ТОМАС БАБИНГТОН МАКОЛЕЙ

ЛОРД КЛЕЙВ

СТАТЬЯ МАКОЛЕЯ. ¹

Фамилия Клейв поселилась с XII столетия в одном небольшом имении, подле Марьет-Дрейтона, в графстве Шроп. В царствование Георга I, это бедное, но древнее наследство перешло к Ричарду Клейву, человеку простому, без больших способностей. Он учился правоведению, потом занимался адвокатством, и, женившись на одной манчестерской леди, по имени Гаскилль, сделался отцом многочисленного семейства. Его старший сын Роберт, основатель британского владычества в Индии, родился в имении своих предков 29 сентября 1725 года. Еще в детстве заметны были некоторые черты его будущего характера. Сохранились письма, писанные его родственниками в то время, когда ему был только седьмой год. Из этих писем видно, что даже в раннем возрасте, сильная воля и дикие страсти ребенка, в соединении с врожденною храбростью, которая иногда переходила за пределы благоразумия, — начали беспокоить его семейство. «Страсть к драке, которою он увлекался через меру, — пишет один из его дядей, — [20] дает характеру мальчика такую необузданность и повелительность, что он беспрестанно выходит из себя». Старожилы еще теперь помнят рассказы своих дедов, как Боб Клейв взлез на высокую колокольню Маркета-Дрейтона, и с каким ужасом смотрели на него жители, когда он сидел на вершине этой башни. Они рассказывают также, как он составил из ленивых уличных мальчишек разбойническую армию, и принудил лавочников платить контрибуции яблоками и мелкими монетами за безопасность окон. Он переходил из школы в школу, мало успевая в науках и заслужив себе славу самого негодного мальчика. Один из его учителей, говорят, был довольно проницателен, и предсказывал, что ленивый ученик сделает себе в свете славную карьеру. Но, по всеобщему мнению, бедный Роберт считался глупцом и почти отъявленным негодяем. Его семейство ничего не ожидало от таких плохих дарований и такого упрямого характера. По этому неудивительно, что родители с охотою определили его, на восемнадцатом году, писцом в Ост-индской компании, и отправили в Мадрас искать счастья или умереть от горячки.

Клейв не мог иметь тех видов на будущее, какие теперь ожидают юношей, посылаемых Ост-индскою коллегиею в Азию, для занятия должностей. Тогда компания была чисто торговым сотовариществом. Ее область состояла из немногих квадратных миль, за которые она платила оброк туземным правительствам. Ее войска едва были достаточны для того, чтобы защищать баттареи трех или четырех незначительных фортов, построечных для безопасности складочных мест. Туземцы, составлявшие большую часть гарнизонов, еще не привыкли к европейской дисциплине; только некоторые из них имели мечи и щиты; прочие были вооружены луками и стрелами. Служители компании не занимались тогда, как в настоящее время, судебными, финансовыми и дипломатическими делами обширной империи, — но только принимали в уплату капиталы, давали задатки ткачам, нагружали корабли, и в особенности должны были [21] смотреть за тем, чтобы частные торговцы не нарушали монополии. Младшие конторщики получали так мало жалованья, что едва могли существовать, не делая долгов; старшие наживались, торгуя от своего имени, и только самым высшим удавалось иногда накопить значительные богатства.

Мадрас, куда был послан Клейв, был в это время, может быть, важнейшим из поселений компании. В XVII столетии, на пустынном берегу бурного моря возник форт С.-Джорж, а подле него построился город, который населился многими тысячами туземцев с такою быстротою, с какою обыкновенно растут на Востоке города, похожие в этом отношении на тыквы пророка. В предвестиях появились виллы, окруженные садами, куда удалялись богатые агенты компании, после конторских и торговых занятий, подышать прохладным ветерком, который дует от Бенгальского залива. Эти меркантильные гранды привыкли жить роскошнее и расточительнее, нежели судьи и администраторы, которые им наследовали. Но комфорт они менее понимали. Многие изобретения, которые теперь умеряют жар климата и сохраняют человеческую жизнь, были в то время неизвестны. Сношения с Европою не были так часты. Путешествие около мыса Доброй Надежды, которое в наше время иногда совершается в три месяца, тогда редко оканчивалось в шесть, а иногда тянулось более года. Следовательно Англо-Индеец был более отчужден от родины, более предан восточным обычаям, и менее способен ужиться с обществом по возвращении в Европу, чем в наше время. Внутри форта и его округа английские губернаторы пользовались, с разрешения туземных правителей, такою же властью, какую имели индийские поземельные владельцы внутри своих долин. Но они никогда не мечтали о полной независимости. Окружающею страною управлял набоб Карнатика, депутат вице-короля декканского, известного под именем низама, который сам был уполномоченным от могущественного государя великого Могола. Эти имена, когда-то священные и страшные, существуют до сих пор. И теперь еще [22] есть набоб Карнатика, который живет пансионом, получаемым от Англичан, из доходов провинции. И теперь еще есть низам, которого столица запита Англичанами, и которому британский резидент дает, мод именем советов, неоспоримые приказания. И теперь еще существует Могол, которому дозволено содержать двор и принимать прошения, но у него меньше власти помогать или вредить, нежели у последнего гражданского служителя компании. — Путешествие Клейва было необыкновенно продолжительно даже по тому времени. Корабль оставался несколько месяцев в Бразилии, молодой искатель приключений познакомился с Португальцами и истратил все свои наличные деньги. Он прибыл в Индию спустя более чем год после отплытия из Англии. Его положение в Мадрасе было самое печальное. Запасы и деньги были истощены; жалованье не велико. Он вошел в долги. Квартира у него была самая жалкая, — не малое несчастие в таком климате, который сносен для Европейца только при обширном и удобном помещении! Ему дали рекомендательные письма к человеку, который мог облегчить его положение, но Клейв уже не нашел его в Индии. Недоверчивый и гордый характер Роберта не позволил ему обратиться к незнакомым людям, и он прожил несколько месяцев в Индии, не познакомившись ни с одним семейством. Климат вредно действовал как на здоровье, так и на дух его; должность не соответствовала его горячему и смелому характеру. Он тосковал о родительском доме, и в письмах к родственниках выражал свои чувства таким нежным и грустным языком, какого едва ли бы можно было ожидать от его причудливо-своевольного детства или от непоколебимой суровости поздних лет. «Я не имел ни одного счастливого дня, говорит он, тех пор, как оставил родину..... «Я должен признаться, что меня очень трогает воспоминание о милой родной Англии», пишет он в другом месте.... «Все мои желания сосредоточиваются в одном — посетить снова мое отечество, и в особенности Манчестер». [23]

Он нашел одно, самое лучшее, утешение. У губернатора была прекрасная библиотека, и Клейву позволено было ею пользоваться. Юноша посвящал все досуги чтению, и приобрел в это время все свои познания. Мальчиком он был ленив, а в лета мужества сделался слишком занят, и не мог продолжать чтение. — Но ни климат, ни бедность, ни занятия, ни горести тосковавшего по родине изгнанника, не могли укротить отчаянной дерзости его характера. Он обходился с своими начальниками так же, как с учителями, и несколько раз был в опасности потерять свое место. Два раза, во время пребывания своего в конторе, он решался на самоубийство, и два раза осекался пистолет, уже приставленный им к голове. Это обстоятельство, говорят, так же поразило его, как и Валленштейна. Уверившись, что пистолет был заряжен, он воскликнул, что судьба хранит его для чего-нибудь великого.

В то время, одно происшествие, которое сначала, казалось, готово было уничтожить все его надежды в жизни, — вдруг открыло ему новый путь к отличию. В Европе уже несколько лет происходила война за австрийское наследство. Георг II был постоянным союзником Марии Терезии; дом Бурбонов принял противную сторону. Хотя Англия была тогда первою морскою державою, но она еще не имела такой морской силы, чтобы без труда бороться с соединенным испанско-французским флотом. В восточных морях Франция получила перевес. Лабурдонне, губернатор Мавриция, человек с отличными талантами и добродетелями, предпринял экспедицию на материк Индии, пристал к берегу, собрал армию, явился перед Мадрасом, и принудил город и форт сдаться на капитуляцию. Ключи были выданы; французские знамена водружены в С.-Джорж, и товары компании захвачены завоевателями в виде добычи. По капитуляции было положено, что английские жители будут считаться пленными на слово, и что город останется в руках Французов до выкупа. Лабурдонне ручался честью в умеренности выкупной, суммы. [24]

Но успех Лабурдонне возбудил зависть его соотечественника Дюпле (Dupleix), губернатора Пондишери. Дюпле уже начертал гигантские планы, по которым Мадрас должен был навсегда остаться в руках Французов. Он объявил, что Лабурдонне преступил границы данной ему власти, что Французские завоевания должны поступить в исключительное распоряжение губернатора Пондишери, и что Мадрас должен быть разрушен до основания. Лабурдонне принужден был уступить. Негодование, возбужденное между Англичанами нарушением капитуляции, усилилось еще более от неблагородных поступков Дюпле с служителями компании. Губернатор и многие первостепенные лица Джоржа были отведены под конвоем в Пондишери, и вошли в город, в виду 50-ти тысяч зрителей. Жители Мадраса справедливо думали, что такое грубое нарушение договора освобождает их от всех данных обещаний. Клейв убежал из города, в одежде мусульманина, в форт С.-Давид, небольшое английское поселение, подчиненное Мадрасу.

Обстоятельства, в которые он был теперь поставлен, побудили его заняться делом, которое было более сообразно с его беспокойным и мужественным характером, нежели осмотр тюков и ведение счетов. Он просил и получил место поручика в службе компании, и двадцати одного года начал свое военное поприще. Его личная храбрость, которую он показал, бывши, еще писцом, в отчаянной дуэли с одним забиякою, возбуждавшим ужас в Сен-Давиде, прославила его между сослуживцами. Он скоро показал в новой должности качества, прежде в нем незаметные: рассудительность, проницательность, повиновение законной власти, отличился во многих действиях против Французов, и особенно был отличен майором Лауренсом, который тогда считался лучшим британским офицером в Индии.

Клейв пробыл в армии несколько месяцев, когда получено было известие о заключении мира между Англией и Франциею. Дюпле получил приказание сдать Мадрас английской компании, и молодой поручик должен был [25] возвратиться к прежним занятиям. Но он не долго оставался у своего письменного стола. Майор Лауренс призвал его помогать в сражениях против туземцев, но потом снова отпустил. Когда он таким образом колебался между военною и торговою жизнью, обстоятельства решили его выбор. Политические дела в Индии приняли новый вид. Хотя между Англиею и Франциею заключен был мир, но между торговыми компаниями этих двух народов возгорелась самая замечательная война, добычею которой должно было сделаться великолепное наследство Тамерланова дома. Империя, основанная в XVI столетии Бабером и его наследниками, долго считалась одною из обширнейших и могущественнейших в мире. Ни одно из европейских королевств не имело такого населения и таких огромных доходов. Красота и великолепие зданий, воздвигнутых государями Индостана, удивляли даже путешественников, видевших собор Св. Петра. Бесчисленная свита и великолепные украшения, окружавшие трон Дели, ослепляли даже глаза тех, которые привыкли к роскоши Версаля. Некоторые из вице-королей, управлявших именем Великого Могола, имели столько же подданных, сколько было у Французского короля или у германского императора. Даже вице-королевские уполномоченные, по пространству области и по количеству доходов, могли поравняться с великим герцогом тосканским или с курфюрстом саксонским.

Едва ли можно сомневаться, что эта великая империя, по видимому могущественная и счастливая, была управляема, даже в лучшие дни свои, гораздо хуже, нежели какая-нибудь из самых расстроенных европейских держав. Администрация была проникнута всеми пороками и всеми бедствиями восточного управления. Споры за наследство престола между принцами королевского дома произвели длинный ряд преступлений и общественных бедствий. Честолюбивые вице-короли часто стремились к независимости. Дикие поколения Индусов, недовольные чуждым игом, часто отказывались [26] платить трибуты, отбивали армии правительства с горных крепостей, и спускались с оружием в руках, на обработанные равнины. Но не смотря на дурное управление, не смотря на частые конвульсии, потрясавшие целый организм общества, эта великая монархия сохраняла, при нескольких генерациях, наружный вид единства, величия и энергии. Только в продолжение царствования Ауренгзеба государство, не смотря на силу и искусство этого государя, начало склоняться к упадку. После его смерти, случившейся в 1707 году, падение совершалось с страшною быстротою. Сильные удары извне действовали за одно с внутренним разрушением, и в несколько лет империя достигла последней степени расстройства.

История наследников Феодосии представляет не мало сходства с историею преемников Ауренгзеба. Но, может быть, самую ближайшую параллель к падению Моголов представляет падение Карловингов. Едва был погребен Карл Великий, как неспособность и раздоры его наследников начали навлекать презрение на них самих и гибель на подданных. Обширная область франков раздробилась на тысячу частей. Отверженным наследникам славного имени: Карлу Лысому, Карлу Толстому и Карлу Простому, ничего не осталось, кроме номинального достоинства. Дикие толпы, различные по происхождению, языку и религии, начали грабить провинции, которые правительство не в силах было защищать. Пираты Северного моря распространили свои набеги от Эльбы до Пиренеев, и наконец утвердились в богатой долине Сены. Венгерцы опустошили пространства, начиная от ломбардских городов до лесов паннонских. Сарацины правили в Сицилии, грабили плодородные равнины компании и разносили ужас даже до стен Рима. Среди этих страданий, началась в империи великая внутренняя перемена. Прикосновение смерти породило новые формы жизни. Между тем как целая масса великого организма находилась в неподвижном и страдательном состоянии, чувство и энергия проснулись в отдельных его членах. Именно здесь, на этой мертвой и печальной странице европейской истории, берут свое начало [27] все феодальные привилегии, вся новая аристократия. С этого пункта можно заметить происхождение власти тех герцогов, маркизов и графов, которые, будучи по имени вассалами, а на деле независимыми повелителями, долго управляли отдельными частями державы Карла Великого. Почти такая же перемена произошла в империи Могола в продолжении 40 лет, следовавших за смертью Ауренгзеба. Между тем как правители по имени, погруженные в бездействие и разврат, проводили жизнь во дворцах с любовницами и шутами, ряд диких завоевателей приходил с запада поживиться беззащитным богатством Индостана. Сначала явился персидский шах; он перешел Инд, вступил в ворота Дели, и с торжеством унес известные сокровища, великолепие которых удивляло Ро и Бернье: трон, на котором самою искусною европейскою рукою положены были драгоценности Голконды, и неоцененную гору света, которая, после многих странных похождений, блистала в браслете Реджит-Синга, и потом назначена была украшать отвратительный истукан Ориссы. Афганы скоро окончили дело опустошения, начатое Персами. Воинственные поколения Райпутаны свергли мусульманское иго. Шайка наемных солдат заняла Рогилькунд. Сейки правили на Инде. Джауты распространили ужас вдоль Джумны. Горы, окружающие западный берег Индии, породили еще более храброе поколение, которое долго было ужасом туземных властей, и, после самой отчаянной борьбы, уступило счастью и гению Англии. Это дикое поколение грабителей сошло в первый раз с гор в царствование Ауренгзеба. Скоро после его смерти, при одном имени Мараттов, задрожали все углы обширной империи. Многие плодородные вице-королевства были совершенно покорены, и владения Мараттов распространились вдоль целого полуострова, от одного моря до другого. Мараттские полководцы царствовали в Пуне, в Гуаморе, в Гузерате, в Бераре, в Танжоре. Однако же сделавшись государями, они не оставили хищничества, но сохранили разбойничьи привычки своих предков и делали набеги на все соседние [28] страны. При звуках их литавр, поселянин взваливал на плечи мешок рису, зашивал в пояс последние деньги, и убегал с женою и детьми в горы или в густые кустарники (jungles), к соседям более спокойным, тигру и гиене. Многие провинции выкупали свои поля ежедневными податями. Даже жалкий призрак, носивший императорский титул, согласился платить ежегодный выкуп. Лагерные огни одного из мараттских предводителей были видны из делийского дворца. Другой, во главе бесчисленной конницы, сходил каждый год на покрытые рисом бенгальские поля. Даже европейские купцы трепетали за свои магазины, и спустя около ста лет, сочли нужным укрепить Калькутту против берарских всадников. Имя Маратта до сих пор соединено с воспоминанием об опасности. Вице-короли Могола еще признавали на словах значение Тамерланова дома, как граф Фландрский или герцог Бургунский считали своим повелителем одного из последних Карловингов; иногда посылали ему поздравительный подарок, или просили себе почетного титула, но на самом деле были не наместниками, а независимыми наследственными государями. Таким образом произошли эти великие мусульманские дома, которые прежде правили Бенгалом и Карнатиком, и которые теперь еще, в качестве вассалов, пользуются почти царскою властью в Люкнау и Гайдерабаде.

Чем же мог разрешиться этот хаос? Должна ли была борьба продолжаться целые века, или разрешиться происхождением новой великой монархии? Кто будет владеть Индиею: Мусульманин или Маратта? Можно ли было ожидать, что новый Бабер сойдет с гор, и поведет дикие племена Кабула и Хоразана против богатого и невоинственного поколения? Каждое из этих происшествий казалось вероятным. Но едва ли самый проницательный человек мог думать, что торговая компания, отделенная от Индии 15,000 морских миль и владевшая там немногими акрами для торговых целей, распространит, менее чем в столетие, свое владычество от мыса Коморина до вечных снегов Гималая, [29] принудит Мараттов и Магометан забыть взаимную вражду в общем унижении, укротит даже те дикие толпы, которые сопротивлялись могущественнейшему из Моголов; соединит под своим скипетром сто миллионов подданных, понесет победоносное оружие на Восток, за Буррампутер и далеко на запад от Гидаспа, предпишет условия мира у ворот Авы и посадит своего вассала на трон Кандагара. Первый человек, постигнувший возможность европейского владычества на развалинах империи Могола, был Дюпле. Его способный, беспокойный и изобретательный ум составил этот план в то время, когда самые даровитые из служителей английской компании заняты были счетами и складкою товаров. Он не только стремился к своей цели, но имел самый справедливый и ясный взгляд на средства к ее достижению. Он понял, что самая огромная армия, которую индийские повелители могли вывести в поле, не устоит против небольшого отряда Европейцев, привыкших к дисциплине и тактике. Он был уверен даже, что туземцы Индии могли, под начальством Европейцев, образовать армии, достойные маршала Саксонского или Фридриха. По его мнению, европейский проходимец мог приобрести владычество в Индии легко и удобно, управляя движениями и языком какой-нибудь великолепной куклы, носящей титул набоба или низама. Военные и политические, меры, употребленные Англичанами с таким успехом спустя немногие годы, были прежде всего поняты и применены этим предприимчивым французом.

Положение Индии было такого рода, что ко всякому нападению можно было найти предлог или в старых законах, или в новой практике. Все права были в шатком состоянии, и Европейцы, принимавшие участие в туземных спорах, еще более увеличили хаос, подводя политические дела Азии под начала публичного права Европы и Феодальной системы. Если нужно было считать набоба независимым, доказательства легко было найти: он был независим на деле. Если же хотели поступать с ним, как с уполномоченным [30] делийского двора, — и это было не трудно: он был подчиненным государем по теории. Нужно ли было считать его достоинство наследственным, или пожизненным, или временным, зависящим от воли Могола, — на все можно было найти доказательства. Партия, которая имела в своих руках наследника Бабера, считала его несомненным, законным, неограниченным государем, которому все подчиненные власти обязаны повиноваться. Партия, против которой употребляли его имя, также имела достаточные основания утверждать, что империя была de facto раздроблена, и что по этому странно считать Могола действительным государем Индии, хотя можно уважать его, как почтенного представителя старого порядка вещей.

В 1748 году умер могущественнейший из новых повелителей Индии, великий низам Аль-Мульк, вице-король декканский. Власть перешла к его сыну Назир-Джонгу. Самою обширною и богатою из провинций, ему подчиненных, считался Карнатик, которым управлял старый набоб, известный у Англичан под именем Анаверди-хана.

Но были и другие претенденты как на вице-королевство, так и на подчиненную провинцию. Мирзафа-Джонг, внук низама Аль-Мульк, явился соперником Назира-Джонга. Чонда-Саиб, внук прежнего карнатикского набоба, оспаривал титул Анаверди-хана. При шатком состоянии индийских законов, как Мирзафа, так и Чонда-Саиб могли придать своим притязаниям юридический характер. В расстроенном обществе легко было отыскать удальцов, готовых следовать за их знаменами. Соединивши свои силы, они напали на Карнатик и прибегли к помощи Французов, которые приобрели славу успехами против Англичан, в последней войне на Коромандельском берегу. Это очень понравилось хитрому и честолюбивому Дюпле. В самом деле, было привлекательно создать набоба и вице-короля, и править, под их именами, целою южною Мидиею. Он соединился с претендентами, и послал четыреста Французов, и две тысячи ост-индских солдат на помощь союзникам. [31] Завязалось сражение; Французы отличились; Анаверди-хан был разбит и пал в сражении. Его сын Магоммед-Али, известный у Англичан под именем аркотского набоба, и обязанный красноречию Борка (Burke) своим незавидным бессмертием, убежал с небольшим остатком армии в Трихинополь, и завоеватели тотчас же сделались повелителями всего Карнатика.

Это было только началом величия Дюпле. После нескольких месяцев борьбы, переговоров и интриг, его способности и счастье, казалось, все преодолели. Назир-Джонг погиб от рук своих собственных товарищей; Мирзафа-Джонг сделался повелителем Деккана; французское оружие и французская политика отпраздновали полный триумф. С батарей раздавались выстрелы; в церквах пели Те Deum. Новый низам приехал посетить союзников, и церемония его восшествия на престол совершена была с чрезвычайным великолепием. Дюпле, одетый в наряд знатнейших мусульман, вошел в город в одном паланкине с низамом, и председательствовал при церемонии. Он был объявлен губернатором Индии от реки Кристны до мыса Коморина, земли столько же обширной, как Франция, с властью, которая превышала власть Чонда-Саиба. Он поставлен был главнокомандующим семитысячной кавалерии. Ему усвоено было исключительное право чеканить монету. Большая часть сокровищ, накопленных прежними декканскими вице-королями, перешла в шкатулку французского губернатора. Рассказывали, что он получил двести тысяч фунтов стерлингов деньгами, кроме многих драгоценностей. В самом деле, едва ли можно обозначить с точностью количество приобретенных им богатств. Он управлял тридцатью миллионами народа, с неограниченною властью. Без его содействия нельзя было получить от правительства никакой почести или награды: низам не читал прошения, если оно не было подписано губернатором.

Впрочем Мирзафа не долго наслаждался своим величием: он умер чрез несколько месяцев. Но по влиянию [32] Французов, на престол возведен был принц той же фамилии, который подтвердил все обещания своего предшественника. Дюпле был теперь величайшим лицом в Индии. Французы хвалились, что его имя произносилось со страхом даже в палатах делийского дворца. Туземное поселение смотрело с ужасом на быстрое возвышение европейского удальца в Азии. Но тщеславный француз еще не доволен был существенною властью. Он любил выказывать свое величие с особенною наглостью перед глазами подданных и соперников. На месте своих триумфов, где пал Назир-Джонг, и возвышен был Мирзафа, он решился воздвигнуть колонну, на которой громкие надписи, на четырех языках, должны были возвестить о его славе народам Востока. Медали с изображением его побед были положены под этим столбом, и вокруг его построен был город, под громким именем Дюпле-Фатигабад, что значит: город победы Дюпле.

Англичане сделали несколько слабых и нерешительных, попыток остановить быстрые и блистательные успехи сопернической компании, и продолжали признавать Магомеда-Али набобом Карнатика. Но владения Магомеда состояли из одного Трихинополя, который был окружен Чонда-Саибом и его французскими союзниками. Остановить осаду казалось невозможным. Небольшая сила, бывшая в Мадрасе, не имела предводителя: майор Лауренс отправился в Англию, и в поселении не осталось ни одного способного офицера. Туземцы смотрели с презрением на могущественную нацию, которая должна была скоро завоевать и управлять ими. Они видели французские знамена в форте С.-Джорже, начальников английской фактории в унизительной процессии по улицам Пондишери; они видели успех оружия и политики Дюпле, между тем как оппозиция мадрасских властей показывала только их собственную слабость и увеличивала силу Французов. В это-то время храбрость и гений неизвестного английского юноши переменили ход дел.

Клейву было двадцать пять лет. После колебаний между [33] военною и торговою жизнью, он наконец получил место комиссара войск с чином капитана. Нужда пробудила все его силы. Он представил начальникам, что Трихинополь падет, дом Анаверди-хана погибнет, и Французы завладеют целым полуостровом, если Англичане не решатся с своей стороны на какое-нибудь предприятие. Необходим был меткий и смелый удар. Если сделать нападение на Аркот, столицу Карнатика и любимую резиденцию набобов, то с Трихинополя будет снята осада. Начальники английского поселения, встревоженные успехами Дюпле, и боясь, что, в случае новой войны между Франциею и Англиею, Мадрас будет взят и разрушен, — одобрили план Клейва и поручили ему исполнение предприятия. Молодой капитан сделан был начальником двухсот английских солдат и трехсот туземцев, вооруженных и обученных на европейский лад. Из восьми офицеров, находившихся под его командою, только двое были в деле, а четверо служили факторами в компании, и недавно сами последовали примеру Клейва. Погода была бурная. Клейв бросился, не смотря на дождь, гром и молнию, к стенам Аркота. Гарнизон в страхе очистил город, и Англичане овладели им без битвы.

Но Клейв хорошо знал, что ему не позволят спокойно владеть завоеванным городом. Он тотчас начал собирать запасы и делать приготовления, чтобы выдержать осаду. Гарнизон, который бежал при его появлении, теперь уже опомнился от страха, и, увеличив свои силы до трех тысяч человек, обложил город. В глубокую ночь, Клейв вышел из форта, атаковал неожиданно лагерь, умертвил большую часть гарнизона, остальных разогнал, и возвратился, не потерявши ни одного человека.

Известие об этих происшествиях скоро дошло до Чонда-Саиба, который вместе с Французами осаждал Трихинополь. Он немедленно отрядил четыре тысячи человек из лагеря и послал их в Аркот. К ним присоединились остатки гарнизона, рассеянного Клейвом, две тысячи человек из Веллора, и сто пятьдесят французских солдат, [34] посланных Дюпле из Пондишери. Армия, доходившая до десяти тысяч человек, вверена была Радже-Саибу, сыну Чонда-Саиба.

Раджа-Саиб обложил Аркот, который, по-видимому, не мог выдержать осады. Полуразрушенные стены, сухие рвы, тесные брустверы, низкие зубцы, казалось, обещали мало. Небольшой гарнизон от разных обстоятельств уменьшился и состоял из ста двадцати Европейцев и двухсот туземцев. Оставалось только четыре офицера; запасы были скудны, и в добавок командир, который должен был защищаться при таких несчастных обстоятельствах, был молод и неопытен.

Осада продолжалась пятнадцать дней. Во все это время капитан защищался с такою твердостью, с таким искусством и упорством, которые сделали бы честь старейшему из европейских маршалов. Однако же пролом увеличивался со дня на день. Гарнизон начал чувствовать голод. При таких обстоятельствах можно было бы ожидать, что в войсках без офицеров покажутся признаки неудовольствия и мятежа; опасность была тем более велика, что сила Клейва состояла из людей, различных друг от друга по происхождению, по племени, языку, обычаям и религии. Но преданность этого войска своему начальнику превосходит рассказы о десятом легионе Цезаря или о старой гвардии Наполеона. Туземцы пришли к нему не жаловаться на скудную пищу, но просить, чтобы весь хлеб был роздан Европейцам, которые не могли перенести таких лишении, как жители Азии. Жидкий навар из риса, говорили туземцы, будет для нас достаточен. История мало представляет более трогательных примеров военной верности или влияния военачальников на дух солдат.

Попытка мадрасского правительства освободить город не удалась. Но была еще надежда с другой стороны. Стотысячный отряд Маратов, полусолдат, полуразбойников, под командою Морари-Рау, был нанят в подкрепление Могамеду-Али, но, считая невозможным сопротивляться [35] Французам, стоял без действия на границах Карнатика. Весть о защите Аркота пробудила Маратов от усыпления. Морари-Рау объявил, что прежде он не считал Англичан способными к сражению, но теперь убедившись в противном, готов помогать им. Раджа-Саиб узнал, что Мараты двинулись, следовательно нельзя было терять времени. Он шатался было вести переговоры и подкупить Клейва, но ни то, ни другое не удалось. Он клялся, что тотчас будет штурмовать форт и предаст смерти всех, кого найдет там, если его предложения не будут приняты. Клейв возразил ему, с особенным высокомерием, что с такою армией и с такими трусами не следовало бы идти на пролом, защищаемый английскими солдатами.

Раджа-Саиб решился штурмовать форт. Даже выбранный им день способствовал смелым военным предприятиям. Был великий мусульманский праздник, посвященный памяти Хусейна, сына Али. Происшествие, подавшее повод к этому торжеству, принадлежит к числу самых трогательных в истории исламизма. Печальная легенда говорит, как предводитель Фатимитов после погибели всех своих храбрых товарищей, выпил последнюю каплю воды и проговорил последнюю молитву, как убийцы понесли с торжеством его голову, как тиран ударил жезлом безжизненные уста, и как немногие старики припоминали со слезами, что уста эти когда-то прикасались к устам пророка. По прошествии двенадцати веков, воспоминание об этом возбуждает самые сильные и мрачные чувствования в груди набожных индийских магометан. Они доводят себя до такой агонии бешенства и печали, что некоторые, говорят, умирали от сильного душевного напряжения. Они верят, что каждый, кто в этот день падет с оружием в сражении против неверных, выкупает смертью все грехи своей жизни и тотчас же переходит в сад гурий. В этот день Раджа-Саиб решился осадить Аркот. Горячительные напитки были употреблены для усиления фанатизма, и осаждающие с неистовством бросились в атаку. [36]

Клейв получил тайное известие об этом намерении, сделал приготовления, и, изнуренный от трудов, бросился в постель. Его разбудила тревога, и он тотчас же явился на своем месте. Неприятель приближался, ведя перед собою слонов, с железными досками на головах. Ожидали, что ворота уступят натиску этих живых стенобитных орудий. Но страшные звери, едва только почувствовали силу английских пуль, бросились назад, давя толпу, которая не пропускала их. Неприятель перебросил мост через ров. Но Клейв, видя, что стоявшие там стрелки худо действовали, бросился сам к орудиям, и в несколько минут разбил мост. Осаждающие с дерзостью бросились на те места, где ров был сух, но были встречены таким сильным и метким огнем, что самая фанатическая и пьяная храбрость должна была поколебаться. Задние ряды Англичан постоянно передавали заряженные ружья авангарду, и каждый залп уничтожал массы врагов. После трех отчаянных натисков, осаждающие отступили за ров. Битва продолжалась около часа. Из осаждающих погибло до четырехсот. Гарнизон потерял только пять или шесть человек. Осажденные провели ночь в беспокойстве, ожидая возобновления нападения; но с наступлением дня неприятель скрылся. Он ушел, оставивши Англичанам много орудий и амуниции.

Эти известия получены были в форте С.-.Джордж с восторгами радости и гордости. На Клейва смотрели, как на великого полководца. Ему послали двести английских солдат и семьсот туземцев, и с этою силою он тотчас же начал наступательные действия. Он взял форт Таймери, соединился с одним из отрядов Морари-Рау, и поспешил, форсированными маршами, атаковать Раджу-Саиба, который командовал пятью тысячами человек и в том числе тремястами Французов. Дело было трудное, но Клейв победил. Военные снаряды Раджи-Саиба попали в руки врагов. Шестьсот туземцев, служивших в неприятельском войске, явились в квартиру Клейва и были приняты в английскую службу. Конжеверам сдался [37] добровольно. Арнийский губернатор оставил Чонда-Санба и признал Могамеда-Али.

Если бы распоряжение войною было вполне предоставлено Клейву, она скоро могла бы окончиться. Но робость и неспособность, проявлявшиеся в движениях Англичан, продлили борьбу. Следствием медленности было то, что в скором времени Раджа-Саиб, с значительною армиею, в которой было четыреста французских солдат, явился под стенами С. Джорджа и опустошил виллы и сады английских поселенцев. Но Клейв снова встретил и разбил его. Более ста Французов было убито или взято в плен, — урон более значительный для неприятеля, нежели погибель тысячи туземцев. Победоносное войско отправилось с поля сражения в Форт С.-Давид. На дороге лежал Город Побед Дюпле, и знаменитый памятник, которым Французы хотели увековечить свои триумфы на востоке; Клейв велел разрушить до основания как город, так и монумент. Вероятно, он решился на это не по личной или национальной злобе, но из глубоких политических видов. Город с великолепным именем и колонна с громкими надписями были предназначены для того, чтобы обратить общественное мнение Индии в пользу Французов. Поэтому туземцы считали Францию первою державою в Европе, а Англию слабым государством. Ничто не могло скорее уничтожить этих предубеждений, как торжественное разрушение Французских трофеев. Мадрасское правительство, ободренное этими происшествиями, решилось послать сильный отряд, под начальством Клейва, для укрепления трихинопольского гарнизона. Но в это время прибыл из Англии майор Лауренс и принял на себя главную команду. Казалось, упрямый и независимый Клейв, после таких успехов, будет действовать неохотно в качестве подчиненного. Но Лауренс еще прежде обращался с ним милостиво, и должно сказать, что Клейв, при всей своей гордости и высокомерии, умел ценить расположение. Он с охотою поступил под команду старого друга, и так же деятельно подвизался на [38] подчиненном месте, как и на первостепенном. Лауренс умел ценить такую преданность. Не смотря на то, что он не был одарен высокими способностями, его здравый смысл понял таланты знаменитого капитана; хотя Лауренс методически занимался тактикою и не любил невежд, но Клейв казался ему исключением из общего правила. «Некоторые думают, писал он, что капитан Клейв только счастливый человек, но, но моему мнению, сколько я знаю этого офицера, он одарен способностями и вполне заслужил свою славу; он человек неукротимой решительности, холодного характера; присутствие духа не оставляет его в величайшей опасности, — он рожден солдатом, потому что без всякого военного образования и без пособия опыта, с помощью одного рассудка и здравого смысла, он командовал войском, как старый генерал и храбрый солдат, с благоразумием, которое заслуживало полного успеха».

У Французов не было офицера, который мог бы противостоять двум друзьям. Дюпле имел только высокие дипломатические таланты, но был совершенно неспособен лично управлять военными действиями. Он не родился солдатом и не имел никаких военных наклонностей. Недоброжелатели обвиняли его в личной трусости, и он защищался от этих упреков подобно капитану Бобадилу, говоря, что тишина и спокойствие составляют существенную принадлежность его характера, и что, при звуке орудия, ему трудно обдумывать свои планы. Таким образом Дюпле по необходимости поручил исполнение своих великих намерений другим, и горько жаловался на недостаток усердных людей. Ему помогал только один отличный офицер — известный Бюсси. Но Бюсси отравился на Север с низамом и должен был оставаться при его дворе, для сохранения своих интересов и для пользы Франции. Между офицерами, которые остались с Дюпле, не было ни одного способного человека; многие были мальчиками, над невежеством и глупостью которых смеялись простые солдаты. [39]

Англичане везде торжествовали. Неприятель, осаждавший Трихинополь, был побежден на всех пунктах и принужден сдаться на капитуляцию. Чонда-Саиб попал в руки Мараттов и был умерщвлен, вероятно, по интригам своего соперника Могамеда-Али. Однако же дух Дюпле оставался непоколебимым, хотя замыслы его не исполнялись.

Он давно не получал никакого пособия от своих европейских властителей. Они осуждали его политику, не давали ему денег, и вместо войска посылали ему всякую сволочь. Но он настаивал, интриговал, подкупал, обещал, расточал свое имение, забирал в долг деньги, доставлял дипломы и привилегии из Дели, возбуждал новых неприятелей против мадрасского правительства, и нашел орудия даже между английскими союзниками. Но все было напрасно. Медленно, но решительно, возрастало британское и падало французское могущество.

Здоровье Клейва никогда не было в хорошем состоянии, пока он жил в Индии, и теперь так ослабло, что он решился возвратиться в Англию. Перед отъездом он предпринял очень трудное дело, и совершил его с обыкновенною энергиею и ловкостью. Форты Ковлонг и Чинглепут были заняты французскими гарнизонами. Решено было послать туда войско. Но назначенный для этого отряд был такого рода, что никто кроме Клейва не захотел бы рисковать своею репутациею, принявши над ним начальство. Он состоял из пятисот вновь набранных туземцев и двухсот рекрут, только что прибывших из Англии; они были самыми негодными из бродяг, набранных вербовщиками компании. Клейв, не смотря на свою болезнь и истощение, задумал составить армию из этой толпы и пошел с нею к Ковлонгу. Когда один из этих необыкновенных солдат был убит выстрелом из форта, все другие побежали, и Клейву удалось собрать их только с большим трудом. В другой раз гром орудий так испугал часовых, что один из них найден был впоследствии на дне источника. Клейв постепенно приучал [40] их к опасности, и, бросаясь на смерть во всех трудных обстоятельствах, внушил им мужество. Из таких ничего не обещавших материалов ему удалось наконец образовать достаточную силу. Ковлонг пал. Клейв узнал, что из Чинглепута к этой крепости идет значительный вспомогательный корпус. Он обманул неприятеля, — распустив слух, что еще есть время спасти крепость, внезапно атаковал его на дороге, умертвил сто человек, взял триста пленных, преследовал бегущих до ворот Чинглепута, осадил тотчас же эту крепость, которая считалась самою сильною в Индии, сделал брешь, и уже решился на приступ, но французский комендант капитулировал и удалился с своими людьми. Клейв с торжеством возвратился в Мадрас, по состояние его здоровья мешало ему оставаться там долее. Он в это время женился на одной молодой девушке из фамилии Масклайн, сестре отличного математика, который долго занимал место королевского астронома. Она слыла красавицею и образованною дамою; и из писем ее мужа видно, что она была нежно любима. Тотчас же после брака, Клейв отправился с женою в Англию. Он приехал туда уже не бедным, ничтожным мальчиком, ищущим счастья, но двадцатисемилетним молодым человеком, в котором отечество видело одного из первых своих полководцев. В то время Европа наслаждалась всеобщим миром. Только в Карнатике Англичане и Французы сражались друг против друга. Так как обширные планы Дюпле возбудили немалое беспокойство в Лондоне, то легко представить себе всеобщий восторг Англичан при известии о перемене дел, произведенной храбростью и талантами Клейва. Молодого капитана в доме Кампании (India House) называли генералом Клейвом, и директоры пили за его здоровье. По его прибытии в Англию, он сделался предметом общего интереса и удивления. Ост-Индская компания благодарила его за услуги в самых отборных выражениях, и подарила ему саблю, осыпанную брильянтами. С редкою деликатностью, он отказался принять этот знак благодарности, пока подобный [41] подарок не будет предложен его другу и начальнику Лауренсу. Легко предполагать, что Клейв был принят с удовольствием своими родными, которые восхищались его успехами, хотя едва способны были понять, как ленивый Бобби мог сделаться великим человеком. В особенности отец его с трудом верил этому. Но когда в Англию дошло известие о защите Аркота, старик сказал, что мальчик имел в себе что-то особенное. Выражения его восторга делались сильнее и сильнее, когда приходили одни за другими известия о блистательных подвигах Клейва, и он наконец сделался чрезвычайно нежен к своему сыну и начал гордиться им.

Родственники Клейва имели очень основательные причины радоваться его возвращению. На его долю достались значительные суммы из добычи, и он привез домой порядочное состояние, часть которого употребил, чтобы освободить отца от денежных затруднений и чтобы выкупить родовое имение; остальные же деньги растратил в продолжение двух лет. Он жил великолепно, одевался роскошно даже по тому времени, держал карету и верховых лошадей, и, недовольный этою медленною растратою капитала, решился на скорые и решительные средства уничтожения денег. Он начал домогаться места в парламенте. Во время выборов 1754 года правительство находилось в каком-то особенном положении. Формальная оппозиция почти не существовала. Жакобиты ² были уничтожены последним возмущением; партию Тори все презирали. Она была оставлена талантливыми людьми, которые прежде к ней принадлежали, и в продолжении нескольких лет не подавала никакого признака жизни. Небольшой политический кружок, составленный под влиянием принца Фредерика, разошелся мосле его смерти. Почти всякий государственный человеке с талантом, — какие бы ни были его прежние связи, — занимал коронную должность и считал себя вигом. Но это кажущееся согласие [42] было обманчиво. Администрация была терзаема страшною враждою и столкновением притязаний. Главною целью ее членов было желание подавить и вытеснить друг друга. Президента министров Ньюкэстля, слабого, робкого, завистливого и коварного, ненавидели и презирали многие из самых важных членов управления, и в особенности Генри Фокс, секретарь военных дел. Этот способный, дерзкий и честолюбивый человек искал всякого случая противодействовать первому лорду казначейства, от которого ему нечего было надеяться и нечего бояться, потому что Ньюкэстль целую жизнь свою опасался как ссориться с даровитыми людьми, так и возвышать их.

Ньюкэстль желал заместить двух членов от С. Микля, одного из корнваллийских местечек, которых права уничтожены актом о реформе 1832 года. Ему сопротивлялся лорд Сандвич, которого влияние там преобладало издавна, и которому сильно помогал Фокс. Клейв, рекомендованный Фоксу, и принятый им очень милостиво, перешел на сторону Сандвича, и был избран. Но против этого выбора подан был протест, который герцог Ньюкэстль поддержал всею своею силою.

Дело было заслушано, по обычаю того времени, пред комитетом палаты. Вопросы относительно выборов тогда считались чисто вопросами партий. Судейское беспристрастие даже не касалось этих дел. Сэр Роберт Вальполь имел обыкновение публично говорить, что в сражениях за выборы (election battles) не должно быть пардона. В настоящем случае волнение было велико. Дело шло не о том, справедливо или несправедливо выбран Клейв, но о том, кто будет повелителем новой нижней Палаты — Ньюкэстль или Фокс. Спор был длинен и упорен; успех иногда, казалось, склонялся на одну сторону, иногда на другую. Фокс выказал все свои редкие таланты в прениях, разбил половину парламентских законников их собственным оружием, и произвел совершенный раскол, против влияния лорда казначейства. Комитет решил в пользу Клейва. Но [43] когда решение было представлено в самую палату, дело приняло другой оборот. Остаток оппозиции из Тори, как он ни был ничтожен, имел довольно веса, чтобы решить спор между партиями Ньюкэстля и Фокса. Ньюкэстля Тори только презирали, но Фокса они ненавидели, как самого смелого и искусного политика, как способнейшего между Вигами, как постоянного друга Вальполя и преданного союзника герцога Кумберлендского. Колеблясь до последней минуты, они все решились наконец подавать голос за одно с друзьями первого министра. Таким образом палата, но большинству голосов, уничтожила решение комитета, и Клейв не был утвержден.

Неудача в парламенте и истощение средств к жизни побудили его наконец вспомнить снова об Индии. Компания и правительство сильно нуждались в его услугах. Правда, в Карнатике заключен был трактат, благоприятный для Англии. Дюпле был перемещен, и возвратился с остатками своего огромного имения в Европу, где клевета и злоба преследовали его до могилы. Но по многим признакам легко было предвидеть близость войны между Франциею и Англиею, и потому все желали послать в Английскую Индию хорошего полководца. Директоры назначили Клейва губернатором Сен-Давида. Король дал ему место полковника в британской армии, и в 1755 году он снова отправился в Азию.

Первым подвигом его было взятие крепости Гериа. Эта крепость, построенная на скалистой горе, и почти окруженная океаном, была местопребыванием пирата, по имени Энгриа, которого суда долго были ужасом Аравийского залива. Адмирал Ватсон, начальник английского флота в восточных морях, сжег его суда, между тем как Клейв атаковал крепость с суши. Она была взята, и завоевателям досталась добыча во сто пятьдесят тысяч стерлингов.

После этого подвига Клейв отправился в С.-Давид. Спустя два месяца, он получил известие, которое пробудило всю энергию его смелого и деятельного духа. [44]

Богатейшею из провинций, подчиненных Тамерланову дому, был Бенгал. Ни одна часть Индии не представляла таких естественных выгод как для земледелия, так и для торговли. Ганг, стремясь сотнями рукавов к морю, образовал здесь обширную равнину, которая, не смотря на тропический жар, соперничает растительностью с лугами Англии. Поля, покрытые рисом, здесь необыкновенно обширны; сахар, пряности растут в изобилии; в реках водится бесчисленное множество рыбы. Пустынные острова, вдоль морского берега, заросшие ядовитыми травами, и наполненные дикими козами и тиграми, снабжают обработанные земли солью. Большая река, оплодотворяющая землю, представляет в то же самое время главный путь восточной торговли. На берегах Ганга и его побочных реках лежат богатейшие торговые города, самые важные столицы и индийские капища. Тирания человека напрасно здесь боролась целые века с благостью природы. Несмотря на деспотию мусульман, несмотря на разбойничество Мараттов, Бенгал считался на Бостоне садом эдема, богатым королевством. Его население быстро умножалось. Отдаленнейшие провинции питались из его житниц, и благороднейшие дамы Лондона и Парижа одевались нежными произведениями его ткацких станков. Поколение, которое населяет эти места, изнеженное климатом и привыкшее к мирным занятиям, отличается столько от других Азиатцев, сколько Азиатцы от смелых и энергических детей Европы. У Кастильцев есть пословица, что в Валенции земля похожа на воду, а мужчины на женщин; это замечание одинаково может быть приложено к обширной равнине нижнего Ганга. Что бы ни делал Бенгалец, он делает вяло. Только те занятия ему нравятся, которые не требуют движения. Он враг телесных упражнений; горячий в споре, и особенно упрямый в интригах, он однако же редко решается на личный бой и почти никогда не вступает в армейскую службу. Мы сомневаемся, наберется ли сотня порядочных Бенгальцев в целой армии Ост-Индской компании. Быть [45] может никогда не было народа, по природе и по привычкам более предназначенного к чужеземному игу.

Большие торговые компании Европы давно имели Фактории в Бенгале. Французы поселились в Шандернагоре и Гугли. Выше по реке, голландские торговцы овладели Чинсурою. Ближе к морю Англичане основали форт Вильям. Церковь и обширные магазины были построены в окрестностях. По берегам реки красовался ряд обширных домов, принадлежащих главным чиновникам компании, а в соседстве возник обширный и шумный город, где имели постоянное пребывание некоторые богатые индийские купцы. Но улица, теперь покрытая дворцами Чауринги, тогда содержала несколько жалких хижин, покрытых соломою. Кустарник, убежище дичи, занимал место цитадели и манежа, который теперь ежедневно наполнен калькуттскими экипажами. За землю, на которой стояло поселение, Англичане, подобно другим иностранным народам, платили правительству подать и пользовались при этом известною юрисдикциею внутри их владений. Большая провинция Бенгал вместе с Ориссою и Багаром долго была управляема вице-королем, которого Англичане называли Аливерди-хан, и который, подобно другим вице-королям Могола, сделался независимым. Он умер в 1756 году, и верховная власть перешла к его внуку, юноше двадцати лет, по имени Сураджа-Даула. От природы слабый умом и недружелюбный по характеру, он получил такое воспитание, которое могло бы испортить самого способного и благоразумного человека. Он был безрассуден потому, что никто никогда не заставлял его рассуждать, и своекорыстен потому, что никогда не зависел от других. Ранний разврат ослабил его тело и душу. Он предался неумеренному употреблению крепких напитков, которые разгорячали его слабый мозг до бешенства. Любимыми товарищами его были льстецы, выбранные из самых низших классов и ничего не знавшие кроме шутовства и рабства. Говорят, Сураджа-Даула дошел до последней ступени человеческой испорченности, когда жестокость делается [46] приятною сама по себе, когда вид страдания радует и волнует, хотя бы от этого не происходило никакой выгоды, не удовлетворялась никакая страсть, не достигалась никакая политическая цель. В малолетстве он мучил зверей и птиц, а в годы мужества чувствовал удовольствие при виде мучений своих ближних.

С детства Суражда-Даула ненавидел Англичан по какому-то капризу; а капризам его никто не сопротивлялся. Он составил себе преувеличенное понятие о богатстве, которое можно у них награбить; его слабый и необразованный ум не мог понять, что сокровища Калькутты, как бы они ни были велики, не заменят потери, которая могла бы произойти от того, если бы европейская торговля, сосредоточенная в Бенгале, перешла в другие места от его притеснений. Предлог к ссоре легко было найти. Англичане, в ожидании воины с Францией, начали укреплять свои поселения, не испросивши предварительного согласия набоба. Богатый туземец, которого он желал ограбить, убежал в Калькутту и не был выдан. Основываясь на этом, Сураджа Даула пошел с большою армиею против форта Вильяма.

Происки Дюпле сделали мадрасских служителей компании политиками и солдатами. Но бенгальские Англичане, как простые торговцы, были поражены предстоящею опасностью. Губернатор, много наслышавшись о жестокости Сураджи Даулы, струсил, бросился в лодку и переправился на ближайший корабль. Военный комендант счел за нужное последовать такому прекрасному примеру. Форт был взят после слабого сопротивления, и множество Англичан попало в руки победителей. Набоб с царским великолепием поместился в главной зале фактории, и приказал привести к себе Голвелла, первого по рангу между пленниками. Его высочество порицал наглость Англичан, жаловался на ничтожество найденных сокровищ, и, обещав пощадить их жизнь, отправился почивать.

Тогда совершилось великое преступление, памятное своею: особенною жестокостью, памятное страшным возмездием, [47] которое за ним последовало. Английские пленники оставлены были на произвол часовых, а часовые решились запереть их на ночь в тюрьме гарнизона, известной под страшным именем Черной-ямы. Даже для одного преступника эта тюрьма, в таком климате, показалась бы душною и тесною. Она простиралась только на двадцать квадратных футов. Окна, куда проходил воздух, были малы и завалены. Это было летом, когда Европеец может выносить удушливый жар Бенгала только в обширных залах и при постоянном пособии веера. Пленных было сто сорок шесть. Когда им приказано было войдти в комнату, они воображали, что солдаты шутят, и, вполне уверенные в безопасности своей жизни, по обещанию набоба, смеялись глупости такого предложения. Они скоро увидели свою ошибку, — просили, умоляли, но напрасно. Часовые грозили перерезать сопротивлявшихся. Их вогнали саблями в комнату и заперли дверь.

Ни в действительной истории, ни в мире фантазии, ни даже в рассказе Уголино нет ничего подобного тем ужасам, о которых передавали не многие из переживших эту ночь. Они кричали о пощаде и старались разбить дверь. Голвелль, который сохранил в этом положении некоторое присутствие духа, предлагал часовым огромный подкуп. Но часовые отвечали, что они не могут ничего сделать без приказания набоба, что набоб спит и запретил будить себя. Тогда пленные пришли в бешенство: они топтали друг друга, сражались за места подле окошек, сражались за каплю воды, которую насмешливо предложили им жестокие убийцы, молились, проклинали, умоляли часовых стрелять по ним. Тюремщики между тем подносили свечи к решеткам окон, и громко смеялись над бешеною борьбою своих жертв. Наконец смятение замерло в хрипениях и стонах. Наступило утро. Набоб проснулся и приказал отпереть дверь. Солдаты должны были долго прибирать гниющие от жара трупы, чтобы дать дорогу тем, которые пережили мучения. Когда наконец дорога была открыта, [48] двадцать три измученные фигуры, которых и матери их не могли бы узнать, вышли, шатаясь, из ямы. Тотчас выкопали ров. Трупы, в числе ста двадцати трех, были брошены в него, как попало, и зарыты. Но это происшествие, о котором нельзя читать или слышать без ужаса даже по прошествии девяноста слишком лет, не пробудило ни угрызений совести, ни жалости в сердце свирепого набоба. Он не казнил убийц, и не показал милосердия к пережившим эту ночь жертвам. Правда, не многих, с которых нечего было взять, он отпустил, но с теми, которые подавали надежду на добычу, обращался с отвратительною жестокостью. Голвелль, который не мог ходить, был принесен к тирану; набоб, с упреками и угрозами, отослал его в свое государство в оковах с другими пленниками, которых он подозревал в том, что они скрывают сокровища компании. Эти лица, еще не отдохнувшие от страшных мук, были помещены в жалких шалашах; им давали только хлеб и воду, пока по просьбе женщин они не были выпущены. Одна англичанка пережила эту ночь и поступила в гарем набоба в Муршедабаде.

Между тем Сураджа Даула послал письмо в Дели, к своему мнимому повелителю, описывая самым хвастливым языком свои завоевания. Он оставил гарнизон в форте Вильяме, запретил Англичанам жить в окрестностях, и приказал, в память своих подвигов, называть Калькутту Аллинагор, т. е. Божия пристань.

В Августе в Мадрас дошли известия о падении Калькутты и возбудили там самое сильное негодование. Целое поселение вопияло о мщении. Через двое суток по получении вестей решено было отправить экспедицию в Гугли, и сделать Клейва начальником сухопутных сил. Флот отдан был под команду адмирала Ватсона. Девять-сот человек отборной и храброй английской пехоты и тысяча пятьсот туземцев составляли армию, которая должна была отмстить государю, имевшему более подданных, нежели Людовик XIV или Мария Терезия. В октябре экспедиция отправилась, но [49] она достигла Бенгала не ранее декабря, потому что была задержана противными ветрами.

Набоб предавался совершенной беспечности в Муршедабаде. Он ничего не знал о состоянии чужих земель, и часто говаривал, что во всей Европе было не более десяти тысяч человек; следовательно он считал невозможным нападение Англичан на его владения. Впрочем, хотя набоб быль чужд страха, но начинал уже чувствовать недостаток европейских торговцев. Доходы его уменьшились, и министры дали ему заметить, что для правителя выгоднее покровительствовать купцам, нежели пытать их с целью открыть клады золота и драгоценных камней. Он уже был готов дозволить компании торговлю, как вдруг получил известие о прибытии в Гугли английской армии. Войска были собраны в Муршедабаде, и набоб пошел снова на Калькутту.

Клейв начал военные действия с обыкновенною энергиею. Он взял Бучбуч, рассеял гарнизон форта Вильяма, отнял Калькутту, штурмовал и опустошил Гугли. Набоб, уже расположенный сделать уступки Англичанам, еще более утвердился в своих намерениях, видя их силу. По этому он сделал мирные предложения начальникам экспедиции, обещая восстановить фактории и заплатить убытки ограбленным купцам.

Хотя Клейв был солдат по ремеслу, но он чувствовал неприятность и даже позорность подобной сделки с набобом. Однако его власть была ограничена. Комитет, составленный преимущественно из служителей компании, бежавших из Калькутты, принял на себя главную дирекцию дел, и эти лица старались, как можно скорее, возвратиться на свои места и получить свое имение. Мадрасское правительство, узнавши о начатии войны в Европе и опасаясь нападения со стороны Французов, также желало воротить назад посланную армию. Обещания набоба были велики, надежда на успех войны сомнительна, и Клейв согласился вести переговоры, хотя жалел, что нельзя окончить дел так, как они были начаты. [50]

Этими переговорами начинается новая глава в жизни Клейва. До сих пор он был солдатом, который, с искусством и храбростью, приводил в исполнение планы других. С этого времени на него должно смотреть главным образом, как на государственного мужа, и его военные движения подчинились политическим целям. Хотя не подлежит сомнению, что в новом своем звании он обнаружил великие таланты и достиг полных успехов; но нельзя оспаривать и того, что многие дела, в которых он принимал участие, оставили пятно на его нравственном характере.

Мы никак не можем согласиться с Джоном Малькольмом, который упорно видит в поведении своего героя только честность и бескорыстие; но с другой стороны далеко от истины и мнение Милля, что Клейв был человек, которому обман не причинял угрызений совести, если только служил его целям. Нам кажется, что Клейв не имел такой рабской природы; он был смел до дерзости, откровенен до нескромности, верен в дружбе, открыт во вражде. Ни в частной жизни, ни во всех политических делах его с соотечественниками, мы не находим следов хитрости или даже наклонности к ней. Напротив во всех его спорах с Англичанами, начиная от школьных драк до бурных прений в доме компании (India house) и в парламенте, среди которых проходила его старость, даже недостатки его показывали высокий и великодушный характер. Кажется только, что он смотрел иначе на восток: тамошние политические дела казались ему азартною игрою, в которой все дозволено. Он знал великое различие между нравственностью Англии и туземцев Индии. Он знал, что ему приходилось иметь дело с людьми, лишенными того, что в Европе называют честью, с людьми, которые с охотою будут давать обещание, и без стыда нарушать его, с и людьми, которые, для достижения своих целей, готовы употребить коварство, клятвопреступление, подлог. Письма его показывают, что он постоянно имел в виду это великое различие между азиатскою и европейскою моралью, и, кажется, [51] убедился (убеждение, по нашему мнению, весьма ошибочное!), что он не сладит с этими противниками, если будет связан такими узами, от которых они свободны, что ему придется только говорить правду, а никогда не слышать ее, исполнять только свои обещания в отношении к союзникам, между тем как эти союзники будут заботиться о собственной выгоде. Сообразно с этим Клейв, во всех других отношениях честный джентльмен и солдат, как скоро имел дело с индийским интриганом, сам делался таким же обманщиком, и бессовестно прибегал ко лжи, к притворным ласкам, к подделке документов, к фальшивым подписям.

Переговоры между Англичанами и набобом были ведены главным образом двумя агентами: Ватсон, служителем компании, и одним Бенгальцем, по имени Омикондом, который быль богатейшим туземным купцом, жившим в Калькутте, и потерпел большие убытки вследствие экспедиции набоба. В течении своих торговых занятий, он часто видел Англичан, и был преимущественно способен служить посредником между ними и своим государем, потому что пользовался большим влиянием между туземцами, и обладал в высокой степени талантами Индийца: живою наблюдательностью, тактом, ловкостью, твердостью, — и индийскими пороками: раболепством, жадностью и вероломством. Набоб вел себя, как коварный индийский политик и как ветреный мальчик, ум которого ослаблен самолюбием: обещал, отказывался, медлил, уклонялся. Однажды он грозно повел свою армию на Калькутту, но увидевши Англичан, готовых к сопротивлению, отступил в страхе, и согласился заключить с ними мир на таких условиях, какие им угодно будет предложить. Но только что заключен был трактат, как он начале новые неприязненные замыслы: интриговал с французским начальством в Шандернагоре, приглашал Бюсси из Деккана в Гугли, чтобы выгнать Англичан из Бенгала. Все это было хорошо известно Клейну и Ватсону. Поэтому они решились нанести [52] окончательный удар и напасть на Шандернагор, пока этот город не получит подкреплений с юга Индии, или из Европы. Ватсон отправился водою, Клейв начал действовать с сухого пути. Это соединенное движение увенчалось быстрым и полным успехом. Форт, гарнизон, артиллерия, военные запасы, все попало в руки Англичан. Около пятисот человек европейского войска взято было в плен. Набоб боялся и ненавидел Англичан еще в то время, когда он мог противостать им с своими помощниками Французами. Теперь Французы были побеждены, и он начал смотреть на Англичан еще с большим страхом и с большей ненавистью. Его слабый и шаткий ум колебался между раболепством и дерзостью. Однажды он послал большую сумму в Калькутту в виде вознаграждения за нанесенные им убытки. На другой день он отправил драгоценности к Бюсси, убеждая этого отличного Офицера защитить Бенгал от дерзкого Клейва, от которого, говорит его высочество, можно ожидать всякого несчастия. Он то приказывал своей армии идти против Англичан, то отменял свои приказания; то рвал письма Клейва, то посылал ему ответы в самых цветистых фразах; то выгонял Ватса и угрожал ему заключением в крепость, то снова посылал за ним, и просил прощения за оскорбление. Между тем его небрежность к администрации, его глупость, разврат, страсть к самому низкому обществу — отвратили от него всех подданных, солдат, купцов, гражданских чиновников, гордых и роскошных мусульман, робких, низкопоклонных и бережливых Индусов. Против него составился страшный заговор, в котором приняли участие: Ройдуллуб, министр финансов, Мир Джеффир, главный военачальник, и Джоггет Сейт, богатейший индийский банкир. Замыслы были открыты английским агентом, и начались сообщения между недовольными в Муршедабаде и комитетом Калькутты. В комитете долго медлили, но голос Клейва был в пользу заговорщиков, и его твердость выдержала всякую оппозицию. Решено было, что Англичане помогут низложить Сураджу [53] Даулу и посадят Мира Джеффира на трон Бенгала. В замен того Мир Джеффир обещал вполне вознаградить убытки компании и ее служителей, и щедро одарить армию, флот и комитет. Отвратительные пороки Сураджи Даулы, зло, которое потерпели от него Англичане, опасность, грозившая английской торговле, если бы он продолжал царствовать, по нашему мнению, совершенно оправдывают решение низложить его. Но ничто не может оправдать коварства, выказанного Клейвом в этом случае. Он писал к набобу в таких ласковых выражениях, что на время совершенно успокоил, и даже усыпил этого слабого государя. Тот же самый курьер, который отвез набобу «это сладкое письмо», (как называет Клейв), вручил Ватсу следующую записку: «Скажите Миру Джеффиру, что бояться нечего. Я присоединюсь к нему с пятью тысячами человек, которые никогда не обращали тыла перед врагами. Уверьте его, что я буду идти день и ночь к нему на помощь, и буду защищать его, пока у меня останется хоть один человек».

Нельзя было предполагать, что такой обширный заговор на долго останется скрытым. До ушей набоба достигло довольно вестей, чтобы возбудить его подозрения. Но он скоро был успокоен выдумками, которые быстро рождались в изобретательной голове Омиконда. Все шло хорошо; заговор созрел, как вдруг Клейв узнал, что Омиконд готова, был изменить. Искусному Бенгальцу обещали вознаградить все понесенные им в Калькутте убытки. Но это не удовлетворило его корысти. Он оказал большие услуги; пить целой интриги была в его руках; одним словом, сказанным набобу, он мог разрушить все дело; жизнь Ватса, Мира Джеффира и всех заговорщиков зависела от него, и он решился воспользоваться выгодами своего положения для приобретения денег. Он потребовал триста тысяч фунтов стерлингов за сохранение тайны и пособия. Комитет, взбешенный изменою, и устрашенный опасностью, не знал что делать. Но Клейв был искуснее Омиконда. [54] Этот человек, говорил он, показал вполне свою низость, за которую можно заплатить обманом, и остается только обещать все, чего бы ом ни потребовал. Омиконд скоро будет в их руках, и тогда они могут не только наказать его, не заплативши требуемой суммы, но даже отказать ему в вознаграждении за калькуттские убытки.

Его совет был принят. По как обмануть хитрого Индуса? Он требовал, чтобы сумма, ему следующая, была внесена в трактат между Миром Джеффиром и Англичанами, и чтобы эта статья была ему показана. Клейв обработал дело. Составили два трактата, один на белой, другой на красной бумаге; первый из них был действительный, второй — подложный. В первом не было упомянуто имени Омиконда, второй содержал условленную статью, и был представлен ему.

Но возникла новая трудность. Адмирал Ватсон не решался подписать красный договор. Проницательный Омиконд не мог не заметить отсутствия такого важного имени. Но Клейв не любил останавливать дело, уже вполовину оконченное. Историк краснеет за него. Он подделал подпись адмирала Ватсона.

Как только все было готово, Ватс тайно бежал из Муршедабада. Клейв двинул войска, и написал набобу письмо в другом тоне, нежели как прежде, Он выставил все, что потерпели Англичане, предлагал избрать в посредники Мира Джеффира, касательно спорных пунктов, и в заключение объявил, что он с товарищами будет ожидать ответа от его высочества.

Сураджа-Даула тотчас собрал всю свою силу и пошел на встречу Англичанам. Было условлено, что Мир Джеффир отделится от набоба, и поведет свою дивизию к Клейву. Но когда решительная минута наступила, страх заговорщика преодолел его честолюбие. Клейв дошел до Коссимбузара; набоб стоял в нескольких милях при Пласси. — Но Мир Джеффир все медлил и давал [55] двусмысленные ответы на решительные требованья английского генерала.

Клейв находился в салон стесненном положении. Он потерял доверие к своему союзнику, и хотя надеялся на свои военные таланты, на храбрость и дисциплину своих войск, но ему не легко было вступить в сражение с армиею, в двадцать раз более многочисленною.

Перед ним протекала река, через которую легко было идти вперед, но невозможно отступить, если бы дела пошли худо. На этот случай, в первый и последний раз, его неукротимый дух поколебался. Он созвал военный совет. Большинство было против сражения, и Клейв согласился с этим. Впоследствии он говорил, что созывал военный совет только однажды, и что Британцы никогда не были бы повелителями Бенгала, если бы он послушался решения этого совета. Но едва только кончилось заседание, Клейв удалился в рощу, и провел около часа в глубокой задумчивости. Он возвратился, решившись на все, и дал приказание переходить реку на другой день.

Войска перешли реку, и, после утомительного дневного марша, остановились для роздыха в роще, подле Пласси, на расстоянии мили от неприятеля. Клейв не мог спать; он слышал в течении целой ночи звуки барабанов и цимбал в лагере набоба. Не удивительно, что даже твердое сердце героя содрогалось, когда он обдумывал, с какою силою нужно было сражаться, и как дорого обошлась бы ему неудача. Сураджа Даула также не мог заснуть спокойно. Его дикую и вместе слабую душу терзали страшные угрызения совести. Он сидел в палатке, боясь предательства, не доверяя своим капитанам, подозревая всякого, кто только подходил к нему. Души умерших в черной яме не давали ему покоя. Наконец наступил день, когда должна была решиться судьба Индии. При восходе солнца, армия набоба устремилась из лагеря к той роще, под не которой стояли Англичане. Сорокатысячная пехота, вооруженная карабинами, копьями, мечами, луками и стрелами, [56] покрыла равнину. За пехотою следовала артиллерия, состоявшая из пятидесяти больших пушек и нескольких слонов. Пушками меньшего калибра управляли Французы. Кавалерия, в которой находилось до пятнадцати тысяч жителей северных провинций, была несравненно сильнее обыкновенной карнатикской конницы. Армия же, которая должна была сражаться против этой массы, заключала в себе только три тысячи человек. Из них было не более тысячи Англичан, но полками предводительствовали английские офицеры, по правилам британской дисциплины. В рядах этой небольшой армии особенно заметен был тридцать девятый полк, который и теперь еще носит на знаменах имя и гордую надпись: Primus in Indis, кроме других отличий, приобретенных в Испании и Гаскони при Веллингтоне.

Комментарии

1. Эта статья, написанная по случаю выхода в свет сочинения Джона Малькольма о лорде Клейве, помещена была первоначально в Edinburgh review за 1840 год, и потом снова напечатана в прошлом году, в числе других исторических и критических опытов (Essays) Маколея. Кроме внутренних своих достоинств, она тем более будет любопытна для русских читателей, что история английской Индии у нас вообще мало известна: кроме сочинений Варрена и Тютчева, кажется, на русском языке нет ничего замечательного по этому предмету. — Пер.

А издания И. В. Голубкова? — Ред.

2. Приверженцы Стюартов.

Текст воспроизведен по изданию: Лорд Клейв. (Статья Маколея) // Москвитянин, № 18. 1852