Будни Французской революции

(истории заключенных Нижней Оверни, рассказанные ими самими)

«Мне нужно рассказать тебе, дорогая моя подруга, о событиях, связанных с визитом, который нам нанес знаменитый Кутон. Он был знаком с моим отцом еще в те времена, когда служил клерком в Риоме. И теперь ему было приятно возобновить прежнюю дружбу. Вот почему в воскресенье вечером он приказал доставить себя к нам домой. За ним следовала многочисленная свита, а также все население города, высыпавшее на улицу с криками: "Да здравствует Кутон! Да здравствует свобода! Да здравствует Республика!"... Твой отец и другие аристократы хохотали во все горло, глядя на этот кортеж санкюлотов, сопровождающий посланника правительства. Глупые люди, они не знают, что их свобода, а быть может и жизнь, находится теперь в руках того, над кем они пытаются потешаться. Скоро они поймут, но, возможно, слишком поздно, что нельзя безнаказанно смеяться над представителем Комитета общественного спасения». Так писала своей подруге в начале ¹ сентября 1793 г. дочь прокурора Риома Миет Тайан. Смышленая девушка, несмотря на совсем юный, 20-летний возраст, раньше, чем ее более умудренные жизненным опытом земляки, поняла, что для их городка, как и для всей страны, настали новые, грозные времена. Скоро там, действительно, стало не до смеха. В Овернь пришел Террор.

* * *

Когда говорят о Терроре 1793-1794 гг. в памяти невольно всплывают хорошо известные по исторической литературе сцены массовых казней в Париже, Лионе и Нанте, где за [323] считанные месяцы были гильотинированы, расстреляны и утоплены сотни и тысячи людей. Однако три города — еще не вся Франция. О том, как применялся Террор в других частях страны, известно гораздо меньше. Некоторые представители «якобинской» историографии, ссылаясь на статистику казней, даже задаются вопросом: можно ли вообще говорить о массовом терроре в общенациональном масштабе, если в подавляющем большинстве департаментов Франции число смертных приговоров за тот период не превышало одного-двух десятков ². Что же касается сотен тысяч граждан, которые в качестве «подозрительных» были без суда лишены свободы на неопределенный срок — «до наступления мира», то их положение порой ³ изображается едва ли не как принудительный отдых. Так, на проводившемся в ноябре 1989 г. «круглом столе», посвященном Террору в департаменте Пюи-де-Дом, известный овернский историк Р. Бускейроль рассуждал: «Я бы хотел максимально заземлить проблему. А потому спрашиваю: знаете ли вы, сколько человек казнили в Пюи-де-Доме за время революции'? Пятнадцать... Как видите, не так уж сильно они были затерроризированы. А знаете ли вы, в каких условиях жили подозрительные в Пюи-де-Доме в эпоху Террора? Возьму для примера тюрьму Риома... Арестованных держали в частном особняке (ныне музей Манде). Чем они там занимались? Играли на фортепьяно, флиртовали, танцевали, заказывали себе еду в ресторане (кухня риомских ресторанов была весьма изыскана), гуляли и жили душа в душу с охранявшей их стражей». ⁴

Оставляя на совести оратора точность приведенных сведений, отмечу лишь, что в период революции условия жизни заключенных во Франции нередко действительно имели мало общего с нынешними представлениями о тюрьме. Унаследованная от Старого порядка, пенитенциарная система не могла справиться с огромным наплывом арестованных, и местным властям приходилось импровизировать, отводя под «дома заключения» не приспособленные для этого здания, что, как правило, влекло за собой некоторые послабления в режиме содержания под стражей. Но следует ли из этого, что Террор вдали от Парижа и от театров военных действий носил скорее характер фарса, нежели трагедии, и не оказывал серьезного воздействия на жизнь рядовых обывателей? Те, кто доказывает нечто подобное, ссылаясь на «малое» число казненных или «курортные» условия в тюрьме, вольно или невольно применяют к оценке Террора Французской революции мерки XX в., [324] «обогатившего» человечество беспрецедентным опытом жесточайшего обращения с заключенными и массовых казней невиданного размаха. Однако едва ли такой подход можно признать историчным. Чтобы оценить подлинное значение Террора для французского общества конца XVIII в., надо постараться взглянуть на него глазами современников, попытаться понять, как воспринимался он ими, как влиял на будни провинциального городка, деревушки, семьи, на повседневную жизнь далеких от политики «рядовых французов» разных сословий и состояний.

Задача эта не из легких. Источники, увы, не часто позволяют узнать, как жили в то время «простые французы». Лишь немногие оставили после себя мемуары, являвшиеся в основном уделом узкого слоя просвещенной элиты; частная же переписка обычных граждан редко оседала в публичных архивах. И все же порой старые документы дают нам уникальную возможность услышать живые голоса рядовых современников Французской революции. Некоторые из таких материалов автор этих строк обнаружил, работая над биографией Жоржа Кутона (1755-1794), видного государственного деятеля эпохи Конвента. Изучая в архиве департамента Пюи-де-Дом бумаги, изъятые после 9 термидора в доме Кутона городскими властями Клермон-Феррана, я обратил внимание на серию петиций, направленных знаменитому якобинцу в сентябре 1793 г. заключенными Нижней Оверни, их родственниками и друзьями. В каждой — рассказ о судьбе одного из «маленьких людей», как правило, далеких от политики и помимо своей воли втянутых в водоворот революционных событий. Среди авторов петиций — мужчины и женщины, представители разных сословий и социальных групп. Заинтересовавшись судьбой этих людей, я по другим материалам того же архива попытался установить причины их ареста и то, какие последствия имело их обращение к Кутону. В ряде случаев мне это сделать удалось.

Дабы читатель имел возможность самостоятельно ознакомиться с отдельными эпизодами повседневной жизни эпохи Террора и из первых рук узнать истории «маленьких людей» французской провинции, указанные источники публикуются в русском переводе без сокращений.

Впрочем, сначала несколько слов о ситуации, вызвавшей появление подобных документов. Расположенный на территории Нижней Оверни департамент Пюи-де-Дом с самого начала революции оказывал поддержку преобразовательной [325] политике центра и с готовностью воспринимал идущие из Парижа нововведения. Даже летом 1793 г., когда во многих областях Франции развернулось движение протеста (так называемый «федералистский мятеж») против насилия, учиненного 31 мая и 2 июня парижской санкюлотерией над национальным представительством, когда Вандея восстала под роялистскими лозунгами, а в Лионе образовался причудливый антиякобинский союз роялистов и умеренных республиканцев, Пюи-де-Дом сохранил лояльность якобинскому правительству. Вместе с тем, обеспокоенный сведениями о колебаниях, проявленных властями департамента в решающий момент борьбы монтаньяров и жирондистов, а также затянувшимся сопротивлением Лиона, которое никак не могла сломить армия, руководимая представителем Конвента Э.Л.А. Дюбуа-Крансе, Комитет общественного спасения направил в Пюи-де-Дом одного из своих наиболее влиятельных членов, уроженца Нижней Оверни Ж. Кутона, вместе с депутатами Конвента Э.К. Менье и А.П. Шатонеф-Рандоном, наделив их практически неограниченными полномочиями по установлению революционного порядка и мобилизации новых сил на борьбу с мятежными лионцами.

Прибыв в Клермон-Ферран 29 августа, представители Конвента в течение недели сумели мобилизовать 20 тыс. ополченцев, отправившихся 5 сентября к Лиону под командованием [326] Менье и Шатонеф-Рандона. Кутон остался наводить порядок в ⁵ Пюи-де-Доме. Поскольку у себя на родине он до революции пользовался репутацией человека гуманного и доброжелательного, некоторые из находившихся в тюрьмах Клермона и Риома заключенных, а в ряде случаев их родные и близкие обратились к всесильному «проконсулу» с просьбами о милосердии.

«Клермон, 25 сентября II г. Республики,
единой и неделимой.

Гражданин,

Несколько дней тому назад я имел честь писать вам, прося, чтобы меня освободили или дали возможность лицом к лицу встретиться с тем, кто меня обвиняет. Поскольку мне абсолютно неведома причина, по которой меня держат в тюрьме, и поскольку я совершенно невиновен, я снова прошу вас об освобождении. Прошу поверить, что я такой же хороший монтаньяр, как и все те, кто вас окружает. Я это доказал, отправившись в поход вместе с первым батальоном. Меня к этому никто не принуждал, но я пошел, проявив усердие и рвение, как того требовало положение нашей страны. Я видел, что она безвозвратно погибнет, если не поспешить на ее защиту. Я прослужил 16 месяцев, выполняя свой долг как истинный республиканец; могу даже похвастаться, что получал за это благодарности. Я закупал в Женеве обмундирование для добровольцев, и прошу вас навести справки в штабе: позволяло ли что-нибудь усомниться в моей гражданственности. Могу даже сообщить вам, что, выступая в поход, я роздал товарищам, находившимся в нужде, почти все свои вещи, и если я вернулся, то лишь потому, что к этому меня вынудило состояние моей супруги, которая постоянно больна, поскольку с момента моего ухода она находилась в крайне бедственном положении. У меня у самого ревматизм груди, доставляющий мне жестокие страдания. Мне ставят пластыри от нарывов, а в день, когда меня арестовали, я должен был принимать рвотное. Меня с утра предупредили, что я буду арестован, тем не менее я не прятался и был взят после полудня у себя в департаменте. Если бы у меня было что-либо плохое на уме, я бы бежал, но нечего бояться тому, у кого совесть чиста. Надеюсь, добрый гражданин, на вашу справедливость и прошу вас обратить внимание на мое положение. Я совсем не богат, у меня жена и дети 'и боюсь, что мое место в департаменте будет занято.

Привет и братство
Дезанж». ⁶ [327]

Кто же такой Дезанж? Действительно ли он был одним из первых волонтеров, отправившихся на войну еще в 1792 г., и если да, то почему оказался в тюрьме, несмотря на столь плачевное состояние здоровья? Ответы на все эти вопросы мы находим в материалах Наблюдательного комитета (Comite de surveillance) Клермон-Феррана. Подобные комитеты, носившие также названия «революционных», «общественной безопасности» и т. д., существовали во всех административных центрах департамента для надзора за населением и ареста подозрительных лиц. После каждого такого ареста полагалось в течение восьми дней составить по типовой, отпечатанной типографским способом таблице подробную анкету задержанного. Сроки эти соблюдались далеко не всегда, однако в делах большинства заключенных, арестованных в крупных городах — Клермон-Ферране и Риоме, такие анкеты сохранились. В досье Дезанжа их целых две. Вот первая из них:

«1. Имя заключенного; его место жительства до заключения; возраст; количество детей, их возраст и местонахождение; вдов ли, холост или женат. Франсуа Дезанж; житель Клермона; 43 года.

2. Где заключен; с какого времени; в какой период; по чьему приказу; по какой причине. Заключен в Клермоне с 22 ноября; по приказу представителя [народа] Кутона; поступили сведения, что был одним из зачинщиков волнений в Клубе 25 августа 1793 г.

3. Его профессия до и во время революции. До революции — торговец (marchand), во время революции — начальник бюро департамента до момента выступления в поход первого батальона Пюи-де-Дома, в котором он стал знаменосцем.

4. Его доход до и во время революции.-

5. Круг знакомств и общения. В начале революции общался с патриотами, но с конца 1791 г. зачастил к аристократам, умеренным и федералистам.

6. Характер; политические убеждения, проявлявшиеся в мае, июле и октябре 1789 г., 10 августа, после смерти тирана, 31 мая, ⁷, ⁸, ⁹, ¹⁰ в критические моменты войны; подписывал ли убийственные для свободы петиции и постановления. Характер горячий и вспыльчивый. Подло изображал из себя патриота в 1789 и начале 1790 г.

Уличен в том, что был одним из зачинщиков или соучастников мятежа, произведенного 25 августа с целью распустить Народное общество Клермона, а также — в грубом обращении с некоторыми из членов этого общества и с их единомышленниками, а также — в желании помешать выступлению в поход 2 тыс. человек, которым Дюбуа-Крансе приказал следовать к Лиону. [328]

Он был знаменосцем в первом батальоне Пюи-де-Дома, с которым ушел на войну и из которого прибыл на основании закона, разрешившего волонтерам вернуться.

7. Особые замечания. Франсуа Дезанж не является дворянином, однако мало кто из членов этой враждебной революции касты выказал больше ненависти к свободе, чем он, после того, как отрекся от ее дела. Сначала он записался добровольцем в 1-й батальон, однако через год, еще до того, как его рота получила возможность сразиться с рабами тиранов, он оставил ее и приехал в Клермон. Именно с этого времени Дезанж зачастил к людям, поставленным законом вне общества, дав волю своей ненависти к революции и к патриотам. Он отказался выступить со своей ротой против мятежников Дозера; он изо всех сил противился отправке двух тысяч человек против лионских мятежников на помощь представителю народа Дюбуа-Крансе; он был во главе тех, кто ворвался в Народное общество, где оскорблял патриотов последними словами и даже дошел до рукоприкладства. Комитет считает, что его заключение должно быть продлено. [12 подписей] ¹¹.

Благодаря этим сведениям мы можем получить общее представление об истории жизни Ф. Дезанжа. Не слишком преуспевающий торговец (большой доход непременно был бы отмечен в анкете как отягчающее обстоятельство), однако человек весьма энергичный, он с первых же дней революции принимает в ней активное участие и получает место в обновленном аппарате управления. Впрочем, соображения личной выгоды ему совершенно чужды. Дезанж предан революционной идее искренне и бескорыстно, что доказывает его запись в волонтеры. Имея детей, он не подлежал призыву на военную службу даже в случае рекрутского набора (по той же причине, кстати, ему несправедливо было ставить в вину неучастие в экспедиции против роялистов департамента Дозер). Тем не менее, поступая так, как, по его убеждению, должен поступать настоящий патриот, Дезанж добровольно отправляется на войну, подвергая свою жизнь опасности, а семью лишениям. Назначение знаменосцем свидетельствует об уважении, которым он пользовался среди земляков-однополчан. Прослужив более года, Дезанж на законном основании (что отмечено даже в анкете) возвращается к бедствующей в его отсутствие семье и, по-видимому, вновь активно включается в общественную жизнь Клермон-Феррана.

Роковым для этого республиканца стало участие в эпизоде, обозначенном в анкете как «мятеж 25 августа». Суть дела [329] состояла в следующем. Среди клермонских якобинцев — членов Народного общества — существовали острые разногласия относительно дальнейших действий двухтысячного батальона, набранного в Пюи-де-Доме, по приказу Дюбуа-Крансе, генералом Ж. Л. Николя для осаждавшей Лион армии. В обстановке царившей по всей стране смуты и неразберихи, когда изредка доходившие из Парижа сведения носили крайне противоречивый характер, а недостаток точной информации восполнялся самыми невероятными слухами, когда в охватившей соседние провинции гражданской войне по обе стороны фронта оказались бывшие союзники — республиканцы, часть революционеров Клермона, включая, очевидно, и Дезанжа, считала преждевременным и опасным отправлять до прояснения ситуации батальон к Лиону, лишая Пюи-де-Дом последней вооруженной защиты. Накануне выступления батальона, 25 августа, ¹² полемика в Народном обществе достигла кульминации и вылилась в потасовку, в которой вспыльчивый Дезанж, похоже, сыграл не последнюю роль. Правда, по горячим следам никто не расценивал это как контрреволюционное деяние, и даже после ареста Дезанж, судя по его петиции, не предполагал, что подобный эпизод мог оказаться причиной его задержания. Однако с приездом Кутона любое несогласие с политикой центра стало рассматриваться как преступление, а события 25 августа — как мятеж.

По инициативе Кутона в сентябре были произведены аресты лиц, заподозренных в неблагонадежности. В их число попал и Ф. Дезанж. Обращаясь к «проконсулу», он и не догадывался, что именно тот является главным виновником его несчастий. На петиции Дезанжа, в отличие от ряда аналогичных документов, нет резолюции Кутона, но последний отнюдь не обошел вниманием ее подателя. Накануне своего отъезда из Пюи-де-Дома в конце ноября 1793 г. Кутон, по свидетельству анкеты, 22-го числа отдал приказ продлить заключение Дезанжа в тюрьме. Дабы мотивы дальнейшего содержания под стражей бывшего революционного активиста в качестве «подозрительного» выглядели более убедительно, члены Наблюдательного комитета квалифицировали его в своих документах как отъявленного контрреволюционера. Причем никого из них, очевидно, не беспокоили явные противоречия между разными пунктами анкеты. Так, в 6-й графе говорится, что Дезанж «изображал из себя патриота» лишь до начала 1790 г., в 5-й — временем его «падения» назван конец 1791 г., а в 7-й — [330] период после возвращения из армии, т.е. 1793 г. Столь же мало составителей документа (который в конечном счете мог стоить человеку жизни!) волновало и то, что в 1791 г. Дезанж не мог связаться ни с какими «федералистами», поскольку тогда подобной категории «врагов революции» еще просто не существовало.

Несмотря на прежние заслуги Дезанжа, на его ослабленное здоровье, на более чем сомнительное обвинение, он провел в тюрьме больше года. Когда после 9-го термидора в Пюи-де-Дом прибыл новый представитель Конвента Жозеф Матюрен ¹³ Мюссе с заданием исправить, насколько возможно, злоупотребления эпохи Террора, Наблюдательный комитет Клермон-Феррана, над которым более не довлела мрачная тень Кутона, представил на Дезанжа новую анкету с характеристикой прямо противоположной предыдущей. Справедливости ради надо заметить, что столь кардинальной переоценки ценностей удостоились, как мы увидим ниже, далеко не все арестованные. Вот этот документ (названия граф опущены):

«1. Франсуа Дезанж; житель Клермона; 43 года.

2. Находится под арестом в коммуне Клермона; согласно постановлению ¹⁴ 2-3 брюмера.

3. До революции — торговец, во время революции — начальник бюро департамента до момента выступления в поход первого батальона Пюи-де-Дома, в котором он стал знаменосцем.

4. Не имеет иного дохода кроме того, что получает его жена — 500-600 ливров.

5. Общение с патриотами.

6. Характер горячий, но очень доброжелательный.

7. Комитет, учитывая, что Дезанж не является дворянином и среди его родных нет эмигрантов; что он, хотя и занимал пост начальника бюро департамента и имел двоих детей, добровольно поступил в 1-й батальон Пюи-де-Дома, из которого вернулся обратно через 15-18 месяцев, сопровождая тяжелобольного шурина, а затем в силу своих служебных обязанностей занялся подготовкой к отправке на фронт 4-го батальона; что, после того, как из-за возраставшей день ото дня работы департамент отозвал его из армии, он получил разрешение на отставку, подтвердившее его гражданскую доблесть, патриотизм и отличное поведение в батальоне; что он за свой счет снарядил и экипировал молодого и полного сил человека, отправившегося вместо него в батальон; что он имел также не одно свидетельство, подтверждавшее его усердную службу в национальной гвардии [331] Комитета; учитывая также, что Дезанж является отцом малообеспеченного семейства; что он должен работать, дабы содержать свою семью; что он имел несчастье провести в заключении 12-15 месяцев по приказу Кутона, в результате чего оказался введен в такие расходы, которые даже не в силах покрыть; что Комитету неизвестно о нем ничего другого, кроме того, что он был инициатором беспорядков в Народном обществе; Комитет, приняв во внимание все эти обстоятельства, считает, что ему [Дезанжу] должны быть возвращены его должность и полная свобода». ¹⁵

6 нивоза III г. (26 декабря 1794 г.) представитель народа Ж. М. Мюссе, «рассмотрев анкету гражданина Франсуа Дезанжа, представленную Революционным комитетом Клермон-Феррана», а также «приняв во внимание, что Дезанж не попадает под действие закона от 17 сентября 16 и доказал свою постоянную ¹⁶ преданность Республике», постановил его освободить. ¹⁷

Вернемся к сентябрю 1793 г. Тогда, чтобы оказаться в тюрьме, совсем не обязательно было заниматься политикой, как Ф. Дезанж. Достаточно было просто обладать крупной суммой денег, как это случилось с бывшим моряком Ипполитом Жераром:

«Гражданину Кутону, представителю французского народа

Гражданин,

Молодого республиканца, чье рвение хорошо известно, посвятившего себя в двенадцать с половиной лет тяжкому ремеслу моряка и дожившего до тридцати, занимаясь этим опасным делом, сегодня гнетут позорные оковы, в которые его заключили несправедливость, злоба и другие чувства, весьма далекие от его собственных. Из недр своей темницы поднимает он голос, обращаясь к вам с законной жалобой.

В своих первых военных кампаниях он служил государству под командованием генералов д'Орвильера, д'Эстена и Грасса, приняв участие в сражениях при Уэссане, Гренаде и Доминике, как, впрочем, и в других. В частности, в конце войны он служил на фрегате «La Courageuse» («Храбрый»). ¹⁸

Военные действия закончились, и ему разрешено было перейти в торговый флот. Он отправился в южные моря, где провел пять с половиной лет, после чего вернулся в Европу. Прилежное изучение теории и практики морского дела и его личные качества позволили ему получить звание младшего лейтенанта в военно-морском флоте и капитана в торговом. Именно в этом качестве он покинул Марсель, отправившись в Бордо через Клермон-Ферран, [332] где на свою беду был арестован лишь потому, что имел при себе сумму в 4 тыс. ливров собственных денег, которые он с беззаботностью, обычной для здешних мест, имел несчастье показать.

Начатое и до сих пор продолжающееся расследование его дела — это какая-то сплошная череда кошмаров, где на каждой стадии приходится сталкиваться с магистратами, являющимися соседями и друзьями тех, кто из алчности обвинил его в краже, которую ничем нельзя доказать и сама мысль о которой ему претит, настолько она чужда его убеждениям.

Обходя молчанием мотивы, побудившие его судей действовать заодно с его врагами, он из чувства долга перед согражданами, перед семьей, перед самим собой не вправе скрывать, что единственной причиной его несчастья стал его патриотизм, который он проявил, честно сообщив о своих действиях и намерениях.

И наконец, лишив республику моряка, чьи познания в морском деле могли бы принести ей некоторую пользу, его самого растоптали, украв у него законно заработанные деньги и нечто гораздо более ценное. Честь!

Надеюсь, гражданин представитель, вас, облеченного доверием всей нации и представляющего законную суверенную власть, тронут мои беды, и вы протянете руку помощи угнетенной невинности. С глубочайшим уважением осмеливаюсь считать себя, гражданин, самым покорным и самым несчастным из ваших слуг

Ипполит Жерар...

Риом, 20 сентября II г. Французской республики, единой и неделимой». ¹⁹

Три точки после подписи (...) указывали на принадлежность автора письма к тайному братству «вольных каменщиков» — франкмасонов. Знал ли Жерар, что обращается к одному из бывших руководителей наиболее влиятельной до революции ²⁰ ложи Нижней Оверни или просто на всякий случай поставил условный знак в надежде, что его адресат тоже «посвящен», а потому проявит сострадание к «брату»? Как бы то ни было, эта деталь лишний раз показывает, что проезжавший через Клермон-Ферран моряк и в самом деле не имел ни малейшего представления о реальной ситуации в Пюи-де-Доме. Хотя до революции и в начале ее Кутон играл одну из ведущих ролей в местном масонском движении, которое с 1792 г. фактически прекратило свое существование, репрессии, начавшиеся после его возвращения в департамент в качестве [333] «проконсула», сильней всего ударили именно по бывшим масонам. Почему так случилось — тема для отдельного разговора, однако остается фактом: никто из членов местного «братства», обращавшихся с аналогичными петициями к Кутону, не упоминал об их общем масонском прошлом. Об этом нюансе Жерар явно не знал.

К сожалению, нам не известна дальнейшая судьба несчастного морехода: Кутон оставил его петицию без резолюции, а в делах Наблюдательного комитета найти досье Жерара мне не удалось. Так же, как не удалось что-либо узнать и об участи Лионара Приве, жителя Орсе — родной деревни Кутона. Этот человек, по-видимому крестьянин, пишет о себе то в первом, то в третьем лице, со множеством грамматических ошибок. Его нескладный, корявый почерк выдает руку, явно не привыкшую держать перо и вынужденную делать это лишь в силу чрезвычайных обстоятельств.

«Гражданину Кутону, депутату Национального Конвента из Парижа.

В Клермон-Ферран.
Из Клермона, 23 сентября 1793 г.

Гражданин,

Перед вами Лионар Приве из деревни Орсе, который очень несчастен. Если вы окажете ему благодеяние, позволив выйти из тюрьмы, я всю жизнь буду помнить о добром деле, которое вы для него совершите. Снова и снова я буду припадать к вашим ногам, благодаря за милосердие, спасающее всю его бедную семью — она живет в нищете и лишениях.

Если он сделал что-то не так, то он, как истинно честный человек, тут же это исправит. И если вы окажете ему честь, удостоив этой милости, я пожертвую для вас остатками своего здоровья и буду одним из наиболее любящих вас граждан.

Ваш очень смиренный и очень покорный слуга

Лионар Приве из Орсе» ²¹

Если Л. Приве мог питать надежду (хотя, возможно, и напрасно) на то, что «представитель народа» проявит к нему снисхождение как к земляку, то гражданин Форкатер имел свои, не менее веские основания рассчитывать на милосердие всесильного «проконсула». Кутон, как известно, был тяжело болен: прогрессирующий туберкулез костей вызвал у него [334] паралич ног. Кто, как не он, должен был посочувствовать страданиям калеки, брошенного в тюрьму «бдительными» риомскими патриотами?

«Уважаемому гражданину Кутону,
представителю французского народа,
ныне находящемуся в Риоме.
Из тюрьмы Риома, 26 сентября 1793 г.

II год Французской республики, единой и неделимой

Гражданин представитель французского народа,

Проезжая в прошлый понедельник через Клермон, я имел честь писать вам, прося о помощи, и отправил вам свои бумаги, удостоверяющие, что я понес убыток в 925 ливров 10 су. Вы были так добры, что изучили их и нашли в полном порядке. В тот же день я имел возможность лично убедиться в вашей гуманности. Когда я попросил вас проявить ко мне такое же участие, как и другие муниципалитеты, предоставив мне транспорт для передвижения, поскольку сам я лишен такой возможности, вы мне оказали честь, ответив, что ваша большая занятость не позволяет вам специально заниматься мною и что, принимая во внимание ситуацию, сложившуюся в административных органах ²² Клермона, мне надо постараться достичь ближайшего муниципалитета, где я смогу получить помощь. Тем не менее мне была предоставлена повозка и три ливра, чем, полагаю, я обязан доброте вашего сердца. Я приехал сюда, в город Риом, и, следуя вашему доброму совету, обратился в муниципалитет. Там меня арестовали и поместили в тюрьму, где я томлюсь с вечера понедельника. Нет человека, гражданин представитель, более меня преданного конституции; нет большего республиканца, чем я; и это подтверждается моими сертификатами благонадежности (certificats de civisme), которые я имел честь вам предъявить. Моя болезнь и мое беспомощное состояние сами по себе свидетельствуют, что я не могу быть подозрительным. Я не в силах сделать ни шага, руки и ноги меня не слушаются, без посторонней помощи я не могу ни встать с постели после сна, ни направиться куда-либо по своему желанию, ни даже справить естественные надобности. Вы видите, гражданин представитель: мое состояние избавляет меня от любых подозрений.

Муниципалитет Риома изъял у меня мои паспорта. Проявите, пожалуйста, гражданин представитель, по отношению ко мне справедливость, заставьте вернуть мои паспорта, выручите меня из этого отчаянного положения, окажите мне такую же [335] помощь, какую мне оказывали муниципалитеты городов, через которые я проезжал и, наконец, позвольте мне отправиться к моим родным, один из которых Пейн Мартен тоже, как и вы, является ²³ представителем французского народа.

Смею надеяться на вашу гуманность и справедливость. Остаюсь с самой горячей признательностью и чувствами истинного республиканца,

Гражданин представитель,
Ваш соотечественник,
Форкатер». ²⁴

К сожалению, мне не удалось найти ни следов какой-либо реакции Кутона или других должностных лиц на это отчаянное обращение, ни объяснения мотивов ареста несчастного калеки. Если ему не инкриминировалось ничего определенного и его задержание было всего лишь «профилактической» мерой предосторожности, вполне возможно, что ему удалось достаточно быстро выйти на свободу, по крайней мере, на эту мысль наводит отсутствие его досье в материалах Наблюдательного комитета Риома. Гораздо печальнее была участь немощных стариков и инвалидов, оказавшихся в тюрьме на «законных» основаниях: декреты Конвента предписывали до наступления мира держать под арестом родителей лиц, эмигрировавших из страны во время революции. Как это, например, произошло со стариком Андро.

«Гражданину представителю народа в Клермоне.

Гражданин, мой отец арестован по вашему приказу и заточен в тюрьму. Когда его арестовали в первый раз, его постоянные болезни и общее расстройство здоровья побудили генеральный совет коммуны Риома выпустить его из тюрьмы и держать просто под домашним арестом. Результатом потрясения, вызванного у него пребыванием под стражей, несмотря на принимавшиеся во внимание соображения гуманности, которые всегда говорят в пользу немощного человека, явилась тяжелая болезнь; повторение подобных действий, несомненно, будет иметь такие же последствия. Он ходит только на костылях и всегда в сопровождении слуги, поскольку ноги его не слушаются и ему требуется посторонняя помощь, чтобы не упасть. Он страдает от жестоких болей, которые часто повторяются, особенно ночью. Единственное средство облегчить его страдания — это ванна, но, чтобы принять ее, ему нужна помощь нескольких человек. Добавлю в [336] заключение, что его состояние не позволяет ему ходить в уборную без посторонней поддержки, которой он будет лишен в тюрьме.

Андро-Виссак.

Гражданка Виссак просит временного разрешения видеться с отцом, учитывая его немощное состояние». ²⁵

В отличие от вышеприведенных петиций, обращение гражданки Андро-Виссак не осталось без визы «проконсула»: «Направить в муниципалитет Риома для получения необходимых сведений. 14 сентября II г. Республики единой и неделимой. Ж. Кутон».

Ниже можно видеть резолюцию риомских властей:

«Должностные лица муниципалитета города Риома, ознакомившись с вышеозначенной петицией, вынуждены подтвердить истинность изложенных в ней фактов, которые им самим известны. Прилагаемое ниже письмо других заключенных генеральному совету коммуны не оставляет никаких сомнений в справедливости ходатайства госпожи Виссак за господина Андро, ее отца. Рассмотрено в ратуше 16 сентября 1793 г., во II год Французской республики, единой и неделимой. [5 подписей] ²⁶.

Среди бумаг Кутона сохранилось и упомянутое выше обращение заключенных к муниципальным властям Риома:

«Граждане,

Даже если бы мы не были заинтересованы в том, чтобы улучшить положение, в котором находятся господа Андро и Де Фрета, наши собственные интересы заставили бы нас ходатайствовать об их освобождении из тюрьмы. Хотя мы все уже находились здесь к моменту их поступления, мы из соображений гуманности не могли не уступить им самые лучшие помещения. Подобная любезность ничего нам не стоила, и мы бы о ней ничуть не жалели, если бы те, кто живет рядом с этими господами, могли бы иметь хоть немного покоя у себя в комнате. Однако постоянный и жестокий кашель г-на Андро совершенно не дает спать тем, кто располагается неподалеку от занимаемого им помещения. Кроме того, он днем и ночью нуждается в постоянном уходе. Ему, как ребенку, надо помогать вставать и ложиться, а если ночью он испытывает нужду, то, чтобы ее справить, ему требуется посторонняя помощь. Г-н Де Фрета находится абсолютно в таком же состоянии. Каждому из этих господ необходим слуга, который был бы постоянно рядом и который есть в доме каждого из них. Здесь же они доставляют неудобство [337] другим заключенным и сами лишены того ухода, которого требует их немощное состояние. Вот почему, исходя как из своих собственных интересов, так и из чувства гуманности, мы просим об их освобождении. Второй из этих мотивов должен тронуть и ваши сердца, расположив их в пользу тех двух людей, для здоровья которых дальнейшее пребывание здесь может иметь самые пагубные последствия.

Заключенные тюрьмы [15 подписей]». ²⁷

Дополнительные подробности о «деле Андро» мы можем узнать из его досье, сохранившегося среди материалов Наблюдательного комитета Риома. В этом городе на арестованных заполняли абсолютно такие же анкеты, как и в Клермон-Ферране, за одним малым отличием: в таблице отсутствовал п. 7 «Особые замечания». Итак, перед нами анкета П. Андро:

«1. Имя заключенного; его место жительства до заключения; возраст; количество детей, их возраст и местонахождение; вдов ли, холост или женат. Андро Пьер; житель Риома; 66 лет; двое детей: дочь, 41 год, вдова, в Риоме, и сын, 39 лет, женат, эмигрант; женат, но с женой не живет более 25лет.

2. Где заключен; с какого времени; в какой период; по чьему приказу; по какой причине. Под домашним арестом по состоянию здоровья, с согласия представителя народа; с 13 сентября; в период осады Освобожденного Города; по приказу муниципалитета ²⁸: как отец эмигранта и отъявленный аристократ.

3. Его профессия до и во время революции. До революции — адвокат и управляющий государственной собственностью (Directeur des Domaines); во время революции — сначала юрист, затем — без работы после ликвидации его должности или после увольнения.

4. Его доход до и во время революции. До революции — 6000 ливров, включая 2400 ливров жалования; с начала революции — 3600 ливров.

5. Круг знакомств и общения. Знакомство с наиболее отъявленными аристократами; общение с ними же и с некоторыми заключенными.

6. Характер; политические убеждения, проявлявшиеся в мае, июле и октябре 1789 г., 10 августа, после смерти тирана, 31 мая, в критические моменты войны; подписывал ли убийственные для свободы петиции и постановления. Характер амбициозный, мстительный, злобный, спесивый и надменный; желчный нрав. Ум острый и насмешливый. Друг бывших вельмож, их [338] прислужник, пытающийся их превзойти и в то же время подающий им советы. До революции был плохим сыном, плохим отцом и плохим мужем.

Нам в точности не известно, какими были его убеждения в мае, июле и октябре 1789 г., так же, как и в период после смерти тирана. Он с огорчением воспринял день 10 августа. По общему мнению, он принадлежит к числу тех, кто горько сожалел об этой смерти [тирана].

Он, насколько нам известно, не подписывал ни петиций, ни постановлений, убийственных для свободы. Однако он подписал, после того как участвовал в его составлении, меморандум (consultation) в пользу неприсягнувших священников, один экземпляр которого мы прилагаем. Не проявляя до революции даже чисто внешней религиозности, он стал покровителем, сторонником и защитником неприсягнувших священников, притворно изображая теперь набожность.

Во время проведенного в его доме обыска у него в карманах были обнаружены три письма: одно, отправленное на его адрес из Парижа, другое — пришедшее на адрес г-на Валюша, его соседа, находящегося под арестом, третье — на адрес г-на Кайля, февдиста, также его соседа. Ниже мы прилагаем копию. Он постоянно получал аристократические газеты.

Общественное мнение порицает его за активное содействие эмиграции сына и считает советчиком аристократов, намеревающимся в случае контрреволюции взять на себя роль ее гражданского ²⁹ лидера».

Таким образом, мы видим, что на сей раз обращение к представителю Конвента не осталось без результата. Старик Андро, вся вина которого состояла в том, что его сын стал эмигрантом (остальные обвинения основаны исключительно на «общественном мнении»), был все-таки переведен под домашний арест. Казалось бы, гуманность восторжествовала. Увы, история на этом не закончилась. В досье Андро сохранилась еще одна петиция, написанная им вместе с дочерью, где подробно перечислены все его аресты и откуда мы узнаем, что некоторое время спустя он опять оказался в темнице, причем на этот раз за решетку попала и его дочь:

«Гражданам Наблюдательного комитета дистрикта Риома.

Пьер Андро и его дочь, вдова Виссак, доводят до вашего сведения, что они оба находятся в тюрьме коммуны Риома. В апреле прошлого, 1793 г. (по старому стилю) Андро был помещен под [339] домашний арест. В этом состоянии он находился до первых чисел сентября того же года, когда его препроводили в тюрьму, где он провел, однако, лишь 5 дней, после чего был вновь переведен под домашний арест. И вот не прошло и трех месяцев, как он снова отправлен в тюрьму...». ³⁰

Возможно, в данном случае Андро стал жертвой очередного витка репрессий, вызванного постановлением Кутона от 6 фримера II г. (26 ноября 1793 г.). «Об отмене всех мер, предпринятых прежней Директорией Пюи-де-Дома в отношении эмигрантов и подозрительных». Его же дочь, Жанна Андро-Виссак, ³¹ судя по составленной на нее анкете, была арестована 15 нивоза II г. (4 января 1794 г.) как гражданка «непатриотичная и явно находящаяся под влиянием высланного священника (сотте incivique et ayant reussi des effets apparements a un pretre deporte)». В 6-й графе анкеты ее «вина» была конкретизирована: «Аристократка из фанатизма. Характер достаточно спокойный. Отдавала предпочтение мессам неприсягнувших священников, а после высылки тех вообще не появлялась в церкви». Парадоксально, ³² что именно непосещение церкви фигурирует здесь в качестве доказательства «контрреволюционности», хотя после издания Кутоном серии постановлений, направленных против католического культа, после произведенного с его одобрения ³³ разгрома церквей в Клермон-Ферране и Риоме и после ³⁴ начавшихся репрессий против присягнувших (!) священников посещать богослужения осмеливались только глубоко верующие, ³⁵ а значит, с точки зрения революционных властей, «подозрительные» люди. Похоже, те, кто отдавал приказ об аресте Ж. Андро-Виссак, не слишком утруждали себя поисками убедительного обоснования мотивов своего решения и руководствовались прежде всего «революционной интуицией».

Отец и дочь Андро находились в тюрьме до осени 1794 г. и были выпущены на свободу лишь после приезда представителя Конвента Мюссе.

Иной оказалась судьба Антуана де Фрета, о котором, как и об Андро, ходатайствовали другие заключенные в письме городским властям Риома. Судя по его анкете, он был переведен под домашний арест одновременно с Андро, но в тюрьму более не возвращался. Зато, когда в Риом прибыл Мюссе, Наблюдательный комитет категорически воспротивился освобождению де Фрета, дав ему такую характеристику:

«1. Имя заключенного; его место жительства до заключения; возраст; количество детей, их возраст и местонахождение; вдов ли, [340] холост или женат. Фрета Антуан; житель Риома; 54 года; двое детей: сын,...лет, эмигрант, и дочь, 25лет, живет с отцом; женат.

2. Где заключен; с какого времени; в какой период; по чьему приказу: но какой причине. В Риоме под домашним арестом по состоянию здоровья; с 13 сентября; по приказу муниципалитета; как отъявленный аристократ и отец эмигранта.

3. Его профессия до и во время революции. Бывший дворянин, бывший офицер пехоты и бывший кавалер Ордена св. Людовика.

4. Его доход до и во время революции. До революции — 6500 ливров, с начала революции — 7000 ливров; утверждает, что имеет много долгов.

5. Круг знакомств и общения. Все наиболее отъявленные аристократы и многие из побывавших в заключении в разные периоды, включая тех, кто жил в сельской местности, чтобы распространять там аристократизм.

6. Характер; политические убеждения, проявлявшиеся в мае, июле и октябре 1789 г., 10 августа, после смерти тирана, 31 мая, в критические моменты войны; подписывал ли убийственные для свободы петиции и постановления. Отъявленный аристократ с начала революции. Плохой муж и плохой брат, имеет характер вспыльчивый, надменный, грубый, властный, презирает народ. С начала революции патриоты непрестанно следят за ним. Несомненно, общественное мнение до самой крайней степени настроено против него. Оно убеждено, что он был инициатором эмиграции сына и сам бы эмигрировал, если бы не его тяжкий недуг. Все считают, что он имеет намерение в случае контрреволюции возглавить ее партию, что он радовался бегству тирана и был огорчен ³⁶ его смертью, что он радуется невзгодам Республики и огорчается из-за ее успехов. В то же время он не перестает питать преступных надежд на возвращение старого порядка вещей.

В период жатвы 1792 г. повсюду в нашей коммуне и соседних кантонах разнесся слух, что он угрожал в случае победы контрреволюции, которая, как полагал, близка, запрячь рабочих вместо быков и пахать на них землю. Несмотря на все предпринятые нами усилия, мы не смогли найти подтверждения этим толкам, однако слух тем не менее продолжает существовать, что показывает до какой степени общественное мнение настроено против этого типа.

Насколько нам известно, он не подписывал ни петиций, ни постановлений, убийственных для свободы.

Постановление принято председателем и членами
Наблюдательного комитета Риома [10 подписей]. ³⁷ [341]

Как и во всех ранее виденных нами анкетах, отсутствие конкретных обвинений здесь подменено общей «демонизацией» личности арестованного. Однако в данном случае мы имеем редкую возможность сравнить устрашающую характеристику, сочиненную Наблюдательным комитетом, с независимым свидетельством современника. В конце апреля 1787 г. в замок Ширак — резиденцию семьи де Фрета — нанесла визит вежливости вдова прокурора Риома М. А. Ромм, мать будущего якобинца и автора революционного календаря Жильбера Ромма. Ее сопровождала племянница, уже упоминавшаяся выше Мнет Тайан. у которой о хозяине замка сложилось такое впечатление: «Господин де Фрета настолько же добр, насколько его жена сурова. Думаю, он не является хозяином у себя дома. Он очень любит охоту и занимается только своими лошадьми и собаками». ³⁸

Трудно поверить, что всего за несколько лет этот бонвиван, сидевший под каблуком своей строгой жены (ее портрет Миет рисует гораздо подробнее), мог превратиться в жестокого честолюбца, мечтающею возглавить контрреволюцию, дабы иметь возможность пахать на своих работниках вместо быков, каким его изобразили члены Наблюдательного комитета, среди которых, кстати, был и брат Миет — Жан Батист Тайан. Как бы то ни было, вердикт, начертанный ими осенью 1794 г. на обратной стороне анкеты, гласил:

«Члены Революционного комитета дистрикта Риома, запрошенные представителем народа Мюссе о возможности освободить Антуана де Фрета,

Учитывая, что даже мысль о его освобождении преступна; Учитывая, что они абсолютно убеждены в истинности всего изложенного в таблице, находящейся на обороте;

Учитывая, что только его недуги вынудили их согласиться на содержание его под домашним арестом;

Учитывая, что если бы они смогли найти доказательство того, что ему приписывает молва, они давно проголосовали бы за отправку его в Революционный трибунал; ³⁹

Считают, что представитель народа не может выпустить его на свободу без ущерба для общественной безопасности и что он [де Фрета] должен до наступления мира находиться, по причине своего нездоровья, под домашним арестом без возможности общения с кем бы то ни было еще.

Постановление вынесено на заседании [13 подписей]. ⁴⁰ [342]

Впрочем, после Термидора эпоха всевластия подобных комитетов постепенно уходила в прошлое, и некоторое время спустя А. де Фрета все же был освобожден.

К сожалению, мне не известно, как по окончании Террора сложилась судьба священника Ж. Фурнэ (и дожил ли он до той поры), но его обращение в сентябре 1793 г. к «проконсулу» в надежде хоть немного облегчить свои страдания не увенчалось успехом именно из-за сопротивления местных революционных властей.

«Гражданину Кутону, представителю народа

в Национальном Конвенте.

Жан Фурнэ, бывший кюре в Пуаза,

Сообщает вам, что, согласно закону о высылке священников, он, в силу своего преклонного возраста и болезней, был оставлен в тюрьме административного центра департамента. Поскольку за время, прошедшее с начала заключения, его болезни заметно обострились, он полагает, что, если бы находился в родном городе, где родственникам легче оказывать ему помощь, его расстроенное здоровье могло бы немного поправиться. Вот почему он, во имя страдающей гуманности, просит вас, гражданин представитель, дать распоряжение о переводе его из клермонской тюрьмы в тюрьму дистрикта Бийома.

Жан Батист Фурнэ».

Подпись с наползающими друг на друга буквами, сделанная дрожащей рукой и почерком, отличным оттого, которым написан остальной текст, наводит на мысль, что у старика было плохо со зрением и он, видимо, попросил написать обращение кого-либо из соседей.

«Проконсул» не оставил петицию без внимания, дал ей ход, и она отправилась в путешествие по лабиринтам революционной бюрократии, обрастая резолюциями различных инстанций:

«Отправить в администрацию Департамента для получения необходимых сведений. 25 сентября Ж. Кутон».

«Рассмотрев прилагаемую петицию, члены администрации Департамента Пюи-де-Дом вместе с заместителем прокурора-синдика направляют ее членам администрации дистрикта Клермон-Феррана, дабы те предоставили сведения, запрошенные представителем народа, и сообщили свое собственное мнение по всему вышеизложенному. Генеральный совет Департамента. [343] 25 сентября 1793 г., II год Французской республики, единой и неделимой. [5 подписей].

«Направить в муниципалитет, дабы он сообщил свое мнение и высказал собственные соображения по настоящей петиции. Клермон, 26 сентября 1793 г., II год Французской республики, единой и неделимой. [3 подписи].

«Генеральный совет коммуны Клермон-Феррана, получив вышеизложенную петицию и полагая, что г-н Фурнэ в силу своего фанатизма способен причинить много вреда в Бийоме, считает необходимым оставить его в тюрьме Клермон-Феррана, поскольку здесь гораздо лучше обеспечивается надзор за священниками, нежели в Бийоме. Постановлено в ратуше Клермон-Феррана

26 сентября 1793 г., II года Французской республики, единой и неделимой. [4 подписи]. ⁴¹

Единственный известный мне случай, когда прямое обращение к Кутону привело к немедленному освобождению арестованного, действительно уникален: в тюрьме оказался восьмидесятилетний старец!

«Гражданину Кутону, представителю народа
в департаменте Пюи-де-Дом.

Гражданин Представитель,

Восьмого числа сего месяца по приказу муниципалитетов Созе-ле-Фруа и Верне были арестованы и препровождены в Клермон некие Жозеф Гитар и Луи Гитар, дед и внук, так как в меблированных комнатах, где они находились, были найдены очевидные доказательства того, что они прятали у себя священника-фанатика. Сегодня, гражданин Представитель, муниципалитет Созе ⁴² просит вас освободить деда. Этот несчастный старик, которому более 80 лет, в тюрьме занемог. Мы с болью видим, что он лишен всякого ухода, необходимого ему как по причине его недуга, так и в силу почтенного возраста. Кроме того, он уже осознал свою ошибку, но слезы и раскаяние не могут вывести его из темницы, куда его ввергло коварство лицемера. Вы понимаете, как легко было этому фанатику обмануть несчастного старика, чтобы найти у него кров. Тот уже одной ногой в могиле, а потому не мог не попытаться обеспечить себе небесное блаженство, поскольку священник, наверняка, сказал, что подвергается преследованиям за веру в Иисуса Христа. Может быть даже, он выманил у старика деньги, поскольку тот богат. Внемлите же, пожалуйста, гражданин Представитель, нашим мольбам и даруйте свободу несчастному Жозефу Гитару. Она ему необходима, [344] чтобы восстановить свое здоровье; кроме того, он обещает воспользоваться ею, дабы открыть глаза тем, кто позволил ввести себя в заблуждение.

Созе, 24 сентября 1793 г., II год Республики, единой и неделимой.

Подписано теми из нас, кто смог это сделать: Вейр, нотабль; Бурдье, священник; Бандаж, секретарь».

Прочитав петицию, «проконсул» начертал на ней: «Постановлением от 25 сентября приказываю освободить старика. Ж. Кутон». ⁴³

Даже если арестованный не имел оснований жаловаться на здоровье, нахождение под стражей, помимо чисто моральных издержек, было чревато серьезным ухудшением материального положения его семьи, так как расходы по пребыванию в тюрьме оплачивались узниками из собственного кармана. Особенно тяжело приходилось тем, кого после ареста увозили в другой город, поскольку в подобном случае их содержание обходилось родственникам гораздо дороже. Именно этим обстоятельством было вызвано обращение к Кутону некоего Дореля Делэра:

«Гражданину представителю народа.

В Клермон.

Гражданин представитель.

Позвольте мне сообщить вам. что гражданин Антуан Делэр из Вертэзона, который находится под стражей в тюрьме Бийома по приказу властей дистрикта и должен быть переведен в Клермон по приказу муниципалитета Вертэзона, взывает к вашей справедливости, прося, чтобы его оставили в той тюрьме, где он сейчас находится, ибо он совсем небогат и ему было бы проще получать из дома все необходимое для жизни, не входя в большие расходы, которых он не сможет избежать в Клермоне. Оставляю за собой возможность в другой раз доказать вам его невиновность и неправоту его обвинителей.

26 сентября 1793 г., II год Французской республики, единой и неделимой.

Дорель Делэр».

Резолюция получателя: «Отправить в Наблюдательный комитет Вертэзона, чтобы немедленно сообщили причины перевода. ⁴⁴ 26 сентября. Ж. Кутон».

Поскольку петиция находится среди бумаг «проконсула» и на ней нет никаких пометок, свидетельствующих о том, что [345] она дошла до Наблюдательного комитета, есть основания полагать, что она, видимо, затерялась среди других документов и не попала в Вертэзон, вследствие чего А. Делэр, к огорчению его родных, все же отправился в клермонскую тюрьму. Впрочем, это — всего лишь предположение, которое мне не удалось ни подтвердить, ни опровергнуть данными других источников.

Особенно пагубно заключение в тюрьме сказывалось на материальном положении земледельцев и тех из горожан, кто добывал себе средства к существованию собственным трудом. Вынужденный отрыв от повседневных занятий обрекал этих людей на разорение и вместе с дополнительными расходами, вызванными пребыванием под стражей, ставил их семьи на грань нищеты.

«Гражданин Кутон,

Это же естественно, что безутешная супруга взывает к вашей гуманности, прося о своем муже, который является единственной опорой в жизни для нее и ее детей. Вы сами отец и можете понять мое ужасное положение. Если я потеряю мужа, я потеряю все средства к существованию, ведь я совсем не умею просить милостыню. Совершите же, умоляю, этот акт гуманности — он сделает счастливой нашу семью, которая не перестанет вас благодарить.

Жена Бонфуа». ⁴⁵

К сожалению, я не смог установить, чем провинился муж этой женщины перед революционным правосудием и какие последствия имело ее страстное обращение к «проконсулу». Можно лишь добавить, что в столь отчаянной ситуации оказалась тогда далеко не одна семья. Вот, например, весьма схожая история Антуана Проэ:

«Гражданину Кутону, представителю французского народа, облеченного властью Национальным конвентом.

Гражданин,

Гражданин Антуан Проэ, житель города Риома, Доводит до вашего сведения, что, начиная с пятого числа сего месяца, он заточен в тюрьме Риома как подозрительный.

Он не знает, за какую вину попал в такую немилость. Честно говоря, он считает, что не заслужил сие никаким из своих поступков и что не говорил ничего такого, что могло бы заставить усомниться в его гражданских чувствах. Он не боится призвать всех честных сограждан в свидетели того, что он выполнял все [346] обязанности доброго гражданина, приносил все жертвы, которые от него требовали законные власти, служил в национальной гвардии Риома и Себаза. Если бы он знал, какое против него выдвинуто обвинение, то ему было бы нетрудно оправдаться.

Помимо своей невиновности, податель сего имеет и другие основания просить вас об освобождении из тюрьмы.

Его главным достоянием является виноградник в Себаза. Сейчас самое время собирать виноград, а никто из его дома не сможет его в этом деле заменить: жена больна, детей нет, единственный слуга, помимо того, что ничего не слышит, не может одновременно выполнять работу по дому и вне его. Кроме того, несколько его [гр-на Проэ] арендаторов и виноградарей ушли на защиту родины.

Если урожай подателя сего пропадет, тому не на что будет жить и нечем будет платить налоги, которые обязан платить.

Вот почему он вместо того, чтобы взывать к вашей справедливости, Гражданин, просит вас только освободить его под честное слово, дабы уладить свои дела, а как только вино будет изготовлено, он вернется в свой муниципалитет под надзор городских и других законных властей.

Проэ». ⁴⁶

Отсутствие на бумаге резолюции Кутона наводит на мысль о том, что просьба автора петиции была оставлена без внимания. Вероятно, в глазах революционных властей А. Проз был слишком опасным преступником, чтобы позволить ему такую поблажку. Что же ему действительно вменялось в вину? Обратимся к анкете Наблюдательного комитета:

«1. Имя заключенного; его место жительства до заключения; возраст; количество детей, их возраст и местонахождение; вдов ли, холост или женат. Проэ Антуан; житель Риома; 63 года; бездетный; женат.

2. Где заключен; с какого времени; в какой период; по чьему приказу; по какой причине. В тюрьме Риома; с 5 сентября 1793 г. (ст. стиля); по приказу представителя народа Жоржа Кутона; как подозрительный и активно поддерживающий неприсягнувших священников, а также подозреваемый в распространении фанатизма среди сельских жителей.

3. Его профессия до и во время революции. Бывший адвокат, бывший председатель соляного управления и эшевен; во время революции живет на доходы со своего хозяйства. [347]

4. Его доход до и во время революции. До революции — 1800 ливров, с начала революции — 5500 ливров.

5. Круг знакомств и общения. С аристократами и фанатиками, а особенно с неприсягнувшими священниками до их высылки.

6. Характер; политические убеждения, проявлявшиеся в мае, июле и октябре 1789 г., 10 августа, после смерти тирана, 31 мая, в критические моменты войны; подписывал ли убийственные для свободы петиции и постановления. Отъявленный аристократ с самого начала революции и во все ее периоды. Характер надменный, спесивый, ворчливый до невозможности, эгоистичный.

Хотя по характеру он — вольнодумец и безбожник, в силу своего аристократизма изображает из себя фанатика, дабы, как полагает общественное мнение, привлекать к себе приверженцев религии и людей слабохарактерных, которые, как говорят, ему подчиняются.

Общественное мнение также убеждено, что он с удовольствием распространяет повсюду плохие новости, чтобы обращать [348] в аристократический фанатизм обитателей сельской местности. И еще оно считает, что он радовался бегству тирана и скорбел о его смерти, что он радуется неудачам Республики и скорбит о ее успехах.

Насколько нам известно, он не подписывал ни постановлений, ни петиций, убийственных для свободы.

Он не посещал собраний своей секции, кроме как в самом начале революции. Он совсем не принял республиканскую конституцию». ⁴⁷

Как видим, и здесь все обвинения опираются исключительно на слухи. Однако этого оказалось вполне достаточно, чтобы больше года держать Проз в тюрьме, откуда его вызволил лишь Мюссе.

Знакомясь со всеми этими материалами, невольно задаешься вопросами: Что за люди входили в состав комитетов? Кому принадлежала власть на местах? Узколобым фанатикам, не знавшим жалости? Садистам, наслаждавшимся чужим горем? Ненасытным честолюбцам, упивавшимся властью над согражданами? Действительно, встречались среди них и те, и другие, и третьи. И хотя в общей массе населения они составляли меньшинство, нередко именно от их рвения зависел размах репрессий в каждом конкретном дистрикте, каждой конкретной коммуне. Однако даже на самых высоких должностях можно было встретить людей, испытывавших искреннее сочувствие к гонимым и готовых помочь им, но, в силу неумолимого хода вещей, не имевших возможности этого сделать. С одним из таких персонажей нас знакомит история сестер Летан.

«Гражданину Кутону, представителю народа.

Гражданин,

Мы были арестованы в своем доме и препровождены в Амбер, а затем — в Клермон, где и находимся в тюрьме. Непрекращающиеся болезни делают наше положение бесконечно мучительным. Гражданин Монестье, который видел нас, может вам это подтвердить. Мы жили одни в нашем доме в Шаландра, и теперь наше имущество осталось совершенно без присмотра. Наше состояние весьма невелико, а наше отсутствие еще больше уменьшит его, не говоря уже о том, что пребывание вдали от дома увеличило наши расходы в четыре раза. Против нас не могут выдвинуть никаких сколько-нибудь обоснованных обвинений. Разве мы заслужили такое жестокое обращение? Нам не вменяют в вину ни высказываний, ни поступков, направленных против [349] революции. Мы никоим образом не подпадаем под действие декрета о подозрительных. У нас нет ни отца, ни брата, и никто из наших родственников не эмигрировал и не был выслан. Мы тихо жили у себя в деревне, в стороне от всякого общества, исправно платя налоги и не нарушая закона.

Если кто-то на нас донес, то это могли сделать только недоброжелатели, считающие, что можно без каких-либо доказательств добиться признания человека подозрительным.

Убедитесь же, Гражданин, что, не подпадая под действие никакого закона и ни в чем не виноватые, мы должны выйти на свободу им вернуться в свой дом. Уповаем на вашу гуманность и справедливость. Летан.

Летан».

К петиции приложена следующая справка: «Я, нижеподписавшийся, врач города Клермон-Ферран, подтверждаю, что обе девицы Мюзерю-Летан, содержащиеся в тюрьме, страдают от болезней, каковые вылечить в тюремных условиях невозможно. У одной из них постоянная предрасположенность к конвульсиям, жесточайшие приступы которых случались уже несколько раз: нетрудно предположить, что пребывание в тюрьме еще больше усугубляет подобное состояние. Второй, согласно моему совету, два раза делали прижигания по причине катара, от которого она жестоко страдает и течение которого данное средство хотя и облегчило, но не прекратило. Обе девицы, будучи уже преклонного возраста, нуждаются в домашнем уходе, каковой им невозможно обеспечить в тюрьме, Клермон-Ферран, 25 сентября 1793 г., II год Республики, единой и неделимой. Монестье, доктор медицины» ⁴⁸.

В досье сестер Летан я не нашел точной формулировки того, что именно вменялось им в вину. В Амбере не составлялись столь исчерпывающие анкеты на арестованных, как в Клермон-Ферране или в Риоме. Однако некоторый материал для размышлений на сей счет можно почерпнуть из протоколов первых допросов задержанных:

«Сегодня, 11 сентября 1793 г., II года Французской республики, единой и неделимой, перед нами, членами Бюро военной юстиции общественного спасения (Bureau judiciaire militaire de Salut public), учрежденного представителем народа в городе Амбер, административном центре дистрикта департамента Пюи-де-Дом, заседавшего в присутствии секретаря Пьера Мари Жимеля, предстала Женевьева Летан, гражданка, живущая в [350] собственном доме в Шаландра, приход и коммуна Кюнла, которая была подвергнута следующему допросу:

— Известно ли вам о причинах вашего ареста?

— Ничего не известно. Как раз об этом я и собиралась у вас спросить.

— Не допускали ли вы когда-либо непатриотичного поведения?

— Нет, мне это совсем не нужно. С точки зрения моих личных интересов, я [во время революции] больше приобрела, чем потеряла. К тому же, интересы общественные мне дороже личных.

— Как вы относитесь к декретам Национального конвента?

— Я хочу лишь, чтобы по всей Республике царили мир и спокойствие.

— Не принимали ли вы участия в мятежах, происходивших в Кюнла, и беспорядках, имевших место после выхода Декрета о рекрутском наборе от 24 февраля?

— Постоянно проживая в Шаландра, я не участвовала ни в каких мятежах и беспорядках, происходивших в Кюнла, ни в беспорядках после выхода Декрета о рекрутском наборе от 24 февраля.

— Знаете ли вы некоего Озье, бывшего контролера [за сбором налогов] в Кюнла? Часто ли вы принимали его у себя? Или, быть может, он вообще все время останавливался у вас?

— Да, я знаю гражданина Озье. Я принимала его несколько раз у себя, однажды он даже ночевал в нашем доме. Обычно же он жил у бывшего кюре.

— Не выражал ли при вас этот Озье непатриотичных и контрреволюционных настроений?

— Никогда. Ни Озье, никто другой, потому что я этого не потерпела бы.,

— Не знаете ли вы, был ли гражданин Озье среди участников беспорядков в Волоре?

— Не думаю. Я бы даже сказала, что он положительно отнесся к рекрутскому набору.

— А ваше отношение к культу не побуждало ли вас отговаривать людей от посещения месс конституционных священников?

— Нет. Даже мой слуга и мой арендатор ходили на их мессы. Я никогда ни с кем не говорила на эту тему.

— Не прятали ли вы у себя неприсягнувших священников? Не служили ли они мессу в вашем доме, на которой присутствовало бы много людей?

— После выхода декрета о высылке я не приняла у себя ни одного неприсягнувшего священника. Честно говоря, до выхода [351] декрета я принимала некоторых из них, и они даже служили мессы в часовне, находящейся в доме, но никто из посторонних при этом не присутствовал.

— Не знаете ли вы текста обращения «Народа Монбризона к народу Ливраде», написанного на квадратном листе бумаги, и не знаком ли вам его автор?

Справка о состоянии здоровья сестер Летан, написанная доктором М. Монестье.

Оригинал — в архиве департамента Пюи-де-Дом.

— Я знаю о таком сочинении понаслышке из разговора в тюрьме дам Бюиссон, Жилет и Вейдьер. Оно находилось у какого-то генерала, который им о нем говорил и его показывал, не сообщая содержания.

— Говорил ли об этом сочинении еще кто-нибудь из заключенных в тюрьме?

— Я слышала ото всех, что никто не знал о нем ничего до того, как об этом заговорили названные дамы.

Ознакомившись с настоящим протоколом, допрашиваемая подтвердила, что все в нем изложенное — правда, что она не хочет ничего ни прибавить, ни убавить, и подписала вместе с нами ⁴⁹ [352] и секретарем, сего дня и сего года в 7 часов 15 минут вечера в помещении Бюро. [8 подписей].

«Сегодня, 11 сентября 1793 г., II года Французской республики, единой и неделимой, перед нами, членами Бюро военной юстиции общественного спасения, учрежденного представителем народа в городе Амбер, административном центре дистрикта департамента Пюи-де-Дом, заседавшего в присутствии секретаря Пьера Мари Жимеля, предстала Маргерит Летан, гражданка, живущая в собственном доме в Шаландра, приход Кюнла, которая была подвергнута следующему допросу:

— Знаете ли вы о причинах своего ареста?

— Не имею о них ни малейшего представления.

— Не проявляли ли вы когда-либо негражданственного отношения к национальному культу, отговаривая людей посещать мессу?

— Никогда. Более того, наши слуги ежедневно ходили на мессу, и я вовсе не сетовала на это.

— Как вы относитесь к декретам Конвента?

— Я хочу, чтобы по всей Республике царил мир, чтобы уважались собственность и права личности.

— Вы являетесь бывшей дворянкой, не так ли? Не побуждало ли вас это качество к проявлению контрреволюционных чувств?

— Да, я действительно была дворянкой, но мы никогда не пользовались привилегиями. И должна признать, что никакой другой декрет не вызвал у меня больше радости, чем декрет, провозгласивший равенство.

— Не принимали ли вы участия в мятеже в Кюнла и беспорядках в Волоре?

— Я никоим образом не участвовала в этих мятежах, никто ко мне не обращался за советом, а если бы и обратился, я бы посоветовала ему вести себя так же, как другие законопослушные граждане. Кроме того, я ведь живу в сельской местности.

— Не прятали ли вы у себя неприсягнувших священников?

— После выхода декрета об их высылке мы не принимали никого. До выхода же декрета мы принимали тех, кто оказал нам честь своим посещением, — так же поступали и другие порядочные люди.

— Не служили ли неприсягнувшие священники мессу в вашем доме?

— После выхода декрета о высылке — нет. Более того, мы даже разрушили имевшийся у нас в доме алтарь, как того требовал указанный декрет. А ежели некоторым из неприсягнувших священников и случалось ранее служить у нас мессу, то никого из посторонних на ней не было. [353]

— Не приходилось ли вам высказываться или слышать, как это делают другие, против декретов Конвента?

— Нет ничего такого я не говорила и не слышала.

— Не знаете ли вы сочинения, озаглавленного «Народ Монбризона народу Ливраде», написанного на квадратном листе бумаги в виде афиши?

— Нет, я ничего такого не видела и не слышала.

Ознакомившись с настоящим протоколом, допрашиваемая подтвердила, что все в нем изложенное — правда, что она не хочет ничего ни прибавить, ни убавить, и подписала вместе с нами и секретарем, сего дня и сего года в 8 часов вечера в помещении Бюро. [7 подписей]. ⁵⁰

Таким образом, по характеру заданных вопросов можно с большой долей вероятности предположить: Женевьева и Маргерит Летан, как и вдова Андро-Виссак, навлекли на себя подозрение революционных властей прежде всего тем, что не посещали мессы конституционных священников, ну и, конечно, своим дворянским происхождением. Все остальные вопросы об антирекрутских волнениях, об агитационном послании жителей Монбризона и т. п. были заданы скорее с целью выудить у допрашиваемых какие-либо случайно известные им сведения, нежели для того, чтобы действительно уличить в контрреволюционных происках этих одиноко живущих, пожилых и очень больных женщин. По-видимому, обвинение было настолько слабо мотивировано, что...самим арестованным так и не сообщили о его сути, а просто отправили их в тюрьму административного центра департамента. Там тем более никто не мог объяснить, за что их лишили свободы. Клермонские комитетчики, похоже, просто доверились своим коллегам из Амбера: если те арестовали «девиц Летан» — значит было за что. Досье сестер Летан содержит целый ряд петиций, которые они раз за разом подавали властям, пытаясь узнать, за что же все-таки сидят. Вот один из таких документов, добавляющий новые штрихи к истории о том, как революция вторглась в тихую жизнь небольшой сельской усадьбы:

«Гражданки Летан, с готовностью подчиняясь декрету Конвента, обязывающему каждого заключенного дать отчет о поведении в период с 14 мая 1789 г., представляют его в кратком изложении на суд комитета общей безопасности.

Они обе жили в сельском доме, имея скромное состояние, оставленное им отцом, и неизменно почитая своим долгом уважать законы и существующие власти. Они были арестованы в [354] период ⁵¹ массовой мобилизации и отправлены сначала в тюрьму Амбера, а затем — Клермон-Феррана. Какова причина их ареста? У них нет эмигрировавших или высланных родственников. Если бы допрос, которому их подвергли, смог эту причину прояснить, они бы постарались рассеять павшие на них подозрения в отсутствии патриотизма.

Их винят в том, что они принимали у себя неприсягнувших священников и не посещали мессы конституционных кюре. Но ведь закон не запрещал встречаться со священнослужителями до периода их высылки, а с началом этого периода они [гражданки Летан] прекратили все такие встречи. Закон разрешил абсолютную свободу культов, и непосещение мессы не является в глазах законодателя преступлением.

Они болеют и чахнут уже в течение нескольких лет, считая, что в подобном состоянии уединение для них совершенно необходимо. Они требуют, чтобы тот, кто донес на них, огласил хоть один факт, хоть один поступок, свидетельствующий об их непатриотизме. Если же они всегда подчинялись закону и платили свои налоги, если они ради общественного дела даже приносили дополнительные жертвы, разве можно видеть в них врагов революции и обращаться, как с таковыми? Они убедительно просят вернуть им свободу, утрату которой они ничем не заслужили, и ожидают ее, надеясь на вашу справедливость и гуманность. Летан.

Летан». ⁵²

Впрочем, и эта петиция осталась без ответа, как и обращение к Кутону. Похоже, судьба двух сестер никого не интересовала, кроме городского врача, трижды подчеркнувшего в коротенькой справке, что пребывание в тюрьме самым губительным образом влияет на здоровье женщин. Но много ли значило мнение какого-то доктора для тех, кто отвечал за проведение репрессий? И вот тут мы сталкиваемся с одним из удивительнейших парадоксов эпохи Террора. Мишель Монестье (1747-1818) не только был одним из лучших врачей Нижней Оверни, еще до революции снискавшим уважение земляков своими профессиональными качествами и благотворительной деятельностью, но он также являлся одним из лидеров якобинцев Пюи-де-Дома, братом депутата Конвента Жана Батиста Бенуа Монестье (1745-1820) и, наконец,... мэром Клермон-Феррана!!! М. Монестье имел большой авторитет в революционных кругах и пользовался доверием самого Кутона. И [355] все-таки даже он ничего не мог сделать для освобождения двух, явно невинно томившихся в тюрьме, женщин, судьба которых, очевидно, вызывала у него искреннее сочувствие.

Система Террора действовала как машина, где каждый винтик, какое бы важное место ни занимал, имел строго определенные функции и был легко заменяем. Все должностные лица, независимо от их положения, обязаны были следовать определенному стереотипу поведения «истинного республиканца». Любое отклонение от этих, обусловленных революционной идеологией, правил неминуемо влекло за собой потерю должности, свободы и очень часто жизни. Эти «революционные диктаторы», казалось бы, самовластно правившие своими согражданами, в действительности часто вынуждены были поступать тем или иным образом, опасаясь доноса, который мог стать для них началом конца. Уже после Термидора другой видный якобинец Пюи-де-Дома, бывший адвокат Этьен Бонарм (1753-1818), сменивший Монестье на посту мэра, так объяснял свое участие в местном революционном трибунале: «Те, кто порицают меня за это, полагают, видно, что только заключенные жили в ужасе; они не знают, что никто, наверное, не испытывал большего страха, чем те, кто вынужден был исполнять декреты. Пусть же вспомнят они, что гражданин, назначенный распоряжением Кутона на какую-либо должность, в случае отказа был бы объявлен подозрительным, что влекло за собой потерю свободы и секвестр имуществ. Разве мог я отказаться? Разве могли отказаться те, кто с оружием в руках сажал людей в тюрьмы, высылал, конвоировал в лионский трибунал, опечатывал имущество арестованных, разрушал замки и т. д.? ⁵³ Признаем же, что никто не был свободен...». Едва ли, написав это, ⁵⁴ Бонарм сильно покривил душой: сам он, послушно исполняя поступавшие сверху распоряжения, действительно никогда не выказывал инициативы и рвения в репрессиях и не запятнал себя проявлением личной жестокости. Его признание в какой-то степени объясняет и ту парадоксальную ситуацию, когда мэр Монестье, явно испытывая сострадание к невинным жертвам «революционного правосудия», мог оказать им помощь только как врач, но бессилен был что-либо сделать для них как должностное лицо.

Злоключения сестер Летан продолжались. Новую петицию членам Наблюдательного комитета они подали 12 флореаля 11 г. (1 мая 1794 г.): «К вам обращаются гражданки Летан, уже около восьми месяцев томящиеся, по решению Комитета Амбера, [356] в тюрьме в бывшем монастыре урсулинок, до сих пор не зная, за какое преступление сюда попали...». Далее женщины сообщали о неуклонно ухудшающемся состоянии своего здоровья, отметив в заключение: «Гражданин Монестье, мэр этой коммуны, может подтвердить вышеизложенное, поскольку в первые три месяца после нашего ареста ему часто приходилось посещать нас по причине наших недугов». ⁵⁵ Теперь трудно установить, почему прекратились визиты доктора Монестье к арестованным. Вполне вероятно, что в обстановке усиливающегося террора и растущей подозрительности, постоянные посещения тюрьмы могли стать для него небезопасными. Впрочем, это — всего лишь предположение.

Сестры Летан провели в тюрьме больше года. Когда в Пюи-де-Дом приехал Мюссе, выяснилось, что их судьба вызывала сострадание не только у М. Монестье, но и у многих земляков, о чем те, по окончании Террора, смогли наконец заявить открыто:

«Амбер, 29 вандемьера. ⁵⁶

[...] Генеральный совет коммуны Кюнла сообщает республиканцу Мюссе, что все сограждане заключенных Летан жалеют их и убеждены, что те своим поведением искупят прежние ошибки. Вышеозначенный Совет голосует за их [сестер Летан] освобождение». ⁵⁷

2 брюмера III года Республики (23 октября 1794 г.) Маргерит и Женевьева Летан покинули тюрьму.

Вот и все истории, содержавшиеся в обращениях заключенных к представителю Конвента Жоржу Кутону. Что мосла бы рассказать о них всезнающая статистика? Никто из авторов апелляций не был казнен и не умер в тюрьме. Примерно после года содержания под стражей (срок относительно небольшой) все вышли на свободу. И если следовать логике историков, о которых говорилось в начале этого очерка, вполне можно задаться вопросом: а был ли, собственно говоря, Террор в Пюи-де-Доме? Увы, никакая статистика не способна отразить страдания тех, кто, как сестры Летан, месяцами томился в темнице, не зная, в чем их обвиняют; кто, как Ипполит Жерар, потерял по воле «революционного правосудия» все заработанное за годы тяжкого труда. И чем измерить страдания брошенных в тюрьму калек, таких, как инвалид Форкатер и старик Андро, чье существование без необходимого ухода превратилось в невыносимую пытку? [357]

Результаты проведенного нами исследования «под микроскопом» особенностей проявления Террора на первичном уровне общества, его влияния на судьбы «маленьких людей» свидетельствуют о необходимости рассматривать его не только как форму судебно-правовой репрессивной практики, но в значительной степени и как социально-психологический феномен. Воздействие Террора Французской революции на общество нельзя измерить количественными показателями, характеризующими интенсивность репрессий, — числом казненных или арестованных. Чтобы оценить это воздействие в полной мере, приходится вспомнить изначальный смысл самого слова «террор» — «страх», «ужас». Именно так можно определить психологическое состояние французского общества в указанный период. Казалось бы, относительно небольшой, годичный, срок пребывания под стражей в действительности часто оборачивался для лиц, задержанных в качестве «подозрительных». тяжелейшей психологической травмой, во-первых, из-за того, что они обычно не чувствовали за собой никакой реальной вины (как мы видели, для ареста было достаточно неблагоприятного «мнения общественности»), во-вторых, из-за полной неопределенности их будущего. Лишенные возможности оправдаться или хотя бы быть выслушанными представителями власти, ни в чем не повинные люди сидели в тюрьме, не имея даже той надежды, которую питали обыкновенные преступники — выйти на свободу по окончании срока заключения, поскольку концом срока для «подозрительных» должно было стать лишь бесконечно далекое «наступление мира». Ну а поскольку обо всем этом знали и те, кто находился на свободе, как знали о физических страданиях находившихся в заточении стариков и инвалидов и о материальных издержках, ложившихся тяжким бременем на семьи арестованных, и поскольку никто не мог чувствовать себя в безопасности от повторения подобной участи. Террор оборачивался жесточайшим стрессом даже для тех, кого репрессии обошли стороной. Для них террор-ужас стал состоянием души, порожденным ощущением собственного бессилия перед жестокой и непредсказуемой силой революционной диктатуры. Страх парализовал волю индивидов, превратив одних в покорное и молчаливое большинство, других — в послушные винтики бездушной машины. Именно в таких условиях смог возникнуть невероятный для другой ситуации «парадокс Монестье» — удивительное раздвоение личности человека, стремящегося в качестве [358] частного лица облегчить страдания жертв Террора и одновременно являющегося одним из наиболее высокопоставленных представителей революционной власти, обрекающей их на эти страдания.

Мы познакомились здесь только с несколькими историями жизни «маленьких людей» в эпоху Террора. А сколько их было по всей Франции? Каждая в отдельности являлась трагедией, взятые же вместе они составляли будни революции.

Комментарии

1. Bouscayrol R. Le. s letires de Miette Tailhand-Romme. 1787-1797. Aubier. 1979. P. 119-120.

2. См. например, выступление Ф. Энкера (F. Hincker) в кн.: La Terreur. Actes de table ronde organisee a Clermont-Ferrand en novembre 1989 par l'Association Georges Couthon. Clermont-Ferrand, 1994. P. 5-6. Впрочем, no данным даже столь далекого от апологии якобинизма автора, как Ф. Фюре, в 47 департаментах число казненных колебалось от 1 до 25 человек в каждом, а в 6 департаментах смертные приговоры вообще не выносились. См. карту-схему в кн.: Furet F. La Revolution: De Turgot a Jules Ferri. 1770-1880. P. 1988. P. 154.

3. Согласно подсчетам Д. Грира, число «подозрительных», находившихся под стражей, доходило до 500 тыс. См.: Greer D. The Incidence of the Terror during French Revolution. Cambridge (Mass.), 1935.

4. La Terreur. P. 4-5.

5. Подробнее о миссии Кутона в Пюи-де-Доме см.: Чудинов А. В. На облаке утопии: жизнь и мечты Жоржа Кутона // Кутон Ж. Избранные произведения. 1793-1794. М. 1994. С. 25-39: Mege F. Le Puy-de-Dome en 1793 et le proconsulat de Couthon. P., 1877.

6. Archives departementales de Puy-de-Dome. (Далее: A. D.). L 322. 157.

7. В мае 1789 г. собрались Генеральные штаты Франции: в июле произошло восстание в Париже, закончившееся взятием Бастилии; в октябре в результате похода парижан на Версаль король и Национальное собрание вынуждены были переехать в Париж.

8. Свержение монархии 10 августа 1792 г.

9. Казнь короля Людовика XVI 21 января 1793 г.

10. Восстание в Париже 31 мая — 2 июня 1793 г., приведшее к изгнанию жирондистов из Конвента.

11. A. D. L 6155. Desange.

12. Как показали дальнейшие события, эти опасения имели под собой определенные основания. Еще не успев покинуть пределов департамента, выступивший в неизвестность батальон лишился своего командующего в результате дерзкого рейда союзников лионцев — жителей города Монбризон. захвативших врасплох и пленивших генерала Николя со всем его штабом. Подробнее см.: Chanson N. L'expedition de Saint-Antheme en 1793 par les Lyonnais // Revue d'Auvergne. 1890. P. 71-75.

13. Миссия Ж. М. Мюссе (1749-1831) в Пюи-де-Дом продолжалась с 9 фрюктидора II г. (26 августа 1794 г.) по 16 нивоза III г. (5 января 1795 г.). См.: Kuscinski А. Dictionnaire des conventionnels. P. 1919. Vol. 4. P. 466.

14. 23-24 октября 1793 г. Расхождение с данными предыдущей анкеты можно объяснить либо тем, что необходимость содержания Дезанжа под стражей подтверждалась не одним, а несколькими постановлениями, либо тем, что члены Комитета еще не достаточно хорошо освоили революционный календарь и могли путать даты нового и старого стилей. Впрочем, от составителей подобных документов большой точности не требовалось.

15. A. D. L 6155. Desange.

16. Закон о подозрительных от 17 сентября 1793 г. См.: Документы истории Великой французской революции. М. 1990. Т. 1. С. 265-266.

17. A. D. L 6155. Desange.

18. Речь идет о Войне за независимость США (1775-1783), в которой Франция воевала против Англии на стороне североамериканских колоний. Л. Г. д'Орвильер (1708-1792), Ш. Г. д'Эстен (1729-1794) и Ф. Ж. П. Грасс (1723-1788) — французские флотоводцы. Д'Орвильер командовал французским флотом в сражении при о. Уэссан 27 июля 1778 г... д'Эстен — в сражении при Гренаде 6 июля 1779 г., Грасс — в сражении при Доминике 12 апреля 1782 г.

19. A. D. L 322. 34.

20. Подробнее см.: Beaurepaire P.-Y. Les Francs-masons a l'Orient de Clerrnont-Ferrand an XVIIIe siecle. Clermont-Ferrand, 1991.

21. A. D. L 322. 114.

22. В сентябре 1793 г., после завершения мобилизации ополчения Кутон отстранил подавляющее большинство членов администрации Пюи-де-Дома от исполнения обязанностей как недостаточно благонадежных.

23. Вероятно, речь идет о депутате от департамента Сомма Жане Батисте Мартене (1734-1803), единственном члене Конвента, носившем такую фамилию. См.: Kuscinski A. Op. cit. Р. 438.

24. A. D. L 322. 182.

25. Ibid. L 322. 34.

26. Ibid.

27. Ibid. L 322. 115.

28. После взятия Лиона войсками Республики он декретом от 12 октября 1793 г. был переименован в «Освобожденный Город». См.: Революционное правительство в эпоху Конвента. VI., 1926. С. 639-640.

29. A. D. L 6285. Andraud.

30. Ibid.

31. См.: Кутон Ж. Указ. соч. С. 139-140.

32. A. D. L 6285. Andraud.

33. См.: Кутон Ж. Указ. соч. С. 122-124. 144-149.

34. Подробнее см.: Чудинов А. В. Указ. соч. С. 35-37: Mege F. Op. cit. P. 92-93.

35. Подробнее см.: Chambon F. La politique religieuse de Couthon // La Revolution franijaise. 1906. T. 51. P. 311-323.

36. Попытка Людовика XVI бежать за границу в июне 1791 г.

37. A. D. L 6296. De Fretat.

38. Bouscayrol R. Op. cit. P. 25.

39. В эпоху Террора это означало бы для де Фрета прямой путь на гильотину.

40. A. D. L 6296. De Fretat.

41. A. D. L 322. 2.

42. Священника, отказавшегося присягнуть на верность Конституции 1791 г.

43. A. D. L 322. 86.

44. Ibid. L 322. 173.

45. Ibid. L 322. 61.

46. Ibid. L 322. 154.

47. Ibid. L 6904. Prohet.

48. Ibid. L 322. 38.

49. Ibid. L 6071. Lestang.

50. Ibid.

51. Между 2 и 5 сентября.

52. A. D. L 6071. Lestang.

53. После взятия Лиона в городе для проведения массовых репрессий над «мятежниками» и им «сочувствующими» был учрежден трибунал (см.: Кутон Ж. Указ. соч. С. 113-115), куда отправляли и наиболее важных политических «преступников» Пюи-де-Дома.

54. A. D. 1 F 154/48.

55. A. D. L 6164. Lestang.

56. 20 октября 1794 г.

57. A. D. L 6164. Lestang.

(пер. А. В. Чудинова)
Текст воспроизведен по изданию: Будни Французской революции. (истории заключенных Нижней Оверни, рассказанные ими самими) // Казус. Индивидуальное и уникальное в истории, Вып. 2. 1999