"Портрет Жака Ру"

("La Publiciste" N233, 4 июля 1793 г. Перевод Е. А. Гуревич)

Заговорщик из секции Гравильеров и Общества Кордельеров, изгнанный из этих народных собраний, также как и его сообщники Варлэ и Леклерк.

"Самым ужасным бичом, с которым нам приходится бороться для торжества свободы, являются не аристократы, не роялисты, не контрреволюционеры, а экзальтированные ложные патриоты, которые под маской патриотизма вводят в заблуждение честных граждан и увлекают их на путь, насилия, авантюр, смелых и злополучных действий. [201]

Не довольствуясь тем, что они стоят во главе своих секций, они суетятся с утра до вечера, чтобы проникнуть во все общества, повлиять на них и стать во главе их.

Таковы три беспокойных суб'екта, которые завладели секцией гравильеров и братским обществом, Обществом Кордельеров. Я имею в виду маленького Леклерка, Варлэ и аббата Реноди, так называемого Жака Ру.

Варлэ может быть только безмозглым интриганом, но маленький Леклерк, повидимому, ловкий мошенник. Я видел, как он в течение одной недели три раза менял костюм, чтобы изменить свою наружность и лучше обманывать. Говорят, что прежде чем поселиться в Париже и вводить в заблуждения народные собрания он был несколько месяцев послушником в Кобленце и что он является одним из главных зачинщиков беспорядков, вспыхнувших в Лионе несколько месяцев тому назад.

Что же касается аббата Реноди, то я могу говорить о нем определенно, я долгое время обходил его молчанием, потому что он слыл патриотом, что он часто шел по настоящему пути и что я принципиально считал нужным прикрывать ошибки патриотов. Должен прибавить еще, что я провел несколько дней в его квартире, когда меня с ожесточением преследовали Лафайетты, хотя он временно предложил мне убежище для того, чтобы иметь возможность хвастаться моим пребыванием у него. Благодарность заставляла меня молчать о его преступлениях. Но опасность, в которую ввергли общее дело его безумие и, быть может, его измена не позволяют мне ни минуты колебаться донести на него, в общество друзей прав человека и требовать его исключения, так же как и его товарищей.

Вот перечень его преступлений: я слышал от него самого.

Руководимый корыстными целями, желанием произвести шум, он начал свою революционную карьеру подлогом, потому что он воспользовался известием об убийстве Жака Ру (священника в Исси, если память мне не изменяет), чтобы называться его именем, внушить больше интереса и заработать деньги, напечатав в свою пользу историю покушения, произведенного на личность этого честного священника. С этих пор он сохранил это имя; может быть, это было актом осторожности с его стороны, чтобы скрыть свое опороченное имя.

На третий день своего пребывания в его комнате я видел его в священническом облачении. Не знаю, стеснялся ли он меня, правда совершенно неосновательно, потому что я придерживаюсь правила никогда не смущать слабых духом, но он сказал мне: "Не подумайте, что я признаю религию; что она насквозь пропитана ложью, но сделал из нее свою профессию, и никто лучше меня не умеет разыгрывать комедию святости".

Эти слова привели меня в ужас. Я ограничился тем, что заметил ему, что для порядочного человека самое ужасное быть доведенным до такой крайности.

В тот же день он признался мне, что он случайно стал патриотом, что он не сожалеет о том, что он наделал много шума, и что он надеется, что это доставит ему епископат, как аббату Фоше.

На основании таких речей я составил себе определенное мнение об этом человеке, и я на следующий день распрощался с ним, не чувствуя себя в безопасности в его доме.

Я считал бы аббата Реноди только корыстным интриганом, решившим удариться в крайность и довести цинизм до размеров, выходящих из границ благоразумия, чтобы производить шум и привлекать внимание его сограждан, если бы следующая записка не показала мне, что так называемый Жак Ру человек очень опасный: [202]

"Жак Ру известен в городе Ангулеме и его окрестностях как очень дурной человек. Несколько лет тому назад был издан декрет об его аресте по обвинению в убийстве; он был тогда учителем физики в семинарии вышеупомянутого города. Он с позором был изгнан из нескольких домов, в которые он вошел в качестве учителя, в особенности некоего господина Монлозье. Его гнусное поведение и его испорченные нравы послужили причиной того, что он не мог найти места. Он принужден был искать убежища в приходе Сент, где он получил место викария по рекомендации одного добродетельного человека. Но поведение его в этом городе также отличалось порочностью, он сеял раздоры во всех семействах, в которых он был принят или куда его призывал его сан; он ссорил отцов с сыновьями и мужей с женами; он даже осмелился преступно поднять руку на своего благодетеля, на того, кому он обязан был своим местом и своим существованием. Наконец на него пало подозрение в совершении, участии или по крайней мере в подстрекательстве нескольких таких же порочных суб'ектов, как он сам, к совершению уголовных преступлений, и он принужден был бежать. Все эти факты совершенно точны. Нет ни одного человека в этой местности, который не подтвердил бы низость этого безнравственного и беспринципного священника. Его преступления также хорошо известны, как и его имя".

Эта записка была адресована гражданину Колло д'Эрбуа гражданином Тессье - его старым товарищем в Женеве, который прожил один год в Ангулеме с Фьервиллем и где он знал человека, о котором идет речь; но, повторяю еще раз, нет ни одного человека в этой местности, который не подтвердил бы истинности фактов, содержащихся в этой записке.

На основании этих сведений Общество Друзей Прав Человека сочло опасным иметь в своей среде таких опасных интриганов; оно приняло благоразумное решение исключить Леклерка и аббата Реноди, отложив исключение Варлэ".

Письмо Жака Ру Марату

(Перевод Е. А. Гуревич. Письмо это напечатано было в журнале Матьеза за 1916 г.)

"Ты напечатал в твоей газете, в № 233, что из корыстных целей и желания стать известным я начал свою революционную карьеру подлогом; что я воспользовался известием об убийстве Жака Ру, кюрэ из Иври, назвался его именем и скрыл свое собственное, которое было опорочено.

Вот мой ответ на эту клевету:

"Выписка из книги приходской церкви Caint Cibard de Pransac, ангулемской епархии. 23 августа 1752 года я, нижеподписавшийся, крестил Жака Ру, законного сына Грациана Ру и Маргариты Монсалар, родившегося третьего дня в местечке Пранзак. Крестным отцом был Жак Турет, его дед, а по его поручению его внук; крестной матерью Анна Монсалар, а по ее поручению Мария Монсалар, ее племянница, которые подписали эту справку: Жанна Дер, Мария Монсалар, Марке, кюре Пранзака.

Я, нижеподписавшийся кюре, удостоверяю верность с подлинником этой выписки, выданной в Пранзаке сего 13 марта 1786 г. Подписано: Турет, кюре Пранзака".

"Примечание. Вышеупомянутая выписка сделана с соблюдением всех формальностей и была записана 8 июля сего года в полицейском бюро округа Гравильеров". [203]

Таким образом ты видишь, Марат, что, называясь Жаком Ру, я не присвоил себе ничьего имени.

Приписываемые тобою мне намерения также не заслуживают большого доверия.

Во-первых, Марат, на самом деле, ты искал моего знакомства. Ты, вероятно, помнишь, что месяцев пятнадцать тому назад ты прислал ко мне гражданина Фено, скульптора, чтобы попросить меня притти поговорить с тобой о важных делах. Ты жил тогда у трех сестер Геврар (Gevrard) в улице Сент-Оноре, N243, против кафе Ришар, в доме Пеллетье. Я отправился к тебе на квартиру. Ты принял меня по-братски, без сомнения, потому, что ты нуждался во мне. Я сказал тебе, и ты знал уже об этом, что я священник; ты превозносил в моем присутствии мои гражданские доблести, ты дал мне письмо в клуб кордельеров, чтобы подтвердить, что ты действительно был автором газеты под заглавием Друг Народа, и чтобы предложить присоединившимся к нему обществам подписаться на издание ее за предыдущие годы. Я передал Робеспьеру и Шабо письма; имевшие целью заинтересовать общество якобинцев в распространении издания твоих сочинений. Через несколько дней ты спросил меня через того же самого Фено, могу ли я дать тебе приют на два дня. Я с удовольствием принял тебя и всех тех, которые приходили к г-ну Легро; это было тогда твое имя. Я в течение шести ночей спал на голых досках, я один занимался стряпней, я выносил даже твой ночной горшок, одним словом, я делал все для тебя, все, что истинный патриот может делать и что я сделал бы опять для своих преследователей и своих палачей, если бы они очутились в нужде. И в награду за мою преданность тебе, Марат, ты имел низость оставить на камине пятнадцать ливров ассигнациями, как будто кроме меня были другие слуги для прислуживания тебе, как будто я не был достаточно вознагражден удовольствием быть тебе полезным. Впрочем, ты знаешь, с каким негодованием я отказался от этой суммы, и я точно так же поступил бы, если бы ты предложил мне сто тысяч экю, потому что, приютив тебя у себя, я думал, что служу общественному делу... И что же! Марат, в награду за мою добродетель ты злоупотребил моим гостеприимством, не для того, чтобы сказать правду, а чтобы оклеветать меня.

Неправда, будто я говорил тебе о религии, что она насквозь пропитана ложью. Ты говорил со мною только о твоих произведениях, о твоих талантах, о твоих несчастьях, об услугах, которые ты оказал Революции, о предполагаемой тобою поездке в Англию... Я не раскрою здесь тайн, которые ты доверил мне, потому что только низкие и продажные души разоблачают слова друзей, сказанные в моменты сердечных излияний. Я скажу только, что, говоря об аббате Фоше, я заявил тебе, что он лицемер и роялист; и я не только не говорил, что и я подобно ему мог бы получить епископство за свой патриотизм, но я, наоборот, дал тебе понять, что я хочу отказаться от своего сана, жениться, устроить типографию и редактировать газету.

Будь последователен, Марат; никто никогда тебе не поверит, чтобы я был настолько глуп и сознался тебе, что я только случайно стал патриотом. Если бы я был настолько глуп и говорил такие вещи, то ты был бы виновен в трусости и в измене за то, что ты в течение пятнадцати месяцев не донес об этом. Любовь к отечеству должна была победить чувство благодарности, если когда-нибудь в сердце твоем было подобное тонкое чувство.

Тебе, Марат, не пристало упрекать меня в том, что я ударился в крайности, что я делал всякие усилия, чтобы поднять шум, тебе, который [204] писал, что нужно было воздвигнуть восемьсот виселиц для депутатов Учредительного Собрания и что нужно было отрубить шестьдесят тысяч голов в начале революции.

Ты говоришь, что я известен в городе Ангулеме и его окрестностях как очень дурной человек и что был издан декрет о моем аресте по обвинению в убийстве.

И против тебя, Марат, издано было несколько декретов... Тебя обвиняли в возбуждении народа к грабежу, к убийствам, к нарушению законов, тебя обвиняли в том, что ты был виновником дней 2 сентября и 25 февраля. Твое имя внушает ужас и отвращение всей Европе. Но разве ты поэтому виновен в приписываемых тебе злодеяниях?

Правда, лет пятнадцать тому назад я был замешан в неприятной истории начальник семинарии очень плохо кормил учащихся. Он относился с уважением только к каноникам и к дворянам, несколько распутных молодых людей из города Ангулема, чтобы отомстить ему за его оскорбительное предпочтение, в течение трех месяцев разбивали окна в семинарии такими большими камнями, что сломали даже оконные рамы. Полицейские чиновники ничего не могли поделать с этими эксцессами: Андрей Элуа Ансель, повар этой семинарии, в три четверти двенадцатого ночи, когда преподаватели семинарии крепко спали, отправился сторожить с заряженным ружьем, чтобы прогнать злоумышленников, которые могли проникнуть через образовавшуюся в ограде дыру. Когда пять буянов стали усиленно бросать камни, упомянутый брат Ансель спустил курок своего ружья. Один из нападающих был ранен и на следующий день умер от ран. Постановлено было арестовать начальника семинарии, главного управляющего дома и секретаря. Я Преподавал философию в этой семинарии и жил там; я был подвергнут аресту и препровожден в тюрьму духовного ведомства, но через полтора месяца после этого случая начальник, священники, и я были освобождены по постановлению парламента и восстановлены в своих должностях. Вскоре после этого я стал читать экспериментальную физику в этой самой семинарии. Я занимал эту кафедру четыре года, но после этого я по расстройству здоровья не мог больше продолжать это утомительное занятие, я служил в епархии в качестве викария и исправляющего должность священника и никогда не оставил бы города,, если бы новый епископ, который заменил прелата, бывшего свидетелем, моих трудов, если бы Альбиньяк де-Кастельно (в настоящее время эмигрант и заговорщик) не обошел меня, отдав приход, на который я имея право претендовать в силу своих ученых степеней, человеку, не имевшему никакой ученой степени.

Но, Марат, если деликатность принудила меня оставить мою епархию, то знай, что я оставил ее с прекрасными аттестациями, без которых я не был бы принят в Сентонж, и, чтобы дать тебе доказательство твоего мошенничества, я прилагаю к сему копию письма, которое мой епископ написал тогда г-ну Монлозье:

"Ангулем, 5 мая 1786 г.

"Милостивый государь, я не отвечал раньше на письмо, которым Вы удостоили меня, чтобы иметь время искать и найти подходящего для вас священника в моей епархии. Притом мы вскоре здесь очутимся в таком же положении, как и епархия Сент, так как у нас имеется только такое число священников, которое необходимо для обслуживания приходов.

Однако желание доставить Вам удовольствие заставило меня преодолеть все трудности. Я посылаю Вам аббата Ру, который может [205] исполнять должность священника и викария в вашем приходе, так как он обладает всеми необходимыми для этого данными. Он сам передаст Вам мое письмо.

Честь имею пребывать и т. д.

Ph. Fr. епископ Ангулемский".

А, каково мое поведение у этого Монлонзье, ты увидишь из свидетельства, которое я здесь прилагаю, для подтверждения этого письма:

"Я, нижеподписавшийся, сим удостоверяю, что аббат Жак Ру прожил в моем приходе один год в качестве священника в замке Монлозье, что он отличался за это время бузупречным поведением и что своим поведением, соответствующим его духовному сану, он оказывал благотворное влияние на общество. В Сент-Радегонд, 17 мая 1788 г. Подписано Фруен, священник Сент-Радегонд; Коссон, старый протоиерей, Барбезье; Шатонеф, протоиерей Барбезье".

Заявление, что мое беспорядочное поведение и мои распутные нравы были причиной того, что я не мог найти места - низкая клевета. Знай, Марат, что при старом режиме епископы и викарии были беспощадны к лицам духовного звания, уличенным в беспутном поведении. И уж, конечно, если бы я был таким негодяем, как ты предполагаешь, то я не преподавал бы в продолжение шести лет философии в той же семинарии, я не занимал бы должности викария и исправляющего должность священника в двух смежных епархиях; мне не дали бы таких лестных аттестаций, которые я готов сообщить всем, кто этого пожелает. Если бы я был таким извергом, как ты говоришь, то епископ из Сент не доверил бы мне важных священнических функций, когда я ушел от Монлозье, и не дал бы мне прихода...

Одним словом, если бы я был таким негодяем, как ты утверждаешь, Марат, то мне пришлось бы иметь дело с полицией, меня привлекали бы к суду за дебош или нарушение семейного мира и спокойствия; пусть же мои враги приведут против меня хоть какой-нибудь акт подобного характера. Человек дурного поведения бывает обыкновенно по уши в долгах. Пусть же докажут, что я когда-нибудь получил требование об уплате долгов, или не уплатил своих долгов.

Правда, что я в течение тридцати лет всегда выступал против тирании, что я возмущался захватами дворянства, ханжеством старого духовенства; во многих своих трудах я не щадил кровопийц народа. Правда, я никогда не льстил сильным мира сего, я никогда не потакал их страстям и говорил им неприятные истины. Правда, что я всегда придерживался очень строгих принципов, что я доводил свою строгость до того, что исключил из своего класса философии неспособных, хотя родители с большим почетом принимали меня у себя. Правда, что моя любовь к справедливости создала мне непримиримых врагов, что число тех, которые хотели моей гибели, сильно увеличилось со времени Революции, с тех пор, как я повел Людовика Капета на эшафот, с тех пор, как я об'явил открытую войну скупщикам и спекулянтам, с тех пор, как я обвинил в нерадении и, может быть, в измене тех, которые, называя себя друзьями народа, однако допускали, чтобы его вырезывали и морили голодом. Правда, наконец, что я имею врагов в лице дворянства, священников, умеренных, купцов, интриганов, роялистов, федералистов, эгоистов, монополистов, банкиров, изменников, ложных патриотов сорока восьми секций Парижа и секций Республики. Но, Марат, я апеллирую к твоему собственному опыту: все эти оскорбления, вся та клевета, которыми меня осыпают, все эти усилия [206] погубить меня, разве они не свидетельствуют о том, что я не такой человек, который вступит в сделки с мошенниками, разве они не свидетельствуют о том, что душа моя чиста?

Наконец, Марат, ты обвиняешь меня в совершении, в участии или по крайней мере в подстрекательстве нескольких таких же негодяев, как я, к совершению уголовных преступлений, когда я должен был бежать.

Если эти факты верны, почему не назовешь ты тех лиц, которые были орудием этих уголовных преступлений, и тех мест, где они были совершены? Без сомнения, если бы я подстрекал народ к эксцессам, против меня издано было бы несколько декретов. И я предлагаю тебе, Марат, назвать хоть один. Впрочем, Марат, я помогу тебе. Ты, может быть, хотел говорить о той Революции, которая произошла в 1790 г. в Конаке (Вероятно, saint Thomas de Conac, Charente Inferienre, arrondissement de Jonza (Прим. Матьеза)). Так, если ты не знаешь об этих событиях, я могу сообщить тебе некоторые сведения о них.

В том приходе, где я был викарием, было поле в десять тысяч моргов, свободное от всяких феодальных повинностей. Жители этого места хотели, чтобы земля эта была обложена. Господин Мартен, фермер бывшего герцога Ришелье, и некоторые другие господа открыто выступили против этого акта справедливости. Господин Дюпати де-Белогард стрелял в мэра прихода Сен-Жорж. Когда распространилось известие о покушении на личность мэра, ударили в набат, и огромная толпа народа преследовала убийцу, но, не настигнув его, разорила его владения; но, Марат, я не принимал ни малейшего участия в этих событиях. Прошло уже две недели, как я ушел из этого прихода и обслуживал приход Амбльвиль (Ambleville, Charente, arrondissement de Cenac (Прим. Матьеза)), где я заслужил такое уважение жителей, что они наметили меня на должность пастора, которого они только что лишились.

Конечно, если бы я был виновен, прокурорский надзор не преминул бы арестовать меня, и эти славные люди не дали бы мне столько доказательств своего доверия. Не скрою однако, что аристократы, пугалом которых я служил, распространяли обо мне низкую клевету; возможно даже, что если бы я бежал, они наделали бы мне неприятностей; но преследования - удел патриотов, они являются доказательством невинности и добродетели. Впрочем, я могу выставить один неопровержимый аргумент против клеветы злонамеренных людей, против тебя, Марат, оскорбляющего мой патриотизм, против всех тех, которые верят самым неопределенным донесениям. Найдется ли хоть один патриот, который сомневался бы в том, что я умер бы на эшафоте, если бы произошла контрреволюция? Я могу выставить против них другое, не менее грозное оружие, которое состоит в том, что если они считают меня виновным в тех преступлениях, в которых они меня обвиняют, то я требую, чтобы они донесли на меня в суд; если они этого не делают, то я заявляю, что они интриганы, мошенники и трусы; я заявляю, что они клеветники, изменники и губители свободы. Что касается тебя, Марат, то ты бессовестно солгал, говоря, что я с позором был изгнан из многих домов, где я бывал в качестве учителя. Я занимал публичные кафедры, но я никогда не был преподавателем ни в одном частном доме. Ты бессовестно лжешь, Марат, утверждая, что в городе Сент я посеял раздор во всех семействах, в которых меня принимали, как друга, и куда меня призывал мой сан, и что я преступно поднял руку на своего благодетеля.

Я никогда не занимал никакой должности в городе Сент, я был там всего пять или шесть раз; самое долгое мое пребывание там не [207] продолжалось более двенадцати часов; твой номер представляет, таким образом, сплошную ложь и ряд нелепостей, придуманных с исключительной целью повредить мне и придать пикантность газете. Здесь все надо сказать, Марат, я воздаю должное уважение твоим гражданским доблестям, но твое самолюбие страдало от того, что клуб кордельеров называл меня маленьким Маратом и что в Народном Доме меня так называли. Ты старался уничтожить меня, чтобы не иметь соперников и последователей. С другой стороны, приближается время выборов, ты боялся, чтобы народ не голосовал за меня, и ты старался сделать меня смешным, отвратительным, ненавистным всем тем, кто произносил мое имя с некоторым интересом; да что я говорю, ты имел жестокость сказать, что меня не зовут Жаком Ру. Впрочем, если для приобретения спокойствия надо отказаться от прозвища маленького Марата, то я отказываюсь от него. Я не откажусь ради этого от принципов свободы, которые я исповедал, от принципов, которые я буду защищать до последней капли крови. Прибавлю еще, что если я проявил мужество со времени Революции, то это было не потому, что мне хотелось пошуметь, как ты ядовито писал, а потому что я повиновался влечению своего сердца. Кровь у меня кипит, у меня горячее воображение, я хорошо знаю низость людей, я всегда терпел притеснения, подвергался клевете, преследованиям, я всегда видел, что отечество находится на краю гибели, я видел, что оно окружено изменниками, лицемерами, мошенниками. Возможно ли не выражать горячо своих чувств, имея перед глазами такую грозную картину; разве не модерантизм погубил общественное дело? Разве не полумеры ввергли французскую нацию в пропасть пороков и несчастий? И поэтому, когда я проявлял экзальтированный патриотизм, когда я употреблял напыщенные выражения, то за это меня не следовало обливать грязью, Марат. Оскорбления, которыми ты меня осыпаешь, служить только к моей чести. Существование пылких горячих душ, людей, которые раз'ясняют, увлекают и подчиняют людей, которые наэлектризовывают, движут общественным мнением, полезно для общего дела, это спасет его от застоя. И неужели ты думаешь Марат, что конституция прочно укоренилась? Разве ты думаешь, что народу нечего опасаться внутренних и внешних врагов? Или ты думаешь, что мы уже достигли той степени славы и благополучия, на которое мы имеем право? Конечно, нет! В таком случае необходимо, чтобы мужественные, энергичные и порядочные люди разоблачали изменников и почтительно напоминали законодателям об их обязанностях; надо, чтобы они не били в набат, призывая к восстанию, но чтобы раздался могучий голос разума и мудрости.

Я не стану отвечать на упрек, который ты, Марат, делаешь мне, что я был изгнан из клуба кордельеров. Ты знаешь, что за два дня до этого председатель по братски приветствовал меня от имени общества. Ты знаешь, что адрес представленный мной Национальному Конвенту и читанный мною уже вторично, был встречен громкими аплодисментами и что был издан декрет о напечатании и рассылке его братским обществам. Таким образом, мое исключение, начало которому положило твое письмо, было только результатом интриг и коварства. Это было делом скупщиков, преступления которых я разоблачил, эгоистов, жадность и гордость которых я задел, ложных патриотов, которые в Республике любят только состояние и почести, доставляемые ею; оно является делом тех, которые оставляют интересы народа и бьют отбой, когда они туго набили свои кошельки.

И каких только низких средств не употребляли, чтобы погубить меня в общественном мнении? Люди, заинтересованные в подавлении тех принципов, которые я изложил в знаменитом адресе, представленном мною за [208] несколько дней до этого в Конвент, приобрели силу в клубе кордельеров. Была назначена депутация из двенадцати членов, сорок человек, не принадлежавших к обществу, заняли места на скамьях.

Полицейские шпионы, мошенники и торговцы деньгами, вооруженные дубинами и по большей части пьяные, участвуют в прениях и голосуют, как члены клуба кордельеров, которые были в незначительном числе. Трибуны с трех часов были в значительной степени наполнены лицами, продавшимися заговорщикам.

Заседание начинается чтением письма Марата, который требует исключения нескольких членов. Один гражданин берет слово от имени депутации. Он заявляет, что установит спокойствие в обществе, но он разжигает войну. Он требует открытия дебатов по поводу адреса Жака Ру в клубе кордельеров, но Жаку Ру постоянно отказывают в слове. Одним словом, клуб кордельеров превращается в кабак; там пьют, едят, поют, играют, доносят, угрожают, избивают нескольких членов, их исключают, не выслушав их; женщины, мужчины, все исполняют свои роли. Гражданка Ультрик, жена Ультрика, петиционера (в то время адьютанта), имеет нахальство порицать желание секции гравильеров, и ей аплодируют после скандальной сцены, сцены, в которой обнаружились низости и вероломство вожаков, сцены напоминающей тот момент, когда Лафайет на Марсовом поле подавил общественное мнение резней, сцены, за которую клуб кордельеров должен краснеть до тех пор, пока будут произносить слово свободы, после очень сложной системы давления, после этого политического убийства, как можешь ты, Марат, упрекать меня в том, что я был исключен из народных собраний.

Да! истинные кордельеры отомстили за меня... они неодобрительно отнеслись к этому позорному заседанию, где были нарушены права человека. Несколько гражданок в порыве негодования разорвали свои членские билеты; некоторые члены сделали то же самое после этого; другие не захотели возобновить их. Общество разлагается со дня на день. Таким образом, Марат, мое исключение не только не является позором, но, наоборот, составляет славу, если принять во внимание, что я в течение четырех лет постоянно исповедывал принципы кордельеров, если принять во внимание, что я подвергался твоей ненависти, твоей мести только за то, что я требовал репрессивных мер против ажиотажа и против скупщиков, если принять во внимание, что причиной обрушившихся на меня несчастий является мое рвение и моя преданность общественному делу.

Я согласен, что я в своем адресе высказывал жестокие истины. Но разве право петиций есть только право льстить законодателям? Разве это только право прикрывать преступления? Разве это только право безропотно смотреть на голод и резню?

Одно из двух - или пожелания, которые я высказал в своем адресе справедливы, или нет. В первом случае я не заслужил тех оскорблений, которыми меня осыпали; во втором случае несправедливо было преследовать меня с таким ожесточением и придавать такое значение заблуждениям; на адрес отвечают не преследованиями, а солидарными рассуждениями и хорошими законами. Марат, ты не упрекал меня в фанатизме, депутаты, осыпавшие меня оскорблениями, не упрекали меня в том, что я священник, 29 мая этого года, когда я в пламенной речи обрушился на заговор государственных деятелей и закончил ее следующими словами: "Депутаты Горы, мы заклинаем Вас спасти отечество; если вы в состоянии это сделать и не хотите, то вы трусы и изменники; если же вы хотите, но не можете, то заявите об этом, это в таком случае [209] будет нашей задачей. У нас имеется сто тысяч вооруженных человек для вашей защиты" (Это было 27 мая, а не 29, как сказано в брошюре Жака Ру, когда секция гравильеров представила Конвенту адрес, в котором фигурируют эти слова. Текст можно найти в Archives Parlementaires 65, p. 389 - 90. Адрес подписан председателем Мартеном и секретарем Буассе, из секции гравильеров (Прим. Матьеза)).

Марат, для совершения революций всегда пользовались людьми с сильным характером... Когда в них больше не нуждаются, их разбивают, как стакан... Было совершенно естественно, Марат, что и я подвергся такой участи. Впрочем, когда я посвятил себя народному делу, я предвидел не только людскую неблагодарность, но и ожидал также всевозможных преследований... Я спокойно жду смерти, мои враги могут все более удовлетворять свою жажду мести, я всегда буду говорить правду, и моей местью будет мое уважение к республиканской конституции.

Примечание. Те, которые захотели бы приобресть адрес" представленный мною Национальному Конвенту от имени секции гравильеров, Bonne Nouvelle и клуба кордельеров, а также несколько других речей, произнесенных мною в различных церквах Парижа, особенно о средствах спасения Франции и свободы, могут получить экземпляры у меня дома, Rue Aumaire, № 120, монастырь Saint Nicolas des Champs. Я об'являю об издании в 1794 г., в третьем году Французской Республики, республиканского Альманаха.

Я нижеподписавшийся сим удостоверяю, что ответ Жака Ру Марату "был напечатан до убийства Друга Народа.

Подписано: Кампенон.

Текст воспроизведен по изданию: Классовая борьба в июне-июле 1793 г. (Якобинцы против Ж.-П. Марата, Ж.-П. Марат против Жака Ру). Приложения // Историк-марксист, № 2. 1926

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.