М. А. ЖЮЛЬЕН ПОСЛЕ 9 ТЕРМИДОРА

Для истории демократического движения во Франции второй половины 90-х годов XVIII в. большой интерес представляет изучение политической биографии и деятельности Марка-Антуана Жюльена (1775—1848). До сих пор она почти совершенно не освещалась в советской исторической литературе ¹. Между тем она этого заслуживает. Уже в 19 лет Жюльен, пользовавшийся особым доверием Робеспьера, был агентом Комитета общественного спасения и посылался с очень ответственными миссиями. Между 9 термидора и 18 брюмера Жюльен принимал ближайшее участие во всех крупнейших событиях этой бурной эпохи. Близко стоявший к движению Бабефа в конце 1795 г., влиятельный публицист, активный деятель последних якобинских организаций, секретарь неаполитанского республиканского правительства в 1799 г., М.-А. Жюльен был вместе с тем одним из представителей еще очень мало изученной группировки республиканцев-бонапартистов. Уже одна эта сложность политической биографии Жюльена, продолжавшего оставаться более или менее активным участником и во всяком случае очень внимательным наблюдателем событий во Франции в первой половине XIX в., объясняет растущий интерес к нему среди историков Революции и Империи ². [185]

Мы попытаемся осветить один из наиболее интересных периодов деятельности М.-А. Жюльена — между 9 термидора и 18 брюмера. Наша задача облегчается тем, что в советских архивах хранится очень ценная коллекция, позволяющая изложить эту часть биографии Жюльена несравненно полнее, чем это удавалось до сих пор зарубежным историкам. Как мы увидим, эти документы очень интересны и для истории бабувизма. Они дают, в частности, возможность выяснить остававшийся до сих пор совершенно неизвестным эпизод из жизни Бабефа — его деятельность в момент контрреволюционного мятежа в Париже 13 вандемьера IV г. (5 октября 1795 г.).

I

Анализ взглядов и деятельности Жюльена в 1794—1799 гг. представляет особый интерес прежде всего потому, что в период якобинской диктатуры он принадлежал к числу наиболее убежденных и, при всей своей молодости, очень активных робеспьеристов.

Об отношении самого Робеспьера к Жюльену-младшему можно судить по нескольким сохранившимся записям. В составленном Робеспьером списке «патриотов, обладающих талантами» (patriotes ayant des talens plus ou moins), Жюльен занимает одно из первых мест ³. В другом списке лиц, которых Робеспьер считал наиболее стойкими и преданными, имя Жюльена стоит рядом с именами братьев Пэйянов — младшего (Клода-Франсуа), ставшего национальным агентом в Париже и гильотинированного после 9 термидора, и старшего (Жозефа-Франсуа), возглавившего комиссию по народному просвещению, в состав которой, по-видимому, по предложению того же Робеспьера был включен и М. А. Жюльен ⁴. Робеспьер распространяет на них характеристику, которую дает председателю Революционного трибунала Дюма: «...энергичный и честный человек, способный выполнять самые важные обязанности» ⁵.

Переживший Робеспьера больше чем на полвека, непрерывно подвергавшийся преследованиям за свою деятельность в годы террора ⁶, Жюльен, естественно, стремился ослабить впечатление от этой характеристики. Однако сохранившиеся документы целиком ее подтверждают. Жюльен с полным правом должен быть отнесен к числу наиболее энергичных и убежденных якобинцев, и притом к тем, кто с особым интересом относился к социальным проблемам.

В этом отношении особенно характерно его письмо от 1 октября 1793 г. из Сен-Мало, одного из трупных в то время портов Франции: «Повсюду я призываю народные общества не доверять коммерсантам, мюскаденам и вообще богачам, аристократия которых стоит на [186] очереди, вслед за духовенством и дворянством. Повсюду я стремлюсь поднять народ, показать, что революция совершена для него, что пришло время для господства бедных и санкюлотов, потому что они составляют большинство на земле, а большинство должно господствовать» ⁷. Интересно, что К. Маркс в 1843 г., в Крейцнахе, составляя свой первый большой конспект по истории революции (по книге В. Ваксмута «Geschichte Frankreichs im Revolutionsalter»), обратил внимание именно на это место (Ваксмут ошибочно приписал его депутату Конвента Изабо), очевидно, заинтересовавшее его смелым подчеркиванием социального характера революции ⁸.

Эта вражда к «богатым», к представителям крупной торговой буржуазии, к «негоциантизму» проходит красной питью во всех донесениях Жюльена 1793—1794 гг. из крупнейших атлантических портов Франции, куда его посылал Комитет общественного спасения.Попав в Бордо, Жюльен сообщает оттуда весной 1794 г. Сен-Жюсту: «Бордо является очагом негоциантизма и эгоизма. Там, где было много крупных купцов, было чрезвычайно много мошенников (fripons), и свобода, основой которой является добродетель, не смогла утвердить здесь свое господство» ⁹.

Одним из наиболее значительных эпизодов в деятельности Жюльена этого периода является его конфликт в Нанте с Каррье, обвиненным им в «проконсульских» тенденциях. Выставленное Жюльеном требование немедленного отзыва Каррье послужило даже поводом к его временному аресту в Нанте. Но это крайне острое столкновение не помешало Жюльену очень высоко оценить действия Каррье против «негоциантизма». «Следует воздать Каррье справедливость в том,— писал он Робеспьеру,— что на первых порах он раздавил негоциантизм, со всей силой громил меркантилистский, аристократический и федералистский дух» ¹⁰.Социальную заостренность этих заявлений Жюльена не следует, разумеется, преувеличивать. Громя «ажиотаж», он всячески подчеркивал необходимость поощрения «честной торговли». «Торговле нечего опасаться,— заявил он в Бордо,— если только она будет национальной, очистит себя от спекуляции, ажиотажа и недобросовестности, от всего, что составляет существо этой меркантилистской аристократии, этого негоциантизма, который эгоистически подавляет благородные чувства и любовь к отечеству... Террор будет направлен только против мошенников» ¹¹.

Разделяя мелкобуржуазные иллюзии о возможности «честной торговли», Жюльен был, однако, непримиримым к «аристократии богатства». Уже в 1792 г., вооружив в Тарбе (Верхние Пиренеи) за сутки 300 волонтеров, он подчеркивал в донесении, что меньше всего содействовали ему в этом «богатые, торговцы, порядочные люди; добродетельные санкюлоты, только они одни, умеют приносить жертвы и проявлять великодушный энтузиазм» ¹². К запросам санкюлотов и обеспечению их [187] продовольствием Жюльен проявлял особое внимание. В отчете Комитету общественного спасения о своей деятельности в Бордо, представленном уже после падения Робеспьера, 24 термидора, Жюльен писал, что он тщательно следил за тем, чтобы «закон о максимуме не предавался забвению» ¹³.

Жюльен был в этот период убежденнейшим сторонником террора. В одной из речей, которую многократно напоминали ему позднее реакционеры, Жюльен заявил: «Рейналь сказал, что нация обновляется только в кровавой бане. Мирабо говорил, что у свободы только одно ложе — матрацы из трупов. Кто-то сказал также, что кровь — к стыду для народов — является грудным молоком национальной свободы. Да, без сомнения, к стыду для народов, но наша революция на ежедневном опыте все больше и больше доказывает истинность этой политической аксиомы, выдвинутой Рейналем и Мирабо» ¹⁴.

Кое-что в этом заявлении может быть отнесено за счет юношеской пылкости, увлечения собственным красноречием, но в целом вся деятельность Жюльена, его борьба в Вандее и Бордо несомненно показывает, что Робеспьер не ошибался в своей оценке. На вопрос, ставившийся Дюбуа-Крансе во время «чистки» народных обществ в Лионе: «Что ты сделал для того, чтобы быть повешенным в случае контрреволюции?», Жюльен мог отвечать совершенно уверенно. Не случайно, что уже 11 термидора Каррье и Тальен потребовали применения репрессий против Жюльена и только возраст (а, может быть, и связи отца) спасли его от казни ¹⁵.

Как же сложилась судьба этого убежденного и идейного робеспьериста после 9 термидора? Вопрос этот имеет совсем не личный, чисто биографический интерес. А. Эспинас и А. Матьез считали, что последовательный якобинизм неизбежно вел к социализму, что бабувизм не внес ничего существенно нового в развитие социальной мысли, что он был только завершением робеспьеризма. Судьба Буонарроти и Дартэ, фигурировавшего в том же робеспьеровском списке «патриотов, обладающих талантами», что и Жюльен, говорит как будто бы в пользу этого предположения. Но как раз сложный путь, пройденный М.-А. Жюльеном после 9 термидора, свидетельствует о совершенно противоположной линии развития. Личная судьба Жюльена кажется нам поэтому показательной для эволюции целого слоя мелкобуржуазных демократов между этими двумя историческими вехами — 9 термидора и 18 брюмера.

II

Трудно судить о том, как отнесся Жюльен к перевороту 9 термидора, так как к его собственным показаниям приходится относиться критически. Противники обвиняли Жюльена в том, что он пытался развязать движение в пользу Робеспьера в провинции; сам Жюльен это [188] отрицал. Во всяком случае после переворота он направился из Бордо не прямо в Париж, а на запад. Даже по записи его первой речи после переворота в Ларошели, сделанной самим Жюльеном, видно, что его позиция была очень уклончивой. Он подчеркнул в ней, что «огромная власть (autorite), которой был облечен Робеспьер, должна была вызвать подозрительность, тревожную зависть и суровую недоверчивость республиканцев» ¹⁶. Осуждения Робеспьера в этих словах не было. Очень осторожно говорил Жюльен и о возможных последствиях переворота, об условиях, необходимых для того, чтобы 9 термидора не стало для революции «роковым днем» (une journee funeste) ¹⁷.

Через две недели после казни Робеспьера, сейчас же вслед за представлением им отчета Комитету общественного спасения о своей миссии в Бордо (датированного 24 термидора), Жюльен был арестован. Его не судили и не допрашивали. Через полгода — в жерминале — он был освобожден и тут же снова водворен в парижскую тюрьму Плесси — уже пятую со времени его заключения ¹⁸. 21 фруктидора III г. (7 сентября 1795 г.), в 391-й день своего заключения, он начинает свой тюремный дневник. «Я никак не могу добиться,— пишет Жюльен,— ни того, чтобы меня выслушали, ни того, чтобы меня судили, мне никогда не сообщали причины моего ареста... Каждый день я слышу грустные стенания умирающей свободы..., узнаю о многочисленных убийствах республиканцев, наблюдаю стремительное приближение контрреволюционного потока, который мчится сквозь кровь и трупы... Я иду туда, где находятся Гракхи» ¹⁹. «Я родился на вулкане, я жил во время его извержения,— меланхолически записывает он в другом месте дневника,— я буду засыпан его лавой»; «доброжелательный человек с наивной и простой душой находится среди людей, особенно в период революции, как в лесу, населенном хищными животными» ²⁰.

Эти записи — хотя и не случайные, как мы увидим,— не должны вводить в заблуждение. Первый вал термидорианской реакции мог свалить с ног и более зрелого революционера. Но Жюльен вовсе не собирался мириться с поражением. Он искал путей укрепления республики, задумывался над судьбами и перспективами революции.

Хотя Жюльен и не принадлежал к числу оригинальных мыслителей, это был человек с далеко не заурядным умом, с хорошей подготовкой, «воспитанный,— как он сам отмечал,— на возвышенных произведениях Вольтера, Руссо, Гельвеция, Монтескье, Мабли, особенно воспринявший (imbu) Макиавелли». Мабли, как и Тюрго, был близким другом его отца ²¹. Он хорошо знал многих крупнейших деятелей эпохи: лично встречался и беседовал с Робеспьером (а позже с Наполеоном), переписывался с Дантоном и Сен-Жюстом, находился в одной тюрьме с Бабефом, Буонарроти, Дарте. Он был знаком почти со всеми виднейшими деятелями Конвента. Среди его личных друзей были незаурядные люди — Ж.-Л. Брио и Ниош, члены Совета пятисот, тонкий [189] дипломат и способный литератор, бывший аббат Сулави. Уже позднее, в XIX в., его ум ценил Гёте, об его журнале «Revue Encyclopedique» с уважением отзывался В. Г. Белинский. Он много пережил и много размышлял. В тюрьме Жюльен внимательно изучал Макиавелли. «Прочти божественного Макиавелли»,— пишет он Брио,— и ты найдешь в нем (в рассуждениях о Тите Ливии) и теорию нашей революции и историю совершенных в ней ошибок» ²². В силу всего этого тюремные размышления Жюльена, особенно отрывок «О духе французской революции» («De l'esprit de la Revolution francaise»), представляют безусловный интерес.

Заслуживают внимания прежде всего те мысли о социальном содержании революции, которые являются как бы продолжением его донесений 1793—1794 гг. «Какова была главная ошибка тех глупцов, которые сами разрушают теперь свое собственное творение? — спрашивает он в этом отрывке и отвечает.— То, что они недостаточно быстро оказались на стороне народа. Нужно было заинтересовать его... в революции, прежде чем она была завершена. Мало было создавать народные законы, нужно было незамедлительно осуществлять их. Революция была войной между патрициями и плебеями; не следовало откладывать распределение завоеваний среди последних» ²³. Жюльен вовсе не склонен был отрицать полезность своей недавней деятельности: «В чем, на самом деле, состояли наши преступления? В том, что мы преследовали мошенников, хотели благосостояния бедного и угнетенного класса, осуществляли суровые законы против роскоши и богатства, покровительствовали промышленности и облегчали положение неимущих (soulageaient 1'indigence)» ²⁴. И Жюльен делает категорический вывод: «...вся революция от начала до конца была непрерывной борьбой, войной на жизнь и смерть между патрициями и плебеями, между богатыми и бедными» ²⁵.

Это понимание социальных сдвигов, происходивших во Франции в годы революции, несомненно, приближало недавнего страстного борца с «негоциантизмом» к бабувистскому движению, основные кадры которого сплачивались в тюрьмах термидорианской Франции как раз в те месяцы, когда там находился Жюльен. Во всяком случае, в «двадцати тысячах патриотов, заключенных в тюрьмах», он видел в тот период главную силу, способную «спасти Республику», считая, что для того, [190] чтобы предупредить гибель Конвента и народа, нужно «освободить тех», кто не были ни убийцами, ни ворами, но кто были и д о л ж н ы е щ е б ы т ь т е р р о р и с т а м и (разрядка наша.— В. Д.) в духе революции, в. справедливости» ²⁶.

И, однако, наряду с этими совершенно трезвыми выводами о войне «богатых и бедных» Жюльен то и дело оказывается во власти совершенно необоснованных, мелкобуржуазных иллюзий. Он ясно видит, что «отечество находится в опасности, вот-вот польется потоком кровь, разжигаются факелы гражданской войны, монархисты готовятся торжествовать победу» ²⁷. Но выход представляется ему лишь в объединении всех доселе враждовавших фракций: «Забудем наши роковые раздоры. Объединимся, пусть останутся только две фракции — республиканцы и монархисты». Еще так недавно яростно боровшийся против жирондистов и сообщавший Конвенту «счастливые новости о смерти Барбару, Петиона и Бюзо» ²⁸, Жюльен предлагает теперь включить в этот республиканский блок и Жиронду: «...мы можем упрекнуть Жиронду только во взглядах, отличных от наших, но в главном вопросе о единой и нераздельной республике... она теперь как будто бы вполне сходится с нами... Поэтому объединимся; пусть исчезнут клички термидорианцев, жирондистов, террористов; пусть те, кто основал республику и хочет ее сохранить, пусть те, кому никогда не простят ни монархия, ни фельяны, ни эмигранты, подумают, наконец, о том, чтобы создать священную лигу, чтобы, спасая себя, спасти отечество. Обратимся с призывом ко всем подлинным детям Революции... Перестанем, наконец, преследовать и обвинять друг друга. Только монархисты радуются нашим раздорам и готовятся объединить всех нас на одних и тех же эшафотах. Обнимем друг друга и будем бороться против наших общих врагов... Тюрьмы являются пристанищем более чем двадцати тысяч; энергичных республиканцев... С нами еще народ, армия и тюрьмы. Единство, и мы будем сильны. Единство, и отечество будет спасено» ²⁹.

Это единство Жюльен предлагал осуществить вокруг термидорианского Конвента. Он является, по его мнению, последним шансом спасения. В этой связи Жюльен высказывает свою заветную мысль, к которой впоследствии неоднократно возвращался: «Дело идет о том, чтобы з а к о н ч и т ь р е в о л ю ц и ю (разрядка наша.— В. Д.), создать для республики непоколебимую базу, подавить последние, страшные конвульсии роялизма» ³⁰. Сделать это в состоянии только Конвент. «Его уничтожение повергнет Францию в состояние хаоса» ³¹. Только монархисты стремятся «разжечь войну между народом и Конвентом, в то время как они должны составить единое целое» ³².

Исходя из этого, Жюльен осуждает выступление парижских предместий в жерминале и прериале III г. против термидорианского Конвента. Более того, он считает, что они были вызваны подстрекательством монархистов. В заметках «О первом прериаля» он пишет: «Еще никто не говорил о роялистском движении, которое сделало столь губительным этот день... Дни 1 и 2 прериаля были вызваны [191] роялистами» ³³. Их цель состояла в том, чтобы «разжечь гражданскую войну, разделить народ и Конвент, между тем как их чувства и интересы с о в е р ш е н н о е д и н ы» (разрядка наша.— В. Д.) ³⁴.

Итак, с одной стороны, Жюльен ясно видел, что революция «была войной не на жизнь, а на смерть... между богатыми и бедными». И этот же Жюльен выдвигал совершенно противоположную мысль, что вся гражданская война была только результатом недоразумений, что все разногласия между жирондистами, дантонистами, термидорианцами и «террористами» должны быть преданы полному забвению. Жертва термидорианской реакции, Жюльен то склоняется к мысли о необходимости решительно опереться на народ и спасать революцию путем проведения последовательной демократической политики, то призывает к сплочению вокруг термидорианского Конвента и безоговорочной его поддержке.

К Жюльену этого периода более чем к кому-либо подходит гётевский стих: «Zwei Seelen wohnen — ach! — in meiner Brust». Но как раз к концу существования термидорианского Конвента «революционная душа» вновь получает в нем перевес. Рост монархической угрозы в стране, и особенно в столице, вызывает новые колебания всей республиканской мелкой буржуазии. Наглядным примером этого, как нам кажется, и является поведение Жюльена во время одного из самых серьезных политических кризисов термидорианского периода — контрреволюционного восстания в Париже 13 вандемьера IV г. (5 октября 1795 г.). Ясности и определенности позиции Жюльена во время этого кризиса очень во многом способствовало произошедшее именно тогда его личное сближение с Бабефом.

III

Летом 1795 г. Бабеф находился в Аррасской тюрьме (Baudets). Он покинул ее 24 фруктидора III г. (10 сентября 1795 г.). Дата эта, установленная М. Домманже, подтверждается имеющимся в московском архиве Бабефа письмом Шарля Жермена. 23 фруктидора Жермен, находившийся в той же тюрьме Боде, пишет Бабефу: «Я собирался тебе писать, как обещал утром (напомним, что между ними шла очень оживленная переписка, охватывавшая важнейшие теоретические вопросы.— В. Д.), но явился наш надзиратель и сообщил, что завтра мы едем в Париж и что ты тоже назначен на этап. Мы поговорим в пути» ³⁵.

Имя Бабефа было, конечно, хорошо известно Жюльену. Оно неоднократно встречается в его тюремных записях. Так, конспектируя в тюрьме «Journal de la Montagne», Жюльен очень подробно записал выступление Тальена в Конвенте против Бабефа. В одном из неоконченных черновиков он характеризует «Топино, Дюфурни и Бабефа» как «термидорианцев, но патриотов, которые принесли добра не меньше, чем зла» ³⁶. В своем «тюремном дневнике» в Плесси Жюльен упоминает о «республиканской Вандее» как об обсуждаемой в тюрьме [192] «последней возможности» выхода из трудностей, как о плане, «развиваемом в одном произведении и несущем избавление (d'un ecrit bien salutaire)» ³⁷. Известно, что план «республиканской Вандеи» был выдвинут именно Бабефом. В фруктидоре III г. состоялось, наконец, и их непосредственное знакомство. Совместное пребывание в Плесси продолжалось около месяца (с 24 фруктидора до 22 вандемьера).

Политическая обстановка во Франции тогда чрезвычайно обострилась. Термидорианский Конвент доживал последние дни. В связи с плебисцитом в фруктидоре III г., в ходе которого подверглись обсуждению конституция 1795 г. и декреты о сохранении в будущем собрании (в Совете пятисот и Совете старейшин) ²/₃ депутатов-термидорианцев, чрезвычайно усилилась активность монархических элементов, особенно в Париже, где шла открытая подготовка к контрреволюционному перевороту и разгону Конвента. Шансы такого переворота были тем значительнее, что подавление движений в жерминале и прериале вызвало в народных массах Парижа известную апатию, во всяком случае все растущее безразличие к судьбам термидорианского Конвента.

Играя на продовольственных затруднениях, монархические элементы в отдельных случаях могли даже, успешно маскируясь, поднимать на борьбу против термидорианцев население некоторых демократических секций ³⁸. Кульминационным пунктом этого кризиса и явилась попытка контрреволюционного мятежа 13 вандемьера в Париже, когда против Конвента выступило почти 20 тыс. вооруженных секционеров.

Мятеж застал и Бабефа, и Жюльена в Плесси. Здесь же находился ряд лиц, составивших впоследствии костяк бабувистского движения — Буонарроти, Шарль Жермен, Дебон, Буэн, Фике, мэр Лиона Бертран, погибший впоследствии в связи с делом Гренельского лагеря, другой видный лионец — Фонтенель, председатель Марсельского революционного трибунала — Майе и др.

Жюльен оставил очень яркое описание того, как переживались события 13 вандемьера в Плесси. «Весь день в Париже бил набат; под вечер стали слышны пушки; издалека доносился шум сражения. Вдруг наступила страшная тишина. Приближалась ночь. Гудел набат... Мрачное и глубокое беспокойство заметно было на лицах заключенных. Они боялись обмениваться мнениями о будущем» ³⁹.

Расправы, имевшие место в провинциальных тюрьмах, не оставляли никакого сомнения в том, что победа монархистов в Париже неизбежно приведет к повторению «сентябрьских дней» 1792 г., но на этот раз в интересах контрреволюции. Однако заключенных в Плесси интересовала не их личная судьба. 13 вандемьера на карту было поставлено существование республики. Под непрерывный гул набата и пушечной стрельбы у «заключенных-республиканцев» созрело решение — потребовать у Конвента хотя бы временного освобождения, для того чтобы принять личное участие в борьбе за сохранение республики. Инициатива [193] этого плана несомненно принадлежала Бабефу,— по крайней мере его рукой написаны все важнейшие документы, относящиеся к этому выступлению заключенных в Плесси 13—14 вандемьера. К чести Жюльена именно он оказался правой рукой Бабефа. «Умереть или победить,— записывает он в дневнике,— вместе с нашими братьями. Если исход еще не определился, мы можем помочь достижению победы. Готовые ко всему в эту мрачную ночь, мы слышали в этом грозном гуле набата последний призыв к великодушию, которое сохранилось еще в душах, преданных республике» ⁴⁰.

13 вандемьера делегация заключенных отправилась к начальнику тюрьмы Али (Haly). Мы узнаем об этом из записи Жюльена: «Я решаюсь, совместно с Б[абефом] отправиться к начальнику тюрьмы, чтобы предложить ему во имя общественного спасения и в интересах спокойствия тюрьмы... послать кого-нибудь за получением точных сведений» ^4l. О содержании этой беседы мы можем судить по сохранившемуся обращению «республиканцев-заключенных», написанному рукой Бабефа. Приводим его целиком ввиду его несомненного исторического интереса.

«П л е с с и, 13 в а н д е м ь е р а, 4 – й г о д Р е с п у б л и к и. З а к л ю ч е н н ы е - р е с п у б л и к а н ц ы г р а ж д а н и н у А л и, н а ч а л ь н и к у т ю р ь м ы П л е с с и.

Гражданин, мы слышим призыв набата, и мы вправе испытывать живейшую тревогу в момент, когда решается, возможно, судьба и национального представительства, и Республики. Заключенные-республиканцы живейшим образом в них заинтересованы. Если Конвент находится под угрозой, они готовы соорудить вокруг него защитный вал из своих тел, чтобы сражаться, умереть или победить рядом с народными представителями.

Вполне законное возбуждение, царящее среди заключенных, вызывает у них настоятельную нужду осведомиться о подлинном положении и получить точный доклад, который или успокоит их и уничтожит причины для волнений, или оправдает их твердую решимость пожертвовать собой для защиты Конвента.

Исходя из этих побуждений, республиканцы-заключенные посылают к тебе шестерых делегатов, из которых трое, в сопровождении надзирателя или охраны, должны отправиться в правительственные комитеты, чтобы выразить волю патриотов, мужество которых сковано в тюрьмах, и дать своим товарищам точный отчет о положении дел в Париже, степени безопасности Конвента и о намерении правительства отказать нам или пойти навстречу нашим желаниям.

Мы не сомневаемся в том, что наш образ действий, столь похвальный сам по себе, и вызванный критическими обстоятельствами, которые мы переживаем, не встретит ни малейшего сопротивления с твоей стороны. В противном случае на тебя легла бы слишком серьезная ответственность» ⁴².

Под этим заявлением подписались в числе первых четырех Филипп, Шарль Жермен, Жюльен и Бабеф ⁴³. [194]

Бабеф подготовил — этот документ также сохранился — проект письма от имени Али в Комитет общественной безопасности ⁴⁴. Как сообщает Жюльен, входивший вместе с Бабефом в состав делегации; прием, оказанный им начальником тюрьмы, давал основание предположить, что их обращение не будет отвергнуто.

Это посещение имело место, очевидно, днем или вечером 13 вандемьера. Но внезапная тишина, наступившая в Париже после усиленной пушечной стрельбы, как мы видели из описания Жюльена, вызвала еще большую тревогу среди узников Плесси, не знавших еще, что бонапартовская артиллерия уже успешно совершила свое дело. «Таковы были обстоятельства,— записывает Жюльен,— которые побудили нас, Б[абефа] и меня, среди ночи снова отправиться к нему (Али.— В. Д.). К нам присоединился Тюрро, нас сопровождал тюремный надзиратель» ⁴⁵. Но на этот раз делегация встретила холодный прием, вероятно, сам Али не знал, на чью сторону склоняется победа. Утром 14-го, обходя тюрьму, он даже угрожал, по словам Жюльена, «указать на Б[абефа] и меня... как на зачинщиков» ⁴⁶.

В этой обстановке, преисполненной тревоги и неопределенности, рано утром 14 вандемьера Бабеф составил новое заявление, обращенное непосредственно к Конвенту, в котором чрезвычайно ярко отражены все переживания узников Плесси в эту ночь и очень четко сформулированы их политические требования. Документ этот свидетельствует об исключительной политической чуткости Бабефа, сумевшего от своей тактики непримиримой оппозиции термидорианскому Конвенту [195] перейти «в 24 часа» к тактике его временной поддержки во имя сохранении республики и отражения монархической угрозы.

«П л е с с и, 14 в а н д е м ь е р а, 4 – й г о д Р е с п у б л и к и. З а к л ю ч е н н ы е - р е с п у б л и к а н ц ы Н а ц и о н а л ь н о м у К о н в е н т у.

Представители французского народа!

Только чудом, кажется, мы еще живы. Прислушайтесь же в последний раз к нашему призыву. Верните Нас к жизни, которая не будет бесплодна ни для отечества, которому угрожает опасность, ни для свободы, которая так настоятельно требует энергичных защитников. Прислушайтесь к нашим голосам, заклинающим вас не предавать самый чистый, самый пламенный патриотизм на муки и позорную смерть... Избавьте нас от этого страшного положения..., от этой печальной и Душераздирающей перспективы пасть беззащитными от подлых ударов гнусных друзей Тарквиния.

Как описать вам ужасы, мучительные тревоги последней ночи! Барабаны, набат, пушки, шум сражения, страшная тишина, внезапно их сменившая, невозможность осведомиться о событиях, которые как мы с трепетом ожидали, могли оказаться роковыми для свободы, для национального представительства, для наших собратьев по оружию и для всех республиканцев... Такое состояние слишком ужасно, чтобы испытать его еще хоть раз.

В ответ на наше вчерашнее обращение, скрепленное почетным ручательством всех наших собратьев по оружию, вы почти решились уже использовать наши руки, наше мужество и сломить оковы, которые мы несем только потому, что дорого ценим свободу. Ночью, по докладу, предполагалось принять решение о том, чтобы больше не держать нас в бездействии, смертельном для нас и, может быть, для нашей страны. Мы понимаем настоятельные причины, которые помешали этому докладу. Но нужен ли он был при таких не терпящих отлагательства обстоятельствах? Что означает эта медлительность, когда дело идет о вашей защите и защите Республики! Кто же мы такие, что вы отказываетесь от нашей энергии в минуту небывалой опасности? Представители народа! Не пренебрегайте кипучим рвением, которое мы не в силах сдержать при виде нынешних опасностей. Подумайте и о том, что случится, если, находясь взаперти, мы очутимся во власти кровожадных прислужников, которые беспощадно принесут нас в жертву при первой же возможности. Вместо того, чтобы жертвовать нами в угоду подлой мести королевской партии, предоставьте нам возможность пролить кровь за отечество, перед которым мы всегда преклоняемся; доверьтесь нашей республиканской честности, обязательству вернуться в оковы после победы, которые мы на себя принимаем, подобно Регулу.

P. S. Что происходит? Что случилось? Где мы находимся? Существуют ли еще Конвент, Республика? Страшная неизвестность! Мы находимся на острове, отрезанном от всех смертных. Наша стража запрещает сегодня все, вплоть до газет. Что означают эти странные меры? Что они нам предвещают? На что же мы обречены?» ⁴⁷.

Только утром 14 вандемьера заключенные в Плесси узнали о подавлении мятежа. «Я снова перевожу дыхание,— записал Жюльен,— сознаюсь, что меньше часа назад я готов был заколоть себя кинжалом... Я считал, что все погибло (je croyais tout perdu)» ⁴⁸.

Жюльен пробыл в Плесси еще одну неделю. В его бумагах сохранился незаконченный проект обращения к Конвенту, по-видимому, составленный еще в тюрьме: «Ты видишь у твоей решетки в этом храме свободы людей, которые спасли тебя от кинжалов роялистов, заставили отступить гнусные когорты не только для тебя, но для Республики, для народа, для равенства» ⁴⁹. В обращении выставлялось требование амнистии для политических заключенных. В нем есть вставка, написанная рукой Бабефа, что эта мера (амнистия) «крайне важна, необходима для того, чтобы сразить монархистов во всей Республике, убедить их в непоправимости понесенного ими поражения и оживить давно уже исчезнувший патриотический дух» ⁵⁰. Как видно из этого документа, теснейшее политическое сотрудничество между Бабефом и Жюльеном продолжалось во все время их совместного заключения. 21 вандемьера (12 октября 1795 г.) Жюльен был освобожден ⁵¹.

IV

Жюльен покинул Плесси, по-видимому, сговорившись с Бабефом о плане ближайших действий и прежде всего о мероприятиях для освобождения тех, кто еще оставался в тюрьмах. Об этом свидетельствует письмо Бабефа 22 вандемьера (13 октября 1795 г.) неизвестному адресату: «Дорогой друг! Я пришлю к тебе завтра своего сына. Ты ответишь мне через него, состоялось ли собрание патриотов, о котором ты мне сообщал — Поиса, Гарро, Дюваля, Антонелля, Бассаля, Ж ю л ь е н а (разрядка наша. — В. Д.), Мэолля и др.— и предприняли ли они в комитете обещанные шаги (la demarche promise). Организуй это, если не сделано. Наши два депутата явились еще сегодня утром, но обо мне они не подумали. Повидайся с Топино и реши с ним окончательно вопрос о печатании. Повидайся также с Пареном в кафе на rue Nicaise как и со всеми его друзьями, и ежедневно сообщай мне новости. Я на этом заканчиваю, я в плохом настроении, мои мысли путаются, и у меня нет времени объяснить тебе причины этого. Буэн меня торопит» ⁵². Первые дни после освобождения Жюльен верен своим обещаниям. Это видно из записей в дневнике в конце вандемьера: «Я хотел сделать еще одну последнюю попытку для умирающей революции… Я встретил многих депутатов и содействовал освобождению многих патриотов, в течение долгого времени разделявших мою судьбу. Я писал и напечатал несколько смелых строк, которыми хотел снова [197] возбудить общественное мнение. Было задумано торжественное обращение. Будет ли оно успешно? Кто победит, республиканцы, роялисты или господствующий макиавеллизм?» ⁵³.

«Обращение», упоминаемое Жюльеном, это, вероятно, та самая петиция, которую, по словам Буонарроти, предполагалось вручить Конвенту с требованием отмены состоявшихся выборов и проведения ряда других революционных мер. Термидорианцам, как сообщает Буонарроти, удалось расколоть ряды «патриотов», подписавших эту петицию ⁵⁴. Возможно, что эта неудача подействовала расхолаживающим образом на Жюльена. Во всяком случае, в его настроении наступает перелом.

Бабеф вышел из Плесси 26 вандемьера (18 октября) ⁵⁵. 29 вандемьера Жюльен записывает свои впечатления о встрече с ним: «Вечером я встречаю Б[абефа], который сам обошел всех революционеров и прощупал умы, народ, предместья... Он вернулся недовольный и потеряв надежду» ⁵⁶. На следующий день они встречаются снова: «30 утром я снова с ним беседую. Что мы можем сделать? Что может сделать честный и чистый человек!» ⁵⁷. Колебания Жюльена все усиливаются. «Я встречаю Сулави ⁵⁸,— записывает он в своем начатом еще в Плесси дневнике,— многих патриотов и моих недавних товарищей по заключению; я чувствую, какими священными, нерушимыми обязательствами связала меня тюрьма с республиканцами, сейчас гонимыми и составляющими меньшинство на французской земле... Патриоты хотели бы, чтобы я решительно выступил в качестве одного из их защитников и чтобы я с пером в руке напал на палачей отечества» ⁵⁹. Но именно такой решимости и не хватает Жюльену, как ни неприятна ему мысль, что, если он откажется от этих обязательств, его «сочтут бесхарактерным человеком, неспособным занять определенную позицию» ⁶⁰. И он задумывает шаг как будто бы совершенно противоречащий его поведению 13 вандемьера, но вполне логично связанный с его пессимистическими настроениями, о которых мы уже упоминали. «Я решаюсь бежать из Парижа,— записывает он в своем дневнике вслед за описанием встреч с Бабефом,— порвать связи, которые еще меня удерживают... Я хочу бежать, я хочу жить в одиночестве и спокойно... Мое решение принято... Я должен внезапно уехать и ускорить мой разрыв с революционерами, которые хотят снова увлечь меня в свои фаланги... Я уезжаю, я не хочу больше видеть Париж, я хочу коров, молока... О, будущее, не обманывай моих ожиданий. Мне 21 год, пусть зарю моей жизни больше не омрачают тревожные видения, пусть мирные дни сменят мои долгие несчастья и дни тревог» ⁶¹. [198]

30 вандемьера Жюльен, действительно, покидает Париж. Но все же он был слишком деятельным человеком, чтобы решиться на окончательное «бегство» от политики. Достаточно ему было узнать о принятии Конвентом закона об амнистии, как 9 брюмера он снова возвращается в столицу. Те несколько страничек дневника, которые посвящены его возвращению, имеют совершенно своеобразный исторический интерес. Это — перечень лиц, с которыми Жюльен встречался в последующие за его возвращением два-три месяца. Список этот чрезвычайно велик: в нем, по собственному подсчету Жюльена, 442 фамилии, в том числе свыше 85 депутатов. В нем есть члены Директории — Баррас, Карно, Рейбель, Летурнер, Ларевельер-Лепо; министры — Гойе, Бенезек, Мерлен, Делакруа; виднейшие термидорианцы разных направлений — Тальен, Ровер, Изабо, Лежандр, Леонар Бурдон и Бурдон из Уазы, Буасси д'Англа, Саладен, Шенье, Инар, Дону; видные якобинцы из числа тех, кто более или менее сохранил свое политическое лицо — Вадье, Робер Ленде, М. Бэйль, Рикар, Жанбон Сен-Андре, Приер из Марны, Мэолль, Бассаль, Понс, Малларме, Одуэн, Бодо, Арман из Мезы, Жавог, Шаль, Альбитт и др. В этом списке есть Грегуар и Сиейс, Фуше и Реаль, бывший викарий отрекшегося от сана парижского архиепископа Гобеля и астроном-атеист Лаланд, мать Гужона и его шурин Тиссо, виднейшие демократические журналисты Шарль Дюваль, Ватар, Меэ (Mehee), Бонневиль, «бешеный» Варле, маратист Гермер, один из организаторов прериальского выступления Брут Манье, видные деятели якобинской диктатуры — руководитель комиссии просвещения, уже упоминавшийся нами Пэйян и один из руководителей продовольственной администрации Рессон (Raisson), знаменитый в 1789 г. маркиз-санкюлот Сент-Юруж и комиссар Конвента на Сен-Доминго Сантонакс. Отметим — это важно для дальнейшего,— что в числе лиц, встреченных Жюльеном, был (сохраняем транскрипцию дневника) генерал Буонапарте ⁶².

Но особый интерес для нас в этом списке представляют фамилии деятелей, составивших в последующем костяк бабувистского движения. В списке Жюльена фигурируют Бабеф, а также его жена и сын, Буонарроти ⁶³ (и его жена), Дарте, Шарль Жермен, будущий главный «агент связи» Дидье, и агенты округов Бодсон, Фике, Буэн, военные руководители Россионьоль, Массар, Парен, бывший мэр Лиона Бертран. Мы находим целый ряд лиц либо перечисленных в книге у Буонарроти и в списках Бабефа, либо привлекавшихся по Вандомскому процессу, такие, как председатель Марсельского трибунала M Гравье, Миттуа, присяжный заседатель Парижского революционного трибунала Треншар, Блондо, Филипп, Револь (личный друг [199] Жюльена), лионцы Фонтенель и Солиньяк, военный хирург Руссильон и т. д. Жюльен упоминает также Друэ (в защиту которого он выступил позднее, в 1796 г.), Антонелля, обоих Дюпле, генерала Тюрро, которого Бабеф перед смертью просил взять на себя заботу о воспитании обоих своих младших сыновей, и бывшего члена Центрального революционного комитета 31 мая 1793 г. Маршана (Бабеф впоследствии прочил его в число руководителей парижского департамента в случае победы восстания). Жюльен отмечает при этом, что Маршан является другом (compagnon) Клеманса (Clemence), значащегося первым в этом же списке Бабефа. И этот перечень, и ближайшее знакомство Жюльена со всеми основными деятелями бабувистского движения вполне соответствуют сообщению Буонарроти, что Жюльен был теснейшим образом политически и организационно связан с бабувистским движением в его начальной стадии, входил в первых числах брюмера в состав руководящего центра, присутствовал на первом, после амнистии, собрании на квартире Буэна (о чем сам Жюльен умалчивает) ⁶⁴. Однако это сотрудничество оказалось недолговременным. Мелкобуржуазные колебания Жюльена очень скоро привели его к тактическим и идеологическим расхождениям с Бабефом.

Успех 13 вандемьера Бабеф и его сторонники стремились использовать для того, чтобы вернуть некоторые позиции, отнятые у революционной демократии термидорианцами, восстановить свободу клубов, собраний, печати и т. д. с тем, чтобы попытаться организовать новый революционный натиск. Но если у Бабефа не было никаких иллюзий в отношении возможности возврата термидорианцев к последовательной демократической, якобинской политике, то совершенно иначе обстояло дело с Жюльеном.

Правда, в вандемьере и в начале брюмера Жюльен еще склонен был придерживаться бабувистской линии. Во втором письме «О 13 вандемьера», находясь в тюрьме, Жюльен подчеркивал, что «победа Конвента не вызвала в Париже общественного ликования. Но, если патриоты объединятся с действительно честными депутатами народа, если «священный батальон» оправдает свое славное название... равенство вновь появится на нашей земле. О т в р а т и т е л ь н о е  р а з л и ч и е  м е ж д у  б о г а т ы м и   и  б е д н ы м и (разрядка наша.— В Д.) постепенно сотрется и не будет больше оскорблять наши взоры. Зародыш всех гражданских распрей исчезнет... День 13 вандемьера войдет в анналы истории как самая значительная народная революция, и потомству не придется плакать на могилах Гракхов» ⁶⁵. Жюльен как будто отчетливо понимал существо тактики Бабефа. Мы находим у него запись о том, что «подлинные республиканцы» должны были «сперва поддержать правительство против мятежников» с тем, чтобы в дальнейшем «поддержать патриотов против правительства»,— формулировка [200] почти буквально совпадающая с бабефовской ⁶⁶. Он подчеркивает, что в противном случае, день 13 вандемьера станет днем «упущенной революции» (Revolution manquee) ⁶⁷. Но уже 30 вандемьера, когда Жюльен впервые принял решение покинуть Париж, он вновь склоняется к мысли, что «крайние патриоты» не в силах спасти республику, что успешно противостоять монархической опасности способны только термидорианцы: «...только злодеи, погубившие отечество, сегодня могут еще спасти его». От этой мысли Жюльен, всего лишь несколько дней назад вырвавшийся из термидорианских тюрем, сперва отшатывается. «Но могу ли я когда-нибудь к ним присоединиться? Может быть, если общественное благо этого настоятельно потребует; но и в этом случае одного моего имени будет достаточно, чтобы их испугать» ⁶⁸.

Однако после своего возвращения в Париж и краткого сотрудничества с бабувистами, Жюльен — и он далеко не был одиночкой — все более укрепляется в своих иллюзиях относительно готовности и способности термидорианцев отстоять демократическую республику.

Жюльен постепенно склоняется к убеждению, что только одна группа термидорианцев, руководимая Ровером, враждебна республике, тогда как, в своем большинстве, «термидорианская партия связана теперь с делом патриотов», «Баррас, командовавший вооруженными силами (13 вандемьера.— В. Д.), чуждый клике Ровера и следовавший инструкциям термидорианской или дантонистской партии, был заинтересован в том, чтобы сражение состоялось» ⁶⁹. Он призывает поэтому доверять правительству — «оно не монархическое». Он против требования восстановления конституции 1793 г. Термидорианская конституция 1795 г.— не совершенство, но совершенными не были и конституции Спарты и Афин, мирившиеся с существованием илотов и рабов. Исправлять недостатки конституции нужно, но не восстаниями, а мирным путем. В рукописи, так и озаглавленной «Примиритель» («Conciliateur») Жюльен призывает выйти из периода революционных бурь «не для того, чтобы низвергнуть правительство, а для того, чтобы ему помочь» ⁷⁰.

М.-А. Жюльен принадлежал к числу организаторов общества «Пантеон», но в нем он оказался на правом крыле. Об этом можно судить по следующей, сохранившейся в его бумагах записи: «Происхождение общества Пантеон, предложение Директории. Отказ. Предложение прервать собрания, чтобы избежать роспуска. Закрытие» ⁷¹. Можно с [201] уверенностью предположить, что Жюльен был в числе сторонников предложения о закрытии клуба, чтобы не вызвать конфликта с Директорией. Это подтверждается тем, что Буонарроти в своей книге упоминает Жюльена только при описании начальной стадии движения, до раскола «Пантеона».

30 брюмера IV г. (21 ноября 1795 г.) Жюльен обращается к министру иностранных дел Делакруа с просьбой об использовании его на дипломатической работе за рубежом. Обоснование этой просьбы чрезвычайно характерно для его политической позиции: «В момент, когда господство законности и установление конституции дают, наконец, основание надеяться на окончание столь затянувшейся революции, необходимо, чтобы те, кто в силу несчастных обстоятельств, связанных с революционными смутами, создали себе, сами того не желая, множество врагов и чье присутствие может вызвать воспоминание о распрях и ненависти, которые важно забыть... удалились бы на время из пределов Республики и вернулись бы только спустя несколько лет, когда уже укрепятся мир и согласие» ⁷².

Миссия правительства, являющегося, по Жюльену, «посредником между всеми классами республиканцев, слишком долго враждовавших между собой», состоит в том, чтобы использовать этих патриотов пока что за пределами Республики с тем, чтобы «время стерло пятно, которое клевета или враждебный дух наложило на их репутацию» ⁷³. В другом документе, написанном в те же месяцы, Жюльен предлагает даже запретить в течение трех лет упоминать в прессе имена республиканцев, погибших в гражданских распрях, чтобы тем прочнее содействовать быстрейшему созданию единства ⁷⁴.

Разногласия Жюльена с бабувистами касались не только тактических проблем. В первую очередь они затрагивали основные социальные вопросы. Отчетливые коммунистические требования, выдвигавшиеся Бабефом в 1795—1796 гг., вызывают все большую дифференциацию между недавними союзниками. Мелкобуржуазные республиканцы, даже такие, как Антонелль, отшатываются от коммунистической программы действий. В бумагах Жюльена сохранилось доказательство того, что именно эти вопросы все более отдаляли его от бабувизма,— мы имеем в виду своеобразные тезисы (35 пунктов), озаглавленные им: «Notes ou questions qu'on pourra traiter d'agrairiennes» ⁷⁵. Это своеобразный конспект в форме тезисов, в которых изложены основные экономические положения коммунистической доктрины Бабефа. В последнем тезисе формулируется предложение о создании общественных складов, куда каждый человек должен в обязательном порядке сдавать все им произведенное, а «администрация по распределению, ведущая списки всех лиц, будет распределять их, соблюдая строжайшее равенство (la plus scrupuleuse egalite)» ⁷⁶. Осуществимость этой системы [202] обосновывается на опыте снабжения «миллиона двухсот тысяч человек в наших армиях». На полях этих тезисов сохранились замечания Жюльена, свидетельствующие о его резко отрицательном отношении к самим принципам коммунизма. Рядом с одним из пунктов, в котором доказывается необходимость «усовершенствования социальной системы», а положение Руссо — «все должны иметь достаточно и никто не должен! иметь слишком много» — характеризуется как «элексир «Социального договора»», Жюльен кратко, но достаточно резко высказывается против всей этой, как он ее называет, «аграрной системы». «Все эти принципы,— пишет он,— кажущиеся справедливыми и истинными, совершенно неприменимы более в нашей социальной системе. Для нынешних людей невозможно жить корнями и травой, обходиться без одежды и жилищ. Только сумасшедший может себе представить, что возможно осуществление аграрной системы, которая приведет, к полному разложению общества, но никогда не сможет помешать тому, чтобы силой вещей на другой же день после передела не возникло еще большее неравенство в состояниях. Положение бедняков улучшать нужно, но разумными и осуществимыми (possibles) средствами» ⁷⁷. Идеологический водораздел тут совершенно ясен. Коммунистическая программа Бабефа была неприемлема для мелкобуржуазного демократа. Эти глубоко принципиальные расхождения наряду с тактическими и обусловили отход Жюльена от бабувистского движения.

V

Еще в вандемьере Жюльен считал для себя недопустимым сотрудничать с термидорианцами. Пять месяцев спустя, 23 вантоза IV г. (13 марта 1795 г.), после назначения Мерлена из Дуэ министром полиции, Жюльен поступает на работу в министерство. Ему поручено было, судя по сохранившимся в его архиве документам, довольно сложное политическое задание — руководство бюро по пересмотру и внесению исправлений в список эмигрантов, что связано было с вопросом об отмене конфискации имущества. Очень характерны его предложения по поводу личного состава этого бюро. Жюльен намеревался привлечь якобинца Рессона, бывшего члена центральной продовольственной администрации, к которому был близок Бабеф в Париже в 1793 г. ⁷⁸ Среди предлагавшихся Жюльеном лиц фигурировали также бабувисты или близкие к ним, как-то Буэн, Филипп, Гильгем, Коше. В этом же списке указаны Доливье (очевидно, знаменитый «кюре» Пьер Доливье!) и Булан (Bouland) ⁷⁹.

Нельзя сказать, что нити, связывавшие Жюльена с движением Бабефа, к тому времени окончательно оборвались. Когда в связи с выходом № 35 «Трибуна народа» против Бабефа и его семьи, против некоторых деятелей движения начались преследования, Жюльен в «Плебейском ораторе» («L'orateur plebeien»), в котором он активно [203] сотрудничал, выступил против этих репрессий. «Нужно жаловаться на то, что нарушается свобода печати,— записано в одном из его черновиков,— не нужно бояться защищать Бабефа» ⁸⁰. Тогда же он защищал семью Бабефа, Антонелля и Шарля Жермена, характеризуя последнего как мужественного воина, «который жертвовал собой в армиях Республики, девять месяцев мучился в тюрьмах Ровера и которому сейчас вновь угрожают тюрьмы Директории» ⁸¹. В некоторых его документах звучат еще иногда ноты, напоминающие язык Жюльена 1793—1794 гг. «К чему все эти лагеря вокруг Парижа, — пишет он 3 флореаля IV г. (22 апреля 1796 г.). — Директория сама открыто нарушает конституцию, о которой она непрерывно говорит. Откуда столько несчастных, эта ужасающая нищета, дороговизна съестных припасов, хлеб по 4 ливра в мандатах (денежная единица, введенная Директорией взамен ассигнатов. — В. Д.) и это обесценение денежных знаков, виновниками которого являются сами же общественные власти» ⁸².

Но уже в жерминале, когда Бабеф создает «директорию общественного спасения», которая приступила к подготовке восстания, Жюльен категорически выступает против бабувистов. В памфлете, озаглавленном «La suite aux oeufs rouges» ⁸³, Жюльен ополчается против «ужасного проекта прериализировать патриотов» ⁸⁴. «Вас увлекают в бездну, пусть прошлое послужит вам уроком, — пугал Жюльен, — вы идете к гибели и сами воздвигаете себе эшафот. Патриоты, откройте глаза, приостановите ваши бессмысленные действия (marche insensee), оставьте своих руководителей, которые вводят вас в заблуждение... Я заранее отпускаю себе грехи (je m'absous) и признаю себя невиновным в тех ужасающих результатах, к которым приведет это восстание, открыто проповедуемое злодеями или людьми, лишившимися рассудка» ⁸⁵. Характерно, что эти формулировки Жюльена дословно совпадают с теми, которые тогда же, 30 жерминаля, употребил Баррас в беседе с Шарлем Жерменом: «Мы знаем, что они (демократы. — В. Д.) готовят движение. Они собираются повторять прериаль, тогда как для спасения отечества нужен только вандемьер (ils vont se faire prairialiser, tandis que, pour sauver la patrie, il ne faut aue vendemiariser) ⁸⁶.

О своих расхождениях с бабувистами Жюльен тогда же довел до сведения и Мерлена, и сменившего его на посту министра полиции Кошона: «уже в жерминале, — писал он впоследствии, — я имел возможность объясниться с ними со всей присущей мне прямотой» ⁸⁷. [204]

11 флореаля (30 апреля 1796 г.) Жюльен поспешно подает в отставку и решает оставить Париж, осведомленный, по-видимому, о предстоящем «раскрытии заговора». 15 флореаля он покинул столицу, 22-го в окрестностях Версаля, как видно из его записи в дневнике, он узнает об аресте «Друэ, Бабефа, Лэньело, Рикора и др.» ⁸⁸.

Но уйти от преследований Жюльену все-таки не удалось. В числе 249 лиц, об аресте которых Директорией отдан был приказ 19 флореаля (8 мая), был и он. Когда близкие к семье Жюльенов бросились к Баррасу и Карно с заверениями, что «Жюльен не имел никакого отношения к Бабефу, что они уже давно поссорились, что это расхождение нашло свое отражение в печати», Карно холодно возразил: «Жюльен был включен в список подлежащих аресту вследствие подозрений, вызванных его близостью к Антонеллю и Ф. Лепелетье» ⁸⁹.

Жюльен категорически отрицал это обвинение. «Ты один из тех,— писал он бывшему члену Конвента и Совета пятисот Гарнье,— с которыми я был наиболее откровенен относительно проектов Бабефа задолго до 22 флореаля (дата ареста Бабефа и опубликования сообщения о раскрытии «заговора». — В. Д.), Тебе известно мое мнение, и ты считал «La suite aux oeufs rouges», произведением совсем не в духе этой партии... И все-таки это не помешало тому, что против меня начато преследование как против флореалиста» ⁹⁰.

В обращении «Ко всем республиканцам» 13 прериаля IV г. (1 июня 1796 г.) Жюльен подчеркивал: «Нет, я не участвовал в последнем заговоре. Я сам напал на тех, кто составлял план заговора, и так как этот план достаточно широко освещался в каждом номере его (Бабефа.— В. Д.) газеты, я показал всю его отвратительность. Я доказал, что он может послужить только на пользу монархистам... Таковы были мои выступления, мои писания. Правительству они были известны. Какой же честный человек, прочитав последние номера «Плебейского оратора» (Парижу и особенно Директории было известно, что я руковожу его редакцией)... мог включить меня в список заговорщиков» ⁹¹.

Можно согласиться с тем, что к последней стадии движения Бабефа М.-А. Жюльен, действительно, был уже непричастен. Недаром его близкий личный друг Ж.-П. Брио писал Жюльену после флореаля, выражая свою готовность выступить публично как свидетель: «Никто лучше меня не в состоянии судить о несправедливости приписанного тебе обвинения в связи с этим заговором... Я часто беседовал с тобой, в это время, и ты был со мной чрезвычайно откровенен». И Брио в свою очередь напоминал, что Жюльен был автором произведения, «совершенно противоположного системе Бабефа» ⁹².

Судебные органы вынуждены были признать, что для обвинения Жюльена, действительно, нет оснований. В списке лиц, предаваемых суду, составленном два месяца спустя уголовным трибуналом департамента Сены, его имени уже не было. Но все-таки в продолжении полугода Жюльен продолжал скрываться. Только в вандемьере V г. [205] (в октябре 1796 г.) мать Жюльена на запрос остается ли, по-прежнему, в силе флореальский приказ об аресте ее сына Марка-Антуана получила сухой ответ: «Ордер об аресте больше не действителен» ⁹³.

Было бы неправильно объяснить этот отход Жюльена от движения Бабефа, этот его очередной политический зигзаг только соображениями личной безопасности или стремлением обеспечить личную карьеру. Жюльен не был человеком типа Талейрана или Фуше. Его политическая судьба сложилась совершенно иначе, чем, например, у его хорошего личного знакомого — Реаля, помощника Шометта в 1793 г., защитника Бабефа в 1796 г., графа и наполеоновского префекта полиции в годы, когда даже Фуше казался недостаточно «надежным» ⁹⁴. Жюльен умел выступать против течения и ставить себя под удары, — так было в случае с Каррье в 1793 г., так было в 1796 г., когда Жюльен выступил в защиту Друэ ⁹⁵ и в 1801 г., когда он поднял голос в защиту Топино-Лебрена и Арена. Но в колебаниях Жюльена, в его переходах от Робеспьера к Бабефу и от Бабефа к Баррасу была своя логика, логика поведения мелкобуржуазного политика, не имеющего собственной устойчивой политической линии, колеблющегося между буржуазией и «слишком пламенным плебейством» ⁹⁶ и каждый раз становящегося жертвой своей «слабости, шаткости и доверчивости к буржуазии» ⁹⁷, своих очередных политических иллюзий.

В биографии Жюльена лето 1796 г., после его отхода от Бабефа, и явилось началом новой полосы политических иллюзий. Термидорианцы и Директория его преследуют. Где искать опоры для Республики? Спасаясь от ареста в окрестностях Парижа, он записывает 16 прериаля в своем дневнике: «Мы встречаем волонтера, возвращающегося из Вандеи, который рассказывает нам о патриотизме в армии. Вот, где находится подлинная Республика» ⁹⁸. Эта мысль начинает все более овладевать им. Отчаявшись в термидорианцах, не веря в возможность победы «патриотов», Жюльен летом 1796 г. возлагает все свои надежды на армию. 18 мессидора IV г. (6 июля 1796 г.), два месяца спустя после ареста Бабефа, примерно в то самое время, когда бабувистов в железных клетках перевозили в Вандом, он обращается с письмом к «генералу Буонапарте». Читатель простит нам, если мы приведем его целиком: оно слишком любопытно и для биографии Жюльена, и как превосходная иллюстрация тех постоянных иллюзий и доверчивости, столь характерных для политиков определенной социальной среды, которую представлял Жюльен.

«Ж ю л ь е н – с ы н ( и з Д р о м ы ) г е н е р а л у Б у о н а п а р т е

Генерал!

Все республиканцы объединены нерасторжимыми узами, и их интересы, как и их чувства, заставляют их входить в положение друг друга. Ты также был гоним, ты познал несчастья, ты заслужил почетную ненависть врагов отечества. [206]

Во время ужасной реакции, угнетавшей нас, я провел в тюрьмах пятнадцать месяцев. День 13 вандемьера <когда ты со славой сражался за свободу> ⁹⁹ освободил меня от цепей, и я снова увидел дневной свет. Я взялся за перо, чтобы напасть на монархистов, против которых мне приходилось воевать и другим оружием. В Пиренеях, в местностях, занятых разбойниками, я отдал свою юность защите родины. Когда-нибудь мне удастся, может быть, отомстить моим клеветникам, пытавшимся меня опорочить, и я расскажу тебе и предам гласности не то, что я делал сам, но те славные подвиги, достойные Спарты и Рима, и совершенные в то время, когда мне дано было счастье вызвать их или, по крайней мере, в них участвовать.

Сейчас я снова гоним. Клевета бешено меня преследует, меня обвиняют, что я являюсь участником этого слишком знаменитого заговора 22 флореаля. Но я считаю недостойным защищать себя, когда знаю, что совершенно невиновен. Если бы я был виновен, я признался бы, и сумел бы умереть, если бы считал нужным устраивать заговоры. Но я предвидел все бедствия, к которым приведет отечество заговор, участники которого не сумели даже сохранить его втайне. Если ты взглянешь на брошюру, которую я прилагаю к письму, ты узнаешь мое мнение по поводу плана заговорщиков, высказанное еще в конце жерминаля, т. е. за месяц до раскрытия заговора.

Тем не менее, мне пришлось бежать и скрываться, чтобы не быть снова брошенным в тюрьмы и не оказаться жертвой бешенства партий. Пагубное ослепление революционеров, уничтожающих друг друга вместо того, чтобы сражаться со своими общими врагами!.. Прошлое не в состоянии научить их... Я часто вспоминаю Катона, который, видя последствия гражданских распрей и трупы римлян, убитых римлянами же, сказал в слезах: о, несчастная Республика, приносящая в жертву своих собственных детей, где ты найдешь столько мужественных воинов и столько великодушных граждан, которые, будь они живы, справились бы со всеми варварами!

Я могу противопоставить только свой слабый голос воплям страстей, увлекающим глупцов, готовящих свою собственную гибель. Но я хочу спасти от их меча одну жертву, и я слишком хорошо знаю, что нельзя положиться только на свою невиновность. Мне знакомы справедливость других фракций и низкое прислужничество судов во время революционного кризиса. Поле битвы является сейчас единственным полем, где заподозренный патриот может оправдаться и показать, что он всегда искренне любил свободу.

Я обращаюсь поэтому, гражданин, к тебе — захочешь ли ты принять меня в свою армию? Я отправлюсь как простой солдат, если только это позволят мне слишком надорванные физические силы. Я займу должность <которую ты мне назначишь>, которая будет мне поручена, и ты никогда не раскаешься в том, что призвал меня к себе. Это такое счастье — совершать добро и предлагать убежище гонимому. Для великодушного сердца нет большего наслаждения: сердца, чувствительные к славе, не могут быть равнодушны к дружбе и добродетели.

<Когда ты узнаешь меня лучше, я уверен, что ты сам будешь поздравлять себя с тем, что приобрел верного друга — самое большое сокровище из всех, существующих на земле.> Если ты все же не сочтешь [207] возможным ответить мне хоть одним словом, чтобы предупредить о необходимости искать опору в другом месте,— но могу ли я сомневаться в твоей, готовности помочь республиканцу, попавшему в беду. <Это оскорбление, которого я не могу нанести ни твоему характеру, ни всей твоей прошлой жизни>. Если же ты <поспешишь> отнесешься благожелательно к моей просьбе, если ты <с энтузиазмом> используешь представившуюся тебе возможность приютить одного из сынов отечества, как в свое время знаменитые римляне принимали молодых граждан и юных воинов, которым в будущем предстояло пойти по их стопам и сделать их славу еще более прекрасной, — тогда одной твоей собственноручной записки будет достаточно, и я лечу под твои знамена. <Твой> Лагерь итальянской армия станет для меня школой добродетели, храмом дружбы, святилищем славы. О, станет ли Бонапарт <победоносный вождь героев итальянской армии, освободитель угнетенных наций>, чьи лавры окрашены только кровью врагов человечества, равнодушно взирать еще на одну пальмовую ветвь, которую он может присоединить к своему триумфальному венцу. О! Если прекрасно освобождать землю от царей и их рабов, то не менее славно сохранять отечеству его друзей и защитников. В Римской республике тому, кто спасал жизнь гражданина, оказывались не меньшие почести, чем тому, кто убивал множество врагов и одерживал бесчисленные победы. Я приветствую тебя и братски обнимаю в ожидании ответа

Марк-Антуан Жюльен-сын.

P. S. Так как тебе следует знать о моем прошлом, я сообщаю, что был военным комиссаром в Пиренейской армии, потом комиссаром Исполнительного комитета по набору армий во время мобилизации трехсот тысяч человек, наконец, правительственным комиссаром Комитета общественного спасения в приморских районах и при одной из армейских колонн в Вандее. Таковы были мои воинские обязанности, которые — и я могу это доказать — дают мне право на уважение со стороны сограждан и признательность моего отечества... Уже заканчивая письмо, я узнал из старых газет, приходящих ко мне только через две недели, что Гарро, вместе с Саличетти, является одним из комиссаров при итальянской армии. Я прошу тебя сообщить им мое письмо. Гарро ¹⁰⁰ знал меня лично, и я думаю, что он захочет быть мне полезным. Его коллега был тоже в свое время гонимым и должен внимательно отнестись к несчастным, которым он не был чужд. Я прошу тебя не сообщать никому другому о тайне моего местопребывания. Я надеюсь вскоре очутиться среди моих братьев по оружию. Как бы мне хотелось оказаться уже вдали от здешних мест, где торжествующие монархисты торопятся отправить на эшафот всех патриотов, и в особенности победителей Вандеи» ¹⁰¹.

Мы не знаем, дошло ли письмо по назначению и ответил ли Наполеон на него собственноручно, но в апреле 1797 г. Жюльен был уже в Италии. Ровно год спустя после письма, в мессидоре V г. бригадный генерал Бон (тоже выходец из департамента Дромы, погибший позднее во время похода на Сирию), направляя Жюльена в распоряжение [208] генерала Брюна — бывшего кордельера и будущего наполеоновского маршала — и рекомендуя его как человека, которому благодаря «страсти к свободе и литературным талантам суждено сыграть выдающуюся роль в революции» ¹⁰², отмечал, что «главнокомандующий (т. е. Наполеон. — В. Д.), который имел возможность его оценить, очень высоко его ставит» (le general en chef qui a eu occasion de l'apprecier en fait le plus grand cas) ¹⁰³.

От Робеспьера, через Бабефа, к Наполеону — таков извилист путь, пройденный Жюльеном между 1793 и 1796 гг. Оказался ли он последовательным бонапартистом — это мы сейчас увидим.

VI

Наши сведения о пребывании Жюльена в Италии, во время первого похода Наполеона, довольно скудны. Он приехал туда весной 1797г. В апреле Жюльен отличился тем, что, захваченный корсарами при перевозке груза золота (полмиллиона дукатов) из Венеции в Триест, не растерялся, повлиял своим красноречием на матросов и не только спасся сам, но спас весь свой драгоценный груз. Об этом свидетельствует пространная справка Ожеро, выданная Жюльену в 1806 г., когда Ожеро стал уже маршалом и командовал 7-м корпусом «великой армии» ¹⁰⁴. Жюльену, при всем его желании, не удалось воспользоваться этим случаем и лично побеседовать с Наполеоном ¹⁰⁵, так как, догоняя штаб, он сломал ногу. Но уже летом, в термидоре V г., он получает, наконец, ответственное политическое поручение — становится редактором газеты итальянской армии («Courrier de l'armee de l'Italie»). Назначение произошло с ведома Наполеона, лично наблюдавшего за газетой. Это подтверждается одним позднейшим заявлением Жюльена Директории. Перечисляя свои заслуги перед революцией, он указывал на «газету, созданную за два месяца до 18 фруктидора под покровительством (sous les auspices) генерала Бонапарта, чтобы оживить республиканский дух и разоблачить заговорщиков, низвергнутых затем благодаря энергии Директории» ¹⁰⁶. Сохранились записи Жюльена, характеризующие политическое лицо газеты. В разных вариантах этих записей есть такие пункты: «...объединять всех республиканцев; со всей энергией выражать мнение солдат, также являющихся гражданами», «нападать на Клиши, австрийский кабинет, средоточие контрреволюционеров», «совершенно не касаться религии», «присоединять все остальные армии... к взглядам, выражаемым итальянской армией» ¹⁰⁷.

Имеющиеся в архиве редакционные материалы газеты, направленные против находившегося тогда в Италии бывшего правого члена Учредительного собрания, впоследствии видного бонапартиста, Рено де Сент-Анжели (ему ставилось в упрек его поведение во время расстрела [209] демонстрации на Марсовом иоле в 1791 г.), против назначения генерала Шерера военным министром, в защиту права солдат отстаивать свои республиканские убеждения, — вполне соответствуют этим записям Жюльена ¹⁰⁸.

Газета, выходившая под редакцией Жюльена с 15 термидора и до 2 фримера, вела ту линию, завершением которой было появление батальонов Ожера в Париже в фруктидоре V г. То, что именно Ожеро почти 10 лет спустя дал справку редактору «Вестника итальянской армии», свидетельствует об их личной и политической близости в тот момент, когда поддержка итальянской армии была важнейшим и достаточно веским аргументом в борьбе Директории против угрозы монархической реставрации, исходившей от «заговорщиков Клиши». Подчеркивая большую роль Жюльена в редакции газеты, А. Олар был совершенно прав ¹⁰⁹.

Как отозвался этот опыт непосредственного личного сотрудничества с Наполеоном на Жюльене? Развеял ли он его представления о «республиканском энтузиазме» Бонапарта? Ведь уже именно тогда, в фримере VI г., когда прекратилось издание газеты, Сильвен Марешаль в своей «Поправке к славе Бонапарта» (Correctif a la gloire de Bonaparte) проявил тонкую политическую проницательность, предугадав в Наполеоне могильщика республики ¹¹⁰.

К чести Жюльена следует сказать, что целый ряд сомнений зародился тогда же и у него. Итальянская политика Наполеона, сохранение им пьемонтской монархии, компромисс с папой, отказ от поддержки требования итальянских демократов о провозглашении единой итальянской республики, наконец, сделка в Кампо-Формио (октябрь 1797 г.) за счет венецианской республики вызвали довольно решительную критику со стороны Жюльена. Не следует забывать, что, вероятно, еще через Буонарроти у него установились тесные связи с итальянскими демократами, прежде всего с пьемонтцем Черизе (Cerise), жившим одно время в Париже и близким тогда к Буонарроти и бабувистским кругам ¹¹¹. В лице Жюльена они нашли одного из первых [210] и наиболее ревностных сторонников идеи итальянского единства. Политика Наполеона, глубоко разочаровавшая итальянских республиканцев, встретила осуждение и Жюльена.

Свидетельством этих настроений Жюльена является его письмо, адресованное в Париж и предназначавшееся им для опубликования. «Вы знаете, — с горечью писал он, — с каким энтузиазмом мы говорили о патриотизме человека, превосходная репутация которого становится как будто бы сомнительной. Эти сомнения в герое (се doute sur un heros), гению и блистательным успехам которого мы изумляемся, хотя и не можем объяснить его последних действий, чрезвычайно мучительных для республиканцев, испытывающих потребность в доверии, дружбе, восхищении перед тем, кто оказал существеннейшие услуги свободе и поразил весь мир своими исключительными способностями, но кто часто тревожил подозрительных наблюдателей своим замкнутым характером и глубокой таинственностью, которой он окутывал свое поведение» ¹¹².

Жюльен критикует поведение Наполеона, вызывающее «тяжкое подозрение» (doute cruel): в Пьемонте он грубо нарушил свое письменное обязательство перед пьемонтскими патриотами. Воспользовавшись их услугами, он, однако, позднее употребил все свое влияние и власть в интересах сохранения престола, хладнокровно взирая на казни и репрессии по отношению к тем, кто видел в нем «врага тиранов, спасителя Италии, надежду республиканцев» ¹¹³. Находясь под стенами Вены, он не решился нанести последний удар и уничтожить Австрию, пошел на заключение договоров с папой и мелкими государями Италии.

Хотя рукопись осталась незаконченной, весьма убедительный перечень всех этих «полудоказательств», «туч, застилающих солнце», показывает, что Жюльен был достаточно близок к той резкой критике, которой подверг Бонапарта Сильвен Марешаль. «Это тяжкое подозрение, — писал он, — диктуется... опасностями, надвигающимися на Италию, могущими иметь самые отрицательные последствия и для французской республики. Это тяжкое подозрение должно быть дружески изложено. Мы испытываем необходимость облегчить свою угнетенную душу». Сделал ли это Жюльен, поделился ли он своими сомнениями с Наполеоном? Возможно, как и предполагает А. Олар, что именно эти разногласия и привели к его уходу из газеты. Во всяком случае, в начале VI г. Жюльен оказался снова во Франции.

Он вернулся как раз к началу избирательной кампании, когда французские республиканцы, обнадеженные очередной сменой правительственного курса влево после 18 фруктидора, стремились расширить свое влияние в Законодательном корпусе. В архиве Жюльена сохранился выдвинутый им список «кандидатов VI года» из 60 имен, при составлении которого он совершенно очевидно находился в тесной связи с республиканцами в департаментах ¹¹⁴.

Жюльен рекомендует выдвигать поменьше бывших членов Конвента, чтобы не пробуждать былые распри и не избирать «революционных республиканцев», чья победа привела бы «к возрождению фракций, заговоров, реакции, новому 18 фруктидора, который окончательно погубит национальное представительство» ¹¹⁵, а вместе с тем и республику. [211] А тогда «любой честолюбец, который захочет овладеть правительственной, властью, сможет господствовать совершенно безнаказанно» ¹¹⁶. Но при всех этих оговорках жюльеновский список является попыткой сплочения левых республиканцев — явных термидорианцев в нем очень мало.

Он выдвигает кандидатуры всего 14 членов Конвента, в том числе Р. Ленде, Приера из Марны, Армана из Мезы, Томаса Пэна. Среди других кандидатов отметим Паша, Фердинанда Дюбуа де Фоссе — бывшего корреспондента Бабефа до революции (по мнению Жюльена вполне достойного стать министром внутренних дел), друзей и единомышленников Жюльена — дипломатов Сулави и Вийетара, Ж.-П. Брио, Нюгеса (Nugues). Любопытен список по департаменту Сены: рядом с Гара, недавним якобинским министром, преемником Ролана и будущим наполеоновским вельможей, в нем фигурируют защитник Людовика XVI, один из конституционных лидеров Учредительного собрания, Тарже; недавний министр полиции при Директории Сотен; якобинский министр юстиции, будущий член директории Гойе; защитник Бабефа Реаль; присяжный заседатель на Вандомском процессе, положительно охарактеризованный Бабефом, Готье де Биоза; заместитель Бушотта в военном министерстве, зять Паша, Ксавье Одуэн; Монж: якобинский дипломат, кандидатуру которого в Конвент поддерживал сам Марат, Фоше; один из руководителей продовольственной администрации, тоже хорошо знакомый с Бабефом, уже упоминавшийся нами Рессон; шурин Гужона Тиссо и т. д. В некоторых вариантах своего списка Жюльен называет имена других якобинских членов Конвента — Бассаля, Бодо, Моиза Бэйля, руководителя комиссии просвещения, выдвинутого Робеспьером, Пэйяна-старшего, и лиц, так или иначе связанных с движением Бабефа: Антонелля, Друэ, Револя, Миттуа (обоих упоминает Буонарроти), Эзина (Hesine), издававшего в Вандоме, во время процесса, газету, фактически редактировавшуюся Бабефом, наконец, самого Шарля Жермена (по департаменту Сены-и-Уазы) ¹¹⁷.

В московском архиве Жюльена нет материалов, подтверждающих его избрание выборщиком и участие в заседаниях левой группы, собиравшейся после раскола парижских выборщиков весной 1798 г. в Оратории ¹¹⁸. Во всяком случае, в списках Жюльена немало имен «излюбленных детей Бабефа», против кандидатур которых так неистовствовала тогда реакционная пресса.

Жюльен не дождался исхода выборов и нового поворота Директории вправо после 22 флореаля. Несмотря на «тяжкое подозрение», он не порывает связи с Наполеоном. В вантозе VI г. он обращается с просьбой к Директории о направлении его в армию, формируемую против Англии, и добавляет, что это ходатайство поддержано «письмом генерала Бонапарта к члену Директории Баррасу» ¹¹⁹.

30 жерминаля (19 апреля 1798 г.) Жюльен получает от командующего саперами, Макса Каффарелли, следующее сообщение: «...генерал Бонапарт поручил мне, гражданин, зачислить вас в число лиц, [212] прикомандированных к штабу саперов. Я препровождаю вам при этом приказ... После вашего приезда в Тулон главнокомандующий несомненно использует вас в соответствии с вашими талантами» ¹²⁰.

Жюльен находился в Тулоне в момент приезда Бонапарта. В письме к матери уже после своего отплытия он оставил восторженное описание этого приезда, причем особенно любопытно подчеркивание им реальных, материальных стимулов, с помощью которых Наполеон создал перелом в настроении солдат «armee inconnue» — армии, формировавшейся для отправки «в неизвестном направлении». «Буонапарте прибывает,— пишет Жюльен,— он обещает каждому солдату после возвращения на родину шесть арпанов земли как вознаграждение за участие в экспедиции. Он апеллирует к выгоде и к чести... Все горят желанием уехать, молят о попутном ветре. Недоверие и беспокойство исчезли, каждый мчится к кораблям» ¹²¹. Вместе с Наполеоном Жюльен был на Мальте и, вслед за ним, прибыл в Александрию.

Обострение туберкулеза сделало пребывание Жюльена в Египте очень кратковременным. Уже в середине мессидора он заболел,— в фруктидоре Бертье разрешил ему отъезд ¹²². Жюльен вернулся в Италию как раз в момент, когда там возобновились военные действия. В связи с подготовкой второй коалиции, неаполитанский король вторгся в Рим и вытеснил оттуда французские войска генерала Шампионне, земляка Жюльена по департаменту Дромы и его близкого друга. Отступление Шампионне было кратковременным; его 12-тысячная армия скоро перешла в контрнаступление и вторглась в Неаполитанское королевство. В жизни Жюльена началась новая, хоть и кратковременная, но очень яркая полоса — он становится одним из ближайших политических советников Шампионне и одним из руководителей Неаполитанской республики 1799 г.

VII

История Неаполитанской республики, провозглашенной Шампионне после его вступления в Неаполь 23 января 1799 г. (4 плювиоза VII г.), конфликта между Шампионне и комиссаром директории Фэпу (Faipoult), высылки Фэпу, последующего отстранения и предания суду Шампионне, его реабилитации после реорганизации Директории 30 прериаля, общая оценка деятельности Шампионне,— до сих пор остаются предметом спора между историками.

Новейший исследователь этого вопроса, Ж. Годшо, автор интересной, написанной по совету А. Матьеза, книги «Комиссары при армии во время Директории», считает, что «реабилитация Шампионне и официальное осуждение Фэпу были одной из наиболее важных причин 18 брюмера и установления военной диктатуры» ¹²³. Не вдаваясь в [213] существо этой контроверзы, мы хотели бы лишь в самых общих чертах осветить роль М.-А. Жюльена в этих событиях.

Сохранявшиеся в архиве Жюльена материалы позволяют утверждать, что кроме двух действовавших в этом конфликте сил, анализируемых Ж. Годшо,— «генералов», стремившихся освободиться от контроля, и Директории — была еще и группировка французских республиканцев, одним из представителей которой и был Жюльен. Если рассматривать неаполитанские события как известную репетицию 18 брюмера, то поражение именно этой республиканской группы, достигнутое совместными усилиями и части «генералов» (Шерер — Макдональд — Груши), и Директории, было прелюдией расправы, учиненной 19 брюмера мюратовскими гренадерами в Оранжерее над Советом пятисот. Не случайно самый ревностный защитник «неаполитанцев» и Шампионне в Совете пятисот Брио оказался и одной из первых жертв Наполеона.

Кто подсказал Шампионне предложение о создании Неаполитанской республики? Собирался ли он попросту разыграть роль южно-итальянского Наполеона? Или же в его действиях сказалось и влияние той группы французских республиканцев, которая критиковала итальянскую политику Наполеона и стремилась осуществить в южной Италии политический курс, как раз противоположный наполеоновскому? Документы из архива Жюльена показывают, что последнее предположение имеет за собой определенное основание.

7 нивоза VII г. (28 декабря 1798 г.) Жюльен был прикомандирован к штабу Шампионне. Уже через два дня он представил ему план «политической системы, которой нужно следовать в нынешней кампании на неаполитанской территории» ¹²⁴. Именно критикуя опыт французской политики в северной Италии, Жюльен предлагает следовать иным принципам — начать с провозглашения республики и создания правительства, «основанного на демократических принципах». Этого демократизма не следует преувеличивать: перед нами уже совсем не Жюльен 1793 г., пламенный противник «негоциантизма». К тому же в нем явно чувствуется желание пользоваться дурно усвоенными принципами «макиавелизма». Так, необходимость создания в правительстве большинства из неаполитанцев Жюльен аргументирует, между прочим, и необходимостью «скомпрометировать» наиболее влиятельных политических деятелей, т. е. закрыть им путь для сотрудничества с противниками Франции. В состав правительства он предлагает ввести четырех неаполитанцев (из семи членов) — двоих из числа наиболее «богатых патриотов» и двоих республиканцев, «известных не столько своим богатством, сколько талантами» ¹²⁵. Жюльен предлагает охранять собственность, признать государственный долг, обеспечив его в первую очередь за счет конфискации имуществ короны. Но эти имущества он предлагает распродавать небольшими участками, «чтобы привязать к революции возможно более многочисленный класс... Все те, кого революция сделает собственниками, станут ее сторонниками и будут гражданами: вы создадите для них отечество». То, что неаполитанцам удалось так легко вытеснить французов из Рима, Жюльен объясняет больше всего просчетами их аграрной политики: «...можно было разделить [214] собственность,.. дать беднякам по несколько арпанов земли, содействовать распашке целины (defrichement) и сельскому хозяйству» ¹²⁶. Надо было «незаметно» (insensiblement) уменьшить слишком крупные владения — это и предстоит сделать в Неаполе. Одновременно следует отнестись с особым вниманием к 100 тыс. «лаццарони»: «... нужно обязательно получить на свою сторону этот класс... Их нужно будет постепенно приучить к труду... сделать некоторых из них собственниками, дать другим работу в мануфактурах и мастерских». Необходимо снизить цены на хлеб.

Это далеко от взглядов Жюльена-робеспьериста ¹²⁷, но это все-таки программа, несравненно более демократическая, чем та, которая осуществлялась в северной Италии.

Можно не сомневаться в том, что на Шампионне эти предложения имели известное влияние. Во всяком случае сейчас же после занятия Неаполя он провозглашает уничтожение монархии и создает временное республиканское правительство, генеральным секретарем которого он назначает через два дня М.-А. Жюльена, а министром финансов — другого своего близкого друга, бывшего члена якобинского Конвента Бассаля ¹²⁸. Имя его уже нам встречалось — оно фигурировало и в письме Бабефа 22 вандемьера в числе тех депутатов, которые должны были совещаться с Жюльеном, и в его списке «кандидатов VI года». Подписчик «Трибуна народа» Бассаль, как нам кажется, может быть отнесен к числу тех якобинцев, которые не потеряли еще связей с демократическим движением. В окружении Шампионне был еще один левый (республиканец, бывший секретарь Барера в Комитете общественного спасения и почитатель Сен-Жюста, ближайший друг Жюльена со времен террора, его земляк по департаменту Дромы Сен-Сир Нюгес ¹²⁹. Своеобразным «полпредом» этой группы в Париже был Ж.-П. Брио, тоже фигурировавший в жюльеновском списке кандидатов и избранный в 1798 г. в Совет пятисот. Нет никакого сомнения в том, что эта группа стремилась,— и, по-видимому, иногда успешно — влиять на Шампионне. Именно она пыталась осуществить в Неаполе политику иного, «ненаполеоновского» типа и отличную от линии Директории. В самой Италии она стремилась найти поддержку среди левореспубликанских элементов, недаром во главе неаполитанского правительства был поставлен «превосходный республиканец» Карло Лобер.

«Вы будете иметь народное правительство, основанное на равенстве и свободе,— заявил Жюльен в своей первой речи на неаполитанской территории 17 нивоза,— ...государственные должности не будут теперь [215] исключительным достоянием дворян и богачей... Налоги будут уменьшены: богатые должны платить помногу, бедные должны вносить только скромную долю» ¹³⁰.

Нельзя сказать, что политика неаполитанского правительства носила ярко выраженный демократический характер, ее отличала, скорее, сдержанность и осмотрительность. Одним из его первых постановлений (13 плювиоза — 1 февраля 1799 г.) было решение о сохранении таможен и взимания соляной пошлины (gabelle), и притом прежним персоналом ¹³¹, как раз то, против чего так яростно боролся Бабеф в Пикардии еще в 1790 г. Только 9 вантоза (27 февраля) был принят проект решения о ликвидации феодальных повинностей, причем в редакции, близкой (но еще более умеренной) к законодательству Учредительного собрания, с признанием необходимости выкупа «реальных» прав. Характерно, однако, что и в этой редакции проект встретил сопротивление как со стороны неаполитанской знати, так и французской военной администрации, во главе которой с 10 вантоза стоял уже, вместо смещенного Шампионне, генерал Макдональд.

Отражение знакомых уже нам жюльеновских мыслей мы находим в письме неаполитанского правительства 8 жерминаля. Задержка с утверждением «закона об уничтожении фьефов», указывается в нем, вызвала в правительстве «очень большое беспокойство», поскольку этот закон «должен предотвратить восстания... и прочно привязать народ к революции» ¹³². Наряду со стремлением заинтересовать в сохранении революции крестьянство следует отметить и интерес к положению рабочих. Следуя как раз совету Жюльена, правительство приняло 18 плювиоза (6 февраля) решение о возобновлении работ некоторых «национальных мануфактур», в первую очередь шелковой и фарфоровой с тем, чтобы оказать содействие промышленности и «обеспечить существование рабочих, которые должны находиться под особым покровительством республиканского правительства» ¹³³.

Одновременно с этими, правда, очень половинчатыми социальными мероприятиями, неаполитанское правительство стремилось, в какой-то мере, сохранить политическую и экономическую независимость, какую-то долю влияния в распоряжении экономическими ресурсами страны, прежде всего владениями короны и дворян-эмигрантов, бежавших в Сицилию. Эта задача оказалась очень трудной; Жюльен сам признавай уже после ареста Шампионне, что правительство фактически было почти что «политическим агентством, учрежденным французским главнокомандующим и действовавшим под его контролем и только с его предварительного согласия» ¹³⁴. Директория враждебно относилась к самой скромной попытке ограничить ее право распоряжаться итальянской «добычей».

Первые политические разногласия между Шампионне и Директорией в лице ее комиссара Фэпу были вызваны вопросами о создании республики и распоряжении экономическими ресурсами Неаполя. [216] К провозглашению республики Фэпу сразу отнесся отрицательно: «...вот новая трудность при дипломатических комбинациях,— писал он Талейрану,— моего мнения при этом не спрашивали» ¹³⁵. Шампионне, как указывает Годшо, также хорошо знал, что Директория не хочет создания новых республик, что ее цель — «методическое использование новых завоеваний» как выгодной добычи ¹³⁶. Стремление Фэпу полностью сосредоточить в руках агентов Директории распоряжение всеми экономическими ресурсами страны и лежало в основе конфликта, приведшего 18 плювиоза (6 февраля) к изгнанию Фэпу и его подчиненных в течение 24 часов из Неаполя. Объяснялось ли это решение только стремлением Шампионне и близких к нему военачальников самим овладеть неаполитанскими «доходами», отделавшись от «гражданских агентов», или его подталкивала на этот разрыв и республиканская группа, одним из представителей которой был Жюльен?

Хотя впоследствии, когда началась подготовка к процессу Шампионне, Жюльен и пытался затушевать свою роль в этом конфликте с Фэпу, сохранившиеся у нас документы показывают, что на всех стадиях этого столкновения Жюльен был его активным участником. 24 плювиоза (12 февраля) после отправления в Париж делегации временного правительства, Жюльен подчеркивал в письме к члену Совета пятисот генералу Марбо, что в конфликте «между генералами Шампионне и гражданским комиссаром Фэпу... был неправ Фэпу. Его наглость и превышение власти вызвали и оправдывают суровую меру, которую применил генерал» ¹³⁷.

Инициатива этой «суровой меры» — приказа Шампионне о высылке Фэпу — противниками приписывалась именно Жюльену. Возможно, что это обвинение было ошибочно, как он и доказывал. Что не подлежит, однако, ни малейшему сомнению,— это превосходная осведомленность Жюльена о малейших деталях поведения Шампионне в этот момент, позволяющая предположить, что он был одним из ближайших советников генерала. В сохранившемся черновике некролога Шампионне Жюльен, оправдывая его поведение и доказывая, что генерал не стремился к обострению отношений с Директорией, пишет: «Он отказался сопротивляться приказу исполнительной Директории (об его отстранении и предании военному суду.— В. Д.). Он отказался также арестовать Фэпу и его агентов, хотя для этого были основания. Его курьер, посланный в Париж с донесением о высылке Фэпу и письмом о мотивах этого приказа, был убит. Он же, наоборот, дал многочисленный эскорт Фэпу и его агентам, чтобы охранять его в пути... Он разрешил даже агентам Фэпу оставаться в Неаполе» ¹³⁸. Из этой записи явствует, что в окружении Шампионне были сторонники и более решительной политики. Тон Жюльена не говорит о том, что он их осуждает.

Совершенно очевидно, что в лагере сторонников Шампионне были представители совершенно противоположных тенденций: те, кто вместе с Жюльеном стремился к проведению более демократической политики и добивался привлечения к решению судеб Италии самих итальянцев, и те, кто требовал полной свободы рук для военной администрации, [217] освобождения ее от какого бы то ни было гражданского контроля Директории и ее агентов. Утверждая, что «Шампионне хотел играть в Неаполитанской республике ту роль, которую Бонапарт выполнял в Цизальпинской республике», что «его система была только копией бонапартовской» ¹³⁹, Ж. Годшо, как нам кажется, не учитывает роль той группы французских республиканцев, которая пыталась создать в Неаполе систему, противоположную бонапартовской.

Между Директорией, отстаивавшей свой приоритет, и «генералами», неудержимо рвавшимися к неограниченному пользованию своей властью и своими «доходами», небольшая группировка республиканцев типа Жюльена, к тому же не решавшаяся опираться на массы, не имела сколько-нибудь широких перспектив. Впервые представившаяся Жюльену, после 1793—1794 гг., возможность сыграть самостоятельную политическую роль, попытаться провести в жизнь собственную политическую линию, оборвалась поэтому чрезвычайно быстро.

9 вантоза (27 февраля) Шампионне покинул Неаполь и отправился в назначенный ему Директорией Гренобль, чтобы там ожидать суда. Судьба Жюльена была тем самым предопределена. 10 жерминаля (30 марта) он пишет Шампионне, сообщая свои соображения о том, как должна быть построена его защита: «Уже десять дней как я совершенно покинул правительство. У меня было достаточно поводов для недовольства и чисто личных, и касающихся общих дел. Я веду замкнутую и уединенную жизнь» ¹⁴⁰.

Но в Париже над головой Жюльена уже была занесена секира. 7 вантоза военному суду был предан Бассаль. 22 вантоза решение о предании военному суду было принято и в отношении Жюльена, причем в мотивировке ему, конечно, припомнили, что он был «агентом Комитета общественного спасения в Бордо» ¹⁴¹. 4 жерминаля Жюльен вместе с рядом близких к Шампионне генералов, в том числе бывшим актером-дантонистом Марком Дюффресом, был включен Шерером в список лиц, подлежащих отправке в Милан для суда за «хищения». 11 жерминаля он был подвергнут домашнему аресту, 16-го отправлен в Милан ¹⁴².

На этот раз Жюльену не пришлось провести в тюрьме 15 месяцев, как после 9 термидора. Дни Директории были уже сочтены. Очередного «переворота» 30 прериаля и нового изменения состава Директории оказалось достаточным для освобождения и реабилитации Шампионне. 8 июля (20 мессидора) он был назначен командующим альпийской армией. В термидоре Ж.-П. Брио, все время находившийся в переписке с Жюльеном, потребовал в Совете пятисот ареста и предания суду Фэпу, пытавшегося «возвести Шампионне на эшафот и тем искупить непростительное преступление — низложение неаполитанского короля и изгнание воров» ¹⁴³. 14 термидора (1 августа) Фэпу был арестован.

К концу лета 1799 г. вернулся во Францию и М.-А. Жюльен. От своей дружбы с Шампионне, хотя он и признавал, что в его окружении было немало воров и порочных людей, злоупотреблявших его доверием, Жюльен никогда не отрекался. Подчеркивая, что стремление к наживе стало «общей манией», охватившей солдат, и особенно офицеров, он, [218] однако, не относил Шампионне к числу тех генералов, оппозиция которых комиссарам Директории объяснялась только тем, что, стремясь «возможно быстрее составить состояние», они считали «несправедливым, что одни лишь комиссары, освобожденные от обязанности сражаться, имеют привилегию обогащаться» ¹⁴⁴.

Поддерживая Шампионне в его борьбе с Фэпу, Жюльен видел именно в последнем защитника все более многочисленных представителей и военной, и гражданской администрации, зараженных манией «наживы». В Шампионне «и рассчитывал найти: проводника другой политики. Недаром даже после 18 брюмера он жаловался на то, что в списке бюстов, предположенных к сооружению в Тюильри, нет имени Шампионне: «...многие военные сожалеют о том, что в этом списке нет честного и верного Шампионне, который своей внезапной кампанией в Неаполе разрушил первоначальные планы коалиции...» ¹⁴⁵.

Возможно, что и по отношению к Шампионне Жюльен проявил все ту же свойственную ему мелкобуржуазную доверчивость. Преждевременная смерть Шампионне (10 января 1800 г.) делает праздными всякие догадки о том, оказался ли бы Шампионне в пышном ряду наполеоновских маршалов или разделил участь последних честных республиканских генералов, как Антуан Мале. Несомненно лишь то, что республиканская группа, к которой принадлежал Жюльен, рассчитывала найти в Шампионне защитника иной итальянской политики, чем та, которую проводили и Директория и Наполеон ¹⁴⁶. Шампионне и был для них той «поправкой» к Наполеону, которую Сильвен Марешаль искал в возрождении демократического движения.

VIII

О деятельности Жюльена в те несколько месяцев, которые предшествовали 18 брюмера, мы узнаем очень немногое из сохранившихся в нашем архиве документов. Жюльен, как и следовало ожидать, примкнул к «последним якобинцам», собиравшимся сперва в Манеже, а потом в помещении якобинского монастыря,— организации, объединившей и наиболее стойких якобинцев, и «излюбленных детей Бабефа». В этой организации Жюльен, по-видимому, снова примыкал к правому, более умеренному крылу. Во всяком случае именно так можно истолковать сохранившийся в его бумагах проект заявления, озаглавленный первоначально «О закрытии собрания Друзей равенства и свободы, заседающих у якобинцев» ¹⁴⁷. Выражая протест против того, что «приобретатели национальных имуществ, солдаты, возвращающиеся на родину, вообще все патриоты выданы без защиты на расправу варварским ордам убийц», Жюльен в своем проекте соглашается прекратить ежедневные собрания общества и ограничиться созывом их лишь раз в [219] декаду. Аргументация его хорошо нам знакома еще с 1794 г.: «Мы не дадим сигнала к раздорам. Мы даже добровольно откажемся от предоставленного нам законом права собираться ежедневно... если только наши открытые и братские собрания могут вызвать малейшую тревогу у существующих властей, введенных в заблуждение (autorite seante et trompee)» ¹⁴⁸.

Положение республики внушает ему величайшую тревогу и вместе с тем отвращение. Она кажется могущественной только извне, благодаря победам армий, но она гниет внутри. «Кто может живописать наши нравы,— пишет он своему другу Вийетару,— ...жадную наглость государственных чиновников, унижение или, вернее, полное уничтожение Национального собрания, рабство прессы, угнетенное и лихорадочное состояние каждого гражданина, лишенного какой-либо гарантии. Законы — только праздное слово; деньги и женщины — единственная движущая сила... 18 фруктидора спасло республику от бешенства монархической клики только при помощи нарушения конституции, оказавшегося смертоносным. Жизненные источники свободы иссякли. Исчезло национальное представительство, исполнительная власть заполнила все» ¹⁴⁹.

Переворот 18 брюмера застал Жюльена в состоянии полной растерянности. Судя по его записям, он имел свидание с Наполеоном до переворота. Расправа с Советом пятисот, в том числе с людьми ему очень близкими, как Брио, все демократическое прошлое Жюльена, его «жестокие подозрения» в отношении Наполеона, так наглядно теперь подтвердившиеся,— все, казалось бы, должно было оттолкнуть его от Бонапарта. Так, по-видимому, и было в первые дни. «Ты знаешь,— писал он одному из друзей 28 брюмера,— как я был опечален личной несправедливостью, допущенной в отношении многих из тех, кого я уважаю, а в особенности, ударом, нанесенным Национальному собранию» ¹⁵⁰.

И все же нескольких либеральных жестов Наполеона оказалось достаточным для того, чтобы вызвать новое «колебание» Жюльена. «Нужно признать,— пишет он через 10 дней после переворота,— что новое правительство, состоящее из лиц, за которыми стоит общественное мнение, искусно принимает меры, наиболее пригодные к тому, чтобы примирить с ним умы» ¹⁵¹.

Правда, Жюльен ясно видит опасности: «Возможно, что все это прекрасное начало только прелюдия к чисто олигархической системе, которую попытаются установить». Он видит, что в обе законодательные комиссии, назначенные для составления новой конституции, вошли «только лакеи и люди, у которых есть лишь один талант — продаваться кому угодно, лишь бы те были облечены властью». И все-таки он уже готов к примирению, он надеется, что олигархическим тенденциям удастся помешать. Снова — уже в который раз! — Жюльен пытается занять привычную «среднюю» позицию. Нужно доказать правительству, что оно должно доверять республиканцам, нужно уверить республиканцев, что они стали жертвой недоразумения. «Несчастье состоит в том,— разъясняет он свою главную идею,— что на республиканцев хотят взвалить ответственность за все ненавистное в системе, в которой они не только не пользовались влиянием, но сами были гонимыми». Это [220] «неслыханное недоразумение» (malentendu inoui) стало причиной того, что из Собрания «прогнали, во имя республики, тех, кто предлагал как раз те меры, которые сейчас проводятся, и сохранили тех, кто причинил все зло» ¹⁵².

Но и республиканцы должны понять свою ошибку, хотя ее и можно объяснить: «На заседании 19 брюмера, напуганные тем, что к властям не были призваны подлинные друзья революции, изолированные и о чем не предупрежденные, охваченные страхом и недоверием, многие из них, увидя, что в зал входит генерал, окруженный воинской силой, начали строить самые страшные предположения и..., выставляя себя в смешном виде (признаемся в этом самим себе), издавать возгласы, которые ничто не оправдывало» ¹⁵³. Жюльен имеет в виду, очевидно, направленные против Наполеона возгласы «Долой тирана!», «Вне закона», так скоро и так надолго заглушённые барабанами мюратовских гренадеров!

Уже через 10 дней после переворота 18 брюмера Жюльен отказывается от своей оппозиции Наполеону. Правда, он предлагает своему другу нелегальную встречу (un rendez-vous sur et tres secret), он намерен издать в Невшателе брошюру для выяснения позиции республиканцев по отношению к новому режиму,— но он уже торопится сделать решающий шаг навстречу Наполеону.

Примерно через месяц (в фримере VIII г.) он обосновывает свою точку зрения в «Размышлениях о дне 19 брюмера, причинах, его вызвавших и способах его укрепления». Первый вариант был адресован «консулам Французской республики и всем гражданам Франции», второй, более кратко и вразумительно,— «консулу Бонапарту» ¹⁵⁴.

Не без доли наивности он разъясняет Наполеону, что не честолюбие и не жажда власти вызвали переворот: «Республика распадалась. Нужна была перемена... Вы только подчинились желанию нации и неизбежной необходимости». Франция больше всего нуждалась в крепком и устойчивом правительстве. За все годы революции она имела его только один раз, в лице Комитета общественного спасения до 9 термидора: «Он совершил великие дела, запятнанные великими ошибками, но он спас Францию» ¹⁵⁵. После этого страна впала в состояние анархии.

В рассуждениях Жюльена по поводу хода и итогов революции уже вполне ясно обозначился переход от революционного демократизма к буржуазному либерализму с его отрицательным отношением к революционным методам борьбы. С горечью и отвращением он пишет об истории революции: «Сколько обманутых прекрасных надежд! Как они испарились, эти иллюзии доверчивого воображения! Через какой океан крови мы прошли! Сколько Бастилий, сколько эшафотов! Какое пагубное влияние клеветы! Какая варварская непримиримость фракций! Сколько убийств! Когда уже прекратится эта власть гения зла, [221] управляющего нашими судьбами? Когда, наконец, появится гений добра, к которому взывали уже столько раз?» ¹⁵⁶. Жюльен доходит до того, что высказывает «глубокое убеждение», что, если бы люди его поколения могли предвидеть то, что в начале революции было скрыто от их глаз, они «навсегда отреклись бы от революции и предпочли сохранить трон». Но как бы то ни было, Жюльен считает необходимым сохранить все завоевания революции и прежде всего республику. Для этого нужно положить предел различным потрясениям, создать устойчивое республиканское правительство. Революция должна быть закончена. И в этом он видит смысл произошедшего переворота. «Ваш долг, ваш интерес, ваша слава и в то же время интерес всей Франции,— обращается он к Наполеону,— в том, чтобы эта революция 18 брюмера стала последним из всех политических потрясений» ¹⁵⁷.

Контрреволюционный переворот 18 брюмера Жюльен с поразительной доверчивостью и наивностью пытается, таким образом, представить как последнюю, благодетельную фазу революции, которая спасет навсегда республику. Он не может, конечно, не видеть в событиях решающую роль Наполеона и его диктаторских притязаний, но он стремится его всячески обелить. Он признает, что в хорошо организованных государствах учреждения создают достойных руководителей республик, однако в периоды «рождения или возрождения общества вождям республики приходится создавать учреждения». Внимательный читатель Макиавелли, он ссылается на исторический опыт: «Существует принцип, признанный публицистами и вполне применимый к нашим условиям... Полностью реформировать республику может только один человек. Только один человек может дать государству конституцию и установить порядок. Для того чтобы нас спасти, возможно, необходимо было подобие диктатуры, верховная магистратура, объединяющая всю власть» ¹⁵⁸. Республиканцы должны понять, что произошел переворот «в пользу республики», что в интересах ее сохранения нужно принять новую конституцию и создаваемое ею «подобие диктатуры».

Во всех этих заявлениях Жюльена нельзя не видеть отражения бонапартистского «поветрия», охватившего достаточно широкие круги мелкобуржуазной Франции, своего рода «добросовестный бонапартизм». Недаром его жертвой стал не только Жюльен, но и такой опытный политический деятель, как бывший член робеспьеровского Комитета общественного спасения Бертран Барер, письму которого в «Moniteur» в пользу переворота 18 брюмера была дана самая широкая огласка.

Республиканцы и Наполеон должны во что бы то ни стало примириться, этого требуют интересы республики,— это положение является центральным в жюльеновских «Размышлениях о политическом положении Франции», написанных в вантозе VIII г. ¹⁵⁹ «Бонапарта могут спасти только республиканцы, и только он может спасти их» (Bonaparte n'a de salut qu'avec les republicans, qui n'ont de salut qu'en lui). Опасность состоит лишь в том, что республиканцев, которые «любят» Наполеона, стремятся от него изолировать. Единственная ошибка Бонапарта в том, [222] что он не приближает к себе «подлинных, честных республиканцев». Нужно призвать в государственный совет Лакомба Сен-Мишеля, Ламарка, Барера или как-нибудь иначе выдвинуть их. Это произведет благоприятное впечатление на массу честных, подлинных, строгих республиканцев ¹⁶⁰.

Для Наполеона, в эти первые месяцы его прихода к власти, очень еще опасавшегося оппозиции слева, эта поддержка со стороны былого экзальтированного республиканца, некогда лично связанного с Робеспьером и Бабефом, бывшего агента «великого комитета», представляла несомненный интерес. Он принимает его у себя, ведет с ним довольно продолжительные разговоры. Одну такую беседу — 19 жерминаля VIII г. (9 апреля 1800 г.) — Жюльен подробно записал ¹⁶¹. Она, несомненно, любопытна. Наполеон охотно соглашался с Жюльеном в оценке Комитета общественного спасения: «У него были широкие планы, он хотел обновить свой век, свою страну, создать новые учреждения, изменить нравы». Слабость его Наполеон видит в том, что он «слишком затянул расправы (tueries de detail). Он делал казни публичными, этим он убил самого себя, он возмутил нацию. Не проходит ни одной декады без того, чтобы я не расстреливал десятки шуанов на Западе и в окрестностях Парижа. Но я не заполняю газеты перечислением их имен и описанием их смерти. Наши цели и наши средства расходятся. Общественное мнение требует иного».

Наполеону важнее всего было убедить Жюльена в искренности своего республиканизма: «Я хочу укрепить республику, без нее, я знаю, для меня нет ни спасения, ни славы... Доказательством того, что я не хотел уничтожения республики, является то, что она существует. 18 брюмера я мог бы прислушаться к англичанам, предлагавшим мне мир, если я соглашусь на восстановление трона. Я мог вести переговоры с вандейцами, однако я отверг с презрением их вождей и вынудил их к миру силой оружия. Я мог срубить головы самых выдающихся республиканцев у меня были для этого тысячи предлогов. Я не захотел даже выслать их» ¹⁶².

Но уже и в этом разговоре Наполеон не преминул показать когти. Он высказал мнение, что для сохранения республики нужно уравновесить различные тенденции (nuances), «народные и аристократические, я бы даже сказал монархические». Он довольно цинично определил общественное мнение, как лошадь, «иногда довольно капризную, которую он стремится обуздать». Но самым важным было предупреждение, которое Жюльен часто, вероятно, вспоминал впоследствии: «Прежде чем действовать, нужно взвесить возможные результаты. Тот, кто объявит себя моим врагом, должен подумать, может ли он победить — народ не так легко поднять. Но уже есть симптомы. Я приглядываюсь, я прислушиваюсь, я даже даю возможность говорить,— и в одно мгновение всему, что может оказаться опасным, будет нанесен удар. Мое ремесло — побеждать (mon metier est vaincre») ¹⁶³.

Около года потребовалось Жюльену для того, чтобы понять смысл этого предупреждения. Он успел побывать снова в Италии, был под Маренго, вручил после этой битвы еще один меморандум о судьбах [223] Италии, в котором, отказываясь от своего прежнего плана провозглашения единой итальянской республики, выдвинул компромиссный план создания итальянской федерации из трех республик — Североитальянской (Ломбардия, Пьемонт, Генуя), Венецианской, Неаполитанской и одной-двух монархий в центре Италии ¹⁶⁴. Он все еще верил, что Бонапарт обеспечит Италии ее «великие судьбы»: «Неужели герой, обещавший Франции и всей Европе мир в тот момент, когда он казался совершенно недосягаемым, и осуществивший благодаря целому ряду поразительных чудес свои священные обязательства, разобьет надежды этих несчастных, всегда считавших его своим единственным ангелом-хранителем и всегда доверявших только его честности и его гению» ¹⁶⁵. Он, по-прежнему, считал «бедствием для Франции все, что может ослабить доверие и преданность той власти, которая управляет нами уже целый год» ¹⁶⁶.

Но вот 9 нивоза (30 декабря 1800 г.), воспользовавшись взрывом «адской машины», Наполеон осуществил то, что недвусмысленно обещал Жюльену. Он нанес свой давно подготовлявшийся удар — указ о высылке 129 революционеров, всех еще уцелевших видных деятелей якобинизма и бабувизма.

Реакция Жюльена на эту меру чрезвычайно интересна для выяснения позиции тех мелкобуржуазных республиканцев, которые искренне верили республиканизму первого консула и с большим трудом, болезненно начинали отрекаться от своих иллюзий.

Свой меморандум, врученный Наполеону в Тюильрийском дворце 24 нивоза IX г. (14 января 1801 г.) «в защиту граждан, обвиненных в заговоре против первого консула и за отмену высылки 129 лиц без суда» ¹⁶⁷, Жюльен начинает перечислением своих заслуг перед Бонапартом. Он напоминает, что был вместе с ним в первом итальянском походе и в Париже после Кампо-Формио. Он сопровождал его в Тулон, на Мальту и в Египет, встречался с ним до и после 18 брюмера, восхвалял его военные победы в Италии и политические успехи во Франции, вместе с ним переходил Альпы и По. Он «вдвойне предан его личности и его правительству — из любви к великим качествам, сдержанности и мудрости, снискавшим общее одобрение, в память о многочисленных свидетельствах личного расположения, которые вы так часто мне давали, и из-за искренней моей преданности отечеству, безопасность которого связана именно с вами» ¹⁶⁸.

И все-таки в Жюльене заговорил противник авторитаризма. Со всей силой он протестует против совершенно произвольной меры, против высылки без всякого суда и даже следствия 129 человек. Он также решительно советует Наполеону отменить одновременно объявленный смертный приговор в отношении арестованных в здании Оперы Топино-Лебрена, Демервилля, Арена и Черакки (Ceracchi), характеризуя их с самой лестной стороны. [224]

Наполеон холодно и иронически ответил Жюльену, что автор непоследователен: «...как республиканец вы не можете одобрить соединение исполнительной и судебной власти в одних руках. Судьба обвиненных зависит от трибуналов, на которые я не должен и не хочу воздействовать» ¹⁶⁹.

Для Наполеона этого «мемуара» было достаточно. Он еще поручал Жюльену кое-какие миссии, но судьба его была уже решена. Из предложенного Наполеону списка кандидатов в «трибунат» он собственноручно вычеркнул Жюльена. Он поступал так и позднее. 15 лет спустя, уже при Бурбонах, Жюльен жаловался Фуше на то, что он был в «полной опале». «Я не получал,— пишет он в других документах,— никакого выдвижения, никакой благодарности за свои заслуги... Бонапарт собственноручно и многократно вычеркивал мое имя каждый раз, когда оно представлялось ему в списках на поощрение» ¹⁷⁰.

Вплоть до 1813 г. Жюльену дано было лишь прозябать на интендантской службе. Но стоило ему побывать в Швейцарии, где у Песталоцци учились его сыновья, и получить письмо от ненавистной императору госпожи де Сталь, как Жюльену был преподан наглядный урок того, что «Бонапарта могут спасти только республиканцы, и только он может спасти их».

Подписывая 24 декабря 1813 г. протокол допроса после произведенного у него обыска ¹⁷¹ и приступая к новому циклу своих «хождений по тюрьмам», Жюльен, вероятно, не без горечи вспоминал об этих своих словах, написанных в момент апогея его наполеоновских иллюзий.

Но от длительного заключения его спасла реставрация. Изучение дальнейшей судьбы Жюльена выходит за рамки нашей темы.

«Люди всегда были и всегда будут глупенькими жертвами обмана и самообмана в политике, пока они не научатся за любыми нравственными, религиозными, политическими, социальными фразами, заявлениями, обещаниями разыскивать интересы тех или иных классов» ¹⁷². Если бы это ленинское положение требовало подтверждения, то его дает глубоко поучительная биография М.-А. Жюльена между 9 термидора и 18 брюмера, между падением Робеспьера и возвышением Бонапарта.

Комментарии

Текст воспроизведен по изданию: М. А. Жюльен после 9 термидора // Французский ежегодник за 1959 г. АН СССР. 1961

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.