ТОМАС БАБИНГТОН МАКОЛЕЙ

ВАРРЕН ГАСТИНГС

(СТАТЬЯ МАКОЛЕЯ).

(Записки о жизни Варрена Гастингса, первого генерал-губернатора бенгальского, составленные по оригинальным документам Г. Р. Глейгом.)

(Memoirs of the Life of Warren Hastings, first Governor-General of Bengal. Compiled from Original Papers, by the Rev. G. R. GLEIG M. A. 3 vols. 8vo. London: 1841.)

По видимому, эта книга была написана вследствие договора, по которому, с одной стороны, потомки Варрена Гастингса обещали доставить надлежащие документы, а с другой, Глейг обязался, по возможности, превозносить покойного графа. Мы должны сознаться, что эти условия были совестливо выполнены с обеих сторон: доказательством тому служат три толстые книги, наполненные необработанною перепискою и бестолковыми похвалами. Еслиб стоило труда подробно разбирать это произведение, мы могли бы написать длинную статью, указывая только на грубые ошибки, неблагородные выражения и безнравственные правила, в нем заключающиеся. Но мы считаем излишним расточать критику на произведение литературного фабриканта, и какое бы уважение ни заслужил г-н Глейг своими прежними сочинениями, он в эту минуту представляется нам литературным фабрикантом и ни чем более. Людям с лучшими дарованиями, нежели г-н Глейг, случалось писать так же пошло, как он, когда они унижались до подобной сделки. Было бы несправедливо судить о Гольдсмите по его Истории Греции и о Вальтер-Скотте по его Биографии Наполеона. Конечно, г-на Глейга нельзя назвать ни Гольдсмитом, ни Вальтер-Скоттом, но нет сомнения, что и он в состоянии написать нечто лучшее, нежели эти записки; точно также, было бы слишком жестоко обвинить христианина, да [190] к тому же и священника, в том, что он обдуманно защищал некоторые из мнений, приведенных в этой книге. Без преувеличения можно сказать, что в сочинении г-на Глейга находятся места, которые относятся к «Principe» Макиавеля так же, как Макиавель относится к «Обязанностям человека», и которые возбудили бы негодование даже в вертепе разбойников или на корабле пиратов. Мы готовы приписать все эти промахи необдуманности и той умственной болезни, которую можно назвать furor biographicus, и которая для жизнеописателей то же самое, что зоб для альпийских пастухов и глотание земли для негров. Мы думаем, что лучше всего удовлетворим наших читателей, если, вместо того чтоб останавливаться на погрешностях этой книги, познакомим их, по мере возможности, с нашим собственным взглядом на жизнь и характер Гастингса. Мы не совершенно разделяем чувства Нижней Палаты, обвинившей его в 1787 г., равно как и чувства Парламента, вставшего с непокрытыми головами, чтоб принять его в 1813 году. Он был одарен великими достоинствами и оказал значительные услуги государству, но представить его как человека безукоризненной добродетели значило бы сделать его спешным, и друзья его, из уважения к его памяти, если не по чувству справедливости, должны бы восстать против такой мелочной лести. Мы твердо убеждены, что, если бы Гастингс до сих пор находился в живых, он имел бы довольно рассудительности и величия духа, чтобы желать быть представленным таким, каков он есть. Он должен был знать, что много пятен помрачали его славу, но, в то же время, он с гордостью должен был чувствовать, что блеск его славы мог загладить много пятен. Он, верно, предпочел бы даже строгость г-на Милля бессмысленной лести г-на Глейга: он бы пожелал оставить потомству свое изображение, хотя невыгодное, но не плохое малеванье, пошлое, не естественное, не походящее ни на него, ни на кого другого. «Рисуйте меня, каков я есть», говорил Оливер Кромвель молодому Лели: «если вы не изобразите шрамов и морщин, я вам не заплачу ни [191] шиллинга». — Даже в этой безделице великий протектор показал свой здравый ум и возвышенную душу. Он не хотел, чтоб все характерические черты его лица были упущены в тщетном старании придать ему нежную красоту и свежий румянец Он соглашался на то, чтоб на его челе видно было клеймо, оставленное временем, войною, бессонными ночами, мучительным беспокойством, может быть, угрызениями совести, но с тем, чтоб на нем изображалось и мужество, глубина расчета, энергия и забота о делах государственных. Если бы все люди понимали свои выгоды, то каждый был бы доволен таким изображением.

Варренг Гастингс происходил от старинного и знаменитого рода. Утверждают, что его род ведет начало свое от великого датского короля, паруса которого были страхом обоих берегов британского залива, и который, после жестоких сражений, должен был уступить гению и храбрости Альфреда. Но несомненный блеск дома Гастингсов не нуждается в баснословных прикрасах: одна из отраслей его носила в четырнадцатом столетии графскую корону Пемброков, от другой отрасли того же дома произошел известный камергер, верный приверженец Белой Розы, подавший своей странной судьбой такую богатую тему поэтам и летописцам. Семейство его получило от Тюдоров графство Гундингтэнское; после долгой утраты оно было возвращено своим владельцам, вследствие событий, редко встречаемых даже в романах.

Повелители замка Дэйлесфордского в Ворчестерслейре почитались главами этого знаменитого семейства. Правда, что главная линия не находилась в таких счастливых обстоятельствах, как некоторые из ее отраслей, но род Дейлесфордов, хотя не в высоких почестях, был богат и уважаем, пока, лет двести тому назад, он не упал в переворотах междоусобной войны. Тогдашний лорд Гастингс был ревностный кавалер (роялист); он наложил подати на своих вассалов, обратил всю свою серебряную посуду в наличные деньги и, издержав половину [192] своего состояния на службе короля Карла, почел себя счастливым, что мог откупиться, уступив большую часть остального президенту Ленталю. Старинный замок Дэйлесфордский остался при семействе Гастингс, но оно не было в состоянии его поддерживать, и следующее поколение продало его лондонскому купцу.

Прежде совершения этого торга, последний из Гастингсов дейлесфордских выхлопотал для своего второго сына ректорство прихода, в котором находилось старинное фамильное жилище. Место это не приносило значительных доходов, и положение бедного священника, после продажи поместья, было плачевно; он был запутан в тяжбы с владетелем замка по поводу десятины, и наконец совершенно разорился. Старший сын его, Говард, хорошо воспитанный молодой человек, получил место при таможне. Второй, Пайнастон, бездельный и беспутный мальчик, женился лет пятнадцати, овдовел два года спустя, и умер в Ост-Индии, поручая попечению несчастного отца своего маленького сына, предназначенного испытать все перевороты судьбы.

Варрен, сын Пайнастона, родился 6-го декабря 1732 года: мать его умерла несколько дней спустя, и он остался на руках разоренного деда. Ребенок рано стал посещать деревенскую школу, где он учился грамоте на одной скамье с крестьянскими детьми: ничто в его одежде и образе жизни не указывало на то, что судьба должна была его так отдалить от мальчиков, с которыми он играл и учился. Но ничто не могло заглушить зародыша его гениальности и честолюбия: самые земледельцы заметили и долго помнили, с какою любовью маленький Варрен занимался своими книгами. Ежедневный вид владений, некогда принадлежащих его предкам и перешедших в чужие руки, зародил в его молодой голове дикие мечты. Он любил слушать рассказы о величии и богатстве своих предков, об их роскошном образе жизни, об их храбрости и непоколебимой верности королю. Однажды, когда ему было только семь лет, он лежал в знойный летний день на [193] берегу реки, протекающей через старинные владения Гастингсов и впадающей в Изис. Здесь (так по крайней мере он рассказывал лет 70 спустя) впервые возникла в его уме мысль, которая не покидала его среди всех переворотов изменчивой судьбы его. Он решился приобрести поместье, когда-то принадлежавшее его отцам. Эта мысль, образовавшаяся в детстве и бедности, утверждалась в его уме по мере того, как развивались его способности и благоприятствовало счастье. Он преследовал ее с той спокойной, непоколебимой силой воли, которая составляла самую резкую черту его характера. Когда под жгучим тропическим солнцем он управлял пятьюдесятью миллионами Азиатцев, надежды и мечты его, среди всех забот войны, финансов и законодательства, всегда были обращены к Дэйлесфорду, и когда длинное поприще его, так странно испещренное добром и злом, славою и бесчестием, приблизилось к концу, он захотел умереть в Дэйлесфорде.

Когда Гастингсу минуло 8 лет, дядя его, Говард, взял, его под свое покровительство, с намерением дать племяннику хорошее воспитание. Мальчика отвезли в Лондон и поместили в школу, где учили его хорошо, но кормили плохо. Он всегда приписывал свои малый рост грубой и недостаточной пище, употребляемой в этой семинарии. Десяти лет он поступил в Вестминстерское училище, процветавшее в то время под присмотром доктора Никольса. Боурн, которого ученики называли из ласки Винни Боурн, был одним из учителей. Чорчиль, Кольмэн, Лойд, Кумберланд, Купер, находились в числе учеников. С Купером Гастингс заключил дружбу, которую ни время, ни значительная разница в мнениях и правилах не могли совершенно разрушить. Они ни разу не встречались с тех пор, как оставили университет, но сорок лет спустя, когда со всех сторон поднимались обвинения на притеснителя Индии, робкий и уединенный поэт не иначе представлял себе генерал-губернатора Индии, как тем Гастингсом, с которым он плавал по Темзе и резвился в вестминстерских стенах, и не мог верить, чтоб такой добрый [194] человек мог так дурно поступать. Собственная его жизнь прошла в совершенном спокойствии: он мечтал, молился и писал стихи среди водяных лилий реки Узы. Он сохранил в редкой степени детскую невинность. Правда, и Купер претерпел тяжелые испытания, но они не были такого рода, чтобы привести его к какому-нибудь резкому отступлению от нравственных и общественных законов. Он никогда не подвергался нападениям могучих и смертельно озлобленных врагов, и никогда не находился в необходимости выбирать между безукоризненностью и величием, между преступлением и погибелью. Его привычки и образ жизни не произвели в нем возможности постичь, в какой мере люди, даже добрые и благородные, могут быть совращены с истинного пути пылом ненависти и властолюбием.

Гастингс имел другого товарища в Вестминстере, о котором придется упоминать в продолжение этого рассказа: мы говорим об Элиджа Импей (Elifah Jmpey). Мы мало знаем об их отношениях в училище, но смело дюжем предполагать, что, когда Гастингсу хотелось привести в исполнение какую-нибудь злую шутку, то он, за лакомство или игрушку, нанимал молодого Импей и возлагал на него самую постыдную роль в этой шалости. Варрен прославился между учениками уменьем плавать, управлять лодкой и успехами в науках. В четырнадцать лет он получил первую премию на экзамене. Имя его, написанное золотыми буквами на стенах дортуара, до сих пор свидетельствует о победе, которую он одержал над многими соперниками, гораздо старшими его по летам. По окончании курса он остался еще на два года в училище и собирался поступить студентом в кристчорскую семинарию, когда неожиданное событие совершенно изменило его судьбу. Говард Гастингс умер, препоручив своего племянника попечениям дальнего родственника, по имени Чизвик, который, хотя и не отказался решительно от обязанности покровительствовать Гастингсу, но желал как можно скорее от него отделаться. Доктор Никольс [195] сильно восставал против жестокого намерения прервать занятия молодого человека, обещавшего со временем стать на ряду с первостепенными учеными своего века. Он предложил даже на свой счет послать его в Оксфорд. Но г. Чизвик был неумолим; он думал, что Гастингс и без того потерял слишком много времени на гекзаметры и пентаметры. Чизвик имел возможность доставить молодому человеку место секретаря при Индийской компании. Пойдет ли он в гору, или умрет от желчной горячки, об этом Чизвик не беспокоился: в обоих случаях Гастингс переставал быть ему в тягость. И так, Варрен должен был оставить Вестминстерское училище; его определили на несколько месяцев в коммерческую академию, чтобы выучить арифметике и бухгалтерии. В январе 1750 он простился с Англией с корабля, отправлявшего в Бенгал, куда он и прибыл в начале октября. Он тотчас же поступил в секретарскую комиссию в Калькутте и остался там на два года. Форт-Вильям был тогда чисто купеческий город.

В южной части Индии, наступательная политика Дюплэ по неволе превратила агентов английской компании в полководцев и дипломатов. Война за наследство свирепствовала в Карнатике, и, благодаря гению молодого Роберта Клэйва, перевес находился на стороне Англичан; в Бенгал же европейские пришельцы жили в мире с туземцами и между собой, занимаясь единственно торговыми сделками. После двух лет, проведенных над счетами в Калькутте, Гастингса послали в Кошимбазар. Этот город находится на реке Гуглей, в расстоянии мили от Муршедабада, и, если мы можем употребить подобное сравнение, он в то время относился к Муршедабаду, как лондонская Сити к Вестминстеру. Муршедабад был резиденциею раджи, почитавшегося вассалом Великого Могола, но в сущности совершенно самовластию управлявшего тремя пространными провинциями, Бенгалом, Ориссой и Бихаром. В Муршедабаде находились двор, гарем и присутственные места; Кошимбазар был торговое место и славился достоинством и количеством своих шелковых тканей; гавань его беспрестанно [196] принимала флоты богатонагруженных кораблей. На этом важном пункт компания учредила небольшую факторию, подчиненную фактории Форта-Вильяма. Здесь, в продолжение нескольких лет, Гастингс занимался вместе с туземными маклерами заключением торговых сделок. В это время Сураджа Доула вступил на престол. Он тотчас объявил войну Англичанам, и тем легче овладел беззащитным местечком Кошимбазар, что оно находилось в таком малом расстоянии от его столицы. Гастингс был взят в плен и отправлен в Муршедабад. С ним обошлись однако же не очень жестоко, благодаря вмешательству агентов немецкой компании. Набоб подступил к Калькутте; губернатор и комендант обратились в бегство; город и крепость были взяты, и большая часть пленных Англичан погибла в «Черной яме». Эти происшествия были началом могущества Гастингса. Губернатор и его спутники искали убежища на печальном островке Фульда, близ устьев Гуглея. Они желали иметь сведения о всех действиях набоба, и за этим обратились к Гастингсу, который пользовался большою свободою и жил вблизи двора. Таким образом он сделался значительным дипломатическим агентом, и вскоре прославился своею ловкостью и решительностью. В это время начал образовываться заговор, впоследствии погубивший Сураджу Доулу, и Гастингс присутствовал при всех совещаниях заговорщиков. Но было рано еще нанести решительный удар; необходимо было отложить исполнение умысла, и Гастингс, видя себя в опасности, бежал на остров Фульда. Вскоре по прибытии его туда, на Гуглее подвилась экспедиция из Мадраса под начальством Клэйва. Молодой и храбрый Варрен, воспламененный, вероятно, примером начальника войска, который, как и он, был прежде коммерческим агентом компании, пока политические перевороты не сделали его полководцем, решился поступить в военную службу. В начале войны он служил рядовым, но меткий взор Клэйва вскоре разгадал, что голова молодого партизана могла быть полезнее, нежели его оружие. Когда после Плассейской битвы Мир [197] Дмеффир был провозглашен набобом бенгальским, Гастингса назначили дипломатическим агентом Ост-Индской компании при двор нового владельца.

Он оставался в Муршедабаде до 1767 года, но когда его произвели в члены совета, он должен был поселиться в Калькутте. Это было между первым и вторым губернаторством Клэйва, — время, оставившее на Ост-Индской компании клеймо, которого не могли сгладить целые года справедливого и милосердого правления. Губернатор Ванситтарт был главою нового государства, составленного из самых разнородных начал. С одной стороны была толпа английских чиновников, предприимчивых, смышленых, всеми силами старавшихся обогатиться, с другой находилось многочисленное народонаселение, робкое, беззащитное, привыкшее покоряться притеснению. Спасти слабейшее племя от нападений сильнейшего было предприятие, требовавшее всего гения и всей энергии Клэйва. Ванситтарт, не смотря на свои благие намерения, был правитель недеятельный и бессильный. Весьма естественно, что господствующая каста освободилась от всякого принуждения. Сильнейший класс имел на своей стороне все выгоды развития и энергии, что делало его могущество неотразимым. Война Бенгальцев с Англичанами была похожа на войну овец с волками, людей с демонами. Побежденные могли искать защиты только в великодушии, умеренности и просвещенной политике завоевателей.

Впоследствии они нашли эту защиту. Но сначала они испытали только силу Англичан, а не нравственное превосходство их. Был промежуток между порою, когда они сделались нашими подданными, и порою, когда мы поняли обязанности правителей. Во время этого промежутка, занятие агента компании состояло только в том, чтоб вытянуть как можно более денег от туземцев, и возвратиться в Англию прежде, нежели здоровье его пострадало от горячего климата, жениться там на дочери какого-нибудь пэра, подкупать избирательные голоса в Корнвилле и давать балы в Сент-Джемс-Сквэре.

Поведение Гастингса в это время нам мало известно; [198] но то, что мы об нем знаем, делает ему честь. Он не мог защищать туземцев, но по крайней мере он делал все, что от него зависело, то есть, не притеснял и не обирал их. Положительно известно, что он был беден в это время, тогда как он легко мог бы обогатиться, если б решился на обман и жестокости. Его никогда не обвиняли в участии во всех злоупотреблениях, которые были тогда в ходу; если б он сколько-нибудь в них был замешан, то могучие и озлобленные враги не преминули бы обличить его в этом. Подробный, строгий и недоброжелательный разбор, которому подверглась жизнь Гастингса, разбор, может быть, беспримерный в истории, в некотором отношении был выгоден для него. Он вывел на свет много пятен, но он отнял право обвинять его в других, предполагаемых, проступках.

Правду сказать, искушения, которые увлекли большую часть английских чиновников во время Ванситтарта, не были опасны для Гастингса. Он не был щекотлив в денежных делах; но не был также ни корыстолюбив, ни жаден. Он был слишком просвещенный человек, чтобы смотреть на великое государство, как разбойник мог бы смотреть на добычу. Если не сердце, то рассудок предохранил бы его от такого унижения. Можно было упрекнуть его в безнравственности и недостатке совестливости, но все же он был государственный человек, а не пират.

В 1764 году Гастингс возвратился в Англию. Состояние, которое он приобрел, было незначительно, и вскоре он ого совершенно расточил, отчасти из похвальной щедрости, отчасти из неумения распоряжаться. С родственниками своими он обошелся очень хорошо. Большую часть своих денег он оставил в Бенгале, надеясь на высокие проценты, которые были в ходу в Индии; но высокие проценты обыкновенно соединены с ненадежным ручательством, и Гастингс не только не обогатился, но потерял все свое состояние. В Англии он провел года четыре. Нам мало известно об его образе жизни. Говорят (и это [199] весьма вероятно), что большая часть его времени была посвящена наукам и обществу литераторов. К его чести надо заметить, что в то время, как другие агенты Ост-Индской компании смотрели на восточные языки единственно как на средство сообщения с торговцами и маклерами, он старался найти в них новую пищу для ума и новый взгляд на государственные и общественные вопросы. Может быть, как и многие другие, обратившие внимание на мало исследованные отрасли науки, он преувеличивал важность своей специальности. По его мнению, изучение персидской литературы должно было входить в воспитание Англичанина, и он даже составил проект для приведения в исполнение этой мысли. Оксфородский университет, в котором несколько занимались восточными языками, должен был вместить новое заведение. Ост-Индская компания должна была взять на себя расходы и выписать с Востока профессоров, изучивших язык Гафиза и Фердуси. Гастингс отправился к Джонсону в надежде, вероятно, возбудить участие к этому проекту в человеке, занимавшем высокое место между литераторами и стоявшем в близких сношениях с Оксфордом. Свидание это поселило в уме Джонсона весьма высокое мнение о дарованиях и образовании его посетителя. Много лет спустя, когда Гастингс управлял огромным народонаселением британской Индии, старый философ писал к нему, и в самых лестных выражениях говорил об их кратком, по приятном знакомстве.

Гастингс вскоре стал опять подумывать об Индии. Ничто не привязывало его особенно к Англии, и денежный дела его находились в большом расстройстве. Он обратился к прежним начальникам своим, директорам компании, и просил их о месте. Они приняли его с высокими похвалами его дарованиям и его бескорыстию, и назначили членом Совета в Мадрасе. Было бы несправедливо здесь не заметить, что, будучи принужден занять деньги для издержек путешествия, Гастингс не захотел коснуться суммы, назначенной им бедным своим родственникам. Весною, 1769 года, он отправился в Индию на корабле [200] «Герцог Графтон». Путешествие это было ознаменовано для него событиями, которые могли бы служить сюжетом для романа.

Между пассажирами был немецкий барон, по имени Имгоф. Не смотря на свое баронство, он находился в очень стесненных обстоятельствах, и отправлялся в Мадрас в качестве портретного живописца, в надежде на баснословные богатства Индии. С ним была его жена, родом из Архангельска. Эта молодая женщина, рожденная около северного полюса и предназначенная играть роль царицы под тропическим небом, была хороша собою, образована и в высшей степени привлекательна. Она от всей души презирала своего мужа, и не без основания, как мы увидим из последствий этого рассказа. Разговор Гастингса понравился ей; к тому же внимание, которое он ей оказывали, льстило ее самолюбию. Положение было в самом деле опасное. Нет места, которое бы так способствовало развитию тесной дружбы или смертельной вражды, как корабль на пути в Индию. Немного найдется людей, которые не нашли невыразимо скучным путешествие, продолжающееся несколько месяцев. Все радуются, когда что-нибудь нарушить это убийственное однообразие. Иные путешественники находят некоторое развлечение в том, что едят вдвое больше обыкновенного; но лучшее препровождение времени — это кокетничать или ссориться. Кажется, как будто все приспособлено для этих увлекательных занятий. На корабле все находятся гораздо более в столкновении, нежели на даче или в гостинице. Если кто захочет отделиться от общества, то он должен запереться в каморке, где ему тесно пошевельнуться. Обедают, ужинают, все вместе. Все сношения делаются гораздо свободнее. Человек недоброжелательный всякий день имеет случай наделать кучу неприятностей своему ближнему; за то на каждом шагу представляется возможность оказать услугу или обнаружить заботливость. Нередко настоящая опасность вызывает возвышенную добродетель или отвратительный порок, которые в обыкновенных сношениях хорошего общества [201] могли бы остаться скрытными в продолжение целых годов. Вот при каких обстоятельствах встретились Гастингс и баронесса Имгоф — два лица, которые везде обратили бы на себя внимание своими блестящими дарованиями. Он не знал семейных уз; она была связана с мужем, которого не уважала и который сам не дорожил своею честью. Между ними возникла привязанность, которую еще более усилил случай, возможный только во время морского путешествия. Гастингс заболел. Баронесса ухаживала за ним с женскою заботливостью, сама подавала ему лекарство и даже просиживала ночи над его кроватью. Прежде нежели «Герцог Графтон» доплыл до Мадраса, Гастингс был влюблен. Любовь эта резко характеризует его. Как его ненависть, как его честолюбие, как все его страсти, она была сильна, но не пылка. Она была глубока, спокойна, терпелива, неизменна, Имгоф имел совещание с женой и с любовником жены. Решили, что баронесса подаст просьбу о разводе, и что барон будет хлопотать об устранении всяких препятствий; покамест не воспоследует решения, они по прежнему должны жить вместе. Постановили также, что Гастингс отблагодарит податливого мужа очень существенным награждением, и, женившись на баронессе, усыновит детей, которых она имела от Имгофа.

Мы не хотим строго судить о Гастингсе и баронессе Имгоф: много обстоятельств извиняют их поступок и делают его понятным. Но нам невозможно согласиться с г. Глейгом, который называет поведение барона — рассудительным и благоразумным.

В Мадрасе Гастингс нашел английскую торговлю в большом расстройстве. Его собственные вкусы и наклонности более привлекали его к делам политическим, нежели коммерческим; но он знал, что благосклонность его начальников преимущественно зависела от доходов, и решился на время обратить все свое внимание на эту часть правления, находившуюся в большом беспорядке с тех пор, как агенты компании перестали быть писарями и сделались воинами и дипломатами. Вскоре он произвел [202] значительные улучшения. Директоры изъявили ему свое одобрение и были так довольны его распоряжениями, что решились вверить ему губернаторство бенгальское. В начале 1772 года он оставил Форт-Вилльям и переселился в Калькутту, куда его призывала его новая должность. Когда Гастингс занял первое место в государственном совете, то Бенгал управлялся еще по системе Клэйва. Было собственно два правительства: одно — действительное, другое — правительство только по имени. Верховная власть принадлежала компании, и трудно себе представить власть более деспотическую. Английские завоеватели могли быть обузданы только собственным чувством справедливости и человеколюбия; закон не ставил границ их произволу, и сопротивление им было бы бесполезно. Но хотя в сущности Англичане были всемогущи, они не окружали себя внешними знаками власти. Они считались вассалами престола делийского; они собирали подати в качестве чиновников, назначенных императорскою комиссией; на государственной печати их были исчислены все титулы императора, и их монета носила изображение его. На бенгальском престоле восседал набоб, который стоял к английским правителям в таком же отношении, как некогда Августул к Одоакру или последние из Меровингов к Карлу Мартелю и Пипину. Он жил в Муршедабаде, окруженный царским великолепием; к нему приближались со всеми знаками повиновения, и имя его упоминалось во всех официальных бумагах. Но в управлении государством он принимал менее участия, нежели последний из чиновников компании. Совет, представляющий в Калькутте Ост-Индскую компанию, был организован совершенно другим образом, нежели в наше время. Теперь исполнительная власть находится исключительно в руках губернатора. Он может объявить войну, заключить мир, назначать государственных чиновников и сменять их вопреки единогласному мнению своих советников. Правда, он должен их уведомлять о всем том, что предпринимает; они имеют право рассуждать об этом, подавать советы, изъявлять [203] несогласие, писать протесты и Англию; но вся власть принадлежит исключительно губернатору и на нем лежит вся ответственность. По нашему мнению, эта система, введенная Питтом и Дундэсом вопреки энергическому сопротивлению Эдмунда Бурке, лучше всех других приходится к стране, в которой представительная форма правления невозможна. При Гастингсе губернатор имел только один голос в совете и право в случае равного распределения голосов решить по своему благоусмотрению. Вследствие этого, нередко случалось, что он видел себя принужденным уступать в самых важных вопросах, и что он по целым годам мог быть исключен от действительного участия в делах.

До сих пор английские сановники в Форт-Вилльяме мало обращали внимания на внутреннее управление Бенгалом. Единственная отрасль политики, которою они ревностно занимались, были переговоры с туземными владельцами. Судопроизводством, полициею, распределением налогов они почти совершенно пренебрегали. Можно заметить, что способ выражения агентов компании до сих пор носит отпечаток этого состояния дел. До сих пор они употребляют слово «политический» в смысле «дипломатический». Мы могли бы назвать человека, еще находящегося в живых, о котором высшее начальство отзывалось как о неоценимом сановнике, способном взять на себя внутреннюю администрацию целого президентства, но, к несчастию, не имеющего никакого понятия о делах политических.

Внутреннее управление Бенгалом было поручено английскими сановниками туземному министру, пребывающему в Муршедабаде. Все военные дела и, за исключением всего того, что относится к пустому церемониалу, все дела иностранные не подлежали его ведомству; за то все остальные отрасли управления были ему исключительно вверены. Годовой оклад его доходил до ста тысяч фунтов стерлингов. Жалование набобов (превышающее 300,000 ф. ст. в год) переходило чрез его руки и до некоторой степени [204] находилось в его распоряжении. Сбор податей, судопроизводство, охранение порядка, были предоставлены этому высокому сановнику, и только английское правительство имело право от него требовать отчета в его действиях.

Само собой разумеется, что такого важного, выгодного да и к тому же почетного места добивались самые способные и самые могучие из туземцев. Клэйв нашел затруднительным выбор между равно стойкими притязаниями. Два кандидата отделялись от толпы: каждый из них был представителем особого племени и особой религии.

Один был Магоммед Реза-Хан, мусульманин персидского происхождения, человек умный, деятельный, благочестивый, как все Персияне, и высоко уважаемый своими соотечественниками. В Англии на него, может быть, смотрели бы как на развращенного и корыстолюбивого политика; но если судить по индийским понятиям о чести и нравственности, то его можно считать человеком относительно достойным уважения.

Соперник его был индусский брамин. Ужасное и горестное происшествие сделало его имя неразлучным с именем Варрена Гастингса: мы говорим о Магарадже Нункомаре. Этот человек играл важную роль во всех революциях, происшедших в Бенгал е со времен Сураджи Доулье. Он пользовался не только тем уважением, которое в этой стране исключительно принадлежит высоким кастам, но также и весом, неразлучным с богатством, дарованиями и опытностью. Что же касается до нравственной стороны его характера, то об ней трудно дать понятие тому, кто изучил человека только в нашем образованном мире. Как Итальянец относится к Англичанину, Индеец к Итальянцу, Бенгалец к остальным Индейцам, так Нункомар относился к другим Бенгальцам. Физическая организация Бенгальца слаба до изнеженности. Он живет в каком-то тумане. Сложение его слабо, движения томны и ленивы. В продолжение долгого времени он был угнетен более сильными и более энергическими племенами; не ищите в нем мужества, независимости, правдивости, — все [205] это качества, которым не дает развиться ни его природа, ни его положение. Душа его совершенно соответствует его телу. Он слаб и немощен, когда требуется мужественное сопротивление; но изворотливость и гибкость его ума возбуждает вместе удивление и презрение других народов. Все хитрости, к которым обыкновенно прибегают угнетенные, известны этому племени более даже, нежели Ионийцам во времена Ювенала или Жидам в средние века. Что рога для буйвола, когти для тигра, жало для пчелы, или, как говорит старинная греческая песня, что красота для женщины, то обман для Бенгальца. Бесконечные обещания, ловкие оправдания, хитрые сплетения лжи, вероломство, подделки — вот орудия, оборонительные и наступательные, употребляемые народом Индийским. Все это народонаселение не дает ни одного сепойя войскам компании; но в качестве ростовщиков, маклеров, стряпчих, Бенгальцы неоценимы. Со всей своей кротостью Бенгалец непримирим и безжалостен в своей вражде. Стойкость, с которою он преследует свои умыслы, исчезает только перед непосредственным влиянием страха. Он не лишен также особого рода мужества, вовсе несвойственного его повелителям. Он встречает неизбежные бедствия с той равнодушной твердостью, которою древние стоики одарили своего идеального мудреца. Европейский воин, с восторгом бросающийся на приступ, иногда вскрикивает под ножом хирурга или предается отчаянью, когда слышит свой смертный приговор. Но Бенгалец, который в состоянии видеть свое отечество завоеванным, свой дом превращенным в пепел, своих детей зарезанными или порабощенными, не имея духа нанести один удар, может претерпеть пытку с твердостью Муция или взойти на эшафот с ровной поступью и невозмутимым духом Алгернона Сиднея. (Sic.)

В Нункомаре олицетворялся, даже в преувеличенном виде, национальный характер. Агенты компании несколько раз обличали его в самых преступных проделках. Однажды он взвел ложное обвинение на другого Индийца и старался подтвердить свой обмана, поддельными [206] документами. Другой раз открыли, что в то время, как он изъявлял глубочайшую преданность Англичанам, он был замешан в различные заговоры против них, и между прочим помогал переписке между двором делийским и Французским начальством в Карнатике. За эти и тому подобные проделки он долго содержался в заключении; но дарования и популярность его не только доставили ему свободу, но даже приобрели некоторое влияние на английских правителей.

Клэйву очень не хотелось вручить мусульманину управление Бенгалом. С другой стороны, он не мог вверить такую огромную власть человеку, которого не раз обличали в самых низких преступлениях. По этому, не смотря на то, что набоб, на которого Нункомар имел сильное влияние, просил за него, Клэйв очень благоразумно выбрал Магоммеда Реза-Хана. Он уже семь лет занимал это место, когда Гастингс сделался губернатором. Малолетний сын Мир-Джеффиира был тогда набобом, и опеку над молодым принцем вверили министру.

Нункомар, подстрекаемый корыстолюбием и досадой, постоянно старался погубить своего счастливого соперника. Это не было трудно. Доходы Бенгала, вследствие распоряжений Клэйва, не приносили такого дивиденда, какого ожидала компания, потому что в это время между Англичанами распространились самые нелепые понятия о богатствах Индии. Порфировые дворцы, обвешанные самой дорогой парчой, груды бриллиантов и жемчуга, долины, заваленные золотом, — вот картины, которые наполняли воображение даже самых дельных людей. Никто не подозревал, что Индия была беднее всех стран, которые считаются бедными в Европе, Ирландии, например, или Португалии. Лорды казначейства и депутаты из Сити были твердо убеждены, что доходы Бенгала не только покроют его расходы, но и дадут значительный дивиденд ост-индским аукционерам и придут на помощь английским финансам. Эти нелепые надежды были обмануты, и, разумеется, директоры компании предпочли приписать это дурному распоряжению [207] Магоммеда Реза-Хана, нежели собственному незнанию страны, вверенной его попечению. Это мнение поддерживали агенты Нункомара, потому что Нункомар имел агентов даже в Лиденгалльстрите. Вскоре по прибытии своем в Калькутту, Гастингс получил письмо от комитета директоров, адресованное не к совету, а к нему лично. Ему поручали арестовать Магоммеда Реза-Хана со всем семейством и со всеми его приверженцами, и учредить строгое следствие во всех его распоряжениях. Прибавляли, что он хорошо сделает, если употребит для этого пособие Нункомара. Пороки Нункомара были известны. Но даже из этих пороков (писали директоры) можно было извлечь значительную пользу; и хотя ему нельзя было доверяться, но необходимо было поощрять его надеждою на награду.

Губернатор не любил Нункомара. Они когда-то поссорились в Муршедабаде, и только вмешательство начальства могло заглушить на время их вражду. Хотя они, вообще говоря, мало походили друг на друга, в них была одна общая черта: мстительность и непримиримость во вражде. С другой стороны, Гастингс не питал неприязни к Магоммеду Реза-Хану. Не смотря на это, он исполнил предписания директоров с готовностью, которой он никогда не показывал, когда предписании не совершенно согласовались с его собственными видами. Он решился (по нашему мнению, очень благоразумно), во чтобы то ни стало, уничтожить систему двойного правления в Бенгале. Приказ директоров давал ему средство достичь этой цели, избавляя его от необходимости предварительно защищать свое мнение в совете. Он принял все меры с обычным умением и энергиею. В полночь муршедабадский дворец Магоммеда Реза-Хана был окружен отрядом сепойев. Министра разбудили, объявляя ему, что он арестован. С важностью мусульманина он наклонил голову и покорился воле Божией. Он пал не один. Багаром управлял туземный вельможа, по имени Шитаб-Рой. Не раз он блистательно доказал храбрость свою и преданность Англичанам. В знаменитый день, когда все войско Великого [208] Могола было рассеянно маленьким отрядом капитана Кнокса, английские завоеватели единодушно приписали победу храбрости азиатского полководца. «Никогда до сих пор», говорил Кнокс, представляя Шитаб-Роя, покрытого кровью и пылью, английским чиновникам, собранным в фактории, — «никогда до сих пор я не видал такого мужества в Индийце. «Шитаб-Рой разделил участь Магоммеда Реза-Хана: его отставили от должности и взяли под арест. Члены Совета узнали обо всем этом уже тогда, когда пленные находились на пути в Калькутту.

Следствие о распоряжениях министра было отложено под различными предлогами. Его содержали в заключении, хотя не очень строгом, но в продолжение нескольких месяцев. В то же время большой переворот, который Гастингс давно задумал, наконец совершился. Должность министра была уничтожена. Внутреннее управление было вверено агентам компании; новая, хотя не совсем удовлетворительная, система гражданского и уголовного судопроизводства была введена под надзором Англичан. Набоба удалили от всякого участия в делах, но он все еще должен был получать значительный доход и быть окруженным царскими почестями. Так как он был еще ребенком, необходимо было найти опекунов для него и для его собственности. Воспитание его было вверено одной из жен его отца, известной под именем Мунни Бегум. На место первого казначея назначили Гурдаса, сына Нункомара. Хотя нуждались в услугах Нункомара, но ему нельзя было вверить слишком обширную власть, и Гастингс почел верхом политики наградить умного и порочного родителя, возвышая безвредного сына.

После этого переворота вся власть перешла в руки компании. Гастингс не имел причин поступать жестоко с прежними министрами. Их судил комитет под председательством губернатора. Шитаб-Роя вскоре оправдали с честью. Перед ним публично извинились за неприятности, которым его подвергли. Он был осыпан всеми знаками почета, употребительными на востоке. Его одели в [209] великолепное платье, осыпали подарками, посадили на богато-убранного слона и отправили назад в Багар. Но его здоровье пострадало от заключения; его чувство собственного достоинства было глубоко оскорблено, и вскоре по освобождении он умер от огорчения. Невинность Магоммеда Реза-Хана не была так гласно признана. Но губернатор не хотел поступать с ним жестоко. После длинного заседания, в котором Нункомар явился обвинителем и обнаружил хитрость и мстительность, отличавшие его, Гастингс объявил, что обвинения не были доказаны, и приказал освободит бывшего министра. Нункомар имел намерение уничтожить мусульманское правительство и возвыситься через его погибель. Его ненависть, также как его корыстолюбие, не были удовлетворены. Гастингс употребил его как орудие, чтоб перенести верховную власть из Муршедабада в Калькутту, из рук туземцев в руки европейцев. Соперник, которому он так долго завидовал, которого он так беспощадно преследовал, остался невредим. Должность, которая была предметом всех его желаний, более не существовала. Само собой разумеется, что с этих пор губернатор сделался предметом непримиримой ненависти коварного брамина.

В то же время обстоятельства заставили Гастингса обратить все свое внимание на иностранные дела. Вся цель его дипломации была тогда — добыть денег. Финансы его области находились в большом расстройстве, и он решился их улучшить каким бы то ни было средством, позволительным или непозволенным. Правило, которым он постоянно руководствовался во всех делах с соседями, очень просто выражено в девизе одного из старинных грабителей тевиотдэльских: «Лучше тебе нуждаться, чем мне». — Он, кажется, положил себе за основное правило, что, когда недоставало денег на государственные расходы, он имел полное право обирать всякого, у кого они были. Одно только может ему служить извинением: притеснения, которые он испытал от своих начальников, были таковы, что они оставляли ему только выбор решиться на большие несправедливости, или оставить [210] свое место, и отказаться он всякой надежды на богатство и почести. Правда, директоры никогда ни приказывали, ни поощрили злоупотреблений, напротив того, если мы рассмотрим письма их, писанные в то время, то найдем в них возвышенные чувства, превосходные наставления, одним словом, отличные правила политики и нравственности. Но за каждым увещанием следует денежное требование. «Управляйте кротко, человеколюбиво, и присылайте побольше денег; придерживайтесь строжайшей справедливости и умеренности в ваших сношениях с соседственными державами, и присылайте побольше денег», — вот сущность всех инструкций, которые Гастингс получал из Англии; следовательно эти предписания значат только: «Будьте отцом и притеснителем народа, будьте справедливы и несправедливы, умеренны и ненасытны». Мы не хотим подозревать сочинителей этих писем в лицемерии и двуличности; очень вероятно, что по отдалению своему от места, где приказания их должны были исполняться, они сами не замечали грубого противоречия, в них заключающегося.

Но это противоречие, конечно, бросалось в глаза их представителю в Калькутте. В жизненных припасах оказывался недостаток, казна его была пуста, войску было не заплачено, в собственном жалованье часто встречались недоимки, а, не смотря на это, ему приказывали непременно прислать в Англию лишних пол миллиона ф. ст. Гастингс нашел необходимым упустить из виду или нравственные наставления, или денежные требования своих начальников. Видя себя принужденным ослушаться их в одном из этих двух пунктов, он должен был рассудить, какого рода ослушание они охотнее могли простить, и он очень основательно решил, что всего вернее будет забыть увещания и добыть побольше денег. Его изобретательный ум, не стесненный совестливостью и строгими правилами, вскоре нашел различные средства восстановить финансы. Доходы бенгальского набоба он разом уменьшил наполовину. Компания некогда обязалась платить ежегодно Великому Моголу около трех сот тысяч фун. стерл., как дань за [211] провинции, вверенные ее попечениям, и уступила ему области Кора и Аллагабад. На том основании, что Вел. Могол не был собственно независим и действовал только как орудие в руках других, Гастингс порешил взять назад эти уступки, объявил, что Англичане более не намерены платить дань, и послал войска занять Аллагабад и Кору. Но географическому положению этих областей удержать их стоило бы большего труда и принесло бы мало выгод. Гастингсу нужны были деньги, а не земли, и он решился их продать: ему не трудно было найти покупщика. Когда рушилось Могольское государство, богатая область Уда досталась великому мусульманскому дому, который до сих пор его управляет. Лет двадцать тому назад, этот дом, с дозволения английского правительства, принял царский титул, по во времена Гастингса индийские магометане почли бы это неслыханной дерзостью и святотатством. Владетель Уды, хотя он был самовластен, не смел называться царем. К названию набоба или наместника он прибавил титул визиря государства Индостанского, точно также, как в прошлом столетии курфюрсты саксонские и бранденбургские, хотя были совершенно независимы от императора и часто воевали против него, все-таки гордились названием великого маршала или великого канцлера. — Сураджа Доула, тогдашний набоб-визирь, находился в самых дружелюбных отношениях с Англичанами. У него была богатая казна; по своему географическому положению Аллагабад и Кора могли быть для него очень выгодным приобретением, тогда как они вовсе не были нужны компании. Продавец и покупатель скоро согласились, и области, отнятые у Великого Могола, были уступлены удскому правительству за пол миллиона ф. стерл. Но губернатор и визирь имели между собою другое дело, более важное; нужно было решить участь храброго народа, и решение, к которому они пришли, оставило неизгладимое пятно на памяти Гастингса и на славе Англии.

Народ средней Азии разнился от обитателей Индии, как воины германских лесов от подданных дряхлеющего [212] Рима. Смуглый, нежный и боязливый Индус удалялся от всякого столкновения с крепко-сложенным и энергическим племенем, живущим за горами. Мы имеем причины предполагать, что в древнейшие времена, народы, говорящие на богатом и гибком санскритском языке, пришли из стран, лежащих далеко за Гистаспом и Гифазом, и покорили первоначальных жителей Индии. Достоверно то, что в продолжение последних десяти столетий в Индостан беспрестанно вторгались завоеватели, пришедшие с Запада, и что всегда завоевания распространялись в направлении к Востоку, пока, в достопамятный день, крест св. Георгия не возвысился на стенах Гизни. Область по ту сторону хребта была отечеством самих императоров индостанских, и они имели обыкновение набирать свои войска из смелого и храброго племени, из которого они сами происходили. Между воинственными пришельцами, привлеченными к знаменам Великого Могола из Кабула и Кандагара, были замечательны храбрые шайки, известные под именем Рогиллов (Rohillas). Услуги их были вознаграждены обширным пространством земли, в прекрасной равнине, в которую стекает Рамгунга с белоснежных вершин Кумаона.

После смерти Ауренгзеба, во время всеобщего беспорядка, воинственная колония сделалась независимой. Рогиллы разнятся от других жителей Индии необыкновенной белизной кожи, и еще более отличаются от них храбростью в войне и способностью ко всем мирным искусствам. В то время, как беспорядок и анархия раздирали Индию от Лагора до мыса Коморина, их маленькая область спокойно наслаждалась миром и безопасностью под защитою храброго войска. Земледелие и торговля процветали между ними; даже риторика и поэзия были им известны. Многие из наших современников слышали рассказы стариков о золотых временах, когда князья афганские царствовали в долине Рогилькунда. Сураджа Доула давно желал, и старался присоединить эту область к своим владениям. Притязания его решительно ни на чем не были основаны. Рогиллы [213] владели своим участком по тому самому нраву, как он своим государством, а управляли им несравненно лучше. К тому же было опасно на них нападать. Правда, их земля была открытая равнина, лишенная всех естественных защит, но в их жилах текла благородная афганская кровь. Как воины, они не имели той твердости, которую может придать одна строгая дисциплина, но они доказали свою буйную отвагу не на одном поле сражения. Уверяли, что их начальники, когда их соединяла общая опасность, могли собрать до восьми тысяч человек. Сам Сураджа Доула видел, как они сражались, и очень благоразумно избегал столкновения с ними. В Индии было одно, и только одно войско, против которого эти гордые кавказские племена не могли бы устоять. Многочисленные опыты доказали, что ни превосходство сил, ни воинственное увлечение смелейших азиатских народов, не могли состязаться с тактикою и хладнокровием Англичан. Необходимо было уговорить бенгальского губернатора продать энергическое содействие господствующего народа, искусство, перед которым лучшие индийские полководцы были бессильны как дети, дисциплину, так часто торжествовавшую над неистовыми усилиями фанатизма и отчаяния.

Вот о чем просил набоб и на что согласился Гастингс. Торг был скоро заключен; каждый получил то, чего добивался. Гастингсу были нужны деньги, чтоб покрыть расходы бенгальского управления и посылать дивиденды в Лондон, а Сураджа Доула обладал несметными богатствами. Сураджа Доула хотел покорить Рогиллов, а Гастингс имел в своем распоряжении единственную силу, которою Рогиллы могли быть покорены. Положили, что английская армия будет вверена набобу-визирю, за что он обязуется платить 4000 ф. стерл. и кроме того возьмет на себя все издержки на войско во время похода. «Я, право, не вижу», говорит г. Глейг, «на каком основании политической или нравственной справедливости эта сделка заслуживает название бесчестной». Если мы точно понимаем значение слов, то бесчестно поступать несправедливо из [214] денег и несправедливо начать войну без законного повода. В этом же частном случае все обстоятельства делают поступок Гастингса непростительным. Цель войны состояла в том, чтоб лишить хорошего правления многочисленное племя, не причинившее никакого вреда, и подчинить его насильно тираническому правительству. Скажу более, — Англия здесь поступила гораздо бессовестнее даже мелких немецких принцев, около того же времени продававших нам войска для покорения Америки. Владельцы Гессена и Анспаха по крайней мере могли быть уверены, что война, в которой участвовали их полки, будет ведена сообразно с человеколюбивыми правилами просвещенной политики. Могла ли существовать такая уверенность относительно войны с Рогиллами? Постановил ли губернатор между своими условиями, что она будет ведена таким образом? Он хорошо знал, что такое война в Индии. Он знал, что власть, которую он этим договором вручал Сурадже Доуле, будет употреблена во зло, и не принял никаких мер против этого злоупотребления. Он даже не предоставил себе права в противном случае лишить его своей помощи.

Одна из трех бригад, составлявших английское войско, была послана к Сурадже Доуле под начальством полковника Чэмпиона. Рогиллы протестовали против такой явной несправедливости, просили о пощаде, предлагали богатый выкуп, но все было напрасно. Они решились защищаться до конца. Произошла кровавая битва. «Неприятели», говорит полковник Чэмпион, «показали значительные воинственные сведения, и нельзя себе представить более упорную решительность и храбрость, нежели та, которую они обнаружили». Трусливый владелец Уды бежал с поля битвы, и Англичане остались без пособия; но их пальба и их атаки были непреодолимы. Однако Рогиллы уступили только тогда, когда их главные полководцы пали после отчаянного сопротивления. Тогда явился набоб-визирь со своей ватагой, и спешил ограбить стан храбрых неприятелей, с которыми он ни разу не посмел сразиться. Солдаты [215] ост-индской компании, приученные к строгой дисциплине, не нарушили порядка, покамест шатры были ограблены их недостойными союзниками: но можно было слышать восклицания: «Мы одни сражались, а все выгоды достанутся этим негодяям!» Тогда все ужасы индийской войны разразились на цветущие долины и селения Рогилькунда. Целая страна была предана огню; более ста тысяч человек оставили свои жилища и искали убежища в отвратительных болотах, предпочитая голод, мор и нападения тигров притеснениям того, кому английское христианское правительство за деньги продало их землю, их кровь, и честь их жен и дочерей. Полковник Чэмпион старался остановить визиря и посылал настоятельные увещания в Форт-Вилльям; но губернатор не сделал никаких условий на счет того, как должно было вести войну. Он позаботился только о своих деньгах, и хотя и осуждал слепое варварство Сураджи Доулы, но не считал себя в праве вмешаться в это дело иначе, как подавая советы.

Мы спешим заключить этот грустный рассказ. Война кончилась. Прекраснейший народ Индии был подчинен жадному, жестокому и низкому тирану. Торговля и земледелие пришли в расстройство. Богатая область, соблазнившая корыстолюбивого Сураджу Доулу, сделалась самой бедной частью его разоренных владений. Однако несчастный народ этот еще не погиб. От времени до времени видны проблески его прежнего воинственного духа, и, до сих пор, храбрость, чувства собственного достоинства, рыцарский дух, редкий между азиятцами, и горькое воспоминание о несправедливости Англии, отличают это благородное афганское племя. До сих пор они считаются лучшими воинами на холодных оружиях, и недавно человек, основательно изучивший Азию, заметил, что единственные уроженцы Индии, к которым с полным правом можем приложить слово джентльмен, находятся между Рогиллами.

Каково бы ни было наше суждение о Гастингсе, мы должны сознаться, что финансовые выгоды, которые [216] принесла его политика, делают честь его дарованиям. Менее нежели в два года после того, как он принял губернаторство, он сумел, не отягощая лишними налогами народ, подчиненный его власти, прибавить около 150,000 фун. стерл. к годовому доходу компании, и кроме того доставил ей миллион наличными деньгами. Он также избавил бенгальскую казну от всех расходов на войско, превышающих 1/4 миллиона в год, и заставил удского набоба взять их на себя. Нет сомнения, что эти улучшения, если бы он на них употребил законные средства, дали бы ему право на теплейшую благодарность со стороны его отечества, и что во всяком случае они доказывают его блестящие административные способности.

В это время парламент был занят длинными и серьёзными переговорами об азиатских делах. Министерство лорда Норда в заседании 1773 года предложило и провело закон, который произвел значительную перемену в управлении Индии. Этот закон, известный под именем Регуляционного Акта (Regulating Act.), постановлял, что президентство бенгальское должно иметь род надзора над другими владениями компании, что глава этого президентства будет носить титул генерал-губернатора, что к нему присоединят четырех советников, и что верховное судилище, состоящее из главного судьи и трех помощников, будет учреждено в Калькутте. Это судилище не зависело ни от генерал-губернатора, ни от совета, и ему вверяли гражданское и уголовное судопроизводство, не определяя даже точно границ его власти. В этом акте губернатор и советники были назначены на пять лет. Гастингс был первый генерал-губернатор. Один из четырех новых советников, мистер Барвелл, опытный агент компании, был уже в Индии. Остальные три, генерал Клэверинг, мист. Мэнсон и мист. Фрэнсис должны были прибыть из Англии. Самый даровитый, из новых советников был, бел сомнения, Филипп Фрэнсис. Признанные его сочинения показывают, что он владел замечательными познаниями и красноречием. Несколько лет, проведенных в [217] государственной службе, приучили его к делам. Даже его враги не отрицали в нем мужественного и неустрашимого духа; но сами друзья его должны были сознаться, что он имел о себе чрезмерно высокое мнение, что он был вспыльчив и раздражителен, что обращение его часто было грубо и жестко, и что вражда его была непримирима. Почти невозможно упомянуть об этом замечательном человеке, не остановившись хоть на минуту на вопросе, который одно его имя всякому приводит на ум. Был ли он сочинитель писем Юния? Но нашему твердому убеждению — да. Доказательства нашего утверждения таковы, что они были бы признаны достаточными в гражданском или даже в уголовном деле. В почерке Юния можно узнать странный почерк Фрэнсиса, слегка измененный. Что касается до положения, занятий и связей Юния, то вот самые важные из тех фактов, которые ясно доказаны: во-1-х, ему были известны все технические формы должности государственного секретаря; во-2-х, он был хорошо знаком с делопроизводством военного департамента; в-3-х, он в 1770 году присутствовал при дебатах Верхней Палаты, и записывал речи, в особенности речи лорда Чэтэма, в-4-х, он был глубоко оскорблен назначением мистера Чэмейера (Chamier) в должность военного секретаря; в-5-х, он был тесно связан с первым лордом Голландом. Теперь мы должны сказать, что Фрэнсис несколько лет служил при государственном секретаре. Впоследствии он был секретарем военного департамента. Он несколько раз упоминал о том, что в 1770 г. он сам слышал речи лорда Чэтэма, и некоторые из этих речей были даже напечатаны по его запискам. Он оставил свое место при военном департаменте из негодования на назначение мист. Чэмейера. Лорд Голланд первый ввел его в государственную службу. Следовательно, вот пять признаков, по которым мы должны узнать Юния; все пять мы встречаем в Фрэнсисе. Мы не думаем, чтобы более двух из них могло найтись в другом лице. Если такие доказательства недостаточны, то нет возможности решить этот вопрос. [218] Если принять в расчет доказательства другого рода, мы приходим к тому же заключению. Слог Фрэнсиса имеет явное сходство со слогом Юния, и мы вовсе не согласны с общим мнением, которое ставит признанные сочинения Фрэнсиса так решительно ниже безымянных писем. Впрочем, тут надо заметить, что если это может служить опровержением нашего утверждения, то можно то же самое сказать относительно всех тех, кому приписывали эти сатиры, за исключением Бурке, и было бы излишним доказывать, что Бурке не был Юний. И наконец, какое заключение можно вывести из превосходства этих писем? У каждого писателя есть лучшее произведение, и разница между ним и остальными произведениями иногда бывает огромна. Никто не скажет, что самые удачные письма Юния более разнятся от признанных сочинении Фрэнсиса, нежели три или четыре трагедии Корнеля от остальных, или Дон Кихот от других произведении Сервантеса. К тому же, все знают, что «человек с маской» писал очень неровно; не далее как между письмами за подписью Юния, послание королю и письмо к Горну Туку ничего не имеют общего, кроме ожесточения, в котором нет недостатка в сочинениях и в речах Фрэнсиса.

Текст воспроизведен по изданию: Варрен Гастингс. (Статья Маколея). (Записки о жизни Варрена Гастингса, первого генерал-губернатора бенгальского, составленные по оригинальным документам Г. Р. Глейгом) // Москвитянин, № 16. 1853