МИНАЕВ И. П.

ЛЬВИНЫЙ ОСТРОВ

Письма с острова Цейлона.

(См. выше: февр. 568 стр.)

III. Лесная страна.

К востоку и юго-востоку от центральной провинции острова тянется на десятки миль лесная страна, иногда называемая старинным именем Yeddarata, т.-е. страна веддов. Ведды не многочисленный народец, посмотреть на который старается почти всякий попавший на сказочный остров, где столько различных диковин. Но видеть настоящие образцы этого народа вовсе не так легко, и вероятно совершенно невозможно без содействия местных властей. В города по своей воле ведды не заходят, они бродят и охотятся в лесной глуши; коренной, первобытный ведда избегает даже соседних ему сингалезских деревенек. Случается иногда, что, удовлетворяя любопытству какого-нибудь высокопоставленного лица, местные власти излавливают несколько веддов и приводят их напоказ или в Канди, или в Нувара-елиа. Так было в приезд герцога Эдинбургского на Цейлов. Ему представили диковинных стрелков в Канди. To были, так сказать, казовые ведды: угрюмы на вид, косматы, грязны; молча они проделают несколько своих штук пред лицом важной особы и его свиты: постреляют, попляшут и т. д., и затем уйдут к себе, унося Бог знает какое представление о белом человеке. Ведды остались народом диким и почти первобытным, по соседству с кофейными плантациями, шоссейными дорогами и всеми успехами европейской [673] цивилизации, занесенными англо-саксонцами в колонию. Народ не далеко ушел от того состояния, в каком его застает история за две тысячи лет тому назад; ведда и ныне так же напоминает демона, как и в те отдаленные времена, когда более культурный сингалезец прозвал его Якшасом (Yakkho — демон). Несмотря на все старания местного правительства сделать из веддов народ оседлый и земледельческий, ведды до сих пор главным образом полубродячее или совсем бродячее племя; некоторым успехом, впрочем, старания правительства увенчались: ничтожное меньшинство веддов живет в деревеньках и кое-как обработывает свои поля; масса же народа осталась по прежнему бродячими стрелками; таких веддов, с древесною корою y чресел, всего труднее увидать, они скрываются в лесной глуши и избегают людей, им неподобных.

На Цейлоне ходят разнообразнейшие толки об этом народце; все почти согласны, что трудно и даже почти невозможно увидать настоящих веддов, совершенно нетронутых быстро распространяющеюся хдесь европейскою цивилизацией или сношением с более культурными сингалезцами; диковинные вещи рассказываются о языке, религии, нравах и обычаях веддов. Некоторые писатели утверждали, что y веддов нет религии, и сомневались в существовании языка y них. Об их обычаях повествуется много любопытного и много до крайности несообразного. Такими странными красками рисуется жизнь лесных стрелков, что ведды легко могут представиться скорее зверьми, нежели людьми. Нет возможности давать веру всем толкам, и достоверная полная хараутеристика веддов поистине должна считаться благодарною проблемою для будущего исследователя; описание народа: его языка, религии, обычаев, составит в высшей степени важный вклад в этнографию. По возможности полное описание веддов было бы любопытно в двух отношениях: из этого описания, как из характеристики всякого народа дикого, можно было бы извлечь факты, неоцененные для разрешения великой задачи, каким путем шло развитие человечества, где его приблизительное начало и какие фазы оно переходило. Но описание веддов важно и в другом отношении. Они живут и долго жили на небольшом острове, со всех сторон окруженнне более культурными сингалезцами, необходимо должны были быть и действительно были постоянно в сношениях с соседями, буддистами, a потому негнушавшимися веддами и непрезиравшими их. В продолжении столетий жители острова приходили в столкновение с многими народами, сюда [674] являлись и завоеватели, и купцы. История, литература, архитектурные остатки свидетельствуют о высоком культурном развитии сингалезцев, a также, что разнообразные столкновения с другими народами не прошли бесследно для них; они отразились и в их народном характере, и в памятниках умственной жизни. A между тем ведда все так-же дик и так же страшен, как те якшасы, о которых говорит легенда. И, глядя на этот народ, невольно задаешь себе вопрос, почему он так мало изменился с тех пор, как впервые является на страницах местных хроник?...

Приехав в Бадулла, я стал в тот же день хлопотать об устройстве поездки в страну веддов. Рекомендательные письма к местным властям помогли мне, и через два дня я был на пути в Алут-Нувара. Я выехал из Бадулла в одноколке, запряженной одним быком; моим спутником был один полу-объевропеившийся сингалезец, состоящий на британской службе. В нашем неудобном экипаже мы должны были сделать около десяти миль, до Талдения. Дорога от Бадулла до Талдения торная и пролегает по очень красивой местности; она вьется вниз, по скату холмов, и хотя очень ровна, но очень узка и в некоторых местах даже двум одноколкам было бы затруднительно разъехаться. Но человек приложил свои руки к этой местности; внизу стелются кофейные плантации, виднеются домики европейцев; вокруг холмов по отлогому склону вьется шоссе. В день нашего выезда из Бадулла шел сильный дождь; с шумом каскадами стекали ручейки с вершин холмов; в одном месте на самом шоссе образовалось нечто подобное очень бурной речке: не без затруднений переправилась одноколка чрез поток. Бычок тащится далеко не борзо, и десять миль мы проехали в шесть слишком часов. Поздно вечером мы добрались до Rest-hous’a, в Талдения. На постоялом дворе, в таком глухом месте, конечно нельзя было ожидать каких-либо удобств: никакой еды невозможно было добыть; стояли кровати, но постелей на них не было. Помещение не отличалось также чистотою: белые муравьи, москиты и обилие других насекомых наполняли столовую. Здесь мы узнали неприятную новость: вследствие дождей, ехать прямою дорогою отсюда в Алут-Нувара не было никакой возможности; реки разлились и переправляться чрез них было невозможно; приходилось ехать до Бубуле и оттуда свернуть в сторону, в северу в Алут-Нувара. Перемена в маршруте составляла разницу на десять миль, и при этом [675] приходилось следовать по отвратительной дороге. Дождь шел во всю ночь. На другой день, рано утром, мы сели на коней и пустились в путь. Скачала мы ехали в гору, по лесной тропинке; кони беспрестанно спотыкались, путь был каменистый; громадные глыбы, мелкие камни покрывали тропинку; на реках, речонках не было мостов. Приходилось переезжать их в брод. Тащились мы шагом. Казалось, лесу не будет конца, и только поздно вечером, однакоже до обеда, добрались до Бубуле. Здесь мы переночевали и на другой день отправились в Алут-Нувара. Дорога шла лесом и хотя на карте она обозначена как малая, но была несравненно лучше той, по которой мы ехали вчера и которая считается большою. В другое время года шесть миль от Бубуле до Алут-Нувара легко проехать часа в полтора, мы употребили на этот переезд четыре с небольшим часа; при этом, в одном месте мы потеряли настоящую дорогу и сделали мили две лишних. Наконец, часов в десять, среди густой зелени завиднелась обвалившаяся вершина ступы Mahiyangana, и мы были в Алут-Нувара.

На ряду с другими святыми местами, вся местность кругом ступы считается буддистами святою. Ежедневно благочестивый буддист должен памятовать о Mahiyangana, мысленно обращаться в ней и в молитвах чтить ее. История ступы, конечно, легендарная, начинается за пять столетий до Р. Х. На первых страницах туземных хроник упоминается о живописной и приятной местности в центре острова, где жили, во дни Будды, демоны. И действительно, деревенька, около которой в настоящее время высится святая ступа, расположена на плоском берегу реки Махавелли и лежит среди очаровательной местности. По ту сторону реки высятся значительные холмы; и холмы, и вся местность кругом покрыты роскошною зеленью; кругом обилие разнообразной дичи. Здесь, говорит легенда, был когда-то, в отдаленные времена, за две тысячи слишком лет, великолепный сад, куда собирались демоны или те первобытные обитатели острова, которые и в настоящее время живут кругом Алут-Нувара. Вся местность кругом удивительно живописна; густой, сплошной лес стелется на мили во все стороны. В декабре, после дождей, здесь все цвело и необыкновенно сильное и очень приятное благоухание наполняло воздух. По преданию, ступа Mahiyangana стоит на том самом месте, где Будда явился и подчинил своей власти демонов. Он явился в их собрании, и среди ливня, вихря и тьмы остановился в [676] воздухе, над их головами. Демоны, в испуге, стали молить Вещего о пощаде. «Избавлю вас от страха и скорби,— сказал милосердый,— дайте мне место, среди вас!» — «Даруй нам безопасность, и мы отдадим тебе весь остров»! Разостлал Будда кожу, и как только сел на нее, края кожи воспламенились и стали распростираться во все стороны. Демоны, побежденные зноем, должны были удалиться. На этом месте, где может быть произошло первое столкновение культуры и первобытности, память о чем сохранилась в оригинальной и несколько уродливой легенде, стоит одна из древнейших, a потому самому любопытных ступ; но она так часто разрушалась и возобновлялась, a потому в настоящее время в ней можно видеть странную смесь древнего и нового. Ступа имеет вид колокола и окружена была террассою; кругом видны во множестве гранитные плиты и четырехгранные столбы; кое-где сохранились гранитные ступени, покрытые очень красивою резьбою. Эти ступени вели к алтарям, примыкавшим к ступе, с четырех сторон. Ступа стояла среди квадратного двора, окруженного кирпичною стеною. Главный вход во двор был с востока; с севера же примыкает другой, меньший двор, среди которого стоит святое древо, Ficus religiosa. Пред древом возвышается алтарь и кое-где правильно расположенные столбы указывают на то, что здесь была какая-то постройка, может быть капелла. Вне ограды двора, в недалеком расстоянии, находится храм бога Иотаи.

Здесь, в Алут-Нувара, среди остатков глубокой древности, хотя и сильно подновленных (ступа реставрируется в настоящее время), я увидал первых веддов. Как только я приехал в Rest-hous и пока наша прислуга хлопотала о завтраке, в дом явился первый образец веддов. To был, однакоже, цивилизовавшийся ведда; ребенком был он взят в сингалезскую семью, вскормлен ею и женился на сингалезке. Он почти забыл в настоящее время свой родной язык и как будто стал настоящим сингалезцем. Но дикий человек еще был виден в нем, хотя Пачга (так его звали) значительно цивиливовался: говорил мягким голосом, улыбался во весь рот, кланялся, слагал руки в знак почтения. Он был мал ростом, космат, грязен и чуть-чуть не совсем наг. Перевести несколько сннгалезских слов на родной язык он или не умел, или не хотел. Он говорил по-сингалезски и, казалось, знал только сингалезские слова. Чрез несхолько часов, при помощи местного сельского старшины, я увидал настоящих [677] веддов. To были, однакоже, образцы той части народа, которая приходит в сношение с сингалезцами, живущими в окружных деревеньках; самыми дикими веддами их нельзя было назвать. Они были малы ростом, косматы, угрюмы на вид; говорили крикливым, очень громким голосом. Пониже живота спускалась небольшая тряпочка, a не кусок древесной коры. Замена коры тряпочкою знаменовала прогресс, и в этом состояло все их одеяние. В руках они держали топоры, луки и стрелы; железные оконечности стрел — работа сингалезская, и приобретаются веддами в обмен на добычу охоты и дикий мёд. В языке этих веддов (насколько я мог убедиться из записанного мною словарика), множество чисто сингалезских слов для самых первоначальных понятий; так: рука, нога, волосы, пальцы, ногти называются сингалезскими словами. Для ногтя эти ведды употребляют весьма любопытное сингалезское слово: katu, от санскритского корня резать: katu, острый. Слово «ноготь», этимологически значущее не более как резак, остаток глубокой древности и, конечно, бросает некоторый свет на то состояние, в котором находился человек, когда он впервые назвал ноготь «резаком». Тогда, конечно, y него не было ни топора, ни железной оконечности стрел. Для многих животных они имеют сингалезские слова, для других названия сходные с палийскими. Так, «рыбу» они называли словом «macchi» (на палийс. maccha, по скр. matsya), a курицу «chapi» (на палийс. chapa значит птенец). Многих зверей они называли совершенно оригинальными именами, и для слона и лошади имеют одно и то же название. «Сколько у тебя пальцев на руке?» спросил я старейшего из веддов. «Tunau» — три! (сингалезское слово) отвечал он не задумавшись, хотя и не был беспалым. Другой бойко пересчитал синталезскими числительными пять пальцев на одной руке, на второй сбился и упорно называл девятый палец десятым, a десятый девятым. Прощаясь с ними, я дал им несколько мелочи. Пересчитать монеты никто из них не мог. И на вопрос: «сколько?», каждый отвечал: «kati-ak», много, a монет было всего четыре. Насколько возможно было убедиться из расспросов, чрез переводчика, y веддов есть определенные религиозные представления. Они имеют и названия богов, а с некоторыми цветами соединяют религиозные представления. Так они говорили, что цветов Dematu-mal особенно любим их богами. В заключение нашего первого свидания ведды плясали. Под звуки заунывной однообразной песни, став в кружок, они толклись [678] на одном месте. Лица оставались по прежнему суровы и неподвижны. Они пели: «плету цветочки Dematu-mal, плету цветочки Kadiran-val, расставляйте навес», и т. д. Мало по-малу темп песни ускорялся, ведды как будто оживлялись и даже начинали приходить в какой-то дикий экстаз: они потрясали головами и, уружась, высоко поднимали то ту, то другую ногу. За пляской следовала стрельба из лука. Особенного искусства ни в том, ни в другом я не заметил. Когда ведду что-либо не нравится, он произносить: «me! me!» Так, при виде своего изображения в зеркале он произносит тот же звук. Опыт с зеркалом повторялся несколько раз, многими лицами, и всегда получался тот же результат: посмотрит на себя ведда и тотчас же отвернется, произнося: «me! me!».

Из Алут-Нувара я должен был ехать в Бубуне, где мне обещали показать других веддов. Дорога отсюда до Бубуле пролегает также по лесу. Местность во всю дорогу, как и во всем центре острова, необыкновенно живописна. Мы выехали в светлый день и во всю дорогу ехали в тени, под густым сводом дерев. Лес, после ночного дождя накануне, сильно благоухал. Чем ближе мы были к Бубуле, тем чаще попадались сингалезские деревеньки. На половине дороги мы сделали привал y одного ambalam (постоялый двор, род павильона для пешеходов), вблизи которого находится источник необыкновенно чистой и холодной воды.

Совершенно почти стемнело, когда мы достигли местечка Бубуле. По дороге стояла толпа народу, и наш караван двигался медленно, среди праздно зевавшего народа. Наших лошадей вели под узцы, и по четыре человека несли два кресла, на длинных палках. Утомленные долгим переездом, мы шли пешком. Перед Rest-hous'ом была воздвигнута арка, в изобилии увешавная зеленью, и сделана была аллея также зелени. В доме комнаты были увешаны несколько грязноватыми, но белыми тканями, словом, местный старшина постарался сделать нам прием любезный и торжественный. Неудобвый Rest-hous был превращен его стараниями в очень приличный и уютный домик; на полах были разостланы цыновки; незабыты были и спальни: на кроватях были и мягкие постели, и сетки от москитов. В столовой горела свеча, правда, единственная в целом доме, но за то в серебряном подсвечнике. Но вместе со всеми этими удобствами, меня ждало здесь горькое разочарование: старшина сообщил мне, что за разливом рек увидать веддов очень трудно, они ушли в глубь страны и приход их [679] в Бубуле или места окрестные более нежели сомнителен. На другой день, однакоже, часов в двенадцать он достал откуда-то человек шесть дикарей. To были действительно ведды, хотя сначала я сомневался в том; то были наименее любопытные образцы народа. Они пришли в Rest-hous под предводительством сингалезца. Трое из них были небольшого роста и так же раздеты, как и те, которых я видел в Алут-Нувара; но y одного в ушах были медные серьги и y всех мешочки с бетелем. Трое других были повыше ростом; y одного из этих последних волосы были заплетены в пучок; он бойко взошел, улыбаясь, и тем сразу изобличил свою цивилизованность; дикий ведда, говорят, никогда не улыбается и не смеется. Улыбавшийся ведда не имел лука и стрел, он был вооружен одним топором, который держал на плече. Говорили эти ведды скороговоркою, но голосом тихим и даже глухим. На вид они были так же грязны и косматы, как и в Алут-Нувара. У тех и других были усы и бороды, тело было покрыто волосами, но далеко не в обилии. У самых диких веддов, тех, которых называют «Gabvedda», т.-е. веддами пещер, тело густо покрыто волосами. Так мне сообшил, попавшийся мне по дороге в Бубуле, один мавр торгаш. Мавр этот много бродил по лесам и постоянно вступал в сношения с веддами, как с живущими в пещерах, так и с теми, которые строят хижины. Они строят эти хижины или из древесной коры всякого рода, или плетут их из растения yarang и прикрывают травою mona или iluk. Слова, слышанные мною в Бубуле, из уст веддов, были или чисто сингалезские, или близко сродные с сингалезскими, но считать и эти не умели. Некоторые из них знали названия сингалезских числительных, но, повидимому, не соединяли определенных представлений с произносимым звуком. Другие на все вопросы: «сколько?» упорно отмалчивались, хотя охотно отвечали на иные вопросы. У одного спросили, как на его языке туча; он сказал несколько синонимов, и все были сингалезского происхождения; огонь он называл сингалезским словом и таковыми же словами выражал понятие «варить»; хижину они называли словом kuduai, что по-сингалезски значит и «клетка», и «гнездо». Слово «Бог» не умели перевести, и называли kiri-amma (бабка — по-сингалезски), великая ведьма, и kiri-appai (дед — по-сингалезски), великий демон. Они верят, что родители, отец и мать по смерти делаются демонами, якшасами. To же поверье я слышал в Алут-Нувара. Трудно решить, насколько это [680] поверье оригинально y веддов, и не занесено ли оно к ним из буддийских книг сингалезцами. Такое же точно поверье известно в одной буддийской канонической книге. Плясали эти ведды совершенно так же, как ведды в Алут-Нувара; сперва медленно и как бы нехотя, затем все быстрее и быстрее, кружась на одном месте, под ускоренный темп заунывной песни. Пели они здесь другую песню; в ней было множество припевов, смысл которых ведды не умели объяснить. Ведда с пучком, умевший улыбаться, говорил, что это очень старая песня; их отцы певали ее перед кандийскими царями. Я отпустил их, дав им по шиллингу на человека; дикари попросили рису. Я прибавил еще шиллинг, и приказал сторожу постоялого двора дать им рису. Они ушли, но скоро вернулись с просьбою дать им горшок. Эти мелочи рисуют, насколько ведды, виденные мною в Бубуле, тронуты цивилизацией чрез сношения с более культурными сингалезцами. Коренные ведды, даже те, которых я видел в Алут-Нувара, к серебру относятся равнодушно и приняли от меня деньги даже нехотя, ибо не знали, что с ними делать. Они вообще не жадны, никогда не крадут, но в то же время далеко не такой безобидный народ, какими они иногда рисуются. Несколько лет тому назад в Биктене, т.-е. около Алут-Нувара, произошло следующее: в одну из деревушек веддов зашел охотник, сингалезец; утомленный ли долгим путем, или вследствие других причин, ему пришла несчастная мысль прилечь в тени, y одной из хижин. Хозяина хижины не было дома; но в хижине спала его жена, и это обстоятельство было поводом трагической развязки. Вернувшийся домой хозяин убил непрошенного гостя; он убил его, как сам показал на суде, внезапно: увидав странника y своей хижины, он быстро подошел в невинно спавшему и одним взмахом топора лишил его жизни. Мертвое тело он бросил в лес. Мать убитого хватилась сына очень скоро; по горячим следам труп отыскали в короткое время. При убитом нашлось нетронутым все его достояние, в том числе некоторая сумма денег. Убийца не тронул ничего и добровольно, без всяких запирательств, сознался в своем поступке. Мотивов своего поступка он не сумел на суде объяснить с ясностью; было, однакоже, очевидно, что им руководила ревность, как будто некоторое сознание, что его домашний кров осквернен. Присяжные оправдали его.

Брак существует y веддов; некоторые писатели [681] утверждают даже, что он сопровождается особыми обрядами; на месте мне этого не подтвердили, но этому не следует придавать особого значения, так как современные сингалезцы относятся в веддам свысока и беспрестанно повторяют фразу: они подобны зверям. Те же сингалезцы говорили мне, что ведды женятся на младших сестрах. Старшую сестру почитают наравне с матерью. Случается, что отец женится на дочери. Многоженство между ними неизвестно. Я старался добиться от веддов названия различных степеней родства, и успел записать названия: отца, матери, сына, дочери, брата, сестры, жены. Тетку они называют одним именем с матерью; и для дяди я не мог добиться перевода, так точно, как для дальнейших степеней родства. Но, может быть, это следует объяснять неумением моего переводчика ставить воцросы и его плохим знанием говора народа. В Буоуле один из веддов, тот самый, который улыбался и завязывал волосы в пучок, говорил сравнительно бойко по-сингалезски, но там и он, и другие говорили мне все сингалезские слова. Ведды преимушественно охотники, и потому главным образом питаются мясною пищею; едят они также семя kukurang и охотно лакомятся мясом обезьян и слонов. К земледелию они не склонны, несмотря на все усилия правительства приучить их к тому. По прежнему ведда, главным образом, бродячий стрелок. Добывают они также дикий мед и ведут им меновую торговлю, главным образом, чрез посредство мавров, которые весьма часто попадаются в этих лесных местах.

Собранные мною материалы не вполне достаточны для совершенно точного определения отношения языка веддов к языку сингалезскому. Несомненно однакож, что их язык принадлежит к числу индоевропейских. Самое название этого народа: «ведда» (вероятно, данное ему соседями) — индоевропейского происхождения; оно объясняется из сингалезского слова «bedi» лес (лес ведды называли в Алут-Нувара словом veddai), которое в свою очередь можно сблизить с палийским veddha (скр. yyaddha) — охотник, от корня vyadh — бить; лес понимался народом диким, как место охоты, где он бил зверя и добывал себе пропитание. Первоначальное этнологическое значение мало по-малу затемнилось, лес перестал считаться единственно как поприще для охоты, но старое слово, как прозвище народа, удержалось и в смысле «народа стрелков» и «народа лесного, лесовиков». [682]

IV. Цейлонские древности.

Ha Цейлоне обилие археологических памятников и древних надписей. Списаны и изданы очень немногие надписи; обнародовано их так мало, что ученый мир до сих пор находится в некотором неведении о том, какая богатая жатва ожидает археолога на острове. В нынешнем году местное управление определило израсходовать особую значительную сумму на археологические розыскания. Благодаря этому просвещенному предприятию, можно надеяться, что года через два будут обнародованы и доступны всем интересующимся предметом фотографии и описания архитектурных памятников, и также точные факсимиле надписей. Цейлонские надписи могут быть разделены на три группы: 1) сингалезские, новейшие по времени, но очень важные для разъяснения некоторых вопросов, касательно местной истории, и для проверки местных хроник; 2) написанные древнею азбукою, вторым видоизменением древней индийской азбуки, на языке неизвестном, такова, напр., прекрасно сохранившаяся надпись на камне, врытом перед золотою ступою, в Ануродапуре; третий род подписей писан наидревнейшею азбукою на языке, который мы можем назвать с некоторого смелостью цейлонским или сингалезским Поло. Особенно много надписей находится в СЗ провинции, около Курунегала, в северной провинции, около Ануродапуры и Михиптале. Курунегала, город, бывший цейлонскою столицею в сравнительно позднее время, изобилует остатками древностей. Почти в каждом монастыре, в каждом храме найдется что-либо любопытное. Остатки древностей, мало ценимые англичанами и совершенно непонимаемые туземцами, гибнут здесь, и многое, конечно, уже безвозвратно погибло. Погибли для науки многие памятники архитектуры и зодчества, уничтоженные рукою времени или невежественными руками монахов, поправляющих или исправляющих старое. Но Курунегила, Япаху и многия другие места в СЗ провинции не могут дать настоящего понятия о степени развития и о культуре древних сингалезцев; ддя того, чтобы составить себе верное понятие об этом, нужно ехать на север, в Ануродапуру.

В продолжении двенадцати столетий город Анурода был столицею острова. Уже в V веке до Р. Х. он был резиденциею царя (Анурода), именем которого и стал называться: город Анурода или Ануродапура. Имя города было известно на западе, и Птолемей упоминает о нем; до нас дошло в [683] высшей степени любопытное описание города, сделанное очевидцем. В V веке по Р. Х. на Цейлон зашел благочестивый китайский странник (буддист) Фо-сян. Фо-сян побывал перед тем в Индии, где он видел большие города, грандиозные постройки, и за всем тем цейлонская столица могла поразить его своим блеском и, как будто удивляясь роскоши ее построек, ее многолюдству, простодушный буддист нарисовал нам очень живую картину Ануродапуры. Он упоминает о прекрасных улицах города; оне были широки, ровны; высокие домы, великолепно изукрашенные снаружи, стояли по обеим сторонам улиц. Четыре главных улицы были известны ему; по другим источникам эти улицы носили названия: Царской, Лунной, Песочной и Речной. Оне перекрещивались обыкновенно под прямым углом; в Лунной улице было одиннадцать тысяч домов, из которых многие были двух-этажные; четыре главные улицы были усыпаны белым песком посредине и черным по обоим бокам. Во многих местах стояли арки, увитые цветами и флагами; статуи с лампами, вазы с цветами. В конце четырех главных улиц стояли здания для проповеди. Здесь, три раза в месяц, воздвигалась кафедра и произносилась проповедь к народу. В определенные дни года по главным улицам совершались религиозные процессии, с мощами Будды. По улицам развешивались картины, расставлялись статуи; улица превращалась так сказать в музей, где все повествовало о жизни и деятельности Будды. За несколько дней перед тем по городу проезжал человек на слоне, и с этой живой кафедры он рассказывал народу, когда и где жил Будда, в чем состояло его учение и т. д. Во всякое время, по улицам было сильное движение и размеры города были чудовищны: шестнадцать миль в длину и столько же в ширину. Такова была столица в дни своего великолепия; но столько раз малабарские полчища разрушали цейлонскую столицу, так часто она была сценою междоусобице, a потому нисколько неудивительно, что относительно так мало осталось от этого блеска. В настоящее время в Ануродапуре считается семьсот человек жителей, и все развалины принадлежат бывшим предместьям города. Все ступы, дворцы, храмы, развалины которых сохранились на удивление потомству, стояли вне стен города; стены города и самый город, по туземным описаниям, был к северу. По Фо-сяну, от того места, где теперь стоят Rest-hous, святое древо, развалины медного дворца и где некогда был также великий монастырь, с тремя тысячами монахов, до города считалось три с половиною версты. Всюду, где теперь расстилается мелкая лесная поросль, где дичь [684] и глушь, брешут и скачут обезьяны, и по ночам воет шакал, всюду здесь когда-то среди разнообразной тропической растительности, среди блеска и роскоши жил многолюдный, богатый город. В этой лесной чаще, куда теперь с трудом можно пробраться, стояли дворцы, окруженные бассейнами, прудами, садами; блестели позлащенные верхушки ступ, раздавалось согласное пение и стройные звуки там-тамов, в честь безусловно-почившего великого учителя. Город был по-преимуществу буддийской метрополией; его обстроивали и украшали цари, благочестивые буддисты. Я не могу в настоящее время дать полного описания города; ограничусь беглым очерком виденного мною.

Я приехал в Ануродапуру поздно ночью. Ночь была темная и я, конечно, ничего не мог видеть. На другой день, на рассвете, я вышел на террассу Rest-hous’a, и первые лучи восходившего солнца осветили передо мною картину мертвого города. Кругом не было ни души, и все имело вид отжившего, запущенного; кое-где вдали видиелись полуевропейские домики и хижины туземцев. Развалины перед моими глазами не поражали величием: тысячи четырехгранных столбов (медный дворец), полуобвалившиеся ворота, ведущие во двор, где стоит Ficus religiosa, святое древо, фундаменты каких-то построек, гранитные крыльца, столбы с роскошною резьбою, вот и все, что прямо бросается в глаза. Но когда, затем, побродишь по теперешнему городу, всмотришься в попадающиеся на каждом шагу остатки древности, громадные гранитные плиты, колонны, карнизы, увидишь громадные ступы, окруженные дворами, одинаких размеров с прежней Исакиевской площадью, прочтешь здесь на месте туземные хроники и убедишься, что многое из далекого прошлого еще помнится народом; тогда и мертвое предстанет в другом свете, прошлое как будто станет яснее, историческая жизнь даровитого племени и блестящее прошедшее ныне одряхлевшей и полуотжившей религии получат совершенно иной смысл. Нельзя не удивляться, что так много из прошлого помнится народом здесь на месте, и в массе всюду беспорядочно разбросанного гранита народ указывает на многие исторические места. Так, к северу от Rest-hous'a высится громадная ступа, по старой привычке называемая «золотой», хотя давно уже в ней нет ничего золотого. У восточных ворот двора указывают на то место, где за две тысячи лет слишком до нашего времени некий царь Гамина, умирая, прощался с миром и каялся в грехах перед лицом собравшегося народа. В этом случае местное предание несогласно с хрониками, которые говорят, что царь Гамина перед самою смертью [685] приказал принести себя к южным воротам, и здес он произнес свою прощальную речь к народу. Бурно протекла его жизнь в удачной борьбе с малабарцами завоевателями; победив и изгнав чужеземцев, он построил множество храмов, ступ и под конец жизни приобрел славу благочестивого царя. Незадолго до своей смерти, почувствовав упадок сил и свой близкий конец, царь приказал принести себя к южным воротам двора ступы. Отсюда он мог видеть все сделанное им в последние годы: к югу виднелось святое дерево с монастырем и окружными дворцами; к востоку и северу массивные ступы. Вокруг царского ложа собрался народ, почитавший его избавителем от чужеземного нашествия. Пришли также монахи. Среди этой обстановки нелегко было царю прощаться с жизнью. «В старые годы,— говорил он,— воевал я с десятью воинами, a теперь один-на-один вступаю в борьбу с врагом — смертью, и не могу победить врага». Монахи выступили тогда с религиозным утешением: существование, уверяли они, не прекращалось со смертью; добрые дела награждаются; царя ждало полное перерождение, может быть еще более блестящее, бытия. Под обаянием этих уверений, царь начал свою исповедь. Перед лицом народа, он рассказал всю свою жизнь.

Нельзя считать за вподне достоверную историю всего, что рассказывается здесь на месте о развалинах, или что повествуется в хрониках о них. Это история, превращенная в поэтическую легенду; но много несомненно прелести в том, что почти с каждою развалиною соединен образчик народного творчества. К югу от Rest-hous'a, в полутора милях, в стороне от большой курунегальской дороги, указывают на развалины царского дворца; несколько совершенно сродных построек сосредоточены в одном месте, в близком расстоянии одна от другой; постройки эти напоминают просторные павильоны; громадными гранитными плитами был вымощен пол; несколько прекрасно выточенных из гранита ступеней ведут во внутренний покой; на перилах, колоннах, карнизах резьба очень тонкая и в изобилии; всюду, кругом, виднеются тонкие очертания цветов, коней, слонов, фламингов, и т. д. В стороне, y каждого павильона, был искусственный пруд; до сих пор целы ступени, ведшие к поверхности воды. По преданию, царь Гамина выстроил y каждых ворот города по дворцу для своего любимого сына, Сали. Принц Сали, так же, как и его отец, один из популярнейших героев цейлонского древнего эпоса. С одним из его дворцов соединена такая легенда: однажды, на охоте, царевич встретил девушку низшей касты. Она явилась ему среди [686] самой поэтической обстановки, в чаще дерев, среди цветов. Пораженный ее красотою, Сали остановился, недоумевая о том, что это, видение или живое существо? Звучными стихами воспел какой-то неизвестный поэт эту встречу; царевич говорит: богиня ты? или смертная? Откуда ты явилась? и кто ты? И затем потоком полились восточные метафоры, описывающие ее красоту. Девушка, однако-же, знала, что видит перед собою царевича, и в ответ на его восторженную речь скромно объявила, что она принадлежит в касте чандалов, в одной из самых низших каст, которой в городе был отведен отдельный квартал для жизни. Но обаяние ее красоты было так сильно, что, несмотря на это признание, царевич тут же решился жениться на ней. «Не покинет человек,— говорит он, — дорогого перла, хотя бы и найденного в грязи! Прекрасную деву, с речью приятной, бери даже из низшей семьи!» Но не так смотрел на это царь и весь город с ним. Как только весть о похождении царевича пронеслась по городу и дошла до царя, произошел скандал. Ни увещания, ни угрозы, ничто не помогло, царевич настоял на своем, женился на дочери чандала. Долго и счастливо жил он с нею, владея дворцами и творя добрые дела.

Во многих местах в Ануродапуре помнятся легенды. Нужно заметить однако-же, что в настоящее время на севере острова население смешанное; рядом с сингалезцами живут малабарцы, для которых цейлонская почва неродная и которым сингалезская история совершенно чужда. О многих древних постройках или более новых народ не помнит ничего, кроме исторического имени. Так, пройдя несколько более мили по дороге в Курунегала и свернув налево, подходишь к гранитным скалам. Три громадные скалы стоят рядом, четвертая несколько выступя. Под каждой скалою, с востова и запада находятся естественные пещеры; скалы представляют некоторый навес, под которым легко укрыться от дождя. Но естественные пещеры вероятно были обращены в искусственные постройки; уже в III веке до Р. Х. это место (?еsiуа-giri) упоминается в числе обстроенных. Теперь Vesiya-giri — глухое место; кругом тянется мелкий лес. Дичь страшная, и под вечер здесь раздается неумолкаемый лай обезьян. С востока был главный ход, ибо тут видны, на земле, из гранита высеченные притолки двери, ступени, несколько колонн и пр. Все это просто, без всяких резных украшений, тогда как в теперешнем городе, Ануродапуре, на всех остатках зданий видны украшения в изобилии. Здесь около семи надписей, оне сохранили нам имена [687] строителей гротов. Естественный грот или был обращен в дом посредством наружной кирпичной стены, ныне погибшей, или же, что еще более вероятно, грот не имел четвертой стены, и представлял нечто подобное тем местным аудиториям, которые до сих пор существуют в Бенгалии, в Надия. Скромная келейка, с тремя стенами и крышею, укрывала монаха от дождя и ветра. Здесь он мог предаваться изучению писания или созерцанию. Не только в этом месте, но и в большей части случаев, из гротов открывается широкий вид на окрестности кругом; a на Цейлоне, всюду мир божий прекрасен. У монахов, как будто, в сильной степени было развито чувство красоты природы. Она выбирала для своих монастырей места уединенные, на горах, устроивали кельи под навесом скал; отсюда, в тиши, пред ними раскрывались во всей роскоши картины тропической природы. Укрытые от полуденного зноя в прохладной внутренности пещеры, они могли видеть на мили кругом во все стороны разнообразные пейзажи, один прекраснее другого. Удивительно, что среди такой обстановки на Цейлоне не развилась описательная поэзия. Образцы здешней описательной поэзии или не оригинальны, слабые подражания санскритским произведениям, или полны риторических, условных, утомительных и совершенно ложных выражений.

Иногда на пещерах сохранились имена их владетелей монахов. В восьми милях от Ануродапуры, к востоку, находится замечательное местечко Михинтале. Небольшая деревенька, населенная преимущественно малабарцами, полна остатками буддийских древностей. Множество надписей рассеяно по горным пещерам; доступ в этим надписям далеко не легок; приходится часто взбираться по совершенно отвесной скале, цепляясь за сучья и ветви. Самое примечательное место здесь то, которое носит название Амбустела. На вершину горы, где стоит ступа, ведут сотни и сотни ступеней; они были высечены из гранита и никогда не были скреплены цементом; время и дожди совершенно расшатали их; в некоторых местах гора представляется как бы вымощенною гранитными плитами. Такова особенно часть между первою и срединною террассою, откуда налево узенькая тропинка, на краю обрыва, ведет в гротам. Первая пещера принадлежала какому-то срамопу (подвижнику) Тиссе. Рядом еще две пещеры, на которых также сохранились надписи. Ряд широких ступеней ведет со второй террассы на третью; отсюда, своротив налево и пройдя десятка два шагов, достигаешь мелких ступеней, ведущих на террассу, где [688] стоит ступа Ambatthala. Направо от входа, по покатой скале, вырезана громадная надпись, весьма любопытная в палеографическом отношении. Во дворе, где стоит вышеупомянутая ступа, ряд мелких ступеней, высеченных в самой горе, ведет на вершину, к ступе Mahaboya. Отсюда открывается один из прекраснейших видов на всем пространстве: к западу виднеется Ануродапура, озеро Тупавева и целое море зелени во все стороны. К востоку, с той террассы, где стоит ступа Ambatthala, узенькая лесенка внизу и затем тропинка на краю обрыва ведут к нескольким пещерам, на которых сохранились надписи. Все эти пещеры были жилищами монахов. Или сами монахи выбирали такое местопребывание и вырезывали на скале свои имена, напр., в Михиптале, на одном гроте читается: «сей грот принадлежит подвижнику Тиссе»,— или какой-нибудь благочестивый мирянин воздвигал наружную стену в пещере, образованной естественным наклогом скалы и писал в стиле своего свящ. писания, употребляя те же выражения «селянин Абойа, сын селянина Тиссы, сына Вала, дарует этот грот общине духовных, настоящего времени и будущего, всех четырех стран». Современные монахи не умеют читать этих надписей, и народ забыл назначение этих пещер; его фантазия населяет их демонами; в одной из пещер, в Михиптале, на вершине горы Rajagiri, я видел грубо сложенный из кирпичей алтарь; на картинах была копоть и кругом лежала скорлупа кокосов; весьма вероятно, что здесь делалось приношение демонам, якшасам.

Кроме пещер жилищ, на острове Цейлоне сохранились еще пещеры, которые обращены в храмы, так, например, в Поллапаруа, в Дамбуле, в Дунумалеканде. Надписи встречаются на храмах, и также иногда бывают вырезаны на граните, на берегу искусственных озер, например, в Парамаканде (в северо-западной провинции, по дороге из Купунегала в Путлам), на гранитном берегу озера, громадными буквами вырезана вполне сохранившаяся, очень древняя надпись. Древние надписи на Цейлоне очень кратки, но в то же время оне представляют для специалиста двоякий интерес: со стороны языка, так как в них встречаются грамматические формы, неизвестные в литературных памятниках, и со стороны палеографии. Хотя оне писаны древнеиндийскою азбукою, но несколько начертаний букв совершенно местного происхождения и не встречаются в ныне известных древнеиндийских надписях.

И. Минаев