События в Индии

Роковые события, совершающиеся в настоящее время на берегах Ганга, почти поглощают всеобщее внимание; Европа с лихорадочным нетерпением следит за ходом упорной борьбы, которая ведется между цивилизацией и варварством; все стараются разгадать причины и вероятные следствия возмущения в Индии, и каждое слово, которое бросает новый свет на этот вопрос, получает право на внимание. Журналы по нескольку раз возвращаются к одному и тому же предмету, в полной уверенности, что никто не обвинит их в однообразии и повторении. Тем интереснее в этом случае статья писателя, сведущего в деле и специяльно изучавшего вопрос, — и мы надеемся удовлетворить справедливому любопытству читателей, поспешив представить им в переводе живой очерк Джона Лемуана, который приобрел известность своими политическими этюдами об Англии. Надеемся, что читатели оправдают наш выбор, когда прочтут предлагаемую нами статью, напечатанную в Revue des deux Mondes за октябрь месяц. Отдавая полную справедливость верному взгляду автора, хорошо знакомого с британским характером и с политическим бытом английских владений, — мы считаем нужным сказать несколько слов как о самой статье, так и о предмете ее.

Не нужно быть глубоким политиком, чтобы предугадать исход настоящих событий в Индии. Англии придется, вероятно, еще раз испытать крайнее напряжение сил, но она восторжествует без чужеземной помощи, при посредстве своих обычных союзников — настойчивости, времени и огромных материяльных средств. Борьба слишком не равна; можно с уверенностью сказать, что в какой бы части света ни завязалась она между варварством и, сильным европейским государством, победа останется на стороне последнего, если только международный союз не станет парализировать его действий. Англия поставлена в этом смысле в особенно выгодных условиях: ей приходится вновь завоевывать страну, которая привыкла уже к ее владычеству; среди массы ожесточенных врагов она найдет всегда несколько союзников, которыми сумеет воспользоваться. Возмущение распространяется медленно и не встречает горячего сочувствия в народе; в нем нет жизненной основы национальности, которая одна в состоянии была бы придать ему несокрушимую силу. Это не есть правильная война между однородными элементами, а бессознательное, безумное истребление без всякого порядка и идеи. Темная картина настоящего, потрясающие известия, которые приносит каждая новая почта, могут заставить содрогнуться человеческое чувство, но [182] не должны вести к опасению за будущность Англии; жестокости, которыми позорят себя туземцы Индии, — это смертный приговор над одичалым обществом, и приговор этот, будем надеяться, приведется в исполнение не мечом или гильйотиной, а цивилизацией, которая призовет народ к возрождению.

Не без труда достанется Англии восстановление порядка и общественного устройства в Индии; много потребуется от нее политической мудрости и умеренности, чтобы воспользоваться настоящим уроком и не впасть в крайность. не прибегнуть к мечу для воссоздания того, что разрушено мечом. История Англии и ее основные начала служат ручательством за будущее; уже и теперь улеглись первые порывы страсти, голос которой слышался в первые дни роковых событий; они заменились более спокойным обсуждением причин и мер против того затруднительного положения, в котором находится теперь государство.

При таком положении, в минуты опасности и невзгод, открывается для Англии не только ее сила и слабость в Индии, по также взгляд на нее других государств, их понимание английского принципа. Для наблюдателя любопытно и поучительно следить не только за событиями в Индии, но и за тем впечатлением, какое производят они на континенте, как отражаются новый неблагоприятные известия в европейской журналистике.

Вражда национальная, старые счеты выступают наружу; ультрамонтанские газеты Франции дружно соединяются с своими противниками, чтобы преждевременно прокричать vae victis британскому владычеству. Может-быть, в тех упреках, которые теперь сыплются на Англию, в худо-скрытой радости французской периодической литературы и в ее полудружеских советах есть своя доля юридического возмездия: правительство британское не раз пользовалось неустройствами других стран для своих эгоистических целей, и не могло поэтому рассчитывать на особенную симпатию к своим невзгодам. Но положение, принятое журналистикою, имеет слишком страстный характер, который всегда мешает правильно обсуждать вопрос; умеренность в этом случае — качество особенно редкое, а беспристрастие историка в виду совершающихся событий почти невозможно.

У нас, Русских, нет подобных вековых предубеждений против того или другого народа. Старые счеты, завещанные нам историей, — мы их уже покончили, и в обходном языке нашего народа слово «английский» — далеко не синоним вражды. Мы не сочувствуем внешней политике Англии, у нас есть точки столкновения с нею, но у нас всегда достанет бескорыстия и добросовестности, чтобы сознать единство наших задач: и Англия, и Россия призваны распространить свет европейской жизни среди нравственной тьмы коснеющей Азии. На этом поле мы союзники, между нами есть солидарность; гражданственность, внесенная на почву варваров под русским или английским флагом, составляет равное приобретение для человечества. Нам показалось странным удивление английских журналов тому, что органы русского мнения и Nord не поспешили бросить камень в Великобританию, а с полным достоинством оценили гибельное значение [183] индийского восстания. Россия во многих случаях все еще остается загадкою, призраком, который создан воображением западной Европы. Искренно или из приличия (цинизм нельзя считать добродетелью) мы спокойно выжидаем конца борьбы, с верою в ее исход, благоприятный для християнской гражданственности.

Немецкие и бельгийские газеты очень хорошо сознают цену того принципа, которого источником и хранительницею служит Англия; оне боятся победы антагонистов, а потому стараются успокоить тревожное чувство неизвестности.

Совершенно другое представляют общественные органы современной Франции. С каждым днем увеличивается фаланга порицателей Англии, которые спешат водрузить свое знамя на развалинах британской терпимости и selfgovernment, и стараются доказать миру, что только французская государственность и военная сила в состоянии поддержать общество. «Обозрения», стоящие вне этих вседневных возгласов, спокойнее смотрят на дело и не лишены способности здравого обсуждения вопроса. Статья Джона Лемуана служит тому доказательством.

Признаемся, мы боялись встретить в новом труде Джона Лемуана следы того направления, которое было заметно в нем в последнее время; мы разумеем слишком католический характер его этюдов. Опасения наши не оправдались. Правда, в возмущении сипаев Джон Лемуан видит религиозно-мусульманское движение, — но нельзя не согласиться с ним в этом, равно как и во многих других верных замечаниях. Мы расходимся с автором только в одном из его выводов, или лучше сказать, в его безнадежности за будущее. Индийскому народонаселению, говорит Джон Лемуан, предоставлено было слишком много прав, необходимо будет изменить систему, расстаться с мечтами о золотом веке, усилить армию, держать в страхе далекую колонию британскую. Но с какою сердечною болью делает автор эту уступку, с какою грустью предвидит он победу приверженцев централизации, с какою ирониею выставляет французскую систему!

Мы не думаем, чтоб Англия отступила от своих начал; в этом убеждает нас вековая стойкость британских преданий. Они не потерпели поражения, им нет нужды меняться; все упреки, которые обращены против них, должны падать исключительно на Компанию, которая смотрела на государство, как на частную собственность, кормилась и кормила нескольких избранных. Она слишком много надеялась на войско, и, как справедливо сказал Journal des Debats, «эксплуатировала Индию, не обращая внимания на народ». Там, где вся власть основывается на войске, возможны coups d'etat для восстановления порядка, но возможна также внезапная анархия; против движения преториянцев, янычар и тому подобных, одно средство — опора власти в народе. Нельзя упрекнуть Компанию в том, что она «мало управляла» Индиею; она управляла ею много, но исключительно военно-полицейским образом. Вот почему еще недавно один из директоров Компании, изысканая средства поправить ошибку, предложил также «расстаться с мечтами о золотом веке» и дать Индийцам право [184] национального представительства, сделать туземцев участниками в управлении, заинтересовать их в сохранении общественного спокойствия. Джон Лемуан видимо сочувствует английским принципам, он привык уважать их, и не захотел поставить в пример алжирское управление, где военной власти предоставлен полный произвол: на одного Дуано, подвергшегося суду, приходятся, может-быть, сотни счастливцев, избежавших следствия и огласки. Кроаты, постоянно расхаживающие с заряженными ружьями по улицам Милана и Венеции, также едва ли могут увлечь кого-нибудь к подражанию.

Возмущения в Индии вовсе не были неожиданностью для многих, — читатели увидят это в статье Лемуана. В ней прекрасно представлена одна сторона вопроса; в живом, мастерском очерке изложены опасения, которые давно уже возбуждало индийское войско, и связь настоящих событий с восточною войною. Политика, достигающая своих целей во что бы то ни стало, или прикрывающая свои настоящие цели гуманными стремлениями, — такая близорукая политика, вся поглощенная настоящею минутою, непременно вызывает возмездие. Междуусобная война членов европейской семьи ослабляет обаяние цивилизации, дает победу варварству. Уклоняясь от начал братства и общежития, християнские государства дают против себя оружие врагам цивилизации; поддерживая мусульманский принцип, они должны быть готовы к воздаянию за ошибки. В ходе индийских возмущений, нельзя не видеть участия исламизма и тех сведений, которые Индийцы имели о событиях, совершавшихся в Европе; легенды, которыми воспользовался Нина-Сагиб для своих прокламаций, показывают тесную связь турецкого вопроса с индо-английским. Правоверные жители Индии готовили свои мечи против Англии в то время, когда, как говорит Джон Лемуан, английский флот шел наивно поддерживать правоверное государство в Европе. И вот плоды великих европейских войн, взаимного ослабления тех, которые должны бы были соединить свои силы на иные приобретения, иные успехи! Только завоевания, на которых водружается флаг цивилизации, какого бы цвета он ни был, становятся законным достоянием человечества, плодотворным для его истории...

Нет нужды указывать на все любопытные подробности, которыми изобилует статья Джона Лемуана. Полагаем, что сказанного нами достаточно, и заключим анекдотическою подробностью об авторе предлагаемого этюда. Джон Лемуан долго был постоянным сотрудником Jоиrпаl des Debats; в начале нынешнего года он написал статью, не понравившуюся австрийскому правительству, и барону Гюбнер предложил редакции альтернативу: или исключить автора из числа сотрудников, или приготовиться к запрещению журнала в австрийских владениях. Интерес материяльный восторжествовал, и имя Джона Лемуана перестало встречаться в столбцах Journal des Debats. Надеемся встречаться с ним чаще в Revue des deux Mondes, а для желающих ознакомиться с прежними трудами того же автора укажем на недавно вышедшие два тома его Etudes critiques et biographiques. [185]

-------------------------------------------

Статья Джона Лемуана

«Два враждебные религиозные закона смотрят друг на друга с ненавистью. Для них не возможны ни трактаты, ни сделки, ни примирение... Война между ними — положение естественное, мир — вынужденное. При первом столкновении християнина с мусульманом, одному из них предстоит рабство или смерть.» Так говорил вдохновенный Жозеф де-Местр, которого прозвали пророком прошедшего; он предугадывал также и будущее, как оказывается теперь, потому что настоящие события в Индии служат подтверждением его слов. Нет нужды нам обманывать себя, — война в Индии есть новая фаза борьбы варварства с цивилизацией, новый вызов Корана против Евангелия. Это обстоятельство должно склонить на сторону Англии каждого беcпристрастного человека: война, которую ведет теперь Великобритания, представляет собою новый акт в великой драме нашей цивилизации. Карл Мартелл на поле битвы при Пуатье, Готфрид Бульйонский и Лудовик Святой в Крестовых походах, Испания в Гренаде, Дон Жуан при Лепанте, Собиеский в Вене, Карл X в Алжире — вот деятели и герои этой великой трагедии, которой сценою сделался теперь дряхлый азиятский мир. Возмущение Индии было для Англии громовым ударом, с его спутниками — ураганом, развалинами и мраком, срди которого трудно обознаться. Однако свет начинает проникать в этот хаос, и все яснее и резче выступает исламизм и его последния усилия восстановить в Азии ту власть, которая для него навсегда потеряна в Европе.

Что в основе возмущения лежит исламизм, — это нагляднее всего доказывается отвратительными жестокостями, сопровождавшими успех Индийцев. Предоставленные самим себе, своим природным инстинктам и преданиям, Индийцы никогда не совершили бы подобных варварских поступков. Индиец от природы кроток и недеятелен, он отличается терпением и терпимостью. Напротив в основе исламизма лежит истребление неверных огнем и мечом. Магомет обещает вечное блаженство тем, кто ведет войну с врагами его религии, и каждое новое убийство женщин и детей делает для правоверного более и более доступными райские блага. В этих гнусных поруганиях, которым подверглись пленные женщины в Индии, нельзя видеть только жажду крови и животную чувственность, — нельзя не заметить в них систематического плана, религиозного и политического принципа, который прилагался с адскою решимостью и постоянством. Религиозный фанатизм мусульман, сказывался всюду в актах жестокости, ругаясь над женами християн, они хотели нанести беcчестие християнской религии. [186] Известно, как ревниво берегут они своих жен от взоров мущин; несколько месяцев тому назад, королева аудская, отправляясь в Англию, из предосторожности, чтобы скрыться от взоров толпы, закуталась в тройные покрывала; если кто-либо из чужих взглянет на жену мусульманина, это считается наравне с нечестивым прикосновением. Отсюда можно заключить о значении поругания, которому возмутившиеся мусульмане старались подвергнуть несчастных женщин, впавших в их руки. Нет сомнения, что эти жестокости были не случайны, а вытекали из системы, и английский журнал имел полное право сказать следующее: «Да будет известно всем — мы говорим это с сердечною болью — да будет всем известно, что женщины, замужние и девицы, захваченные чернью в Дельги, были влачимы в процессиях в течении нескольких часов по главным улицам города, со всем позором, который мог унизить их в глазах народонаселения; да будет всем известно, что эти несчастные подверглись потом зверству и жестокостям в глазах тысячи человек. Все это было сделано с обдуманною целью — поругаться над Англией, Европой, християнским владычеством и християнскою королевой.»

Что магометане были главными деятелями в возмущении, это открывается ясно в том удивительном согласии, с каким бунтовщики сосредоточились около Дельги, и в усердии, с каким они восстановили на троне потомка императоров. Дельги — столица исламизма, с его преданиями и памятниками; это — священный город, к которому прежние туземные властители и тираны обращали свои взоры и направляли свои походы. И теперь, как говорят, Индийцы, оставшиеся верными Англии, с отчаянием помышляют о наказании, грозящем их религиозному городу. «Пощадите Дельги!» взывают они к своим офицерам. На эту мольбу Англичане в бешенстве дают такой ответ: «Пощадить Дельги! Да, мы пощадим в нем один только камень, — мы оставим его, чтоб указать место, где был Дельги, и пройдем плугом по развалинам дворцов и храмов города.» другие, чувствуя еще более жажду мести, говорят: «нет, мы не оставим ни одного камня; мы усыплем солью место, на котором стоял проклятой город; пусть исчезнет след его, подобно Содому и Гоморре!» После взятия Дельги, Англичане решат сами, выгодно ли им привести в исполнение свои суровые угрозы; может-быть, они найдут более удобным и более согласным с политикою сделать Дельги центром своего правительства, заменить императора военным префектом и на всех мечетях водрузить крест с мечом.

Удивительно, что в Индии до сих пор существует император, — род чучелы, которой Англичане позволяют восседать на задних ногах на каком-то подобии трона, и которому они платят, конечно, в последний раз, пенсию в четыре миллиона франков, [187] всего же раздается ежегодно 23 миллионов фр. принцам, лишенным власти. Несчастный наследник империи Моголов играет теперь роль «императора против воли», и разказы о нем и об его дворе могли бы найдти место в сказке «Медведь и Паша». Наверное ему приятнее было бы спокойно пользоваться своим дворцом, пенсией и женами, чем подвергаться опасностям из-за величия, которое ему навязали; но возмутителям нужно было имя, знамя, и они овладели особой императора. Конечно, царский сан никогда не был для него столь тяжел; его заставляют выходить на солнечный жар, у него над ухом раздаются выстрелы, от которых он подпрыгивает, словно его кто колотит по ногам. Один индийский журнал напечатал недавно письмо туземца, находящегося в Дельги, где сказано: «Несчастных принцев превратили в офицеров! Их заставляют иногда выходить за город и на солнце; у них дрожит каждая жилка при громе пушек и ружей. Они не умеют командовать и подвергаются за то насмешкам солдат... Король посылает конфекты войскам, стоящим под ружьем... Двор, женщины и принцы жалеют о потерянных днях, и смотрят на прибытие инсургентов, как на несчастие. Принцы не понимают сипаев без переводчика. Ядра разрушают много домов в городе; мраморные плиты в королевской комнате разбиты в дребезги. Король в необыкновенном страхе, когда бомба попадает во дворец, и принцы приносят на показ ее осколки». И вот какова династия Шагабаам, которая, как думают в Европе, в состоянии воссоздать Индийскую империю!

Но как бы то ни было, у возмутителей есть знамя, символ религии и преданий. Индийцы-магометане никогда не покидали мысли о своем владычестве; ежедневно в мечетях они молились публично о восстановлении короля дельгийского на троне его предков, — и англичане не безпокоились об этом. Корреспонденции, печатаемые в английских журналах в течении последних двух месяцев, бросают мало-по-малу свет на эти вековые тайны. Магометане не могли восстать одни, им нужно было содействие Индусов, а между тем эти последние сохранили о мусульманском владычестве и завоевании неизгладимую память жестокостей, притеснении и убийств: Индусы ни за что не возмутились бы, еслиб их не уверили, что Англичане хотят насильно обратить их в християнство; эта мысль, брошенная в них с особенною ловкостью, заставила их взяться за оружие.

Из прокламаций возмутившихся начальников к народу можно видеть, что страх обращения стоит на первом плане. В воззвании офицеров-дельгийской армии сказано: «Достоверно известно, что Англичане имели злой умысел уничтожить религию индусской армии и насильно обратить народ в християнство. Вот почему, единственно [188] во имя религии, мы соединились с народом, и, умертвив неверных, восстановили династию Дельги... Необходим тесный союз мусульман с Индусами в этой борьбе... Перепишите эту прокламацию в нескольких экземплярах и публикуйте ее, где только можно...» Во всех воззваниях к Индусам для привлечения их к бунту невольно поражает следующая характеристическая черта: везде говорится им о том, что Англичане хотят обратить их «силою и обманом». Индусы не страшатся проповеди; напротив, все свидетели единогласно признают в них много терпимости и даже в известной степени расположение к теологическим спорам, лишь бы последние не выходили за пределы морального убеждения. Дизраэли указывает на это в следующих словах: «Индийское народонаселение, за исключением мусульман, вообще по своему воспитанию склонно к теологическим исследованиям. Нет народа, который с такою охотою пускался бы в религиозные споры. Это древнее племя богато преданиями; воспитание в Индии основывается на религии, равно как законы и право собственности, — и нет племени во всем мире, которое было бы так хорошо приготовлено к теологическим прениям. Индус всегда готов вступить в спор с миссионером... но он страшится более всего проповеди, соединенной с насилием...» Слова Дизраэли подтверждаются писателями, лучше других знакомыми с Индиею. Они говорят, что Индийцы, не только не избегают образования и споров о религии, но напротив того сами напрашиваются на них и очень благосклонны к миссионерам, которые ограничиваются одною проповедью. Огромное число миссионеров рассеяно по всей индийской территории, и никогда они не подвергаются ни преследованиям, ни оскорблениям со стороны народа, чем не может похвалиться даже християнская Европа. Писатель, скрывающийся под псевдонимом «Старый Индиец», сказал по этому поводу следующее: «В Англии превратно понимают положение дел. Должно заметить, что большинство индусского народонаселения не имеет никаких твердых убеждений о принципах своей собственной религии; для него религия — дело незапамятных преданий, теологическая легенда, вопрос формы и церемонияла, обычаи или общественная привычка. Его жизнь слагается из бесконечной цепи обрядов и форм, более или менее священных. Если правительство вздумает коснуться этих форм... оно возбудит больше неудовольствий и вызовет большее противодействие, чем свободою християнского учения и християнской проповеди.» Магометане, главные деятель возмущения, удивительно верно угадали эту чувствительную струну Индусов. Они привели им в пример собственные проступки, напомнили о кровавой пропаганде Тимуров и Ауренг-Зебов, о которой Индусы сохранили тяжкое воспоминание, — и уверили, что Англичане готовятся повторить [189] жестокости исламизма. Несколько лет тому назад английские миссионеры жаловались на чрезмерное послабление самым грубым суевериям туземцев со стороны правительства; этим ловко воспользовались вожди бунтовщиков и распространили в народе вымышленную просьбу миссионеров королеве. Эта просьба так любопытна, что мы приведем ее здесь: «Магометанские владетели, говорит акт, умели обращать своих подданных в исламизм, а теперь, в течении шестидесяти лет, християнское правительство непринудило ни одного подданного к обращению в християнство. Типпо заставил миллионы Индусов принять свою религию, а ваше величество не приобрели ни одного члена церкви. Под вашим владычеством живут сипаи всех каст, и мы предлагаем вам следующий план: прикажите смешать говяжье и свиное сало и намазать им патроны, которые скусывают сипаи. Через полгода вы объявите им, что они лишились прав касты, и путь к обращению будет открыт.» К этому прибавлено следующее: « Королева, увидав эту просьбу, очень обрадовалась; вот прекрасная мысль! сказала она; этим средством я сделаю християнами всех моих сипаев!» Как ни странен этот документ, но он дает ключ к индийскому возмущению. Мусульмане восстали во имя религии и власти, Индусы соединились с ними вследствие принципа касты и предрассудка, более социального, чем религиозного. Отведать говяжьего сала значило для Индуса быть исключенным из касты, а жить вне касты значит сделаться отверженцем и ужасом человечества, проклятым существом, которое не смеет видеться ни с матерью, ни с братом. Эта история о патронах, пропитанных жиром, в которой много детского, не была, конечно, единственною или главною причиною возмущения, но она играла роль искры, брошенной на горючий материял. Выстрел из пистолета, раздавшийся на бульваре, не был причиною революции, но он мог подать сигнал к ней. Индийцев уверили, что Англичане раздавали им новые патроны с коварным умыслом религиозной пропаганды и заставили их бояться ловушки: они должны были невинно вкусить проклятого плода и незаметно превратиться в париев. Этим пугалом Индусы побуждены были к восстанию; они боялись обращения посредством колдовства.

В журналах была напечатана прокламация Наны-Сагиба, единственного лица, которое играет в возмущении определенную роль. Здесь сказано, что правительство калькуттское, решившись уничтожить религию магометан и Индусов, просило у Англии значительной военной помощи. В ответ на это, королева английская послала сказать султану, что она хочет послать свои войска чрез Египет; но султан особым фирманом строго запретил египетскому паше пропускать Англичан: «Еслиб я согласился на просьбу, [190] то не смел бы явиться пред лицом Аллаха; может придти также и моя очередь, и если Англичане обратят в християнство Индостан, они сделают потом то же самое и с моим царством.» Вследствие этого паша встретил Англичан пушечными выстрелами, истребил флот их и большую часть войска. В то же время Англичане в Калькутте, раздавши патроны Индусам, ждали напрасно подкреплений, чтобы подавить бунт; когда они узнали о гибели вспомогательной армии, генерал-губернатор посыпал себе голову пеплом...

Это сказание имеет форму параболы и следовательно близко к истине. Как бы велика ни была вражда мусульман с Индусами и даже в среде самих мусульман, — все они сходится в одном чувстве: в страхе и ненависти к християнству. Из многих свидетельств открывается ясно, что магометане во всей Азии избрали, для свержения ига и для гибели християн, эпоху восточной войны. — ту самую эпоху, когда християнская Европа так наивно хлопотала о сохранении трона для наследников Магомета. В Индии исламизм ждал только сигнала, но его работа еще не была кончена; он не был еще уверен в Индусах, а без них не смел начать дело. В ожидании этого, мусульмане, как говорит, были в постоянной связи с Персиею, откуда получали сведении о ходе восточной войны; система таинственных телеграфов была в полной силе, а Англичане не обращали на это никакого внимания. В Англии все были поражены, прочитавши в записках одного Индийца, путешествовавшего по Европе, разказ о свидании его с Али-Эффенди, турецким посланником в Лондоне: «После долгого разговора об индийском правительстве, заключает Индиец, мы простились с Али-Эффенди, уверив его, что мусульманское правительство может рассчитывать на наши услуги каждый раз, когда оне ему будут нужны.» Брожение, которое охватило Индию во время войны, было подавлено, хотя и не совершенно утихло с восстановлением мира; опасность впрочем неминовалась, и Англичане напрасно думали, что все пришло в обычный порядок, доверившись донесению генерал-губернатора, лорда Каннинга: «Восстановление мира, писал он, успокоило недовольство и волнение, которое возбуждено было отдаленною войною в туземном народонаселении некоторых частей Индии.»

Все заставляет думать, что индийское возмущение должно было вспыхнуть в то время, когда Европа и особенно Англия были заняты восточною войною; заключение мира явилось неожиданностью не для одного Запада. Что будто бы Россия участвовала в общем заговоре Азии против Британии, что будто бы русские агенты распространяли слухи о падении английского владычества, — в этом не было б [191] ничего удивительного, еслиб и представлены были на то прямые доказательства (Все такие предположения высказаны без малейших доказательств; во всяком случае Россия не могла рассчитывать наверное на теперешние события, — иначе она, продлила бы войну. Всем известно, как опасно искать союзников в полудиком племени; если Англчане могли не заметить внутреннего брожения нации, то они зорко следили за действиями России, и наши агенты не скрылись бы от их наблюдений. С другой стороны взятие Карса, как заметил недавно Русский Инвалид, могло иметь влияние на уменьшение доверия к могуществу Англии). Россия по праву войны могла действовать всеми средствами против Англии, — и последняя была бы поставлена в критическое положение, еслибы война с Персией и индийское возмущение случились в одно время с крымскою экспедициею.

Волнение давно уже высказывалось в многочисленных и несомненных признаках, которые должны бы поразить Англичан, еслиб они не отдались какому-то непонятному ослеплению. Мы очень хорошо знаем, как легко быть пророком на другой день после совершившегося события: в 1849 году мы с удивительною подробностию могли предсказать революцию 1848 года, и объяснить ее причины. Точно так же и теперь мы видим массу признаков, более или менее ясных, доказывающих неизбежность Индийского восстания. Сюда должно отнести убийства и зажигательства, повторявшиеся весьма часто в последнее время; предостережения о готовящемся бунте, которые получались в Калькутте от Индусов, обратившихся в християнство и пр. Вспомним о времени, предшествовавшем взрыву революции в Париже, о прогулках работников, о вызывающих взглядах и злобных улыбках при встрече с людьми, одетыми не в блузу, и мы можем представить себе, что было в европейских центрах в Индии. Туземные слуги громко разговаривали при детях и намекали им, что скоро все дома будут принадлежит Индийцам; магометане и Индусы сообщались между собою посредством тайных телеграфических знаков, которых никто не понимал, кроме посвященных; уже более году тому назад заговорщики пустили в оборот chupattis, — пшеничные пироги, которые имели особенный смысл. Так например, к старшине деревни присылалось шесть пирогов, с приказанием «сделать еще шесть и разослать по соседним деревням»; этим путем приказ распространялся далее и далее, и никто не знал его источника. Или другой случай: командир полка получает цветок лотуса; этот цветок переходит из рук в руки, каждый солдат смотрит на него внимательно и передает своему соседу; обошедши всех, лотус отправляется в другой полк и т. д. Таким образом в течении года цветок побывал во всей индийской армии, и в этот год туземные офицеры постоянно отказывались от своих отпусков. [192]

Ослепление Англичан в виду таких фактов можно объяснить только их презрением к туземному племени. Конечно, никогда еще бунт не достигал в Индии таких размеров, как теперь; Англичане замечали попытки к нему, и не воспользовались уроком. Знаменитейший из полководцев, современных Веллингтону, Чарльз Напир (Его не должно смешивать с известным адмиралом того же имени, наследовавшим титул своего брата), несколько лет тому назад усмирил возмущение многих полков в Бенгале, призвавши на помощь Гуркасов (Ghourkas), племя горцев, которое и теперь еще оказало Англии свои услуги. Британская политика в Индии состояла всегда в поддержании антагонизма между туземными племенами, — старинная политика, современная правилу: divide et impera. Этим средством Англичане увеличивали свои владения в Индии, и вместе с тем ослабляли свою власть. Такой факт не подлежит никакому сомнению; дальновидные государственные люди Англии сознавали его вполне и протестовали против постоянного расширения территории, в которое Британия вовлеклась невольно. Тридцать лет тому назад, сэр Томас Менро (Munro) писал: «Еслибы даже мы могли покорить всю Индию, то едва ли должно желать этого для блага туземцев и нашего собственного. Одним из следствии такого завоевания будет то, что индийская армия, лишившись случая сражаться с воинственными соседями, потеряет всякую дисциплину, туземные войска почувствуют на свободе собственную силу и обратят ее против Европейцев.» Другой Англичанин, сэр-Генри Россель говорил также: «Самая страшная опасность у нас под ногами. Искусно приготовленное возмущение наших туземных подданных или неудовольствие наших туземных войск — вот что грозит нашему владычеству, и эта опасность необходимо увеличивается с каждым новым расширением нашей территории. От прибавления числа наших подданных, а еще более туземных войск мы становимся не сильнее, а слабее. Между нами невозможно чувство привязанности; мы всегда останемся иностранцами, предметом ненависти и зависти, неизбежных при чужеземном владычестве.» Это предостережение не помешало однако лорду Дальгаузи довести до крайности систему приобретении: во время его управления, территория Компании увеличилась тринадцатью индийскими государствами, которых поверхность более чем поверхность всей Англии!

Вот свидетельства самых просвещенных и компетентных Англичан, которые говорят красноречивее всех возможных рассуждений. Мы приведем еще слова героя Индии, Чарльза Напира, сказанные им четыре года тому назад после усмирения военного [193] бунта, о котором мы упомянули выше: «Возмущение сипаев — самая страшная опасность, которая грозит нашему владычеству в Индии. Генерал-губернатор слишком мало придал значения попытке к восстанию... после того, как она была подавлена; но сильно ошибаются все, которые так поверхностно смотрят на дело. Знающие и опытные люди, состоящие на службе Компании, видят в военном бунте величайшую опасность для Индии; она может явиться неожиданно, и если не обратить внимания на ее первые признаки, подкопает в основе английское владычество.» В критических обстоятельствах, в которых находился генерал Напир, он принял на свою ответственность решительную меру:

обезоружив и распустив бунтующие войска, он заменил их горным племенем Гуркасов. Лорд Дальгаузи, бывший тогда генерал-губернатором, выказал свое неудовольствие за то, что у него не спросили совета, — и пылкий, раздражительный Напир подал в отставку и возвратился в Англию. Он писал к своему прежнему начальнику, герцогу Веллингтону, желая оправдать пред ним свой образ действий: «Кризис был опасен и требовал немедленных мер... Лорд Дальгаузи упрекает меня, зачем я не спросил разрешения у верховного совета калькуттского. Милорд! когда у вас перед глазами открытый бунт и кроме того 40,000 войско и 60,000 вооруженных Сиков, готовых ежеминутно поднять знамя восстания — разве вы имеете право терять пять недель и спрашивать мнения у калькуттского совета? И что же они могли присоветовать в подобную минуту?...» Напир покинул Индию, отрясая на нее прах ног своих; он приехал в Англию, полный желчи, которую излил в красноречивых словах. В его мемуарах, изданных его братом, знаменитым автором «Истории войны на полуострове», вы встречаете беспощадную критику, которою он бичевал военную и административную организацию Индии. Он прямо предсказывал катастрофу, разразившуюся теперь над английскими владениями и прибавил к этому: «Это не мое личное дело; меня не будет на свете, когда мои предсказания сбудутся, но они непременно сбудутся. Я готов публично повторить это, еслиб был уверен, что Компания воспользуется моими предостережениями; но я знаю, что она неблагосклонно примет мои слова, и не намерен играть роль Кассандры и доставить случай директорам посмеяться.» Старый герцог Веллингтон, оплакивая упадок военного управления в Англии и указывая на опасности не со стороны Востока, сказал эти торжествённые слова: »Я достиг семьдесят-седьмого года жизни почетной, и надеюсь, что Всемогущему не угодно будет сделать меня свидетелем трагедии, к которой я напрасно убеждаю приготовиться моих сограждан.» В то время, когда бенгальская армия была в полном [194] возмущении, бомбейская и мадрасская оставались сравнительно спокойными, по крайней мере до последней минуты. Это различие мнений и духа в индийских армиях объясняется различием в их организмов. Из бенгальской армии хотели сделать отборное войско и потому рекрутировали ее преимущественно из высших классов, или, правильнее сказать, из высших каст. Можно сказать, что бенгальские полки были аристократичесюе, бомбейское же и мадрасское — демократические, или по крайней мере последние состояли из смеси всех классов и всех каст. Таким образом армия бенгальская превратилась в армию жрецов, с их догмами, литургиею, церемониялом и тайнами. Вместо того, чтобы силою меча разбить эту теологическую фантасмагорию, ее всячески поддерживали, лелеяли, поощряли, пока она не обратилась враждебно с оружием против тех, кто заботился о ней так невпопад. Англичане, уважая предрассудки и гордость касты браминов, образовали в Бенгалии войско, которое походило на римских преториянцев или на султанских янычар. Известно, с каким произволом преториянцы долгое время распоряжались Римскою империею; янычары вполне последовали бы их примеру, еслибы решительный султан ни прибегнул к кровавому уничтожению их, на которое надо смотреть как на великий политически акт. Англичане жестоко ошиблись и испытывают теперь наказание за свое ослеплени. А между тем их предостерегали не раз; генерал Напир писал в 1850 году к герцогу Веллингтону: «самая опасная вещь в индийской армии — это чрезмерное влияние, предоставленное духу каст... во всех возмущениях брамины становятся во главе их...» В другом месте он говорил: «здесь следуют системе подавления демократии и потворства аристократии, которая наш смертельный враг. Она враждебна нам по необходимости, потому что мы занимаем ее место: она понижается в общественной лествице, и мы наступаем ей на голову. Напротив простолюдин, которого мы разоряем, мог бы быть нашим другом, и мы должны опираться на него, чтобы сохранить Индию... Никто не в состоянии предсказать окончательного результата нашего завоевания, но если мы протянем руку народу, Индия обеспечена за нами на целые столетия. Справедливость, строгая и суровая справедливость, может сделать чудеса; она основывается на естественном и всеобщем желании покровительства против жестокости и имеет силу несокрушимую. Только при этом условии Индия останется нам верна, но при настоящем положении дел едва ли мы удержим ее в течении одного года.»

Не один Напир указывал на опасность от преобладания каст в туземной армии. Генерал Джакоб (Jасоb), служивший тридцать лет в Индии и хорошо знакомый с страною, давно уже [195] представил английскому правительству донесение, которое тогда заброшено было в груды картонов и на днях вырыто оттуда вместе с другими документами. Джакоб говорил: «Зло, на которое я указываю, очень важно. Набирать индийскую армию исключительно только из известной касты или известного исповедания значит подчинить ее контролю не правительства и военных законов, а браминов и жрецов. Вследствие этой системы, то или другое лицо делается солдатом не по способности, ловкости или мужеству, а потому только, что оно вдвойне поклоняется Вишну. Кто не хочет боготворить раскрашенный камень, или кто принадлежит к званию например сапожников, тот, не взирая на свои достоинства, не может попасть в ряды бенгальской армии; иначе разгневаются тунеядные и дерзкие брамины. Вот что подрывает всякую дисциплину! Бенгальский солдат боится гораздо больше нарушить закон касты, чем военный кодекс, и потому не оказывает должного повиновения. Измена, подкуп и всякого рода безпорядки могут проникнуть в ряды солдат, так что офицеры не узнают об этом: весь полк принадлежит к одной касте и соблюдает свои особенные правила. Один из высших начальников расказывал мне с сожалением, что он должен был исключить превосходного сипая, потому что весь полк просил об исключении его, как принадлежащего к низшей касте. И это общее правило в бенгальской армии; мои собеседник был из Бомбея, а потому пришел в изумление...» Генерал Джакоб заключает: «Средство против зла самое простое, не обращать внимания на касты при наборе солдат, а тем, которые состоят на службе, объявить, что правительству решительно все равно, какой кто веры: индус, брамин, мусульманин одинаково хороши, если только они исправные солдаты.»

Таков был главный недостаток в организаций и составе туземной армии, и здесь надо искать причины, почему в день, назначенный для возмущения, войска так согласно исполнили данный им приказ. Часто повторенные предостережения генералов, бывших в Индии, не были в состоянии разбудить апатию и сломить рутину правительства, и точно такое же равнодушие к делу показала вся Англия. Индийские дела не возбуждали ни в ком интереса, и как только заходила о них речь в парламенте, зала тотчас пустела. Нужен был громовый удар, чтобы разбудить Англию от рокового сна.

Кажется, возмущение должно было вспыхнуть в одно время во всех местах, и еслиб этот план удался, Англичане, вероятно, были бы задавлены по частям громадными массами. Они ничего не ожидали.они спали и выказали крайнее неведение о характере армии, потому что в начале возмущения хотели подавить его [196] посредством мусульман, думая, что все дело в Индусах и ненавистных им патронах. Англичане превратили Дельги в огромную крепость со рвами и новыми стенами, снабдили ее артиллерийскими парками, пороховыми магазинами и значительными запасами, и не оставили в этом важном пункте даже гарнизона английского. Бунтовщикам стоило только переменить знамя, крепость давно была в их руках.

Мы не беремся представить картину военных событий, совершающихся в Индии, потому что она изменяется почти ежедневно. Не будем останавливаться также на возмутительных поступках варварства, жертвою которых сделались мущины, женщины, и дети; страшно и стыдно за человечество при одной мысли о том. Пусть те, которые видят в этой резне войну за независимость, скажут нам, могут ли подобные чудовища образовать какое-нибудь общество и какую-нибудь нацию!

Есть что-то странное в том впечатлении, которое произвели в Англии эти отвратительные ругательства над человеком. Глубоко возмущено было чувство оскорбленного превосходства, гордость опозоренной крови; поругание над женами и девами Альбиона, насильственное осквернение целомудрия британского племени высказалось в жгучей боли, ярости и отчаянии. Апгличане столько же были взволнованы, сколько и поражены позором английских женщин. Эти чувства высказаны самым могущественным журналом Британии в следующих словах: «Мы верили, что лучший щит для нас — имя английского гражданина, которое выше имени гражданина римского; мы верили, что кровь Англичанина ограждена палладиумом против позора, даже в самых отдаленных частях мира.» Английский офицер после разказа об ужасах, которых он был свидетелем, прибавляет: «ни один Азиятец, обесчестивший жену Англичанина, не должен остаться в живых, чтобы не мог он гордиться этим!» Английское Review говорит: «смерть должна поразить каждого Индийца, омочившего руки в английской крови и оскорбившего целомудрие Англичанки.» Никто не говорит: целомудрие женское, а целомудрие Англичанки, а это, по их мнению, не одно и то же.

Мы понимаем взрыв негодования, жажду крови, возбужденные в сердцах Англичан страшными преступлениями; но к чему поведет самое кровавое возмездие, гибель многих тысяч Индийцев? Англичане борются с ними неравным оружием, и в порывах мщения ничто так не горько, как чувство бессилия. Когда Макдэф узнает, что Макбет убил его жену и внуков, и когда для утешения его горести ему говорят о мести, у него вырывается этот поражающий вопль отчаяния: «у Макбета нет детей!» («He has no children.» Act IV. sc. III.). [197]

Посреди болезненного впечатления произведенного в Англии этими событиями, раздался обвинительный голос, и против кого же? против християнских миссионеров, против европейских обществ, против мущин и женщин, посвящающих всю свою жизнь распространению Евангелия! Возможно ли это? неужели Англия упала на столько, и готова отвергнуть то, что составляет ее величайшую славу и, скажем более, ее силу? Но, Боже мой, еслиб Англия прежде всего не была миссионером в Азии, еслиб она не держала там знамени християнства и цивилизации, то никому, кроме акционеров ее компании, не было бы дела до того, существует или нет английское владычество в Индии. Из-за чего християнские народы станут принимать участие в благосостоянии или банкрутстве ее лавочников? Нам и говорят, что индийское возмущение было вызвано християнскими проповедями и религиозным прозелитизмом; но ведь это обвинение можно приложить ко всем: вот уже восьмнадцать веков, как християнская свобода поражает варварство и одряхлевшие общества. В сущности, английское правительство, официяльное правительство в Индии делало все возможное, чтобы препятствовать религиозной пропаганде; все реформы в варварском туземном законодательстве были вытребованы настойчивостию миссионеров и евангелических обществ. Да и много ли сделано на этом пути? Уничтожены только предрассудки и обычаи, оскорбительные для человечества. Правительство отменило варварский закон, осуждавший жен на сожжение после смерти их мужей; оно уничтожило другой закон, запрещавший вдовам вступать во второй брак и конфисковавший имущество всех, кто обратится в християнство. Вот настоящие причины, которые повели к возмущению более, чем патроны с салом; потому что в общественном устройстве, где законы и обычаи неразрывно связаны с религиею, всякая реформа, освобождающая личность, направлена против власти жрецов. Но предположив даже, что Англичане должны держаться самого строгого нейтралитета в деле религии, они обязаны все-таки предоставить полную свободу всем своим подданным, всем племенам и всем кастам; это вопрос полицейский, а не богословский. Скорее можно упрекнуть индо-английское правительство в том, что оно слишком много уступало идолопоклонству, что из политики и по рассчету оно потворствовало грязному фетишизму и своим присутствием придавало авторитет отвратительным таинствам азиятских религий. Правительство так мало заботилось о прозелитизме, что в своих школах ограничивалось только светским воспитанием; закон Божий не преподавался в них, учебные книги не должны были касаться религии, так что из боязни оскорбить туземные верования правительство исключило из школ всякого рода богословие, даже англиканское. [198] Еслиб Англия меньше боялась распространения християнства, ей не пришлось бы теперь защищаться против дикарей.

Есть люди, которые порицают восстание Греков против Турок, или Итальянцев против Австрии, они считают очень опасным такое нарушение политического равновесия, и между тем в возмущении Индии видят войну за национальность и независимость. Нужно много глубокомыслия, чтоб отыскать признак национальности в этом хаотическом сброде более ста миллионов людей, униженных вековым рабством, перебывавших в течении нескольких столетий под ногами у всех завоевателей. Напрасно по этому случаю приводят в пример возмущение английских колоний в Америке: том действовал народ, вполне готовый занять свое место в истории, и именно английское племя. Посмотрите на объявление независимости 4-го июля 1776 года, вы встречаете с первого раза следующие простые и возвышенные слова: «Когда в общем ходе исторических событии народ сознает необходимость разорвать политическую связь с другим народом и занять среди остальных государств свое независимое место, на которое дает ему право божественный и естественный закон, уважение к мнению человечества требует от этого народа объяснения причин, побуждающих его к самостоятельной, отдельной жизни. Мы считаем несомненными следующие начала: все люди равны между собою, они имеют прирожденныя, Богом данные права, между которыми на первом плане стоит право на жизнь, свободу и искание счастия...» Так начинается этот акт, а вот его заключение: «В полном доверии к воле божественного Провидения, мы готовы для поддержания всего сказанного жертвовать нашею жизнию, достоянием и самым священным нашим благом — честию.» Такие слова проносятся подобно струе чистого воздуха посреди грустных событий, о которых мы говорим теперь. Но если даже представить себе, что Индия освободится от господства Англии, все-таки из нее не выйдет ничего похожего на Америку; это будет просто парижский зоологический сад, в котором растворены все клетки и распущены по свету все дикие звери.

Мы с уверенностию можем сказать, что если Англия лишится Индии, то для нее несчастие будет менее чувствительно, чем для ее колонии, а для человечества с этим соединится страшное бедствие. Англичане служат в Азии представителями начала цивилизации и человечности и еслибы, вследствие чрезмерного, внезапного напряжения, подобного настоящему, население Индии свергло власть, под которою оно живет теперь, то непременно Индейцы попадут игу соплеменных кровожадных тиранов и следовательно всем ужасам варварства. В самом деле, Англичане были освободителями Индии; они положили конец царству грабителей, [199] заменив его справедливостию и законом; они являются хранителями прав и суда человеческого. В течении целых столетии история Индии представляла собою зрелище убийств и опустошительной резни; кровавая эра кончается с завоеванием Англичан, и хотя управление последних не было образцом всех возможных совершенств, однако нельзя не сознаться, что оно несравненно гуманнее, кротче и справедливее всех правительств, пережитых Индейцами. Англичане дали развитие естественной производительности края, устроили шоссе и железные дороги и установили порядок. Ошибка их состояла в убеждении, что они успели создать народ, и это привело к неизбежному последствию — к торжеству варварства и к победе слепой и грубой силы.

Англичане предоставили Индии всю свободу и права, какие существуют в Англии, в том числе и свободу книгопечатания и действовали при этом не безотчетно: они очень хорошо понимали, какое оружие давали населению им враждебному. Довольно того, что свобода книгопечатания — институт чисто-английский, чтобы заставить Британию распространять его по всей поверхности земного шара. Один очень умный человек, живописец Гайдон, сказал, что Англичане всюду приносят с собою три учреждения: суд присяжных, скачки и портретную живопись. В Индии скачки ничем не отличаются от эпсомских и шантильиских, мы уверены, что и портретная живопись привилась там наровне с системой осушения почвы. Что касается до судов присяжных, то в то самое время, когда начиналось брожение, шла речь о перемене в закоподательстве: хотели согласовать его с местными обычаями, признать подсудность Англичан туземным судьям, предоставить последним более произвола и упростить формы более, чем в самой Англии. Эти планы, от которых жители Калькутты пришли в ужас, доказывают, как велика была уверенность правительства в своей безопасности.

Свобода книгопечатания была дарована туземцам в равной степени с Англичанами, в 1835 году. Сэр-Томэс Менро, на свидетельство которого мы уже ссылались, предугадывал тогда же результаты этой меры. Он боялся ее влияния не на народ, а на армию: «Еслибы мы могли быть уверены, говорит он, что журналы и книги станут читаться только народом, то нечего было бы бояться бунта, мы успели бы заметить направление умов и принять свои меры; но вследствие нашего особенного положения в крае, нам грозит переворотом не народ, а армия. В странах, не находящихся под чужестранным владычеством, дух свободы развивается вместе с постепенным воспитанием и образованием народа, находит в них свой естественный источник; едва ли можно надеяться, чтобы в Индии это развитие приняло тот же путь, следовало [200] бы правильному и спокойному ходу; мы не думаем, что возрождение может произойдти у нас мирно, без потрясений, в стране, управляемой чужестранцами, в которой книгопечатание свободно, а войско состоит из туземцев, попытка к независимости должна обнаружиться в армии задолго до сознания ее в народе. Войско не станет дожидаться последствий цивилизации, распространения ее в народе; прежде чем в последнем созреет понятие о свободе, войско поспешит самовольно опрокинуть правление, во имя национальной независимости, на которую укажут народные писатели. Сипаи научатся сравнивать свое содержание и подчинение европейским офицерам с окладами и значением последних; они станут изыскивать причины такой огромной разницы в правах, сообразят свое численное превосходство и убедятся, что им необходимо свергнуть иго иноплеменников и захватить деньги и почести, которые раздаются теперь Англичанам. Свободное книгопечатание научит их и натолкнет на многое. Сходясь между собою в полках и на стоянках, сипаи найдут частые случаи потолковать и сообразить план действий, за предводителями дело не станет; с терпением, привычкой к дисциплине, военною опытностию, они могут рассчитывать на успех, особенно если их будет подстрекать властолюбие, жажда независимости, славы и корысть...»

Все опасения, выраженные в этих словах Менро, оправдались вполне. Образованность и знания, которые должны были распространиться силою книгопечатания, не проникли нисколько в низшие слои общества, а войску послужили они оружием. Чтобы дать понятие о свободе книгопечатания в Индии, мы приведем следующий отрывок статьи, помещенной в туземном журнале в самый разгар войны. «О Творец! говорит автор, Англичане испытали на себе Твое могущество. Вчера еще они пользовались властию, сегодня же плавают в крови и повсюду обращаются в бегство... Побросавши свои паланкины и колесницы, они должны были спасаться в камышах, босиком и без шляп. О Англичане! думали ли вы, что король дельгийский снова взойдет на престол во всей славе и величии Надиров, Баберов и Тимуров?.. »

Перенесемся мысленно из англо-индийских владений в наши африканские колонии, и спросим себя, как бы поступил маршал-губернатор Алжира при подобной демонстрации со стороны туземцев? Мы полагаем, что дело покончено бы было очень скоро, да и незачем отправляться в Африку, чтобы посмотреть, как поступают у нас в подобных случаях. Но тут-то именно высказывается уважение Англичан к их учреждениям: генерал-губернатор Индии, ограничивая книгопечатание на время, все-таки счел своим долгом оправдаться в этой мере и изложил очень подробно побудившия его к тому причины. Таким образом правительство [201] вместо роли обвинителя становится в положение обвиненного и оправдывается перед народом в посягательстве на его свободу. Какое блестящее доказательство уважения к законности и свободе со стороны правительства!

Страшный кризис, который переживает Англия, один из самых опасных в ее истории, произвел в других странах разнообразные впечатления; но преобладающим является худо-скрытое удовольствие. Англия не может не заметить следующего: общественное мнение по необходимости платит дань человеколюбию, возмущаясь варварскими поступками бунтовщиков; но, исполнивши эту официяльную обязанность, оно предается откровенно чувству удовольствия. Народ английский должен сознаться, что он вообще не пользуется любовию; он на столько эгоист, что другие народы не считают его невзгод своим семейным несчастием, а история Англии представляет собою картину такого необыкновенного счастия, что невольно возбуждает зависть. Но и между людьми, которые очень довольны настоящими событиями, есть свои различия. Католическая партия во Франции и на всем континенте смотрит на бедствие Англии как на кару еретиков, и в этих несчастиях врагов церкви прославляет поучающую руку Промысла. В этих чувствах нет по крайней мере ничего низкого; можно не соглашаться с ними, это другой вопрос. Но за то никакого снисхождения не заслуживают люди другого направления, которое, к сожалению, слишком распространено в Европе. Мы разумеем многочисленных поклонников рабства и пошлости; они не могут простить Англии того, что она избегала до сих пор революций, что она устояла при самом сильном напоре свободы, тогда как первый толчок совершенно опрокинул поборников невежества; обрадовавшись тому, что у Англии нашлась ахиллесова пята, они в торжестве восклицают: «Наконец-то! Пришла и ее очередь!»

Впрочем Англичане инстинктивно сознают чувства, которые они внушают, и надеются только на собственные силы. «Теперь мы ведем первую кампанию, сказал Дизраэли в нижней палате; по всем вероятиям, в ноябре нам придется предпринять вторую, от которой будет все зависеть. Европа и Азия следят за нами внимательно; мы должны нанести решительные удары, потому что в случае третьей компании нам, пожалуй, придется увидеть на сцене такие действующие лица, которых мы не ожидаем, — и уже не Индийских князьков.»

Многие удивлялись, почему английское правительство не отправляло своих войск на пароходах, которые представляют так много удобств по своей поместительности и по быстроте, драгоценной в настоящем случае. Но не должно забывать, что Англия посылала все свои войска и оставалась даже почти без гарнизонов, так что [202] без ее «деревянных стен» ей нечем было бы защищаться у себя дома. Лорд Пальмерстон откровенно высказал свои опасения. «Еслибы в каком-нибудь непредвиденном случае, говорил он, нам пришлось сделать воззвание к силам отечества, мы не могли бы этого сделать, отправивши весь флот на другой конец света. Конечно, наши пароходы остаются здесь в покое и бездействии; но, повторю, еслибы вследствие непредвиденного события, нам встретилась надобность выставить большой флот, мы были бы лишены этой возможности, употребивши все наши суда на перевозку армии в Индию. Поэтому я полагаю, что не следует отправляемых в Азию; иначе мы впадем в ошибку, на которую указал великий оратор Греции, говоря о Персах: «Когда вы наносите им удар по какой-либо части тела, они закрывают ее рукой и оставляют все остальные части беззащитными; не следуйте, Афиняне, примеру такого безрассудства.»

Те же самые причины, вследствие которых Англия встречает так мало симпатии в Европе, объясняют сочувствие к ней по ту сторону Атлантического океана. Общие начала и единство происхождения составляют неразрывную связь между Англичанами и Американцами. Европа не в первый раз обманулась в своих ожиданиях; голос кровного родства заглушал не раз голос страсти в ту минуту, когда все ждали враждебного столкновения двух народов. Англичане и Американцы спорят между собою часто и о многом; но это их домашние споры, которые ведутся на одном и том же языке. Поэтому мы нисколько не удивились, когда прочли статьи американских публицистов, в которых, рассмотрев вопрос с точки зрения торговой, они приходят к следующему знаменательному выводу. «Ослабление и упадок Англии имеет для нас особенный интерес. Не говоря уже о том, что Великобритания наша ближайшая союзница, и что с нею мы ведем постоянно огромные обороты, мы не можем не принимать особенного участия в ее положении и потому, что в Англии коренится и находит свое убежище либеральное европейское начало. Это почти единственное государство в Европе, в котором можно свободно говорить, писать, мыслить и действовать. Падение Англии остановило бы на целое столетие ход развития свободы.»

Нам кажется преждевременным рассуждать об ослаблении и упадке Англии, мы не считаем того и другого неизбежным. Трудно предсказать ближайшие последствия индийской войны; может-быть, мы увидим событии, которых не ожидаем, но окончательный исход дела не подлежит сомнению. Борьба идет между живою и мертвою силой; рано или поздно свежее дерево выбьется из-под дикой массы, которая упала на него неожиданно. Идея национальности, которая могла бы доставить успех такого рода возмущению, в [203] Индии не существует; нигде не видно, чтобы народ собирался под знаменем, поднятым войском; победители, пользуясь своим успехом, режут и грабит, и затем спешат скрыть свою добычу. Когда низшие классы разноплеменного населения Индии испытают на себе иго новых властителей, когда они изнемогут под тяжестью неслыханных поборов и притеснений, когда они увидят, что поля их преданы запустению, собственность разграблена, люди обращены в рабство, женщины отданы на стыд и позор, — тогда сами Индийцы захотят возвратиться вновь к тому владычеству, которое обеспечивало им порядок и справедливость.

Но самое владычество Англии должно будет измениться в основных своих началах. Нельзя подумать об этом без глубокой тоски, нельзя не признаться, что настоящие события будут иметь самые неблагоприятный следствия для всеобщей свободы, они послужат к торжеству военного элемента и начала централизации.

В последние два или три года Англичане получили жестокий урок, сначала в Крыму, а потом в Индии; они должны были сознаться в горькой истине, что золотой век еще не настал, что мы живем в веке железном, когда народы даже среди мира должны оставаться во всеоружии, и могут наслаждаться спокойствием и безопасностью, только держа мечь у своего изголовья. Наученные тяжелым опытом, Англичане должны будут покориться необходимости и содержать постоянную армию; они уже готовятся к этой крайней мере, против которой всегда возмущался дух английской независимости.

Что касается до Индии, то ее чисто-гражданское управление должно будет уступить место военному занятию края посредством какого-нибудь огромного корпуса жандармов. Нечего и думать о даровании права selfgovernment племени, не приготовленному к тому ни религией, ни воспитанием. Слияние християн с мусульманами невозможно, и де-Местр был прав, говоря: «одному из них предстоит рабство или смерть». Религиозно-социяльные касты издыхают теперь в предсмертных судорогах, но под ними, вне привилегированных каст, есть миллионы существ, влачащих жизнь посреди унижений, лишении и бедствий всякого рода, и ожидающих луча просвещения. На Англии лежат духовные обязанности, и она не должна забывать о них после восстановления своего господства в Индии. Она поймет, что не следовало обвинять миссионеров, а скорее нужно бы оказать им помощь и поощрение. В несправедливости к проповедникам слова Божия Англия выказала неблагодарность. — Что бы сталось с нею самою без Библии?