САЛТЫКОВ А. Д.

ПИСЬМА ИЗ ИНДИИ

ПЕРВОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

Лудиана, 19 февраля 1842 года

Недавно отправил я к тебе письмо, а уже хочется поболтать с тобой.

Франциск очень доволен, что мы отправляемся в Лагор, но очень сожалеет, что надежда на поездку nach Kaschemir [«в Кашмир»] уменьшается с каждым днем, 8 дней назад прибыл сюда молодой английский медик Джэмисон, он же натуралист, геолог и прочее. Отправившись на днях в Кашемир, он взял с собой конвой из 200 солдат лагорского короля, но по дороге на его караван напали 700 неприятельских всадников, убили б человек конвойных и отняли все пожитки. Джэмисон обратился в бегство, но за ним долго гнались по следам. К счастью, на пути встретилась крепостца, принадлежащая лагорскому королю, и Джэмисон успел в ней укрыться от погони, да и то с грехом пополам: ему пришлось переодеваться, чтобы не попасться в руки сторожких врагов. Все это рассказывал мне он сам, и его слова подтвердились формальным рапортом об этом происшествии.

Федор приедет с моими пожитками не ближе недели. Со своей стороны, я должен отправиться завтра в лагерь Кларка, который уже двинулся к Лагору. Как скоро Федор приедет, его тотчас же пошлют с конвоем догонять нас; мы, вероятно, уйдем недалеко, потому что с нами артиллерия. Сперва отправимся мы на пенджабский город Омритсар [Амритсар], где чрезвычайный английский посол г-н Кларк будет встречен лагорским двором, а из Омритсара двинемся в самый Лагор.

Лудиана — какое-то захолустье, наполненное кашемирскими выходцами, бежавшими из своей очаровательной долины, которая теперь залита кровью. С первого взгляда на этих бедных кашемирцев можно убедиться, что они принадлежат к еврейскому племени. На улицах видишь толпы народа, грязного донельзя и прикрытого каким-то рубищем вроде холщовой рубашки. Но, впрочем, [93] вид у этих бедняков прерадушный, и все они усердна занимаются работой: ткут, клеят коробочки и т. п. Кашемирцы до того напоминают собой [евреев], что Лудиана кажется мне нашим Тульчином или Житомиром ⁸⁰.

Сегодня 20 февраля. К вечеру носильщики будут готовы, и я безотлагательно отправлюсь в лагерь Кларка, Очень холодно и ветрено: я в комнате сижу в ватном пальто и в меховой шапке... Вдали поднимаются Гималаи; их очерк похож, на вид Кавказских гор с Минеральных Вод.

21 февраля

Я прибыл в лагерь Кларка, раскинутый уже в лагорском королевстве. Вчера, часам к 10 вечера, я заснул, забившись в паланкин. Сикхские носильщики слегка покачивали паланкин, и мне грезилось, что меня несут на огромную отвесную гору, что носильщики по временам спотыкаются и сползают на несколько аршин вниз, но цепляются за землю и поднимаются снова. Далее приснилось мне, что мы взобрались на какую-то возвышенную плоскость, где воздух был чрезвычайно редок (ночь была холодная), и вошли при лунном свете в очаровательный город. Город был пуст... Изредка попадалась конная стража... К моему паланкину подходил содержатель гостиницы, француз... В это мгновение я проснулся. Отворив дверцу паланкина, я высунул голову, и моим глазам представилось странное зрелище: кругом меня, в голой степи, облитой лунным светом, стояли друиды ⁸¹ с пылающими факелами: это были мои новые носильщики-сикхи (Сикх значит «верный» ⁸²).

Я пристально вглядывался в их величественные образы, и они смотрели на меня с удивлением и как будто с отвращением или боязнью; когда я подходил к одному из них, он тотчас же скрывался. Не знаю, почему сикхи не пользуются доброй славой: на взгляд они кажутся очень добродушными. Вероятно, что они никогда не видывали европейца, и чем далее буду я углубляться в Пенджаб, тем сильнее буду на них производить то впечатление, которое бывает в каждом человеке при виде неприятного насекомого. Едва успел я заснуть, вернувшись в мою колыбель, как почувствовал сильный толчок: носильщики уронили меня и поднимали торопливо, боясь выговора; но я никогда не сержусь на, такие [94] нечаянности. Однако меня роняли раза три ё ночь: неслыханная неловкость между индийскими носильщиками... Солнце поднималось все выше и выше, дорога все более и более оживлялась лошадьми, слонами, сикхскими всадниками и наконец я прибыл в лагерь. Подле моей палатки раскинут намет ⁸³ главнокомандующего англо-индийской армией, который приехал сюда на смотр полков, идущих в Афганистан.

21 февраля, в лагере

Перечитывая эту болтовню, я заметил, что падения паланкинов могут отбить у тебя охоту посмотреть на Индию. Знай же, что толчок вовсе не велик: может разбудить, если спишь, можно уронить бутылку или стакан — вот и все. Притом же подобное падение случается только в тех странах, где паланкины не в употреблении. Лагор — страна воинов, верблюдов, слонов, лошадей и палаток. Мы разбили лагерь в бесконечной равнине... Становится теплее, и, вероятно, скоро начнется сильная жара. Помещение, отведенное мне Кларком в одной из палаток, очень удобно: и места много, и сквозного ветра нет. Кларк советует по вечерам собирать мои пожитки в кучу и приставлять к моей постели часового, потому что здесь очень много воров. Иные забирались даже и к нему в палатку. В лагере две пушки и порядочный отряд пехоты под командой пяти офицеров, славных ребят. Тут же находится английский гусарский офицер в блестящем мундире, посылаемый главнокомандующим к лагорскрму королю Шер Сингху, сыну Ранджит Сингха ⁸⁴ Сам главнокомандующий снялся с места сегодня поутру; за ним последовали его жена, дочери, несколько генералов, адъютантов, офицеров и многочисленный отряд войска с лошадьми, верблюдами и слонами. Все это направляется к Фирозпуру. Теперь лагерь нам кажется пустым... С прибытием в Пенджаб я совершенно успокоился, потому что прежде меня истомили нравственно и физически поездки по английским владениям, тщетные поиски неизвестного и неизвестность относительно дальнейшего путешествия... Ум был в постоянном напряжении. Здесь все спокойно, все первобытно: так и веет древней Азией.

Накануне отъезда главнокомандующего сэр Джаспер Никольс подъехал к моей палатке на слоне и пригласил меня на обед и на вечернюю прогулку. На другом [95] слоне сидели леди Никольс и ее дочери. Мы объехали некоторые окрестности, потом сели за стол, а после обеда стали собираться партии в вист. При сем зрелище я втихомолку отправился восвояси, но зато на другой день с рассветом вскочил с постели, надел пальто и побежал в генеральскую палатку с намерением проститься с генералом и поблагодарить его за ласку. Я остался при одном намерении: генерал уже уехал. В Индии пускаются в путь спозаранок, а иногда и ночью, потому что с индийским солнцем нельзя шутить, даже зимой. Часам к 10 утра стараются заблаговременно укрыться в какой-нибудь тенистый приют. К счастью, я наткнулся на какого-то отставшего капитана и поручил ему передать главнокомандующему мои извинения и благодарность.

22 февраля

Мы еще день пробудем на месте. Эта проволочка мне по сердцу: Федор успеет подойти с моими пожитками. Пока я благодаря заботам г-на Кларка не нуждаюсь ни в чем. Он распорядился, чтобы у меня были постоянные носильщики, дает мне для ежедневных прогулок, что я захочу: лошадь, слона, верблюда и даже карету; для разнообразия я могу прогуливаться и пешком. Переходы наши будут очень коротки, миль по 10 в день. Послезавтра мы сделаем не более 3 миль, потому что надо будет переправляться через Сатледж, а это очень затруднительно при таком множестве палаток, слонов, верблюдов и экипажей.

У Кларка есть четырехместная карета, на которую он часто садится за кучера. Вчера я ездил на слоне и сидел на нем в хоудахе, местечке, похожем на кабриолет; в хоудахе можно поместиться двум и в случае надобности посадить еще позади слугу. Прогуливаясь в этом хоудахе с гусарским капитаном Кроулем, мы встретили толпу сикхов. У одного из них было в руке копье с расписным древком, на котором были изображены цветы, женщины и индийские божества. По нашему требованию сикх с довольным видом подал нам копье и объявил, что оно стоит две рупии; очень дешево: мне послышалось 200 рупий, и я нисколько не удивился. Потом мы осмотрели лагерь сикхов, высланных навстречу г-ну Кларку. Красивые и полосатые палатки отделены холщовыми перегородками, которые называются кгнатами и делают Лагерь удобным. Сикхи окружили нас, с любопытством и [96] внимательно рассматривали наш наряд. В этой толпе [...], вооруженной щитами, фитильными ружьями, саблями и пиками, красовался мальчик, замечательно хорошенький и ловкий. Это был сын сикхского раджи, в ушах у него были продеты серьги с жемчужными и изумрудными подвесками; платье на нем было из тонкой кисеи, протканной золотом, и он с гордым видом поворачивал в руках, украшенных серебряными запястьями маленькое ружье. Были еще два замечательных лица старик с белой бородой и в желтой одежде и еще какой то сикх, весь в красном с головы до ног, с черной как смоль бородою и с бронзовым лицом.

Омритсар [Амритсар], в Пенджабе, 3 марта 1842 года

Слава богу, переписка наша установилась; сегодня утром я получил твои письма от 9-го и 10-го [числа] минувшего декабря и теперь совершенно спокоен: и денег много, и все мои желания исполнились. Только этот Кашемир преследует меня и днем, и ночью. Придумываю и ничего не могу придумать... Все говорят, что поездка в Кашемир невозможна, а причин этой невозможности не объясняют. Решиться — не спросясь броду, сунуться в воду, а потом заплатить за безрассудную смелость поздним раскаянием я не желаю, а между тем плохо верю основательности предостережений... Не знаю, что и делать. Третьего дня мы приехали в Омритсар. (Омритсар по-санскритски значит «Святая вода», потому что в этом городе есть священная купальня. По крайней мере так говорили.)

Шер Сингх приехал на встречу с г-ном Кларком, английским посланником. Мы ехали с Кларком на слоне, в сопровождении большой свиты сикхов и англо-индийских войск. Приближаясь к городу, мы заметили издалека ряд слонов и целую кучу всадников: это был первый министр Дхиан Сингх со своими приближенными и отрядом войска. Когда вся эта толпа окружила нас, мне показалось, что я перенесен мановением волшебного жезла в седую древность. По зеленой равнине рассыпались тысячи всадников в богатых одеждах и на бешеных конях; они напоминали собой нашествие гуннов, набросанное Рафаэлем на одной из ватиканских фресок, [97] Между ними были и регулярные кирасиры лагорского короля в кирасах и касках, несколько кольчужников, вооруженных луками в шлемах с перьями. Но большая часть всадников была одета в парчу, бархат и шелк, в чалмах и в узких панталонах.[...]

Главные вельможи, все в золоте и в драгоценных камнях, сидели на слонах, покрытых парчовыми чепраками; за каждым из вельмож сидело по одному прислужнику. Прислужники были совершенно нагие или кое-как прикрытые грязными лохмотьями. Между блестящими всадниками тоже было несколько голых человек, на превосходных конях, овьюченных великолепными седлами: это — конюхи вельмож. Некоторые из этих бедняков держались за хвост господских коней, а сами господа, молодые сикхские денди, одетые в парчу и цветную кисею, гордо покачивались на седле поглаживая раздвоенные и зачесанные к ушам бороды.

Здесь мода — усы поднимать кверху, а бороду расчесывать на две половины, как; носит сам король. Представь себе, что в этой толпе нам попадались какие-то чудаки, престранно одетые, в высоких чалмах с перьями, усами и бородой, зачесанными кверху: эти господа осыпали нас проклятиями, ревели во все горло и замахивались на нас саблями. Я узнал, что они были последователями привилегированной секты акали ⁸⁵, секты до того многочисленной, что лагорское правительство никак не может подавить ее. Акали никто не смеет тронуть, и поэтому сикхские нарядные всадники давали им дорогу, избегали их встречи и позволяли им оскорблять нас. Эти-то акали изувечили германского живописца Шефта. Позабыл тебе сказать, что первый министр, чуть не опрокинувший нас своим слоном при встрече, приподнялся на своем хоудахе и передал г-ну Кларку огромный мешок с рупиями, обычный подарок, за который англичане постоянно отдариваются. Кларк случайно обронил этот мешок, но конвойные тотчас же его подняли и доставили нам в целости и сохранности.

Нам приготовили за городом дом, выстроенный посреди сада, и палатки, подбитые кашемирскими шалями, но очень неудобные, и поэтому Кларк приказал раскинуть на равнине свои палатки, окружил их сикхскими и англо-индийскими солдатами, расставил пушки, и мы теперь в безопасности. Сегодня утром я был на аудиенции короля Шер Сингха. Со смерти Ранджита англичане отправляют еще первое посольство, которому и [98] поручено изъявить прискорбие о давнишней, впрочем, кончине жестокого старика и несчастного юноши Нао Нихал Сингха ⁸⁶, раздавленного упавшими воротами. Я понимаю возможность этого случая и всякий раз, въезжая слоне в одни из амритсарских ворот, дрожу за свою жизнь. Каждый городской квартал отделен воротами до того ветхими, что мне кажется, если бы мой слон задел хоть один кирпич, все бы рухнуло. Притом же воротя так низки, что въезжая в них, всегда нужно наклоняться. Вообще архитектура здесь преуродливая. Слон, проходя по узким улицам, трется своими боками о стены домов и задевает парчовым чепраком за шаткие балконы. На балконах часто видишь женщин: они очень грациозны, почтительно кланяются со своих балконов и террас; но трудно разглядеть их хорошенькие личики, потому что у них в ушах, в носу и на голове несметное количество серег, колец и цепей. Здешние женщины закутываются с ног до головы в покрывала с золотой каймой и носят узкие панталоны. Я два раза проезжал на слоне по самым узким базарам; за мной на другом слоне ехал Франциск и скакал целый конвой всадников, которые неслись во весь дух, били и топтали лошадьми всех, кто осмеливался чем-нибудь нас оскорбить.

Но я забываю о короле... Итак, я был ему представлен. Он принял нас в каком-то полуразрушенном балагане; кругом короля стояла толпа сикхов, похожих на хор жрецов в «Волшебной флейте», но вооруженных с головы до ног. Все они по случаю траура были в белых одеждах, даже ковры были тщательно закрыты полотном. Возвращаясь от короля, я заметил какого-то странного всадника, сидевшего на дромадере; на нем были полинялые лохмотья и чалма с пером цапли, борода его была зачесана кверху. Я указал на него Кларку, который посоветовал мне позвать его к своей палатке и срисовать. Кончив в четверть часа рисунок, я дал рупию этому бедняку, напоминавшему собой Самюэля из «Волшебного стрелка», но он сделал мне гримасу и показал 5 пальцев: ему хотелось 5 рупий. Тогда я попытался было взять рупию назад, но не тут-то было: держал крепко!

4 марта

В день нашего прибытия, вечером, пришли к нам королевские посланцы с факелами и с подарками. [99] Впереди шли вельможи с огромным подносом, на котором лежала куча золота-1100 голландских червонцев. Остальные подарки состояли в корзинках с плодами, различных лакомствах, съестных припасах и вине. Всего этого нанесли столько, что можно было накормить весь наш лагерь. Вообще все съестные припасы плохи; но ими пробавляется сам король, а для бедных людей и воинов они неоценимы. Корм нашим лошадям и слонам доставляется также от короля.

Из подарков Кларк мог удержать одни съестные припасы, все прочее отсылается в кассу Ост-Индской компании. Покойный Ранджит Сингх подарил однажды Кларку превосходную саблю и свой портрет, осыпанный драгоценными камнями; Кларк принужден был отослать и эти подарки. Но вот что забавно: в числе подарков была корзина с королевским вином; к каждой бутылке был прикреплен ярлык, а на ярлычке был прописан рецепт вина и подписан министром, в присутствии которого вино было составлено. Тут же выставлена и цена вину: каждая бутылка стоила 300 рупий (50 фунтов стерлингов), потому что в это вино всыпаются измельченные драгоценные каменья и жемчуг. На рецепте значилось: столько-то рубинов, столько-то изумрудов, жемчуга, алмазов и золота. Примесь драгоценных камней считается в Пенджабе сильным возбудительным. Королевское вино очень сильно, как крепкая водка: я взял в рот каплю и обжег себе язык. Но довольно о вине. Спешу отдать тебе отчет о сегодняшнем утре. Вчера мы были у короля со скорбным визитом, а сегодня король дает нам парадный прием. Перед нашими глазами раскинулось баснословное зрелище: меня ослепили блеск алмазов, драгоценных каменьев и сочетание самых ярких цветов. В густой зелени сада пестрела толпа сикхов — желтых, красных, розовых, белых, золотых, серебряных, зеленых, лиловых, голубых. На иных были одежды необычайного покроя, сияющие бриллиантами, на других — кольчуги. Из толпы вышел нам навстречу король, плотный сорокалетний, довольно безобразный мужчина, обложенный драгоценностями, как окладом. На правой руке его горел первый алмаз в свете — Кохинор ⁸⁷.

Король обнял Кларка и усадил нас против себя на серебряных стульях, а сам со своими любимцами воссел на золотые кресла, литые из голландских червонцев; под ноги им были поставлены золотые скамейки. Голландские червонцы доставляют сюда на верблюдах из [100] Бомбея для поделки разной домашней утвари; здешние самородки золота, называемые мохурами ⁸⁸, идут на такие же поделки. Спустившись с наших слонов, мы стали на кашемирские шали, разостланные по земле. Усевшись на своем стуле, я заметил, что все аллеи, площадки и дорожки были устланы шалями. Богато навьюченные лошади попирали их копытами. Мы сидели под портиком полуразрушенного киоска. По всему саду были расставлены воины, вооруженные луками, стрелами, щитами ружьями. В руках у них дымились зажженные свечи.

Между Кларком и королем завязалась настолько занимательная беседа, насколько может быть занимателен официальный разговор, прерываемый молчанием, во время которого каждый ломал себе голову для составления красноречивых изъявлений дружбы сикхов и англичан, очень похожей на дружбу волков и ловчих. Подарки английского правительства были представлены. Эти подарки служили доказательством признания царственной власти короля английским правительством. Они должны были вызвать изъявление удовольствия, но сикхский этикет требовал равнодушия. Все время множество людей подходили к королю по очереди, кланяясь низко и подавая ему по нескольку рупий, которыми он невнимательно наполнял руку и ронял их изредка наземь. Этим странным образом взимается подать, составляющая один из главных доходов государства.

Король встал и, взяв Кларка за руку, повел его в сопровождении небольшой свиты, в том числе и меня, на противоположный конец здания, ведущий в другой маленький уединенный садик (тут же был богато одетый ребенок-сиротка, находящийся под покровительством короля). Дверь первой комнаты — род сарая — оказалась запертой, началась стукотня без всякого следствия. Король намеревался уже обойти кругом, но, к счастью, наконец дверь была уже отперта, и мы вышли на крыльцо, устланное шалями и выходящее на маленький грязный пруд — род лужи с испорченным фонтаном посредине. Нас привели туда для осмотра царских лошадей, которых водили по очереди по кашемирским шалям с завязанными глазами.

Первый выведенный конь был сикхский колосс, похожий на тех коней, которых представляют на картинах под наездниками средних веков. Сбруя была унизана крупными изумрудами и жемчугом; начельник был из одного крупного изумруда. В этом роскошном убранстве, [101] в шалевых чепраках, король повелел ввести коня в воду. Между тем привели другую лошадь, белую, с окрашенными по колено розовой краской ногами и в украшениях из невероятной величины рубинов, всю увешанную золотыми побрякушками, словно красавица; за нею водили множество других лошадей. Все они были превосходных статей и масти. Каждую из них вводили поочередно в воду: это ему очень нравилось. Из воды их еще раз проводили мимо нас.

Вся эта сцена представляла настоящий кагал. Давка, смешение людей, лошадей, звуков, цветов, целый хаос золота, стали, драгоценных каменьев, бархатов, кашемиров, шелковых тканей. Король суетился наряду со своими царедворцами и гостями. Возвращаясь, мы прошли мимо нарядной толпы. Тут же стояли нарядно одетые плясуньи с драгоценными подвесками в носу. Между ними были большие и маленькие, дурные и хорошенькие. Они приветствовали нас улыбками и поклонами. С первого взгляда я не мог решить, к какому полу принадлежат эти неопределенные создания в узких панталонах и коротких юбках. Наконец мы простились и воротились в лагерь — проводить однообразную жизнь, потому что быть окруженным беспрестанно солдатами и выезжать на слонах под конвоем, по-моему, все равно что сидеть в темнице. Красивые плясуньи, сияющие золотом и молодостью, прогуливаются вокруг нашего лагеря в маленьких тележках, запряженных волами. Им хотелось бы выйти из своего бедного экипажа, где они чуть не сидят одна на другой; печально смотрят они по сторонам, ожидая приглашения, посылают пленительные поклоны, делают ручкой, но солдаты и слуги прогоняют их прочь. Танцовщиц запрещено пускать в лагерь.

Кругом нас расстилаются великолепные нивы. В виду стоят лагерем 120 тысяч человек сикхского войска. Погода стоит теплая. Солнце очень печет только изредка.

Позабыл я тебе сказать, что я видел гробницы женщин, погибших на костре. Труп умершего сикха не хоронят до тех пор, пока он не предастся совершенному тлению: тогда жену кладут на костер, в ее объятия кладут труп и зажигают... Ужасно. Кларк был свидетелем подобной сцены. Бедняжке, которую хотели сжечь, было не более 17 лет. Несмотря на усилия браминов и упорство самой жертвы, Кларку удалось ее спасти. Вдруг он с негодованием узнает, что изуверы похитили ее ночью и уже жгут на маленьком огне: дерево дорого, а брамины [102] скупы; Кларк попал вовремя, чтобы избавить несчастную от- мучительной смерти. Теперь она в Амбале, в английских владениях, и занимается тканьем. На возвратном пути я непременно повидаюсь с ней.

Вчера поутру, покуда я описывал тебе мое представление, вошел Франциск и доложил мне о каких-то посетителях. Я приказал просить; в комнату вошли под покрывалами и с факелами в руках два существа: огромный факир в сопровождении высокой женщины, с подвесками в ноздрях и в ушах, золотыми бляхами на лбу и на щеках, в газовой драпировке, которой было укутано все тело. Женщина начала пищать и жаловаться, но вдруг, обернувшись, обратилась в дородного и совершенно голого факира, который заревел, как зверь.

Я понял, что это были пантомимы, составляющие любимую потеху короля, который богато содержит своих актеров, снабжая их тучными пенджабскими землями. Я не знал еще этого обстоятельства и предложил им рупий, желая поскорее избавить себя от неприятного их присутствия, но они учтиво отказались и просили позволения остаться. Тогда надо было пригласить их садиться, и они тотчас же уселись — на полу. Вместе с ними уселись и факельщики их, подливавшие в светильники масляное вещество, вид их и дух которого возбуждал тошноту.

Сегодня в мою палатку вбежал акали и оглушил меня ругательствами: это тоже была пантомима. Через несколько мгновений актер превратился в раджу, окутанного шитой золотом и камнями кисеей. Таким образом, он обежал все палатки, везде превосходно выполняя свои роли. По всему Пенджабу раскинуты лагеря, которые очень красивы посреди полей и золотых нив. Серые мазанки, слепленные из грязи, и кое-какие укрепления прекрасно вырисовываются на светлой зелени.

Позабыл я тебе сказать, что при встрече, которую нам сделали в Омритсаре, я заметил в толпе всадников и слонов зеленые треугольные знамена, на которых по шелковым тканям были нарисованы тысячерукие и тысяченогие индийские божества. Не написал тебе также, что некоторые из акали, богато одетые, находятся в свите короля и к их чалмам прилажен отточенный железный обруч; этим обручем они раздробляют головы, бросая его на далекое пространство ⁸⁹. Видел еще другое оружие, что-то вроде перчатки с железными когтями, которыми схватывают противника. Это оружие называется [103] по-английски tiger's clow — «тигровые когти». Рассказываю тебе эти подробности, потому что они тебя занимают... А меня занимает одна мечта: недоступная, таинственная долина Кашемира, отчужденная от всего света пропастями Гималаев... Пожалей обо мне, мой друг!

Лагор, 22 марта 1842 года

Я здесь дней 8, живу под городом. Обнесенный высокими стенами, башнями, оврагами, Лагор кажется сплошной массой ветхих домов, какой-то грязной, зловонной кучей. Вскарабкавшись на слона, с трудом протесняешься по узким улицам, поджидая каждую минуту, что вот-вот обрушится на тебя одно из пятиэтажных шатких зданий, с балконами и обитателями. Триумфальные ворота, которыми отделены части города, находятся тоже в полуразрушенном состоянии. Все постройки сложены из кирпича. По улицам текут грязные ручьи, и на каждом шагу попадаются ямы, через которые слон делает уродливые прыжки. По сторонам тянутся лавки со съестными припасами, которых один вид возбуждает отвращение; толкутся [...] существа, голые или едва прикрытые лохмотьями, с длинными бородами, отвратительные евнухи, факиры, осыпанные пеплом, уродливо раскрашенные, с тигровой шкурой на плечах, в фантастических перевоях с перьями, с длинными трубами, шайки изуверов в черных одеждах, и так далее. Все стучит, ревет, гремит оружием. Изредка попадаются очаровательные личики, но с болезненным цветом кожи и худые.

Это я говорю об улицах; но ежели взглянешь вверх, изо всех окон и балконов на тебя наведут наглые взгляды продажные прелестницы и плясуньи, все в золоте и в драгоценных камнях. На некоторых окнах и балконах, словно на насестах, сидят петухи и куры и наполняют воздух своим кудахтаньем. Эта смесь разряженных девушек и птиц тешит взоры, а веселый, звучный хохот индианок, указывающих пальцами на мою европейскую одежду, заставляет меня забывать про опасность, которой я себя подвергаю, продираясь по этим закоулкам. Вдруг мне загораживает дорогу древняя вызолоченная колесница, запряженная парой быков; один из быков падает и не хочет подняться. Если это был бы не бык, [104] через него переехали бы непременно; но бык — животное священное и, стало быть, неодолимое препятствие: нужно подаваться шаг за шагом до первого закоулка, где можно свернуть в сторону.

Может быть, ты желаешь получить некоторые сведения насчет лагорского зодчества? Здесь все выстроено в мавританско-индийском стиле. Перед приездом в Лагор мы провели целый день в садах Шалимара. Так называется сад, находящийся в 4 милях от города; для Лагора он то же, что Версаль для Парижа. Это место и называется «висячими лагорскими садами», может быть потому, что сады расположены уступами. Здесь называют их Шалимар Багх. Отличительные признаки этой местности — свежая зелень померанцев и пруды, оживленные целыми стадами уток и гусей. Бесчисленные фонтаны и водопады орошают повсюду этот Эдем влажной, ускользающей от глаз пылью; через полчаса прогулки по прямым аллеям сада вы можете быть уверены, что ваше платье совершенно измокнет. Киоски и беседки, иногда сложенные из мрамора, не очень красивы, но зато обвешаны превосходными кашемирами и орошены кристальными струями, которые кажутся алмазными потоками. По саду бродят люди подозрительного вида, вооруженные с головы до ног. Чтобы привлечь их чем-нибудь к себе, я просил позволения осмотреть их оружие, и тот час добродушная улыбка разгладила свирепые лица.

На другой день нашего приезда в Лагор король пригласил нас на охоту, и по сборам можно было предвидеть, что это увеселение будет занимательно. Выехав, мы составили фронт из 50 парадных слонов, покрытых парчовыми чепраками; нам предшествовало и сопутствовало несметное число богато одетых и вооруженных всадников на красивых конях. Целый регулярный батальон сикхов гремел в барабаны и трубы, чтобы поднять дичь. Все приехавшие на охоту были очень усердны к делу. Король принимал деятельное участие: он стрелял очень метко в перепелок; целые сотни бедных птичек погибли. Когда же из равнин мы вступили в джунгли, из кустарников и кустов, подымавшихся в уровень с нашими слонами, выскочило множество диких кабанов. Впрочем, застрелили только одного и долго дорубливали его саблями. Отвратительно было смотреть на эту бойню.

Недавно мы приглашены были королем на вечер, который он располагал дать в своем загородном дворце. Король принял нас под открытым небом, приятно [105] освещенным месяцем, на обширном дворе, обнесенном высокими стенами. В этой ограде было десятка два великолепно навьюченных лошадей. Синеватый свет, падающий от факелов и свечей, расставленных по стенам, придавал лошадям странный вид: белые, украшенные изумрудами, казались тенями волшебного фонаря или сказочными конями, а вороные в рубиновой сбруе, при красноватом отблеске факелов, напоминали коней мрачного бога Аида. Король со спокойным видом повел нас по извилистым дорожкам, и мы очутились на другом дворе, устланном мраморными плитами и драгоценными тканями. Посредине двора в обширном водоеме плавали разные водяные птицы, а небольшие фонтаны бросали в воздух алмазную пыль, которая отливала радугой от тысячи разноцветных светильников.

Мы подходили к великолепным палаткам, подбитым цветными шалями, золотой и серебряной парчой. В это время в глубине двора поднялся огромный занавес, поднялся медленно и постепенно, и перед нами открылась великолепная зала. Стены и потолок были выстланы разноцветными кристаллами, оправленными в золото: точно ковры из драгоценных камней. Король повел г-на Кларка за руку, и нашим глазам представился бесконечный ряд столов, заваленных королевским оружием: сотни сабель, кинжалов, щитов, кольчуг и шлемов; все это очень-очень богато, но нисколько не добротно. Удивляться решительно нечему.

Я пришел бы в большое затруднение, если бы мне позволили выбрать из этой кучи оружия что-нибудь для твоего арсенала. Между прочим, здесь была броня со шлемом и поручнями, кажется выписанная генералом Алларом ⁹⁰ из Франции: какое-то театральное оружие без стиля и вкуса. Однако англичане очень дивились этому вооружению и наперерыв примеривали поручни, вероятно из сочувствия ко всему, что идет из Европы. Сикхам это может нравиться, как всякая невиданная вещь. Затем следуют серебряные сервизы, различные поделки из агата, украшенные драгоценными камнями, 5 или 6 портретов без рамок, писанных масляными красками германским художником Шефтом, о котором я тебе писал. Портрет короля, представленного в богатой одежде с длинным прямым мечом, поднятым кверху; портрет первого министра Дхиан Сингха, красивого молодого человека в пресловутой броне. Дхиан Сингх представлен верхом по повелению короля. [106]

Из оружейного зала нас повели по Другим покоям, в которых король выставил напоказ все свои сокровища, с его стороны это было очень любезно. Посредине зала был накрыт стол; под серебряными колпаками приготовлены были различные яства и лакомства; но королю было очень совестно приглашать нас к столу, зная постоянство наших вкусов. Однако же он решился, и по его приглашению все общество расположилось на золотых и серебряных стульях пред столами, уставленными плодами и необыкновенной формы бутылками с тем дорогим вином, которое стоит 300 рупий. Это вино удивительно крепко. Король налил и подал из своих рук чашу посланнику и мне, и хотя был почти уверен по опыту, что мы не будем пить, однако, глотая свой стакан, пристально смотрел, как мы едва подносим драгоценный состав к губам. Придворные сикхи на мои вопросы о причине примеси в вино драгоценных камней говорили: «Что крепче алмаза? Стало быть, он крепит желудок и все тело человека». Яхонтам приписывается также очень много полезных свойств. В это время стали подходить к королю, одна за другой, множество танцовщиц, молоденьких, хорошеньких девочек в роскошных костюмах. Небольшие носики их так были увешаны подвесками, лоб и щеки так раззолочены, что мы насилу могли рассмотреть их черты. Ноги и руки их, украшенные кольцами и зеркальцами, были очень миловидны, хотя цвет кожи чрезвычайно смугл. Одежда их состоит из прозрачных покрывал разноцветного или золотого и серебряного газа, из коротких юбок, бархатных или матерчатых, под которыми изящно обрисовывался стан. Эти милые существа подходили к королю и подавали рупии; он, разговаривая с посланником, обращался к ним рассеянно, но вместе с тем и благосклонно.

Непринужденность, добродушие и простосердечие короля вызывают на расположение к нему, и, несмотря на то что черты его лица вовсе не привлекательны, в них таится что-то пленительное. Говорят, что при видимой его застенчивости и простоте он бесстрашен и неукротим в битвах. Он то брал подаваемые ему деньги, то тихо отталкивал подносящую руку, то сам всыпал в нее целую горсть рупий. Девушки подходили без всякой застенчивости, с веселыми, блуждающими по сторонам глазами. Они уселись кучками промеж столов. У многих из них были самые плутовские лица. Две из них начали медленную пляску под звуки жалобной музыки; другие [107] продолжали сидеть, как блестящие рои бабочек или жучков, жужжа и смеясь между собой. Королю было угодно показать нам часть своего дворца, занимаемую женами во втором и третьем этаже. Но обитательницы его скрылись от наших глаз. Со времени покорения Индии Магомета, нами и введения туда их закона индийцы также прячут жен своих, предоставляя на общее лицезрение только особый класс женщин.

Мы вошли в ряд маленьких раззолоченных комнат, в продолговатый покой, где был накрыт для царских жен ужин и где стояли под занавесками кровати. Но многие танцовщицы, вместо того чтобы продолжать без зрителей балет свой, последовали за нами. Музыка смолкла. Одна за другой проникали плясуньи в гарем и с любопытством осматривали покои, которых до сих пор, может быть, никогда не видали. Они любовались всем, ни до чего не дотрагиваясь, как умные дети, и ступали легко маленькими, босыми ножками своими, неумышленно задевая иногда короля, который не обращал на это никакого внимания, как будто эти существа были домашние кошечки. Он позволял им забегать вперед и шнырять мимо него, проходил, не толкая их, несмотря на то что они беспрерывно совались ему под ноги. В тучной особе этого короля заметно странное смешение комической робости и вместе с тем наружного величия. Толщина не мешает ему ходить легко, хотя несколько медленной походкой; все его движения отзываются этою медленностью вследствие заимствованной важности его; особливо с Кларком, который обходится с ним очень гордо, бедный король приходит беспрерывно в смущение.

Пока девушки плясали, в зубчатой ограде двора шла потеха: начался фейерверк и пошел такой гром, как будто бы мы были в осаде. В то время как мы ходили по комнатам, осматривая различные редкости, нас неоднократно принимались потчевать вином и каким-то холодным из курицы и дичины, холодное подавали на маленьких тарелках, без ножей и вилок. Все это нам совали почти насильно, потому что сикхи вообще не обходительны и не ловки в обращении; они великодушны и просты, предлагают все, что имеют, без всяких церемоний. Здесь все патриархально и воинственно. Король обходится со своими царедворцами и подданными запросто, по-воински, и доступ к нему очень легок. Между сикхами нет жестокости. Увечить человека они почитают невозможным: просто запросто убивают наповал выстрелом из [108] лука, ружья, ударом сабли или вешают. Вот чему я был свидетелем однажды. Мы с королем возвращались с осмотра войск в Омритсаре, и наша блестящая кавалькада проехала мимо виселицы. Висельник, кажется вор уже весь предался гниению; собаки отгрызли ему ноги. Я содрогнулся, но толпа нарядных всадников проехала мимо, не обратив решительно никакого внимания на труп. Купил я две-три шали, чтобы что-нибудь вывезти на память из Лагора. Теперь я хочу отправиться на ярмарку в Хардвар. Наперед я посылаю Франциска. Мне очень грустно, что я подвергаю моих людей опасности, рассылая их по этим пустыням, но что делать? Я рассудил, что лучше послать Франциска, отставного прусского гусара, чем моего молодого парня Федора. Со своей стороны, я думаю отправиться через несколько дней в золотой королевской карете, запряженной четверкой мулов, которые летят, как ветер, а потом отправлюсь в почтовом паланкине в английские владения. Я забыл сказать, что, возвращаясь вечером от короля Шер Сингха, который остался на высокой террасе своего дворца, где он любил спать под очаровательным небом Пенджаба, мы не нашли у подъезда наших слонов. Вместо них стояли раззолоченные кареты, запряженные мулами и верблюдами, которые понесли нас во весь опор по самой страшной дороге. Впечатление, произведенное на меня этой обратной дорогой в лагерь, похоже было на те впечатления, с которыми возвращаешься домой из театра.

В этой стране все до малого ребенка ходят с оружием; даже наши факельщики были со щитами.

Недавно перестроили ворота, которые несколько лет тому задавили махараджу Нао Нихал Сингха; я ходил смотреть на них.

Сегодня 23 марта. Дня через два я стану ожидать твоих писем. При дворе находится несколько красивых мальчиков, одетых воинами, с саблей и кинжалом, с золочеными щитами за спиной, в красивых чалмах с перьями и в чоге, коротенькой мантии с рукавами. Хотелось мне достать несколько образчиков их маленького оружия, но нигде не мог найти. Однако полно об этом... Я тебе ничего не писал о несчастной женщине, которую закопали живую в землю за прелюбодеяние? Ее гробница рядом с нашим лагерем. Впоследствии открылось, что она невинна, и над ее могилой выстроили великолепный памятник. Сегодня вечером в Шалимаре праздник: будут иллюминация, фейерверк и, вероятно, баядерки. [109]

Представь себе: у Шер Сингха есть доктор, немец, ходит с длинной бородой и в желтом атласном мундире, щитом золотом. Он мне продал лагорскую скрипку и вид города, снятый туземцем... В сикхском войске я не видел французов, кроме одного Лароша. Сикхские солдаты очень смешны: все с огромными бородами; офицеры носят атласные, бархатные и парчовые мундиры. Впрочем, от произвола их зависит только выбор материи и цвета мундиров, а покрой установлен Алларом и во всех полках один и тот же: французские мундиры сшиты из парчи и желтого или розового атласа.

Лудиана, 30 марта 1842 года

С тех пор как я отправил последнее письмо, со мной случилось вот что: я простился с Шер Сингхом, который теперь в садах Шалимара. Он нам задал великолепный праздник. Весь сад был освещен — от водоемов и каналов до ветвей померанцевых деревьев. Стволы были высеребрены и вызолочены. Разноцветные светильники окрашивали радугой струи воды, охватывавшей весь сад прозрачною сеткой. Прибавь к этому беспрестанные потешные огни, великолепие воинственного двора, всю эту баснословную роскошь, аллеи, устланные кашемирскими шалями, беснующихся коней, опьяняющий запах померанцевых цветов, жгучие пляски баядерок и согласись, что можно сказать с бедным Томом короля Лира: «Господи, сохрани наши чувства!» Мне досадно было только одно — что раджа был как-то не весел (Несколько месяцев спустя в Лагоре разыгралась кровавая трагедия. Весь великолепный двор и сам раджа, принимавший нас с таким рыцарским радушием, погибли насильственною смертью ⁹¹). Накануне он свалился со слоном, оступившимся в потемках. Представь себе, как приятно рухнуться с таким чудовищем. Впрочем, раджа поплатился только небольшими ссадинами.

Накануне моего отъезда я был еще раз в Шалимаре, чтоб проститься с раджей. Англичан и меня усадили в кибке и по повелению Шер Сингха поднесли на огромных щитах ткани и драгоценные украшения, предложенные нам раджей в память нашего пребывания при его Дворе. Шер Сингх подозвал меня к себе, попросил снять шапочку и надел мне на шею жемчужное ожерелье; потом он подарил мне изумрудное перо и опоясал саблей [110] в оправленных золотом ножнах, сказав, что клинок не слишком хорош, что мог бы он мне подарить хороший хорасанский клинок, но ему хочется оставить мне на память лагорский. Остальные подарки раджа велел отнести ко мне домой. Затем пришел черед моего Федора; его поставили перед очи раджи, и Шер Сингх приказал надеть на него чогу, халат из желтого кашемира; для Франциска, отправившегося в Гурдвар [Хардвар], назначена была другая чога, зеленая.

Этим еще не кончились подарки: раджа пришел в восхищение от возможности доставить нам удовольствие встал со своего места, взял меня за руку и подвел к белому коню, покрытому бархатным чепраком, шитым золотом, с богатой сбруей. И конь и сбруя были подарены мне. Англичане также получили подарки, хотя и менее ценные. Впрочем, им это было все равно, потому что они обязаны представить свои подарки английской Компании. Привыкнув к индийским чудесам, они весело принимали дары и радушно благодарили Шер Сингха. Я был навьючен, как мул, и, возвратившись домой, принялся рассматривать ткани; мне подарили: две длинные шали с каймами, зеленую и голубую, черную квадратную шаль, чогу из красного кашемира с золотыми каемками, какую-то шелковую ткань, вытканную золотом, для верхнего платья, другую шелковую полосатую ткань для панталон, белый газ на чалму и три куска тонкого полотна на рубашки и на летнее платье. Все это, с ожерельем, пером, саблей, конем и сбруей, составило полное и пенное одеяние индийского всадника.

Чтобы иметь возможность как можно скорее возвратиться в Лагор и потом уже поехать в горы, я отправил мои пожитки вперед, а сам вместе с англичанами, бывшими при дворе махараджи, сел в золоченую карсту, запряженную верблюдами. По дороге выслали вперед несколько подстав и конвой. Днем нам было хорошо ехать; но когда стало смеркаться, наши провожатые тщетно требовали факелов в какой-то деревушке, обнесенной рвами и стенами: честные поселяне, несмотря на обещание королевской стражи обрубить им носы, отвечали бранью, факелов не дали, и мы должны были ехать в темноте. Не успели мы отъехать двух шагов, как один из верблюдов оступился в канаву, и наша колесница покачнулась и опрокинулась. Мы все были сброшены на землю, но отделались очень дешево. Карету подняли с большим трудом; Федору пришло в голову зажечь [111] несколько вязанок тростника и заменить ими факелы. Кстати взошла луна... Но, несмотря на лупу, несмотря на тростник, зажженный всадниками, и на гладкое, как скатерть, поле, мы еще раз очутились на земле: сломалась ось. Делать было нечего; сначала пошли пешком, а потом взяли лошадей у конвойных и поехали верхом. Через некоторое время мы переправились на барке через Сот-Лидж [Сатледж], пограничную реку, отделяющую Лагор от английских владений. Наконец мы прибыли в Фирозпур. Там я нашел паланкин и добрался до Лудианы, где и остановился в доме Кларка. Отсюда я отправлюсь дня через три, а через неделю буду в Миссури, на Гималаях. В Гурдваре я подожду Франциска с моей палаткой, спущусь с гор и снова поднимусь на горы под Симлой [Шимлой].

Гурдвар ⁹², 10 апреля 1842 года

Я уже с неделю живу на гурдварской ярмарке, в сборном месте индийских племен, на берегах Ганга, у подошвы Гималаев. Здесь есть несколько пагод, вокруг которых беспрестанно купаются в Ганге тысячи индийцев и индианок. Священная река не очень глубока под Гурдваром, я въезжаю на моем слоне до половины реки и любуюсь оттуда, как толпы народа сходят в воду по каменным спускам. К берегам пристроено множество деревянных плотиков, на которых стоят маленькие дети, представляющие различные индийские божества и принимающие приношения от богомольцев. Мужчины, женщины и дети входят в воду, не снимая одежд и с громкими песнями; несмотря на страшную жару, они дрожат от холода, потому что вода в Ганге от близости нагорных снегов очень свежа. Вечером повторяется то же самое, и река освещается плавучими кострами. Здешний базар завален индийским оружием и мелочным металлическим товаром. На пригородной равнине расставлены тысячи лошадей на продажу, а в ближайшем лесу — сотни слонов. Дикие обезьяны уродливо кувыркаются на ветвях и дразнят слонов. Я хотел было купить слоненка ростом с небольшую собаку, да передумал, потому что его трудно было бы выкормить и притом он, вероятно, не перенес бы переходов в горах. За слоненка просили шестьсот франков: взяли бы и меньше. После обеда я взбираюсь на слона и дышу свежим вечерним воздухом, пробираясь по темным и тихим улицам. По временам до [112] моего слуха долетают дикие песни, и где-нибудь в Стороне попадается толпа, освещенная факелами: это нотчи, на которых плясуны, одетые женщинами, превосходно заменяют баядерок.

Богомольцы стоят лагерем: проезжая мимо него, я был привлечен женскими голосами к одной из низеньких палаток и сошел со слона. В темноте я наткнулся на какую-то индианку и стал ее расспрашивать; она меня не поняла, но взяла за руку и повела в палатку, где при свете трехрогой лампы я увидал мертвого брамина и несколько женщин, которые тихо и заунывно пели над трупом. Я поспешил выйти, вскарабкался на слона и отправился домой. Ганг нужно было переехать вброд.

Вчера меня звали на охоту с англичанами, но я отказался, запуганный жарой. Теперь я очень ослабел и жду не дождусь, как бы поскорее: добраться до гималайских высот: холод укрепит меня. Охотники отправились на 8 слонах в самый полдень и жар, а воротились поздней ночью при свете факелов; на одного из слонов был положен огромный тигр, на другого — кабан, лань и множество павлинов. Зажарили одного павлина; мясо похоже на фазанье. Тигр был длиной в 9 английских футов; парии сняли с него шкуру, а мясо было роздано по разным рукам: в некоторых случаях оно считается лекарством.

Ярмарка кончается сегодня вечером; завтра я уеду из Гурдвара, а дней через 5 буду на Гималаях, в нескольких тысячах футов над уровнем моря, в местечке Миссури. Общество наше составлено из 20 англичан, съехавшихся в Гурдвар из разных окрестных местечек, один по обязанности, другие для покупки лошадей и слонов. Сегодня 15 апреля: я выехал из Гурдвара. Недавно сюда прибыл из Миссури англичанин; вошел впопыхах в нашу палатку и объявил, что по дороге он несколько раз был останавливаем тиграми или, сказать правильнее, тигры попадались ему по дороге, и носильщики паланкина всякий раз останавливались, пережидая с трепетом удаления незваных попутчиков.

Я замечаю, что здешняя жара очень удобна для писем: напишешь страничку, и засыпать [песком] не нужно: чернила тотчас же высохнут.

Я проехал часть этой страшной лесной дороги: тигров не видал, но обезьяны презабавно прыгали по деревьям, и стаи диких павлинов кружились в непроходимых джунглях, шумно поднимаясь при нашем [113] приближении и проводи в своем полете длинный след из лазури и золота. Я провел ночь и проведу целый день в палатке, в самой гуще леса. По вечерам поселяне и путешественники зажигают в кустарниках большие костры для указания дороги и для отпугивания тигров. Ночью я заснул в ожидании услышать завывание тигров и был пробужден каким-то шелестом, но это был не тигр, а павлин, который сел мимолетом на мою палатку. Все, мои спутники отправились на охоту за тигром, но я боюсь жары и жду их возвращения в палатке. Мне подарили череп и шкуру тигра, убитого накануне, но мошенники парии, несмотря на бдительный надзор охотников, успели вырезать когти; мы это заметили, да уж было поздно. Индийское поверье считает тигровые когти верным талисманом от дурного глаза.

В то время как я тебе пишу, Федор ходит вокруг моей палатки и дразнит обезьян, бросая в них камнями и палками. Здешний лес полон тигров и слонов. За неделю мои спутники-англичане охотились и видели десятка два тигров и слонов, мчавшихся в густой траве. Англичанам удалось захватить отставшего слоненка, которого я видел на другой день в Дера-Дуне [Дехрадуне], или попросту Дера. (Дун значит «долина».) Слоненок был очень забавен, только жил недолго.

Дера — славное предгорное место; вид превосходный. Кларк недаром мне советовал здесь остановиться.

Прощай. Пиши в Бомбей на имя Форбса. В конце октября я сам думаю быть в Бомбее, а покамест сделал все нужные распоряжения относительно переписки.

Барр, при подошве Гималаев, 13 мая 1842

Я решился не писать до тех пор, покамест не получу от тебя какого-нибудь известия. Но это решение ничего не значит, когда человек заключен целый день в тесной комнате, с дверью, герметически закупоренной циновками, на которые индийские мальчики постоянно брызжут водой, не заботясь о горячем солнце.

Я сделал переход в горах до местечка, называемого Миссури, а оттуда перешел к другому, называемому Ландор [Ландаур]. Там у меня была дневка. Из Миссури (по-английски Mussoorey) видны два больших [114] ледника, Джамнотри и Ганготри, Первый — источник Джумны [Джамны, Ямуны], второй — Ганга. Эти две огромные горы далеко от Миссури, но их так же хорошо видно как Эльбрус с Кавказских Вод. Миссури — довольно возвышенное место, тысяч на 7 футов над уровнем моря. Воздух редок, сух и свеж: словом, превосходный климат... Нагорные виды очень хороши. Для английских солдат выстроен госпиталь. Тут же есть Гималайский клуб, в котором меня сделали почетным членом. В клубе есть два биллиарда — истинное наслаждение для англичан. Дома, занимаемые англичанами в Миссури во время периодических дождей и жары, невелики, потому что строить в горах очень дорого: мало работников и мало материалов. Домики прилеплены к скалам, в местах, по-видимому, совершенно недоступных. И в самом деле, миссурские дороги очень плохи, расползаются вверх и вниз, по краям пропастей, по отвесным камням и чрезвычайно узки. Если пони испугается, можно быть уверенным, что слетишь в пропасть. Можно двигаться по этим дорогам на кресле, крепко утвержденном на носилках, поднимаемых четырьмя горцами, с виду похожими на калмыков, потому что в этих местах уже начинает веять Тибетом.

Оставшись здесь в продолжении месяца и испытав благотворное влияние климата, я захотел переменить место, потому что комнаты клуба низки, темны и неудобны для [рисования]. Клетки для птиц со всех сторон, да и крыши мешают освещению и загораживают солнечные лучи; словом, мне хочется взглянуть на Симлу — другое место в Гималаях, с которого вид гораздо лучше. Вместо того чтобы сделать пятнадцатидневный переход из Миссури в Симлу по горам и тащить за собой палатки, лошадей и кухню, я предпочел просто спуститься в долину в паланкине. Этот переход будет сделан в 3 дня до другой подошвы Гималаев. Из теперешней деревушки Барр я могу прямо отправиться в Симлу: перейти надо будет верст 50, не более, а перенесут меня туда в несколько часов.

Здесь я нашел Франциска, которого выслал наперед с лошадьми, палатками и пожитками. Мне кажется, что он был бы ничуть не прочь, если бы я переменил его маршрут: я думаю это сделать, разбить мое путешествие на два дня и приехать в Симлу завтра. Мне не хочется прибыть раньше него в такое место, где у меня нет ни крова, ни очага (говорю — очага, потому что в [115] Миссури начинают топить печки в апреле, а в Симле, которая находится несколько выше, в мае). Впрочем, в Симле есть комиссар, которого я просил приготовить мне ночевку до тех пор, пока я не найму удобного дома. Теперь все дело в том, чтобы выиграть время и ускорить отъезд в Европу: думаю отправиться не ранее, октября.

Маленькие переезды, сделанные до сих пор по индийским горным дорогам, обошлись хорошо, потому что меня несли по ночам и на рассвете, и мне было очень удобно добираться до ночлега прежде, чем ветер и солнце начинали производить свое гибельное влияние. Заметь притом, что благодаря распоряжениям Кларка я всегда находил удобный дом. Но если я пущусь в дорогу к Бомбею, ни за что не вынесу этого пути, потому что нужно будет ехать через малонаселенные страны. По дороге нигде не встретится приютов, и мне придется путешествовать днем или забиваться для отдыха в грязные конуры. Притом же дождливая погода наносу, а в это время бомбейские леса убийственны: воздух до того заражен вредными испарениями, что по ночам спать под открытым небом опасно. Войскам запрещено двигаться в это время года.

Конечно, мне на пути встретится Инд, по которому я могу доехать до моря, а потом на каком-нибудь пароходе до Бомбея. Но как можно предвидеть все происшествия, которые меня ожидают на Инде, длинном, как Волга, и текущем по жгучим, песчаным пустыням? Плавание, по собранным мною сведениям, очень опасно по Инду. Как же ты хочешь, чтобы я отправился в дорогу без климата, как здесь выражаются? Приехав в Бомбей, я непременно задохнусь от жары. Персидский залив и Чермное море теперь пышут полымем, а здесь, на Гималаях, хороший и здоровый климат. Я начинаю подозревать, что Симла очень похожа на Швальбах и Карлсбад... В Симле много сосновых лесов... Покамест я еще не выходил из пальмовых рощ. [...]

Есть в горах еще другое место, называемое Альмора; из Миссури до него 14 переходов, в продолжение которых путешественник попеременно подвергается то жаре, то холоду. По рассказам здешних обывателей, оттуда виден Давалагири [Дхаулагири] ⁹³ — высочайшая вершина Гималаев, поднимающаяся на 30 тысяч футов над уровнем моря. Альмора — урочная станция для английских войск; тамошние женщины, полутибетянки, лучшие [116] после кашемирянок. Может быть, это одни рассказы... Впрочем, все будет зависеть от моего здоровья: если я буду свеж и крепок, я постараюсь внимательно осмотреть гималайскую местность с единственным условием; не качаться на веревках (Судьба и скука решили иначе: я исполнил удивительные воздушные пляски).

Однако же Гималаи не слишком привлекательны. Если бы речь шла о Кашемире и Лассе [Лхасе], поэтическая таинственность этих стран могла бы привлечь меня и заставить позабыть о препятствиях; но об Кашемире нечего думать, потому что он охраняется сикхским и английским правительством, а Ласса кроме тибето-китайской неприязненности считает за собой еще маленькое неудобство: возможность умереть в ее лесах от голода и жажды. Я рассказываю о всех этих поездках, как будто бы сроднился с путешествиями по диким пустыням, а между тем, сказать по правде, я до сих пор не делал ничего, кроме легких переездов. Что касается отправления в Бомбей, я отказываюсь от классического, но однообразного плавания по Инду и предпочитаю ему Раджпутану и Маратскую область.

Раджпуты и маратхи — воинственные племена, и в их владениях находятся замечательные города... Пахарянки, то есть гималайские горянки, полутибетянки, полуиндианки, напоминают русских женщин в сарафанах, — увешаны кольцами, убраны галунами, некоторые не дурны.

Спускаясь с Миссури в Сагаранпор [Сахаранпур], я шел ночью по лесистым окрестностям, подле моего паланкина, и поджидал появления диких слонов, беспокоивших накануне одну путешественницу, которую вместе с двумя детьми несли в паланкине по этой дороге. Слонов я не видал, но Франциск, посланный с пожитками вперед, наткнулся на целое стадо слонов, которые вырывали с корнем деревья и поднимали адскую трескотню. Жеребец под Франциском шарахнулся в сторону, сбросил с себя всадника, растянулся сам и сломал себе ногу. Франциск нисколько не смутился, стал на ноги и начал беспрерывную стрельбу по слонам; слоны разбежались, и смелый немец освободил несколько несчастных индийцев, носильщиков, запуганных слонами и не смевших показаться из лесу. [117]

[Ему же]

Симла, 18 мая 1842 года

Уже 3 дня, как я здесь и живу в хорошеньком домике, построенном в лесу на живописном склоне горы. Я нанял весь этот дом (в нем 6 комнат и 2 маленьких зала для ванной) на все лето за 600 рупий. У меня множество черной прислуги, стоящей очень дешево: человек до 20 кроме Франциска и Федора. У меня 3 лошади, паланкин, защищаемый от солнца и от дождя пропитанным маслом полотном, заменяющий здесь клеенку. Я занимаюсь одеванием бедных носильщиков моего горского экипажа, которые все почти голые. Одеть их с головы до ног стоит мне 12 франков на брата.

Симла — превосходное нагорное место, покрытое лесами рододендронов, елей, сосен и дубняка. Чтоб иметь всегда молоко, я купил 6 коз. Кроме того, у меня есть индийский повар, который очень посредственно готовит ростбиф, маленький запас пива и бордоского вина и надежда быть здоровым. Симла похожа на Баден-Баден. Дома разбросаны по лесу, по окраинам пропастей и по вершинам гор. Здесь находится до 50 английских джентльменов, до 100 английских дам и множество детей. Все это общество стекается сюда для избежания верной смерти, грозящей обитателям равнин. По большей части оно состоит из гражданских и военных чиновников Ост. Индской компании и из чиновников королевских ⁹⁴. Все мое время проходит в снимании портретов, в езде на лошади, в переписке с тобой, в надзоре за уборкой комнат и в чтении «Дон Жуана» Байрона. Иногда получаю приглашения на обеды или на завтраки, а иногда на целый день болтовни к дамам, с которыми я познакомился нынешней зимой в Агре, Дели, и прочее. Часто также прогуливаюсь в паланкине, называемом джомпон ⁹⁵.

В Симле живет замечательный человек, истый англичанин Гамильтон. Он — комиссионер, который доставляет путешественникам дома со всей утварью и очень удобные временные помещения со столом. В Симле клуба нет, но Гамильтон собирается открыть свой клуб дня через 3. Есть у него здесь и лавка, в которой можно найти все жизненные потребности. В Симле придется Мне пробыть месяцев 6 безвыходно и во все это время делать только небольшие поездки в горы. Главнокомандующий англо-индийскими войсками также прибыл в [118] Симлу; это тот самый генерал, который стоял лагерем на границах Пенджаба.

Здесь начинают топить печки, и я подражаю прочим обывателям Симлы; это дает тебе понятие о здешнем климате. Вокруг моего дома тянется лес, и дикие обезьяны прыгают по ветвям, отыскивая в траве и кустарниках землянику и малину. К дому подходят они очень близко и всегда целым стадом штук по 100. Ростом они с 14-или 15-летнего мальчика, шерстью иссера-белые, с черным рылом и с длинными, загнутыми кверху хвостами. 3-4 дня они удостаивают меня своим посещением и не отходят от дому целый вечер и всю ночь, словно держат меня в осаде. Франциск в восторге: весь предался изучению зоологии и беспрестанно подговаривает горцев ловить ему всевозможных животных. Теперь у него целое гнездо попугаев, которых он выкормил, и маленькая, резвая лань, тщательно выхоженная. Хочется ему обзавестись шакалом и взять его с собой в Россию; но шакалы до того дики, что до сих пор не удалось поймать ни одного.

Федор устраивает в неприступных пропастях западни, только все неудачно. Хорошо бы было привезти с собой слоненка в сбруе по сикхскому или маратхскому образцу, да дорого будет стоить: слонята много едят, очень нежны, и притом вряд ли согласятся взять слоненка на пароход. Ежели бы и взяли, все-таки он не перенесет морского путешествия. Франциск до тех пор не хотел верить, что в индийских лесах водятся дикие слоны, пока на него не напало целое стадо и пока испуганный конь не свалился в ров.

Симла, 7 июня 1842 года

Мочи не стало жить в этой Симле, в этом гималайском Карлсбаде: точно карантин. Известий ниоткуда. Вот уже бог знает сколько почт поджидаю я писем из Европы, поджидаю с лихорадочным нетерпением — и все ничего. Сотни посланий, адресованных мною через Бомбей и Марсель на имя Ротшильда, сотни других, адресованных мною через Бомбей и Лондон на имя Гармана, словно в воду канули. [119]

Извини, мой Друг, что я тебя беспокой и отбывай от дела; но денег у меня под исход, и, ежели я месяца через 3 не получу никакой суммы, сяду совершенно на мель. Ты можешь сказать, что я делаю издержки не по карману, потому что в сентябре прошлого года я получил 9 тысяч с чем-то рупий от Штиглица и в то же время 10 тысяч франков от тебя; но эти деньги не все истрачены, а только подходят к концу. Писал я к Форбсу и поручал ему обратиться к Ротшильду с просьбой уведомить тебя о моем положении: надеюсь, что это распоряжение будет самое верное и что ты вышлешь мне что-нибудь. Лучше всего пересылать через Ротшильда или Гармана на имя Форбса в Бомбей, из Бомбея деньги пойдут на имя Гамильтона в Агру, секретаря агрского вице-губернатора, а с Гамильтоном я в непрерывных сношениях. Жена Гамильтона в Симле; я с ней часто вижусь, и Гамильтон аккуратно доставляет мне через нее письма. Вот тебе целое вводное предложение, и притом очень плачевное. Впрочем, повторяю еще, что необходимости в деньгах я в настоящее время не чувствую, а только предохраняю себя от будущей нужды. Вообще я очень бережлив и разоряюсь только на рисунки, разумеется индийские.

Симла, 30 июня 1842 года

Плодов в горах очень мало, но недавно я имел случай добыть себе из равнин несколько манго. Хотя я и не большой охотник до плодов, однако потребил их значительное количество в виде лекарства. Манго — смолистый плод, [...] далеко не так прохладителен, как я думал, несмотря на то что в Индии он считается лучшим из плодов. Замечательнее всего чернослив, до которого ты большой охотник. В английских лавках можно найти превосходный французский чернослив, но сельтерской воды здесь не найдешь нигде, она заменяется содовой.

Фагу, в Гималаях, 17 июля 1842 года

Я теперь похож на голодного, который после долгой выдержки потерял способность есть и вдруг наелся по [120] горло. Целый день я перечитываю различные письма и пересчитываю деньги. Дурных новостей, слава богу, нет и я — точно в чаду; но дай мне успокоиться и пописать с плеча, я отвечу на все письма обстоятельно, тем более что почта в Европу отходит в начале будущего месяца.

Симла надоела мне до невозможности, и я, несмотря на беспрерывный дождь, решился было с капитаном Торлоу углубиться в гималайские ущелья. К сожалению, мы не сошлись в маршруте, и я отправился не с Торлоу, а с капитаном Макшерри. Поехали мы за 30 верст от Симлы в глубь Гималаев, в местечко Кери, на ярмарку. Едва успел я разбить там свою палатку, как получил целую кучу писем и денег. Я написал, что мы поехали на ярмарку, но мне следовало написать — на праздник в честь богини зла и крови, Кали, которой здесь выстроен храм. Около 2 тысяч пахари (индийское слово, означающее «горец») собралось сюда на астрономическую и религиозную пляску; женщины кружились медленно и сладострастно, мужчины делали порывистые движения, махали саблями как безумные и пускали друг в друга тупые стрелы, от которых все-таки приходилось плохо. Вся эта сцена происходила в 8 тысячах футах над уровнем Индийского моря, под навесом сосен, увешанных гнездами попугаев.

Пахари — престранное племя, чрезвычайно честное. Живя в более суровом климате, они гораздо белее индийцев, обитающих на равнинах и черных, как негры. Черты лица, движения и наряд пахари резко отличают их от обитателей равнин: глядя на них, вспоминаешь европейца, русского, болгара, финна, малоросса. Всякий раз, как я встречал в толпе хорошенькую женщину, я старался растолковать, что желаю снять с нее портрет, и всякий раз горянка выходила с важным видом из толпы и недвижно становилась передо мной, а ее соотчичи с уважением смотрели на мою работу. Сняв рисунок, я подавал подлиннику рупию, и горянка принимала ее краснея, но с каким-то достоинством, с какой-то изящной торжественностью. И немудрено: туземцы думают, что снятие рисунков составляет прямую обязанность моей касты... В Индии все каста... Получив письма, я оторвался от религиозной пляски и поехал в Симлу. Теперь я на дороге и остановился в местечке Фагу. Дождь льет ливмя... Завтра утром через Магассу, мрачный сосновый бор, я доеду до Симлы. [...]

[121] Симла, 30 июля 1842 года

Теперь я Крез. Скажи, пожалуйста, чтобы мне не высылали больше денег, по крайней мере не давали комиссий: 18 тысяч рупий составляют неистощимое богатство и заставляют снова мечтать о старом предположении отправиться на юг Персии. Но нужно быть благоразумным.

Мои сикхские и индустанские рисунки могут быть литографированы так же хорошо в Париже, как и в Калькутте, потому что характер Калькутты и Бенгалии, до некоторой степени похожий на Цейлон, на Кормандельский и Малабарский берега, не имеет никакого сходства с характером сикхским и индустанским: первый напоминает средневековый, а второй — восточный стиль. И тот, и другой парижане понимают очень хорошо.

Пахарские девушки (индустанские) добродетельны до невероятности; но их не завлекают потому, что они вовсе не привлекательны, грязны и дурны. Зато магометанские горянки очень недурны и очень чистоплотны.

Но что за обширная страна эта Индия! Решительно нет никакой возможности осмотреть все достопримечательности: нужно для этого родиться Геркулесом. [...]

Несмотря на мое влечение к Персии, Индия все-таки занимательнее. Теперь меня очень может занять описание Индии с приложением надлежащих рисунков. Не поверишь, как два-три слова, написанные тобой, ободрили меня в минуту отчаяния. Помнишь, ты мне писал, что я должен снимать как можно более рисунков, и прибавил к этому несколько советов, которые совершенно оживили меня. С этих пор я считаю обязанностью рисовать и рисовать! Хорошо ли, худо ли, но все-таки утешаю себя мыслью, что, если мне суждено срисовать эти чудеса природы, я должен приступить к моим занятиям как можно добросовестнее. Иначе я был бы презренным в твоих глазах и в моих собственных. И вот я вооружился карандашом, и приходит иногда в голову, что мои наброски недостойны окружающей меня величественной природы; все же я поставлен в исключительное положение: другого рисовщика здесь нет, и карандаш мой окрыляется.

Одно приводит меня в отчаяние: англичане совершенно не понимают сочетание линий, которое для меня так [122] же необходимо, как сочетание звуков для музыканта Они только тогда довольны моей работой, когда я снимаю с кого-нибудь из них портрет, а на остальные мои рисунки смотрят, как на какое-то притязательное ребячество.

Мне некому показать мои наброски, не от кого получить одобрения, а для художника нужна большая решимость писать только для себя. Впрочем, я сознаю свое ничтожество и хватаюсь за это извинение, как утопающий за соломинку.

Я писал тебе несколько раз, что отдал литографировать в Калькутте мои мадрасские, цейлонские и мала, барские рисунки, но до сих пор нахожусь в большом недоумении, потому что не получил еще из Калькутты никакого известия. [...]

Симла, 14 сентября 1842, вечером

Я получил известие из Калькутты о моих рисунках и на этот счет, благодаря богу, теперь спокоен. Я совершенно готов к путешествию в глубь Гималаев и думаю отправиться завтра; кажется, ничто меня не задержит. Много труда стоило мне набрать людей для переноски моих пожитков; но теперь хорошо ли, худо ли, я все устроил. Сюда приехал лорд Эленборо ⁹⁶, потому что летом Симла делается столицей Индии. Я его встретил на улице и оставил у него визитную карточку, но еще не был ему представлен, да, кажется, и не буду за неимением времени. По возвращении я постараюсь его увидеть, тем более что он привез мне от барона Брюнова ⁹⁷, нашего посланника (в Лондоне), незапечатанное письмо, в котором последний рекомендует меня генерал-губернатору.

Это маленькое путешествие будет продолжаться не более 5 недель; потом я думаю отправиться в Лудиану и Фирозпур, оттуда по Инду в Бомбей, потом в Египет, потом в Гасту и т. д. — словом, туда, где находишься ты. В каком-то положении застану тебя? Бог знает; надеюсь только найти тебя. Я здоров.

Здесь г-н Кларк, тот самый, который показал мне Пенджаб и который продолжает оказывать мне различные услуги. Это один из индийских вельмож по своему [123] положению, уму и светским обычаям. Прощай, надеюсь, что о тебе заботятся.

Путешествие в Гималаи, сентябрь 1842

Из Симлы я поехал в глубь гор на муле, принадлежащем г-ну Кларку. Так я путешествовал 8 дней; но на 9-й день дорога сделалась непроходимой даже для мула, и я должен был его оставить. Не было ни следа дороги; кругом — отверстые пропасти и острые скалы. Срубили дерево, сделали из него шест, под которым подцепили меня в войлоке, свернутом как гамак; таким образом несли меня 12 горцев, то поднимаясь под облака, то пропадая вместе со мной в мрачных пропастях, как будто нам нужно было проникнуть во внутренность земли. Долго продолжался этот молчаливый и трудный путь; наконец «в одно прекрасное утро» меня вынули из гамака. Каков же был мой ужас, когда я увидел, что дорогу мою преграждала какая-то стена, что меня окружали пропасти и черные скалы! Но добрые горцы взяли меня под руки, опутали веревками и принялись тянуть к небу, вдоль отвесной стены, скрывавшейся в облаках, поддерживая друг друга и приглашая дрожащим голосом осторожнее становиться на выступы скалы. Они кричали:

— Хабердари си раста бахут хараб! («Берегись, дорога дурна!»)

Это страна вечного снега, [...] Чем более я поднимался, тем холоднее делался воздух, тем мертвеннее становилась природа; между тем и в этой стране солнце индийское было невыносимо. Меня несли несколько часов, и все это время я висел на воздухе над неизмеримыми пропастями; я не глядел вниз, боясь, что у меня закружится голова. Наконец, весь изломанный, я достиг вершины горы и находился на 15 тысячах 284 футах над уровнем моря (Монблан, как известно, ниже). Тут меня положили на камень. Взглянув на противоположную сторону, я увидел обширное пространство вечного снега, покрывающего довольно крутой склон горы; перед моими глазами была уже не Индия.

Было холодно; меня охватывал пронзительный ветер. По склону нельзя было сойти, потому что он был очень [124] крут и скользок. Поэтому я сел на гамак, меня толкнули и я покатился, как в России на масленице, с ледяной горы, правя руками и ногами, и благополучно дости_г подошвы горы. Но не так дешево отделались бедные носильщики моих пожитков; они катились в беспорядке со всех сторон, вместе с бутылками, корзинками и прочим утки и курицы разбежались по снегу; Федор их преследовал и находил видимое удовольствие валяться в снегу, напоминавшем ему родину. Франциск был уже внизу и гордо смотрел на перейденный Борендо; потом уже для собственного удовольствия полез на другую часть горы еще более высокую. Вечный снег занимает пространство около полуверсты. Опять надо было с трудом проходить между грудой скал по снегу, под которым весьма часто слышится шум источников. Наконец я увидел первый признак растительности — тощую березу, из которой вырезал себе палку (я еще не видел в Индии этого дерева). Тоска по родине выжала у меня слезу, и я продолжал свой трудный спуск.

Только к ночи достигли мы соснового леса, 4 тысячи футов ниже Борендо; раскинули палатки и остались ночевать. Франциска со мной не было. Неутомимый и точный немец продолжал свой путь до следующего роздыха, следуя строго маршруту, данному ему в Симле; это; маршрут оказался, впрочем, неточным. Со мной был термометр. Утром, до восхождения солнца, в моей палатке было 6° холода по Реомюру; это было в конце сентября, когда в равнинах Индии стоит нестерпимая жара. На вершине Борендо, я думаю, холод доходил до 12°. Чтобы умыться, я должен был раскалывать лед. Когда взошло солнце, я опять посмотрел на термометр: он показывал 16° тепла в тени палатки; на солнце жар доходил до 30°.

На другой день я опять начал спускаться (мы были в Канаурской долине, в Тибете). В продолжение 4 дней я бродил по этой очаровательной стране таинственных долин, под темными аллеями виноградников (В Индии я нигде не видал винограда), отдыхая на свежей и пахучей траве, в бесконечной тени гигантских деревьев (обхватов в 10 толщиной), под музыку светлых ручейков.

Возле меня паслись тибетские коровы с густыми хвостами и тонкошерстные козы; мирные жители радушно предлагали мне корзинки с виноградом, составлявшем [125] вместе с утками единственную мою пищу. Мои люди, уже забывшие ужасы перехода Борендо, углублялись в виноградники, ели вкусные гроздья и купались в светлых каскадах. Живописные канаурские деревни прятались в виноградниках. Но пора было оставить эти очаровательные места. Верные и преданные горны за самую умеренную плату опять потянули меня на веревках по воздуху, через пропасти и скалы, казавшиеся с первого взгляда неприступными.

На четвертый день я переправился через неукротимый Сатледж, который низвергается между двумя пятиверстыми стенами Гималаев. Через этот водопад переправляются не по воде, а по воздуху, с помощью веревки, перекинутой с одной стены на другую. На тройной веревке я быстро был спущен в эту трещину или пропасть, так что только мельком мог взглянуть на яростный поток, ревевший подо мной. Наконец я достиг Чини-Гонга, последней доступной страны: дальше идет уже Китайская империя. Но так же как и в Палангене, напрасно будут искать в Чини-Гонге китайского отпечатка. Тут, впрочем, можно встретить татар и татарок с длинными калмыцкими лицами, покрытых, как сибирские шаманы, варварскими украшениями; они пасут стада коз, из которых каждая покрыта чепраком и носит на себе легкую тяжесть — муку или какие-нибудь съестные припасы.

В Чини-Гонге я поместился в какой-то развалившейся хижине, стоявшей вблизи любопытных храмов. Я снимал с них рисунок, а между тем из-за ограды и с причудливых балконов этих храмов до меня долетали громкие, но печальные звуки медных гонгов. Странное сходство этих деревенских зданий со швейцарскими сырнями производит какое-то особенное впечатление. Из убежища, в котором я теперь находился, сцена перехода Борендо представлялась мне во всем своем ужасе. Через редкую атмосферу этой страны, возвышающейся почти над всей остальной землей, резко, как театральная декорация, выдавался передо мною бесконечный лабиринт черных скал, зияющих пропастей и вечных снегов. Вид уединенного, покрытого снегами Борендо тяжело сдавил мне грудь; а между тем, когда я переходил его, я ничего не чувствовал, кроме усталости, холода и трудностей пути. Не такова ли и смерть? Вскоре черные облака быстро сгустились над горами, которые я переходил: в этой печальной стране устанавливалась зима. Мы слышали, как снежные обвалы падали один за другим и [126] заваливали гибельный Борендо..., Гималайские ворота запирались... Счастье мое, что я успел перейти Борендо четырьмя днями раньше.

Рампор [Рампур], 8 октября 1842 года

В Лагоре я находился на расстоянии 15 переходов от Кашемира; теперь от Рампора осталось только 14. Быть так близко от Кашемира и не сметь туда отправиться! Что делать... Между английским и сикхским правительствами заключено условие, в силу которого никто, идущий из провинции Компании, не может без английского дозволения вступить в Кашемир; а без этого дозволения, которое трудно получить, наверное, будешь искрошен в куски сикхами. Дело в том, что в Кашемире нет никакой безопасности. Там не уважаются никакие повеления: ни лагорского короля, ни английского правительства.

Сатледж течет перед моими глазами. Противоположный берег, принадлежащий свирепым сикхам, состоит из отвесных утесов, лоскно-черноватых и серебристых. Во всей этой части Гималаев изобилует тальк и встречается, особенно возле Борендо, множество гранита. Я пишу тебе на дороге... Мои носильщики вдруг с ужасом бросаются в сторону: большая змея лежит на дороге, подняв голову: в ней 2 или 3 аршина длины. Мы проходим мимо, потому что индийцы не убивают этих гадов.

Рампор живописно обрамлен утесами. Городская архитектура смахивает на китайскую. Странные резные деревянные украшения покрывают дома темного, серого и дикого ⁹⁸ цвета. Гипсовые крыши, сходящиеся по-китайски в острый клин, придают еще более строгости общему характеру зданий. Пагода, странно украшенная деревянными изваяниями, старая стена ограды из почерневших от времени камней и прочный темно-серый дом без окон, с остроконечной крышей и решетчатыми переходами, скрытый олеандровыми и рододендроновыми ветвями, привлекли мое внимание, и я направил было к ним шаги; но меня остановил сторож, сказав, что этот дом — убежище жен здешнего раджи, который находится теперь в другом сельском приюте.

Я поместился в дарбаре. Дарбар — род навеса с деревянными столбами, возвышающегося над городом. В этом дарбаре раджа во время своего присутствия решает дела страны; однако я предпочел отобедать в своей палатке, куда и были принесены бараний суп, рыба [127] сатледжская, утка, вместо хлеба индийская лепешка, называемая чапати, по бутылке рейнвейна и портвейна и несколько бутылок пива. При этом было достаточно сардинок и масла, сохраняемого Франциском с особенным искусством. Со мной обедает капитан армии Индийской компании Жак. Провизии у него вдоволь.

Вечером я крепко заснул. Пробудившись ночью в темной палатке, я никак не мог припомнить, где я нахожусь, но скоро услышал звуки гонга и рога горского брамина. Эти странные звуки, смешанные с шумом реки, напомнили мне, что я нахожусь далеко от тебя. Желтоватый свет начал проникать в мою палатку; жалобный крик павлина возвестил утреннюю зарю.

Я отправил свои пожитки в Готгер, через Датнагор. Палатки были сняты, и я отправился в путь по ровной дороге и не в походном гамаке, а в удобном паланкине, в котором можно поворачиваться как хочешь. Какой-то жалкий, обнаженный акали, печальный представитель грозной пенджабской секты, протягивал ко мне свою иссохшую руку; я подал ему несколько пайс (медная индийская монета), на которые он, вероятно, купит себе опиуму, чтобы поддержать упадающие силы и продолжить хотя немного свое жалкое существование. Несмотря на его бедность, по его осанке видно было, что он гордится принадлежностью к этой страшной секте.

Мы следовали по течению Сатледжа; вся страна была покрыта мелким кустарником. В одном месте из куста вылетел муналь, фазан с голубыми, золотистыми перьями. Мет, начальник носильщиков, выстрелил в него из ружья; но уже было поздно: благородная птица скрылась в «джунгле». Некоторым индусским кастам позволяется бить дичь, потому что сам бог Рама жил в лесах и питался фазанами, павлинами и пр.

Вскоре начали показываться крокодилы, эти отвратительные и коварные животные, притворяющиеся мертвыми, чтобы вернее схватить свою добычу. Вот что я узнал о крокодилах. Когда приближается время детенышам вылупливаться из яиц, крокодилы — самец и самка — отправляются в то место, где лежат их яйца, и разбивают их; выскочившие детеныши бросаются в реку, а за ними тотчас отправляются туда же их родители с намерением пожрать своих детей.

Мы находимся в двух переходах от Симлы; я пишу на постели. Кажется, нынче 15 октября. Невзирая на вес мои предосторожности, я схватил на Борендо сильный [128] насморк, да и все почти мои горцы также страдали им Весьма трудно уберечься от насморка в этих быстрых переходах от жары к холоду. Но теперь я с ним разделался. Большую часть дороги я иду пешком, когда не очень жарко, или еду на муле, которого, «как выше было сказано», я должен был оставить по причине дурной дороги. Пустынное место среди гор, в котором мы теперь находимся, называется Матиана. Завтра или, лучше сказать, нынче я буду в Фагу, другом пустынном месте, а оттуда через магасский лес прибуду в Симлу, в которой думаю пробыть не более 7 или 8 дней, и отправлюсь через Нан в Дели. В Дели думаю представиться Моголу и купить некоторые вещи. Из Дели поеду в Лудиану и Фирозпур, а оттуда по Инду в Бомбей, потом в Гаэту или Париж — словом, к тебе.

В Гималаях я собрал любопытные женские украшения — металлические запястья и накожники древней и весьма странной формы. Это огромные и весьма тяжелые уборы. Покупал я их у женщин, встречавшихся в долинах, платя за них одну или две рупии дороже настоящей цены. Мои индийские люди служили мне при этом посредниками, и иногда им стоило большого труда уговорить этих красавиц уступить мне их тяжеловесные драгоценности. Они сперва говорили, что мужья или матери будут их за это много бить; но переговоры всегда кончались уступкой. Тогда начиналась новая история — надо было снять эти кольца: женщину клали наземь, и около полдюжины людей клещами, ножами, топорами и другими инструментами, которые всегда носят при себе горцы, начинали снимать с рук и ног тяжелые украшения. Видя их за этой работой, можно было подумать, что присутствуешь при пытке.

Я сохранил эти запястья и наножники в том виде, как они были сняты на моих глазах, и ты, без сомнения, nодивишься тонкости рук и ног этих горянок, слывущих, и весьма справедливо, более сильными, чем женщины индийских равнин. Некоторые из горянок были очень недурны и краснели: в нагорьях цвет кожи гораздо белее. Но зато в последней деревне, поблизости Борендо, почти все горянки изуродованы зобами. Зобы весьма часты в Гималаях, так же как и сифилитическая болезнь, которая имеет здесь свой особенный характер и называется черной. Целые поколения бывают поражены этими ужасным ядом. В деревнях часто увидишь одного из несчастных, пораженных этою болезнью; они лежат где-нибудь при [129] дороге на камне и умоляют о помощи, но — увы! — какая помощь может быть им оказана.

Итак, ты видишь, что на Гималаях живет не очень здоровый народ; но надо сказать, что нечистота тела и одежды гималайцев превосходят всякое вероятие. Жители по большей части хилы и едят только лепешки из дурной муки, а между тем и свойством природы, и бедностью принуждены бывают исправлять тяжелые работы, превышающие их силы. Сверх этого, говорят, для поддержания своих сил они употребляют опиум или какое-нибудь другое вредное возбуждающее. Их религия — самое грубое идолопоклонство. Однажды я видел отвратительного истукана с длинными волосами в бахромчатой юбке, привязанного к чему-то вроде носилок; два часа сряду раскачивали его, бог знает с какой целью, два человека, с которых пот катился ручьем, потому что тяжесть истукана была им не по силам; вокруг стояло множество народа, и все они дули в огромные трубы, колотили в барабаны и медные цимбалы. Это происходило возле одного деревянного сельского храма. Множество женщин, покрытых цветами и грубыми украшениями, должны были плясать в честь идола с серебряною головою. Но я не видел пляски, потому что она должна была начаться ночью, при свете факелов, а я в это время обедаю. Привлеченный шумом, я пробрался сюда по лесу через довольно глубокий овраг. Они еще качали своего идола, когда я полез назад, к своим палаткам, раскинутым в великолепном сосновом лесу и окруженным чудными картинами Гималаев. Капитан Джек ждал меня обедать. Мое намерение было путешествовать одному; но я не мог отказать себе в удовольствии иметь спутником капитана Джека, веселого собеседника и отличного художника.

Я возвратился в Симлу; мое путешествие продолжалось месяц без дня. В этот же вечер я был на балу, который давался по случаю разбития афганцев, освобождения всех пленников, взятия Нанкина ⁹⁹ и мира с Китаем. Я похож был на человека, возвращающегося из Вятки к петербургскому двору.

На дороге между Симлою и Дели, 1 ноября 1842

Наконец я расстался с Симлой и еду по дороге в Дели. Я проеду через Нан, красивое местечко, как меня [130] уверяют. Там есть независимый раджа. Теперь я спускаюсь с Гималаев, и Нан лежит не скажу в горах, а на холмах Гималаев. Из Нана я поеду в Дели, где займусь делами — моими и твоими, то есть рисунками и оружием. Может быть, мне удастся увидеть Джайпур, находящийся не на большом расстоянии от Дели. Джайпур — резиденция раджи; этот раджа также более или менее независим, город замечателен в архитектурном отношении; он лежит в стране, называемой Раджпутаной, землей раджпутов. Эти раджпуты составляют и касту, и нацию, так же как сикхи и маратхи; их встретишь по всей Индии.

2 и 3 ноября 1842 года

Видел я этот Нан, или лучше сказать, и я теперь нахожусь в нем. Это дрянное местечко, не представляющее ничего любопытного для знатока. Мне неправильно сказано имя этого города: он называется здесь Нэн; англичане, как ты знаешь, большие искусники ставить а, где надо е, и наоборот.

Меня ввели в загородный дом, куда тотчас же для свидания со мной приехал верхом на красивой лошади раджа в сопровождении целой толпы. Впрочем, в его особе не было ничего величественного; даже он имел вид менее благородный, чем большая часть из тут же стоявших людей, хотя на нем были огромные золотые запястья и жемчужные подвески; в особенности безобразны были его ноги. Вечером я отправился в дарбар (зал для приемов), и раджа показал мне свой дворец, очень красивый, свои французские рисунки, подаренные ему бог знает кем, и тигра, которого он держит у себя на дворе.

Вся эта нижняя часть Гималаев, которую я нынче прохожу в последний раз, — вся эта часть Гималаев: Симла, Миссури, Сабангу и прочие — была наводнена непальцами, жителями столицы Непала. Англичане, придя сюда, побили непальцев, выгнали их из этой страны и восстановили прежних законных раджей. В том числе был и нанский раджа, который поэтому состоит под покровительством англичан и страшно их боится. Говорят, что здесь недавно [...] вспыхнуло возмущение. Нанские поселяне, выведенные из терпения, вооружились пиками и заняли высокую черную гору, вершина которой, видная отсюда, отчасти покрыта снегом. [131]

Там, подобно древним римлянам, не знаю при каком случае (ты, вероятно, знаешь лучше меня), они храбро защищались и не хотели сойти... Эти жители принадлежат к раджпутскому племени; очень терпеливы и покорны, но воинственны. Раджпуты — главная воинственная индийская каста. В английских сипаях находится; много раджпутов, и там, как и везде, впрочем, они ценятся очень высоко. Г-н Кларк, под непосредственным покровительством которого состоит нанский раджа, обвиняет раджу в притязательности, грозит сократить его власть и лично хочет приехать, чтобы побранить раджу, Кларк посоветовал мне заехать сюда и дал мне даже письмо к радже, поручив сказать, что он и сам скоро будет. Вследствие этого несчастный раджа дрожит передо мной как осиновый лист, и величает меня не иначе, как «Кудавен» («Божество») и «Хузур» («Величество»). Разумеется, наши сношения не могут быть очень занимательными, и потому я спешу выехать в Амбалу, первый; город, лежащий на равнине; там меня дожидается паланкин, в который меня герметически упакуют и таким образом препроводят в Дели. Оказываемые мне знаки уважения заставляют тебя смеяться; но знай, что у здешних индийцев до высшей степени развито чувство уважения. Более всего они любят приветствия, «кланяться», как; говорил наш покойный гувернер Буатё. Но если мне попадается по дороге прохожий, тотчас же спешит отойти в сторону, снимает башмаки и прикладывает руку ко лбу или складывает обе руки, говоря: «Рам-рам», ежели он индус, и «Селям», ежели магометанин. Впрочем, магометан здесь очень мало. Самый неучтивый из прохожих, и тот непременно снимает при встрече башмак.

Амбали

9 горцев принесли меня сюда в паланкине, называемом «джомпон». Я отослал их в горы, отдав им паланкин, который стоит до 130 франков. Прослужив мне только одно лето, он еще довольно нов и составляет для носильщиков выгодный подарок. Сверх того я оставил. им всю одежду, которую им сделал, когда брал их к себе на службу (гранатовые сюртуки, красные панталоны и розовые тюрбаны). Я живу в красивом домике, принадлежащем Компании, очень хорошо содержимом, с прислугой и продовольствием — словом, весьма удобном. Это загородный почтовый дом. Сам город нелеп донельзя. [132]

Вчера я ночевал близ Шазандора, тоже сикхского города. Вечером я пошел бродить по городу и приблизился к крепости. Но тут меня окружила толпа длиннобородых сикхов, которые начали уверять меня, что здесь смотреть нечего, что здесь находятся жены местного раджи и сам раджа, но что принять меня он не может по причине старости. Так как я не знал о существовании этого старика и вовсе не имел в предмете его видеть, то и отправился обратно тем же порядком, т.е. в паланкине. Только до самой моей палатки провожала меля многочисленная толпа сикхов; некоторые из них показались мне довольно оригинальными, и я снял с них рисунки. Сегодня утром сквозь купы деревьев, окружающих мой бивуак, я в последний раз созерцал Гималаи, золотимые лучами восходящего солнца. Гималаи, страшные вблизи, представлялись отсюда двумя белыми линиями, неясно обозначавшимися на розовом небосклоне. Кто бы подумал, что под этими нежными красками скрывается Борендо, ужасный и грозный Борендо! Слава богу, я с ним расстался! Что может сравниться с равнинами? Равнины — царство пленительной красоты, для которой бы хотелось иметь 100 глаз и 100 рук, чтобы все видеть и все срисовать, и формы, и линии, и тени, и цвета...

Все это, по мнению англичан, overwhelming — «невыразимо».

Дели, 11 ноября 1842

Уже двое суток, как я здесь. Едва успел кончить письмо, сам не свой от красок Индии, в особенности от равнин, как вступил на несколько дней в песчаную, безводную степь. При приближении к Дели не встретишь ни холма, ни пригорка: всюду степь да гладь, песок да зной. Но, при въезде в Дели сейчас видишь, что попал в столицу. До почтового двора я должен был проходить базаром; это было в полдень, третьего дня. Ты не можешь себе представить, какое множество купцов осадило меня, только что я успел вылезть из паланкина. Количество оружия и других вещей, которые мне предлагали, было изумительно. Тут были 4 железных щита, за которые просили от 200 до 250 рупий за штуку; 5 или 6 полных вооружений, до 40 сабель и кинжалов, железный лук, разные вещицы из слоновой кости, детский щит и сабля, различные безделки и картины, мучившие меня более [133] всего. Хорошенькие картинки меня обольщают, а, пользуясь этим, бестии индийцы осаждают меня в продолжение нескольких дней, запрашивая несбыточные цены.

Я не останусь на почтовом дворе, потому что всегда, куда бы я ни приезжал, тотчас же получаю приглашение жить у какого-нибудь английского джентльмена, статского или военного (вот и теперь получил два приглашения), ну а отказываться долго — невежливо. Единственная невыгода этого гостеприимства, при всевозможных удобствах, состоит в том, что англичане живут всегда так далеко от индийских городов, как только позволяют им это их дела. Англичане питают отвращение к шуму, вони и даже виду этих городов, и думают, что города вмещают в себя всевозможные страшные болезни; наконец, они хотят избежать столкновения с туземцами. В своих парках они рассаживают деревья, походящие немного на европейские и напоминающие родину. Чисто европейских деревьев в Индии нет; растут кой-какие на вершинах Гималаев.

На этот раз я отправился к генералу Понтеру, который очень добр, приветлив и даже гуляка, но — увы! — живет в 4 или 5 верстах от Дели и находит, что в этом-то и состоит главная выгода его жилища. У него хорошенькая вилла, крытая широкой соломенной крышей, окруженная прекрасным садом, который трудно было развести на бесплодной почве, окружающей Дели. [...] Вилла тщательно обставлена чиками ¹⁰⁰, или прозрачными ширмами, которые защищают от насекомых, не останавливая движения воздуха, но в ней нет стекол и все двери отворены настежь. Опахала, приделанные к потолку, находятся в беспрестанном движении, а это заставляет постигать всю выгоду пресс-папье, потому что без них письма, картины — все бы улетело, даже накладки, парики и другие искусственные прически. Кроме того, как скоро начинается жаркий дневной ветер, во всех отверстиях дома, с той стороны, откуда дует ветер, ставятся ширмы, сделанные из циновок и сильно намоченные холодной водой. Вот в чем состоит роскошь и истинное гостеприимство индо-английское и англо-индийское. К этому надо прибавить превосходные завтраки и напитки, охлажденные селитрой, посредством какого-то особенного процесса, которого я не берусь объяснить; превосходную постель, не очень мягкую и не очень жесткую, со всех сторон тщательно закрытую от москитов, [134] и, наконец, множество индийских слуг, ходящих босиком по коврам, так, что их совсем не слышно, но во всякое время, как бы по волшебству, готовых к вашим услугам при зове quay-hay! Притом на почтовом дворе чрезвычайно душно, и эта духота в совокупности с насекомыми делает сон почти невозможным. Таким образом, переселиться к генералу мне было очень приятно...

Вчера вечером, когда я садился за свой обед на станции, ко мне подошел один из многочисленных шатающихся ко мне индусских торговцев и с таинственным видом объявил, что недалеко отсюда меня дожидаются какие-то люди. Я последовал за ним, не понимая, чего он хочет, и он привел меня в дом одного старого португальца, находящегося на службе у Великого Могола. Этот португалец, нечто вроде писаки, живет в бунгало, под стенами королевской крепости. Старик, в европейском костюме и в ночном чепце, сидел за чаем со своей женой-мулаткой и с хорошенькой молоденькой дочкой, у которой каштановые локоны спускались по щекам длинными завитками. При моем входе девушка убежала, закрыв лицо руками, но потом скоро воротилась. Меня приняли очень вежливо, расспросили, кто я таков, и предложили чашку чая, от которой я отказался, и стакан пива, который я выпил с удовольствием. Меня представили дочери, мать было заговорила меня; но я скоро удалился, сказав, что меня ждет обед. На дороге индиец намекнул мне, что у этой девушки есть сестра еще прекраснее и что мне стоит только выбрать из них любую.

Вот в чем дело: продолжая расспрашивать индийца, я узнал, что он предлагал мне выгодный брак с этой робкой мулаткой в завитках.

Удивляюсь, как комиссионеры не могут ничего купить; я, со своей стороны, как ни выйду, всегда что-нибудь приобрету, да еще как: за вещь, стоящую у нас 100 франков, заплачу не более 5. Так, например, однажды, гуляя по Амбале, за 3 рупии я купил или, лучше сказать, чуть не насильно вырвал у одного сикха огромную превосходную пику, стоящую, вероятно в 5 раз более. Сперва он долго не соглашался уступить этой пики, потому что она принадлежала не ему, а его господину, какому-то радже; но окружавшие его на базаре люди тотчас же доказали ему, что он глуп и не смеет обкрадывать своего господина, лишать его барыша, и должен продать пику, которая может потеряться или сломаться. [135]

Амбала, 25 ноября

Пробыв в Дели около 10 дней, я теперь снова нахожусь в нагорном местечке, называемом Амбала. [В Дели] я остановился в бунгало, грязном домике, но близко от города. Отсюда я начал свои похождения, отправившись по большой улице, очень длинной и очень широкой, называемой «Чан-ди-Чок», то есть «Серебряный базар»; и в самом деле, эта улица, лишенная прежнего своего блеска, заключает в себе истинные сокровища. Живописцы, оружейники, ювелиры, портные и прочие осадили меня. В какие-нибудь 8 часов мне сделали два полных одеяния: одно — мужское из золотой парчи, другое — женское, тоже из золотой и серебряной парчи, очень тонкой. В несколько дней мне выковали оружие, неправильно называемое дамасским ¹⁰¹, с золотыми, серебряными и другими насечками. Множество оружия я накупил у менялы Нотмана, индуса, человека деятельного до невероятности, когда дело идет о выбарышничании нескольких рупий.

В моих похождениях я встретился с комендантом крепости Великого Могола, английским капитаном, старым моим знакомым. Он предложил мне сесть в его тележку, и я сел; проходя под высокими стенами Делийского форта (стены из красного мрамора) ¹⁰², мы услышали отдаленный звон цимбал, смешивавшийся с какими-то другими звуками. Это было шествие Могола, возвращавшегося во дворец. «Шмыгнемте-ка сюда», — сказал он [комендант], показывая на гигантские ворота, под которыми и слон показался бы не больше мыши, с тяжелыми дверями из желтой меди, покрытыми острыми гвоздями. «Шмыгнемте-ка сюда, на первый двор дворца, и мы увидим всю процессию». Сказано — сделано: мы стали под деревом с широкими цветами.

Шум цимбал и других инструментов быстро увеличивался; но только при наступлении ночи появились могольские, по два в ряд, всадники; они въехали в большие ворота, проезжали двор и через другие ворота углублялись во внутренность этой бесконечной ограды. За всадниками, которых было довольно много, следовали носилки и колесницы, запряженные быками; потом ворвалась во двор толпа музыкантов, извлекая из своих инструментов — труб, цимбал и флейт — всевозможные невероятные звуки. Вдруг яркий свет факелов выказал нам сухого старика, со строгим лицом, вытянувшегося [136] на носилках под балдахином. Это был Великий Могол Непосредственно за ним следовали в беспорядке 20 слонов, одни с позолоченными беседками, другие с цимбальщиками, гудевшими во всю мочь. Надо отдать справедливость музыкантам Великого Могола: они недаром получают жалованье; их рвение похоже на беснование.

За слонами, выступавшими мерной и раздумчивой походкой, проехало еще несколько всадников с черными знаменами и пр. Потом все смолкло.

Я не сказал, что Великий Могол, сидя на носилках, держал в своей руке крючковатый конец хукки, которую несли за ним.

При бледном свете, в дыму факелов, Могол походил на черноватую мумию, одетую в мишуру.

Комендант предложил мне поместиться у него в крепости; я принял его предложение с удовольствием. Заняв покои над главным входом во дворец, я стал заботиться о представлении Моголу, и мои заботы увенчались полным успехом. В 6 часов утра Его Величество прислал за мной. Следовало спешить явиться на зов, потому что Могол, дряхлый старец, сидел уже на троне, на котором поддерживало его только действие опиума, могущее продолжаться едва только достаточное для церемониала время.

Мы вошли в анфиладу ворот, прошли по нескольким аллеям и вступили на обширный двор, где возвышался трон Могола, под беломраморным, резным, раззолоченным киоском. Едва завидел я его издали, меня заставили сделать три низких поклона, прокричали мое имя и великолепный титул Могола, владыки вселенной, и тотчас же торопливо потащили меня к подножию трона, обнесенного балюстрадой. Вместо многочисленной свиты несколько старых, скудно одетых служителей с серебряными жезлами окружали его. Два мальчика, вероятно близкие Моголу, сидели или, лучше сказать, лежали на ступенях трона. Могол странно двигал глазами своими, то горящими чудным блеском, то тусклыми, как свинец. Мне казалось, что он дрожал.

Я запасся сорокафранковыми червонцами и по обычаю, приблизившись к трону и поклонясь еще трижды, вручил Моголу три такие монеты, которые он принял, положил близ себя и, по-видимому, остался очень доволен. Тогда, подобно тому, как это делается в опере «Итальянцы в Алжире», сановники отвели меня в другой двор, вероятно гардеробный, где навлекли на меня одежду самую [137] странную, какую только возможно себе представить, сшитую из золотых и серебряных парчей, несмотря на то что эта одежда оказалась непомерно длинной; поверх нее на меня с трудом напялили еще узкую серебряную куртку и сверх шляпы моей напутали чалму из трех длинных концов легкой серебристой ткани; в заключение налепили звезду.

Облаченного таким образом, меня опять торопливо повели к трону. Во время этого перехода я должен был держать долгие полы мои, которые тащились шлейфом. Герольды снова оглушили меня криком, и снова я должен был кланяться и опять вручил три червонца Моголу, который тогда собственноручно возложил мне на голову блистательную диадему, надел на шею жемчужное ожерелье и пожаловал мне почетную шпагу. За каждый из этих даров я всовывал по червонцу в руку его, так, как в Англии делают с докторами.

Этот старец был Бахадур-шах ¹⁰³, потомок Тамерлана. Сухое, длинное, бледное и черное лицо его, орлиный нос, чрезвычайная худоба тела, впалые щеки, отсутствие зубов и редкая, выкрашенная фиолетовой краской борода — все это вместе представляло самую жалкую наружность. Одежда его была из бархата, подделанного под тигровую кожу, и обложена собольим мехом.

Как скоро только было возможно, я бросился вон в этом смешном одеянии публичных танцовщиц, преследуемый криком герольдов, которые провозглашали величие Могола и мою признательность. Меня остановили при выходе и советовали оставить один или два червонца наследнику престола, шепнув мне, что наследник, к крайнему его сожалению, не мог присутствовать при моей аудиенции, но что я с моей стороны очень кстати могу предложить ему червонца два и это будет [знак внимания] и ему будет очень приятно. Я дал один червонец и прогнал толпу слуг, которые обступили меня с прошениями рупии.

Не полагая слишком высокой ценности этим подаркам падшего Могола, я все-таки не ожидал, что, снимая великолепную диадему, увижу что-то подобное сусальному прянику из самого дряного стекла, так дурно слепленного, что оно разваливалось в руках; я должен был тотчас же отдать кое-как чинить ее на тамошнем рынке. Жемчужное ожерелье было также из стекла, но парча, вероятно, серебряная, потому что в Дели, без сомнения, не проникло еще искусство делать мишуру. Как ни были [138] ничтожны эти дары, но английский путешественник обязан бы был представить их в пользу Индийской компании. Мне, как иностранцу, дозволено было сберечь их на память. Предлагали даже получить за эти подарки деньги из казны Его Величества, рупий 40; я отказался потому что мне хочется сберечь на память это тряпье.

В тот же день я узнал страшные подробности о Моголе. Он неограниченный властитель только в своей крепости, похожей на московский Кремль, обнесенной высокими зубчатыми стенами, с мраморными башнями в мавританском вкусе. Остальные его владения принадлежат англичанам, которые выплачивают ему до 4 миллионов ассигнациями в год; при дурной распорядительности и огромном семействе Могола эта сумма слишком незначительна.

В дороге между Дели и Фирозпуром, 30 ноября 1842

Взобравшись на самый верх моей башни, я был поражен величественной картиной Дели. Мне пришло в голову снять вид города, но едва успел я разложить бумагу, как на нее опустилась пара резвых попугаев, приютившихся под крышей моей обсерватории. К счастью, они вовремя снялись с места, и я мог продолжать мое намерение и рисунок. Француз сказал бы каламбур: dessein [«намерение»] и dessin [«рисунок»]. Беспрестанно окруженный роем попугаев, я набросал полный, но не вырисованный снимок с города и передал его двум туземным художникам, поручив им снять с него две копии, пополнить недостатки и прислать мне рисунки в Фирозпур. За каждый рисунок, по условию, я должен заплатить по 200 рупий, и то в том случае, если рисунки мне понравятся. Сообщаю тебе эти мелочи для того, чтобы показать снисходительность индийских художников (Замечу кстати, что рисунков я не получал).

Это письмо я пишу в дороге. Был я в Лудиане; провел там 2 дня, а теперь проезжаю Дхарамкотту, деревушку во владениях Шер Сингха, который выстроил здесь, на полпути от Лудианы к Фирозпуру, небольшой [приют] для англичан, путешественников. Переход от Лудианы к Фирозпуру в почтовом паланкине длится целые сутки и невыносим под знойным небом; поэтому приют, [139] устроенный Шер Сингхом на полпути, невыразимо отраден для усталых путников. Завтра буду в Фирозпуре.

Фирозпур, 5 декабря 1842 года

Фирозпур похож на огромное пыльное море, разливающееся по безграничному, ровному дну, усеянному норами крыс, скорпионов и змей. Длинные вереницы верблюдов вьются по этому морю, как тени. Фирозпурская равнина кажется с первого взгляда мертвой пустыней, а между тем она кипит жизнью и с часу на час более и более одушевляется представителями Индии.

Местами на этих равнинах раскинуты обширные лагеря. Говорят, новый губернатор Индии, лорд Эленборо, приказал собрать сюда большую часть войска, возвращающегося из похода в Афганистан. Он намерен праздновать здесь недавние победы и вместе с тем устроить торжественное свидание с пенджабским махараджей Шер Сингхом. Если генерала спрашивают, где он стоит, генерал отвечает: «На северном конце такого-то лагеря; 20 минут ходьбы». Чтобы отыскивать здесь дорогу, нужно запастись компасом. По всем этим сведениям ты можешь заключить, что фирозпурская равнина — самое отвратительное место на земном шаре; но политические соображения и близость сикхов (Лагор отсюда милях в 30) избрали Фирозпур сборным пунктом англо-индийских войск.

Фирозпур, 7 декабря

Меня очень забавляет Франциск возней со своим зверинцем и немецкими песнями. Славный малый Франциск: бережет мои пожитки пуще глаза, старается приобретать по самой сходной цене различные вещицы, которые мне нравятся, и во всем руководствуется моими вкусами. Пишу о Франциске, потому что он напевает теперь самонежнейшую «hopp-sassa» [«гоп-ца-ца»]. Я кое-как зарылся в этой пыли; из моей палатки слушаю песни индийцев, сопровождаемые звуками барабанов. Стол мне готовят под открытым небом.

Фирозпур, 10 декабря

Вот мой план. 1 марта 1843 года я выеду из Бомбея в Египет: написал в Бомбей, чтобы мне оставили место на пароходе. Во всяком случае, буду в Египте к концу марта... Теперь собираюсь пуститься в классическое плавание вниз по Инду. [140]

[Ему же]

На Инде, 8 января 1843 года

Плыву в Бомбей; из Фирозпура отчалил дней с 9... Плыву настоящим повелителем крыс, которые кишмя кишат в моей соломенной каюте. Нечего и писать о моем: отчаянии и страхе. Скажу короче: природа взяла свое, и я заснул непробудным сном под пляску таких огромных крыс, каких нет и не будет нигде. Хотел было в первом встречном городе обзавестись дюжиной кошек, да города-то не попадаются у меня на пути. Между тем прошло 10 дней, и я мало-помалу привык к этому содому, который так пугал меня на первых порах. Притом же я пустился на хитрости: поставил подле постели пребольшой барабан, и, только что крысы поднимут возню, я тотчас же ударяю в него, как Норма. Мои мучительницы прячутся по норкам, а я засыпаю на несколько минут, прикрыв чем-нибудь голову. В крайнем случае, когда возня превышает всякую меру терпения, призывается Франциск и расправляется с ними по-своему: принимает грозно-воинственный вид, начинает стрелять из ружья или пистолета, немилосердно колотит саблей по соломе и приводит крыс в окончательный ужас. Иногда и это средство недействительно; но по крайней мере Франциску всегда удается успокоить мне нервы своими комическими выходками. Поутру я запиваю свой перемежный сон бутылкой содовой воды с несколькими каплями хереса, шампанского или портвейна. Через час подают кофе.

Со мной 3 козы, которые дают превосходное молоко: впрочем, ты до него не охотник. В полдень или в час пополудни мне приносят завтрак: крылышко или ножку холодной курицы и «чапати», превкусные и прездоровые для желудка лепешки. Их пекут в одну минуту и подают прямо с пыла, для желающих с маслом. Масло у меня есть; да впрочем, чего нет у меня, кроме хлеба? Мука, картофель, живность, бараны... все есть! Удивляюсь я этим индийцам: встанут с восходом солнца, разведут огонь, сядут у огня на землю, закурят «трубку мира», и, покамест идут разговоры да тянется однообразное, неправильное пение, один из индийцев вынимает из походного мешка зерна и принимается их молоть между двумя камнями. Смелет муку, плеснет в нее пригоршней воды, сваляет лепешки, положит на горячий противень. [141]

Перевернет раз-другой — и кушанье готово! Поедят, выпьют воды и снова принимаются за «трубку мира»! Варят в котле сорочинское пшено [рис], горошек и бобы; все это, приправленное чесноком, составляет для индийца вместе с вышеупомянутыми чапати вкусную трапезу. В Инде очень много крокодилов. Стрельба по этим чудовищам составляет любимую забаву Франциска и Федора; Франциск стреляет из длинного ружья с сикхским фитилем, приобретенного в Лагоре, а Федор из плохого английского ружья, которое я купил за 30 рупий; как-то на днях они убили сообща огромного орла. С закатом солнца мы причаливаем к берегу, потому что в потемках того и гляди наткнешься на какую-нибудь песчаную отмель. Причалив, выходим на берег, и мои люди предаются обычным дневным занятиям: опускаются на траву и доят коз, режут баранов, а ежели уж все перебиты, покупают у окрестных поселян. Кроме того, делают запас дров и запас травы для коз.

Я в это время прогуливаюсь по пустыне, а с наступлением ночи отправляюсь под музыку шакалов на свою барку и получаю торжественный прием от крыс. Мне подают обед: бараний суп, жареную курицу и картофельный салат с чесноком — верх кухонного искусства Франциска. Все эти блюда сопровождаются неизбежными чапати и орошаются пивом, вином или содовой водой — по усмотрению. К ужину подается еще смородинная пастила, которой я запасся на Гималаях. Ужин часов в 7, потом курю чкрут (туземное название манильских сигар) ¹⁰⁴ или «трубку мира» и затем отхожу ко сну.

Дней через 12 с небольшим я надеюсь быть в Бомбее. Не знаю, решусь ли я предпринять пятнадцатидневную поездку к «погребам Эллоры» ¹⁰⁵. Видимо, проведу месяц в гордом спокойствии независимости, раскинув стан в виду индийского города. Вот уже два года, как мы жили в Бомбее с Леве-Веймаром и занимали гебрский дом. О Веймаре, конечно, получил известия из Багдада?

Прошло еще 3 дня, и терпение мое относительно крыс сделалось неистощимым: я покорился судьбе и облекся твердою решимостью. Вчера верстах в двух от берега мы завидели город Боглепор [Бахавалпур]. Этот город находится в Мультанской провинции, дома перемешаны с кучками финиковых пальм, похожих на сицилийские. В Боглепоре я приобрел себе кошку и накупил съестных припасов. Теперь у нас в виду другой город — Сакар-Бакар [Суккур]: мы доплывем к нему дней через 5 или [142] 6. Далее будет Гайдрабад [Хайдарабад], но его обыватели уж чересчур свирепы, и я вряд ли решусь выйти на берег. Франциск — другое дело: тот пойдет со своим фитильным ружьем и двуствольным пистолетом, осмотрит все и расскажет мне — что и как. Говорят, в Гайдрабаде еще не вывелись из употребления цирковые зрелища: травли диких зверей, слонов, носорогов, тигров и гиен. Отсюда недалеко должен быть Белуджистан: туземец, у которого я купил кошку, сказывал мне, что он белудж.

Не обращая внимания на ружье Франциска, шакалы гурьбой подходят по вечерам к лодке и начинают концерт. Крокодилов и аллигаторов видим каждый день по десяткам и дюжинам; иногда выплывают на ружейный выстрел, иногда ближе. Чем далее будем мы подвигаться, тем больше будет попадаться крокодилов.

Недавно мне показали на мокром песке следы какого-то хищного зверя, по предположению лодочников — тигра. Очень может быть: высокая прибрежная трава, растущая сплошной стеной, представляет тиграм удобные логовища. Инд — не что иное, как стремительный поток грязи, ежегодно переменяющий русло и опровергающий на своем пути все встречное. Непохожий на мирные реки Европы, подчиняющиеся потребностям человека, Инд, этот неукротимый царь пустыни, этот бич Центральной Азии, топит людей, истребляет растительность, сносит деревни и дает приют одним чудовищным крокодилам да подчищает степь шакалов и тигров.

Прощай; пора запечатывать письмо. Сакар-Бакар раскинут в пальмовом лесу и похож на Константинополь в уменьшенном виде. Здесь есть кое-какие пароходы.

На Инде, перед Гайдрабадом, столицей Синда, январь

С тех пор как мы отчалили от Фирозпура, прошло 20 дней; я в это время ни с кем не виделся, а происшествия шли вперед. Ступив сегодня утром на берег, я увидал, что дом резидента, полковника Утрема, пуст и находится в жалком состоянии. Окрестности были мертвенны, как все побережье Инда. Мимо меня прошел туземец и не поклонился. Заметив на нем европейский жилет и рассудив, что индийский изувер жилета носить не станет, я подошел к прохожему и спросил у него, можно ли войти в Гайдрабад, видневшийся вдали. Оказалось, что этот туземец говорит по-английски и был у резидента писцом. Сообщенные им сведения были не слишком [143] благоприятны. Шайка белуджей недавно напала на резиденцию, несмотря на запрещение эмиров. Полковник Утрем удалился. Генерал Чарлз Нэпир приближается к Гайдрабаду во главе сорокатысячного войска; в окрестностях города его поджидают 18 тысяч белуджей. Эмиры не теряют надежды устроить дело миролюбиво. (Эмиров трое; они близкие родственники и царствуют над Синдом втроем ¹⁰⁶.) Гайдрабад милях в 5 от берега; можно было достать верховых лошадей и отправиться в город, тем более что отставший писец предсказывал мне удовольствие., которое я доставлю эмирам своим посещением. Тут же я узнал, что некогда Гайдрабад был на самом берегу, но Инд переменил русло несколько лет тому назад. В сопровождении Франциска, вооружившегося карманным пистолетом, и отставного писца я отправился в столицу этой страшной страны. Мы двигались по глинистой, излопавшейся почве. Город велик и хорошо укреплен; но все здания слеплены из глины и словно подернуты сероватой дымкою: печальный вид...

Навстречу нам попадались обыватели, синдийцы и белуджи; иные ехали на слонах и конях, иные шли пешком. Все были вооружены. У всех бороды были выкрашены красной краской, у всех был грозный вид. Впрочем, они мне кланялись. Проехав длинные, малолюдные базары и купив там несколько раскрашенных деревянных коробочек, я подъехал к крепости, обнесенной зубчатыми стенами и громадными башнями. Белуджистанские воины скрестили оружие и спрашивали у меня, имею ли я позволение на свободный пропуск. Мой проводник повел было переговоры, но я тотчас же положил им конец: мне пришла в голову мысль, что эмиры могут задержать меня заложником как англичанина или как человеку, покровительствуемого англичанами. А там кто знает, что ожидает меня? Словом, я не вошел в крепость, несмотря на предложение моего проводника отправиться переговорщиком к гостеприимным эмирам. Я воротился к берегу по тем же базарам, по тем же пустыням и теперь сижу в моей каюте... Жаль, что не видал эмиров (8 дней спустя завязалась кровавая схватка перед воротами Гайдрабада. Англичане победили, но беззащитные английские поселенцы в Синде все были перерезаны туземцами. В числе прочих погибли больной английский генерал, плывший, подобно мне, по Инду, и английский комиссионер, доставивший мне перевозную барку в одном из устьев Инда — Гара-Бари. Его жена и дети также были жертвами свирепости туземцев... Меня спас бог!).

Комментарии

80 Научно не подтвержденная, но популярная и живучая легенда о еврейском происхождении кашмирцев.

81 Друиды — жрецы у древних кельтов.

82 «Сикх» — значит «ученик» (панджаб.).

83 Намет — шатер, большая палатка.

84 Ранджит Сингх (1799-1839) — основатель сикхского государства Пенджаб. Шер Сингх правил в 1842-1843 гг.

85 Акали — «бессмертные»; секта в сикхизме, выступавшая за возвращение к первоначальной чистоте учения. Основана Говиндом Сингхом (1666-1708).

86 Нао Нихал Сингх, внук Ранджит Сингха, царствовал один день после смерти своего отца Кхарак Сингха в ноябре 1840 г.

87 Алмаз, получивший название Кохинор, добыт в копях Голконды (Центральная Индия), подарен храму Джаганнатха в Пури (Орисса), захвачен могольскими войсками и вделан в корону Великих Моголов. В 1739 г. эту корону в Дели захватил Надир-шах, но на обратном пути через Пенджаб она была отбита сикхами, и Кохинор перешел во владение сикхских махараджей. После аннексии Пенджаба в 1849 г. камень попал к англичанам, был подарен Ост-Индской компанией королеве и вделан в британскую корону. С тех пор пошла поговорка: «Индия — крупнейший алмаз в короне Британской империи».

88 Мохур — золотая монета; официальное название основной золотой монеты Британской Индии.

89 Известно, что в Индии стальные, отточенные по краям кольца («чакры») надевают на головные уборы члены военизированной организации ордена акали — ниханги.

90 Аллар, Жан Франсуа (1785-1839) — офицер наполеоновской армии, адъютант маршала Брюна; после 1815 г. служил в армиях Египта, Персии; с 1820 г. — главнокомандующий армией Ранджит Сингха; в 1835 г. во Франции закупил оружие и был назначен официальным поверенным в делах Франции при дворе Ранджит Сингха; скончался в Пешаваре.

91 В сентябре 1843 г. в Пенджабе власть оказалась в руках военных. На престол был возведен шестилетний сын Ранджит Сингха — Далип Сингх.

92 Гурдвар (Хардвар) — место, где Ганг, стекая с гор, выходит на равнину; одно из наиболее священных мест индуизма, куда обычно совершается паломничество. По поверьям, купание здесь способствует очищению от грехов.

93 Дхаулагири (Даулагири) — одна из вершин Гималаев, высота 8221 м.

94 До 1858 г. Индия находилась под управлением Ост-Индской компании, которую контролировало английское правительство. Армия и чиновничество делились на служащих Компании и королевских.

95 Джомпон — паланкин в виде складного переносного кресла на деревянных брусьях.

96 Лорд Элленборо — генерал-губернатор Британской Индии в 1842-1844 гг.

97 Ф. И. Бруннов (1797-1875) — русский дипломат, посланник и посол в Лондоне с 1840 по 1875 г.

98 Под «диким» цветом здесь подразумевается серо-голубой, пепельный.

99 Англичане праздновали «успешное» окончание войны с Афганистаном — вторичный захват Кабула и освобождение пленных англичан (хотя война в целом была ими проиграна), а также победу в первой опиумной войне с Китаем. 29 августа у стен Нанкина был подписан первый англо-китайский неравноправный договор.

100 Чика — экран из тонких бамбуковых планок, скрепленных шпагатом, вставляемый в окна или двери.

101 В Индии ковали булатную сталь, иногда ее называли дамасской.

102 Стены Красного форта в Дели выложены красным песчаником.

103 Бахадур-шах II (1837-1858) — последний представитель династии Великих Моголов.

104 Чкрут — сигара с отрезанными концами.

105 Эллора — местечко около Аурангабада, знаменитое пещерными храмами — буддийскими, индусскими и джайнскими; высечены в I—IX ее. н. э.

106 Синд считался единым государством во главе с династией Тальпуров. Три ветви династии правили со столицами в Хайдарабаде, Хайрпуре и Мирпуре. Один из трех эмиров считался старшим. Автор проезжал по Синду в переломный момент его истории. Англичане уже решили аннексировать эту страну, и нападение белуджей на резиденцию в Хайдарабаде послужило желанным поводом для объявления войны. В феврале 1843 г. Ч. Дж. Нэпир (1782-1853) разбил войска эмиров при Миани, в марте — при Даро, в августе Синд был присоединен к английским владениям, а эмиры сосланы.

Текст воспроизведен по изданию: Салтыков А. Д. Письма об Индии. М. Наука. 1985