”.

В сношениях с людьми влиятельными, Алексей Петрович прибегал в крайних случаях к другим, не менее хитрым уловкам. Так, например, упоминая о своих сношениях с Мирза-Шефи, он говорит:

“В знак большей к нему привязанности я дал ему название отца и, как сын покорный, обещал ему откровенность во всех поступках и делах. И так, о чем невыгодно мне было трактовать с ним, как с верховным визирем, я обращался к нему, как к отцу; когда же надобно было возражать ему, или даже постращать, то, храня почтение как сын, я облекаюсь в образ посла. Сей эгидой покрывал я себя в одних крайних случаях и всегда выходил торжествующим” (см. “Записку” Ермолова о посольстве его в Персию, стр. 38 — 39.).

Что касается общего впечатления, вывезенного Ермоловым из Персии, то оно резюмировано в следующих его словах, которыми он заканчивает свою “Записку”:

“Тебе, Персия, не дерзающая расторгнуть оковы поноснейшего рабства, которые налагает ненасытная власть, никаких пределов не признающая; где подлые свойства народа уничтожают достоинство человека и отъемлют познание прав его; где обязанности каждого истолковываются раболепным угождением властителю; где самая вера научает злодеяниям и дела добрые не получают возмездия: тебе посвящаю я ненависть мою и, отягчая проклятием, прорицаю падение твое” (см. “Записку” Ермолова о посольстве его в Персию, стр. 73).

Но думал ли тогда Ермолов, что именно государство, над которым он произносит суровый приговор свой, прежде чем распасться самому, подготовить его собственную гибель?

И кому же, если не Персии, обязан он своим падением?...

Ад. П. Берже