МЕНАР Ф.

ОТ ДЕЛЬГИ ДО КАНПУРА

Эпизод из истории восстания в Ост-Индии

(Дневник англичанки)

IV.

Слон, точно, животное любопытное, но корнак, его вожатый, еще более заслуживает любопытства. Человек этот составляет, так сказать, часть слона; он повинуется, в одно и то же время, и владельцу животного, и самому животному; он его кормчий и вместе его дворецкий; у него нет собственной воли; с одинаковым усердием исполняет он свою должность, отправляется ли с слоном на охоту, на прогулку, или на войну; у него нет никаких сношений с внешним миром; он чужд страстей, не принимает нравственного участия ни в какой ссоре, и принадлежит к той партии, которой принадлежит его слон. Махуда или корнак не что более как живая узда слона.

Было около четырех часов утра. Известно, что в тропических странах солнце восходит в шесть часов. До дня оставалось еще два часа; но удастся ли нам в эти два часа отыскать убежище?

Еслиб я, в последствии, не проводила ночей более страшных, к ужасам которых присоединялись еще мучительные воспоминания, я сказала бы, что никто из смертных не испытал таких невыносимых бедствий. Но это были мои первые [540] шаги на поприще несчастий и лишений! Мне предстояли еще тысячи превратностей судьбы, и поверяя их теперь в моей памяти, я сознаюсь, что эта первая ночь была наименее ужасная изо всех, проведенных мною потом в Верхнем Бенгале.

Мы проходили через перекресток, на котором сходились четыре улицы. Слон шел прямо, как вдруг Елена схватила за руку своего отца и старалась увлечь его налево.

Петерс спросил ее, куда она хочет вести его.

— В пороховой магазин, отвечала она; — вот дорога туда. Вильямс ждет нас; магазин будет взорван!

Увы, она лишилась рассудка, моя бедная дочь! я только теперь уверилась в этом. Мы вынуждены были силою заставить ее следовать за нами.

Часть города, в котором мы находились, была спокойна, но отвсюду приносились туда зловещие крики, отголоски схватки, вопли, выстрелы, то одиночные, то залпами и батальным огнем, а на черном небе, во многих местах, яснело зарево пожаров.

— Подождите меня здесь и пожалуста не шумите, сказал гоммашад, а сам пошел вдоль высокой стены без окон, как бы ограды обширного сада. Стена эта была обмазана известью, и нам хорошо была видна на ней движущаяся фигура гоммашада, который остановился наконец в двадцати шагах от нас, перед большими, запертыми воротами. Здесь он постучал особенным манером. Через несколько минут из-за ворот послышался голос, произнесший звонко краткое, односложное слово; Моггамед отвечал таким же словом; видно было, что между разговаривавшими были условные знаки и лозунг. Потом они вступили в разговор, почти шепотом.

Судьба наша решалась на этих переговорах, которые показались нам бесконечными, хотя они продолжались не долее пяти минут. Наконец Моггамед произнес какое-то восклицание; слон закачался и двинулся по направлению к нему; мы шли за слоном. Ворота растворились, и мы переступили за ограду, прошли через обширный сад, на конце которого развьючили слона. Моггамед ввел нас в огромную залу и сказал нам:

— Теперь вы спасены!

— А Вилль! вскричала я в отчаянии при мысли, что бедный сын мой не разделяет нашей безопасности.

— Аллах велик! отвечал Моггамед, и пошел озаботиться [541] удобствами нашей жизни на новоселье: честная душа, он и теперь все почитал себя нашим дворецким.

Одна лампа освещала эту залу, по стенам которой устроен был широкий сплошной диван. Мы улеглись в повалку на этом диване, но никто из нас не мог заснуть, за исключением ребенка. Часто слышался вздох, вырывался ропот на судьбу, раздавался сдержанный вопль горя, и все эти восклицания показывали, что каждый из нас бодрствовал, страдал и думал. Я не скажу вам о чем думала я; вы отгадаете... Я не помышляла ни о сипаях, ни о пожаре нашей фактории, ни о нашем совершенном разорении, ни о предстоящей нам нищете, ни об ужасах грабежа, ни об убийствах в подвале, ни о завтрашних наших опасностях; я думала о моем бедном Вилле...

Как верны предчувствия матери! Каким божественным даром провидения природа наградила ее! Я чувствовала внутреннее убеждение, что Вилль вскоре будет возвращен мне, и заранее радовалась этому... Потом вдруг эта надежда, эта радость ужасала меня... Перед глазами моими разливались ручьи крови, более алой чем обыкновенная кровь, и во мне пробуждалось желание никогда уже не свидеться с моим сыном. Мне казалось, что он был бы счастливее, еслибы навсегда оставался утраченным для меня.

Эти страшные сновидения без сна продолжались до рассвета. Лучи солнца проникали уже в комнату сквозь щели рассохшихся ставней, когда Моггамед вошел к нам с припасами. Он советовал нам не шуметь и отнюдь не выходить в сад. Он расказывал нам, что сипаи немедленно умерщвляли Англичан, попадавшихся им в руки, но, прибавлял он, надобно надеяться, что дельгийский король, которого инсургенты хотят провозгласить императором Индии, уймет эти убийства. В ожидании этого повеления мы должны скрываться и не подавать подозрения, что живем в этом доме. Беда была бы хозяину дома, еслибы мусульмане узнали, что он дал у себя убежище Англичанам.

Моггамед снова клялся, что отыщет моего сына и Малабарку, и вышел, обещаясь возвратиться к вечеру, если ничто не помешает.

Когда события следуют одно за другим быстро, какие бы они ни были, счастливые или злополучные, человек не может дать себе отчета в ощущениях, которые эти события раждают в нем. Поток происшествий увлекает его, и только тогда, как [542] поток этот приостановится, и человек придет в спокойное состояние, тогда только он может или наслаждаться или страдать.

До сих пор я едва понимала всю великость опасности, которой мы подвергались в эту ночь, и которая еще не миновала для нас, и только теперь, когда мы вошли в этот дом, я постигла весь ужас нашего положения. Нас было шестеро в трех группах: две дамы, поместившиеся посреди дивана; Елена и ребенок в углу комнаты; я с Петерсом возле Елены, чтобы наблюдать за малейшими ее движениями;.я часто заговаривала с нею, но она не отвечала. Мне хотелось бы, чтоб она заплакала; быть-может безумие ее происходило от того, что она не могла плакать. Она отказывалась также от всякой пищи. Мы ели отварной рис и плоды; Моггамед принес кувшин воды. Утолив жажду и обмыв лицо и руки, мы, почувствовали большое облегчение. Наши две дамы и мальчик, найденный в подвале, обрызганные кровью, вскоре осушили кувшин, и я помню, что это обстоятельство поселило некоторое нерасположение между нами. Я слегка упрекнула их в такой расточительности; оне отвечали, что вода эта принадлежит им столько же, как и мне. Не безрассудны ли были мы тогда! Мы ссорились за несколько капель воды, тогда как ручьи крови текли вокруг нас.

Признаюсь, что эти женщины, наши подруги в несчастии, не очень нам правились. Оне как будто забыли, что мы спасли их почти от верной смерти, и на другой же день после своего избавления сделались страшно высокомерны с нами, в особенности когда узнали, что мы были только возделывателями индиго, простыми плантаторами в окрестностях Дельги.

Муж мой, несколько сведущий в хирургии, решился перевязать широкую рану руки, отрубленной выше локтя. К счастию для этой женщины, кровь запеклась на ране и кровотечение почти прекратилось. Он поручил нам надергать корпии, приложил к ране компресс и сделал перевязку, с которою можно уже было переждать до более существенных пособий. Другая женщина много страдала от раны в левом глазу. Петерс перевязал и ее, но не решился сказать ей, что она окривеет.

Вместо благодарности оне сказали:

— Этот индиготин (презрительное название, которое Англичане дают Индийцам) довольно ловок. [543]

Что же это за женщины? к какому сословию общества принадлежат оне? Я приласкала ребенка, чтобы расспросить его о них, но он отвечал, что вовсе не знает их. Он был сын господина Ниля, несчастного Англичанина, которого Индийцы сожгли при нас. Он еще не знал страшной кончины отца своего, полагал, что он вместе с другими Англичанами отправился на войну, и надеялся вскоре увидеть его! Мать его умерла за полгода перед тем. Он жил у своей тетки, у которой был вечер когда Индийцы напали на ее дом. Дамы, бывшие в гостях, скрылись в подвал; мущины отбивались или спасались бегством. Ребенок всматривался в наших спутниц и уверил меня, что никогда не встречал их в гостиной своей тетки.

Ссора, завязавшаяся между этими женщинами, Бог знает за что, выдала их происхождение.

— Теперь тебе не зачем возвращаться на кухню, сказала безрукой ее подруга: — без руки стряпать нельзя...

— А тебе, возразила безрукая, — тебе теперь нечем будет подмигивать барскому камердинеру; с одним глазом страстные взоры не удаются...

Эти grandes dames были служанки: одна кухарка, другая горничная! Оне приехали с своими госпожами к тетке ребенка, и были в девичьей во время страшной катастрофы. Как бы то ни было, теперь оне оказывались не выше нас, и я не сочла уместным наказать их за дерзости, обнаружив, что знаю их звание. Я не хотела оскорбить их гордость, потому что оне стыдились своего состояния; напротив того, я старалась оказывать им всевозможное участие. Бедняжки имели доброе сердце, и в тот же еще день до того освоились с нами, что оказывали даже небольшие услуги мне и Елене.

Лампа погасла. Сквозь щели ставней проникал бледный полусвет в огромную комнату, залу пиров, вымощенную плитами разноцветного мрамора, с голыми, выбеленными по извести стенами. Тишина и спокойствие в доме и в саду представляли резкую противоположность с внешними шумом и волнением; в городе повсюду продолжалась перестрелка. По временам загоралась канонада, а гул и крики толпы то приближались к нам, то удалялись от нас. Это были геройские, последние усилия королевских войск и английских офицеров и унтер-офицеров туземной армии исторгнуть Дельги из рук сипаев.

Но, увы! они сражались один против тысячи. [544]

Я уже сказала, происшествия с такою быстротой сменялись со вчерашнего дня, что я была как бы в беспамятстве, точно пораженная громом, и не могла ясно представить себе наше положение; я едва начинала понимать весь его ужас, и утешала себя предположением, что я в горячечном состоянии, под влиянием какого-то обаяния, будто, оставляя факторию, выпила чашку баниха (конопля, из которой делают гашиш) вместо чашки чаю.

Петерс, стыдясь своего бездействия в то время, когда соотечественники его сражались, и не решаясь однако и нас покинуть без защиты, прислушивался к отголоскам борьбы, стараясь отгадать, на чьей стороне победа. Я расспрашивала его, как будто он мог более видеть и лучше слышать, чем я, и он пользовался моею доверчивостью к словам его, чтоб ободрять мое мужество и поддерживать надежду, что через час мы будем свободны.

— Беспорядки этой ночи прекратились, говорил он: — сипаи не могли овладеть городом, но еслиб им и удалось это, торжество их не могло продлиться. Англичане еще занимали пороховой магазин, форты и главнейшие позиции; кроме того, они ожидали в подкрепление отряда английских войск, состоящего из полков Корнаульского и Аллигурского. Не все войска, расположенные на кантонир-квартирах в Мируте, приняли участие в возмущении, и те, которые остались верными, шли в Дельги с двумя ротами европейской артиллерии; из этого следует, что мятежники вскоре попадут между двух огней, и что предводители этого военного бунта строго будут наказаны.

Потом он толковал мне проект преобразования, и уверял, что при введении предполагаемых изменений туземные войска, состоя под лучшею администрациею и имея лучших начальников, никогда не могут взбунтоваться.

Между тем как он говорил мне все это (и я притворилась, что верю словам его, чтобы не огорчить доброго мужа), пушечная пальба становилась час от часу сильнее.

— Слышишь? говорил он: — стреляют не ядрами.

В самом деле, толпа, поражаемая картечью, страшно ревела в отдалении.

— Опять, опять картечь, продолжал он: — чуть ли это не с эспланады магазина; однако там нет, кажется, батареи.

— Не с Селимгорчского ли это форта? спросила я.

— Нет, Селимгорч здесь, вправо от нас. [545]

— Слушай, слушай! вот закипел батальный огонь. Они точно дерутся теперь на эспланаде перед магазином, или перед Калькуттскими воротами.

Мы замолчали на несколько минут, а канонада становилась все жарче.

— А! теперь я понимаю, воскликнул он радостно: — мирутские артиллеристы переправились уже через мост, на Джумне, и угощают сипаев с тыла. Браво! дело кончится в час времени. Мы возвратимся в бенгало; Вилль и Малабарка, вероятно, уже там.

— Дал бы Бог!

— Да, сипаи стреляют, кажется, только из ружей, и огонь их постепенно слабеет. Разумеется, скоро всему делу конец.

— Но кажется, что и пушечная пальба уменьшается, сказала я.

В самом деле она прекращалась, и между двумя последними залпами из орудий прошло около минуты времени... Потом, в ответ на жаркий ружейный огонь, раздались только два пушечные выстрела, потом один, еще один, и после этого замолкла канонада и прекратился ружейный огонь, но в замен раздались крики торжества, громкие, бесконечные.

— Что это значит? сказал встревоженный Петерс. — Ужели войска наши отступили из порохового магазина?

При слове: пороховой магазин, Елена, которая, казалось, не принимала никакого участия в нашем разговоре, встрепенулась, встала с дивана, и подошла к нам.

— Пороховой магазин! сказала она, схватив меня за руку и сжимая ее с силою нервной корчи: — что говорите вы о пороховом магазине?

— Мы говорим, дочь моя, что пороховой магазин все еще занят верными войсками королевы.

— Так что же мы нейдем к магазину? Вильямс ожидает нас там...

Едва договорила она эти слова, как раздался оглушительный треск, страшный взрыв. Нет, слова: треск и взрыв, не выражают того, что случилось. Тысячи ударов грома в одно время, сопровождаемые извержением всех огнедышащих гор мира, дали бы только слабое понятие об ударе, разразившемся в атмосфере.

Земля задрожала, небо покрылось мраком, стены заколебались; мы, в беспамятстве, попадали на пол. Это был взрыв порохового магазина. [546]

V.

Не знаю, долго ли мы пролежали на полу, под слоем осыпавшейся с потолка штукатурки. Очнувшись, мы молили Всевышнего о Его святой защите, и Он подал нам силу перенести на диван дочь нашу, бездыханную, охладевшую и оцепенелую, как труп. Стоя на коленях возле нее, сжимая ее холодные руки, мы оплакивали ее и Вилля; будущее представилось нам столь же ужасным, как и настоящее... нам нечего было ожидать счастия на земле; мы лишились детей, лишились состояния, всего, всего!

Имена бестрепетных защитников дельгийского порохового магазина принадлежат истории. Спустя два месяца после этого, когда я была пассажиркою на пароходе Нубия, один из этих героев разказал мне некоторые подробности ужасного события.

Нубия, как и все пакетботы, содержащие сношения между, Калькуттою и Суэсом, перевозила из Индии многочисленные жертвы возмущения. Я была в числе их: мы чувствовали большое облегчение, разказывая друг другу свои несчастия.

11-го мая Дельги был уже во власти инсургентов; остатки английских войск отступили из города через Кабульские ворота. Нураджа-шах был провозглашен императором Индии; грабеж и резня начинались...

Между тем несколько европейских офицеров и артиллеристов еще защищали магазин (так называли Англичане находящиеся на одном дворе строения, в которых хранились военные снаряды; к числу этих строений принадлежал и пороховой погреб). Вот имена этих героев: поручики артиллерии Вилоби, Реноу и Форест, сержанты: Эдвардс и Стюард и кондукторы (гандлангеры) Шау, Боркли, Сколли и Кроу. К ним присоединилось несколько инженерных офицеров, в том числе поручик Вильямс.

Вилоби, как старший офицер, командовал отрядом. Он по опыту знал, что сипаи, смелые на первых порах, скоро охладевают, и никогда не упорствуют, чтобы преодолеть препятствие, остановившее их хотя на минуту. Он рассчел, что если магазин продержится хотя одне сутки, пороховой погреб и снаряды будут спасены; он не сомневался в том, что [547] начальники расположенных в окрестности войск поспешат форсированными маршами на помощь к городу, самому значительному в северо-восточных провинциях Бенгала.

Но на то требовалось время, несколько часов, по крайней мере чтоб устроить защиту магазина и укрепить вход в него.

С этою целью он придумал устроить на мосту черен Джумну барраж, довольно прочный, чтобы хотя на минуту остановить поток инсургентов, стремящихся в город. Во время этой задержки, он и товарищи его успели бы поставить несколько орудий против главного входа и против ворот парка и порохового погреба.

Он отправился с ротою туземных войск, оставшеюся до того времени верною правительству, и старался овладеть передовым мостовым укреплением; но видя, что кавалерийский отряд сипаев занимает уже это укрепление, и что путь для инсургентов, следовавших по мирутской дороге, обеспечен, он отступил к городским воротам, и приказал запереть их, но рота его разбежалась, и ворота остались отворенными. Впрочем сипаи и без того проникли бы в город. Король приказал растворить все ворота дворца, выходящие на крепостной вал; сипаи бежали через сады с криками торжества, и целыми толпами собирались на эспланаду магазина. Вилоби тотчас же присоединился к своим товарищам. Они не тратили времени в его отсутствие. При главном входе Стюард и Кроу, с зажженными фитилями в руках и с двумя шестифунтовыми орудиями, заряженными двойным зарядом картечи, ожидали нападения инсургентов. Они мерили глазами пирамиды заготовленных снарядов и рассчитывали в мысли число выстрелов. Им приказано было, как только окажется недостаток в картечи, заклепать орудия и отретироваться туда, где будет находиться поручик Вилоби.

Другие два орудия, также заряженные картечью, стояли при входе в самый пороховой погреб, к чтоб еще лучше защитить этот вход, две другие пушки обстреливали его с фланга, равно как и небольшой соседний бастион, которым мог овладеть неприятель. Поручики: Форест, Боркли и Сколли находились при орудиях у входа, а Реноу и Эдвардс при двух остальных. Вилоби, окруженный инженерными офицерами, командовал батареей, вооруженною тремя шестифунтовыми орудиями и двадцати-четырех-фунтовою гаубицей, [548] поставленною наверху здания местного управления, в шестидесяти шагах от входа в пороховой погреб. Выстрелы этой батареи держали перекрестный огонь с выстрелами четырех последних орудий, и обстреливали обе дороги, ведущие к погребу. Кроме того эти орудия могли быть направлены на все пункты магазина.

Измена туземцев, принадлежавших к прислуге магазина, не допустила устроить многие другия батареи; изменников обезоружили и заперли на внутренних дворах.

Предосторожности, принятые этими героями, чтобы заменить ими недостаточность средств защиты, доказывали, что они хладнокровно смотрели на опасность своего положения, и решились скорее умереть, чем выдать неприятелю вход в магазин; а пороховой погреб ни в каком случае не должен был достаться в руки сипаев... Они скорее взорвали бы этот погреб, и погибли бы сами, чем сдали его мятежникам.

Они устроили глубокие проводы от подвала, в котором хранился порох, до поста, занимаемого кондукторами Боркли и Сколли и сержантом Стюардом. Эти крытые канавки были наполнены порохом, с тем чтобы, в случае невозможности долее сопротивляться, когда Вилоби, махнув шляпою, воскликнет: «да здравствует Англия», последний, оставшийся в живых, канонер приложил фитиль к пороховой дорожке, и страшный взрыв поколебал бы до основания старый дворец нового императора Дельги.

Все было готово: они не скрепляли клятвою своей решимости, но каждый вручил душу свою Господу и ожидал роковой минуты...

Капитан телохранителей дельгийского короля явился с внешней стороны входа в магазин, и домогался переговорить с поручиком Вилоби.

Его привели к поручику.

— Император, мой властелин, сказал он, — повелевает вам вручить мне ключи от порохового погреба и от других складов, где хранятся снаряды. Тогда вам будет дозволено присоединиться к вашим товарищам.

— Ключи от пороха и снарядов здесь, отвечал поручик, указывая на орудия, направленные на главные ворота.

Посланный не понял этих слов и озирался с удивлением.

— Да, ключи здесь, в этих пушках, и я отправлю их к [549] твоему императору, вместе с картечью, которою пушки эти набиты по самое горло.

— Да здравствует Англия! да здравствует королева! воскликнули английские артиллеристы, одобряя ответ своего командира.

Посланный короля удалился с страшными угрозами.

Один из субадаров (туземных офицеров), верность которых не могла ни к чему пригодиться, потому что сипаи не признавали уже их авторитета, предуведомил Англичан, что король повелел своим телохранителям, с помощию лестницы, перебраться через стены магазина и, соединясь с находящимися там туземцами, напасть на Англичан с тыла.

Это предупреждение не могло быть принято во внимание. Оборона переднего фаса была уже так затруднительна, при малочисленности отряда, что невозможно было отделить людей на защиту других пунктов. К тому же туземцы, вместо того чтобы помогать королевским телохранителям, сами хлопотали о лестницах, чтобы поскорее убежать из этого опасного места.

Только-что кончились эти переговоры, как масса сипаев, громадная и сжатая, покрыла эспланаду со стороны Калькуттских ворот и королевского дворца, и как морской прилив, с ревом хлынула к воротам магазина.

Но вдруг этот людской прилив остановился; перед ним взвилось облако дыма, изрытое бороздами пламени; грянул гром, и картечь глубоко пронизала толпу, оставляя за собою широкие рвы в этой сплошной массе людей. Десять раз сряду врывались в эту живую стену опустошительные рои картечи, низвергая сотни Индийцев; наконец у Стюарда и Кроу не стало зарядов, и они с гордостию перешли на свой второй оборонительный пункт.

Толпа снова ободрилась и бросилась ко входу в пороховой погреб. Здесь Форест, Боркли и Сколли встретили их картечью, с переднего фаса, между тем как Реноу и Шау громили их с фланга, а Вилоби сверху. Сипаи падали сотнями, но убитые исчезали под ногами живых. Интервалов нигде не было видно, и запас снарядов истощался у Англичан скорее, чем остывал в Индийцах их фанатизм.

Сипаи успели восстановить порядок в рядах своих, и открыли по Англичанам ружейный огонь на расстоянии [550] тридцати футов. Поручик Форест был ранен двумя пулями в левую руку, а Борклею, вслед за его последним выстрелом из пушки, пуля раздробила левую руку выше локтя.

— Реноу и Шау ретируются, сказал Форест: — отступим и мы.

— А кто же исполнит приказание поручика? спросил Сколли. — Но вы ранены, ступайте; я останусь здесь.

И схватив фитиль, он наклонил его к дорожке пороха, обратив голову к стороне, где находился Вилоби, и ожидая условленного сигнала.

Пули свистали вокруг него, но он не заботился об этом.

Вилоби, истощив также весь свой запас снарядов, вскочил на лафет и озирался на все стороны, не увидит ли где ожидаемого подкрепления. Он видел только неподвижную фигуру Сколли на своем посту.

Итак, все было кончено. Дальнейшее сопротивление было невозможно; через минуту, через одно мгновение сипаи ворвутся в пороховой погреб.

Тогда он приказал окружавшим его бежать как можно скорее, снял шляпу и салютовал ею английскому знамени, которое развивалось еще на верху башни магазина... Погреб взорвало!..

Известно, что только Вилоби, Реноу, Форест и Боркли спаслись от гибели и пришли к Кашмирским воротам.

После того Вилоби исчез; он вероятно погиб в какой-нибудь схватке с мятежниками. Вот что разказали мне на пакетботе Нубия.

Я продолжаю мой разказ с 14-го мая.

Гоммашад явился на другое утро. Голод мучил нас. Увидя его, мы не могли воздержаться от радостного восклицания, но оно замерло на устах наших: гоммашад пришел с пустыми руками... К тому же, поспешность, с которою он вошел, его смущение и резкие жесты встревожили нас.

— Что нового? спросил Петерс.

— Погреб взорвали? спросила Елена.

Он не отвечал. Подойдя к дивану, он поднял несколько подушек, разломал в нескольких местах бамбуковую решетку, на которой оне лежали, и сказал:

— Спрячьтесь сюда; скорее, скорее; время дорого! [551]

Возвратясь к двери, в которую вошел, он стал внимательно прислушиваться и снова воскликнул:

— Идут, идут. Прячьтесь, или вы погибли!

Мы поспешили повиноваться ему. Только Елена не встревожилась этою угрозой; она повторяла машинально: «погреб взорван! погреб взорван!» Пришлось почти силой увлечь ее во внутренность дивана. Место, где мы укрылись, было не более фута вышиною и двух в ширину; но как диван устроен был вокруг всей комнаты, то мы расположились под ним вдоль, один за другим, лицом к полу, между тем как гоммашад раскладывал на свои места подушки, и убирал всевозможные признаки нашего присутствия.

Вскоре мы услышали шум шагов, бряцание оружия и крики: «смерть чужеземцам!» Толпа неистовых туземцев ворвалась в залу.

Они, казалось, были поражены неудачею; грозные их крики затихли. Гоммашад с негодованием упрекал их за недоверчивость к нему.

— Разве я уже не мусульманин? говорил он. — Разве я не тружусь, вместе с вами, над изгнанием Англичан? Я поклялся вам, что у меня не видать ни одного Англичанина; зачем же вы поступаете со мною, как с лгуном?

Истинные мусульмане никогда не лгут; Моггамед принадлежал к числу их. Он не сказал своим одноверцам, что в доме не было Англичан, но что Англичан не видать в нем, и действительно не был клятвопреступником, укрыв нас от взоров убийц.

Однако, казалось, что не все эти разбойники верили ему на слово; некоторые прокалывали подушки длинными английскими шпагами. Проникая в отверстия решетки, шпаги эти могли нас ранить; острие одной из них прошло между моею левою рукою и бедром и уткнулось в помост. Страшный обыск! Они поступали как таможенные пристава с тюками товаров!

Провидение спасло нас. Один из Индийцев, друг Моггамеда, как он сказывал нам после, вдруг воскликнул, как бы по вдохновению:

— В сад, в сад! Чужеземные собаки спрятались в кустах!

И кровожадная стая разбрелась по саду. Долго еще долетали до нас отголоски неистовых воплей, потом они утихали [552] постепенно и наконец совершенно смолкли. Моггамед поднял подушки и возвратил нам свободу. Свободу? Можно ли так злоупотреблять это слово!..

— Рису, рису, кричали мы все вместе, томимые голодом.

— Вечером будет и рис, если дозволит Аллах, отвечал Моггамед. — Мне не доверяют, за мною присматривают, следят за каждым шагом, зная, что я был управителем в вашей фактории. Даррогах два раза уже меня допрашивал; он допытывается, куда вы скрылись. Я отвечаю, что не знаю, живы вы или нет, а он угрожает мне колом, если я скрою истину. Он приказал отыскивать по домам Англичан, скрывающихся в городе, и назначил цену на английские головы: по триста рупий за мужскую голову, по двести пятидесяти за женскую и двести за детскую.

Мы затрепетали от ужаса, он заметил это и, раскаиваясь в том, что сказал нам это, прибавил:

— Не отчаивайтесь однако, сипаи еще не совсем победили, и ваши солдаты скоро с ними разделаются. Между тем положитесь на меня Я не оставлю вас, пока жив. Али, владелец этого дома, знает, что вы здесь, но показывает, будто это ему неизвестно. Права гостеприимства всегда для него священны, но он утверждает, что в военное время это гостеприимство должно иметь свои пределы, в особенности, если оно не было предложено... Он дал мне двое суток сроку, чтобы приискать вам другое убежище; я найду его к этому времени; не тревожьтесь только, если я позамешкаюсь сегодня вечером и немного опоздаю приходом... Я повторяю вам, за мною следят.

Он ушел. Мы проведи день в невыносимой тоске; к вечеру она еще усилилась.

Вот каково было наше тогдашнее положение: Елена, после взрыва только и говорила: «погреб взорван! погреб взорван!» Она сидела, не двигаясь с места. Ребенок спал. Две женщины лежали на диване, в страшном жару от полученных ран; за то оне не томились, как мы, голодом. Петерс большими шагами прохаживался по зале. Я то ложилась, то вставала; голова моя была пуста, до того пуста, что мысли как бы терялись в ней, и я не могла даже воссоздать в моей памяти образ милого Вилля. Вдруг я вскрикнула и упала без чувств на диван. Очнувшись, я хотела встать, чтобы подойдти к Петерсу, но у меня не стало сил; он сам подошел ко мне и стал [553] передо мною на колени; он ласково говорил со мною, но я не слыхала слов его. Наконец он заплакал, склоня ко мне голову, и слезы его, струясь на мое лицо, вывели меня из безпамятства.

Голод истощил мои силы; любовь мужа возвратила мне их.

— Моггамед! Моггамед! придешь ли ты? простонал Петерс.

Потом, кидаясь во все стороны по комнате, как лев в своей клетке, он восклицал:

— Горсть рису, только горсть рису за горсть золота!

Вдруг, будто повинуясь внезапному вдохновению, он отворил дверь в сад и исчез.

— Куда ты? вскричала я, тщетно силясь следовать за ним.

Пять минут, пять долгих, вековых минут, если можно так выразиться, я ожидала его возвращения. Сначала, сердце мое перестало биться, и я была как неживая. Потом страх возвратил мне жизнь. Я видела опасность, которой он подвергался, и встала, чтоб идти к нему на помощь, но изнеможенная, опять, в отчаянии, опустилась на свое место. Наконец он возвратился.

— На, сказал он, подавая мне зеленые бананы, апельсины и, не помню, еще какие-то плоды. — Утоли свой голод!

Я поблагодарила его только взором. Мы пригласили на наш пир раненых женщин; плоды утолили их жажду. Елена отвергла все, что отец предлагал ей. Долю ребенка мы спрятали.

Моггамед целую ночь не возвращался; и на другой день мы тщетно ожидали его. Как медленно тянулся этот мучительный день, и как быстро улетало для нас срочное время гостеприимства! Не попался ли Моггамед в плен? не убит ли он?

Беспокойство наше доходило до отчаяния.

Как только стемнело, Петерс пошел опять на разживу в сад и принес несколько арбузов, которые успокоили и наш голод и жажду. Когда я ела их, мне вошла в голову эгоистическая мысль, что муж мой, ребенок и я были более достойны сожаления, чем дочь наша и обе соучастницы наших бедствий. Безумие и горячка не спасали нас от голода, как спасали их. Елена, однакоже, уступила моим просьбам и съела кусок арбуза. Ребенок, целый день просивший есть, не удовольствовался этим скромным ужином; он приставал, чтоб ему дали пуддинга, и чтоб унять и усыпить его, пришлось обещать ему пуддинг на завтрашний день. Я никогда не видала такого сонливого ребенка как этот. [554]

Вот уже третью ночь жили мы в этом доме. Снаружи все было спокойно, и повсеместная тишина нарушалась только этими слитными и неопределенными звуками, которые всегда носятся над большими городами.

Муж мой, изнемогая от усталости, спал так же как ребенок и раненые; я не спала; я не могла уснуть, а слышавшийся мне в темноте частый шорох платья Елены, убеждал меня, что и она не спала. Милая, бедная дочь моя! она мечтала о настоящем, я мечтала о будущем! Я отстраивала в воображении факторию; Вильямс, произведенный за свои подвиги в чин капитана, женился на моей дочери; Петерс, я и Вилль (он был мне возвращен) отправились на пароходе и прибыли в Англию. Начиналось воспитание Вилля.... В это время кто-то тихо и отрывисто стукнул в дверь сада. Сначала я думала, что ночная бабочка, кружась в темноте, случайно налетела на дверь, но стук раздался во второй раз, потом в третий, с равными между собою промежутками, и песок аллеи хрустел у самой двери, будто под чьими-то ногами.

VI.

Поднялся прежний шум, раздались такие же удары, и мы, приблизясь к двери, услышали подавленный говор нескольких человеческих голосов.

— Еслибы это были враги, сказал мне Петерс, — они не стали бы брать столько предосторожностей; отопрем дверь.

Дверь была отперта, вошли две незнакомые нам женщины, Индиянки, или лучше сказать два белых призрака.

Я сказала «призрака», потому что тогда я всего боялась, и во всяком новом приключении подозревала какую-нибудь новую катастрофу.

Одна из вошедших к нам женщин присела на пол, и развернула несколько широких белых бумажных мантий; другая сделала нам глубокий реверанс и указав пальцем на плащи, сказала:

— Завернитесь в эти плащи, и ступайте за нами.

— Куда же мы пойдем? спросил Петерс.

— Туда, где нас ждет Моггамед. [555]

При имени Моггамеда наша недоверчивость исчезла, и преобразившись в туземцев, мы тотчас оставили залу и сад, и миновали, не будучи замеченными, большую часть Серебряной улицы (самой красивой и самой богатой улицы Дельги) и наконец Чандни Чаук. Это была уже не та улица, которую я осматривала утром: ее окаймляли развалины, она была завалена обломками, усеяна трупами. Самый ураган не мог бы поднять ни одной пылинки с земли: до того она была смочена кровью!

Тучи воронов поднимались на воздух при шуме наших шагов, колебались несколько времени в сумраке и спускались дальше на новые груды человеческих тел; шакалы и собаки бродили повсюду, пожирая руки, ноги и головы, а butchers birds, то-есть те огромные, ненасытные коршуны, которых Бенгальцы называют философами, продолжали свою ужасную пирушку, не обращая внимания на наше приближение; наклонясь над трупом, они пожирали его внутренности; издали их можно было принять за ночных бродяг, обирающих мертвых после сражения.

Рассвет едва начинался, и между тем туземные жители бродили уже по улицам, с тем же спокойствием и невозмутимым хладнокровием, как и в мирное время. Индийцы шли совершать обычное омовение к бассейнам или к священным водам Джумны; Мусульмане отправлялись в мечети благодарить Бога за вчерашний успех; но стоило только миновать часам молитвы, и это спокойствие и хладнокровие уступили бы место фанатизму, а охота за рыжими людьми и резня начались бы еще в большем размере! Мы это знали, и потому спешили укрыться в новом своем убежище. «Скорее, скорее! бормотала женщина, которая нас вела, идите скорее!»

Непредвиденное препятствие задержало нас у ствола того громадного дерева, которое называют здесь деодара (deodara) и листья которого отеняют улицу во всю ширину. Перед мечетью Бошим Уд-Даула (Boschim Ud-Dowlah), сложив ружья, стоял полк сипаев. Солдаты были в беспорядке, и с нашей стороны было бы неблагоразумно протесниться в середину их; приходилось ждать, пока они очистят место. Я слышала, как Индийцы расказывали, что этот полк бился весь вчерашний день и большую часть ночи, чтобы выгнать из мечети десятка два Европейцев, которые туда запрятались. Сипаи могли проникнуть в храм не иначе, как положив на месте [556] последнего из этих Европейцев, и теперь собирались идти на Англичан, расположившихся за Кабульскими воротами.

Взойди только солнце, и мы погибли! Наш костюм становился бесполезным, прикрывавшие нас плащи спускались только до колен, и наши ноги, обутые по-европейски, непременно бы изменили нам!

В ожидании, пока улица очистится от этого страшного наплыва солдат, мы прислонились к дереву, в виде группы настоящих туземцев. Вдруг я заметила, что белое полотно моего плаща-туники, полы которой сложила я на груди, начало покрываться крапинками крови вдоль рук, что число этих крапинок увеличивалось, и что оне соединялись в целые пятна, которые нечувствительно становились все шире и шире. Откуда бралась эта кровь?.. Из моих рук? из моей груди? из моих плеч?.. Но ведь я не была ранена; я не чувствовала ни малейшей боли... Тогда я стала внимательно наблюдать за этими пятнами, начала изучать их образование: и что же?.. оказалось, что шел кровавый дождь!.. Да! буквально — шел кровавый дождь!.. Я взглянула вверх и с первого взгляда не заметила над своей головой ничего кроме зеленого свода деодары... Но кинув косвенный взгляд к окружности этого свода, я увидала, что на его ветвях качались обезображенные силуэты нескольких повешенных; они черными фигурами рисовались на синеве неба; иным не доставало одного или нескольких членов, другим головы; и с шеи этих-то последних жертв падал кровавый дождь! Почти на каждой крепкой ветви было по трупу, и я несколько раз напрасно меняла свое место: кровавый дождь не переставал падать!..

Мне сказали, что это дерево за сто девятнадцать уже лет служило виселицей благородным эмирам, когда Надир-шах с террассы соседней мечети, приказал побить сто тысяч жителей Дельги.

Я готова была упасть под этим деревом, и умерла бы там как умирают под упасом (Упас-Антиар — ядовитое дерево), потому что запах крови отравлял меня. Наконец трубы прозвучали поход, полк двинулся скорым маршем к Кабульским воротам, и улица очистилась.

Пять минут спустя, мы миновали еще дымившиеся развалины [557] многих громадных зданий, и наша вожатая ввела нас в сарай, загроможденный досками и брусьями, пол которого был устлан связками тростниковых и бамбуковых палок.

— Мы здесь и останемся? спросил Петерс.

Женщина ничего не отвечала; она отбросила в сторону некоторые из этих связок, и тотчас же яркий свет блеснул звездою в глубине темного прохода.

— Войдите, сказала женщина.

Она можно сказать втолкнула нас одного за другим в этот узкий, скользкий и весьма крутой проход, и исчезла, закрыв отверстие теми же тростниковыми и бамбуковыми связками.

Таинственное поведение этой женщины не удивляло нас; будучи послана от гоммашада, естественно она должна была брать не мало предосторожностей.

Муж мой, который после всех вошел в эту яму, с большим трудом пробрался вперед: этот проход был менее двух футов шириною и вел к обширной зале со сводами; наше вступление в эту залу было встречено долгим двусмысленным говором, полным недоверия; нас принимали за Индийцев, и мы сами не знали, кто наши новые товарищи; дым от двух или трех смолистых лучин до такой степени наполнял пространство, что только привычный глаз мог различить в нем предметы и лица.

Два или три английских слова, перекинутые с той и другой стороны, скоро поселили между нами доверие. В зале находились женщины, девушки и дети, подобные нам жертвы восстания; один богатый и храбрый Парси отважился спасти их от ярости сипаев и скрыть в подземелье, в своих садах, насаженных на развалинах одного из дивных дворцев Икдрапасты, древнего Дельги.

Эти женщины и девушки, полунагие, вдовы или сироты, то одиноко предавались отчаянию, то, собравшись в группы, утешали друг друга и обретали новое мужество и новые надежды, целуя своих детей и убаюкивая их на коленях. Оне лежали или сидели вдоль стены на толстом слое тростника. Я нашла в дыму десятка два женщин, и села возле одной из них — матери, несчастной менее меня, потому что она качала на руках ребенка.

— О, Вилль! мой милый Вилль! вскричала я, падая на тростник и бросая завистливый взгляд на эту женщину. [558]

— Вы его лишились? спросила она, поняв смысл моего восклицания.

Я не отвечала, слезы не давали мне говорить.

Елена и мальчик сели рядом со мною, две наши служанки несколько дальше, а Петерс, как бы стыдясь того, что он скрывается среди женщин, между тем как его соотечественники сражаются у Кабульских ворот, с волнением быстро ходил взад и вперед в неосвещенной стороне подземелья.

Мне казалось, что он задумал какое-нибудь предприятие, и я не ошиблась, как увидим дальше.

Мысль, безрассудная мысль, что Вилль находился может-быть в числе детей, спавших там и сям, в тени, начинала меня томить; я взяла за руку маленького Ниля и, опираясь на нее, сделала общий смотр всем группам и лицам, скрывавшимся в этом подземелье, восклицая на каждом шагу:

— Вилль! не здесь ли ты? Вилль! Вилль!

Ни один ребенок не отозвался при этом имени; ни одна женщина не возвратила мне моего сокровища.

Но этот смотр не остался безполезным. Одна пожилая дама узнала моего юного спутника и вызвалась взять его под свое покровительство; я согласилась, потому что все свое время должна была посвятить попечениям о своей дочери. Эта дама, полная энергии, несмотря на свои лета, беспрестанно твердила, что Англичане скоро снова завладеют Дельги. О еслибы Господь исполнил ее желание и наградил ее за самоотвержение!

Две наши служанки также встретили знакомых и оставили нас одних, не поблагодарив за наши о них попечения. Несчастие, как и счастие, делает людей эгоистами.

Я чувствовала некоторое удовольствие, сидя в своем углу только с мужем и с дочерью; подстилка из тростника и сено казались мне приятнее диванов, на которых я еще недавно сидела. Но почему не являлся гоммашад? Почему женщины, которые привели нас сюда, скрылись, не сказав ни слова? Петерс старался меня успокоить, говоря, что эти женщины, вероятно, пошли уведомить гоммашада о нашем прибытии.

Добрый Парси, не довольствуясь тем, что дал нам защиту, думал о нашем пропитании, и два раза в день бильги (Носильщики), его слуги, приносили нам по большому кувшину воды и по два котла с вареным рисом и бараниной. [559]

Почти все наши голодные товарки, исключая двух или трех, слишком гордых или слабых, с жадностию кидались на эти котлы и хватали пищу пригоршней. Это было бесстыдно! Петерс вступился и предложил брать пищу поочередно; некоторые из них стали бранить его, но большинство послушалось. Как теперь гляжу я на моего бедного мужа, как он, вооружась двeмя кусками дерева, из которых один был заострен, а другой выточен в виде лопатки, клал в руки каждой несчастной по куску баранины и по горсти риса.

Мало-по-малу робость исчезла между нами; мы болтали между собою, менялись своими надеждами, считали свои потери, говорили об отсутствующих, оплакивали мертвых, разказывали страшные эпизоды 11 и 12 мая.

Тогда-то я поняла, почему тут были одне женщины. За два часа до нашего прихода служители дарога (darogha), т. е. туземного префекта полиции, посещали подземелье и унесли пять находившихся здесь раненых мущин. Петерс пропал бы, еслибы полицейские сделали новый визит!

Не даром дарога берег в эту минуту жизнь женщин; он надеялся в последствии взять за них хороший выкуп или мог потушить какой-нибудь бунт сипаев, отдав приказание кстати умертвить и этих женщин.

Так как бешенство убийц несколько утолилось 13 числа, то некоторые из этих женщин, найденные в своих житницах и погребах, были захвачены, и тотчас же отпущены. Оне скрылись здесь за неимением другого убежища, и из страха встретить на улицах кровожадных фанатиков. Европейцы, захваченные таким же образом (13 числа), были все преданы смерти по короткому приговору своего рода военного суда, заседающего в Дьюан-Ай-Касс (Dewan-i-Kass), великолепной мраморной зале дворца могольских императоров. Дарога объявлял в своей прокламации: «с той минуты, как непобедимый царь, изгнав Англичан, восседает на императорский трон, убийства должны прекратиться и правосудие войдти в свои права.»

Итак я узнала, во время своего пребывания в этом погребу, что Европейцы (мущины), которые укрылись утром 11 и 12 мая во дворце, были выдаваемы солдатам на убийство не иначе, как после допроса перед лицом судей и по их приговору.

Власть царя, 92-летнего старика, существовала только в [560] воображении; в действительности царствовал и повелевал один из его сыновей, Мирза-Могул, и по его-то приказаниям дарога, этот магистрат, учрежденный английским правительством, должен был, в присутствии нескольких заседателей (ассессоров), допрашивать всех пленных Европейцев, осуждать на смерть каждого, кто только оказывал 11 числа сопротивление Индийцам, и щадить жизнь только тех, которые отрекались от Христа!

Увы! надо сознаться, что некоторые из наших соотечественников имели низость переидти в магометанство. Да простит их Бог!

Мы оставались в этом погребу до 18 мая. Нечистота вредила моему здоровью более нежели лишения; наши отвратительные платья обратились в лохмотья; мы постоянно были пропитаны потом в этой температуре более нежели тропической, и белье гнило у нас на теле; мы не смели просить бильгов дать нам какие-нибудь ткани: они пронюхали бы наше золото, и чтобы овладеть им, непременно бы нас убили; мы могли пользоваться некоторою безопасностию только под предлогом своей бедности.

По счастию, у моей дочери совершился кризис: разум возвратился к ней вместе с слезами. На другой день после нашего прихода в это подземелье, утром меня разбудили ее рыдания; она сидела подперши голову руками; я ласково спросила ее, о чем она плачет. «О, маменька, отвечала она, бросившись ко мне на шею, как мы несчастны!»

Больше она ничего не сказала и рыдала целое утро. Я благодарила Бога за утешение, которое послал он мне в моем несчастии; с этой минуты мы рассуждали и надеялись втроем!

Елена была истинно мужественная, деятельная, умная и решительная девушка. А потому, перестав предаваться слезам, она начала придумывать с отцом множество проектов о том, как бы выйдти из Дельги и достигнуть аванпостов английской армии. Мы не могли долго оставаться здесь, в этом подземелье. Посещение дарога нас очень пугало.

— Я хочу вас оставить здесь, сказал Петерс, — и идти ночью к бенгало; может-быть они расхитили и разрушили не все наше имущество; я могу найдти средство устроить дело так, чтобы нам можно было выбраться отсюда сухим путем или водою по направлению к Агре, и ворочусь к вам. Меня занимает эта мысль со вчерашнего дня. [561]

— Предположение батюшки мне правится, заметила Елена: — Но для чего нам разлучаться?

— Елена права, сказала я: — да! к чему нам разлучаться?

— Я уверен, что Моггамед находится в бенгало, заметил Петерс.

— Вильямс тоже, прибавила Елена. — Мне снилось, что его не взорвало порохом.

— Почему бы Малабарке не отвести Вилля в Факторию? думала я с своей стороны.

Мы поверяли друг другу эти надежды.

Разговор на минуту прервался, и каждый из нас молчал, занятый своими мыслями. Но проект переправы в бенгало должен был совершиться раньше, чем мы надеялись.

Около полуночи, провожавшая нас Индиянка появилась у входа в подземелье, и мы бросились к ней, требуя известий о Моггамеде.

— Моггамед, сказала она, — был...

И, не владея английским языком, она выразительным жестом дала нам понять, что Моггамед повешен...

Да, несчастие делает людей эгоистами, и я сознаюсь без стыда, что нас огорчила не столько самая смерть гоммашада, сколько ее последствия.

Бедняк погиб жертвою своей верности и преданности нам. И хоть бы эта преданность и верность послужила нам к чему-нибудь! Так нет! Мы без него не могли ничего сделать. Все проекты Петерса он мог бы исполнить на деле; он мог бы отправиться в факторию, спас бы что можно было спасти, и устроил бы наше бегство в Дельги; а теперь он, по доносу некоторых фанатиков, был повешен, как партизан феррингов (Ferringhees)!

Я жалела о его участи, но неспособна была плакать, потому что Вилль поглотил все мои слезы.

Между тем как мы предавались печальным мыслям, Индиянка кидала кругом безпокойные взгляды и потихоньку пятилась к выходу из подземелья, делая нам знак без шума следовать за нею: мы пошли за нею тихонько, останавливаясь всякий раз, когда тростник слишком резко хрустел у нас под ногами; вступив в отверстие, мы ускорили шаги.

Таким-то образом оставили мы своих подруг несчастия, и я почувствовала при этом род угрызений совести; но могли ли мы поступить иначе? Не должны ли мы были скрываться для [562] своего спасения? Когда корабль погибает, и одна лодка заботится о спасении пассажиров, высаживая их по группам, разве не позволительно употребить иногда хитрость, для того чтобы помешать этим пассажирам кинуться разом в лодку? То же было и с нами; большая часть оставленных нами женщин, заметив наш уход, захотели бы за нами следовать, и бегство наше не состоялось бы.

Какое сладостное ощущение почувствовала я, оставив погреб и вдохнув в себя свежий воздух! Мне показалось, что я вступила в новый мир. Женщина, за которою мы шли, сделав несколько шагов среди развалин, о которых я говорила, остановилась и испустила глухой крик, подобный лаю; в ответ ей послышался такой же крик, ослабленный расстоянием, и четыре человеческие фигуры, одетые в белое, подобно индийцам, тотчас вышли из-за угла стены и приблизились к нам.

VII.

Точно ли есть в нас предчувствия, которые говорят нам о близости какого-либо предмета, или о скором свидании с кем-нибудь, когда глаза наши не могут еще видеть ни этого предмета, ни этой особы? Да, такие предчувствия действительно бывают; я не раз сама испытала их в жизни, но никогда так живо, как в настоящем случае.

Первый из четырех человек, которые шли к нам навстречу, один за другим, был одет в длинный кафтан, как наши Индийцы магометане; шарф, накинутый сверх чалмы, обрамливал, или скорее закутывал его лицо так, что одни глаза оставались не покрытыми. Не зная, трудно было отгадать Европейца под этим нарядом, а между тем Петерс, Елена и я, вразумленные каким-то бессознательным откровением, узнали мнимого мусульманина, прежде чем он произнес одно слово.

— Вильямс! вскрикнули мы все трое вместе.

— Вильямс! Вильямс! повторила Елена, и, забывая приличия, бросилась к своему жениху на шею.

Это точно был Вильямс, которого мы почитали погибшим под развалинами порохового погреба; Вильямс шел к нам на помощь.. [563]

Место не было удобно для объяснений. Вильямс увел нас из сарая на улицу, где стояли несколько конюхов, держа в поводу оседланных заводных лошадей, и через несколько минут мы подъезжали к Калькуттским воротам.

Один из сопутников Вильямса имел, вероятно, тайные сношения с стражею, поставленною у ворот; он смело отвечал на оклик часового и поехал вперед нас, чтобы сказать отзыв гальвидару (сержанту) поста. Та же формальность была исполнена при въезде на плашкотный мост через Джумну, где стоял на биваках батальйон сипаев; но едва мы доехали до половины моста, как по нас открыли ружейный огонь с тыла.

— Бездельники, сказал Вильямс; — они продали мне свободный пропуск на мост, но не через мост...

По счастию пули свистали около ушей наших, не задевая нас.

Мы начали разговаривать не прежде, как выехали на мирутскую дорогу. Вильямс разказал нам в нескольких словах, каким чудом он спасся от смерти при взрыве порохового погреба и как добрался до укрепления, где бригадир Гревз только ожидал прибытия генерала Бернарда, чтобы совокупными силами вытеснить сипаев из Дельги.

На другой же день Вильямс пустился нас отыскивать. Каждую ночь он пробирался в город, в сопровождении трех солдат испытанной верности. Он обыскивал развалины и опустевшие дома. Унтер-офицер из туземцев, одного с ним полка, обещал ему, за весьма значительную сумму денег, скромность и снисходительность некоторых из своих товарищей, занимавших караул на постах Кабульском, Калькуттском, и при мосте через Джумну. Не отыскав нас в Дельги, Вильямс решился продолжать свои поиски в фактории. Небо внушило ему эту мысль; он нашел там нашего гоммашада, который приготовлял, что нужно для нашего бегства в Агру или в Карнаул, и как только все было готово к этому путешествию, добрый Вильямс сам приехал за нами; его провела к нам Индиянка, которой известно было наше местопребывание.

— Эта женщина, сказал Петерс, — говорит что гоммашада уже нет в живых.

— Увы! отвечал Вильямс. — Казнь его происходила вчера вечером. Платель (род волостного головы) селения не мог [564] далее противиться настоятельным требованиям райотов, ваших соседей, утверждавших, что Моггамед был предатель, и бедняка повесили на суку деодары, которая растет при входе в ваш бенгало.

Не время было слишком разжалобиться над участию несчастного Моггамеда; мы едва почтили вздохом память нашего верного слуги; мы только и думали о побеге... Один из туземных всадников скакал на сто шагов впереди нас, чтоб осматривать дорогу; другой оставался, по временам, сзади, прислушивался, снова подъезжал к нам и снова отставал. Мы опасались погони

Прости мне, Господи! я завидовала тогда, и кому же? — моей дочери! Она ехала впереди меня, рядом с Вильямсом; она расспрашивала его; он отвечал ей, и счастливая Елена с сердечною отрадой слушала каждое его слово. И я спрашивала его: не пришла ли в бенгало старая Малабарка, нянька моего Вилля? но он не внимал мне, не отвечал на мой вопрос...

Наконец он услышал меня и ответил мне только одним словом, но это слово, это да отозвалось в глубине моего сердца! Да! Малабарка принесла моего сына в бенгало.

Мне казалось в эту минуту, что лошади наши, мчавшияся во всю прыть, скачут недовольно скоро. Я вдруг сделалась бесстрашною, искусною наездницей. Без хлыстика, без шпор, только силою воли моей, я неимоверно прибавила ходу моей лошади, обогнала моих спутников и прежде всех примчалась к цели.

Там, где возвышался красивый коттедж под кровом которого я провела двадцать лет счастливой жизни, торчали обгоревшия развалины. Лошадь моя спотыкалась на обломки хозяйственных строений фактории, а я не смела своротить в сторону; я не узнавала этого места, не знала, где проехать, чтобы скорее добраться к Виллю. Ничто не указывало мне дороги в темноте ночи: ни огонек, светящийся сквозь трещины стен, ни неверный отблеск света над развалившеюся крышей. Нервная дрожь пробегала по моему телу; с нетерпением и робостию вглядывалась я в оттенки мрака и прислушивалась к малейшему шуму, и так, не трогаясь с места, ожидала прибытия моих спутников.

— Стой, скомандовал Вильямс, слезая с лошади и отдавая повод конюху.

Мы также слезли. [565]

— Теперь надобно осмотреться, сказал он.

Тут начал он вглядываться в окружавшую его местность, чтобы напасть взором на какой-нибудь признак урочища, но бенгало и его сады были до того опустошены, что ни одного дерева не осталось на корню, ни один обломок стены не возвышался на десять футов над землею. Одна деодара, старое дерево, отенявшой наше жилище, на суку которой был повешен несчастный Моггамед, еще раскидывала зеленый шатер свой. Этот лиственный намет чернел даже в темноте и указал нам дорогу; мы направились к нему, ступая сколь возможно тише, опасаясь разбудить внимание Индийцев, живущих в соседних хижинах. Спотыкаясь на каждом шагу на рассеянные по земле обломки и держась один за другого, мы дошли наконец благополучно до места, где прежде была веранда дома.

До того времени, только пресмыкающиеся, скользившие между камнями от нашего неожиданного прихода, ночные птицы, испуганные нашим приближением, и шакалы, воющие в ожидании добычи, нарушали спокойствие ночи, но вдруг послышалось возле деодары глухое хрипение, сопровождаемое звуками, походами на удары дубины по земле. Мы остановились: я, дрожа еще более чем тогда, как стояла одна при въезде в опустошенную факторию; Елена, робко прижимаясь к Вильямсу; Петерс, Вильямс и солдаты приготовляли оружие... Рев и удары усилились, потом вдруг замолкли; огромная черная масса медленно подавалась на нас.

— Да это Розовый куст! сказал Петерс.

Я забыла сказать вам, что слон наш, с которым вы уже знакомы из моего разказа, назывался Розовый куст; каждый ручной слон имеет прозвище

В самом деле, это был Розовый куст. Он узнал нас, и приветствовал, вытягивая к нам свой хобот, из которого струился теплый воздух, увлаженный мелкими брызгами, которые неслись к нам прямо в лицо.

— Что ты тут делаешь, мой добрый Розовый куст? спросил Петерс.

Слон, будто в ответ на этот вопрос, подошел к дереву, оперся на его ствол, топнул ногою о землю, и подняв хобот к верху, испустил жалобный стон. Потом пытался он ласкать концом своего хобота какой-то предмет, в ветвях дерева, выше его головы. [566]

— Он почуял тело гоммашада, сказал Вильямс; — посмотрите, он верно увидал вот здесь ноги этого бедняка.

Вильямс был прав. Нижняя часть тела гоммашада чернела на небе как тела висельников на Chandnie-chauk.

Слон занимает первое место в семье земных животных по громадности своего тела, но он также выше их всех по своей понятливости. Он одарен не только инстинктом, но, можно сказать, и здравым смыслом. Еще замечательнее он тем, что у него есть и сердце. Он признателен, умеет любить и ненавидеть. Розовый куст, поступивший очень молодым в факторию, подружился с гоммашадом; он повиновался ему более, чем самое кроткое дитя повинуется своему отцу. Верный своему любимцу, даже и по его смерти, он изъявлял по своему печаль свою, и если мы застали его здесь, то, вероятно, он должен был сильно сопротивляться, отделываясь от убийц своего друга, которые, без сомнения, пытались увести с собою животное, которое всегда стоит не менее пятисот рупий.

Итак, мы отыскали вход в наше жилище. Вильямс приказал своим трем солдатам не плошать на часах и свиснул резко и отрывисто. Через минуту, слабый свет показался из-под земли, там, где находился подвал со сводами наших людских. На этот свет прошли мы через гостиную и столовую, в которых остался целым только паркет.

Вы, вероятно, отгадали, что я думала только об одном, искала глазами только одного предмета, входя в подвал. Я бросилась к кушетке, на которой спал ребенок, и, едва сдерживая крики радости, я протянула к нему руки, чтобы взять его, чтобы прижать его к груди моей... Но Малабарка, сидевшая в ногах дитяти, остановила меня умоляющим жестом:

— Не будите его, говорил этот жест.

Я повиновалась, стала на колени и взяла одна ручку моего сына, прижалась к ней устами и воссылала благодарения Всевышнему за Его милосердие.

Но надобно было прервать это сладкое настроение. Я должна была, по примеру Петерса и Елены, переодеться в полный индийский костюм. Вилль уже был настоящий маленький Парси; благодаря только этому преображению, нянька могла вынести его из Дельги, когда она, уступая страху, бежала с своим воспитанником, как разказала нам после, из дому, в котором мы нашли убежище, с самого начала нашей страннической жизни. [567]

Слой охры придал нашим лицам, рукам и ногам грязно-желтый цвет, который можно назвать общим цветом кожи жителей Индии. Узлы заготовленной одежды и белья, а равно запас съестных припасов, помещены были на вьючных лошадей, и Вильямс разказал нам наш маршрут.

Мы должны были немедленно сесть на лошадей и ехать на берег Джумны, в четырех или пяти милях выше Дельги. Прибыв к месту, где тропинка, идущая вдоль поберегу реки, углубляется в небольшую рощицу маньолий, мы должны были остановиться, и Петерс должен был спустить курок на пистон незаряженного пистолета; такой же сигнал будет подан ему из рощи, и тогда человек, на которого мы могли положиться, проведет нас к плоскодонной лодке и доставит нас, по реке, до Агрской цитадели.

— Да хранит вас Бог и да соединит нас вскоре, прибавил Вильямс; — я возвращаюсь к укреплениям.

Тут началось прощание, во время которого молодой человек долго колебался между обязанностями воина и преданностию жениха. Сердце удерживало его с нами и приковывало к нашей участи; честь призывала к товарищам по оружию. Он, некоторым образом, дезертировал с своего поста, чтобы придти к нам на помощь, а теперь, как он подал нам средства удалиться от Дельги, не должен ли он был искупить вину свою, присоединяясь к своей роте? Елена не хотела на это согласиться; она не хотела понять, что Вильямс принадлежал своему отечеству прежде, чем ей. Вильямс был ее избавителем, ее ангелом-хранителем; она нашла его, утратив повидимому навсегда; он принадлежал ей теперь телом и душою, и она скорее бы решилась умереть, чем расстаться с ним.

Петерс и я не мешались в эти переговоры, исполненные слез и укоров, то нежных, то жестких. Наконец он вырвался из объятий Елены и хотел выбежать из подвала, чтобы немедленно пуститься в путь к Дельги, но было уже поздно... На пороге он столкнулся с одним из солдат, стоявших на часах.

— Тревога! крикнул солдат

— Что там такое? спросил Вильямс.

— От моста идет кавалерия.

— Много ли?

— Эскадрон. [568]

— Далеко ли они?

— Недалеко, отвечал другой солдат, прибежавший также повестить тревогу.

— Тревога! тревога! кричал, прибегая, третий часовой.

— Эскадрон разделился на несколько отрядов, сказал второй солдат.

— Фактория окружена, прервал его третий; — я слышу лошадиный топот со всех сторон.

— Я полагал, что этот эскадрон идет в Мирут и потому не дал заранее знать о его приходе, продолжал первый часовой.

— О Вильямс! Вильямс! воскликнула Елена: — мост на Джумне уже не свободен!

Вильямс вынужден был бежать с нами. Он отпустил солдат своих и велел им говорить, если их спросят о нас, что мы бежали, по направлению к Мируту.

Благодаря темноте и топоту взводов, сходившихся к фактории со всех сторон, нам удалось переехать через мирутскую дорогу, не бывши замеченными, и доехать до тропинки, идущей вдоль Джумны, той самой тропинки, на которой за несколько недель перед тем, нищий факир предсказал совершающийся теперь переворот.

Петерс держал Вилля на передней луке своего седла. Я была не довольно искусная наездница, чтобы вверить себе такое сокровище, в особенности ночью.

Долго слышали мы за собою рев Розового куста, который, видя наш отъезд, жаловался, что мы его покинули. Сипаи, предупрежденные о нашем посещении фактории теми самыми, которые пропустили нас за деньги через Калькуттские ворота и через мост, вероятно завладели этим благородным животным, но я уверена, что он убил несколько человек этих разбойников, прежде чем покинул труп своего старого, друга. Еслибы нам не было необходимо скакать, что есть силы, он не остался бы во власти инсургентов. Корнака или махуту его повесили кажется в то же время, как и Моггамеда.

Все сталось, как сказал Вильямс.

— Нам отвечали на условленный знак у леска маньолий, и незнакомый человек отвел нас на большую лодку, где мы поместились в маленьком плоте, устроенном из бамбуковой трости на корме лодки, и поплыли с течением Джумны.

Агра отстоит от Дельги, следуя по реке, около пятидесяти [569]

Мы плыли шесть дней. На ночь лодка причаливала то к правому, то к левому берету, но всегда вдали от селений; мы сходили на берет столько для движения, сколько для того, чтобы подышать чистым воздухом. Зной, жажда и теснота так нас мучили во время дня, что ночное время становилось для вас истинным наслаждением.

Чем далее на юг, страна была все более и более взволнована. Шайки конных и пеших дезертиров из туземных войск шатались по деревням; грабили и убивали встречавшихся Европейцев. Часто они окликали нашу лодку и приказывали причалить к берегу, но наш рулевой не повиновался, и всегда держался самой средины реки. Он только чудом избегал пуль этих разбойников. Несколько раз за нами гнались лодки из селений, мимо которых мы проплывали. Ночью над всеми окрестностями стояло зарево пожаров. Впрочем, в эти шесть дней не случилось ничего необыкновенного.

Вечером, на шестой день, мы пристали к левому берегу. В трех милях от нас, за рощею маньолий и вековых пирамид, виднелись, позлащенные закатом, минареты из красного песчанника Моти-Мозджед, жемчужины восточных мечетей, и красивые мраморные павильйоны старинного дворца Акбарова, превращенного ныне в цитадель Агры. У пристани, к которой мы причалили, стояло уже много судов, пришедших из Агры и с низовья реки; их шкипера расспрашивали нашего о событиях в Дельги. Эти добрые люди узнали, что мы Англичане, но уважали наше инкогнито, и обходились с нами, как с соотечественниками высшей касты. Вильямс, свободно говоривший по-бенгальски, завел с ними разговор. Агра, говорили они, восстала; Англичане, укрывшияся в цитадель, поджидают нетерпеливо прибытия отряда, высланного из Аллагабада, чтобы снова овладеть городом. Шайки сипаев рыщут по окрестностям, предавая смерти Европейцев, грабя, поджигая и опустошая их виллы и заведения.

Что было делать? Нечего было и думать об отъезде в Агру и о средствах проникнуть в цитадель. Но как же быть? нельзя же было жить на биваках под тенью дерев, где завтра же, быть-может, еще в эту же ночь, сипаи могли захватить нас. Бежать? но куда?... следовать по почтовой дороге, the great trunck-road, навстречу аллагабадскому отряду? Инсургенты, вероятно, посылают разъезды по этой дороге, и мы вскоре попались бы в их руки. Пробираться по той же дороге в [570] небольшие городки Гехохабад и Этавах? Увы, у нас не было уже лошадей!

Благоразумие убеждало нас продолжать наше плавание вниз по реке, и стараться в темноте ночи ускользнуть от внимания неприятельских ведетов, расставленных в окрестностях Агры. Еслибы они и открыли по нас огонь, можно было надеяться, что на таком расстоянии выстрелы не причинят нам вреда. Но еслибы английские часовые крепости остановили нас? тем было бы лучше!

Решено было, чтобы мы снова заняли места свои на лодке, и спустились на ней далее до Гамирпура. Оттуда нам не трудно было добраться до Канпура, где, по последним известиям, начальствовал генерал Вилер.

Но шкипер наш отказался плыть далее; мы подрядили его только до Агры. Напрасно предлагали ему по рупии на милю с каждого пассажира, он упорствовал в отказе, утверждая, что лодка его еще никогда не ходила за Агру, и никогда не пойдет, по крайней мере, под его управлением.

— Так продай нам свою лодку, сказал Петерс.

(По случаю двухмесячного запрещения, наложенного францусским правительством на газету Presse, из которой нашими парижскими корреспондентами заимствован этот любопытный расказ, мы, к сожалению, не можем представить его окончания. Ред.).