ТОМАС БАБИНГТОН МАКОЛЕЙ

ЛОРД КЛЕЙВ

Сражение началось канонадою, в которой артиллерия набоба действовала очень слабо, между тем как английские пушки произвели меткий огонь. Многие из лучших офицеров набоба были убиты, и в рядах индийской армии начался беспорядок. Сураджа Даула более и более терялся. Один из заговорщиков посоветовал ему отступить. Хитрый совет был принят; армия получила приказание отступать — и это решило ее судьбу. Клейв повел свои войска на неприятеля. Смешанная и испуганная масса уступила натиску храбрых и обученных полков, и разбрелась в беспорядке. Только небольшой отряд Французов пытался сопротивляться Англичанам, но без успеха. В один час сила Сураджи Даулы была совершенно рассеяна. Лагерь, орудия, множество вагонов и скота, достались победителям. Впрочем убитых неприятелей было не более пятисот. Клейв потерял только двадцать два солдата. Мир Джеффир не подал никакой помощи Англичанам во время битвы, но как только участь сражения была решена, он отделил свою дивизию от армии, послал поздравления к союзнику, и на другой день явился в квартиру Англичан, еще сомневаясь в приеме, который мог ожидать его. Но этот страх был не продолжителен: Клейв вышел к [57] нему на встречу, обнял его, и поздравил набобом трех областей: Бенгала, Багара и Ориссы, снисходительно выслушал все извинения, и советовал ему идти скорее в Муршедабад.

Между тем Сураджа Даула бежал с поля сражения, прибыл в Муршедабад и собрал там своих советников. Мудрейшие убеждали его сдаться Англичанам, от которых он не мог ожидать ничего кроме низложения и временного заключения; другие подстрекали его к новой войне, и он дал приказания готовиться к сражению. Но у него не стало решимости даже на один день: услышав о приближении Мира Джеффира, он переоделся в простое платье, захватил небольшой ящик драгоценностей, спустился ночью с окошек дворца, и бежал в Патну.

Через несколько дней в Муршедабад прибыл Клейн, в сопровождении двухсот Англичан и трехсот туземцев. Для его пребывания назначен был дворец, окруженный таким огромным садом, что все войска могли там поместиться. Церемония восшествия на престол Мира Джеффира была тотчас же совершена. Клейв возвел на трон нового набоба, посадил его, предложил ему, по восточному обычаю, в подарок золото, и потом, обратившись к стоявшим в зале туземцам, поздравил их с счастливою переменою.

Теперь новому государю следовало исполнить свои обязанности в отношении к союзникам. Поэтому в доме знаменитого банкира Джоггет-Сейта, начались совещания. Туда же пришел Омиконд, в полной надежде, что Клейв расположен к нему, потому что хитрый капитан обходился с ним до сих пор с большою любезностью. Белый договор был прочтен. Тогда Клейв обратился к Скрафтону, одному из служителей компании, и сказал ему по-английски: «теперь пора разочаровать Омиконда»! Омиконд, узнавши, что красный договор подложен, и что ему не достанется ничего, упал без чувств на руки своих служителей. Ум его поколебался навсегда от этого [58] неожиданного удара. Не смотря на новые ласки и обещания Клейна, он погрузился в идиотизм, расточил остатки своего имения на детские игрушки, стал наряжаться в богатые одежды, и увешивать себя драгоценностями. В этом состоянии он томился несколько месяцев, и наконец умер.

Мы не считали бы нужным делать какие-либо примечания на счет этого поступка, если бы Джон Малькольм не защищал его со всех сторон. Хотя он сожалеет, что здесь употреблен был подлог, но, по его мнению, нельзя порицать того, кто перехитрил и обманул плута. Он думает, что Англичане не должны были держать слово, данное тому, кто сам не соблюдает его, и что, в подобном случае, им всегда грозили бы новые обманы в Индии. Мы не будем рассматривать этот предмет по строгим началам нравственности: даже смотря на него с точки зрения политики в худшем смысле слова, и приводя такие доказательства, которые употребил бы Макиавель, мы убеждены, что Клейв поступил дурно, что он сделал не только преступление, но и ошибку. Что честность есть лучшая политика, — это правило не подлежит сомнению даже в отношении к временным интересам частных лиц. Но жизнь обществ продолжительнее жизни отдельных лиц. Найти людей, которые приобрели состояние нарушением данного слова, еще легко. Но едва ли можно указать на государства, которые бы оставались в безусловном и постоянном выигрыше от обмана и клятвопреступления! Целая история Британской Индии служит подтверждением той великой истины, что самое действительное средство против обмана есть верность данного слова. Ум и храбрость не столько делали для сохранения английского господства в Индии, сколько честность. Все, что Англичане могли бы выиграть, подражая индийским хитростям, подлогам и выдумкам, не может сравниться с тем, что они действительно приобрели, составляя в Индии единственный народ, на слово которого можно положиться. Никакая суеверная присяга, никакой драгоценный заложник не внушает Индийцам такого доверия, такого [59] уважения, каким пользуются слова: «да (yea) и нет (nay)» британского посланника. Никакая крепость не защитит так слабых, кань английская гарантия. Могущественнейшие государи Азии едва могут достать денег у своих подданных за огромные проценты; но Англичане редко предлагают более 4%, и скупость несет им десятки миллионов. Индийские повелители обещают солдатам золотые горы за то, чтобы они оставили знамена компании; компания же дает самый умеренный пансион за долгую службу. Но каждый туземец знает, что компания сдержит свое слово; он уверен, что получит свой рис, также как генерал-губернатор свое жалованье, между тем как азиатский владетель уморит солдата с голоду, лишь только он перестанет быть полезным для службы. Итак выгода компании несомненна, потому что компания в Индии есть единственное честное правительство между государствами, которым никто не доверяет.

Не один Омиконд был жертвою революции. Через несколько дней был пойман и приведен к Миру Джеффиру Сураджа-Даула. Он бросился на землю в конвульсиях, и со слезами просил пощады, которой сам никому не давал. Мир Джеффир колебался, но сын его Мирам, семнадцатилетний юноша, очень похожий на своего жалкого пленника по слабости ума и жестокости, был неумолим. Сураджа-Даула был отведен в тайную комнату, куда вслед за ним посланы были палачи. В этом деле Англичане не участвовали, и Мир Джеффир даже извинялся перед ними в том, что казнил самого сильного их неприятеля.

Теперь в удел компании и ее служителей достались огромные богатства. Сумма в восемьсот тысяч ф. стерл. серебра была отослана из Муршедабада в форт Виллиам. Флот, которому вручены были эти сокровища, состоял из ста ботов, и совершил свое торжественное путешествие с распущенным флагом и с музыкою. Калькутта, недавно опустошенная, ожила; торговля воскресла, и признаки изобилия появились в каждом английском доме. Что касается до [60] Клейва, то он мог приобрести все, чего бы ни пожелал. Бенгальская казна была ему открыта. Там лежали кучи денег, между которыми были не редки флорины, отданные Венецианцами за шелк и пряности востока. Клейв ходил между грудами золота и серебра, между рубинами и алмазами. Он получил от двух до трехсот тысяч фунтов.

Сэр Джон Малькольм сильно защищает эти сделки Клейва с Миром Джеффиром, не смотря на то, что они впоследствии были осуждены общественным мнением, и строго разобраны парламентом. Обвинители генерала называли его приобретение постыдною взяткою или грабежом беспомощного союзника. Биограф же считает эти деньги добровольным подарком, достойным и дарителя и приобретателя, и сравнивает их с суммами, полученными Мальборугом, Нельсоном и Веллингтоном от иностранных держав в виде вознаграждения. На востоке, говорит он, есть обычай давать и принимать подарки, и в то время не было акта парламента, которым запрещено было английским подданным следовать этому обыкновению. Но такое доказательство не удовлетворяет нас. Мы не подозреваем Клейва в подкупности на счет интересов его доверителей или отечества, но не можем оправдать его в дурном примере, который он подал этим поступком. Генерал, как слуга своего правительства, от него только получает свое жалованье. Всякое же постороннее вознаграждение должно производиться с ведома и полного согласия отечественного государя. Это правило применяется не только к деньгам, но даже к медалям, орденам и к прочим украшениям. Может ли главнокомандующий соблюдать свято интересы правительства, когда ему предоставлено право получать огромные имения от союзников, без всяких ограничений? Следовательно нет нужды говорить об отсутствии акта парламента в таком деле, которое основывается на общем законе и на здравом смысле. Сколько нам известно, нет акта парламента, который бы запрещал министру иностранных дел [61] получать жалованье от континентальных держав, но тем не менее очевидно, что английский министр, получая секретный пансион от Франции нарушил бы этим свою обязанность, и заслужил бы строгое наказание. Джон Малькольм сравнивает поведение Клейва с поведением герцога Веллингтона. Но сравнение очень неудачно. Предположим (и просим извинения за такое предположение), что герцог Веллингтон, после компании 1815 г., частным образом получил бы от Людовика ХVIІІ 200,000 фунтов, в вид благодарности за услуги; — что сказали бы о такой сделке? Между тем нет ни одного статута, который бы запрещал Англичанам получать подарки от европейских дворов.

Конечно в деле Клейва есть много обстоятельств, смягчающих его вину. Он считал себя генералом компании, а не правительства. Компания, по крайней мере подразумеваемым образом, уполномочила своих агентов получать подарки от индийских государей, следовательно нельзя было ожидать, чтобы слуга имел понятия о своих обязанностях более строгие, чем господин. Хотя Клейв не уведомил своих доверителей, и не просил их согласия на получение денег, но с другой стороны он не скрывал того, что случилось, и открыто говорил, что щедрый набоб сделал его богатым человеком. Наконец хотя мы осуждаем его за то, что он взял деньги, но не можем не похвалить его умеренности: он мог бы получить вдвое. Ни один из его обвинителей в Англии не показал бы такого самообладания в казначействе Муршедабада.

Престол Мира Джеффира не был огражден от опасностей и требовал поддержки. Правда, новый набоб не был, подобно своему предшественнику, бесхарактерный и развратный мальчик. Но он не имел ни талантов, ни доблестей, которых требовал его сан, а наследник его Миран был второй Сураджа Даула. Притом же недавний переворот возмутил умы. Многие начальники явно восстали против нового набоба. Вице-король богатой и сильной провинции Ауд, бывший, подобно другим вице-королям, независимым [62] государем, грозил нападением на Бенгал. Только таланты и авторитет Клейва могли поддержать шаткое правительство. При таком положении дел прибыли корабли с депешами, отправленными из Лондона еще до получения известий о победе при Пласси. Директоры решились подчинить английские поселения в Бенгал новому правительству, составленному самым странным образом, в котором не было дано места Клейву. К счастью, лица, избранные в правители, приняли на себя ответственность за нарушение приказании дирекции, и вручили начальство Клейву. Он согласился, и скоро оказалось, что служители компании только предупредили желание доверителей. Директоры, получив известие об успехах Клейва, тотчас же сделали его губернатором бенгальских владений с знаками величайшей благодарности и уважения. Его власть была теперь неограниченна, и превосходила даже прежнюю власть Дюпле на юге Индии. Мир Джеффир смотрел на него с раболепным благоговением. Однажды набоб сказал одному из туземных начальников, которого свита поссорилась с служителями компании: знаете ли вы, кто такой полковник Клейв, и на какое место Бог поставил его? Начальник, известный шутник и старый друг Мира Джеффира, отвечал: «Вы думаете, что я обижаю полковника! Напрасно; и не выхожу никогда из дому, не поклонившись низко три раза его ослу!» Здесь почти нет преувеличения. Европейцы и туземцы были у ног Клейва. Англичане считали его единственным человеком, способным принудить Мира Джеффира к исполнению обязательства, а Мир Джеффир смотрел на него, как на единственную опору его трона против мятежных подданных и предприимчивых соседей.

Должно сказать по справедливости, что Клейв пользовался своею властью умно и сильно, в интересах своего отечества. Он послал экспедицию на север от Карнатика. В этой стороне Французы имели перевес, и вытеснить их было очень важно. Выполнение предприятия поручено было офицеру Форду, в котором проницательный губернатор [63] открыл высокие военные таланты. Экспедиция окончилась быстро и успешно.

Когда значительная часть бенгальской армии была таким образом занята на севере, новая и страшная опасность возникла с западной границы. Великий Могол был в плену, в Дели, в руках своего подданного. Его старший сын Шах Алум, назначенный быть игрушкою судьбы и орудием сначала Мараттов, а потом Англичан, бежал из дворца своих предков. Его сан и происхождение до сих пор были уважаемы в Индии. Многие могущественные князья, и в особенности аудский набоб, покровительствовали ему. Шах Алум привлек к своим знаменам множество искателей приключений, которыми страна была наполнена. Около него собралась сорокатысячная армия из различных поколений: здесь были Маратты, Рогиллы, Джауты и Афганы. Он решился низвергнуть с престола любимца Англии и восстановить свою власть в Бенгали, Ориссе и Багаре.

Мир Джеффир пришел в ужас и решился заключить денежную сделку с шахом, — к чему обыкновенно прибегали его невоинственные предшественники. Но Клейв смотрел на это дело с презрением, достойным его ума и храбрости. «Если вы это сделаете», писал он, «то аудский набоб, Маратты и многие другие придут к вам и захватят все деньги, которые лежат в вашем казначействе. Я прошу ваше высочество положиться на верность Англичан и преданных вам войск». Тоже писал он к губернатору Патны, храброму туземцу, которого он высоко уважал. «Не сдавайтесь; защищайте город до последней крайности. Будьте уверены, что Англичане верные друзья, и не оставят дела, в котором однажды приняли участие». Он сдержал свое слово. Едва только шах Алум обложил Патну и приготовился к приступу, как получено было известие, что Клейв приближался форсированными маршами с армиею, состоявшею из четырехсот восьмидесяти Европейцев и двух тысяч пятисот туземцев. Клейв и Англичане уже сделались страшными на востоке, и [64] едва появился авангард, как осаждающие бежали. Напрасно французские офицеры убеждали шаха сразиться. Через несколько дней эта большая армия, ужас Мира Джеффира, бежала перед одним именем Англичан. Победитель возвратился в Форт-Вильям. Радость Мира Джеффира была так же безгранична, как его страх. Он дал своему благодетелю царский подарок — доход в тридцать тысяч фунтов стерлингов, платимый английскою ост-индскою компанией набобам за обширные земли к югу от Калькутты. Эту сумму получил Клейв на целую жизнь. В этом случае его нельзя обвинять за принятие подарка: сама компания утвердила расположение Мира Джеффира. Но благодарность набоба продолжалась не долго. Он с некоторого времени почувствовал, что могущественный союзник, который возвел его на трон, мог и низложить его, и потому начал искать поддержки против Англичан. Он знал, что между туземцами нельзя найти никого, кто бы мог сравняться с Клейвом; Французская власть в Бенгале также упала. Но слава Голландии была когда-то велика на восточных морях, и в Азии еще не знали, в какой степени Голландцы ослабели в Европе. Начались тайные совещания между муршедабадским двором и голландскою факториею в Чинсуре с тем, чтобы побудить Голландцев послать экспедицию в Бенгал. Батавское начальство, желая распространить влияние Голландии, и еще более поживиться сокровищами, обогатившими Англичан, снарядило флот. Семь больших кораблей неожиданно прибыли из Явы в Гугли. Военная сила на борте простиралась до тысячи пятисот европейцев, из которых половину составляли Голландцы. Предприятие было совершено вовремя. Хотя Клейв знал о кознях Мира Джеффира, но у него оставалось мало войска: большая часть была в Карнатике. Кроме того ответственность за нападение на мирную державу была велика; английские министры могли не одобрить войны с Голландиею, могли даже наказать Клейва, который к тому же отослал большую часть своего имения через голландскую ост-индскую компанию, и потому [65] имел особенный интерес избегать ссоры. Но если бы батавскому флоту удалось перейти реку и соединиться с гарнизоном Чинсуры, то английское владычество на востоке могло подвергнуться сильной опасности. Поэтому, Клейв решился отражать нападения, и при содействии Форда и других офицеров начал дело. Голландцы хотели перейдти силою. Англичане встретили их на сухом пути и на море. Неприятель хотя был сильнее, но потерпел поражение на обоих пунктах. Корабли Голландцев были взяты; войска рассеяны. Почти все европейские солдаты, составлявшие главную силу врагов, были убиты или взяты в плен. Завоеватели обложили Чннсуру, и начальники этого поселения принуждены были согласиться на предложения Клейва. Они обязались не строить укреплений и не держать войска, кроме малочисленного гарнизона, необходимого для полиции в факториях; — при чем было условлено, что за нарушение этих обещаний они будут изгнаны из Бенгала.

Через три месяца после этой большой победы Клейв отправился в Англию. Там его ожидали почести и награды, правда не соответствовавшие его требованиям или честолюбию, но тем не менее редкие и блестящие, если принять во внимание его чин в армии и положение в обществе. Он сделан был ирландским пером; ему обещали также английское лордство. Георг III, только что вступивший на престол, принял его с особенным отличием, и Питт, которого влияние в палате Депутатов и в Англии было неограниченно, оказал большое внимание тому, которого подвиги так много содействовали блеску этого замечательного периода. Великий оратор уже описал в парламенте Клейва, как гениального генерала, как человека, который обнаружил огромные военные таланты. Эти слова, с жаром сказанные первым государственным человеком того времени перешли из уст в уста, были пересказаны Клейву в Бенгале, и чрезвычайно польстили ему. В самом деле, по смерти Вольфа, Клейв был единственный генерал, которым его соотечественники могли гордиться. Герцог [66] Кумберленд вообще был несчастен; единственная победа была одержана им над своими соотечественниками, и послужила к падению его народности гораздо более, нежели самые роковые неудачи, потому что он поступил при этом очень жестоко. Ученый воин Конвей, отличившийся притом личною храбростью, был плохой практик. Честный, благородный и храбрый, как лев, Гранби, не имел ни таланта, ни познаний. Саквиль, не уступавший в способностях и учености ни одному из современников, навлек на себя несправедливое (как мы думаем), и самое позорное для солдата обвинение. При Миндене и Варбурге Англичане победили под начальством иностранного полководца. Поэтому народ приветствовал с восторгом и гордостью своего нового генерала, который по природной храбрости и искусству стал на ряду с лучшими тактиками Германии.

Богатство Клейва было чрезвычайно велико по тогдашнему времени. Есть доказательства, что он послал более ста восьмидесяти тысячи фунтов через голландскую, более сорока тысяч фунтов через английскую ост-индскую компанию, и значительные суммы чрез частные торговые дома. Он купил множество драгоценных камней (в одном Мадрасе на двадцать-пять тысяч фунтов) и приобрел в Индии имение, которое приносило ему, по собственному его показанию, двадцать семь тысяч фунтов в год. Годовой его доход, по мнению Малькольма, (который старается показать его в наименьшем количестве), простирается до сорока тысяч фунтов и более, — а такие доходы при вступлении на престол Георга III были так же редки, как теперь доходы во сто тысяч фунтов. Мы уверены, что ни один Англичанин не приобретал такого огромного состояния из ничего, притом в такое короткое время. Впрочем Клейв достойно распоряжался своими богатствами. После сражения при Пласси он послал десять тысяч фунтов своим сестрам, дал столько же бедным друзьям и родственникам, приказал своему агенту отпускать по восьми тысяч в год родителям, и подарил пять тысяч фунтов своему старому [67] командиру Лауренсу, дела которого были расстроены. Таким образом он издержал до пятидесяти тысяч фунтов.

Теперь он занялся парламентскими интересами, купил землю с этою целью, и после выборов 1761 года, сделался членом Нижней палаты вместе со многими своими приверженцами. Впрочем он мало занимался английскою политикою. Преданный сначала Фоксу, Клейв увлечен был впоследствии гением и популярностью Питта, и наконец теснейшим образом соединился с лордом Гренвиллем. Во время заседания 1764 года, когда преследование безумного демагога Вилькза сильно взволновало общественное мнение, город забавлялся анекдотом, о котором мы прочитали в рукописных мемуарах Горация Вальполя. Старый Ричард Клейв, введенный, по возвышении своего сына, в общество, к которому он не привык, представлялся однажды королю. Король спросил у него: а где же лорд Клейв? «Он скоро возвратится в город», отвечал громко, во всеуслышание, старый джентльмен, «чтобы подать свой голос в пользу Вашего Величества».

Но на самом деле все виды Клейва были устремлены на тот край, где он отличился, как генерал и государственный человек. Власть компании, хотя представляет в наше время аномалию, но по крайней мере, сколько мы убеждены, полезную; во времена же Клейва эта аномалия была соединена с большими злоупотреблениями. Контроля не было. Директоров по большой части выбирали из простых торговцев, которые были чужды политических соображений, и незнакомы с качествами страны, которою управляли. Общество акционеров беспрестанно вмешивалось в дела. Оно было в то время многочисленнее, потому что каждая акция в пятьсот фунтов давала право голоса. Митинги были многолюдны, бурны, даже страшны, прения до крайности грубы и неприличны. Собрания прибегали, при всех важных делах, к самым противозаконным поступкам, ко всем возможным подкупам и подлогам. Подложные [68] мнения и голоса приготовлялись в гигантских размерах. Сам Клейв употребил сто тысяч фунтов для покупки акций, и отдал их номинальным владельцам, на которых мог положиться и которые поддерживали его мнение во всяком важном споре и при баллотировках. Другие делали тоже самое, хотя не в таком размере.

В те времена английская публика гораздо более интересовалась индийскими делами, чем теперь. Причина этого понятна. Теперь чиновник компании поступает на службу рано, подвигается вперед медленно, и считает себя счастливым, если в 45 лет возвращается домой с тысячью фунт. стерлингов годового дохода и с запасным капиталом в тридцать тысяч фунтов. Английские чиновники в Индии приобретают теперь большие богатства, но не разом, а медленно и честным трупом. Только четыре или пять высших должностей достаются государственным людям Англии; прочие же должности (например резидентов, секретарей, заседателей в приходных отделениях) наполняются служителями компании, а не посторонними людьми. Никакое покровительство и никакие связи не могут доставить этих мест человеку, который не достиг до них правильным путем и обыкновенным повышением. Не так было прежде. Семьдесят лет тому назад с Востока привозили гораздо меньше денег, но эти деньги доставались не многим лицам и в несколько месяцев. Всякий Англичанин мог надеяться, что он будет одним из счастливых эмигрантов. Если он сказал удачную речь, или написал меткий памфлет в защиту президента, то он легко мог надеяться на выслугу, и возвращался через три или четыре года с огромным богатством. Таким образом дом Индии (India House) был публичною лотереею, в которой каждый мог участвовать, и где на долю не многих доставались огромные призы. Как скоро стало известным что есть часть света, где полковники получают в подарок имение, равное по объему землям графа Бата или маркиза [69] Рокингама, и где достать двадцать тысяч фунтов стерлингов очень легко, — то общество с лихорадочным жаром бросилось за богатствами и начало презирать медленные, верные и умеренные барыши,

Представителем важнейшей партии в доме Индии долго был даровитый и честолюбивый директор, по имени Суливан. Он начал сильно завидовать Клейву, и досадовал, что бенгальский губернатор ставил ни во что власть отдаленных директоров. Хотя соперники, по видимому, помирились с прибытием Клейва, но на самом деле вражда осталась одинаковою. Все директоры избирались тогда ежегодно. В 1763 году Клейв решился уничтожить господствующую партию, и повел борьбу с необыкновенною силою. Но Суливан победил, и спешил отмстить. По мнению лучших английских юристов, пенсия, данная Клейву Миром Джеф-Фиром, считалась законною, и компания признала ее. Теперь же директоры решились конфисковать эту сумму, и Клейв приготовился подать на них жалобу в канцлерский суд.

Но дела приняли быстрый и неожиданный оборот. Каждый корабль, приходивший с Бенгала, приносил худые вести. Внутренний беспорядок в управлении провинций достиг крайних пределов. В самом деле, чего можно было ожидать от толпы наемных служителей, подверженных таким искушениям, которым, по выражению Клейва, слабый человек не мог сопротивляться, — вооруженных огромною властью, и подчиненных только порочной, буйной, несогласной компании, которая притом находилась в таком расстоянии, что депеша, ею посланная, получалась на месте через полтора года? В самом деле беспорядок по отъезд е Клейва дошел до такой степени, что, казалось, самому обществу грозило разрушение. Англичане превзошли римских проконсулов, которые в год иди два наживали из своей провинции деньги для постройки мраморных дворцов и бань на берегах Кампании, для кушаньев, составленных из певчих [70] птиц, для армии гладиаторов и стада камелопардов; — превзошли испанских вице-королей, которые возвращались с проклятиями Мексики и Лимы в Мадрит в вызолоченных экипажах и на лошадях, облитых серебряною сбруею.

Правда, служителей компании нельзя было упрекнуть в тирании. Но их корыстолюбие произвело такие бедствия, каких едва ли можно было ожидать от самой жестокости. Они низвергли Мира Джеффира, и поставили на его место другого набоба, Мира Коссима. Но Мир Коссим имел дарования и волю, и хотя был склонен угнетать своих подданных, но не мог выносить чужих угнетений, которые не только не приносили ему пользы, но уничтожали источники его доходов. По этому Англичане низвергли его, и снова возвели на престол Мира Джеффира. Но Мир Коссим, отмстивши за себя страшными убийствами, бежал во владения аудского набоба. При каждом из этих переворотов, новый государь разделял между своими повелителями остатки сокровищ своего предместника. Огромное население его владений отдавалось в добычу европейским пришельцам. Служители компании взяли не для своих доверителей, но для себя в монополию почти всю внутреннюю торговлю. Они заставляли туземцев покупать дорого и продавать дешево. Они оскорбляли безнаказанно суды, полицию и казенные места, и покровительствовали шайке туземцев, которая разъезжала по провинциям, неся с собою ужас и опустошение. Всякий слуга английского торговца пользовался полною властью господина, а господин всею силою компании. Поэтому огромные богатства были накоплены в Калькутте, между тем как тридцать миллионов человеческих существ доведены были до крайней бедности. Правда, они привыкли жить под властью неограниченною, но не такою. Один палец компании был и для них тяжелее всего тела Сураджи Даулы. Английское правительство походило на правительство злых гениев, а не злых людей. По этому несчастный народ бежал от белого человека, как предки его от Мараттов, и паланкин английского путешественника встречал на пути одни опустелые города и деревни. [71]

Иноземные властители Бенгала были, естественно, предметом ненависти всех своих соседей, но их армии были непобедимы. Ряд генералов, образованных в школе Клейва, поддерживал славу английского оружия. «Надобно признаться, говорит один мусульманский историк этих времен, что присутствие духа, твердость характера и неукротимое геройство этой нации удивительны. Англичане соединяют самую решительную храбрость с самым осторожным благоразумием, и не имеют себе равных в искусстве строя и в боевом порядке. Если бы с этими качествами они соединяли искусство правления, если бы они столько же делали для облегчения народа Божия, сколько для военных операций, — то ни одна нация не была бы достойнее их. Но народ, ими управляемый, везде стонет под гнетом бедности и отчаяния. О Боже! приди на помощь твоим рабам и освободи их от страданий!»

Однако же и военное устройство скоро заразилось пороками, которые вкрались во все отрасли управления. Жадность, роскошь и дух неповиновения перешли от гражданских чиновников к офицерам, от офицеров к солдатам. Зло продолжало возрастать; каждый полк сделался гнездом мятежа, туземных же солдат можно было исправить только посредством строгих экзекуций.

Наконец бенгальские дела начали беспокоить Англию. Ряд переворотов, дурное управление, ограбление туземцев без пользы для компании, постоянное прибытие новых богачей из Индии, худые Финансовые расчеты правительства, война на границах, расстройство армии, дурное мнение об Англичанах, возникшее вследствие поступков, достойных Верреса и Пизарро, — такое неутешительное зрелище представляли дела на Востоке. Все возвысили голос, что только Клейв мог спасти империю.

Это чувство высказалось в полном собрании акционеров самым решительным образом. Все партии, забывши свою [72] неприязнь, и дрожа за свои дивиденды, объявили, что только Клейв способен остановить кризис, что стеснительные меры, принятые относительно его имущества, нужно оставить, и что все должны просить его отправиться в Индию.

Клейв сказал, что относительно своего имения он может сделать выгодные предложения директорам, но что есть другие препятствия к отъезду. Он не решается принять на себя управление Беналом, пока его враг Суливан будет председателем компании. После этих слов поднялся страшный шум. Суливана не хотели слушать. Значительное большинство было на стороне Клейва. Суливан просил баллотировки. Но баллотировка не состоялась, потому что по законам компании для ней необходимо предложение (motion) девяти человек, которых не нашлось в целом собрании.

Поэтому Клейв был назначен губернатором и главнокомандующим британских владений в Бенгале. Но он не хотел вступить в должность до избрания директоров. Спор был опасен, но Клейв восторжествовал. Суливан потерял свое место; в председатели и депутаты выбраны друзья нового губернатора.

При таких обстоятельствах лорд Клейв отправился в Индию в третий и последний раз. В мае 1765 года он достиг Калькутты, и нашел правительство еще в большем расстройстве, чем он предполагал. Мир Джеффир, который потерял своего сына Мирана, умер во время путешествия Клейва. Английские чиновника в Калькутте уже получили из отечества строгие приказания не брать подарков от туземных владетелей. Но, стремясь к стяжанию, и не уважая приказаний своих отдаленных, невежественных и небрежных повелителей, они снова пустили в продажу, бенгальский трон, и получили до ста сорока тысяч фунтов стерлингов от малолетнего сына покойного набоба, который и посажен был на престол. Вести об этой бесчестной сделке дошли до Клейва по его прибытии. В частном [73] письме к одному из искренних друзей своих, этот твердый и вовсе не сантиментальный человек выражает свои чувства чрезвычайно трогательно: «Увы! говорит он, как упало английское имя! Я не мог не пролить слез над погибшею, может быть, на всегда, славою британской нации. Однако же клянусь Всемогущим Богом, что я выехал с твердым намерением уничтожить это великое зло или погибнуть в борьбе!»

Клейв созвал совет, и объявил ему свое твердое намерение сделать коренную реформу, употребив для этого всю принадлежащую ему власть. Джонстон, самый дерзкий и неблагонамеренный из чиновников, пытался сопротивляться. Клейв прервал его и гордо спросил: сомневается ли он во власти нового правительства? Джонстон был поражен; все окружающие лица побледнели, и не сказали ни следа более о сопротивления.

Клейв выполнил свое намерение. Он оставался в Индии около полутора года, и в это короткое время совершил одну из самых обширных, трудных и спасительных реформ, какие когда-либо приходилось совершать государственному человеку. Этою эпохою своей жизни он впоследствии справедливо гордился. Он мог бы устроить свое огромное имение, если бы захотел потворствовать злу, мог бы приобрести расположение всех бенгальских Англичан, отдавши им в добычу беспомощное и слабое поколение, которое не знало, где лежит остров, посылавший им угнетателей, и которого жалобы не были бы услышаны за обширным океаном. Он знал, что, заботясь о реформах, он вооружает против себя все злые страсти. Он знал, как неумолима будет ненависть хищных грабителей, обманутых в своих ожиданиях. Но он избрал хорошую сторону, и соединил все силы своего духа, чтобы дать битву гораздо труднее сражения при Пласси. Сначала успех казался безнадежным, по скоро все препятствия пали перед этою [74] железною храбростью и сильною волею. Подарки от туземцев были строжайше запрещены; частная торговля служителей компании уничтожена. Целое поселение вооружилось против этих мер. Но неумолимый губернатор объявил, что если он не найдет поддержки в форте Вильям, то отыщет в других местах, и послал в Мадрас, чтобы там найти себе способных чиновников. Самых опасных служителей компании он удалил; остальные смирились. Но Клейв очень хорошо видел, что настоящие злоупотребления должны снова возникнуть, как только откроется возможность делать их безнаказанно. Причиною того была ложная система, которой следовала компания относительно вознаграждения своих чиновников. Они получали жалованье, самое недостаточное для европейца в тропическом климате. Люди самых посредственных способностей не захотели бы проводить лучшую часть своей жизни в ссылке, под палящим солнцем, за эти ничтожные деньги. Член совета получал только триста фунтов в год, хотя было хорошо известно, что этот чиновник проживал в Индии в десятеро против жалованья, откладывая при том что-нибудь для возвращения в Англию. Эта система могла еще существовать до завоевания Бенгала; но теперь обстоятельства переменились. Служители компании перестали быть купцами; они сделались чиновниками (проконсулами, пропреторами, прокураторами обширных стран), и, продолжая обогащаться прежними путями, породили страшные злоупотребления и подкупы. Клейв понял, что безрассудно давать людям власть, и требовать, чтобы они жили в бедности, что ни одна реформа не произведет действия, если жалованье чиновникам не будет увеличено. Но директоры, как ему было известно, никогда не согласились бы давать жалованье из своего казначейства, и ему оставалось только сделать то, за что его так сильно обвиняли, и в чем мы совершенно его оправдываем. Он усвоил в пользу бенгальского правительства монополию соли, с которой в Индии получались большие доходы до настоящего времени, и разделил суммы между чиновниками по известной, [75] весьма справедливой, пропорции. Как враги, так и историки, обвинили его в нарушении обязанностей и инструкций, и в потворстве злоупотреблениям, для уничтожения которых он был послан. Но каждый беспристрастный судья оправдает его, и согласится, что нет ничего общего между прежними злоупотреблениями и системою Клейва. Монополия соли была источником доходов индийского правительства как до рождения Клейва, так и после его смерти. Клейв только определил часть этих доходов на содержание чиновников, между тем как прежде они тайно подрывали все доходы компании своею частною торговлею. Он уничтожил способы приобретения огромных богатств, и дал средства английскому чиновнику приобретать медленно, верно и честно. Человечество так несправедливо, что ни один из дурных поступков Клейва не заслужил такого порицания, как эта необходимая реформа.

Он уничтожил оппозицию гражданских чиновников, но сопротивление армии было еще грознее. Здесь возникла такая буря, которая бы испугала и Цезаря. Не легко было сопротивляться силе меча в той стране, которая управлялась мечем. Двести английских офицеров составили заговор против правительства, и решились в один день разом отказаться от своих должностей, надеясь, что Клейв скорее согласится на все, нежели оставит без команды армию, которая охраняла британское владычество в Индии. Но они не знали неукротимой воли, с которою затеяли борьбу. У Клейва оставалось еще несколько преданных офицеров; за другими он послал в С. Жорж, приказав привезти в Калькутту всех, отказавшихся от должностей. Заговорщики увидели, что они ошиблись. Губернатор был неумолим. Войска остались верными, и в особенности туземцы, которых Клейв умел привязать к себе. Главные мятежники были задержаны, судимы и наказаны. Остальным, которые смирились, дозволено было снова вступить в службу; многие из них со слезами раскаялись; молодых он простил, но главных виновников строго наказал, устраняя впрочем от [76] себя всякую злобу и месть за личные оскорбления. Один из заговорщиков был обвинен в покушении на жизнь губернатора, но Клейв не хотел тому верить.

С таким же успехом он действовал и во внешней политике. Его прибытие на индийский берег было знаком ко всеобщему миру. В это время аудский набоб с большою армиею стоял на границах Багара, к нему присоединилось множество Афганов и Мараттов, и можно было ожидать, что все туземные государи составят коалицию против Англичан. Но имя Клейва уничтожило всякую оппозицию. Неприятель униженно просил мира, и согласился на такие условия, какие новому губернатору угодно было предписать.

В то же время бенгальское правительство получило новый вид. До сих пор власть Англичан в этой провинции оставалась неопределенною ни по конституции, ни по договорам. Она походила на власть Рицимера и Одоакра, в эпоху падения Западной Римской империи. Но как в Италии, так и в Индии, воинственные иностранцы наконец нашли предлог дать своей насильственной власти освящение закона. Как Теодорик просил у византийского двора полномочия для управления Италиею, так Клейв обратился к делийскому двору с подобною же просьбою. Могол был совершенно беспомощен и согласился на сделку. Англичане получили право администрации и собирания доходов с Бенгала, Ориссы и Багара.

Еще оставался набоб, который находился в таких же отношениях к британским властям, как последние Меровинги к своим маиордомам. Сначала Клейв хотел совершенно уничтожить его, но потом счел более приличным пользоваться для своих целей именем набоба преимущественно в сношениях с европейскими народами. Он думал, что Французы, Голландцы и Датчане, охотнее подчинятся власти туземного государя, которого они привыкли уважать, нежели торговому обществу. Действительно, эта политика в то тремя была необходима, но ее скоро оставили. Наследник Мира Джеффира и теперь еще живет в [77] Муршедабаде; Англичане величают его высочеством, платят ему пансион в сто шестьдесят тысяч фунтов; его карета окружена гвардиею и сопровождается ликторами; он пользуется правами внеземельности (exterritorialite) и т. п. Но он не имеет ни тени политической власти, и есть собственно богатый и благородный подданный компании.

Клейв легко мог бы, во время своего второго управления в Бенгале, приобрести такие богатства, которые не доставались ни одному Европейцу; мог бы, без излишнего притеснения туземцев, получить в год до трехсот тысячь фунтов от соседственных государей. Но он строго следовал тем правилам, которых исполнения требовал от других. Раджа Бенареса предлагал ему алмазы огромной цены; аудский набоб давал ему большую сумму денег и ящик драгоценностей; но Клейв вежливо и решительно отказался. Замечательно, что он не хвастался этим отказом, и что приведенные факты стали известными только после его смерти. Он пользовался только своим жалованьем, частью доходов от продажи соли и обыкновенными подарками, от которых нельзя было отказаться по обычаям Востока, разделяя излишек своих доходов между не многими друзьями, сопровождавшими его в Индию. Он говорил о своем последнем управлении в Индии, что оно не увеличило, а уменьшило его имение.

Впрочем он принял одну, большую сумму. Мир Джеффир отказал ему в своем завещании более шестидесяти тысяч фунтов стерлингов деньгами и драгоценностями, но и этим подарком сам Клейв не воспользовался, а отдал его компании, в пользу инвалидных ее служителей. Этот вклад хранится и теперь под его именем.

После полуторагодичного пребывания в Индии, слабость здоровья заставила Клейва подумать о возвращении в Европу. В конце января 1767 года он оставил в последний раз страну, на судьбу которой имел такое могущественное влияние.

Его второе возвращение из Бенгала не было встречено с [78] восторгом и восклицаниями. Его старые враги в дом Индии еще были могущественны и деятельны; к ним присоединились еще более страшные союзники. Целая толпа притеснителей, от которых он освободил Бенгал, неумолимо преследовала его. Многие из них нарочно присоединили свои капиталы к фонду компании, чтоб только иметь случай огорчать человека, твердость которого положила предел их корыстолюбию. Для этой же цели основаны были особые газеты, и то, что при других обстоятельствах не имело бы никакого успеха, произвело теперь сильное влияние на общественное мнение.

Происшествия в Индии дали бытие новому классу Англичан, которых обыкновенно называли набобами. Эти лица не отличались знатностью рода, но с самых ранних лет отправлялись на Восток, и приобретали там огромные богатства. Естественно, что во время пребывания в Азии они усвоили себе странные для Европейца привычки. Пользуясь большим влиянием на Востоке, они не хотели обратиться в ничтожество по возвращении в Европу, и, не имея ни знатности, ни связей, соперничали с аристократами только деньгами. Отсюда возродилась у набобов страшная ненависть к английскому дворянству и джентри.

Набобы скоро сделались самым непопулярным сословием. Хотя некоторые из них выказали на Востоке большие таланты, но ни таланты, ни заслуги их не были видны на Западе. Они произошли из бедных родов, по всей вероятности, приобрели бесчестными путями большое богатство, выставляла его с наглостью, расточали на пустяки; они, несмотря на роскошь, не приобрели хорошего тона и оставались в грубости; их кареты превосходили великолепием экипажи самого лорда мера, — все это возбудило к ним и в бедных и в богатых классах страшную зависть и презрение. На них обратилась буря проклятий и насмешек, подобная тому негодованию, которое когда-то гремело против Пуритан. Филантропы приходили в ужас от [79] способа, которым набобы приобрели деньги; бережливые люди смеялись над их расточительностью; дилетанты — над вкусом. На них кричали писатели самых различных школ, методисты и развратники, философы и шуты. Изящная литература Англии, в продолжении тридцати лет, питала вражду к набобам. Фут вывел на сцену одного англо-индийского военачальника, развратного и злого, и удачно изобразил его ненависть к аристократии и аристократические замашки, расточительность и грубый язык, составленный из индийских слов, и непонятный для простолюдинов. Маккензи деликатно и юмористически описал простое семейство, вдруг разбогатевшее и возбуждавшее смех подражанием аристократам. Купер воспел угнетение Индии, как национальное преступление Англичан, за которое Бог наказал несчастною войною и отпадением колоний. Если читатель захочет только просмотреть какой-нибудь роман, писанный в это время, он наверное найдет в нем злого, старого набоба-богача.

Таково было мнение английской публики о набобах вообще. Но Клейв был набоб по преимуществу, самый знаменитый, самый аристократический, самый богатый из всего сословия набобов. Он выставлял свое богатство на показ всем, жил великолепно в Беркелейсквере, имел дворцы в Шропшире и Клермонте, и пользовался большим весом в парламенте. Зависть нашла в его богатстве и силе предмет насмешки. Действительно к некоторым из его родственников богатство так же пристало, как к герою Маккензи; но и сам он, при всех своих великих качествах, не был свободен от слабостей, которые, по мнению сатириков, принадлежали всем набобам. Не смотря на простоту своей военной жизни, он в мирное время менял спартанскую воздержность на роскошь сибарита, любил одеваться в богатое платье, и имел роскошный гардероб. Об нем ходило несколько странных историй по этому случаю. Но этого мало: его поведение на востоке сделалось постоянным предметом рассказов, сплетен и выдумок. На него [80] возложили ответственность не только за его собственные проступки, но и за все злодейства Англичан в Индии, которые совершены были в его отсутствии, которым он сопротивлялся, и которые строго наказывал. Его считали родоначальником всех пороков, принадлежавших английским завоевателям в Индии. Мы сами слышали стариков, которые с молодых лет привыкли считать его воплощенным дьяволом. Так думал Джонсон. Соррейские крестьяне смотрели с ужасом на великолепный дом, построенный Клейвом в Клермонте, и говорили, что старый грешник приказал сделать стены как можно толще, чтобы дьявол не вытащил его оттуда.

Между тем меры, принятые Клейвом в Бенгале, были оставлены; старые злоупотребления начали оживать, и соединились с бедствием, которого никакое правительство не в состоянии отвратить. Летом 1770 года в Индии открылась страшная засуха и голод. В Гугли перед садами и портиками английских завоевателей лежали тысячи трупов; улицы в Калькутте были наполнены умирающими и мертвыми. Тела оставались не погребенными; шакалы и коршуны кормились среди дня человеческим телом. Погибших считали миллионами. Эти печальные известия еще более раздражали общественное мнение. Несчастия Индийцев тронули всех; с сожалением соединилось негодование. Распространился слух, что служители компании произвели голод, захвативши в свои руки торговлю рисом, что они продавали хлеб в восемь и даже в двенадцать раз дороже против того, как сами покупали, что один чиновник в этот бедственный год отправил в Лондон шестьдесят тысяч фунтов стерлингов. Все эти обвинения преувеличены. Что чиновники компании, по отъезде Клейва, присвоили себе торговлю рисом, — это вероятно; но нет основания думать, что они сами произвели зло, объясняемое физическими причинами. Обвинения против них так же странны, как крики против хлебных торговцев, во время дороговизны. Все эти несчастные обстоятельства еще более усилили негодование против Клейва, не смотря на то, что он жил в Англии [81] во время голода и нисколько не был причиною всех бедствий, постигших Индию.

До сих пор парламент обращал мало внимания на восточные провинции. Со смертью Георга II слабые министерства сменялись одно другим; интриги, возмущения в столице и движение в Америки, не давали им времени заниматься Индиею. Если они и вмешивались, это вмешательство было слабо и нерешительно. Лорд Чатам думал заняться индийскими делами, но его планы не сбылись по причине болезни, которая ослабила его гений в последние годы. Наконец в 1772 году парламент обратил внимание на Индию. Правительство не было занято ничем особенным, и давно собиравшаяся буря обрушилась на голову Клейва.

В самом деле он находился в каком-то особенно несчастном положении. Его ненавидела целая Англия, дом Индии и служители компании, которых грабительству он сопротивлялся. Он не мог надеяться ни на чью поддержку. Партия лорда Гренвиля, к которой он принадлежал, была в разладе с министерством и с оппозициею; сам лорд Георг Гренвиль уже умер, и Клейв не был связан ни с одним из сильных членов парламента. Неприятели его были страшны, неумолимы; они хотели совершенно разрушить его славу и богатство, изгнать его из парламента и конфисковать имение.

Парламентская тактика Клейва была очень сходна с его военною тактикою. Не смотря на превосходство неприятеля, он не ограничивался обороною, но бодро шел вперед. Едва только началось рассуждение об индийских делах, он встал, и в длинной и обработанной речи отверг большую часть взведенных на него обвинений. Говорят, он произвел большое впечатление на своих слушателей. Лорд Чатам, находившийся в это время в галерее, сказал, что он никогда не слыхал лучшей речи. Она была напечатана, и показывает, что Клейв владел не только сильным и твердым умом, но и ораторскими талантами. Он [82] так искусно умел защитить меры своей последней администрации, что враги решились направить свои нападки на его прежнюю жизнь, которая к несчастию представляла много слабых и дурных сторон. Для исследования индийских дел учрежден был особый комитет, который с злобною аккуратностью раскрыл историю низвержения Сураджи Даулы и возведения на престол Мира Джеффира. Клейва подвергли самому подробному следствию. Смелость и решительность его ответов показывали, как далеки были от его природы те коварства, к которым он по слабости иногда прибегал. Он сам объяснил, как обманут был Омиконд, и сказал, что он не стыдится этого поступка, необходимого при известных обстоятельствах; признался, что получил огромные суммы от Мира Джеффира, но отрицал преступный характер этого дела, старался доказать свое бескорыстие, описал живым языком свое положение после победы, богатый город, который он мог бы разграбить, кучи золота и драгоценных камней, которые могли бы достаться ему одному, и сказал: клянусь Богом, господин председатель, в эту минуту я удивляюсь моей умеренности! Следствие было так обширно, что его отложили до следующего заседания. Когда наконец труды комитета были окончены, просвещенные и беспристрастные люди легко могли извлечь результат всего следствия. Было ясно, что Клейв был виновен в некоторых делах, что нарушил самые святые законы; но несомненно было и то, что он оказал больше заслуги государству и индийскому народу, и что его судили здесь не за дело Мира Джеффира и Омиконда, а за сопротивление корыстолюбию и тирании.

Обыкновенный уголовный судья не должен заменять преступления добродетелями. Если преступник нарушил закон о продаже вина, то его нельзя оправдать тем, что он спас жизнь ближнего назад тому несколько дней. Но не так должно судить человека, поставленного выше обыкновенных обстоятельств жизни и обыкновенной юридической ответственности. Таких людей современники должны судить [83] так же, как и потомство. Правда, дурные их поступки нельзя считать хорошими, но их хорошие и дурные поступки должны быть взвешены, ц если в целости хорошие преобладают, — то нельзя произносить строгого приговора. Ни одно великое историческое лицо не свободно от недостатков, и не может быть оправдано судьею, который обратит свое неумолимое внимание только на черную сторону. Брюс, освободитель Шотландии, Мориц, освободитель Германии, Вильгельм, освободитель Голландии, его потомок, освободитель Англии, Космо Медичи, отец отечества, не выдержат такого суда. История имеет более обширный взгляд, и лучший политический трибунал должен сообразоваться с ее приговором.

Умеренные и благоразумные люди чувствовали это в деле Клейва. Они не могли считать его правым, но и не хотели оставить беззащитного в добычу врагам. Так думал лорд Норт. Сам Георг III допустил его к частной аудиенции, полчаса беседовал с ним об индийских делах, и был видимо тронут, когда преследуемый генерал говорил о своих заслугах.

Наконец обвинение было представлено в надлежащей форме Нижней палате. Бургоин, председатель комитета, человек остроумный и честный, искусный офицер, явился обвинителем. Торлов был также в числе нападателей. Веддербон, преданный Клейву, чрезвычайно искусно защищал своего друга. Клейв также защищался с большою энергиею и страстью, но не так искусно, как в первой речи. Он рассказал свои подвиги и проступки, и, объяснивши, что палата здесь решает не только о его чести, но и о своей собственной, сошел с трибуны. Палата постановила, что приобретения, сделанные в Индии английским оружием, принадлежат одному государству, и что подданные не могут присваивать себе этих приобретений. На другой день было решено, что Клейв, в силу своей власти, получил не законно большие суммы от Мира Джеффира, но так как Веддербон объявил о значительных его [84] услугах государству, то палата удержалась от обвинений. Это суждение, по нашему мнению, весьма справедливо и умеренно. Совсем иначе поступили Французы. Лабурдонне был посажен в Бастилию и оставил ее только для того, чтобы умереть; Дюпле был лишен своего имения и погиб слишком рано; словом, почти все правители востока испытали ту же участь.

Итак Клейв теперь был обеспечен в пользовании своим имением и почестями. Его окружили преданные друзья и родственники; но еще с юных лет он был подвержен припадкам меланхолии и два раза покушался на самоубийство. Занятия и богатство произвели на него спасительное действие. Но теперь ему было нечего делать и нечего желать. Его деятельный дух увял в праздности. Злоба врагов, грубость обвинительного комитета, наглость газет, и уверенность, что большая часть Англичан считала его жестоким и коварным тираном, — все это раздражало и подавляло его. Между тем вследствие пребывания в жарком климате он получил многие физические болезни, которые наконец заставили его прибегнуть к опиуму. Однако же до конца жизни гений его не переставал блистать. Говорят, что иногда, после долгого молчания и апатии, он вдруг оживал, обсуживал с обыкновенным своим талантом какой-нибудь важный политической вопрос, и потом снова погружался в забытье.

Споры с Америкою теперь сделались серьезными и грозили войною. Министры хотели обратиться к Клейву, но уже было поздно. 22 ноября 1774 года он умер, на 49 году своей жизни, от собственной руки. Такая смерть послужила как бы подтверждением народного мнения, и многие даже достойные уважения люди приписывали это обстоятельство мщению Божию и терзаниям совести.

Клейв сделал много ошибок, и мы не скрываем их. Но его ошибки, поставленные на ряду с заслугами, по нашему мнению, не лишают его почетного места в глазах потомства. [85]

С первого путешествия его в Индию начинается слава английского оружия на востоке. До его появления на Англичан смотрели, как на жалких разносчиков, между тем как Французы пользовались славою. Его храбрость и таланты все переменили. Защитою Аркота он начал ряд военных триумфов, оканчивающихся падением Гизни. Не должно забывать, что ему было только двадцать-пять лет, когда он принял военное начальство. Правда, Александр, Конде и Карл XII выигрывали сражения будучи еще моложе, но они имели опытных ветеранов, которые содействовали победам при Гранике, Рокроа и Нарве. Клейв же, неопытный юноша, образовал себя самого, своих офицеров и целую армию. Единственным человеком, в котором военные таланты пробудились так рано, был Наполеон.

Со второго путешествия Клейва в Индию начинается политическое превосходство Англичан на Востоке. Его ловкость и решительность осуществили, в продолжении немногих месяцев, все прекрасные видения Дюпле. Самый храбрый проконсул никогда не прибавил такой обширной территории, такого числа жителей, таких доходов к владениям Рима; никогда такая богатая добыча не была привозима к порогу Тарпейского Юпитера. Слава победителей Антиоха и Тиграна меркнет в сравнении с подвигами простого Англичанина, которого армия не равнялась половине римского легиона.

С третьего путешествия Клейва начинаются стремления к улучшению управления в Индии. Когда он приехал в Калькутту в 1765 году, на Бенгал смотрели, как на место, куда посылали Англичан только для обогащения всякими средствами в самое короткое время. Он первый вел войну с гигантскою системою угнетения, вымогательства и подкупа. В этой войне он геройски рисковал своим спокойствием, славою и имением. Сама справедливость, которая запрещает нам скрывать его пороки, побуждает нас согласиться, что они были благородно заглажены. Если [86] обвинения против компании и ее служителей прекратились, если в Индии иго иностранцев сделалось легче туземного ига, если там уничтожились шайки разбойников, и место их заступили способные и честные чиновники, если такие люди, как Монро, Эльфинстон и Меткаф, возвращались из Индии ничего не наживши, в благородной бедности, — то всем этим Англия не мало обязана Клейву. Его имя стоит высоко не только в ряду завоевателей, но и в более лучшем ряду людей, пострадавших за человечество. История поставит его как воина, наравне с Лукуллом и Траяном; как преобразователю, она не откажет ему в том уважении, которое Франция питает к Тюрго, и с которым самые отдаленные поколения Индусов будут созерцать статую лорда Виллиама Бетинка.

Харьков.
30 июля 1851 г.

Д. КАЧЕНОВСКИЙ.

Текст воспроизведен по изданию: Лорд Клейв. (Статья Маколея) // Москвитянин, № 18. 1852