МИНАЕВ И. П.

АЛМОРСКИЕ ПЕВЦЫ

Из путевых заметок.

I.

В конце мая жара в Бенаресе становилась невыносимою, в полном смысле этого слова. Ни на минуту, ни днем, ни ночью, ни в комнате, ни на дворе нельзя было отыскать прохлады. Среди дня, выходить из дому не было никакой возможности; солнце палило и ослепляло своим блеском; от стен, от белого песку несло жаром; от отражающихся лучей становилось больно глазам. Ветер душил, обдавая облаком пыли. Даже утром, в половине шестого или в шесть часов становилось жарко и душно; недолгая прогулка утомляла и расслабляла. Ни зонтик, ни индийский шлем, ничто не спасало от влияния лучей индийского солнца; из всех пор точился пот; после нескольких шагов, мокрое платье липло в разгоряченному телу, тем самым связывая движение и вызывая во воем существе какое-то очень неприятное чувство не-по-себе. Чрез две-три мили утомление брало верх над любопытством; на диковинки, на разновидные курьёзы начинаешь тупо и безучастно смотреть; позываеть к себе, в полутемный покой, где под влиянием панка возможно было найти временный отдых. До тех пор, пока панка двигался, в районе его веяния дышалось легко; но, лишь задремлет рабочий, погоняющий зефир, и панка остановится, мгновенно все тело, с головы до ног, покрывалось обильною испариною; ночью, в этому присоединялись мириады москитов. И откуда только они [8] брались! Не успеет панка остановиться, как они тут: жужжат и снуют, и кусают и спать не дают. Но в Индии жара все-таки сноснее, нежели на Цейлоне; здесь всюду, во всех комнатах, водится панка; всюду возможно отыскать чистую воду, а в больших городах даже лёд. В отелях, в Дак-бангалоу (т.-е. казенных постоялых дворах), при каждой комнате есть купальня. На Цейлоне все эти удобства не всегда доступны; путешественник большею частью принужден жить среди более первобытных условий; не только лёд, но и чистая вода там редкость; а в некоторых местах, в центре острова, и грязной воды не обильно. В «Коломбо», в лучшем отеле, на сотни живущих там всего две-три купальни; расположены оне в дальном расстоянии от комнат и за всякое купанье взимается шиллинг, т.-е. 35 копеек.

Несмотря, однакоже, на обилие воды в даровой купальне, на лед, на веяние панка, в Бенаресе было все-таки душно и несносно, и так каждый день, от полуночи до полуночи; казалось, что живешь в постоянной бане. Трудно вообразить себе, до каких чудовищных размеров развивалась лень, под влиянием этой температуры; среди дня, являлась возможность заснуть за книгой, полной новизны и интереса. Сон в неурочный час не только не освежал, но еще более располагал в ничегонеделанию; заставить себя написать несколько строк стоило не малых усилий. Туземцы чувствовали себя отлично в эту погоду и предрекали, что в июне будет потеплее. Я решился ехать на север, в Гималаи, не дожидаясь июня, и в конце мая, в один, действительно прекрасный, день бежал из священного града; утро, как-бы на зло, в тот день было сравнительно с прежними прохладно. Накрапывал небольшой дождь и не было ветра. В вагоне был панка, и как только поезд двинулся по направлению в Лакноу, явился рабочий двигать панка; при закрытых окнах и веянии панка внутри вагона не только было сносно, но даже приятно после бенаресской жары.

К сожалению, все это продолжалось не долго; в девять часов жар стал чувствителен; поднялся ветер, и столбы дыма, пыли врывались в вагон, чрез жалузи. От панка не было никакой прохлады, искусственный зефир обдавал путешественника горячим песком и едким дымом. Поезд двигался довольно быстро, но с беспрестанными, продолжительными остановками; и так как в это время года мало кто из европейцев ездит, то на всем пути от Бенареса до Лакноу нельзя [9] было достать никакой еды. Кое-где, на станциях чуть не совершенно нагие мальчишки продавали полугнилые бананы, и необыкновенно великие и аппетитные арбузы. Англичанин, житель Индии, знает как путешествовать по Индии; на буфеты он не рассчитывает, а берет с собою всякого рода продовольствия и даже постель и подушки; едет за несколько миль с своим домком и двумя-тремя слугами разных исповеданий. Одного слугу,— мусульманина, англичанин берет за обедом служить, так как ни один индиец не согласится подать еду европейцу или присутствовать за его обедом. То и другое оскверняет индийца и лишает его касты. Другого, индийца, он берет в должности valet, и, конечно, чем важнее англичанин, тем многочисленнее его свита; двое, трое слуг всего чаще сопровождают путешествующего здесь англичанина. Слуги здесь, в северной Индии, редко говорят по-английски, но все понимают ломанный и коверканный урду европейцев. Это не мало, и по всей вероятности достигается ими не без некоторого труда и навыка, так как известно, что англичане не мастера изъясняться на иностранных языках. Не имев всех этих удобств при себе: ни слуг, ни запасов, и проголодав в продолжении двенадцати часов, я был очень рад, когда наконец мы добрались поздно вечером до Лакноу; наш поезд опоздал несколькими часами по неизвестной мне причине. Лакноу, как большинство городов Индии, если безусловно верить местным преданиям, существует тысячи лет. Говорят, что город был выстроен Лакшманом, братом Рамы (воспетаго в Рамаяне); уверяют, что город стоит на том самом месте, где шестьдесят тысяч мудрецов подвизались в лесу Наймиши. Верно однакоже одно, с 1775 года Лакноу стал столицею Ауда и все наиболее замечательные здания города воздвигнуты были после того. В настоящее время (и вероятно также было и прежде) город представляет странную смесь нищеты, грязи и тяжелой, безобразной роскоши. Город дворцов, мечетей, индусских храмов, мавзолеев, величественных ворот, и в то же время с узенькими улицами, плохо замощенными и грязными; в средине города попадаются полуразвалившиеся заборы, на бок покачнувшияся хижины, крытые соломою; европейская част города т.-е. cantonments, представляет, как и повсюду в Индии, разительный контраст с туземным городом: всюду широкие улицы, обилие зелени, простор и чистота. Ауд был присоединен к британским владениям в 1866; последний аудский король др сих пор живет около [10] Калькутты. Его громадный дворец, с пространными садами, бросается в глаза при приближении к Калькутте; здесь падший король проживает ежегодно свои двенадцать лаков (т.-е. сто-двадцать тысяч фунтов), никогда не сводя концы с концами и постоянно должая. Присоединение Ауда, как известно, считается одною из главных причин последнего восстания (1857), и осада Лакноу до сих пор свежо помнится старожилами. Бунт застал англичан неприготовленными; они дорого поплатились за свое незнание народа, но, нужно отдать им справедливость, мужественно отстояли свои права. В Лакноу разыгрался один из геройских эпизодов этой кровавой драмы. Здесь, в так-называемой резиденции (т.-е. в доме, где жил британский резидент, до присоединения Ауда) около тысячи англичан, солдат и женщин выдержали тяжелую осаду с 30-го мая 1857 по 22 ноября того же года. «The Residensy» самое любопытное место в Лакноу; дом был выстроен в 1800, стоит на некотором возвышении и окружен большим садом, в котором несколько меньших зданий; теперь здания в полуразвалившемся состоянии; вполне сохранилось подземелье, в котором прятались жены и дети осажденных, да сад, кругом зданий, поддерживается с большим тщанием. Кроме резиденции, в Лакноу, городе мусульманском, есть несколько других примечательных зданий: Имамбара, бывшая мечеть, а теперь место склада для пушек, ружей и т. д. Кайзер-Баг, дворец, выстроенный последним королем, и множество других дворцов и зданий с громкими именами: «дом солнца» «радость сердца» и т. д. Древних зданий в городе нет; стиль всех почти построек полуитальянский с примесью восточной тяжелой роскоши. Древнейшим образцом итальянской архитектуры здесь считается дом, выстроенный французским генералом Клод-Мартеном (Claude-Martin), в в котором теперь помещается La Martiniere College. Население города (295 т.) главным образом мусульманское, и как мне привелось услыхать на месте, не считается англичанами «лояльным»: это не значит однакоже, чтобы лакноуцы подумывали о новом бунте. После 1857 англичане стали гораздо предусмотрительнее и вряд ли дадут себя захватить врасплох. Я провел в Лакноу несколько дней; после Бевареса, лакноуская жара казалась сносною. Без панка и здесь нельзя было жить, но по утрам бывало прохладно и около шести часов вечера жар значительно спадал. — От Лакноу до Барелли продолжается та же линия железной дороги (Oude and Rohikund) и те же [11] порядки: безпрестанные и продолжительныя остановки, станции с буфетами и без всякой еды. В Барелли железная дорога кончается; далее, с Ранибагом, у подошвы гор, сообщение производится посредством Horse dak. От Барелли до Ранибага считается семьдесят-пять миль; за тридцать рупи (т.-е. три фунта) путешественнику дается индийская карета и пара лошадей (меняющияся чрез каждыя пять шесть миль). Индийская карета (гари) наружно мало чем отличается от европейской; но в гари можно только лежать, а не сидеть, что в дороге большое удобство. Ранибаг в гидах обозначается «at the foot at the hill»; на самом деле нужно пройти около трех миль, и затем начинается подъем в гору, в Найни-Талу. Дорога не представляет ничего любопытнаго, но сама по себе замечательно хороша; гладкое широкое шоссе ведет вплоть до Найни-Тала (10 миль.)

Найни-Тал — небольшой город на высоте семи тысяч футов, и его озеро, как круглое зеркало, положенное среди высоких гор, грандиозно-красиво. Всюду по горам густая зелень, из-за которой выглядывают белые стены домов и домиков, разбросанных по склонам. К каждому дому вьется под густою тенью дорожка, прекрасно вымощенная; широкое шоссе огибает все озеро. Климат на такой высоте совершенно как в южной Европе; жары нет даже в полдень; панка, зонтик, шлем здесь не нужны; здесь бродить можно целый день, не уставая и не в поте лица. Вечером, когда солнце начинает заходить, на озеро, на ярко освещенныя вершины горы с их вековыми деревами нельзя достаточно налюбоваться. Пред глазами — одна из тех величественных картин, которые так глубоко влияли на развитие индийского религиозного миросозерцания; живя среди такой природы, первобытный индиец, не разгадывая ее тайн, но глубоко чуя ее красоты, стал обожать гималайские реки и озера. В этот час по озеру снуют лодки; из всех домиков показываются носилки (седаны, жампаны) с дамами. Найни-Тал, как все так называемые hill-stations в Индии, место модное, начиная с апреля до конца октября; на это время сюда приезжает губернатор северо-западной провинции, его штат, — всякий, кому посчастливилось получить отпуск; множество военных живут здесь в это время. Вечером, начиная с пяти и до обеда, словом — в модные часы, шоссе около озера превращается в Роттен-роу Гайд-парка. Так как в экипажах здесь ездить нельзя, то дамы разносятся кругом озера в седанах, жампанах, т.-е. в носилках; [12] толпы туземной прислуги окружают каждый жампан; это восточное заимствование западным человеком сначала, с непривычки, кажется очень странным. Около иного жампана, в котором сидит щедушная англичанка, человек двадцать носильщиков; при этом иногда случается, что супруг по болезни или старости не может ездить верхом и сопровождает супругу в другом жампане, с таким же числом прислуги. Во все продолжение сезона удовольствия не прекращаются; главным образом крикэт и бадмннгтом занимают публику; об отличившихся в этих играх да о boat-race говорится неустанно, и почти-что ежедневно пишется в газетах; но, кроме того, в сезон здесь бывают любительские драматические представления, балы, концерты и т. д.. Здесь есть также библиотека, очень изрядная по количеству томов; странно однакоже, что большинство книг не относится до Индии, и число выписываемых индийских газет в сравнении с лондонскими ничтожно. Последнее отчасти понятно: большинству индийские газеты нужны для того, чтобы следить за производствами, перемещением оффициальных лиц, и т. д.; для такой цели, конечно, достаточно одной, много двух газет. В таких местах, как Найни-Тал, Симла и т. п., всего труднее видеть настоящую, туземную Индию; колония сагибов, приезжающих сюда, старается по возможности забыть на время об Индии и окружить себя, насколько сил хватает, европейской обстановкой; местный характер склада жизни, конечно, вполне не исчезает, и бросается в глаза человеку непривычному к местным порядкам; но весь склад англо-индийской жизни так мало интересен, что жить в Найни-Тале для изучения этого было-бы по меньшей мере скучным делом; к тому же, дождливое время должно было скоро наступить, а потому, чрез несколько дней по приезде, я пустился далее в северу, в Алмору. От Найни-Тала до Алморы считается по кратчайшей дороге двадцать-девять миль; дорога на всем протяжении отличная, но так как она частью вьется в гору, и к тому же багаж, а иногда и путешествующий вынужден передвигаться на плечах носильщиков, то переезд из Найни-Тала до Алморы занимает около двух дней. На пол-пути, в Керне, выстроен просторный Дак-бангалоу. Первая половина пути до Керна самая легкая и приятная; как только переберешься чрез горы, стеною окружающие Найни-Тальское озеро, во всю дорогу двигаешься под гору; до Керна то же обилие зелени и тени, что и в Найни-Тале; горы покрыты густым лесом; характер местности вдоль реки Коси [13] напоминает долину реки Рапути, в Непале. В Керне, в продолжении шести миль, тоже роскошная обстановка; идешь вдоль шумливой реки (Коси) под тенистым сводом; по склону гор, у самой дороги кое-где цветут рододендроны, попадаются дубы, а у самой вершины виднеется ель. После шестой мили дорога поворачивает на восток; лес исчезает; скудная трава и по временам совершенно обнаженные склоны гор длятся во всю дорогу, вплоть до Алморы. Шоссе продолжается, но в некоторых местах оно так узко, что две лошади с трудом могут разойтись. Местность, кругом, не густо населенная, кое-где виднеются одиночные домики, и, кроме носильщиков с чаем, никто по дороге не встречается.

Алмора, главный город провинций Камаон, расположен на высоте 5340 ф. Город выстроен на вершине кряжа, направляющегося от востока к западу, и базар, главная улица города, растянут на целую милю. Город населен исключительно туземцами; домы европейцев, все без исключения, вне города, и рассеяны в разных местах ближайшей окрестности по склонам гор. Город не красив; но с вершин некоторых ближайших гор открывается широкий вид; вся страна кругом представляется перерезанною различными кряжами, без широких долин; кряжи, взаимно друг друга пересекая, вьются в разных направлениях. К северо-западу, в ясное утро, после дождя, обрисовываются отдаленные снежные вершины. Все ближайшие горы, насколько оне видны из города, без леса, но в обилии покрыты травою; по склонам множество домов, туземных и европейских; как те, так и другие исключительно каменные и крыты каменными плитами; архитектура туземных домов имеет отдаленное сходство с непальскою; но в редких туземных домах, кое-где, попадается резьба, довольно грубая. Ни в городе, ни в окрестностях нет ни замечательных храмов или других каких-либо зданий; нет, также каких-либо памятников глубокой древности; история Камаона известна в обрывках, и начинается очень поздно (XII в.). У здешних брахманов попадаются списки древних царей, списки брахманских семей, с обозначением, кто откуда пришел и какими землями владел. Из этих немногочисленных данных можно вывести одно заключение: арийская колонизация этих гималайских стран шла с юга, частью из Ража-пучины; Камаон, также как Гарвал, повидимому, никогда не принадлежал одной династии, а был разделен между множеством мелких владетелей; каждый такой ража владел своим [14] клочком земли, жил в укрепленном замке, разбойничал и воевал с соседями. Так продолжалось до конца прошлого столетия (1790) или до завоевания Камаона непальцами. Непальцы владели Камаоном до 1816, и до этого года Камаон был совершенно неизвестен; в Алнору англичан не пускали, здешний форт считался непальцами непокоримою твердынею. В 1815 г. между англичанами и Непалом возникли недоразумения; переговоры не уладили затруднений, а повели к войне. Непальцы дрались храбро, и в начале кампании всюду били англичан, совершенно незнавших горной страны, в которой им пришлось действовать. В конце концов, однакоже, уменье и искусство взяли верх над храбростью; непальцы были побеждены и изгнаны из Камаона. Камаон вместе с Гарвалом были присоединены к британским владениям; вместе с этим, конечно, исчезла всякая тень камаонской самостоятельности; алнорский ража был низложен и зажил как частный человек, получая пенсию от ост-индской компании. Его внук до сих пор живет в Алморе; больной, развращенный и совершенный невежда, Бим-Сен не имеет никакого значения и нисколько не опасен англичанам. Даже в последнее восстание камаонцы остались верными англичанам, и теперь никто из них не думает о восстановлении старой, туземной династии. Представитель этой династии не богат и народ почитает его за полусумасшедшего. Его бывшие верноподданные не оказывают ему даже наружного почтения: при встрече с ним алнорцы не кланяются так низко и подобострастно, как английскому барасагибу (великому господину). Словом, Камаон может считаться верною провинциею британской короны и провинциею очень важною; здесь множество чайных плантаций, и северные пределы провинции касаются Тибета; наименее затруднительные проходы чрез Гималаи, в Тибет, находятся в Камаоне. В Тибет в настоящее время европейцу ходу нет; но что такой порядок не будет продолжителен, есть основание предполагать. В 1873 несколько туземцев-топографов, по поручению английского правительства, проникли до Тенгринора и частью обошли это озеро. Сотни спортсменов англичан ежегодно подходят к самым границам Тибета, иногда иной предприимчивый охотник добирается и до Манасорова. Об этих поездках в печати ничего неизвестно; они затеваются обыкновенно с увеселительною целью; от наблюдений большинства этих путешественников наука не может ожидать каких-либо новых фактов; затеваются эти поездки большею [15] частью лицами военной профессии; об успехе каких бы то ни было знаний путешественники не заботятся; их цель приятно провести свободное время, отдохнуть от жары индустанских равнин; они пошныряют в Гималаях, постреляют, и после временной отлучки вернутся опять к своему посту, к отправлению своих обычных занятий. Сумма сведений, приобретаемых в эти поездки, не велика; но так как этими сведениями обладает не один и не два человека, а десятки и сотни, то практическое значение их неоспоримо; таким образом, нельзя отрицать, что в Англии новое предприятие или новая идея об открытии новых путей в сердце Азии, или об открытии новых рынков застают публику интересующеюся и отчасти подготовленною в оценке всего этого. Значение англичан в Азии растет с каждым годом, хотя сами англичане отрицают это и в газетах толкуют о противном, о каких-то происках и контрминах России. Но неопровержимые факты разъясняют всего лучше настоящее положение предприимчивой нации в Азии. До 1870 года в Кашгаре не бывало английских торговых людей. На последней Кашгарской выставке (в 1875) в Калькутте, устроенной по возвращении из Кашгара сэра Д. Форсайта, большинство кашгарских вещей, материй, было русского изделья. Теперь в Кашгаре на время английский резидент, и не известно, после нового трактата с Англией, в будущем русские товары найдут ли в Кашгаре такой же сбыт. Поговаривают, что и в Кабул скоро будет назначен английский резидент. Недоразумения с Бирмою покончены, и открытию пути в Юнань, чрез Бирму и Бамо, бирманский король вряд-ли посмеет теперь противиться. Непал и Тибет пока закрыты; индийский чай до сих пор не ввозился в Тибет, где, как известно, потребление чая громадное. Новый переворот в Непале, который всеми, кто знает хорошо положение дел там, признается неминуемым, откроет англичанам весь Непал, а с этим вместе тесно связано и открытие Тибета. Каково будет их торговое значение в Азия после того — не требует никаких разъяснений. Но англичане, ревниво следящие за успехами России в Средней Азии, в душе убеждены, что вся азиатская торговля должна быть в их руках; они не хотят и не желают понять, что другие народы в свою очередь могут сомневаться в справедливости таких притязаний. Отсюда ропот и крики против всякого кажущегося посягательства на английскую прерогативу — всюду проникать, всюду заводить фактории и т. д. В Индии едва ли кто серьезно боятся или серьезно верит в возможность [16] проникновения свода русского народа; даже образованные туземцы подготовлены английскою прессою смотреть на Россию враждебно. России здесь, как и всюду, не знают, и самый дикий слух, самое невероятное описание русских порядков и людей считается за истину. Англичане очень хорошо знают, что после них европейское господство здесь едва ли возможно, хотя-бы на короткое время; они знают, или по крайней мере толкуют о том, что их владычество здесь, несмотря на то, что они сильнее в Индии, нежели все прежние завоеватели, далеко не прочно. Народ их не любит и не понимает. Nigger'а (так белый британец зовет черного индийца) англичане сильно не любят и мало знают. Но, нелюбимые народом, мало знающие его, англичане в Индии все-таки сильны; они сильны здесь не потому, чтобы опирались на массы войска; несильны они и народною любовью. Индиец не выносит иноземного господства. Он кое-как ладил с мусульманами, и терпел их, потому что победители смешивались с побежденными; развитие магометанства в Индии и порождение такого странного языка, как «урду», доказывают неопровержимо, что между мусульманами-победителями и индусами-побежденными была возможна амальгамация, и при всем том это владычество не было мирное и никогда не охватывало всей Индии. Слияние европейских завоевателей англичан с индусами немыслимо; nigger молчит, но владычество христиан он ненавидит сильнее, нежели мусульманских деспотов. Англичане сильны здесь, конечно, до поры до времени, своею упорною энергию; сильны тем, что важность Индии для Англии отлично сознается не одними оффициальными лицами, а всеми англичанами вообще; английское влияние в сильной мере распространяется частною предприимчивостью, без всякого содействия правительственной инициативы. И при всем том англичане в Индии не пустили глубоких корней; они здесь как-бы наносный элемент. Много добра они сделали Индии, и, нужно надеяться, успеют сделать еще более; но здесь нет колонистов, здесь нет оседлых англичан, третье поколение англичан в Индии — редкость. Совершенно отчужденное от туземцев, английское общество здесь передвижное; нужда, искание наживы пригоняет сюда англичанина, и как только он нажился, он уходит домой. [17]

II.

В Алморе я пожил некоторое время; здесь нашлось дело и много любопытного для наблюдения. В Найни-Тале многое напоминает Европу, нашу дачную жизнь или жизнь на германских водах; в Алморе, в тридцати милях оттуда, глушь и вместе с этим все разнообразие диковинок индийского захолустья. Здесь живут многие английские чиновники с их семьями, стоят полк горкинцев, есть и миссионерская школа и библиотека, но большинство туземцев осталось не тронутым европейскою цивилизациею; близкое соседство с европейскою колониею не повлияло глубоко даже на тех камаонцев, которые прошли чрез миссионерскую школу; в школе около сотни мальчиков, и едва-ли один христианин. Как все горцы, камаонцы народ суеверный и поэтический. Их устная литература необыкновенно богата и разнообразна; кроме сказок фантастического содержания и исторических песен, здешний народ выработал для лирической поэзии несколько совершенно оригинальных форм. Их всей этой массы народного творчества, песни про старину наиболее любопытны; множество таких песен знают местные мелкие землевладельцы (зециндары). Во дни независимости Камаона, каждый ража, сильный и менее значительный, имел своего певца, бата. Бат певал царям или про их дедов, или вычислял их предков; он был необходимым членом всякого пиршества, всюду следовал за царем, возвещая народу, как силен его господин и как славны предки владыки. В старинных песнях, древний бат обыкновенно рисуется так: «перекинул он через плечо дорогой плат, в руки взял остроконечный посох и запел про славу царского рода!» Теперь ражи обеднели, потеряли всякую независимость, и вместе с этим профессия певца стала неприбыльна. Батов здесь, в настоящее время, немного, почти все они из одной касты, дом. Происхождение этой касты очень загадочно. Домы все певцы и барабанщики, во всех религиозных процессиях они бьют в барабаны и распевают некоторые гимны. Наружно они отличаются от остальных жителей Камаона: их цвет лица гораздо темнее и волосы курчавы. До прихода англичан сюда, домы были рабами, и происхождения этого рабства ни бывшие рабы, ни их бывшие владетели не умеют объяснить. Весьма возможно, что домы — остатки первоначального населения этой части Гималаев, порабощенного арийскими [18] пришельцами из равнин. Память начала этого порабощения совершенно исчезла. Домы говорят тем же языком, что и остальные камаонцы, но это может служить доказательством только того, что арийское господство здесь очень древне и что язык домов вымер тем же процессом, каким вымирают в настоящее время в Гималаях другие не-арийские языки, с начала переполняясь чуждыми арийскими словами, но удерживая при этом свою грамматику, и наконец уподобляя свою грамматику арийской. Каждая такая ступень вымирания может быть пояснена примерами. Религия домов та же, что и у остальных камаонцев: индуизм и множество местных суеверий и чтимых богов, которых священныя индийские книги не знают. Трудно сказать, откуда все это взялось, и насколько это нужно считать следствием смешения арийского и не-арийского населения. Одного из таких домов-певцов мне случилось часто видеть в Алморе; своим видом он не напоминал вещего певца. Он был мал ростом, очень худ и очень грязен, без дорогой шали чрез плечо и в каких-то старых отрепьях. Грязное полотенце обвивало его голову и служило ему вместо турбана. Он не был представителем, говорил сильно заикаясь, склад речи был восточный: почтительно-униженный. В этом отчасти сказывался придворный человек: певец состоял на жалованьи у аскотского ражи; за пятнадцать рупи в год (т.-е. около 10 руб.) он обязан был пет в праздники, перед ражею. Жил он постоянно в Аскоте (в ю.-в. от Алморы), и в Алмору явился искать суда на своего тестя. Из его несвязного рассказа можно было вывести, что тесть увел его жену и вместе с тем забрав ее наряды; зять, т.-е. певец, пожаловался в суд, или качери, и выиграл дело: жена вернулась к нему, но без нарядов. Это последнее обстоятельство подало повод к новым распрям между тестем и зятем, семейный разлад длился три года и суд до сих пор не решил, кто прав, кто виноват. Певец утверждает, что тесть отобрал все наряды, что были у жены, и сказал ему: «ступай, жалуйся в качери!» Тесть же показывает, что он не давал за дочерью никаких нарядов, а потому, конечно, и не мог ничего отобрать, так как зять его беднее факира, а следовательно не в состоянии покупать нарядов жене. Дело певца др сих пор в качери, и не решено, но он сильно и настойчиво хлопочет, и грозится дойти до коммиссионера, т.-е. губернатора провинции, и жалеет, что спора нельзя решить по старинному, посредством воззвания в богу, Вира-Ветала. Бог этот, ни более, ни менее, [19] как какой-то первый камень на вершине одного холма у деревни Сироли, близ Алморы. Историю бога и самого бога певец знал отлично, так как служение черному камню составляло его наследственное занятие.

«Вира-Ветала бог,— говорил он,— великий судья! Когда сагиб Тилиар (т.-е. Traill) был здесь коммиссионером, послал он раз истца и ответчика судиться туда в богу, Вира-Веталу. Пришли они в храму и стоят.

— Зачем пришли? спрашивает их бог.

— рассуди ты наш спор! отвечают оба вместе.

Затрясся тут беснующий Калу-Силу, что богу служит, и говорит:

— Если сагиб Тилиар вас прислал за решением, то я, спросясь бога, дам решение. Кто солжет, на того отметку положу!

Рассказали они свой спор, все вам было.

Забили тогда в барабаны. Пришел бог. Трясся, трясся Валу-Силу и зачал пить. Выпил он двадцать-два горшка воды да горшек коровей урины.

И говорит он ответчику:

— Ты лжешь!

А тот отвечает:

— Нет, не лгу!

— Смотри, говорит ему бог, я тебя накажу!

А он отвечает:

— Хорошо! пришел к тебе судиться, так да будет твое решение!»

И заболел у лжеца живот. Потекла кровь и покрыла всю землю кругом. Узнал об этом сагиб Тилиар и наказал лжеца!

Тогда бог Вира-Ветала стал очень могущ.

Трайль был здесь коммиссионером, вскоре после присоединения Камаона к британским владениям. Сомнительно, чтобы он посылал кого-нибудь судиться таким первобытным способом, но был этот сагиб очень популярен здесь. Жил он по старинному, как английские чиновники живали в Индии во дни ост-индской компании, со всею восточною роскошью и придерживаясь некоторых восточных обычаев. Алморские старики уверяют, что у него был гарем; одна из его подруг в сих пор жива и пребывает в Алморе.

Бог Вира-Ветала имеет многочисленных поклонников здесь, к нему прибегают для решения затруднительных [20] споров. Обыкновенно бог изрекает свои решения, вселяясь в тело какого-нибудь из своих служителей. Избранный начинает трястись и громко вопить, иногда бессмыслицу, иногда какую-нибудь молитву. Певец утверждал, что раз бог вселился в него; случилось это в дни какого-то праздника. Наитие нашло на него вдруг, он стал трястись, прыгать, бить в барабан, и вопил:

Бог чистой горы, подай мне дар!
Хо! хо! подай мне дар!
Миллионы богов! подайте мне дар!
Хо! хо! подайте мне дар!

Служение этому богу очень просто: ему приносят в жертву коз, в известные дни, по ночам. Жертвоприношение совершается при закрытых дверях, и посторонние лица, а тем более европейцы, не допускаются. Тут читаются некоторые молитвы. Одну из молитв к богу Вира-Ветала певец сообщил мне, после некоторого колебания и не без содействия презренного серебра. Эту молитву не читают однакоже при ночных жертвоприношениях; ее произносит тот, кто пришел почтить бога и принес ему несколько медных монет или какую-нибудь еду; при этом он говорит:

«Чудо творец-царь! Мир ты вращаешь! Из суши зелень творишь! Из зелени сушь творишь! Пустошь наполняешь! Изобилие в пустошь обращаешь! Глину в злато превращаешь. Из злата глину делаешь! На земле живешь, и земли ты царь! В лесу живешь, и леса ты царь!»

Петь, бить в барабан, всему этому бат научился от отца или, вернее, от отцов, ибо он помнил мать и говорил, что на ней были женаты два брата близнеца, т.-е. его родителя, один дядя и другой отец, или оба дяди и оба отца. Петь, играть оба были, по его словам, великие мастера; песен, сказок знали более нежели кто-либо в настоящее время. До женитьбы на матери певца, братья близнецы странствовали по свету, были в Тибете и в таких странах, о которых не упоминается ни в одной европейской географии: они были в стране, где у жителей такия длинные уши, что на одном человек спал, а другим покрывался, видели людей с лошадиными и собачьими мордами. Всему этому почтительный сын верил. Родились близнецы чудесным образом. О деде и бабке певец рассказывал следующее: девять раз рожала его бабка, и ни один ребенок не оставался в живых. Родила она в десятый раз, и на двадцать-втором дню ребенок помер. [21] Сказала она тогда мужу:» — «Не живут дети у того, кто чтит бога Ветала. Положу мертвого ребенка в храм бога.

Взяла под мышку мертваго ребенка и пошла. Стала она подходить к храму и в четырех-пяти шагах оттуда заслышала голос.

— Читра! (имя бабки) меня ты хочешь осквернить! Не носи ко мне мертвого ребенка! Дам тебе близнецов. Ступай домой, в деревню; когда по дороге, что за моим храмом, справа и слева выростет по дереву devadaru (Pinus devadaru), тогда родятся и твои близнецы! Ты сперва покропи молоком те два дерева, и затем корми своих близнецов. И заплачут тогда твои близнецы!»

На десятый месяц родила Читра близнецов. Оставила ребят дома и побежала к тем деревам. По дороге сказал ей бог Вира-Ветала:

— Слушай, Читра, покропи своим молоком с начала правое дерево, и станет оно твоим старшим сыном, затем покропии левое дерево, и будет оно твоим младшим сыном!

Читра так и сделала: покропила своим молоком дерева и пришла домой. Правую грудь дала старшему сыну, левую младшему.

Дед певца был также барабанщиком при храме бога Ветала. Как и внук, был он беднее факира, а потому неожиданная милость бога, приращение семьи, заставила его задуматься. Но милости бога этим не покончились.

И вот, ночью видит он сон. В то время Камаоном владел непальский царь. Говорил деду бог Ветала:

— Встав утром и иди к реке. В реке найдешь вещицу!

Встал на утро дед, подумал о сне и пошел в реке. И случилось, что пришел в тот день богатый горвинец в реке купаться. Снял он с руки золотой перстень и уронил его в реку. Вымыл руки, лицо и ушел, забыв о перстне.

Дед все это видел. Нырнул в реку, вытащил перстень и ушел к себе. И была тому перстню цена шестьдесят рупи.

Таково было происхождение певца и таковы обрывки его религии. Певал он про старое время не отлично, монотонным речитативом под звуки маленького барабана; он рассказывал о том, как в старинное время дрались цари, увозили красавиц, пировали, были храбры и были богаты. Только эти черты старины сохранились в народной памяти: войны царей и их богатство. На вычислении этих богатств он любил [22] останавливаться. Он при этом как будто воодушевлялся и, скромно опустив глаза, возвышал голос, и ускоренным речитативом перечислял что было у такого-то царя.

«Было у него двенадцать дюжин коров, да буйволов столько же.

«Принадлежали ему равнины Бальхари. Был у него буйвол Чарува и буйвол Багува.

«Были у него козлы с четырьмя рогами и для двадцати дюжин коз загон.

«Была у него лохматая собака и кошка пушистая.

«В равнинах Бальхари висели колосья его рису.

«Были у него две пары мельниц, дичь в горах и рыба в реках» и т. д.

Некоторые из его песен вероятно певались пред лицом старых царей. рассказ прерывался после каждаго стиха обращением в слушателю: «о, славный мой герой!» или: «о, друг! матери доблестный сын! или просто, «о, отец!» Но таких песен он знал только две. И вообще многое певец перезабыл; многое умел рассказать и не умев спеть, и таких рассказов он знал достаточно. Знал он также множество различных генеалогий, царских и именитых родов. Одна из любимейших песен в Камаоне есть сказание о каком-то царе Малу-саи, похитившем красавицу из Тибета. Народ здесь верит, что Тибет населен красавицами и серьезно уверяет, что ботийцы притворились не-индусами, неверующими в индийских богов, с целью воспрепятствовать похищению своих жен и дочерей и их браку с индусами. В настоящее время ботийцы считаются индусами за низшую касту. Ни один индус не выпьет воды, поданной тибетцем. В старинной песне царь Малу-саи и пил и ел с тибетцами, и увез тибетскую красавицу. Песнь эта начинается так:

«В полночь отчего Малу-саи не спал?

«Стала мать ему говорить: — «ты не спишь? или семь цариц не при тебе? или нет с тобою детей?

«У ворот твоих не стоит ли голодный странник?

«Или твоего буйвола Чарува в хлеве нет?

«Не один ли ты у меня сын? не один ли свет в глазу? какая кручина у тебя?

— «И сказал бы я матери, да сказать стыдно?»

«Нет стыда пред матерью родною! как во чреве я носила тебя, не стыдился ты тогда! и как родился, не стыдился ты в ту пору! десять месяцев грудью поила тебя, и в [23] пеленках целый год берегла тебя, дорогой мой! дорогой мой, ты признайся мне теперь!»

— «Мать! мать! в полночь мне приснилась Калу-саукели, из тибетской страны, дочь тибетца Калу-саука. С горящим светильником в одной руке и чашею благоуханий в другой чрез окно она взошла.

«В ногах, у ложа моего стояла Калу-саукели; пестроразряженная стояла у ложа моего.

«От ног до головы и от головы до ног она вытерла меня благоуханиями. И страшно мне стало; говорила она уходя: — «ты полюбишь меня, и придешь во мне, в чудный Тибет, коль мужа ты сын. В доме будешь сидеть, коль рабыни ты сын! слышишь мать, или нет!»

За этим диалогом следуют нежные увещания матери; они остались тщетными. Малу-саи отправился в Тибет. Перерядившись факиром и захватив с собой свирель, он явился в дом красавицы. Плененная его игрою, красавица сама научила возлюбленного, как похитить ее. Малу-саи вернулся домой, женился на тибетке, устроил великое пиршество, одарил своих подданных и жил счастливо.

III.

Хотя певцов по профессии в Камаоне, около Алморы, немного, но народ здешний знает много песен, любовных, грустных, и т. д.; такие песни творятся поныне, по образцу старинных; в них мало поэзии и нет смысла весьма часто; сочинитель подбирает рифмы, не заботясь о содержании и связи одного стиха с другим. Для каждаго рода старинных песен обычай установил особое время, когда оне должны распеваться. Так, есть песни дня известных празднеств, или во время полевых работ; есть песни, которыя поются мужчинами и женщинами вместе; певцы и певицы, взявшись за руки, тихо двигаются стеною и поют, нечто в роде нашего хоровода. В июне, в здешних местах оканчиваются полевые работы; за этим следует праздник Харьяли (в честь богов Кришны, Маходеви и богини Парвати), и неумолкаемое пение слышится в продолжении нескольких дней; большинство песен имеют какой-то грустный оттенок, и не лишены своего рода прелести, хотя содержание и бедно. Вот буквальный перевод одной песни; [24] в оригинале каждый стих отделяется от слехующаго ничего незначащими слогами: ве или хо.

У дороги поле — ве!
Поросло поле травою — хо!
О, мой свекор! Уж настал — ве!
Праздник Харьяли — хо!
О, мой свекор! Пойду я, свекор — ве!
К матушке, домой — хо!
О, мой свекор!
Состарелись батюшка с матушкой — ве!
Пойду я к матушке, домой, о, свекор — хо!
О! мой свекор!
Натаскай ты семь ведер воды, поставь их — хо!
Сноха моя!
А потом ты иди, сноха!
К матушке домой — хо!
Сноха моя!
Семь ведер сбей масла,
А потом ты иди, сноха!
К матушке, домой — хо!
Сноха моя!
Семь нош травы ты нарежь,
А потом ты иди, сноха!
К матушке, домой — хо!
Сноха моя!
Не едят быки травки с низей,
Не едят телята травки с верхнего поля,
Принеси, сноха, травки с гор!
Свет ушел за вершины гор, свекор!
Уйду, свекор, к матушке, домой!
О, свекор мой!

С наступлением холодного времени и длинных вечеров канаонцы любят потешаться рассказыванием сказок и местных побывальщин. Толпа слушателей собирается или у кого-нибудь в доме, или же, всего чаще на базаре, у какой-нибудь лавки. Купцы (банья) славятся здесь уменьем рассказывать сказки комического содержания и всякого рода местные скандалы. Целыя ночи проводятся за такою потехою, если рассказчик съумеет овладеть вниманием своих слушателей. Одного из мастеров сказывать сказки мне пришлось узнать здесь. Он был банья, т.-е. купец. Лавки своей не имел, по занимался розничною торговлею; хаживал по домам европейцев и умел добывать всякого рода вещи: кожи, ножи, шали, камня, птиц, рукописи, все у него было, или все он умел добыть. За все [25] запрашивал в-три-дорога и очень легко сдавался. Видом, цветом лица, он напоминал итальянца, носил постоянно плисовую куртку, европейского покроя и на голом теле. Старины, песен о деяниях древних царей и силачей он не знал, но сказки комического содержания умел рассказывать мастерски; в большинстве его сказок дело шло о купцах и купеческих женах, и последних он не щадил; женскую лживость рисовал самыми мрачными красками. Знал он также песни, но песни нежного содержания, и пытался саж сочинять. Одну из своих эпиграмм «Красный Хари» (так его звали) особенно ценил; она была сочинена на одного писца из бенгальцев; писец этот до сих пор существует в Найни-Тале. На этой эпиграмме поэт говорит: «ты известен, Гавардан; у тебя, на кашмирских шальварах, полотняные заплаты. Будь же милостив к нам, или дела ты оставь, или подругу покинь!» Как певец и комик, Красный Хари принимал большое участие в драматических представлениях, в праздник Хари. Здесь народ верит, что в этот праздник женский демон, Жвара, получает необыкновенную силу и старается вредить младенцам; драматические представления, особенно с нескромными выходками, умилостивляют демона и предотвращают зло, какое демон в состоянии сделать. Большинство драматических представлений, импровизируемых на базаре, под открытым небом, полны цинических выходок; но, среди разгара необузданной веселости и нескромных шуток, народ весьма часто откровенно высказывает, как он смотрит на разные явления своей жизни, а потому эти представления в известной степени любопытны. Красный Хари играл обыкновенно или факира, или англичанина. По-английски он не говорил, хотя и пытался, но кроме: Yes! или I go! у него ничего не выходило. Но публика не требовала глубоких познаний английского языка или английской жизни. Если англичане мало знают народ, то народ еще менее знает и понимает их; многие, по деревням, до сих пор убеждены, что принадлежат не королеве Виктории, а какой-то баснословной, непонятной компании. Монета (рупи) с изображением ее величества до сих пор зовется во многих местах «компанейской». Народ знает англичан по тем податям, которыя они наложили на землю, и вряд-ли подозревает, что англичане пришли сюда, для его же блага, завести в Индии порядок, приучить индийцев к самоуправлению; игнорируя гуманную цель своих предприимчивых господ, он кое-где ропщет на эти подати. Бедняга [26] знает англичанина в суде и твердо убежден, что сагиб душою не кривит, взяток не берет, суд и расправу творит по-своему справедливо, весьма часто не зная ни народных обычаев, ни народного мировоззрения; знает также бедняга, что в суде, около сагиба, много ему родственнаго, чернокожего народа, голодных писцов, бабу, мунши и т. д., и коль хочешь не кривого суда, каждому дай; туземец подарком не гнушается. Сагиб говорит на родном языке; все сагибы изъясняются на ломаном урду, и редкий умеет читать какой-либо восточный алфавит, но зато у каждого сагиба большой запас ругательств на чистейшем урду; это народ, конечно, понимает, особенно если такое красноречие сопровождается толчком, пинком. Англичане, гордые, свободолюбивые, преисполненные собственного достоинства,— англичане в Индии зачастую прибегают к ручной расправе. Сколько раз мне приходилось улыбаться, когда какой-нибудь поживший в Индии англичанин характеризовал жителей Пенджаба или северо-западных провинций так: «тут народ совсем иной. Попробуйте ударить кого-нибудь там; всякий сдачи даст!» Слушающий мог заключить из этого, что в иных местах Индии драться можно, если и не безнаказанно, то с некоторою свободою; и кто, наслушавшись такого рода этнологических характеристик, побывал на различных плантациях, тот собственными главами мог убедиться, что заключение его верно. Видит народ, как сагибы, их жены, дочери по вечерам играют в крикэт, бадмингтон, как те и другие ездят верхом, смеются и разговаривают между собою, совершенно свободно. Конечно, все это непонятно коренному индийцу, и дал он своему просветителю и господину кличку — бандара, т.-е. обезьяна, и говорит, что на голове у сагиба дала (т.-е. корзина, в которой скотине приносят траву и всякий корм), а на плечах рубище. Выводить сагиба в импровизированних драматических представлениях — общелюбимая потеха. Глубокой сатиры тут, конечно, нельзя ожидать, но самый фарс поясняет отлично, каково взаимное понимание между победителями и побежденными, и как они друг друга любят. Актеры обыкновенно натирают мелом лицо и руки, и пред публику выходят: сагиб, мэм-сагиб (его жена) и беби. Сначала, при громком хохоте зрителей, сагиб начинает разговаривать с мэм-сагибом; говорит он бессмысленный набор звуков: ес, но, деис, нешт, гот, гот, топ, топ! Затем сагиб и мэм-сагиб начинают танцовать по-английски, а беби в это время поет: «папа, мама енгири (english); мама, [27] папа жолли (joly)». Представление заключается уродливым изображением английского обеда; башмаки на блюде изображают бифштекс, является и необходимая бранди и, как финал, драка сагиба с поваром, при звуках песни: «Рен ком ин, (rain come in) на базаре воды много! Полис сойд (police saide), нога поскользнулась дором-дом!» Повар в конце-концов повергает сагиба на землю.

Такого сагиба играл Красный Хари на базаре города Алморы, потешая алморскую публику, и сам говорил, что играл хорошо; все, кто ни был на базаре, много смеялись. Играл он также факира. Факиром или Иоги в Индии называют монахов различных орденов. Начало этих странствующих, монашествующих, безстрастных, нищенствующих, словом, подвизающихся святых людей теряется в глубокой древности. В Индии их всегда было обилие, более, нежели нужно было такой роскоши. Их существование объясняется глубоко религиозным настроением массы индийцев, как в древности, там и поныне. До сих пор множество людей здесь уважают всякого факира, относятся к нему с подобострастным почтением и считают голого, вымазанного пеплом шатуна, невежественного и глупого, за святого человека. В святость факира верят не только женщины, живущия взаперти и вне всякого влияния европейской цивилизации, но весьма часто люди, знающие по-английски, читающие английские газеты и находящиеся в постоянных сношениях с англичанами.

— Как не святой? как обманщик? — говорил мне горячась один из таких туземцев. — Представьте, что он еще сделал: сижу я в своей палатке и пишу письма. Входит он (т.-е. факир) и садится на землю, у моего стола. «Что ты делаешь?» спрашивает он меня. «Письма пишу!» говорю я ему. Помолчал он, и говорит опять: «дай мне бумажку!» Дал я ему чистый листок почтовой бумаги. Взял он этот листов, развернул его на свет, и показывает мне. Вижу, чистый листок, ничего на нем не написано. Стал он складывать этот листок тут же при мне, не отходя от стола. Сложил его в маленький пакет, потер пакетиком лоб и отдает мне: «Разверни и читай!» говорит. Развернул я пакетик, и вижу — там молитва записана. И это не чудо?

Но, рядом с верующими есть и неверующие или колеблющиеся в вере. Уже в древности поэт с отрицательным направлением нарисовал не совсем лестный образ нищенствующаго: «святые тексты он громко распевает, много старинных [28] побывальшин помнит. Он с женами болтлив, ребят их ласкает, мужей восхваляет и в восторге от их стряпни... Умер ли кто, или народился, где поминки справляют, сто радостей ему во дню, и так он бегает... Он первый за обедом, и последний на молитве. Придет ли на кухню, он оратор, лишь-бы кухарю угодить»... Живет большинство факиров не особняком от народа и не всякий из них умеет хоронить свои слабости от зорких глаз неверующих или колеблющихся в вере. Их жадность до денег и слабость к прекрасному поду современная сатира уловила отлично. Не трудно было народу разглядеть, что бесстрастный не навсегда уморил в себе страсти; в его низкую, душную келью, где-нибудь в стороне от житейского шума, у святого храма знают дорогу в сумерки не одни богомольцы или богомолки; не всегда святой человек соблюдает здесь, у святого храма, обеты уединенной и целомудренной жизни. И не диво! стоит только взглянуть на этих подвижников по вечерам, в час молитвы, когда они собираются у какого-нибудь храма, напр. в Бенаресе, у храма богини Плодородия. Здоровый, рослый народ; иной хотя и вымазан пеплом, и наг, и волосы упрятал под мочалки, а все-таки не лишен некоторой мужественной красоты; идет, тяжело ступая и громко бормоча священные тексты. У стольких святых мест перебывал иной, там сладко умеет порассказать о виденном,— как тут устоять против обаяния святости!

Красный Хари не чтил факиров; во что он верил, я не умел ни расспросить, ни разгадать, он не боялся даже чертей, которых все алморцы боятся и чтут. Играл он факира отлично: маленький, худенькой, в факирском дезабилье, он походил на факира более, нежели другой откормленный бесстрастный, настоящий факир. Игра в факира самая длинная; факир поет несколько песен с циническими выходками против чтимых в Индии богов; народ смеется, хотя на другой день после того идет в храмы чтить тех же богов. Во все продолжение игры факир предается самому необузданному цинизму; в его песнях, в диалогах с публикою осмеивается народная святыня, религиозные обряды, семейные отношения, и все это делается перед лицом всего народа, при громком, одобрительном смехе всех. Его спрашивают, как его зовут? «Дедушка всех!» отвечает он, и тут же поясняет, какого рода недуховное родство он понимает. Он, чтимый массами, живущий общественными подаяниями, эксплуатирующий религиозное [29] чувство тысяч и тысяч, выводится на сцену, при следующем пении хора:

«О! матушка! пришел факир! с востока пришел плут в красном плаще! Пришел факир!

«Что-же принес плут в красном плаще?

«Трость да чашу принес веселый факир от Кедара-ната!».— Кедара-нат одна из святынь Индии, в северу от Алноры.

Так индийцы смеются над своими сагибами (господами) и над своею святынею. Смеясь над тем, что обожают, и над своими религиозными обрядами, они не подпускают в то же время в своим храмам европейца; не пускают его туда, куда впускается и корова, и обезьяна, и даже собака; считают европейца не чище собаки, но кланяются ему в пояс; без башмаков входят в нему в комнату, т.-е. разуваются пред его дверьми, так же, как и пред дверьми храма.

И. Минаев.

Алмора, 1875.

Июня 30-го.