МЕНАР Ф.

ОТ ДЕЛЬГИ ДО КАНПУРА

Эпизод из истории восстания в Ост-Индии

(Дневник англичанки)

Статья доктора Феликса Менара

В гостиннице, где я живу, остановилась на днях бедная Англичанка, жертва бенгальского возмущения, мистрис Гористит. Она выбралась из Индии с одним из транспортов вдов и сирот, перевозимых пакетботами по два раза в месяц из Калькутты в Суэс. Прибыв в Соутемптон, она отправилась во Францию искать приюта в семье своего мужа, издавна поселившейся в Турене. Проезжая через Париж, бедная занемогла; к больной позвали меня.

Медики любопытны. Я расспрашивал у моей пациентки о первоначальных причинах болезни, и она расказала мне ужасную повесть страданий, перенесенных ею в Индии. Нужда, изнеможение, горести — вот чем теперь была больна она: против этих припадков, искусство врача бессильно!, Я сам страдал, я трепетал в ужасе, слушая разказ об этой долгой пытке. Женщина эта жила счастливо и богато, вместе с мужем, с дочерью и сыном; теперь у ней нет ни мужа, ни детей, ни своего куска хлеба. Сын, двухлетний ребенок, был распят на стене, в присутствии своей матери; дочь, осьмнадцатилетняя девушка, перенесла всевозможные оскорбления от сипаев; труп ее гниет в одном из канпурских колодцев. Отец страдал немного; он убит прежде [403] детей своих пулею в сердце. Жена сама вырыла могилу своему мужу, не желая, чтобы труп его достался в добычу хищным птицам.

Я выпросил у мистрисс Горнстит позволение обнародовать эту одиссею слез и крови. Мне трудно было победить в ней нежелание гласности и успокоить ее нерешительность; наконец мне это удалось, и я пишу теперь эти страшные подробности, так сказать, под ее диктовку.

I.

11-го мая 1857 года. Мы поразбогатели; семья умножилась... Бог дал мне сына, после шестнадцатилетнего бесплодия, как бы в услаждение угрожавшего мне одиночества вследствие замужества дочери моей Елены, которая была тогда помолвлена. Муж мой заботился уже о возвращении нашем в Европу; он хлопотал о продаже или отдаче в арендное содержание нашей фактории индиго, и с этою целию вел почти ежедневную переписку с калькуттскими, мадрасскими и бомбейскими агентами и маклерами.

Эти господа, в каждом письме, сообщали мужу, между прочим, о положении дел в Европе и в президентствах обитаемой нами страны. Они уведомили нас о первых признаках возмущения туземных войск, расположенных в Бенгале, о том как один ласкар привел в арсенал брамина и доказал, что бумага в новых боевых патронах пропитана свиным и говяжьим салом; они сообщили нам о пожаре электро-телеграфической станции в Бараикпуре, о возмущении 19-го пехотного полка сипаев в Берампуре; о преступлении Могола-Понди, о его смертном приговоре, вместе с офицером сипаев, и о их экзекуции. Они писали к нам, что в окрестностях Калькутты каждую ночь бывают пожары, что местное начальство встревожено появлением подозрительных людей, шатавшихся по селениям президенства в одежде странников-богомольцев, раздававших жителям пироги странной формы, что поселяне потом сами пекли такие же пироги и разносили их по другим деревням, которые не были посещены теми пилигримами.

«Цветок лотуса, писали они, заменял собою пирог на [404] кантонир-квартирах войск. Часто такой цветок, явившийся Бог весть откуда, переходил из рук в руки на парадах и ученьях полков. Каждый, солдат рассматривал внимательно цветок, и молча передавал его соседу.»

Известия эти напугали нас, и мы все нетерпеливо желали возвратиться в Европу. Пораздумав впрочем немного, мы почли эти вести преувеличенными: агенты наши имели много причин возбуждать наши опасения и поддерживать желание покинуть страну, которой угрожают беспорядки. Эти люди могли спекулировать на наш страх, который необходимо должен был умерить нашу требовательность относительно цены продаваемой нами фактории и сроков уплаты за нее. Инженерный поручик Вильямс Гудс, жених моей дочери, разделял это мнение; он каждый вечер приезжал в бенгало (усадьбу), и его посещения казались нам ручательством за нашу безопасность. Он так язвительно глумился над возмущением сипаев, так смешно разказывал случай, как четыре английские солдата переколотили четыре батальйона Индусов! Он несколько успокоивал нас; зато в его отсутствие, в особенности когда служба удерживала его на целые сутки в крепости Селимгорч, тоска овладевала нашим небольшим кружком, и мы опять начинали верить зловещим новостям наших агентов.

Мне каждую ночь грезились страшные сны, и тайное предчувствие говорило мне, что мы должны торопиться продажею нашего поместья, и что наше благосостояние висит на волоске. Иногда я бывала в такой тревоге, что готова была отдать половину нашего имения, даже все наше состояние, чтобы в эти минуты находиться с мужем и детьми моими на каком-нибудь пароходе, и на всех парах уходить за Коморинский мыс. Когда я вверяла мои опасения мужу, он смеялся надо мною и клялся, что прежде чем отправится из Индии, не раз еще стряхнет плоды с золотой смоковницы (of the golden tree).

Наша плантация индиго приносила значительный доход. В целом Аллагабадском президентстве не было ей равной. Дом Мартса в Калькутте (контора для продажи местных продуктов) получал от нас ежегодно до пятисот maunds наших произведений (около тысячи пудов). По рассчету Петерса (моего мужа) состояние наше, обращенное в наличность, составляло до 50,000 фунт. стерл. (слишком 300,000 р.), и еслибы нам вздумалось отложить [405] наш отъезд до 1860 г., мы могли с уверенностию рассчитывать на приращение еще 20,000 ф. стер. Я знала, что мужу хотелось остаться в Индии до этого времени, чтобы вознаградить себя за издержки на приданое дочери, но не желая огорчать меня, он скрывал это желание и не противоречил мне, когда я замечала ему, что у нас много врагов между райотами (земледельцы округа).

Райоты — всегдашние неприятели плантаторов индиго. Впрочем на нас им нечего было роптать. Мы никогда не утесняли этих бедных соседей: они получали заработную плату всегда вперед и вместо двух рупий (около 64 коп.) за обработку одного биггаха (поле с индиго) мы платили три рупии и не требовали более трех вязок индиго на одну рупию, между тем как другие плантаторы требовали по четыре.

Один из маклеров пытался, в марте месяце, свести нас с покупателем, но муж мой не принял его предложений.

Теперь, когда внезапный обвал бедствий поглотил все, что меня окружало, и состояние, и семейство, я с жестоким самодовольствием припоминаю себе предупреждения, не раз ниспосланные мне тогда Провидением.

В тот самый вечер, как муж мой отказался от продажи имения, мы прогуливались вдоль берега реки Джумны, протекающей под стенами Дельги. Елена шла под руку с своим женихом, а малютка Вилль бегал впереди, между тем как муж мой шел за нами, опровергая аргументы патера Метью, который излагал свою новую теорию, по словам его неизбежную, к обращению Индийцев в християнство, даже против их собственной воли. Мы пришли к месту, на котором тропинка круто поворачивала. Факир, лежавший ничком поперек тропинки, загородил нам дорогу. Вилль, бегавший впереди, бросился ко мне в испуге; поручик приказал факиру удалиться, но он не трогался с места.

— Поднимите эту собаку и бросьте ее в воду, сказал поручик подзывая к себе движением руки четырех конвойных, повсюду его сопровождавших.

Солдаты подбежали, но я не допустила их исполнить приказание офицера; мне вообразилось, что бедняк лежал в этом положении, чтоб умилостивить проходящих.

— Снеси ему эту рупию, сказала я потихоньку моему сыну, подавая ему деньги.

Вилль без робости подбежал к нищему, нагнулся к нему, [406] подсунул монету между землею и лицом факира, и резвясь и прыгая возвратился ко мне. Факир поднял голову, и все еще оставаясь на коленях, содвинулся с тропинки, и когда Елена проходила мимо его с женихом своим, сказал им резким голосом, опираясь ладонями о землю: — скоро все дороги очистятся... Муж мой и пастор обогнали нас; факир встретил их следующими словами:

— Поклонники истинного Бога восторжествуют завтра.

Но когда я подошла к нему с Виллем, который вдруг оробел и прижался ко мне, держась за мое платье, факир изменил положение и заговорил другим тоном. Подняв руки к небу и запрокинув туловище назад, он прошептал слова, приведшие меня в ужас:

— Бедное дитя, эта милостыня не выкупит тебя из беды...

За обедом я расказала слова нищего, и призналась, что они меня встревожили; но надо мною смеялись, и поручик расказал нам так много случаев, доказывавших дерзость и бессмысленность этих мнимо-вдохновенных, что я сама начала смеяться над своими опасениями, а вскоре и совсем о них забыла.

Другой раз, на той же неделе, муж мой обедал в главном штабе, в Дельги; он запоздал там и возвратился уже в два часа утра. Я очень беспокоилась, боясь, чтобы он не встретил тагов (thugs, душителей) на плашкотном мосту, что на мирутской дороге, и хотела уже посылать к нему на встречу несколько слуг из Англичан, как вдруг услышала конский топот у подъезда. Это был муж мой, сопровождаемый маленьким конвоем под командою сержанта из туземцев, служившего в роте поручика Вильямса. Не успел муж мой сойдти с лошади, как я была уже в его объятиях и упрекала его за встревожившее меня замедление. Он успокоил. и утешил меня, и в этих переговорах забыл дать конвойным бакшиш (на водку). На другой день наш смотритель за работами сказал нам, что солдаты уехали очень недовольные, произнося угрозы, и что сержант заставил их молчать, уверяя, что этот долг не пропал и будет вскоре заплачен вместе с долгами Augreen raja (владычество Англии).

Впрочем, вокруг нас все было спокойно: работы нигде не были прерваны, и торговля, как говорили, процветала в Дельги, в Агре и в главнейших городах по Great-trunck-road [407] (большая дорога в Индостан); но на лицах служивших у нас мусульман и Индусов выражалось что-то грозное, мрачное, равно как и у райотов, наших соседей, у браминов и у факиров, просивших подаяния у нашего порога; то же чувствовалось и в полках, солдаты которых прогуливались по вечерам около плантации. Из Лакнау принеслись слухи о возмущении. Поговаривали о появлении тагов и дакоитов (душители и поджигатели) в Аудском королевстве; разошлась молва, будто Конды вышли из угорий, и что Панвы (поклонники богини Кали) похищали у Европейцев детей. Называли даже английские семейства, обитавшия в Джепурском и Эймирском округах, дети которых сделались мериями и были принесены в жертву на алтарях богини Кали.

Говорили также, что в пагодах и мечетях воссылались публично мольбы о восстановлении династии Тамерлидов, и скоро сбудется пророчество, что владычество Англии продлится только сто годовщин от сражения под Плеси (в 1757 г.).

Однако в дельгийском гарнизоне и в расположенных по соседству войсках не обнаруживалось ни малейших признаков возмущения. Апрель прошел спокойно, а приготовления к свадьбе Елены заставили меня позабыть и мои предчувствия, и мой страх.

Но гроза приближалась....

10-11 числа мая (я ставлю двойное число, чтобы сравнять, разницу меридианов Бенгала и Франции), поутру, накануне свадьбы моей дочери, когда мы садились за завтрак, Саилли, сержант роты Вильямса, вдруг растворил двери столовой и просил у поручика позволения переговорить с ним. Вход этого солдата без доклада, его смущение, дрожащий голос, поспешность, с которою он увлек поручика из комнаты, тревожный разговор их на веранде (сени перед домом), жесты сержанта, виденные нами в окно, все это смутило и встревожило нас; встав из-за стола, мы пошли к ним, но Саилли скакал уже во все поводья по дороге в Дельги, а Вильямс приказывал, своему конвою быть в готовности немедленно отправиться в путь.

— Какие вести привез Саилли? что он вам расказывал? зачем вы уезжаете, Вильямс? не скрывайте от нас ничего. Эти вопросы и тысячи других посыпались со всех сторон на поручика; у нас было многочисленное общество; многие уже съехались на свадьбу, в особенности живущие далеко от нас. [408]

— Успокойтесь! нет ничего страшного, отвечал Вильямс с принужденным спокойствием. — Бригадный начальник Гревз требует меня немедленно к себе; вот и все!

Но его смущение и бледность лица опровергали успокоительные слова его. Елена схватила жениха своего за руки и умоляла его объявить нам, какая угрожает опасность. Он не в силах был открыть грозную истину; освободился из рук Елены, как только конвой его сел на конь и выстроился на луговине; конюший подвел ему лошадь; он вскочил на нее и, послав нам приветствие рукою, помчался вскачь по дороге.

Но этот поспешный отъезд был только уловкою; поручик хотел только ускользнуть от наших настоятельных расспросов. Проехав до половины аллею, ведущую к большой мирутской дороге, он воротился, миновал луговину, проехал чрез биггахи и, пробравшись вдоль людских, в которых жили наши индийские слуги, и мимо хозяйственных строений, проехал на бенгало, между тем как мы печально опять уселись около стола.

Минуту спустя, дурван (привратник, доверенный человек) природный Кавальпалли (каста ночных сторожей, прислужников), вошел в залу и просил позволения поговорить с глазу на глаз с моим мужем. Спокойствие и равнодушие дурвана, который по роду своих обязанностей часто являлся с подобными просьбами, не возбудили во мне никаких подозрений. Муж мой вышел с ним, а мы продолжали завтракать, сообщая друг другу догадки относительно внезапного отъезда Вильямса.

Прошло пять, десять минут, четверть часа, а муж мой не возвращался. Мне очень хотелось пойдти осведомиться о причинах его отсутствия, но я не решалась сделать это, боясь встревожить гостей. Наконец он возвратится, в то самое время как дамы вставали от стола, и спокойно сел на свои место. Он был чрезвычайно бледен. Все замолчали, ожидая от него объяснений, но он только подал мне знак, чтоб я увела дам. В моем смущении я не поняла этого знака, да и не решилась бы последовать ему, еслиб и поняла. Я поправилась на своем стуле, дамы сделали то же; водворилось молчание, прерываемое только однообразным качанием пунк (больших опахал, привешенных к потолку).

— Ступайте вон, крикнул вдруг мой муж, обращаясь к слугам (из туземцев) и делая повелительный знак рукою; — вон!... [409]

Слуги вышли.

— Не получили ли вы известия о банкротстве какого-нибудь дома в Калькутте или Лондоне? спросил почтенный ротекский пастор.

— Хорошо, еслибы только это, отвечал муж мой. Потом, обращаясь к дамам, он сказал: — Оставьте нас, леди, умоляю вас; нам нужно переговорить о сериозных вещах; мы должны обсудить весьма важное дело.Вы скоро все узнаете; но прежде оставьте нас одних. Мы должны сохранить все присутствие духа, всю независимость мысли.

Волнение наше усилилось, но ни одна из дам не покинула своего места.

— Ну, так знайте же, продолжал мой муж, — что войска, расположенные в Мируте, взбунтовались, перерезали всех своих английских офицеров, равно как и английских жителей города, и идут теперь на Дельги. Бригадный начальник Гревз выступил им навстречу. Он прислал Вильямсу приказание немедленно присоединиться к его роте. Вильямс сам расказал мне все это. Он не хотел говорить об этом Елене и этим дамам. Он пробрался сюда через биггахи и прислал за мной дурвана.

Эти вести как громом поразили нас: мы все, мущины и дамы, повскакали из-за стола, и муж мой, осыпанный вопросами, которые прерывались криками и стонами, с трудом мог водворить тишину. Две дамы, мужья которых служили офицерами в 3-м кавалерийском полку туземцев, квартировавшем в Мируте, лишились чувств; дочь моя, желая скрыть свое отчаяние, обратилась к стене, подняла руки к небу и упала на колени. Я бросилась к ней, но две девушки, дочери сикондерабадского плантатора, приехавшия на свадьбу без своих родителей, остановили меня, схватясь с пронзительными криками за мое платье. Шум и суматоха возрастала; мужья, отцы, братья, все были в страшном волнении и не могли придумать никаких средств охранить себя от бешенства сипаев. Мы действительно были в опасности, потому что наше жилище было на дороге из Мирута в Дельги, по которой шли инсургенты.

Наконец всеми уважаемый пастор Грант усмирил суматоху. Он громогласно молил всемогущего Бога, заступника всех слабых, о защите, и пригласил женщин выйдти из залы, для того, чтобы мущины могли свободнее совещаться, что в этом случае должно делать. [410]

Я повиновалась первая; дамы последовали за мною на веранду, которую окружили множество туземцев, работавших в фактории. Они знали уже о случившемся, и встретили нас с изъявлениями преданности, прося оружия, чтобы отразить разбойников, еслиб они напали на плантацию. Я велела позвать моего сына, моего маленького Вилля; малабарская женщина, его нянька, принесла мне ребенка. Я осыпала его поцелуями, прижимала к сердцу; и вдруг почувствовав в себе силу мущины, подняла его над головами толпы, которая приветствовала его кликами и снова уверяла в своей преданности и верности.

Все так любили моего маленького Вилля! Помощь больным, подаяние бедным, призрение детям наших служителей и работников, словом все добро, которое мы оказывали, делали мы именем маленького Вилля.

Привет этих Индийцев ободрил меня, и я думала, что если народ не примет участия в мятеже сипаев, правительство скоро восстановит порядок и спокойствие. Но я снова затрепетала, не видя ни одного райота в числе наших служителей. Патеты, или сельские старосты, должны были бы, кажется, придти и предложить свою помощь богатейшему из плантаторов округа, который давал работу множеству рук. Не воспользуются ли эти природные враги европейских плантаторов возмущением индийских солдат, чтобы дать полную волю своей ненависти и жестокосердию, с трудом укрощаемому бдительною английскою полицией? Если это так, то мы погибли невозвратно. Грабеж, пожары, убийства, всевозможные бедствия угрожают нам, Боже праведный! как я мало однакожь предвидела то, что случилось!

Когда муж мой, в сопровождении гостей своих, вышел на веранду, снова раздались клики Индийцев: «Смерть сипаям! смерть мусульманам! смерть взбунтовавшимся собакам!»

II.

Несмотря на совершенную безопасность, которою пользовалась страна с давних лет, Европейцы, поселившиеся вне городской черты, всегда имели небольшой запас оружия и снарядов. Дикие звери, населяющие окрестные крепи, часто рыскают возле самых жилищ, и против них-то предосторожность эта была необходима. Я видела как люди наши убивали [411] шакалов и волков в десяти шагах от дома, а рев тигров часто будил меня ночью. Мы растворили двери нашего арсенала и роздали до пятидесяти ружей английским слугам и отважнейшим из туземных. Гости, приехавшие на свадьбу, разделили между собою охотничьи ружья; кроме того, у каждого из них был при себе неизбежный револьвер. Ящик с патронами мигом опустел, и спустя час после отъезда поручика Вильямса, оборонительное положение фактории было почти удовлетворительно.

Нас (женщин), как бесполезных трусих, поместили на чердаке. Я никогда не забуду переходов то к отчаянию, то к смиренной покорности судьбе в моих подругах, которых я видела тогда в последний раз в жизни. Мы похожи были на партию осужденных, ожидающих плахи и палача. Под разгоревшеюся от солнца крышею, жар был нестерпим, но большая часть из нас задыхалась не от жара, а от рыданий. Одне, прижавшись в уголку и закрыв лицо руками, плакали; другие прислушивались к небывалому шуму и уверяли иногда, что до слуха их долетали неистовые крики мятежников. Более отважныя, к числу которых, могу сказать, принадлежала и я, утешали безутешных и старались вдохнуть надежду в робкие души тех, которые уже потеряли всякую надежду. С нами был только один ребенок, мой маленькой Вилль; я прижимала его к груди своей, и в эти минуты чувствовала в себе и львиную смелость, и львиную силу. Нам было видно, в слуховые окна чердака, обширное пространство страны. К востоку, беловатая пыльная дорога в Мирут, выбегала из густой зелени рощ, окружавших факторию; к западу виднелось передовое укрепление у моста на плашкотах через Джумну; бастионы укрепления Селимгорч, в котором развевался, на высоком древке, английский флаг, куполы дворца древних Моголов и высокие минареты Дельги; к северу и югу расстилались обработанные поля, с рассеянными по ним деревушками. Необозримые заросли виднелись на горизонте. Те из нас, которые еще не совсем потеряли бодрость, стали на стороже у восточного слухового окна. Прошло два часа спокойствия или правильнее томительного ожидания. Ничто не возвещало еще бури. От времени до времени по дороге в Дельги скакали туда или обратно всадники или курьеры. Мы начинали уже думать, что инсургенты разбиты и оттеснены к их кантонир-квартирам. Даже мирутские дамы разделяли это [412] предположение, и старались поддержать нашу веру в него, расхваляя искусство и распорядительность тамошнего генерала.

Вдруг, со стороны Джумны послышались звуки труб, и хотя ветер дул с нашей стороны, звуки эти, казалось, все более и более приближались к нам. Затем грянула полковая музыка, и мы увидели, сначала авангард, а вслед за ним небольшой отряд войск, проходивший в конце аллеи, с криками: «да здравствует Англия, да здравствует королева!» Это был генерал Гревз, шедший на встречу мятежникам.

Увидя этих храбрых воинов, мы забыли наши опасения и поздравили их с победою, еще прежде сражения. Женщины сбежали с чердака, спеша обнять мужей и братьев своих. Наше вооружение было теперь излишним, но люди удержали оружие, чтоб охранять нас ночью от мародеров.

Все мы собрались в кучу на конце аллеи, чтобы скорее иметь известия о результате стычки. Не долго ждали мы этих известий. Вскоре туча пыли поднялась со стороны Мирута, быстро приближалась к нам и охватила кругом нашу небольшую группу. Сквозь клубы пыли мы видели иногда как кавалеристы и артиллерийские офицеры неслись назад с своими командами и орудиями; иногда вдруг оборачивались они снова на неприятеля и обдавали картечью толпы сипаев, которые стремительно набегали на них, как морские волны на отлогий берег.

Состоявшие под начальством бригадира Гревза 38, 54 и 74 полки передались неприятелю, и Гревз вынужден был ретироваться с слабым прикрытием. Он остановился на конце нашей аллеи, возле каменного павильйона, занимаемого привратником. Здесь дорога идет по возвышенности, и с этой-то возвышенности артиллерия бригадира очень успешно действовала, господствуя над неприятелем.

Это геройское сопротивление имело гибельные последствия для нас. Сипаи не могли овладеть этою позициею, бросились толпою на правую сторону дороги и пустились далее, оставя в наших биггахах своих раненых.

Мы укрылись внутри бенгало, не зная на что решиться: бежать, или оставаться здесь; в обоих случаях мы могли сделаться жертвами бешенства раздраженных сипаев. Елена звала на помощь Вильямса, но Вильямс был задержан службою в Дельги и не мог защитить нас.

Наши кавалеры решились дорого продать жизнь свою; каждый из них, с револьвером в руке, занял свой пост, кто у [413] дверей, кто у окон залы. Вдруг, один из Индийцев вскочил в партер, окружающий веранду, и в один прыжок очутился в зале; он спросил сагиба (хозяина), отдал ему лоскуток бумаги, на котором было написано несколько слов карандашом, и изчез.

Записка эта была от Вильямса; вот что писал он:

«Уходите из бенгало и старайтесь пробраться в город, пока бригадир задерживает сипаев, и пока пловучий мост свободен; дайте мне знать, где вы укроетесь. Я в карауле у арсенала. Мужайся, Елена! Не робейте вы все, и до свидания.»

Подписано: Вильямс Гудс.

Нечего было терять времени.

— Боже, да будет благословенно имя твое во веки веков, воскликнул почтенный Грант. Помолимся, друзья мои, продолжал он, — чтобы Господь принял нас под свою защиту.

Помолившись, мы стали собираться в дорогу; муж мой один утверждал, что не следует покидать фактории; он надеялся, что возмущение сокрушится о стены Дельги. Проходя по рядам туземцев, которых мы вооружили, он приказывал им не сопротивляться сипаям и даже заботиться о их раненых. Такой образ действий был бы благоразумен и справедлив в другое время и при других обстоятельствах, но я уже сказала, что упорное сопротивление бригадира Гревза привлекло бурю на наши головы. Сипаи, убегая от картечи, скрылись в наши рабочие строения и оттуда угрожали овладеть и бенгалом. Их крики: смерть Англичанам! смерть всем ferringeers! убеждали нас, что скоро поздно будет бежать. Я снова стала умолять моего мужа подумать о безопасности детей наших, и он согласился наконец отправиться из фактории. Мы с Еленою разделили между собою деньги и драгоценности, нам подали трех лошадей, и мы пустились полями по направлению к Джумне.

Из трех сот туземцев, которым мы давали работу и насущный хлеб, только Малабарка, нянька Вилля, и гоммашад (управитель), добрый, честный мусульманин, сопровождали нас: нянька шла пешком, а управитель сидел на слоне, навьюченном разными необходимыми вещами, как например бельем, платьем, съестными припасами. Муж мой ехал с Еленою впереди; я следовала за ними с моим Виллем на руках. [414]

Подъехав к мосту, я обернулась и увидела как из-за деревьев, окружающих наше жилище, подымался густой столб дыма, по которому вились длинные языки пламени. Я невольно вскрикнула при этом зрелище. На этот крик муж мой и Елена обернулись, и мы с немым отчаянием смотрели, как пламя истребляло все наше состояние.

На мосту теснилась толпа любопытных, желавших узнать результат встречи войск на мирутской дороге. Весть о поражении бригадира Гревза быстро распространилась; ожидали прибытия взбунтовавшихся полков. Эта надежда придала народу дерзкую самоуверенность, и нас встретили с грозными криками. Это был уже не тот народ, что во дни мира, кроткий и несмелый, так униженно сторонился, уступая дорогу Европейцам. Ныне он, казалось, вступал во владение страною, принадлежавшею его предкам, и кони наши едва могли пробиться сквозь эту шумную толпу. На всех лицах, во всех взорах, выражалась ненависть; я трепетала... малейшее резкое движение наших лошадей могло быть причиною нашей гибели. Еслибы кто из толпы, мущина, женщина или ребенок пожаловался, что лошадь его толкнула, тысяча рук поднялись бы на нас, и волны Джумны унесли бы наши трупы.

Мы однако благополучно доехали до Калькутских ворот, но там мы вынуждены были приостановиться; толпа так сгустилась, что невозможно было проехать. Некоторые из гостей наших, отправившиеся прежде нас, также тут дожидались; в том числе два civilians (гражданские чиновники Ост-Индской компании), взявшие под свое покровительство мирутских дам и сикондерабадских девушек.

Они сошли с лошадей.

— Беда вам, если вы останетесь на лошадях, сказал нам вполголоса один из этих чиновников.

— Почему же это?

— Эта чернь скоро придет в ожесточение, и первые Европейцы, которых она увидит, падут жертвами ее бешенства; слышите, какие раздаются крики со стороны Президентства?

В самом деле в этой стороне раздавались громкие вопли, и по временам слышались возгласы: динн, динн (лозунг бунтовщиков), сопровождаемые криками: смерть Англичанам!

Совет чиновника был очень благоразумен. В десяти шагах от нас толпа сбросила с коня какого-то Европейца и, [415] живого или мертвого, не знаю, столкнула в тину крепостного рва. Мы слезли с лошадей и, благодаря наступившему мраку, незаметно и безпрепятственно следовали за нашим слоном, который величественно пробирался сквозь толпу, с управителем на своей спине и с корнаком на шее. Гоммашад, сидя на спине слона в креслах с балдахином (howdah) не подвергался никакой опасности, благодаря своей зеленой чалме. Он знал наше намерение остановиться у негоцианта Грега и ехал туда, повидимому вовсе не занимаясь нами. Я хотела отдать ему моего малютку, но милый Вилль не хотел меня покинуть, обхватил мою шею своими ручонками, и я не имела духу оторвать его от себя.

Положение толпы становилось час от часу грознее, по мере усиливающегося шума в середине города. Вскоре показались на улицах факелы, освещавшие эти волны темных голов, посреди которых раздались проклятия и крики мщения, когда на северном бастионе форта Селимгорч, освещенном внезапно фальшфейерами, появились артиллеристы, с фитилями в руках. Но измена и мятеж овладели уже крепостью, и в то время как толпа раздалась, чтоб избежать картечи, и теснилась, с одной стороны к городу, с другой к берегу Джумны, фальшфейеры погасли, канониры бросили фитили в ров, и темнота снова покрыла амбразуры бастиона.,

Рама! рама! рама! закричал народ торжествуя, при виде артиллеристов, отступивших от орудий. Волны народа, избегавшего канонады, придвинули нас к воротам: еще два-три шага слона, и мы вошли бы в город, а вошедши в город, мы были бы спасены. Так мы, по крайней мере, надеялись. Дельги, арсенал Индии, Дельги, важнейший стратегический пункт на Востоке, крепость, которую искуснейшие инженеры сделали, как говорят, неприступною, Дельги представляла безопасное убежище всем, кто искал приюта за ее стенами.

Мы уже были под сводами ворот, как вдруг новое движение толпы откинуло нас в противную сторону. Тревога обнаружилась разом с двух сторон: внутри и вне города. Снаружи гудела канонада, почти заглушаемая ревом скорее диких зверей, чем человеческих голосов; в городе гремел ружейный огонь, раздавались смутные и резкие звуки индийских труб. Повсюду поднимала свои головы гидра восстания: впереди, позади нас, по сторонам, везде, везде. Между тем толпа, долго неподвижная, подалась; теснимая снаружи, и [416] уступая неодолимой силе, хлынула под своды ворот. Мы шли за этим живым потоком, который вскоре вынес нас на эспланаду Магазина, где толпа так же сперлась, как и снаружи. Вскоре мы узнали причину этого общего движения: остатки небольшого храброго, отряда бригадира Гревза, несколько офицеров и артиллеристов, вступали в Дельги, пробиваясь сквозь толпу народа, преследуемые инсургентами. Напрасно бригадир приказывал поднять мосты и запереть ворота; исполнение этого приказания было физически невозможно, и передовые колонны возмутившихся полков вслед за ним вступили на эспланаду.

Древняя столица империи Моголов была во власти сипаев, и резня Европейцев должна была вскоре начаться.

Я расказываю не историю взятия Дельги сипаями, а повесть моих собственных бедствий; в этой неслыханной катастрофе я страдала только за себя и за своих. Я родом не Англичанка, и принадлежу этой нации только по мужу. Охотно отдала бы я знамена и славу моего второго отечества, все провинции, все армии, все сокровища Ост-индской компании, чтобы спасти жизнь моего мужа и детей! Женщины поймут этот эгоизм матери и жены. Муж мой, напротив того, только о том и заботился, чтоб охранить призрак могущества Англии. Он спешил укрыть нас в надежное место, чтоб отправиться к башне Флага, где бригадир Гревз назначил сборный пункт для Европейцев, которые в силах были стать под ружье.

Мы отделялись мало-по-малу от толпы, следуя за нашим слоном и обходя сады Президентства и церковь св. Якова, чтобы не встретиться с толпою мятежников, которая шла к большим казармам Келлах. Так добрели мы до дому семейства Грег. Двери и окна дома были заперты; внутри царствовали мрак и тишина; казалось, что дом давно необитаем. Петерс поднял молоток главного входа, и скромно ударил им; ответа не было. Он опять взялся за молоток и застучал по франк-масонски; ответа все не было.

Неужели Греги, называвшие себя нашими преданными друзьями, боятся дать нам убежище?

Управитель слез с слона, обошел кругом целый дом, не отыскав и следа жителей. Потеряв терпение, муж мой опять взялся за молоток и начал стучать так громко, что удары его раздавались в целом доме. Одно из окон отворилось тогда, и кормилица г-жи Грег, Индиянка старуха Молли, сказала нам, что г. Грег и два его сына ушли к башне Флага, а [417] хозяйка с сестрою и племянницами укрылись, как и многие английские дамы из околотка, во дворец Бигам-Сомру.

— Ступайте поскорей туда же, прибавила она: — здесь вы не безопасны. Ночью мятежники будут грабить.

С этими словами старуха затворила ставни окна.

Петерс, как я уже сказала, торопился на сборное место; но мог ли он покинуть нас в этом положении, хотя он и почитал неблагоразумным вести нас с собою?

Тогда мы пожалели об оставленных нами лошадях; мы могли бы мигом доехать к отряду Гревза, чрез Кашмирские ворота, а пешком нужно было час времени, чтобы дойдти туда. Кроме того, мы могли на каждом шагу встретить шайки фанатиков. Пальба продолжалась повсюду, а восторженные крики толпы свидетельствовали об успехах восстания.

Елена не вымолвила ни слова с самого отъезда из фактории. Погруженная в свою печаль, она, казалось, не жила, не страшилась и не страдала, как мы. Тело ее было с нами, душа носилась далеко...

— В арсенал! сказала она вдруг, как будто просыпаясь: — пойдем в арсенал.

Пойдем к Вильямсу, хотела этим сказать бедная девушка.

— Она говорит дело, отозвался Петерс: — там должно быть много Европейцев, и если нам удастся проникнуть внутрь здания, вы будете там в безопасности.

Мы отправились в арсенал, но едва мы вышли из улицы, где жили Греги, как очутились между двумя преградами: с одной стороны к нам шли навстречу в сомкнутых колоннах мирутские сипаи, с трубачами впереди и с факелами в руках, провозглашая императором Индии старика короля дельгийского, потомка великих Моголов; с другой шла толпа народа, приветствуя кликами победителей и шумно радуясь падению английского тиранства.

Нас опрокинули бы и смяли под ногами, еслибы слон не остановил напора толпы; под его защитою мы приютились к воротам ближнего дома. Улица была неширока; мы укрывались в тени от огромного туловища животного, между тем как мятежники теснили толпу и продолжали путь свой к королевскому дворцу.

Тогда только я впервые увидала ужасы восстания. Проходившие мимо нас сипаи принадлежали к разным полкам, 20-й и 74-й полки шли с развернутыми знаменами, и впереди каждого [418] из них находился командовавший ими английский офицер, то-есть только голова его, воткнутая на длинную бамбуковую трость, с каскою, для означения чина. Елена, по счастию, не заметила этих кровавых трофеев; она могла бы ошибкою признать голову своего возлюбленного, а ее отчаяние погубило бы нас.

Как только прошла эта толпа, мы продолжали путь свой к арсеналу по лабиринту опустевших улиц. Управитель, предшествовавший нам, с умыслом избегал многолюдных улиц. Петерс вел Елену, которая шаталась, как в беспамятстве; Вилль спал, обняв мою шею. Я шла, изнемогая от усталости; Малабарка замыкала шествие, бормоча молитвы и взывая к Вишну и ко всем богам, покровителям Индустана.

III.

Мы благополучно обогнули развалившуюся ограду пространных садов, расположенных за дворцом, как вдруг были остановлены непреодолимым препятствием против улицы, ведущей к большой мечети, что на берегу Джумны. Жаркая перестрелка завязалась в глубине улицы: толпы сипаев бросались туда и возвращались с убылью, израненные, но не обескураженные, с тем, чтобы снова устремиться на отряд английских стрелков и артиллеристов, которые, заняв позицию у входа мечети, громили оттуда мятежников.

Пламя пожирало дома по обеим сторонам улицы, а чернь, бешеная, безобразная, какой я никогда не видала в двадцать лет пребывания моего в Индии, с неистовою радостию рукоплескала успехам пожара, вырывала из пламени горящие головни и разбрасывала их на окрестные дома Европейцев, не забывая притом в своем исступлении, что ветер дул с востока, и что дворец ее короля был вне опасности от пожара.

Толпа росла поминутно перед нами и позади нас, так что мы вскоре очутились посреди фанатиков, осыпавших проклятиями Augreen raja и отвечавших угрозами мести на батальный огонь от мечети.

Движения толпы мало-по-малу оттеснили нас на передний двор большого дома, уже преданного грабежу. Здесь мы были защищены от пуль и картечи, сыпавшихся вдоль улицы. Я [419] благодарила Провидение за это убежище, но вместе с тем не могла не сожалеть об отсутствии гоммашада, который не мог следовать за нами на слоне, и исчез в темноте. Это было мне тем досаднее, что Вилль проснулся и начал кричать от страха, несмотря на мои просьбы и поцелуи; я хотела поместить его на howdah, (паланкин на слоне), где он был бы в большей безопасности, чем у меня на руках.

Дом, на дворе которого мы находились, принадлежал богатой английской фамилии. Полунагие Индийцы ломали в комнатах мебель и зеркала, обдирали обои, выламывали парке, перегородки, и выбрасывали эти обломки на двор, где другие люди укладывали их в костры, на подобие костров из сандального дерева, приготовляемых для самосожигания вдов.

Между тем, как на дворе делались такие приготовления, другие туземцы с тесаками (kultrie) в руках, обыскивали подвалы, чердаки, сады, сараи и другия строения. Они по видимому искали назначенной жертвы, потому что каждый раз, как находили кого-нибудь, в толпе их раздавались крики то досады, то радости, смотря по успеху или неудаче поисков.

Мы могли все видеть, не будучи замеченными, из темного и наполненного народом угла на дворе, где мы находились, возле продушины подвала, заслоненные стволом огромного дерева (catalpa). Я, Елена и Малабарка няня приютились на земле; Петерс стоял, прислонясь к стене, с револьвером в руке.

Вдруг в подвале, которого отдушина была возле нас, показался свет, и раздались голоса испуганных женщин и детей.. Шум жестокой борьбы, выстрелы и брянчанье холодного оружия продолжались несколько минут; потом снова настала тишина, прерываемая изредка слабым стоном умиравших.

Вскоре потом, человек высокого роста, в изодранной одежде, с окровавленным лицом, появился на дворе, где мы находились, сопровождаемый шайкою ожесточенных Индийцев, которые повлекли его к костру с криками: Bonfire, bonfire (потешный огонь).

На костер бросили факел, и скоро поднялось и закружилось пламя. Я думала, что Англичанина убьют и бросят в огонь, но я ошиблась; я еще не знала жестокости наших добрых, робких Индийцев. Они оставили ему полный произвол движений, но вооруженные своими длинными ножами, держа их [420] перед собою острием вперед, они составили круг около своей жертвы и костра. Тогда началась истинно адская пляска; время от времени круг стеснялся, и острия ножей понуждали несчастного джентельмена подвигаться к костру. Он был осужден на сожжение живым.

Несчастный не смел умолять, чтоб его из сожаления убили ударом ножа или выстрелом из револьвера; он знал, что палачи его неумолимы, и решился умереть с мужеством. Однако, упасть живому на костер, чувствовать как пламя постепенно будет пожирать один член за другим, пока доберется до сердца, не иметь даже отрады задохнуться в дыму! быть осужденным на такую смерть и не просить, как милосердия, удара кинжалом или дубиной, вот героизм, который я почла бы невозможным, еслибы сама не видала его. Безтрепетный мученик стоял к костру спиною, скрестя на груди руки и шевеля губами, как человек, читающий молитву; он гордо смотрел на эту стаю диких зверей, но избегал, скорее по инстинкту самохранения, чем по любви к жизни, пылающего костра, который ожидал его. Наконец, часть круга, в котором он был заперт так сжала его, что он упал навзничь в пылавший костер... Крики радости раздались при его падении.

Во время этой страшной казни, я держала у рта платок, чтобы невольный крик ужаса не изменил мне; я наблюдала также и за мужем, удерживая его правую руку, которую он несколько раз поднимал, чтобы пустить пулю в голову злополучного одноземца. Елена, все еще погруженная в какую-то безчувственность, казалось, не замечала, что происходило вокруг нее. Вилль, которого я с трудом довела до молчания, не плакал и полагал, кажется, что он на иллюминации. В роковую минуту я закрыла ему глаза моими поцелуями. Малабарка продолжала призывать богов своих.

Мы узнали из разговоров Индийцев, что жертва этого ауто-да-фе был гражданский судья, известный по своему искусному и деятельному преследованию дакоитов провинции Дельги и Аудского королевства. Это была месть дакоитов. Другие уверяли, что покойный служил сборщиком податей.

Толпа расходилась с площадки двора, вероятно, чтобы присутствовать на других казнях, грабежах и пожарах; перестрелка начинала утихать, но в стороне мечети слышались безпрестанные крики и шум. Лишившись нашего проводника, мы [421] не отыскали бы дороги в арсенал, иначе как следуя по большим многолюдным улицам.

— Пробудем здесь еще некоторое время, сказал Петерс; — быть-может гоммашад догадается заехать сюда за нами.

Это было благоразумно придумано. Опустошенный и разграбленный дом не мог привлечь алчную толпу. Мы могли бы, может-быть, найдти в этом доме убежище, пока продлится буря.

Ночи в Индии столько же холодны, как дни знойны, и мы начинали дрожать от стужи, хотя страшная печь, в которой погиб Англичанин, еще пылала, пожирая остатки бедного мученика. Петерс взошел по ступеням крыльца, остановился на пороге внутренних сеней дома, прислушался и вошел в покои. Спустя несколько минут, он возвратился, подал знак, чтобы мы за ним следовали и пройдя несколько разоренных зал, в которых там и сям горели свечи, легко могущие причинить пожар, привел нас в небольшую комнату, где стояла вероятно незамеченная грабителями кровать. Я положила на постель маленького Вилля, взяла обещание с его няньки не покидать его ни на минуту и, усердно помолившись Богу, сказала, оборотясь к мужу и дочери: «теперь пойдем!» Они последовали за мною. Мы погасили, проходя чрез залы, все зажженные свечи, оставя для себя одну, и направились к лестнице, ведущей в подвал, где происходила схватка, предшествовавшая казни Англичанина.

Я все время слышала стоны в отдушину подвала, и дала себе обещание пойдти на помощь умиравшим, как только представится возможность.

Муж мой в душе одобрял мой поступок, и только-что мы стали сходить по лестнице, он обнял меня, и прижимая к груди своей, два раза повторил: благородная душа!

Даже Елена вышла из своей апатии, узнав, что мы идем подать помощь несчастным жертвам бунта. Мне казалось, что у ней постепенно мешался рассудок, и быть-может, ей воображалось, что израненный Вильямс ожидает ее помощи в этом подвале.

Сойдя с последней ступени лестницы, я поскользнулась; земля была увлажена кровью или вином, не знаю; быть-может, и тем и другим. Стены были облиты кровью; при слабом свете нашей свечи, мы увидели в одном из углов подвала безобразную груду трупов. Жизнь еще не совсем покинула [422] эти изувеченные тела: то у одного выпрямлялась нога и мертвела в судорожных корчах; то чья-нибудь рука поднималась как бы для того, чтобы просить помощи и снова упадала без власти. Из уст некоторых вырывались стоны, а хриплое дыхание умирающих придавало этой груде безобразных остатков нечто в роде мерного движения жизни.

Мы помогли умиравшим освободиться от бремени лежавших на них трупов. Из четырнадцати жертв этой резни только три давали признаки жизни: две женщины и ребенок.

Но как вынести их с этой бойни? чем перевязать их раны? Если не подать им немедленной помощи, оне скоро лишатся последних сил и жизни.

Муж мой попробовал нести вверх одну из раненых женщин, но вынужден был оставить это; бедная, как только до нее дотрогивались, испускала страшные вопли, а крики эти могли привлечь народ. Другая привстала сама, но тотчас же зашаталась и без чувств упала на землю. У ней была отрублена рука; потеря крови лишила ее сил.

Ребенок, лет четырех или пяти, не был ранен; с испуга он забился за тела раненых и убитых и тем ускользнул от внимания убийц. Он сначала испугался нас, но услыша несколько слов по-английски, прыгнул, весь окровавленный, к Елене и обхватил ее руками.

Мы были в большом затруднений, как помочь этим несчастным, как вдруг услышали над нашими головами продолжительный храп.

— Вот и слон, подумали мы.

В самом деле хобот доброго животного, как огромная змея, вился в решетке круглого окна подвала и обдавал нас струями теплого воздуха.

— Сюда, Моггамед! крикнул Петерс, прикрывая рот рукою, чтобы голос его не так был слышен.

Моггамед отвечал коротеньким восклицанием и сейчас сошел к нам. Радость, что отыскал нас, блистала на лице верного слуги. Несмотря на наше разорение и уничижение, он все еще видел в нас своих господ, и мы с трудом могли унять его приветствия. Он клялся нам, и мы без труда ему поверили, что он оставил нас против своей воли, будучи увлечен толпою. Как только он освободился из тесноты, он объехал арсенал, королевский дворец, замок Бигам-Сомру и много других мест, и уже вовсе потеряв надежду [423] отыскать нас, заехал на двор этого дома, откуда слон причуял нас. Он сообщил нам, что почти весь город в руках сипаев, что императором Индии хотят провозгласить короля дельгийского, потомка великих Моголов, что народ присоединился к мятежникам, что грабеж и убийства продолжались. Королевские войска очистили арсенал, но еще занимают пороховой магазин; они отступают через Кабульские ворота, с тем чтобы занять высоты, против Шахова бастиона. Бригадир Гревз распустил всех собравшихся под его защиту жителей, потому что занятая им башня, складенная из кирпича, не представляла надежной защиты против нападения. Вести эти были вовсе не успокоительны. Что было нам делать: оставаться здесь или искать другого убежища? Гоммашад советовал воспользоваться ночным мраком для перехода в другое место, но куда? К Англичанам? Это было бы идти навстречу казни. Остаться здесь? рассвет недалеко, а дом этот так близок к мечети, что мы не могли оставаться здесь в безопасности. Моггамед понимал ужас нашего положения и придумывал средства спасти нас.

— Сагиб (господин), сказал он наконец, обращаясь к моему мужу, между тем как я приводила в чувство раненую даму, и унимала течение крови, перевязав оставшуюся часть отрубленной руки лоскутьями ее платья, — сагиб, я отвел бы вас к одному из друзей моих, одному единоверцу, но он не захочет принять вас; мне говорили, что мусульмане были первыми зачинщиками мятежа. Однако, еслибы вы могли пробраться к нему без его ведома, я убежден, что вы остались бы для него священными, неприкосновенными, как гости, и он скорее сам погибнет, чем изменит вам. Попытаемся. Может-быть он преследует теперь отступающих Англичан, и мы без труда проникнем под его крышу.

— Так арсенал действительно в руках мятежников? спросил Петерс, не смея верить такому несчастию.

— У Англичан нет более арсенала, но они занимают еще пороховой магазин.

— Так идем туда, воскликнула Елена, поспешно взбегая на первые ступени лестницы, и не заботясь о мальчике, который все еще держался за нее. Она все забыла, кроме того, что Вильямс на службе в пороховом магазине.

— Вы не проберетесь туда, мисс, сказал Моггамед. — [424] Говорят, что европейские офицеры решились лучше взорвать магазин, чем отворить его двери.

При этих словах, Елена затрепетала и опустилась без чувств на землю.

— Не унывай, дочь моя, вскричала я, спеша к ней на помощь. — Не унывай!

— Взорвать, взорвать! повторила она несколько раз. Потом замолкла и села на лестнице, закрыв лицо руками и продолжая дрожать.

Ребенок плакал у ног ее. Из женщин, избегнувших смерти, ни одна не была его матерью.

— Отправляемся, сказал Моггамед.

Я сделала ему знак, что мы не можем покинуть этих двух женщин. Ему это не понравилось, но видя, что я этого требую настоятельно, он прошептал священное изречение: Божия воля, и перенес дам, одну после другой, в паланкин на слоне, где оне поместились с ребенком. Я пошла за моим Виллем.

Сына моего уже не было там, где я его оставила.

Постель была пуста; в комнате, где стояла кровать и в других, смежных с ней, никого не было. Я огласила целый дом моими криками; Петерс и Моггамед, думая, что на меня напали Индийцы, прибежали с револьверами в руках. «Пропал, пропал», кричала я, ломая руки и терзая волосы. «Они похитили его, они его убьют!»

— Кого? спросил мой муж.

— Вилля, Вилля! он пропал!

— Где же Малабарка? спросил Петерс.

— Она также пропала. Боже мой, Боже! пошли и мне смерть вместе с моим Виллем!

Петерс не смел верить такому несчастию. Он схватил свечу и бросился в комнату, где стояла кровать.

Он тоже вскрикнул; только один крик вырвался из его груди, но в этом крике выразилась самая глубокая, самая безысходная горесть, и он упал без чувств на ту самую кровать, на которой недавно еще лежал наш сын.

Отчаяние моего мужа ослабило мое. Ужас овладел мною, когда я увидела его бледного, неподвижного, бездыханного. Я слыхала, что сильные душевные потрясения бывают смертельны, и мысль, что он может умереть в эту минуту, подала мне силу выразить самые несбыточные надежды. [425]

— Нет, Вилль не пропал! вскричала я, сжав руки моего мужа, и распахнув ему грудь, чтобы освежить ее, и громко произнося эти слова ему на ухо, чтобы он услыхал их.

— Вилль не пропал! повторяла я. — Петерс, Петерс, опомнись. Нянька испугалась, думая, что эти разбойники напали на нас и ушла с нашим сыном. Она возвратит нам его. Вставай, Петерс, пойдем к ним навстречу...

Петерс не шевелился...

— Боже! неужели он умер? воскликнула я в отчаянии.

Между тем гоммашад принес медный сосуд с водою и несколько кусков мирры. Я вспрыснула лицо и грудь и намочила виски мужа; зажгла на свече мирру, чтобы привести его в чувство ее ароматическим дымом. Через несколько минут он тяжело вздохнул.

— Где Елена? спросил он слабым голосом.

— Она на дворе, вместе с ранеными дамами.

— А Моггамед?

— Он ищет в доме...

— А...

Он остановился, но я продолжала:

— А Вилль, ты не спрашиваешь, где Вилль?

— Я не смел, отвечал он, протягивая ко мне руки.

Мы обнялись, и слезы наши смешались.

Моггамед скоро вошел в комнату. Он обыскал целый дом с верху до низу; нигде не было и следов Малабарки и Вилля.

— Не отчаивайтесь; сказал он: — вы еще увидите вашего сына. Еслибы сипаи, возвратясь в этот дом, нашли здесь малолетнего Англичанина, они убили бы его, изрезали бы его в куски, и следы преступления были бы видны. Следов нигде нет, и надобно полагать, что старая нянька услышала шум в подвале, думала, что на вас напали Индийцы, и бежала с вверенным ей сокровищем.

Людям так приятна всякая надежда, даже безумная, что слова Моггамеда если и не утешили нас, то много ободрили.

— Еслибы Дельги был обширнее целого мира, я и тогда отыщу в нем Малабарку, прибавил он, торопя нас уйдти из этого дома.

Мы отправились, раненые дамы и ребенок ехали на слоне; Моггамед шел с нами пешком.