ГЕРЦОГ ДУДОВИЛЬ

МЕМУАРЫ ЛЮДОВИКА XVIII

Людовик ХVIII-й в России.

Известное в общем своем значении двукратное пребывание в России короля Французского Людовика XVIII, в царствование императоров Павла I и Александра I, не было еще предметом особой исторической монографии. Обстоятельнее других коснулась этого пребывания книга Д. А. Милютина о войне 1799 года, но и то лишь в пределах своей специальной задачи. С целью восполнить остающиеся пробелы в сведениях по данному предмету, воспользуемся сочинением одного из людей ближайших к королю Людовику XVIII, герцога Дудовилля (duc de Doudeauville), изданным в виде автобиографии самого короля, под заглавием: “Memoires de Louis XVIII”, 12 vol. Paris, 1828. Это многотомное сочинение не появлялось еще на Русском языке, даже и отрывками. Предлагаем из него некоторые выдержки, частию в дословной передаче, частию в нашем сокращенном изложении. Д. Р.

I.

Среди продолжительных скитаний по Европе с самого начала революции и после неудачных попыток вызвать дружное содействие государей к восстановлению во Франции опрокинутого трона Бурбонов, второй брат казненного короля Людовика XVI, Станислав Ксаверий, граф Прованский ¹, по смерти его, провозгласил себя регентом, а в 1795 году, когда умер в неволе и другой страдалец, малолетний Людовик XVII, королем Франции, под именем Людовика ХVIII-го.

Новый титул этот подбавил только новой горечи в чашу скорбей, которую поднесла судьба странствующему королю без королевства. Отвсюду вытесняемый, то вследствие дипломатических интриг, то по влиянию настойчивых требований Французско-республиканского правительства, Людовик XVIII нигде не мог долго оставаться на одном месте. В Апреле 1796 г., по распоряжению Венецианского Сената, запуганного Францией, он был весьма безцеремонно и даже оскорбительно-грубо выпровожен из Вероны, после чего поселился временно в Бланкенбурге, небольшом городке в Брауншвейгских владениях. [49]

Там проживал он и в исходе 1796 г., когда настала в России перемена царствования, с кончиною Екатерины Второй. Король-изгнанник с неподдельным чувством огорчения принял весть о смерти знаменитой Государыни, и заподозрить искренность этого чувства в эгоистическом Людовике ХVIII-м нет причины, так как сожаление об умершей Императрице внушено было ему заботливостью о своей собственной судьбе. Передадим здесь подлинные слова мемуаров, где ведется речь постоянно от лица самого короля:

“Кончина Русской императрицы не была для меня событием обыкновенным, безразличным. Я терял в ней преданного друга, оказывавшого мне во всех обстоятельствах истинное доброе расположение. При ее дворе мог я спустить последний мой якорь, в случае окончательного крушения, и уберечь все свои надежды, с полною уверенностью, что, на призыв мой к ее великодушию, всегда протянется рука помощи. Это была женщина высшей натуры, соединявшая вместе с слабостями своего пола качества величайших государей. Она обладала умом глубоким и обширным, при самых многосторонних познаниях; наконец, это была Француженка в душе ². Известие о ее смерти разразилось надо мною как громовый удар”.

Далее приводится довольно распространенное легендарное повествование о предсмертном сверхъестественном видении Екатерины II, подобное которому приписывается у нас также и императрице Анне:

“Позднею ночью, фрейлины, дежурившия у дверей спальни ее величества, вдруг увидели, что Государыня, в ночном костюме, с свечою в руке, идет оттуда по направлению к тронной зале и входит туда. Сперва оне были очень удивлены этим странным и необычным выходом, а потом стали тревожиться продолжительностью ее отсутствия; но их безпокойство перешло в изумление невыразимое, когда из государыниной спальни послышался звонок, которым, обыкновенно, призывалась дежурная прислуга. Бросившись на этот зов в спальню, оне увидели там.... опять-таки Екатерину, лежащую в постеле. Она с досадой спрашивала, что за причина шума, который не дает ей спать. Нельзя было скрыть от нее вполне того, что произошло; но выслушанные ответы только подстрекнули ее любопытство, и она потребовала, чтобы ей рассказали все, без утайки; тогда пришлось уже признаться, что видели, как она выходила из спальни в тронную палату. Императрица, пораженная таким чудом, встала и, в сопровождении дежурных женщин, отправилась в эту залу, которую и отворили перед нею.... Новое диво! Зеленоватое освещение озаряло все пространство огромной залы, а на троне сидела другая Екатерина.... Императрица вскрикнула и упала в обморок, а видение вдруг исчезло. С той самой минуты здоровье Государыни расстроилось, и через два дня спустя апоплексический удар прекратил ее жизнь. Это сверхъестественное событие имело стольких свидетелей, что невозможно было покрыть его тайной, и я из первых узнал о нем. Смерть Царицы совершенно изменила вид дел в Русской [50] империи. Сын и преемник Екатерины долженствовал подать повод еще к большему о ней сожалению”....

Один из усерднейших приверженцев Бурбонского дома, де-Сен-При, эмигрировавший в Россию еще в царствование Екатерины, в 1793 г. ³, а потом состоявший при Людовике XVIII, в качестве первого его министра, присоветовал королю, совершенно разочаровавшемуся в надеждах на поддержку Австрии, (которую Бонапарт задобрил уступкою ей Венеции), искать сближения с новым Петербургским двором, откуда только и возможно было ожидать сочувствия и помощи. В этом именно направлении Сен-При завязал деятельную переписку, благодаря которой император Павел пожелал иметь с ним личное сношение. Приехав тогда в давно знакомый Петербург, опытный дипломат, заручившийся своими прежними связями, умел скоро понравиться впечатлительному Государю, который обласкал его чрезвычайно, осыпал щедрыми подарками и обнаружил живое сочувствие к делу Бурбонов. Впрочем, сочувствие это было уже достаточно подготовлено предшествовавшими событиями и вполне соответствовало строго-монархическому образу мыслей Павла, также как и его рыцарским воззрениям в вопросах внешней политики. Еще до приезда Сен-При, он оказывал особенное покровительство эмигрантам, которые во множестве были принимаемы в Русскую службу ⁴ и, при самом почти воцарении своем, выразил приязненное внимание к королю-претенденту, написав к нему собственноручное письмо о своем вступлении на престол, оффициально [51] переданное Людовику, как бы действительно царствующему монарху, чрез посредство Русско - императорского поверенного, Симолина, бывшого посланником в Париже до революции ⁵. Подобное внимание имело тем большую цену в глазах Людовика XVIII, что он не был избалован на этот счет со стороны других Европейских государей, из которых многие относились к нему довольно небрежно и свысока, не щадя в нем ни личного самолюбия, ни представительства царственных прав.

Между тем, политические события шли своим чередом. Раштадтский конгресс направил к миру отношения между Австро - Германскою империей и правительством Французской республики, и войска, действовавшия против сей последней, разоружались. В составе их был известный дворянско-французский корпус принца Конде ⁶, сформированный весь из роялистов - эмигрантов и содержавшийся сперва на счет Германско - имперской казны, а затем на счет Англии ⁷. По заключении мира, он делался ненужным и, следовательно, долженствовал быть упраздненным, оставаясь без всяких средств содержания. Людовик XVIII крайне встревожился за будущую участь этих верных сторонников своей династии.

“Обдумывая и соображая со всех сторон это прискорбное обстоятельство, говорит он, я вспомнил о Русском царе. Мне пришло на мысль, что он, не смотря на странности своего характера, мог быть склонен к великодушным побуждениям и не откажется принять на свое содержание несчастных эмигрантов. Мыслью этой я поспешил поделиться с принцем Конде, который не менее меня был огорчен и озабочен их положением. Он горячо ухватился за нее и тем больше надеялся на успех, что сохранил, некоторым образом, личные отношения к особе Русского императора, имевшия начало с 1782 года, с той поры, как Павел, быв еще наследником престола, путешествовал во Франции под именем Северного графа. Принц Конде тогда принимал его в своем замке Шантильи, и не только с блестящею пышностью, но и с особенным радушием, о чем высокий гость сохранял добрую память. Итак, по совещанию с принцем Конде, мы положили обратиться прямо к Павлу I-му. Я, с [52] своей стороны, написал к нему письмо. “Государь, брат мой! Вы — один из могущественнейших монархов Европы, властитель народов, которых счастливите и которые окружают вас любовию; я же — король в изгнании; у меня из всего царства осталось лишь желание умиротворить его, да горсть верных подданных, коих бедственное положение повергает меня в отчаяние. Наступающий ныне в Европе мир должен будет лишить их последних средств к жизни. У них не станет ни крова, ни куска хлеба насущного... И за этих-то доблестных мучеников своей приверженности делу моему (делу общему для всех государей) решаюсь я ходатайствовать пред вашим величеством, с просьбою дать им убежище, призвав их фалангу сражаться или служить в рядах вашего храброго войска. Эти герои, образец преданности и верности, все покинули ради защиты моего дела, ради борьбы за права мои. То и другое нераздельно с интересами вашими, как равно и всех царей. Посему я льщусь надеждой, что эти основания будут всесильны перед вами и что вы ощутите в себе потребность вознаградить столько благородного безкорыстия и мужества. Высокие души призваны ценить достоинство; для них блаженство и слава в том, чтобы помогать несчастию. Исполненный этой уверенностию, коей выражение я повторяю, буду ожидать ответа от вашего величества”.

“Принц Конде (пишет Людовик XVIII-й) прибегнул к тому же, как и я, средству, которое удалось в полной мере ⁸. У Павла всегда первые побуждения были превосходны, что оказалось и в настоящем случае. Он повелел своему чрезвычайному посланнику при Саксонском дворе, Алопеусу, немедленно увидеться с принцем Конде и объявить ему, что, тронутый критическим положением Французско-королевской армии, он принимает ее под непосредственное свое покровительство и не оставит на произвол несчастной судьбы” ⁹. Пожалуй, приличнее было бы отнестить с подобным извещением ко мне, а не к принцу; но я не роптал на это и, в виду благой цели поступка, не обращал внимания на его форму; к тому же, среди изгнаннической жизни, моя щекотливость так часто задевалась жесткими прикосновениями, что я привык подавлять ее в себе и, в нужных случаях, отодвигать назад королевский титул для пользы королевской службы. Поэтому, в избежание всех затруднений, я заранее уполномочил Конде на заключение всякого условия или обязательства, могущого быть пригодным нашему делу. Я никогда не простил бы себе ни малейшого шага в угоду моему самолюбию, но во вред храбрым эмигрантам. За этим первым действием самодержца Всероссийского последовало и другое, более положительного свойства: 23 Августа (4 Сентября) 1797 г., императорский адъютант князь Горчаков привез в корпусную штаб - квартиру предложения своего Государя, который предоставлял моему доблестному дворянству и королевско-Французскому воинству убежище в государстве своем, свободное отправление вероисповедания, сохранение чинов и званий, целость отрядного состава [53] во всех его частях, оклады жалованья и право состоять в Русской службе, или выходить из оной в отставку по доброй воле. Более льготных условий не оставалось и желать. Корпус эмигрантов, под прежним его названием корпуса принца Конде и под главным начальством сего последнего, предполагалось расположить по квартирам на Волыни, в хлебородной местности, в климате умеренном сравнительно с другими областями России. Во всем этом заключалась хорошая сторона предложенных условий; но из них было одно, менее приятное, которое обязывало присягать на верность службы Императору, соблюдать во всех отношениях правила Русской дисциплины, носить мундир и кокарду Русской армии. Тот из эмигрантов, кто после захотел бы выдти в отставку, мог безпрепятственно выехать за границу империи, или же поселиться на землях, которыми Государь намеревался наделять в Новороссийском крае. Необходимость заставляла принять все эти условия; однакож, нашлось из числа эмигрантов немало и таких, которые не сознавали себя в силах искать столь далеко от их родины ненадежного пристанища”...

“Корпус Конде поступил на иждивение России только с 1-го Октября 1797 г., перестав получать содержание от Англии еще с 15-го Сентября, так что ему пришлось перебиваться кое-как ровно полмесяца. В эти трудные две недели принц Конде из собственного кармана помогал строевым нижним чинам; я тоже давал им последния деньги, какие y меня были”.

*

Тут следует в Записках Людовика XVIII-го очерк личности царского посланца, доставившого бумаги о принятии корпуса в Русскую службу, подполковника князя Горчакова ¹⁰, тогда еще молодого человека, набросанный довольно темными чертами, с биографическими о нем сведениями весьма сомнительной ценности. Все отзывы эти носят на себе слишком очевидные следы личных предубеждений, чтобы можно было считать их безпристрастными и достоверными; самые же предубеждения объясняются неприятностями между принцем Конде и этим Горчаковым, на которые намекают Записки короля и о которых мы скажем кое-что далее. Изобразив князя человеком пустым, заносчивым и неспособным ни к чему доброму, Записки рассказывают, будто бы, в царствование Екатерины II, он, находясь, в Риме, был арестован, вследствие какой-то неблаговидной истории, и посажен в крепость Св. Ангела, а потом выключен Екатериною из службы, с лишением капитанского чина; что, по воцарении Павла, он попал в милость к нему путем лести и с-разу пожалован в подполковника; наконец, уже впоследствии, подвергся новой опале за то, что оказался “недостойным представителем” своего Государя, который, узнав о его казнокрадстве и многих других злоупотреблениях, сослал его в [54] Сибирь, где, будто бы, тот оставался еще и в 1814 г., во время восстановления Бурбонов. “Принц Конде (говорится далее) терпел многое от наглых выходок этого господина, но никогда не жаловался на него Царю”. Повидимому, неладные отношения сложились потому, что, во время войны 1799 г., князь В. И. Горчаков, по уполномочию от Государя, находился при самом Конде, и сей последний видел в нем какого-то пристава или надзирателя за действиями своими и состоянием предводимого им корпуса, от чего, естественно, могли происходить взаимно-неприятные столкновения.

Возвратимся теперь к последствиям первоначальной миссии князя Горчакова. Оффициально опубликованное в России распоряжение “о принятии корпуса принца Конде на службу Его Императорского Величества” изложено было в форме следующого Высочайшого приказа, от 27-го Ноября 1797 года ¹¹: “Корпус принца Конде принимается в службу Его Императорского Величества; оный состоит из трех полков пехотных и двух кавалерийских, которые суть: “Пехотные: дворянский пеший, состоящий из двух баталионов, которому квартиры назначены во Владимире ¹²; оного полка быть шефу принцу Конде. Герцога Бурбона ¹³ гренадерский, состоящий из двух баталионов, которого квартиры назначены в Луцке. Немецкий, Гогенло, состоящий из двух баталионов и двух гренадерских рот, которого квартиры назначены в Ковеле ¹⁴. Кавалерийские: дворянский конный, состоящий из пяти эскадронов, которому квартиры назначены во Владимире ¹⁵; оного полку быть шефом дюку де Бери ¹⁶; Дюка д'Ейгена ¹⁷, состоящий из пяти эскадронов, которому квартиры назначены в Луцке. Весь сей корпус составит особую инспекцию, которой инспектором быть принцу Конде. Артиллерия сего корпуса состоит из двух рот, которые будут под ведомством помянутой инспекции”.

Весь численный состав корпуса Конде заключался из 7,000 человек. Хотя шефом первого кавалерийского полка и назначен был герцог Беррийский, состоявший еще до того времени при корпусе Конде, но король не согласился отпустить его вместе с этим отрядом в Россию, и герцог Беррийский, распростившись с своими бывшими сослуживцами, приехал к дяде в Бланкенбург, куда через три дня спустя прибыл и сам Конде для прощального свидания с Людовиком XVIII, перед выездом в Россию вместе с своими сыном и внуком,—т. е. герцогами Бурбонским и Энгиенским. Он отправился затем прямо в Петербург, где встретил от [55] Императора прием чрезвычайно милостивый, судя по тому, что был тогда же взыскан щедрыми наградами ¹⁸ и дарами, о чем еще будет речь впереди.

Почти одновременно с выступлением в Русские пределы маленькой армии Французских эмигрантов, король получил от императора Павла приглашение пользоваться гостеприимством в его владениях, где местом пребывания предлагался ему дворец бывших герцогов Курляндских в Митаве ¹⁹. Царь предоставлял Людовику взять с собою сто человек телохранителей (gardes-du-corps) из состава корпуса Конде, для службы при особе короля, и принц-инспектор этого корпуса имел уже разрешение Императора направить людей, выбранных для почетной стражи, прямо в Митаву. Людовик XVIII принял дружелюбное приглашение ²⁰, давно им желанное, если не по влечению внутреннему, то во имя крайней необходимости. Нравилась-ли ему перспектива переселения в Россию, — это вопрос иной; но обстоятельства не дозволяли быть разборчивым ^2l, а тем более при немолодых уже летах (приближавшихся тогда к 50-ти), когда чувствуется потребность возможно-определенного положения.

“Я начинал уже тяготиться кочевою жизнью авантюриста (говорится далее в Записках короля) и не-прочь был обзавестись убежищем повернее, нежели в Бланкенбурге, где, во всяком случае, мне не приходилось уже оставаться, так как Директория потребовала от Прусского правительства, чтобы герцог Брауншвейгский отказал мне в дальнейшем у него пребывании. Я просил себе приюта у курфирста Саксонского, моего кузена, но он не смел или просто не хотел дать мне его. Перебраться-же в Англию было для меня весьма не желательно, по многим уважительным причинам, и я должен был считать себя счастливым, что в лице Павла I-го [56] встретил государя не столь малодушного, как прочие. По этому, я выразил ему свою благодарность за приглашение и стал собираться в путь, расположившись выехать поскорее из Брауншвейгских владений. Принц Конде прислал мне из Петербурга длинное письмо по поводу любезного приема, сделанного ему Царем, от имени которого он также звал меня в Россию Я поспешил отвечать утвердительно”.

Русский государь принял все зависевшия от него меры к тому, чтоб облегчить своему гостю трудности путешествия и доставить ему возможные удобства. Прислав ему 60,000 рублей на дорожные расходы, он поручил генерал-лейтенанту Ферзену встретить его и провожать до самой Митавы, а полковнику Лаврову — вести туда-же отряд королевской дворцовой стражи. Мало того: Император просил и Прусского короля, в личное себе одолжение, распорядиться о удобнейшем и беспрепятственном следовании Людовика ХVШ до границы России ²².

Переписка о переезде в Митаву происходила в Январе и Феврале 1798 г.; но, не смотря на все любезности Павла Петровича с королем Французским и на милости к принцу Конде, ново-принятый в Русскую армию Французско-дворянский корпус, как видно, не отличавшийся дисциплинарною выдержкою, навлек на себя гласное за то порицание Государя и требование о подчинении общим правилам Русских воинских уставов. Всегда строгий их блюститель, император Павел отнюдь не был расположен давать ни малейшей на этот счет поблажки служащим в его войске иностранцам, и вскоре заметив между Французами своеобычливые выходки (по всей вероятности, фамильярность младших чинов с старшими и частые дуэли), отдал, 21-го Февраля 1798 г., следующий гневный приказ “о произвождении суда во Французских войсках, состоящих в Российской службе:

“По разным беспорядкам, случающимся во Французских войсках, состоящих в службе Его Величества, от которых неоднократно и смертоубийства происходили, и в коих по сие время производились суды по прежним их обрядам, но с сего времени, для прекращения оных беспорядков, повелеваем производить суды сообразуясь с уставом, изданным Его Императорским Величеством; для сего генералу от инфантерии Беклешову и нарядить аудиториат” ²³.

Между тем, король пустился в новое свое путешествие с небольшою свитою, тогда как все остальные лица, составлявшия его подвижной двор, временно направлены были в Берлин, откуда впоследствии переехали также в Митаву. “Со мною в экипаже (говорит Людовик XVIII) сидели д'Аваре ²⁴, который с тех пор был при мне неотлучно, и граф Шувалов, адъютант Императора ²⁵, нарочно присланный сопутствовать мне в Митаву. [57]

Это был господин привлекательной наружности, с изящными манерами и во всех отношениях достойный сын своего отца, — одного из самых представительных и любезных вельмож Екатерининского двора. Молодой Шувалов умел сделать для меня весьма приятною нашу поездку, которую я совершил на долгих (a petites journees), употребив на нее более месяца. Я въехал в Митаву ⁹/₂₀ Марта, — день, который навсегда стал для меня невеселою годовщиною. Мне устроили нечто в роде царской встречи. Ремесленные корпорации, в церемониальных нарядах, предшествуемые местными военными и гражданскими властями, встретили меня при въезде в город; вдоль дороги, к замку, по обеим ее сторонам, расставлены были войска развернутым фронтом; из артиллерийских орудий гремели салюты.... одним словом, мне сделали такой торжественный прием, как бы самому Императору. Этот почет, эти приветствия, с которыми я давно уже раззнакомился, повеяли на меня чем-то отрадным в моем грустном положении.... Митава, столица бывших владетелей древних герцогств Курляндии и Семигалии, город средней величины, с населением от 12-ти до 13-ти тысяч жителей. Он орошается небольшою речкою, называемою Гросбах, т. е. большой ручей. Дома, большею частию, деревянные, довольно красивы снаружи и удобны внутри. Кирпичные постройки указываются приезжим людям в виде предметов достопримечательных. Население города — смесь Лютеран, Евреев и Католиков. Члены городового управления избираются только в среде исповедующих первую из этих трех религий. Нравы жителей Митавы представляют своеобразное совмещение Немецкого добродушия (bonhomie) с Польскою живостью. Климат страны умеренный и местность приятная на вид. Веротерпимость господствует здесь полнейшая. У Католиков есть отдельная церковь, где они пользуются свободным отправлением своего богослужения. По особому приказанию Императора, предоставлен был в мое распоряжение кафедральный костел в Митаве, на все время моей там бытности. Дворец, отведенный мне для помещения, расположен на одной из окраин города, при въезде в поле, и состоит из обширного здания, в форме продолговатого четыреугольника, с большим внутренним двором. Здание это довольно хорошо сохранилось в той части, которая уцелела от последнего пожара. Оно незадолго перед тем предназначалось под казармы, что значительно повредило угрюмой его величавости. Тут жил некогда герцог Бирен, — это игралище стольких прихотей судьбы! Превознесенный на верх почестей любовию Русской императрицы, он был низвергнут с Курляндского трона в глубь Сибирских пустынь; затем, вторично поднятый на высокую степень владетельной особы, он отрекся от власти, чтобы спуститься до скромного удела частной жизни. Сын его, отрешенный от герцогских прав собственными подданными, кажется, находился еще в живых; но я никогда его не встречал” ²⁶. [58]

II.

Водворившись в Митаве, Людовик XVIII в первое же время не почувствовал себя довольным на новоселье. Гостеприимство и щедрость Русского правительства далеко не удовлетворили всех претензий взыскательного гостя. которому угодить оказалось не легко. Не упоминая ни словом о весьма крупных кушах Русских денег, подаренных ему прежде (то на прожиток в чужих краях, то на подъем при переезде в Россию), он распространяется в горьких жалобах на замедление в выдаче ему новых сумм, на недостаток комфорта и скудость удобств в своем помещении, на необходимость делать кое-какие собственные расходы в добавок к даровому содержанию:

“Павел I обстановил меня здесь с грехом пополам (n'avait fait des choses qu'a demi). Покои для меня, королевы и герцога Ангулемского были меблированы очень пышно; а между-тем, комнат для лиц моей свиты и моего дома не догадались приготовить вовсе. В этом громадном замке мы нашли только голые стены,—и это в буквальном смысле слова. Пришлось покупать на свой счет все необходимое для первого обзаведения. Истекло несколько месяцев, покуда не назначили содержания моим дворцовым гвардейцам (gardes-du-corps), и если-б нам не пособляло обязательное участие гостеприимных Митавских горожан, то телохранители мои не имели-б чем жить. Им отвели отдельный дом в роде отеля, но жилище это было недостаточно просторно, чтобы поместить их всех, и также не было снабжено ни мебелью, ни топливом, ни запасом фуража. Я сам вынужден был заботиться добывать все нужное, не без затраты последних моих средств”.

Из этих жалоб видимое для нас основание имеет та, которая относится до запоздавшей ассигновки сумм на содержание королевского дома. Действительно, распоряжение о ней состоялось не прежде, как спустя четыре почти месяца по прибытии Людовика XVIII в Митаву, о чем свидетельствует документ несомненный: именной указ императора Павла государственному казначею, барону Васильеву, от 6-го июля 1798 г., “о ежегодном отпyске денег на содержание Фрaнцyзскaго короля с его фамилиею” ²⁷: “Повелеваем: с 1-го сего Июля до будущего впред нашего соизволения, отпускать Его Величеству королю Французскому, из казначейства нашего, на содержание его с фамилиею и принадлежащими ему людьми, по 200,000 ежегодно, выдавая сии деньги при начале каждого полугодового срока по равной части” ²⁸. [59]

Таким образом, в отпуске денег дорогому гостю произошла, отчего-то некоторая задержка, возможная как случайность или недоразумение, и с этой стороны автор мемуаров не грешит против истины. Но сетования по поводу такого упущения Русского правительства кажутся странными, если вспомнить, что в других государствах, где проживал претендент на французскую корону, он бывал доволен и тем, что ему только дозволяли временно находиться там, вне всякого пользования даровыми услугами или щедротами от местных правительств. Это наводит на мысль, что последующее охлаждение императора Павла к Митавскому гостю своему могло возникнуть не в силу политических влияний, a чисто по личным побуждениям, за дошедшими слухами о недовольстве Людовика ХVШ-го всем, что для него было сделано. Недовольство это, отчасти, выразилось в Записках короля строгою характеристикой Павла I-го, по крайней-мере строгою в устах человека им одолженного:

“Сам я (продолжает король) не хотел доводить до Императора подробностей, касающихся устройства моего домашнего быта в Митаве; а из подданных Царя и подавно никто не поcмел-бы доложить ему о том: так силен был страх, который внушал он собою. Павел I не заботился о любви подвластных; ему довольно было, чтоб они его боялись и, в этом отношении, его удовлетворяли в волю свыше его желаний ²⁹. Тем не менее, этот Царь заслуживал не столько порицания, сколько сожаления. Он не вполне владел нормальным состоянием духа, потому что был одержим болезнью особого свойства. Ему, как Гамлету Шекспира, беспрестанно мерещился бледный и сумрачный призрак отца... С ним он беседовал, делал ему вопросы, мечтал слышать ответы на них. Такие видения, разумеется, помутили в нем способности, что старательно скрывалось от лиц, непосредственно входивших с ним в общение. Вот этим-то галлюцинациям должно приписать все вспышки несчастного Государя, в котором соединялись противоположные черты щедрости и скупости, суровости и мягкосердечия. Например: сперва он как-нельзя предупредительнее принимал все мои просьбы, а потом оставил меня просто в забросе, будто совсем [60] забыв во мне своего гостя и гонимого судьбою государя. Лишь только прибыл я в Митаву, как все его ласки и внимание совершенно прекратились. Мало того: я даже не слыхал о нем ни слова. Граф Сен-При, отправленный мною к его двору для изъявления моей признательности, не мог добиться аудиенции, и это сделалось после того, как в первый его приезд туда он был принят самым лестным и даже дружеским образом! ³⁰ Такое переменчивое, странное поведение казалось всем поразительным и конечно для сердца моего оно не могло быть сглажено пенсией в шестьсот тысяч ливров, назначенною мне императором в это самое время. Итак, я изнывал в Митаве, покинутый без всякого внимания Царем, который сам-же вызвал меня туда, со всевозможными уверениями дружбы и радушия. Я видел, что он продолжает идти стезею непоследовательности, которая должна была довести его до недоброй развязки, — и это глубоко меня огорчало. Благородное поведение Екатерины II со мною и всею нашей фамилией привязывало меня к ее сыну узами признательности; да сверх того, я все-таки надеялся, что он переменит свои отношения ко мне, как только в нем пройдет припадок своенравия, и что тогда он окажет помощь моему делу, которой я не получил-бы ни от кого из прочих государей. Я соображал также, что политика России не может иметь видов враждебных моему восстановлению, или обусловливать свое мне содействие ценою отторжения от Франции какой-либо провинции. Короче сказать, я полагал, что одна Россия будет всегда безкорыстна в великом вопросе возвращения мне державных прав моих. Поэтому, вооружась терпением, я пользовался всяким случаем, который мог-бы напомнить обо мне Русскому царю; но в Петербурге все как-будто заглохло для меня, и оттуда не доносилось ни малейшого отголоска жизни. .. Однакож, в ожидании перемены к лучшему, нужно было как-нибудь устроить себе порядок ежедневного быта, а вместе с тем учредить и личный состав своего придворного штата....” ³¹. Состав этот был довольно многочисленный: более нежели из семидесяти человек, не считая дам. Все это придворное человечество, как водится искони повсюду, усерднейше интриговало, нижайше кланялось и элегантно грызлось между собою, ревнуя друг друга к малейшему знаку предпочтительного благоволения или доверия со стороны короля, что иногда [61] отравляло ему и без того нерадостную жизнь, а подчас и развлекало его. Препровождение времени Людовика XVIII, описанное им самим, не отличалось разнообразием. Повседневный образ жизни, тот-же в Митаве, как и в Бланкенбурге, был регулирован и придворным этикетом, строго соблюдавшимся, и личными привычками короля. Утро начиналось в 7-м часу и посвящалось до 10-ти часов деловым занятиям, которые он себе изобретал весьма находчиво, толкуя с своими домашними дипломатами о политике, слушая либо читая газеты и, в особенности, ведя обширную заграничную переписку с своими агентами или с братом, графом д'Артуа. Людовик XVIII страстно любил писать письма, а еще более сочинять дипломатические мемории, ноты и декларации, считая себя великим мастером по этой части, не без претензий на политическое ясновидение, на литературный талант и ученость, обнаруживавшуюся беспрестанными Латинскими цитатами из древних классиков, в особенности Сенеки и Горация. — После кабинетных занятий подавался завтрак; в 11 часов, слушалась обедня (месса), за которою следовал прием разных докладчиков или случайных посетителей, продолжавшийся соразмерно их числу. С 2-х ч. дня до 4-х, когда позволяла погода, король гулял пешком, или, в ненастье, уделял это время чтению и приятной беседе с приближенными, вплоть до обеда, к которому сходились все члены королевского семейства, избранники придворного кружка и почетные гости, при чем король не праздно сидел за столом, любя покушать много и хорошо. После обеда устраивались между собеседниками партии в триктрак или в шахматы, a он оставался зрителем игры и вел общий разговор с окружающими. С 8-ми часов собеседники временно расходились и король опять садился за письменный стол, a в 10 вновь допускал к себе тоже общество и заканчивал вечер партиею виста, играя преимущественно с избранными придворными дамами; в 12-же час. хозяин отпускал гостей и сам уходил на покой.

Так тянулись дни за днями. Внутреннее содержание такой жизни не было многостороннее наружной обстановки ее, но имело свою органическую цельность. Вне области династических интересов да замкнутого в себе общества, представлявшого особый мирок (миниатюрное подобие Версали, забравшейся в Митаву), ни сам бездомный король, ни его наперсники не были причастны никаким другим вопросам, никаким иным целям. Что за дело было им до жизни тех стран и народов, среди которых бросала их прихоть случая? Они не замечали и не желали узнать ничего. Для них, как древле для сынов Израиля в пустыне, чаялась впереди одна обетованная земля, куда неизменно притягивались все их заветные помыслы и чувства. Пусть безцветно и нескончаемо-долго шли дни изгнания, но ни один из них не был прожит без пытливых справок с политическим барометром, без трепетных колебаний между сомнениями и надеждами; и последния чаще брали верх, потому что Бурбоны фанатично и безусловно умели веровать в свое право, не взирая ни на какие превратности и суровые уроки судьбы.

На этот раз томительным ожиданиям Людовика XVIII судьба дала ласковое поощрение новым оборотом событий. Захват Французами Мальты и принятие на себя Павлом І-м звания великого магистра Иоаннитского ордена повели к заключению союза против Французской республики между Россиею, [62] Англиею, Швециею, Сардиниею и Неаполем, чем подготовлялась знаменитая кампания 1799 года. Это обстоятельство внезапно обновило симпатии Русского императора к главе Бурбонской фамилии. Происшедшую перемену “Записки” изображают таким образом: “1799-й год, повидимому, начинался для меня под предзнаменованиями, не обещавшими ничего доброго. Вдруг, в одно прекрасное утро, когда я сидел в самом грустном расположении духа, доложили мне о приезде одного из императорских адъютантов, князя Голицына ³². Он явился по поручению Павла І-го поднести мне первостепенные орденские знаки св. Анны и св. Иоанна Иерусалимского, вместе с бланковыми патентами и Мальтийскими-же командорскими крестами, для пожалования состоящим при мне лицам, по моему усмотрению. Сам-же император Павел возвел в командорское достоинство одного только моего дорогого д'Аваре, препроводив этот знак отличия при своем собственноручном письме, где, между-прочим, содержались следующия слова: “Жалую вам это отличие, дабы почтить верную преданность вашу своему государю” (Je ne vous accorde cette faveur que pour honorer en vous votre fidele attachement a votre maitre). Царь прислал также и мне очень любезное письмо, в котором сообщал, что в знак желания своего установить между нами тесные отношения (liaison intime), он просит меня дать ему орден не Святого Духа, составлявший принадлежность королей Франции, а св. Лазаря, который он считает как-бы личною моею собственностию. Он прибавлял к этому, что будущее докажет мне искренность его слов, что отныне он принимает на себя обязательство усладить мой жребий и убеждает меня просить у него всего, что может быть мне приятно и что он поспешит мне предоставить. Я не замедлил исполнить желание Императора, поручив графу де Koccе (de Cosse-Brissac), капитану дворцовой стражи, отвезти к нему крест св. Лазаря. Посланца моего всячески чествовали в дороге, а в Петербурге приняли очень приветливо. Царь пригласил его к своему столу, звал на семейные свои праздники и однажды произнес при нем, указывая на орден св. Лазаря: “Он всегда будет напоминать мне страждущого друга, которому я им обязан”. Такой образ действий мог вызвать во мне новые надежды и, в самом-деле, сперва оне не были обмануты. Я в тоже время узнал, что Россия готовилась объявить войну Французской республике, что Павел I намеревался восстановить меня во Франции, возвратить престолы королям Неаполитанскому и Сардинскому, водворить вновь в Риме святейшого отца-папу, и непобедимый Суворов будет поставлен во главе действующей армии. Принцу Конде дано было знать, что его корпус, стоящий на Волыни, примет участие в предположенном походе и что отряды Русских войск соберутся на границах Галиции.”

В это время одно обстоятельство, касающееся фамильных отношений Французско-королевского дома, сильно озабочивало старшого представителя рода. Племянница его, дочь Людовика XVI, принцесса Мария-Терезия Шарлотта, [63] впоследствии герцогиня Ангулемская ³³, вырученная Австриею из рук Парижских революционеров в 1795 г., посредством размена на пленных, удерживалась в Вене под разными предлогами, не смотря ни на собственное желание присоединиться к родной семье своего дяди, ни на просьбы последнего отпустить к нему племянницу. Венский двор, в виду ее родства по матери, Марии-Антуанетте, с императорско-Австрийским домом, замышлял породнить с ним еще ближе эту принцессу, выдачею ее в замужество за одного из своих эрцгерцогов, разумеется, из политических рассчетов, о чем успел узнать Людовик XVIII, но никак не мог добиться ее возвращения к нему. Пользуясь теперь готовностию императора Павла быть ему полезным, он прибегнул к его влиятельному посредству в этом деле.

“Так как Царь обещал мне исполнить первую просьбу, с которой я обращусь к нему, то я прежде всего вспомнил о бедной моей дорогой племяннице, которая томилась в Вене, как в плену, и решился просить Павла I исторгнуть ее из неволи; но для успешного исхода дела, нужно было поручить эту миссию человеку надежному, и мой выбор остановился на графе д'Аваре. Я полагал, вдобавок, что Царю будет приятно увидеть того, кому он недавно еще заявил свое особенное благоволение; поэтому д'Аваре отправлен был в Петербург с собственноручным от меня письмом. С волнением я ждал, что из этого выйдет, пока не получил следующого ответа: “Государь, брат мой! ее высочество принцесса королевская будет вам возвращена, не будь я Павел Первый. Остаюсь вашего величества” и проч.

“Этот лаконизм Самодержца привел меня в такой восторг, какого не вызвали бы самые округленные фразы. Тут я успокоился совершенно, не сомневаясь в успехе; а в то же время и д'Аваре донес мне из Петербурга, что Император казался тронутым моими доводами и на другой-же день, не спросив мнения членов своего совета, снарядил в Вену нарочнопосланного с поручением настоятельно требовать отпуска моей племянницы. Это требование было облечено в выражения столь энергические, что отказ на него равнялся-бы объявлению войны, что ни малейше не входило в виды Венского кабинета: вопрос был поднят именно тогда, как Австрия устроивала союз с Россией для вторичной борьбы с Французскою республикой и когда ссориться с Павлом было совсем неудобно; поэтому Венский двор поспешил отозваться удовлетворительно на царское требование, не-смотря на всю свою жесточайшую от того досаду. Однакож приступить к самой отправке принцессы он не поторопился, измышляя, как-бы отделаться и извернуться, чрез проволочку. Я знал, что именно делалось в Австрии и уведомил о том Павла 1-го. Личное его самолюбие было выдвинуто на ставку в этой игре, а потому он и не мог разом остыть к затеянному делу, как y него водилось обыкновенно. Он был задет за живое промедлением и отсрочками в исполнении его требований и возобновил их в таком категорическом смысле, который прямо указывал, что воля его, в [64] данном случае, непреложна. Тут уже не решались выискивать и подставлять ей дальнейшия препятствия, и я получил оффициальное сообщение о согласии Австрийского двора разлучиться с моей племянницей. Мне оставалось сделать вид, что я считаю себя обязанным этою отрадною для меня новостью доброй воле Франца II, которому я и выразил за то мою благодарность, при чем в нашей обоюдной переписке не упоминалось даже имени Русского царя. Предстоящее прибытие принцессы выводило меня из великого затруднения в будущем и полагало конец проискам, какие могли бы послужить во вред нераздельности королевства Французского”.

Наконец Людовик XVIII дождался желанной гостьи. ⁴/₁₅ Июня 1799 года прибыла его племянница, избавленная от двусмысленной роли заложницы в руках Австрии; а накануне, приехала и остававшаяся дотоле в Германии супруга короля, в сопровождении нескольких придворных дам ³⁴. Вслед затем, бездетный Людовик XVIII, побуждаясь династическими соображениями, поспешил выполнить давний свой план теснейшого слияния членов королевской фамилии брачным союзом приехавшей к нему племянницы с старшим двоюродным ее братом, герцогом Ангулемским ³⁵, с согласия отсутствовавших родителей последнего, предупрежденных о том заранее ³⁶. Молодая чета была обвенчана в домовой церкви Митавского дворца, через шесть дней по приезде принцессы, ¹⁰/₂₁ Июня, — о чем король не преминул дать известие всем Европейским дворам, в том числе и Венскому. Но внимание Европы поглощено было делами поважнее: вновь образовавшеюся Австро-Русскою коалицией против Французской республики и войной, которая должна была разразиться в пределах Италии, Швейцарии, Голландии. В начале этих событий расцвели все мечты короля-эмигранта, поблекшия было в прежних безконечных разочарованиях и неудачах.

....“Возникновение нового наступательного союза, при могущественном участии Русского царя, давало повод надеяться, что все препоны, заграждавшия мне доступ в мое государство, скоро падут передо мною. Эти надежды ободрялись во мне и зрелищем деятельного движения Русских войск, следовавших через Митаву, в течении почти семи месяцев, и сведениями об усиленных боевых приготовлениях Австрии. Убийство же Французских поверенных в Раштадте (в чем несправедливо обвиняли то Директорию, то Венский кабинет), заставляло еще более думать, что скорого примирения воюющих сторон не последует. Мне известно было отсутствие Бонапарта, находившегося в Египте с лучшими войсками республики; известно было также и внутреннее разъединение в среде ее правительства. [65] Поэтому казалось сбыточным то, что народ, удрученный отчаянием и невзгодами своими, захочет отдохнуть от них под более мирным и спокойным правлением дома Бурбонов. Один случай еще сильнее подогрел эти мечтания, а именно, посещение Суворова, побывавшего y меня в проезд через Митаву, на пути в действующую армию. Этот полудикий герой соединял в себе с весьма невзрачной наружностью такие причуды, которые можно было бы счесть за выходки помешательства, еслиб оне не исходили из рассчетов ума тонкого и дальновидного. То был человек маленького роста, тощий, тщедушный, дурно-сложенный, с обезьяньею физиономией, с живыми, лукавыми глазками и ухватками до того странными и уморительно-забавными, что нельзя было видеть его без смеха или сожаления; но под этою оригинальною оболочкой таились дарования великого военного гения. Суворов умел заставить солдат боготворить себя и бояться. Он был меч России, бич Турок и гроза Поляков. Жестокий порывами, безстрашный по натуре, он мог невозмутимо-спокойно видеть потоки крови, пожарища разгромленных городов, запустение истребленных нив. Это была копия Аттилы, с его суеверием, верою в колдовство, в предвещания, в таинственное влияние светил. Словом, Суворов имел в себе все слабости народа и высокие качества героев. Представившись почтить меня своим приветствием, он явился в довольно простой одежде, хотя весь в орденах, с расстегнутой грудью и без парика; а между тем, этот наряд слыл y него самым парадным, в который он облекся в знак особенной передо мною вежливости. Но я мало обращал внимания на подобные мелочи и только наблюдал характер этого необыкновенного человека, который, отправляясь на борьбу с искуснейшими генералами Французской республики, дерзал говорить: “Бог, в наказание за грехи мои, послал Бонапарта в Египет, чтобы не дать мне славы победить его”.

“Как только я узнал о прибытии Суворова, то задался мыслью приобрести его приязнь и показать ему в приеме моем высокое уважение. Когда мне о нем доложили, я вышел из кабинета к нему на встречу. Суворов, с своей стороны, преклонился передо мною почти до земли, потом поцеловал мне руку и полу платья, по Русскому обычаю (?); туже самую церемонию он проделал с пришедшим после меня герцогом Ангулемским. Высказав ему несколько приветственных слов относительно военных его подвигов, я примолвил, что глубоко сожалею о невозможности моей разделять с ним боевые опасности победы, в которой я совершенно уверен.— “Уповаю на то, отвечал он, с помощию Божией и св. Николая Угодника”. — “Господин фельдмаршал, сказал я, ваша шпага есть орудие кары, которое направляет само Провидение на погибель врагам государей ваших (de vos souverains). — “Надеюсь, в. в., сжечь немного пороху, чтоб выгнать неприятеля из Италии и прошу вас, государь, дозволить мне назначить свидание с вами во Франции, в будущем году ³⁷. Признаться ли мне здесь, что такая уверенность в себе Суворова была для меня несколько прискорбна? В сердце моем болезненно отдавалась эта высокомерная [66] самонадеянность, не допускавшая никакого сомнения в торжестве над Французами!

“Вот так-то всякое обстоятельство в моей изгнаннической жизни усугубляло ее горечь.... Однако, я поостерегся обнаружить это чувство перед фельдмаршалом и снова воздавал хвалы заслуженной им славе. Он поддержал разговор с ловкостью бывалого придворного и наконец откланялся, пробыв со мною около часа, который прошел для меня незаметно быстро. Проходя через залу моих телохранителей, он опять заговорил о близком вступлении своем во Францию, закончив возгласом: “Честь и защита верным слугам королевским и смерть Якобинцам!” ³⁸ “Когда он спустился с крыльца к подъезду, аббат Трессан (de Tressan), один из состоявших при мне чинов духовенства, поднес ему книгу своего сочинения. Суворов принял это приношение с изящною вежливостью Версальского царедворца, поблагодарил доброго аббата, поцеловал книгу, которую спрятал в боковой карман, за пазуху, и потом возвратился к себе на квартиру. Там он разделся до нага и велел окатить себя несколькими ведрами холодной воды, после чего надел меховую шубу и стал за обеденный стол, круглый и без скатерти. Подали ему пшенную кашу (millet) да блюдо рыбы; то и другое он принялся плотно кушать, в сообществе своих четырех адъютантов, которые ели стоя, как и он сам. За этою скудною трапезой появилась чаша пунша, порядочных размеров, которой фельдмаршал оказал столько же внимания, как и яствам. Служители моего дома, присутствовавшие при этой трапезе, рассказали мне о ней все подробности, упомянув между прочим об отсутствии за столом салфеток, которых и не спросил никто из обедавших. Рассказ этот немало меня позабавил”.

Почти вслед за Суворовым, навестил короля в Митаве и великий князь Константин Павлович, в проезд свой в действующую же армию, хотя в “Записках Людовика XVIII”, почему-то не сказано ничего об этом посещении ³⁹. Вообще недостатка в посещениях лиц, известных или [67] высокопоставленных при Митавском дворе не было. Туда приезжали, один за другим, и кардинал Мори, и герцог Орлеанский, будущий король Французов и генерал Дюмурье.

О свиданиях Людовика XVIII с этими двумя последними лицами, как имеющих некоторое соотношение к императору Павлу и состоявшихся не без его участия, будет сказано далее. Что-же касается до появления в Митаве кардинала Мори, то о нем приводим выдержку из “Записок” короля только ради курьезной беседы о России между ним и Людовиком XVIII-м.

Прежде всего следует пояснить, что Мори ⁴⁰, по личным своим качествам, отнюдь не пользовался уважением Людовика XVIII, который хотя и признавал за ним ораторские способности, усердно служившия консервативному направлению, но считал его человеком, в сущности, мелочным, тщеславным, самодовольным и нравственно-хилым. Находясь одно время при королевском семействе, Мори не имел такта поставить себя вдали от сплетней и дрязг придворной челяди, почему был милостиво выпровожен оттуда, под благовидным предлогом, в Рим, где и успел получить вожделенный сан кардинала. Когда папа, в лестных выражениях, благодарил его за все, им сделанное на пользу церкви, новенький кардинал скромно примолвил: “И за все то, что я еще намерен сделать. Будьте уверены, святейший отец, что если я не возвращу в лоно истинной церкви схизматическую Россию с еретической Германией, то сочту себя недостойным отпущения грехов”. По изгнании папы из Рима, он последовал за ним в Сиенну, а потом, спасаясь от ареста, грозившого ему со стороны Французских революционеров, бежал в Венецию и, наконец, заблагорассудил отправиться в Россию, чтобы поработать там над апостольским подвигом, обещанным папе, то-есть, ни более, ни менее, как обратить в католичество Русского царя и всех его подданных, надеясь в этом случае (по выражению автора “Записок”) столько-же на себя самого, как и на Господа Бога; а мимоездом, завернул и в Митаву. “Однажды (повествуют “Записки”) слышу я в дворцовых покоях необычный шум и суету. Это что такое? спрашиваю герцога Виллекье, бывшого тогда при мне дежурным. Тот вышел осведомиться и возвратился вместе с д'Аваре. Оба восклицали: Государь, он приехал!—Кто он?—Да кардинал Мори. Ну, — в таком случае я не дивлюсь суматохе, которая поднялась во дворце герцогов Курляндских. A где-же эта достойная особа? — Сперва он навестил ваших слуг, государь, а теперь ожидает чести представиться вашему величеству. — [68] Помилосердуйте! вскричал я: разве можно заставить ждать князя святой Римской церкви! Чего доброго, — за это, может быть, он предал уже всех вас отлучению. Впустить, впустить его сюда поскорее. Виллекье взял на себя этот труд, и я узрел его высокопреосвященство, румяное, веселенькое, улыбающееся, с развязными манерами, с осанкой бравого гвардейского сержанта, — одним словом, на всех правах человека, к которому можно было применить известный стих Клемана Маро (Clement Marot): “Au demeurant, le meilleur fils du monde” (в конце - концов, сын мира наилучший). Куда-же держите вы путь? спросил я его, между прочим. — “В Россию, чтобы в пух разбить (mettre a sac) архиепископа Новгородского, архимандритов, попов и весь этот Греко-Татарский синклит. Я их вразумлю и обращу всех до последнего, лишь-бы только мне посчастливилось застать Императора в благодушном расположении, что, говорят, случается не всегда.” — “Господин кардинал, возразил я, император Всероссийский имеет такую власть над своими подданными, что они почитают священным для себя долгом доводить до его сведения малейшее слово, сказанное о нем, и если слово это может прозвучать не совсем приятно для его слуха, то виновник не замедлит попасть на дорогу в Сибирь.” — “О, Господи Иисусе и Матерь Божия! Но ведь я полагаю, что он пораздумает не раз и не два, прежде чем обойтись так запросто с членом Святейшей Коллегии?” — “А не помните-ли вы, отвечал я, кто это был из его предков, Василий или Иоанн, который распорядился приколотить гвоздями шляпу к голове некоего Английского посланника?” — “Во всяком случае, эта черта не делает чести Русской истории, заметил Мори, с легким содроганием.” — “Тем не менее сбыточно, что она может повториться, и потому я советовал бы вам хорошенько записать ее для памяти, чтоб не позабыть как-нибудь.” —“Но я не могу допустить, чтобы в цивилизованной стране нельзя было говорить свободно”... “Подумайте, однакож, сперва о шляпе Английского посланника, если хотите не уронить почтения к шляпе кардинала святой церкви Римской...”

Надо думать, что совет короля пошел в прок рьяному пропагандисту католичества и значительно умерил в нем пыл миссионерского усердия, так как нет в виду сведений, чтобы он делал какие-нибудь попытки добывать в России новых овец папскому стаду; а впрочем могло быть и то, что он великодушно предоставил славу этого дела досужему патеру Груберу. который с таким успехом свил-было уютное гнездышко Иезуитам в России, и не далее как под конец Павловского царствования, в 1800 году.

Перейдем теперь к свиданию короля в Митаве с родственником его Людовиком - Филиппом, сыном герцога Орлеанского Филиппа (Эгалите), этого санкюлота - принца, опозорившого себя гнусными интригами против Людовика XVI-го и участием в осуждении его на казнь, но впоследствии сложившого и свою голову под гильотиной ⁴¹. Людовик-Филипп, воспитанный в духе революционных идей, скоро отрезвился от своих увлечений и бежал за границу одновременно с генералом Дюмурье. Тогда он пожелал сблизиться с отчудившимися от него представителями старшей линии своего [69] рода, но все его заискивания сперва не имели последствий, а покаянное письмо к Людовику XVIII оставлено было без ответа. Наконец, мать его, вдовствующая герцогиня Орлеанская, одна из достойнейших женщин, обратилась сама к королю с ходатайством за сына, и ее просьбы подействовали. Король отвечал ей согласием возвратить свое благоволение повинившемуся родичу и допустить его до свидания с собою, но не иначе как чрез посредство Русского императора, что было дипломатическою уловкой. “Я хотел (говорит король) воспользоваться этим случаем, чтоб заявить особенное мое внимание и уважение к Павлу І-му, показав, что уступаю только его предстательству, а потому дал знать, стороною, герцогине Орлеанской, что она должна просить его о содействии. Императору это приятно польстило; он немедленно выслал молодому принцу Орлеанскому письменный вид для въезда в Россию, на вымышленное имя негоцианта Коффманна, приказав притом тогдашнему Курляндскому губернатору Дризену принять все меры к беспрепятственному и скорому следованию принца от Польши до Митавы ⁴². Царю хотелось, чтобы прибытие этого гостя было для меня сюрпризом, но я втихомолку был предупрежден о том герцогинею Орлеанскою. Ожидаемый путешественник приехал в Митаву в 9 часов вечера. У городской заставы его остановила стража, но он потребовал, чтоб его доставили к губернатору. Караульный офицер, осмотрев паспорт, собственноручно подписанный Государем, поспешил направить приезжого к г. Дризену, который заранее получил из Петербурга повеление в таких словах: “По прибытии в Митаву негоцианта Коффманна, имеете вы препроводить его во дворец, к графу д'Аваре, а затем поступить по дальнейшим указаниям, какие получите от сего последнего”.

Все это исполнилось в точности. Король принял принца наедине, и после келейной беседы с ним, продолжавшейся не более двух часов, принц в туже ночь выехал обратно из Митавы. Затем Людовик XVIII написал к императору Павлу следующее письмо (от ⁶/₁₇ Июня 1799 г.): “Государь, мой брат! Желанием высокой души вашей было, чтобы я возвратил герцогу Орлеанскому мое благорасположение, предав забвению прошедшее и простив ему проступки. Признаюсь: это стоило мне больших усилий над собою, не потому, что сам он много виновен против меня, a по воспоминанию о его преступном отце, которое никогда не перестанет быть для моего семейства.... ужасающим. Но отказать вам я не мог. Передо мной всесильно ваше предстательство, a еще более то, что вы делаете для меня и моих близких. Я виделся с принцем, принял от него [70] повинную и отпустил его довольным. Племянница моя не пожелала, чтобы он был принят в ее присутствии, по причинам, понятным вашему величеству и не нуждающимся в объяснении Что до меня касается, то никогда я не превозмогал своих чувств с такою готовностью, как в настоящем случае, когда через это мог доказать вам мою признательность. Прошедшее забыто ныне, и герцог Орлеанский вновь займет при особе моей подобающую ему степень во всех обстоятельствах. Надеюсь, что ни в одном из них он не подаст мне повода пожалеть о том, что сделал я единственно в угоду вам”. Этот случай, считая с обстоятельством вызова из Вены королевской племянницы, был уже вторым, где Павел I показал личное свое участие к фамильным отношениям семейства Бурбонов. В глазах же и Людовика XVIII, и герцога Орлеанского, примирение их представлялось столь важным фактом в политической сфере, что, по взаимному их уговору, король оповестил о происшедшем многие Европейские дворы.

Остается упомянуть о посещении генерала Дюмурье. Сперва один из заметных деятелей революции, потом внезапный перебежчик из ее лагеря и неудавшийся роялист, одинаково отверженный обеими враждующими сторонами ⁴³, он силился снова выступить на сцену событий, занимавших Европейский мир, и стал искать сближения с Людовиком XVIII. Тот, понимая вполне, на сколько этот даровитый человек может быть полезен его делу, охотно согласился войти с ним в сношения, тем более, что император Павел, ценивший в Дюмурье неоспоримые военные таланты, очень желал его видеть. Людовик XVIII поручил своему дипломатическому агенту, герцогу д'Аркуру (d'Harcourt), пригласить генерала приехать в Митаву, а оттуда в Петербург. Таким образом Дюмурье пришлось двукратно побывать y короля: сначала весьма недолгое время, а на обратном пути из Петербурга, несколько дней, при чем он много беседовал с королем о современных политических обстоятельствах и произвел на него сильное впечатление, как глубоким пониманием их, так и стратегическою сообразительностью. В Петербурге же вышло не то. Император Павел хотя и принял его очень ласково и даже щедро одарил, но, выслушивая с большим вниманием его суждения, не сходился с ним во взглядах ни по одному предмету, так что существенных последствий для дел поездка Дюмурье не имела. Это было уже в конце 1799 г., когда последовал разлад союза России с Австрией, и Государь решился отстать от военных действий против Франции; a генералу Дюмурье, как равно и Англичанам, [71] всячески хотелось склонить его к участию в новой кампании и осуществлению плана высадки во Францию той части Русских войск, которая находилась в Англии на зимних квартирах, на что Павел I не согласился ⁴⁴.

Говоря о поездке Дюмурье, мы не обойдем характерической особенности одного из самых влиятельных членов королевской семьи в Митаве, герцогини Ангулемской. Всякий раз, когда шло дело о необходимом, в политических видах, приеме какого-нибудь лица, отметившого себя прежде участием в революционных треволнениях, Людовик XVIII сталкивался с пассивным, но непреклонным противодействием своей племянницы. Нервная злопамятность этой женщины не знала границ, под давлением страшного и вечно-свежого для нее воспоминания о трагической судьбе ее родителей. Оно на всю жизнь глубоко запало в ее душу и проявлялось с такою силой, что при одном виде кого-либо из подобных людей она ощущала дурноту и не могла скрыть чувств смертельной ненависти или отвращения. Никакие увещания не в состоянии были смягчить их, что нередко приводило дядю ее в самое затруднительное положение. “Записки” передают по этому поводу следующее. Некто аббат Жоржель ⁴⁵, проезжая через Митаву в Петербург, вместе с депутатами от Германского приорства Мальтийского ордена, отправленными из Бризгау, сделал визит Людовику XVIII; но едва герцогиня увидела нежданого посетителя, как бросила на него грозно-презрительный взгляд, отвернулась и ушла, потребовав от дяди, который позвал уже аббата обедать, чтобы неприятный ей гость не был удостоен этой чести. A вся вина бедного аббата заключалась в том, что он некогда исправлял обязанность викария при кардинале Рогане (de Rohan), столь известном по скандалёзному процессу об ожерелье, где несчастным образом было замешано имя Марии-Антуанетты.

Точно также и по поводу приезда Дюмурье, Людовик XVIII вынужден был бороться с предубеждениями своей племянницы против экс-республиканского генерала; но на этот раз дело кое-как обошлось, благодаря настойчивым убеждениям короля. За время бытности в Митаве, Дюмурье каждый день [72] приглашался к обеду, хотя при первой с ним встрече герцогиня вся изменилась в лице, которое покрылось мертвенною бледностью и холодным потом. Она была уже близка к обмороку; однакож, пересилив себя, обратилась к генералу, понявшему все причины этого волнения и избегавшему встречаться с нею взглядами: — “Милостивый государь, сказала она ему прерывисто, возвратите моего дядю поданным его. Вы этим приобретете мою признательность.... В остальном поможет Бог” ... ⁴⁶. — “О, ваше высочество, вскричал Дюмурье, положив руку на сердце, я не мог спасти короля, вашего родителя, и Провидение не допустило меня стать мстителем за него!” Ответ этот подействовал на герцогиню успокоительно, и с тех пор король мог без стеснения пользоваться сообществом генерала, даже в ее присутствии.

III.

С последней половины 1798 г. до Марта 1800 г., отношения между императором Павлом и Людовиком, XVIII имели наилучший вид, выражаясь частым обменом взаимных любезностей и орденских знаков. Государь позаботился даже о возможных удобствах летнего местопребывания для королевского семейства, предоставив ему свой загородный дворец в 3-х милях от Митавы, где король и провел целое лето 1799 г., вместе с королевой, принцессой Ангулемской и несколькими лицами из придворного кружка. В это мирное и уютное убежище только от времени до времени доносились, как глухие раскаты грома, заграничные вести о боевых тревогах войны, в которой обильно лилась Русская кровь на далекой чужбине ... A на смену блестящого периода Суворовских побед уже близилась подготовленная Австрийскими кознями роковая развязка, грозившая снова надломить все преждевременные надежды претендента: но, по крайней мере, в личном его положении ничто еще не предвещало переворота к худшему. Император Павел, не ослепляясь, впрочем, на счет характеров самого короля и его приверженцев, чему имеются доказательства несомнительные ⁴⁷, оставался еще верен защищаемому принципу, не обнаруживал к нему охлаждения и даже после Цюрихской катастрофы старался всячески ободрить и утешить Людовика XVIII своим участием. Чтобы показать ему новый знак внимания и уважения, он изъявил желание получить орден Св. Духа, предложив ему, в [73] свою очередь, Андреевскую ленту. Тот, разумеется, поспешил исполнить это желание, но дал ему оценку по-своему, как видно из следующого места в “Записках”: “Я всеми мерами заботился поддержать благоприятное отношение Царя к моему делу и не пропускал случая сделать ему удовольствие, в чем только мог. Например, узнав, что y него, как y пресловутого князя Меншикова, любимца Петра Великого, была страсть обвешивать себя множеством орденских знаков, я послал ему ленту Св. Духа ⁴⁸, чрез посредство аббата Фирмона ⁴⁹. Все мне ручалось, что этот достойный пастырь будет отлично принят в Петербурге, и я не ошибся: Павел I, чрезвычайно довольный моим гостинцем, обошелся с аббатом как нельзя лучше, насказал ему много лестного о его героическом поведении относительно Людовика XVI и несколько раз заставлял его рассказывать о последних минутах злополучного короля Франции. Однажды, когда аббат повторял в четвертый уже раз свое повествование, Император вдруг прервал его вопросом: “Не просили ли вы, отец мой, Бога поведать вам, какую смерть Он мне пошлет?” И когда озадаченный аббат Фирмон выразил вопиющее изумление свое по поводу такого необыкновенного вопроса, Император заговорил опять: “А хотите,— я вам это скажу? Есть один добрый монах, который открыл мне эту тайну” ⁵⁰. Тут он приостановился на минуту, огляделся кругом блуждающими взорами, потом, нагнувшись к уху своего собеседника, шепнул ему: “Я умру смертию моего отца”! ⁵¹ Можно себе представить, каково было смущение растерявшегося, пораженного аббата. Он побледнел и отвечал только междометиями. Император-же, пришед в себя, продолжал разговор, но уже о совершенно-ином предмете. В другой раз он сказал Фирмону: “Выберите себе, батюшка, из моих орденов любой, какой вам понравится”. — “Государь, отвечал аббат, мой духовный сан не дозволяет мне носить никаких знаков отличия, кроме присвоенных священнослужителю, и потому умоляю ваше величество не отнести этого отказа в дурную сторону”. Тогда Павел I, вынув из кармана золотую табакерку с своим портретом, обрамленным каймою из крупных брильянтов, просил аббата принять эту вещь; потом, положив руку на эфес своей шпаги, воскликнул, с выражением горести и негодования: “Эта шпага предназначалась послужить восстановлению короля Французского на престоле, [74] с которого он низведен мятежем; но мне изменили мои союзники, и я должен думать только об отмщении за себя”. Слова эти были произнесены во время невзгод, постигших уже союзную армию вслед за блистательною Италийскою кампанией. Тогда я не мог предъугадывать, как поступит он со мною впоследствии, в особенности после всех заявленных им доказательств доброго ко мне расположения”...

Затем целая глава “Записок” посвящена очерку событий войны 1799 г., слишком хорошо известных, а потому и опускаемых здесь. Воспроизводим лишь немногия места, где опять идет речь о Суворове, о котором автор, вообще, отзывается довольно беспристрастно и без диких предубеждений, встречаемых сплошь и рядом в суждениях иностранцев о нашем славном полководце. “Не смотря на победы Массены, союзные силы имели еще громадные шансы восторжествовать в окончательном исходе войны; но возникший между ними раздор подоспел как-бы на подмогу Французской республике. Суворов, в гордом сознании своих подвигов, считал себя в праве действовать самостоятельно и, по преимуществу, в духе моих интересов; Австрийцы же не хотели ему способствовать в этом, сколько из зависти к славе Русского вождя, столько и по своекорыстным видам, домогаясь обратить исключительно в свою пользу плоды сделанных сообща завоеваний. Сообразно этой цели, они направляли и движения собственных войск, чтобы вопервых, водворять свое владычество всюду, где представлялось удобным забирать что-либо в руки, а вовторых, чтобы ослабить Русских до невозможности действовать независимо и без их участия. Суворов, совершенно постигший причины подобных происков, горько жаловался на это и донес обо всем своему Государю. С тех пор всякое подобие единомыслия исчезло между Австрийцами и Русскими; первые отделились от последних, по распоряжению Венского кабинета, и обе армии разрознились, при чем каждая, быв уже обезсилена многими прежними сражениями, не могла сама по себе достигнуть никакого решительного результата. Коварное поведение Австрии возмутило гордость Павла I и побудило его послать Суворову приказание о возвращении с войсками в Россию. Это значило положить запрет на дальнейшую деятельность великого полководца, который до конца поддерживал с такою твердостию достоинство своего Государя. Когда Массена вытеснил Русских из Швейцарии, эрцгерцог Карл прислал к Суворову в Линдау одного из своих адъютантов звать его на совещание о принятии совместных оборонительных мер: Суворов отвечал: “Доложите его высочеству эрцгерцогу, что я умею только наступать; что в Вене я готов быть у его ног, но здесь считаю себя, по крайней мере, равным ему, и поэтому, сам двинусь вперед, когда найду нужным. Он молод, а я стар; я нажил себе опытность своими победами и не нуждаюсь ни в чьих советах, кроме как от Бога да своего меча”. Сильнее невозможно было высказать негодование. Суворов не скрыл его от принца Конде, когда тот привел свой корпус из Швейцарии на соединение с главным Русским отрядом. Оба героя встретились в Линдау 25 Октября. Принц, в нетерпеливом порыве видеть фельдмаршала, пришел к нему за-просто, без всяких парадов. Свидание их было самое дружеское. Суворов обошелся с моим родственником не только почтительно, но и радушно, и показал ему все вновь полученные царские предписания, говоря, [75] что для принца у него нет тайн. На другой день было между ними более обстоятельное совещание. Тут Конде узнал от Суворова причины, поселившия рознь между союзными армиями. Австрийцы не доставляли Русским никаких средств для действия и даже попускали их терпеть недостаток в жизненных припасах, вследствие чего Суворов должен был принять бездейственное положение и стать на зимния квартиры, расположив там большую часть своей конницы. Венский двор, верный своей всегдашней системе захватов и присвоений, не дозволял восстановлять господства законных монархов над их владениями, исторгнутыми Суворовым из-под ига республиканцев. Словом, Австрия явно уже стала показывать намерение воспользоваться единственно для себя завоеваниями, добытыми храбростью Русских войск. Племянник мой, герцог Беррийский, сопровождавший принца Конде, обедал y фельдмаршала 26 Октября. Он застал его в обыкновенном будничном наряде, т. е. в куртке и белом нижнем платье, одна нога в сапоге, а другая в туфле. Ни орденов, ни других знаков отличия или украшений на нем не было. Однакож все причуды старого военачальника не помешали ему принять герцога с приличными церемониями и утонченною любезностью. Как я уже сказал выше, около этого времени пришло царское повеление об отозвании Русских войск в их Отечество. Принц Конде был глубоко огорчен этою новостью и посылал маркиза д'Эквильи (d'Ecquevilly) к Суворову за справками о полученных предписаниях. Оне не оставляли более ни малейшей надежды на что-нибудь в ином смысле, о чем д'Эквильи писал к графу д'Аваре (в Митаву). У меня сохранился отрывок его письма, который отчасти может дополнить набросанный мною очерк Русского полководца. Вот что писал д'Эквильи: “Я отправился (говорит он) 18 Ноября в Аугсбург, где ждали ответа из Вены по поводу тех обидных распоряжений, отмены коих требовал Суворов. Фельдмаршал казался склонным отсрочить свое выступление, в случае если бы ожидаемый ответ был удовлетворителен для видов императора Павла; но, тем не менее, он не останавливал своих походных сборов. Обратное следование Русской армии было рассчитано по двум направлениям: первая колонна долженствовала двинуться 26-го числа и продолжать путь на Буг, через Прагу и Краков, а вторая на Владимир-Волынский, через Брюнн, Ольмюц и Замойск, при чем решено было, чтобы корпус принца Конде, в виде отдельной колонны, шел на Дубно, через Мюнхен, Линц, Ольмюц и Лемберг (Львов). 19-го Ноября день был праздничный, и я присутствовал при Русской обедне, где Суворов находился в полном парадном мундире Австрийского фельдмаршала, во всех своих орденах, богато осыпанных брильянтовыми украшениями, и с портретом Императора на шее. Но и тут, не выходя из своей обычной роли оригинала, он пел во все время богослужения, иногда в одиночку, a иногда в хоре с певчими, которыми сам руководил; потом перелистывал то одну, то другую из нескольких толстых молитвенных книг, делал поминутно крестные знамения и отвешивал безчисленные земные поклоны. Затем я с ним обедал y князя Горчакова ⁵², родственника тому, который так дурно себя [76] держал в армии принца Конде. Сидя за столом как раз напротив самого фельдмаршала, я был не мало удивлен, когда он вдруг начал пристально на меня смотреть, после чего поднял над своей головой полный стакан вина, держа его обеими руками, и велел слуге сказать мне, что это он пьет за здоровье моего короля”.

IV.

В первое время после разрыва с Австрией, император Павел не отрешился еще от своих симпатий к делу Бурбонов и не переставал оказывать приязненное внимание особе Людовика XVIII. Оно не прекращалось и тогда, как, в движении негодования на принца Конде за приостановку выхода корпуса его из-за границы, вслед за возвращающимися во свояси Русскими войсками, Государь сделал распоряжение не впускать его в Россию, о чем, однакож, в “Записках” Людовика XVIII умалчивается, хотя обстоятельство это, по характеру Павла Петровича, отнюдь не могло казаться безразличным как для самого короля Французского, так и для всей партии роялистов.

23-го Февраля 1800 г., в Петербурге отдан был при пароле высочайший приказ в следующей отрывисто-лаконической форме:

“Корпус принца Конде распускается” ⁵³.

В тот же самый день послано было тогдашнему Литовскому военному губернатору, М. И. Голенищеву-Кутузову, такое именное повеление ⁵⁴: “Господин генерал-от-инфантерии Голенищев-Кутузов! Так как корпус принца Конде не находится уже на нашей сольде ⁵⁵, то и повелеваю вам взять все ваши меры, чтобы не впускать его в пределы империи нашей. Пребываю вам благосклонный Павел. Февраля 23-го дня 1800 года. С.-Петербург”.

Это крутое распоряжение имело свои причины. Уже вслед за окончательным распадением Русско-Австрийского союза, в корпусе принца Конде весьма заметно обнаружилась неохота служащих в нем эмигрантов возвратиться в Россию, так что многие из них самовольно перешли в состав Швейцарских баталионов, которые формировала Англия; когда же Русские войска стали выступать эшелонами в свое Отечество, корпус этот не тронулся с зимних квартир, бывших около Линца. Задержка произошла, впрочем, потому, что ее допустил сам Конде, по недоразумению: еще не зная о безуспешности затеянных было сношений между Англиею и Россиею к открытию новой кампании, он получил приятное для себя приглашение от Английского уполномоченного Викгама оставаться на месте в ожидании ответа императора Павла, которому Английское правительство предложило перевезти корпус Конде морем в свои владения, с тем, чтобы оттуда он мог сделать высадку во Францию. Принц согласился выжидать разрешения из Петербурга, но, не получив отзыва на свое донесение, 8-го Марта собрался уже вести свой корпус в Россию, как в это время осведомился [77] об изложенном выше распоряжении Павла I. Тогда принц, пораженный таким известием, отправил к Государю письмо с своими извинениями, сопровождавшимися уверениями в неизменной к нему признательности; но дело было уже сделано, и корпус Конде перешел на иждивение Великобритании ⁵⁶.

Неудачный исход войны, обещавшей по своему началу торжество над врагами изгнанной династии, тяжело отозвался в душе Людовика XVIII и всех его близких (особенно герцогини Ангулемской), хотя собственно за себя они еще не видели причин беспокоиться. Удалению Русских войск с театра войны почти сопутствовало появление на нем Бонапарта, возвратившегося из Египта, а его победы над Австрийцами, которые понесли достойное возмездие за свою предательскую политику, и внутренния преобразования во Франции, после переворота 18-го Брюмера (9-го Ноября 1799), создали такое положение дел в Европе и внесли столько перемен в между-государствонных отношениях, что для Бурбонов опять надолго померкнул проглянувший было лучь надежды. Особенно невыгодным для них обстоятельством явилось искусно устроенное первым консулом Французской республики сближение с императором Павлом, последствий чего Людовик XVIII лично для себя не предвидел. Они настали наконец, и тут мы снова дадим место его рассказу: “Между тем как поразительные события в Европе неслись в перегонку одно за другим, я уединенно горевал себе в Митаве о несчастии, так неотступно преследующем наше дело, но не ожидал, что для меня вновь наступает пора тягостных скитаний. Граф Караман (de Caraman), находившийся в Петербурге в качестве моего чрезвычайного посланника, писал мне в своих донесениях о благожелательных относительно меня намерениях Павла I; но, донося об этом, он и не знал, что тайные Бонапартовские агенты уже появились в России и, пользуясь раздражением Царя против Австрии, успели придать переменчивым его мыслям иное направление. 7-го (19-го) Января 1801 года, граф д'Аваре быстро вошел ко мне в кабинет, с расстроенною физиономией: “Государь, проговорил он, сию минуту приехал граф Караман. Ему объявлено было приказание Императора выехать из Петербурга в двадцать четыре часа”. — “Что же он сделал такого, спросил я, чтоб вызвать столь суровую меру и навлечь мне такое оскорбление?” — “Он и сам не знает. Если вашему величеству угодно, он готов войти сюда”. —Явившись ко мне, граф Караман меня удостоверил, что постигшая его опала нагрянула непредвиденно и беспричинно, при чем он высказал опасения и за мое спокойствие в будущем. Пока мы толковали с ним, стараясь уяснить [78] себе причины этого странного поступка со стороны царя, вдруг вошел ко мне герцог Виллекье с докладом, что генерал граф Ферзен, военный комендант Курляндский, прибыл во дворец и желает поговорить с д'Аваре. Это еще более усилило во мне душевное томление. Д'Аваре и Ферзен имели между собой очень долгий разговор, после чего оба вошли в мою комнату, и тут генерал Ферзен ⁵⁷, с глубоким смущением, возвестил, что Павел I, полагая предел оказанному им мне гостеприимству, требует, чтобы я оставил Митаву в первый же следующий день за передачею мне этого сообщения”. — Я сдержал себя, желая сохранить в личном моем достоинстве величие короля Франции, и между тем как граф Ферзен, весь растерянный, пытался выразить передо мной свои извинения, я отдавал приказания готовиться к немедленному выезду. Когда же генерал продолжал. высказываться в этом же тоне, приправляя речь свою королевским титулом, я ему заметил: “Теперь здесь не король перед вами, ваше превосходительство, а только Французский эмигрант, граф де-Лилль ⁵⁸. Благоволите предупредить об этом вашего Государя”. Ферзен удалился. Я взялся было за перо, чтобы писать к Павлу, но оно выпало у меня из рук. Тогда я поручил исполнить это графу Караману, сказав ему при том, что опасаюсь слишком сильно обнаружить мое справедливое негодование, еслиб мне пришлось писать самому. Я хотел выехать завтра же, но д'Аваре напомнил мне, что в этот день будет 21-е число Января ⁵⁹. Тут уже я не мог дать волю своему первому движению и назначил отъезд на 22-е. Потом, призвав к себе аббата Фирмона, я ему сказал, что, не имея духа объявить роковую новость моей племяннице, поручаю сделать это ему. От него я пошел к королеве, которая лежала больная и не была в состоянии ехать. Губернатор Дризен получил уполномочие на выдачу мне двадцати только паспортов; для герцогини же Ангулемской паспорта назначено не было, но она объявила, что без меня ничто в мире не удержит ее в Митаве и что она решилась следовать за мною. Однакож, я находился в жестоком затруднении. У меня не было денег, и нужно было достать их посредством займа у негоциантов, которые согласились сделать мне ссуду на честное слово короля ⁶⁰. Перед разлукой с моими верными [79] телохранителями (gardes-du-corps), я счел себя обязанным написать им прощальное письма, отмеченное днем моего отбытия из Митавы. Вот содержание этого послания: “Одно из самых чувствительных огорчений, испытываемых мною при отъезде, возбуждено во мне горестною необходимостью расстаться с моими дорогими и почтенными телохранителями. Не считаю за нужное просить чтобы они сохранили свою верность ко мне: она и без того запечатлена в сердцах y них и слишком хорошо доказана всегдашним их поведением. Но пусть та ненапрасная скорбь, которую мы чувствуем, не изгладит из их памяти всего, чем обязаны они Монарху, давшему мне y себя убежище в трудное время, устроившему союз моих детей и обеспечившему своими благодеяниями существование мое и верных слуг моих”. Эта заповедь была необходима, чтобы сдержать ропот моих гвардейцев. Я не хотел раздражить Павла I и поссориться с ним навсегда, надеясь еще дождаться, что он опять обратится ко мне, когда пройдет y него этот новый каприз”.

“Итак, 10-го (22-го) Января 1801 г., мы пустились в наше тягостное странствование с герцогинею Ангулемской, которая ни за что не захотела меня покинуть; королева же, как я сказал выше, не могла нам сопутствовать, за болезнию ⁶¹. Я сел в карету в половине 4-го часа пополудни. Погода стояла ужаснейшая, холод лютый и глубокие снега. Мы рассудили ночевать у барона фон-Гаге, который принял нас со всевозможною готовностью и весьма приличным образом, хотя мы застали его почти врасплох. Там догнал нас нарочный от генерала Ферзена, привезший необходимые паспорты для меня и моей свиты. В получении их я велел д'Аваре выдать гонцу росписку. На следующие сутки местом нашего ночлега был уже не помещичий замок, а дрянной постоялый двор, какие водятся обыкновенно в полу-цивилизованной стране. Это был станционный дом в местечке Фрауэнбурге ⁶². Тут мы нашли человек около шестидесяти крестьян, скученных в одной горнице. Эта комната, почти единственная в целом доме, служившая вместе и кухнею, и общею залой, осталась мне памятною своим отвратительным запахом табачного дыма и водки, которую распивали угощавшиеся там посетители. Меня уложили спать где попало, a герцогине Ангулемской пришлось иметь опочивальню в каком-то подобии курятника. Бог весть, каково ей было провести там ночь. На завтра она вышла оттуда бледная как смерть: ей вообразилось, что мы избрали своим ночлегом разбойничий притон. 24-го числа я совершил часть пути пешком, увязая по колено в снегу и опираясь на руку д'Аваре, тогда как аббат Фирмон вел мою племянницу, не захотевшую оставаться в [80] возке, а д'Ардуино поддерживал мадам де-Серран. Остальная же моя свита с нашим багажем ехала большою дорогой, по которой ей было гораздо лучше и удобнее, чем нам. Я собирался было ночевать в Дрогене (Drogen), но какой-то капитан Trusewick ⁶³, служивший в гренадерском Эссена полку, бывший воспитанник кадетского корпуса, предупрежденный о прибытии моем и принцессы, не согласился уступить мне комнат, которые я должен был занять. Не было никакой возможности убедить его, что мы заслуживаем некоторого внимания к нашему званию: честный капитан устоял таки на своем и даже намеревался вести нас к судье для подтверждения своих прав на прежде-занятую им квартиру. Делать было не чего; пришлось миновать эту станцию и тащиться до Имагена (Imagen)”.

С подобными же мелочными подробностями Людовик XVIII описывает свое дальнейшее путешествие, почти шаг за шагом. Он, между прочим, вспоминает с признательностью о гостеприимстве, встреченном им в доме Курляндского помещика барона Засса, сын которого вызвался даже проводить высоких путников до самой границы. По прибытии же туда, королю довелось испытать несколько тревожных ощущений, хотя совершенно понапрасну.

“Достигнув границы, у Полангена, в 5-м часу вечера, мы почувствовали себя весьма неспокойными духом. Характер Павла I-го мне слишком хорошо был известен; а так как по его приказанию не дали в Митаве паспорта для моей племянницы, то можно было опасаться, что ее не пропустят через границу. Желая заблаговременно знать, как мне нужно будет поступить в подобном случае, я велел герцогу Флери (de Fleury) поехать вперед с паспортами и предъявить их на заставе караульному офицеру, при чем дал ему такой наказ: если дело обойдется благополучно и по нашему желанию, то, встречая нас, подойти к дверце экипажа с той стороны, где я сидел, a в противном случае — с той, где была принцесса. Провидение на сей раз избавило и меня и ее от нового огорчения: мой передовой вестник дал знать, условленным способом, что к нашему свободному выезду не поставляется никаких препятствий. Тогда y нас отлегло от сердца. Таможенная стража и военные чины вели себя относительно нас как нельзя лучше; наших вещей не стали осматривать и даже отдали нам воинскую почесть. Тут расстался с нами молодой барон Засс, которого я от души поблагодарил за его обязательность, и мы переехали через заставу, отделявшую нас от Прусской Польши.”

Очутившись за рубежем России, “униженный и оскорбленный” король должен был прежде всего поразмыслить, куда деваться и где успокоить свою усталую голову. Много печальных дум передумалось в ней над этим вопросом, но иного выхода не представлялось, кроме необходимости искать [81] снова временного приюта в Прусских владениях, откуда однажды уже выжили неудобного гостя, и он решился направиться в Варшаву, принадлежавшую тогда Пруссии. “Меня выгнали вон так внезапно (говорит король), что я не успел обеспечить себя заранее другим убежищем. Оставалось толкнуться в ближайшее государство, на авось, не ведая, захотят ли туда впустить меня. Тем не менее я поспешил известить о себе письмом, но на имя не Берлинского кабинета, а самого короля Прусского, в следующих выражениях: “Государь, брат мой! Граф Лилль подвергся настоятельной необходимости оставить Митаву в двадцать четыре часа, вместе с его семейством и служителями. Надеюсь, что вы не откажете им во временном пристанище. Они из тех, которые не знают, куда приклонить голову. Ваше величество снизойдете к их положению и не вынудите их продолжать тягостное странствование в столь суровую зиму. Добродетели ваши, государь, ручаются мне за это. Бывают несчастия, достойные уважения, если даже оне постигают государя враждебного другому, я же льщусь надеждой, что бедствия, преследующия графа Лилля, не послужат ему единственным только правом на ваше обязательное внимание”. Письмо это осталось без ответа, но не вовсе без последствий. Король Прусский Фридрих Вильгельм III, нерешительный и уклончивый, как по своей натуре, так и по современным обстоятельствам, сделал вид, что будто ему неизвестно присутствие Людовика XVIII в его владениях, a до поры до времени, заблагорассудил смотреть на это сквозь пальцы, не разрешая ему открыто и не запрещая гласно пребывания y себя в государстве. Людовик, в свою очередь, тщательно соблюдал строгое инкогнито, хотя местные власти Прусской администрации везде ему оказывали всевозможное почтительное внимание. До прибытия в Варшаву, он довольно долго пробыл в Мемеле. В начале Февраля он там узнал, что из Митавы выслали также и бывших дворцовых его гвардейцев.

“Каприз Павла I-го обрушился не на мне одном. Тотчас после моего отъезда последовал приказ удалить из Митавы всех Французов, не исключая и моих телохранителей. Строгость этого мероприятия относительно последних простиралась до такой степени, что, при переходе их в Пруссию, воспрещено было каждому Русскому подданному держать их у себя долее одного дня. Я приказал, чтобы мне представили, 9-го Февраля, пятерых гвардейцев, прибывших накануне, и когда они явились, сказал им: “Господа! Видеть вас — большое для меня удовольствие, но оно отравлено ядовитою горечью. Провидение давно уже ниспосылает мне испытания, и теперешнее далеко не из самых легких”. Тут я остановился, чтобы отереть невольную слезу, которую сдержать был не в состоянии. Действительно, сердце надрывалось при сознании глубокого оскорбления, нанесенного в России мне и всем моим, а также при виде безучастия Берлинского двора. Собравшись с силами, я продолжал: “Надеюсь, что Провидение перестанет меня преследовать и наконец явит мне Свою помощь. Если у меня недостало бы твердости, то пусть она с вашей стороны, господа, поддержит меня. Лишенный своего царства, не имея никакой силы, я могу только дать вам совет. Поэтому, предлагаю вам отправиться пока в Кенигсберг, чтоб не наводить отсюда смущения Берлинскому двору. Я, по возможности, взял меры пособить вам далее добраться до Гамбурга, где каждому [82] удобнее будет устроить как-нибудь свое положение”. Таким же образом принимал я и прочих моих телохранителей, которые все выразили мне столько же привязанности, как и сожаления расстаться со мной. Я всячески старался облегчить их положение, не слишком тревожась за собственное, и подписал назначение пенсии в 600 ливров каждому старику из гвардейцев, распорядившись на мой счет нанять им всем судно для перевозки их в Гамбург. Этот расход, при других еще необходимых издержках, довел нас до крайней нужды. На ожидаемое получение денежных средств ⁶⁴ нельзя было рассчитывать наверно. В столь затруднительных обстоятельствах, племянница моя предложила мне к услугам свои брильянты, и столь настойчиво, что я согласился на это: мы порешили их продать, получив авансом, до полной уплаты, сумму в две тысячи червонцев, без которой невозможно было обойтись ⁶⁵. До 23-го Февраля мы пробыли в Мемеле, a оттуда, через Кенигсберг, приехали в Варшаву ⁶/₁₈ Марта.... Там остановились в доме Васильевича (Wassiliewitsch), что в Краковском предместье.... Мне сделали в Варшаве прием, которым я имел все причины быть довольным вполне. Генерал Келлер (Прусский градоначальник) встретил меня в моей квартире, где вся Польская знать делала мне визиты, не смотря на мое инкогнито. Почти никто из людей принадлежащих к лучшим фамилиям этой страны не обошел меня заявлениями сочувствия и доброжелательности; все как будто наперерыв хлопотали заставить меня забыть мои беды, или старались усладить их горечь. Воспоминание о Поляках и Польше всегда будет отрадно и дорого моему сердцу... Вскоре достигла до меня весть, которая ужаснула меня до глубины души: весть о кончине императора Павла, внезапно происшедшей ¹¹/₂₃ Марта 1801 года. Не умею выразить, что было со мной, когда я узнал об этом событии.... Я забыл все его несправедливости в отношении ко мне и думал только о смерти, его постигшей”.

К этим заключительным словам автобиографического рассказа о первоначальном пребывании в России Людовика XVIII остается прибавить, что ими вполне обрисовывается собственный его нравственный облик. Если человек этот был способен к забвению неприятностей, то помнить добро он не умел. Примиряясь с памятью Государя, который хотя и был неправ перед ним в последние дни своей жизни, но за то во все почти время своего царствования делал ему благодеяния, каких и в малой мере изгнанный король не испытал ни от кого из современных ему царственных особ, Людовик XVIII заканчивает свои счеты с усопшим только [83] тем, что не поминает его лихом! И эта черта проглядывает сквозь все содержание “Записок”, составленных, как известно, под редакцией самого короля, по его устным указаниям и письменным заметкам. Там не уделено места ни одному теплому слову, где высказалась бы признательная оценка великодушным поступкам императора Павла: о них говорится не то как о вещи весьма обыкновенной, не то как о чем-то должном с его стороны, в тоне безстрастного хроникёра, заносящого в свою летопись происшедшие факты, без разбора внутреннего их значения. За то, при всяком обстоятельстве, неприятном претенденту, тон этот мгновенно переходит в патетический и выражается многословными излияниями неудовольствия и жалоб.

Перейдем теперь к рассказу о вторичном пребывании в России Людовика XVIII, в царствование императора Александра Павловича.

VI.

Людовик ХVIII в самом деле имел основание быть доволен Варшавою. и не одним радушием гостеприимных Поляков, но и снисходительностью местной Прусской администрации, которая нимало не стесняла присутствия “графа Лилля” в этом городе, a напротив того, была даже так внимательна, что распорядилась, на летнее время, отвести ему Лазенковский дворец, куда он и переехал, в Мае месяце, с герцогом Ангулемским и его женою. Правда, среди приятного затишья дачной жизни, в роскошном помещении, бедному королю не прибавилось душевного спокойствия. Оно омрачалось тем более, чем ярче блистала на политическом горизонте счастливая звезда Бонапарта, да притом возмущено было еще случайным обстоятельством: опасною болезнью верного наперсника королевского, графа д'Аваре, которого пришлось надолго отправить в Италию, для поправления здоровья. Это был едва ли не единственный человек в мире, кого искренно любил эгоистичный по натуре Людовик XVIII и с кем разлука была ему очень тяжела. Однакож, рядом с этими огорчениями, ему далось некоторое утешение в образе действий нового Русского государя, выказавшого личное участие к судьбе бедствующей фамилии. “Горе мое (говорит король) было по крайней мере облегчено благородным образом действий императора Александра. По воцарении своем, он не забыл известить меня о том оффициально и писал в выражениях самых дружественных, чем несколько заглаживалась суровая несправедливость ко мне покойного Павла I. Молодой Император поспешил мне предоставить часть прежней пенсии, которая была отменена и, сверх того, распорядился передать изустно лестные уверения, давшия мне надежду на лучшую будущность. В ответе своем я изложил всю мою благодарность”.

Наибольшая часть “Записок Людовика XVIII”, обнимающая время жизни его в Варшаве, изобилует подробностями о ходе политических событий, описанных по отношению к его притязаниям на Французский престол. Описание этого периода Европейской истории носит, в названной книге, характер безконечного скорбного листа Бурбонских треволнений и передряг, среди напрасных попыток, безсильных протестов и горьких разочарований, — разочарований, понесенных даже в недрах собственной [84] партии роялистов, от которой многие отпали для более выгодной службы новому властителю Франции.

За всеми внешними неприятностями, личное положение Людовика XVIII, со времени его выезда из России, довольно долго не колебалось, и житье его в Варшаве почти два года обошлось без всяких придирок или угрожающих предостережений. Первое из них последовало условно и не ранее ¹⁴/₂₆ Октября 1803 года. В этот день явился к королю президент Прусско-Варшавского провинциального управления, Мейер, с предложениями от Французского правительства, переданными (словесно) чрез посредство Берлинского: отречься навсегда от прав и притязаний на престол Франции, за уступку в Италии или владений Лукской республики, округленных несколькими добавочными участками Тосканы, Массы и Каррары, или другого клочка Италии на выбор, или же ионических островов, с придачею к подобному вознаграждению, в личную собственность Людовика XVIII, шестимиллионной годовой ренты на счет фондов, переведенных на Лондонский банк. Эти предложения Людовик XVIII отринул с твердостью, после чего ему дали почувствовать, что правительство Прусское может лишить его убежища, если того потребует первый консул Французской республики. Однако, на первый раз, такая угроза не имела еще последствий. Когда же в 1804 г. беззаконная казнь герцога Энгиенского и принятие Наполеоном императорского достоинства вызвали вопиющие протесты со стороны Людовика XVIII и его фамилии, то насмехавшийся наружно над этими заявлениями, но в сущности раздраженный ими, Наполеон ⁶⁶, настойчиво потребовал удаления графа Лилля из Прусских владений, на что и соглашался-было Берлинский кабинет; но сам Фридрих-Вильгельм III благодушно воспротивился такому решению своих министров и отстоял в этом случае права и обязанности гостеприимства; a для того, чтобы не вовсе оставить без удовлетворения домогательства Бонапарта, Прусское правительство распорядилось самовластно арестовать и заключить в крепость находившихся в Байрейте агентов Людовика XVIII: де-Преси (de Precy) и Коломеса (Imbert-Colomes), выдав все отобранные у них бумаги посланнику Бонапарта. Захваченная переписка была в Париже напечатана и скомпрометтировала множество замешанных в ней лиц, без всякого, впрочем, существенного результата. На жалобы же бедного графа Лилля, по поводу этого правонарушения, Берлинский двор изворотливо отозвался, что тут дело касалось вовсе не его слуг, a подданных Наполеона. Тем все и покончилось, к глубокому прискорбию короля.

“Я сознал (говорит он) неотступную необходимость принять новые меры к выходу из тягостного положения, в каком находил себя, и силился изыскать их, как вдруг откликнулись давно умолкнувшия для меня надежды из полученных в это время писем брата моего, графа д'Артуа, по поводу вновь зарождающегося союзного договора между Англиею и Австрией, о чем желал он сделать мне личные сообщения словесно. Для этого простым способом представлялось мне вызвать брата в Варшаву; но [85] Берлинский двор, предупрежденный мною о том, отвечал отказом, под предлогом, что Бонапарт требовал не допускать никак присутствия графа д'Артуа на Прусской территории. Между тем брат был уже на пути ко мне и потому я решился принять его в Гродне, Литовском городе, состоящем в черте Русских границ. Я был крепко уверен, что император Александр не поставит никаких препятствий моему желанию, и действительно, как только оно сделалось известным Петербургскому кабинету, Царь не замедлил отвечать мне самым предупредительным образом. Его участие ко мне было вновь подтверждено и выказало себя неизменившимся. Уже неоднократно прежде он приглашал меня возвратиться в Митаву или избрать себе для жительства какой-либо другой город в империи, по моему усмотрению, и я давно был не прочь согласиться на это, еслиб меня не отговаривали королева и принцесса Ангулемская, предпочитавшия местопребывание в Варшаве! Нельзя не повторить здесь, что к нему в особенности привязывало нас всегдашнее, исполненное почтительного внимания и обязательных попечений, сочувствие к нам Польского дворянства, незабвенное для меня и моих близких”.

Король совсем готовился уже к поездке в Гродну, но его дорожные сборы были прерваны на некоторое время открывшимся, будто бы, покушением подосланных из Франции эмиссаров извести ядом его самого, королеву и герцога Ангулемского с женою. Точно ли существовал такой умысел, или он был сочинен досужеством домашних агитаторов, пугавших нарочно мнительного короля (если не из желания казаться ему необходимыми оберегателями, то с целию бросить тень нового нарекания на ненавистную роялистам личность Наполеона) достоверно неизвестно. Заподозренные отравители не были ни задержаны, ни уличены, да и вообще обстоятельство это не возбудило почему-то никакого расследования со стороны местных Прусско-Варшавских властей, которые Людовик XVIII винит в желании замять дело, в угоду “Корсиканцу”. Во всяком случае, оно не имело последствий ⁶⁷, хотя после того король часто упоминает о дальнейших, будто бы, подобных же покушениях на его жизнь, постоянно остававшихся неразоблаченными вполне.

Отправившись, наконец, в Гродну и пробыв там более 20-ти дней, он не дождался графа д'Артуа и поехал к нему на встречу, морским путем из Риги, в Шведский город Кольмар, где Густав IV сделал ему торжественно-пышный прием. Там, в Октябре 1804 года, состоялось и условленное свидание обоих братьев, обильное политическими совещаниями; но пока оно происходило, Наполеон кстати воспользовался этим случаем для повторения усиленных настояний пред Берлинским двором об отказе Людовику XVIII в предоставленном ему дотоле убежище. [86]

“Фридрих-Вильгельм III, мягкий и слабый, как большею частию все добрые люди (рассказывает король), сдался на эти настояния, вследствие чего я получил от Прусского правительства, чрез посредство его посланника в Швеции, оффициальную ноту с воспрещением мне возврата в Варшаву. Я нисколько не сетовал собственно на короля Прусского за эту жестокую меру, так как узнавал в ней дело не его рук, а его советников; имея же в запасе полное согласие императора Александра на возобновление моего пребывания в Митаве, в случае еслибы обстоятельства вынудили меня удалиться из Польши, я на этот раз не оставался без пристанища, и потому довольно равнодушно принял неокладную ноту Прусского кабинета. Брат мой должен был вернуться в Англию... Мы расстались со слезами, не зная, когда вновь увидим друг друга... Корабли наши разъехались в противоположные стороны. Мой направился в Ригу, откуда я поехал в Митаву. Королева и герцогиня Ангулемская встретили затруднения соединиться там одновременно со мною, по случаю суровой зимы и дурных дорог, так что не ранее весны 1805 года обе оне могли предпринять свое путешествие”.

Так печально завершился для Людовика XVIII достопамятный в его жизни 1804 год. В течении этого года пережилось много страданий и утрат: гибель или бедствия иных друзей, измены других, отчуждение похищенного трона, новая потеря убежища, — все эти невзгоды безостановочно валились на голову короля-изгнанника, навязывая ему насильно роль истинно-трагическую, которая была вовсе не под-стать его флегматичной и черствой натуре. К многоразличным бедам присоединились еще расстройство здоровья и упадок бодрости духа. Первое сказалось учащенными и усилившимися припадками давнего недуга — мучительной подагры, которая по-долгу лишала больного употребления ног; а немощь духа проявлялась в беспрестанной боязни за личную безопасность. Со времени темной Варшавской истории об отравителях, Людовику XVIII чудились всюду посягатели на его жизнь, напущенные Парижскими его лиходеями, и основательно или нет, но он был убежден, что они преследовали его и в Готенбурге (в Швеции), и в Митаве. “В домашнем своем быту (говорит он) я должен был бдительно остерегаться убийц, снаряженных моими врагами, которые, не успев умертвить меня кинжалом или ядом, пробовали истребить огнем. В 1805 году они два раза поджигали Митавский дворец; но Провидение не попустило удачи злодейскому замыслу и спасло вновь мне жизнь. Строгие розыски по этому поводу дали очевидные доказательства, что двукратно начинавшийся пожар был произведен предумышленно”.

О подробностях вторичного пребывания Людовика XVIII в Митаве “Записки” его весьма скудны воспоминаниями. Кроме напугавших его пожаров, не приведено ни одного обстоятельства, которое ознаменовало бы два года жизни его там, начиная с 1805 по 1807 г., и только одним внешним политическим делам посвящено изложение этого двухлетнего периода.

Наконец, наступил 1807-й год, когда после непрерывных войн возникла новая между Францией и вооруженною коалицией из трех держав: Пруссии, Саксонии и России. Предупредив совокупное действие союзных сил, Наполеон быстро разгромил Пруссию, пока Русские войска были еще на походе к театру войны. Некоторые части их проходили через Митаву, [87] в том числе л. гв. егерский полк, командир которого, граф Эммануил Францович де-Сен-При, вместе с своими офицерами, представлялся Людовику XVIII. Интересный рассказ об этом посещении, живо обрисовывающий домашнюю обстановку короля и его семейства, сохранился в дневнике одного из офицеров, участников визита, Николая Гавриловича Левшина, недавно напечатанном ⁶⁸.

Действия Русских войск за границей начались, и в Митаву было прислано из армии много пленных и раненых Французов. По этому поводу находим в “Записках Людовика XVIII” следующия воспоминания: “Хотя Митава отстояла далеко от места военных действий, но в ней появились вскоре Французские пленники, больные и раненые. Я охотно отдал бы все, что имел, за возможность иметь с ними сношения и доказать им своими попечениями, что я не перестаю быть отцом моего народа; но все они отказались меня видеть: до такой степени обаяние славы, окружавшее Наполеона, [88] действовало на них; да и Русская политика также воспротивилась тому, чтобы я старался пробудить в этих Французских сердцах более естественные чувства (?!),почему я и вынужден был держать себя в стороне. Впрочем, почтенный священник нашего же дома заменял мое присутствие близ храбрых воинов: аббат Фирмон появился среди страждущих, утешал их, увещевал и стремился внушить им желание сблизиться со мной; но, увы! он сам сделался жертвой эпидемии, распространившейся в лазарете. Принцесса Ангулемская, узнав об опасном положении самоотверженного пастыря, пожелала сама заняться уходом за ним, до последних его минут. Тщетны были ее попечения и наши общия мольбы: Бог взял к себе святого человека, чтобы в лучшем мире даровать ему единственную награду, достойную его добродетелей. Кончина его последовала ¹⁰/₂₂ Мая 1807 года. Я велел над могилой покойника вырезать сочиненную мною эпитафию.... Жители Митавы, всех сословий и вероисповеданий, разделяли нашу горесть и со слезами провожали его до последнего жилища.... Потеря эта была тем чувствительнее для меня, что никогда я столько не нуждался в его утешениях, как именно в то время. Пруссия находилась, так сказать, накануне совершенного уничтожения, а император Александр I шел на помощь своему несчастному союзнику. Отправляясь в действующую армию, он распорядился предварить меня о своем посещении, которое застало меня среди жесточайшого припадка подагры. Мои ноги страшно распухли, и я насилу мог передвигать их. Его величество прибыл к нам ¹⁸/₃₀ Мая 1807 г., в 7 часов вечера. Прежде всего он направился в помещение герцога Ангулемского, который, осведомившись о его прибытии, вышел его встретить у самого дворцового входа (a l'entree du chateau). Император имел при себе малочисленную свиту. Обменявшись с моим племянником взаимными первыми приветствиями, он спросил, будет ли иметь честь видеть короля Французского. Герцог Ангулемский отвечал, смеючись, что его христианнейшее величество ⁶⁹, вероятно, не откажет в приеме такому приятному гостю, и тотчас провел его ко мне. Превозмогая свои страдания и опираясь на руку графа де Блака (de Blacas), я приблизился к первой двери в ту минуту, когда Император проходил через нее. Мы обнялись как братья и, — могу прибавить, как государи. Чтобы устранить всякий этикет, Александр сам взял меня под руку, и мы вместе прошли через залу. Он показал себя весьма ласковым и приветливым c теми особами, которых я ему представил; потом мы уединились вдвоем в мой рабочий кабинет, где уселись рядом на одинаковых креслах. Император начал с изъявлений мне своего живейшого участия и сожаления о том, что обстоятельства не дозволили ему ранее доказать это участие; потом прибавил: “Если Бог благословит мое оружие, то лучшим для меня удовольствием будет возвратить Франции ваше величество”. “А для меня, отвечал я, вступить туда при вашем содействии. Я всего надеюсь от храбрости ваших войск. Я также ласкаю себя надеждой, что они выполнят свой долг”. Но слова эти сказались без всякой горячности и, могу [89] примолвить, без убеждения. Роковое предчувствие леденило Царя. “Много славы было-бы, продолжал он, одержать победу над человеком непобедимым, ибо до сих пор она всегда была на стороне Бонапарта. Однакож, она не совсем далась ему в деле под Эйлау. Солдаты мои не хуже чем у него; но тактика Французских офицеров выше нежели у наших, что и доставляет столько перевеса Наполеону. Впрочем, я не отчаяваюсь, потому что дело мое правое и Бог мне пособит в нем”. Потом беседовали о короле Прусском, о государях зависевших тогда от Бонапарта и, наконец, о необходимости унять столь безграничное честолюбие. Но я не заметил в Императоре никакого энтузиазма по отношению к судьбе несчастных государей. Мне показалось в нем менее нерасположения к Бонапарту, чем боязни перед Англией, и я не могу здесь воспроизвести того, что он доверил мне по этому поводу. В добавок, я усмотрел в нем более всего желание оправдать себя от всякого соучастия в предосудительном деле.... Вскоре он опять свел речь на Бонапарта, о котором говорил с каким-то удовольствием. Я легко понял, что этот человек увлекал собою воображение Царя и что, в конце концов, Александр более готов сойтись с ним, нежели вести борьбу. Но, помимо этого замечания, я имел полнейшия причины быть довольным всеми изъяснениями, какими он старался меня успокоить за мое будущее, повторив несколько раз, что случись чтобы ни было, а он никогда меня не покинет и что для меня всегда будет место в его державе, как и в личной его дружбе. Я сделал еще одно наблюдение, что в нем присутствует наклонность к иллюминизму, которая впоследствии развилась явственнее и шире. В общем итоге оказывалось, что он полон благородных стремлений и желания делать добро; но я не нашел в нем признаков этого выспреннего гения, этой творческой способности, какими отличались Петр Великий и Екатерина Вторая. Наша с ним беседа продолжалась часа полтора; затем Император просил, чтобы я представил его королеве и принцессе, моей племяннице. Мы отправились было на их половину, но в тоже время обе оне, в сообществе герцога Ангулемского, шли сами к нам, точно как-будто мы все сговорились об этом заранее. Императоре приветствовал дам с истинно-рыцарскою любезностью, выразив им в самых симпатичных словах свое уважение и участие; принял всех служащих при них лиц весьма лестным образом, представил им, в свою очередь, сопутствовавшого ему графа Толстого ⁷⁰ и, наконец, покинул нас совершенно очарованными его благодушием, добрыми намерениями и изящными приемами обращения”.

________________

Если относительно исхода войны таились в самом деле те предчувствия в сердце Русского царя, которые казались видимыми его собеседнику в Митаве, то оне сбылись: война окончилась новым торжеством Наполеона, [90] нанеся опять удар заветным помыслам Людовика XVIII. Еще далеко неприспел тот час, когда, после вновь грянувшей борьбы на жизнь и смерть с ненасытным завоевателем, императору Александру выпал жребий увенчать старого, отверженного короля вожделенною для него короною Франции. Но между последствиями Фридландской битвы и счастливым переворотом в его судьбе должен был лечь широкий промежуток еще семилетнего искуса, Возникшия после Тизильтского мира приязненные отношения между двумя недавними противниками побудили опечаленного Людовика XVIII снова удалиться из России, на этот раз, впрочем, не насильственно, а совершенно добровольно.

Обратимся опять к тексту его “Записок”.

“Обещания императора Александра, при нашем с ним свидании, были положительны: убежище в его владениях мне было обеспечено во всяком случае, не смотря ни на какие последствия войны. Однакож, неудачный ее исход и установившаяся затем связь между Русским императором и Бонапартом привели меня к решимости на крайнюю меру — удалиться из России, подчинившейся теперь влиянию Тюльерийского кабинета. Королева и принцесса Ангулемская усердно поддержали меня в этом решении, при чем моя племянница объявила, что коль скоро настает пора, когда вся Европа подпадает, так сказать, игу Бонапарта, то нам следует оставить континентальные ее страны. Уже Лондонский кабинет, ежедневно терявший своих союзников, заметно сближался со мной. Но остававшиеся еще признаки его сдержанности могли внушать мне некоторое беспокойство. Выказывалось оттуда желание обязать меня, но не предлагалось мне убежища, которого я опасался не найти ни в каком другом государстве. По видимому, в Англии даже как будто побаивались, чтобы я с собою не занес и несчастий моих на Британскую почву; когда-же там могли увериться, что я действительно намеревался переселиться туда, мне полуоффициально намекнули, что, оставляя Россию, я всего лучше поступил бы, если-б уехал в Мартинику, — как мне уже и предлагали это прежде, — при чем присовокуплялось, что ни в каком случае король Франции принят в Англию не будет. Этот отзыв разрывал мне сердце. Тут я тверже чем когда-либо решился не ехать в Америку. Однако, в которой же стране оставалось мне жить? Не было в виду ни одной, исключая Швеции; но какой-то внутренний вещий голос отвращал меня от всякой мысли перебраться туда: сам не знаю отчего, только я носил в себе предчувствие, что Густаву IV царствовать недолго. И так я находился в мучительном недоумении, как вдруг получил, негласным путем, от королевы Английской и принца Валлийского (будущого короля Георга IV) положительные уверения, что королевская фамилия Великобритании примет меня с удовольствием, если я добровольно перееду в Англию. Добрый король Георг III, в одну из минут умственного просветления от своего помешательства, поручил передать мне тоже самое, с добавлением, что я не должен обращать никакого внимания на внешний образ действий Английского кабинета, который будет парализован твердою волей верховных вождей нации. Подобные уверения были для меня необходимы. Поэтому,. открыв эту тайну только семье моей да самым близким людям, я придал решению своему, приготовленному таким образом, вид случайного, внезапного, и перед отбытием моим из владений Русского царя, известил его о том следующим письмом: [91]

“Государь, брат мой! Богу неугодно, чтобы я долее обременял вас собою. Не умею достаточно выразить мою признательность за великодушное гостеприимство и доказательства благорасположения, которое вы оказывали мне, как равно и моему семейству. Примите мои благодарения и будьте уверены, что сердце мое полно всем тем, что вы для меня делали. Надеюсь, придет время, когда с помощию Провидения, я буду в состоянии доказать вашему величеству, что одолжения свои вы делали не для неблагодарного, в ожидании чего не отказываюсь от возможности испрашивать ваших дружеских услуг, не взирая на то, что удаляюсь из места, откуда я пользовался ими ближе. Королева, герцог и герцогиня Ангулемские присоединяются ко мне для выражения тех-же самых чувств. Имею честь” и проч.

“Ответ Императора вполне согласовался с благородным и возвышенным его характером, так что мне оставалось быть только им довольным во всех отношениях. Затем, в Октябре 1807 года, я снова отправился в путь, выехав из Риги морем, в сопровождении герцога Ангулемского и тех из служивших при мне лиц, которые пожелали участвовать в моей дальнейшей судьбе. Королева и племянница моя задержались в Митаве на время, покуда я не устроился как следует в Англии”.

________________

Нам остается сказать, что из Швеции, куда заезжал Людовик XVIII и где опять нашел прием, вполне подобающий царственной особе, он отправился в Англию, но не без некоторых остановок на пути, вследствие неприятно-щекотливой переписки с Великобританским министерством, которое обусловливало допущение в свою страну претендента строгим с его стороны сохранением инкогнито. Условие это сильно не нравилось Людовику, который, проживая в России, привык открыто заявлять свои права титулом “короля Франции и Наварры”; но делать было нечего: надлежало согласиться, скрепя сердце, так как ехать назад в Митаву казалось уже неловким.

В Англии Людовик XVIII прожил до самой поры счастливых для него событий 1814 года.

(пер. Д. Рябинина)
Текст воспроизведен по изданию: Сардиния в эпоху первой Французской революции // Русский архив № 9.  М. 1877

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

<<-Вернуться назад

Главная страница  | Обратная связь COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.