РУССКИЕ ОБ ИНОСТРАНЦАХ

Князь Белосельский в Турине во время французской революции.

Отзывы иностранцев о России встречаются в литературе довольно часто, но противоположное явление, то есть мнения русских об иностранцах, — очень редко. Поэтому собрание депеш русского посланника в Турине, князя Александра Белосельского-Белозерского, к вице-канцлеру графу Остерману, напечатанных внучкой первого, княгиней Трубецкой, представляет значительный интерес. Автор этих официальных документов, обнимающих эпоху 1792 — 1793 годов, родился в 1725 году. Большую часть своей жизни он провел за границей, посланником в Дрездене и Берлине, а умер в Петербурге, занимая придворную должность обер-шенка. Белосельский был человек очень образованный и даже занимался литературой. На русском языке он написал только либретто одной оперы: “Алена или первая любовь”. Остальные свои сочинения он издал за границей и уже на французском языке, именно: “De la musique en Italie”, “Sircee, cantate”, “Poesie francaise d'un prince etranger” и “Dianologie, ou Tableau philosophique de l'entendement”. Князь Белосельский был два раза женат — на Варваре Татищевой и Анне Козицкой. Между его многочисленными детьми была замечательна дочь, княжна Зинаида, вышедшая замуж за князя Волконского, наследовавшая от отца его литературные и художественные способности. Собрание ее сочинений в двух томах на французском и русском языках напечатано в Карльсруэ. Знаменитый польский поэт, Адам Мицкевич, был очень дружен с княгиней [1120] Зинаидой и написал в честь ее известное стихотворение: “Греческое зало в доме княгини Зинаиды Волконской”. Она умерла в 1862 году в Риме, где поселилась после того, как перешла в католическую веру.

Что касается депеш князя Белосельского, то они написаны отчасти по-французски, а отчасти по-русски, изданы же все на французском языке. Не отличаясь особым интересом, они все-таки обращают на себя внимание, благодаря оригинальным и характеристичным взглядам на французскую революцию русского вельможи, ярого ее ненавистника. Естественно, что в этом отношении описания событий того времени представляются односторонними, и к ним надо отнестись со строгой критикой. Во всяком случае, любопытно познакомиться с тем, как глядели на французскую революцию русские дипломаты того времени, и потому приведем выдержки из самых интересных депеш князя Белосельского и бросим краткий взгляд на его дипломатическую карьеру во время великого переворота, изменившего судьбы Европы. Прибавим еще, что король сардинский, с которым имел дело князь, был Виктор-Амедей III. С самого начала революционных событий он решился энергично действовать против Франции и уничтожить безумцев, по его словам, губивших ее. Он крепко надеялся на свою восьмидесятитысячную армию и народ, который он считал преданным себе. Но на деле вышло совсем другое. Законодательное собрание Франции предложило ему союз и обещало взамен этого присоединение Ломбардии. Но полный монархических предрассудков, король отказался от этого выгодного предложения, арестовал присланного для переговоров от Франции Семонвилля и заключил союз не с Францией, а с Австрией. Вслед затем Виктор-Амедей послал войска в Савойю, на границу Франции и дело кончилось тем, что французы овладели Савойей и Ниццой, которые были присоединены к Французской республике. Новые французы с восторгом говорили: “Мы не завоеванный народ, но народ освобожденный”. “Это были, — говорит Мишлэ в своей “Истории Франции”, — два брата, давно разлученные и с восторгом нашедшие теперь друг друга”.

Вот исторические обстоятельства, при которых присутствовал князь Белосельский, не понимая их внутреннего значения. После его отъезда из Турина политические события в Пьемонте пошли медленно, но верными шагами к определенной цели. В 1798 г. Турин был взят французами, и король отказался от престола. Сардинское королевство присоединилось в феврале 1799 года к Французской республике. [1121]

По прибытии в Турин, 7-го апреля 1792 года, князь Белосельский-Белозерский писал в Петербург вице-канцлеру:

“Я приехал сюда 4-го (15-го) этого месяца. На следующее утро я послал Карпова к церемониймейстеру, графу Бернову, чтобы предупредить о моем приезде в Турин и спросить, в котором часу я могу видеться с министром иностранных дел, графом Отвиллем”.

По представлении министру своих кредитивных грамот, князь был принят Виктором-Амедеем на другой же день, в десять часов утра. Прием, оказанный ему королем, был самый лестный. После обычной официальной аудиенции король задержал посланника еще более часа, как частного посетителя. При этом он был чрезвычайно добр к Белосельскому и выказал большую дозу ума и веселый характер, ведя разговор на различные темы. Когда вопрос коснулся Франции, и князь спросил короля об его намерениях, то последний откровенно высказал ему, в каком он находится затруднительном положении относительно ее.

“Вы не можете сомневаться, — сказал он, — какую глубокую ненависть должны внушать всем мыслящим существам преступные происки французских злодеев. Но вы видите сами, что я нахожусь в волчьей пасти. Я принужден скрывать свое мнение до тех пор, пока наш двор заодно с венским и прусским дворами не заставит их трястись от страха даже у себя дома. Ах, если бы ваша императрица царствовала ближе к нам, подобной беды никогда не случилось бы. Поверите ли, что я занят в продолжение двух лет только тем, что отстраняю ядовитые стрелы политики этих несчастных. Верьте мне, злополучие этой нации ничего не стоит. Эмигранты, стоящие за правое дело, большей частью, существа почти также опасные, благодаря их безрассудству, хвастовским угрозам и беспутству. Некоторые из них бежали сюда к поставщикам на армию и в арсеналы, чтобы достать сабли, способные разом снести голову. Что до меня, то я опасаюсь их и настолько избегаю, насколько позволяет честь. Что касается до клубских безумцев, то надо их уничтожить общими усилиями. Я стараюсь запретить им доступ в мое государство, но они все-таки проникают под различными предлогами, в особенности под видом коммерсантов. Один из таких негодяев, французский посланник в Генуе, который, имея в своем доме типографию, не перестает распространять здесь воспламеняющие ум сочинения, чтобы возбудить народ против судей и священников, последних против епископов, а солдат против офицеров”.

Затем король коснулся воспитания своих внуков, детей графа Артуа. Русский посланник заметил, что несчастья их семьи принесли им счастье. На это король ответил, что вполне разделяет его мнение. “Какое бы воспитание получили они при [1122] французском дворе, — заметил он, — вот Артуа, я заставил его согласиться со мною, что лица, имеющие надежду на известные королевские права, больше ничему не учатся, дают свободный полет своим страстям, считают себя свободными от уважения, которое должны все питать к религии, к добрым нравам и законам государства. Льстецы, не переставая, нашептывают им в уши, что государство принадлежит королю и его семье. Это не правда — король принадлежит государству”.

10-го апреля, посланник доносил, что ярость Франции удвоилась, и положение Сардинии становится все более критическим.

“Имею честь сообщить вам, граф, важную новость, как для этой страны, так и для всей Ломбардии. Семонвилль, французский посланник в Генуе, известный за самого злого и опасного из всех безумцев в Париже, не так давно получил кредитивную грамоту, которая дает ему полные права в качестве уполномоченного посланника при Туринском, Пармском и Моденском дворах, с позволением жить, где ему угодно. Сардинский двор боится не принять его, опасаясь посадить себе на шею всех этих каналий марсельцев, под управлением теперешнего французского правительства, угрожающего с некоторого времени городу и порту Ниццы. Другое известие, полученное чрез французских эмигрантов, снующих по берегам Рейна, которые передали его Серану, воспитателю детей графини Артуа, менее вероятное. Ему писали, что раскрыли адское намерение, придуманное в парижских клубах — отравить всех принцев Бурбонского дома. Серан имел мысль сообщить это письмо королю Сардинии, который, со своей стороны, разослал копии с него герцогу Пармскому и Неаполитанскому королю”.

В письме от 14-го апреля 1792 г. посланник, между прочим, ходатайствует за своих подчиненных и просит себе прибавки жалованья, ссылаясь на дороговизну жизни. Он продолжал получать то же содержание, что получал раньше, как второстепенное лицо при посольстве в Вене, где жизнь была дешевле, чем в Турине, а расходы в три раза менее и двор менее блестящий. Не считая официальных обедов и парадных ужинов, обязательных для посланников, различных покупок, парадных ливрей, экипажей и лож в театре, которые назначал сам король, — князь определяет свои расходы в 19.272 франка в месяц.

Несколько дней спустя, Белосельский сообщал, что Сардиния находится в самом несчастном положении, и савойцы, родственные характером и общностью языка с французами, тайно занимаются роковыми вопросами, навеянными им республиканцами. “По-видимому, савойские крестьяне, живущие на границе Франции, — [1123] замечал посланник, — питают те же мысли. Сардинский двор отказался принять Семонвилля, но не по причине того, что новый посланник, вместо того, чтобы поддерживать согласие между двумя дворами, сделает все возможное для нарушения его, а по многим другим”.

26-го апреля 1792 г., он уведомляет вице-канцлера, что отношения между Францией и Сардинией осложнились вследствие ареста Семонвилля, и Франция прислала сардинскому королю следующее заявление: “Туринский двор нарушил международные права и уважение к уполномоченному великой нации, остановив его в Александрии и помешав ему исполнить мирную и дружелюбную миссию. Чтобы восстановить гармонию между сардинским и французским королями, необходимо освободить Семонвилля и принять его при Туринском дворе, иначе французский король прикажет Ла-Ланду, находящемуся в Турине в качестве уполномоченного Франции, уехать оттуда в 24 часа и, присоединившись к Семонвиллю, удалиться в Геную”.

На это заявление король Сардинии ответил, что не может допустить к своему двору Семонвилля. Гармония между обоими дворами была нарушена.

“Положение Генуэзской республики, — доносил Белосельский 1-го мая 1792 г., — привлекает внимание туринского и венского дворов. Генуя хотела бы сохранить полный нейтралитет, но так как она не вооружена, то французы, приготовляющие флот в Тулоне, могут ее привлечь внезапно на свою сторону. Семонвилль, находящийся в Генуе, составляет партию, благоприятную для Франция”.

По поводу охватившего всех революционного волнения во Франции, посланник писал 12/23 июня 1792 года:

“Раздор во Франции растет с каждым днем; здесь знают, что составился адский заговор против Людовика XVI и его несчастной жены. Холодность принцев Бурбонского дома, небрежность и несогласие роялистов и устранение иностранной помощи могут содействовать этому злодеянию. Несмотря на это, король дал доказательство известной устойчивости: он отказался утвердить новый декрет, предписывающий набор двадцати тысяч солдат национальной гвардии, которых расположили бы лагерем около Парижа; для него это было немалой смелостью”.

Несколько дней спустя, Белосельский извещал:

“К удивлению всего мира французский король снова переменил все министерство. Говорят, что настоящее министерство совершенно монархическое, т. е. полная противоположность республиканской и роялистской партиям. Туринский арсенал в полном порядке: он так хорошо снабжен, что 50.000 человек могли бы вооружиться, и все пушки туринских крепостей заместиться другими. [1124]

На днях из Вены приехал курьер, доставивший важную новость, что богемский король предоставляет в распоряжение короля Сардинии армию в 10.000 человек, которою он может располагать в случае оборонительной войны. По-видимому, это произвело сильное впечатление на ум короля, который склоняется теперь к нападению на французов, как только союзные армии войдут во Францию. Можно угадать это тайное намерение короля по тону, с которым он говорит о народе, находящемся в безумии, по сорокачасовым молебнам, наложенным на монастыри, которым он послал по 200 ливров каждому на восковые свечи. Вот какой циркуляр разослал им король: “Пойте молебны по сорока часов сряду за короля, чтобы Всевышний благословил все предприятия его величества”. Я сообщаю вам, граф, об этом, чтобы вы могли судить о нравственном духе этого двора и об его влиянии на положение дел. Сардинский двор ведет о Женевой переговоры о новом займе в 4.000.000 пьемонтских ливров, — ту же сумму, какую он требовал у Генуи. Ее доставят только в октябре. Со своей стороны Швейцария решилась послать на помощь Сардинии 13.000 солдат”.

В тот же день он писал о начале революции: “Известия, прибывшие из Парижа, поразительны, и такие именно, как я имел честь вам предсказать. Якобинцы, замещенные королем умеренными, разъярились и пускаются на все хитрости, чтобы отнять эту минутную победу у монархистов. Я говорю минутную, так как якобинцы пустили глубокие корни на протяжении всей Франции. 21-го этого месяца самые подлые канальи из народа, соединясь в национальную гвардию, в количестве 13 — 14.000 человек, приблизились к Тюильрийскому дворцу, вооруженные топорами, пиками, вилами и, взломав три двери, проникли силою в покои короля. Окружив Людовика XVI, они схватили его и угрожали в него стрелять из двух пушек, привезенных в его комнату, если он тотчас же не отменит декрета по поводу священников, будет отказываться относительно расположения лагеря вокруг Парижа в 20.000 человек и не вернет трех министров, которых национальное собрание считает достойными расположения народа. Король стоял на стуле в амбразуре окна, устремив свои взгляды на чудовищные лица; в соседней комнате стоял на столе принц, окруженный всеми придворными дамами, и держал в руке национальную кокарду. Смертельный ужас отпечатывался на всех лицах. Король сказал разъяренному народу, что он пошлет ответ на его петицию в национальное собрание; он прибавил, дрожа от страха, что нисколько не боится находиться среди доброго французского народа, и, взяв руку одного из sans-culottes, окружавших его, он прижал ее к своей груди и сказал: “Послушай, бьется ли [1125] мое сердце? Тот, у кого чиста совесть, как моя, не должен ничего боятся”. Тогда на него надели красный колпак, называемый шапкою “Свободы”, и его величество воскликнул: “да здравствует свобода!” Наследный принц повторил это восклицание в соседней комнате, а придворные дамы вторили ему. Часть народа прошла в комнату королевы, которая уже была украшена красным колпаком и раздавала национальные кокарды, пришпиленных народом к ее платью. В таком смешном и ужасном положении застали королевскую семью депутаты собрания. Лицемерный парижский губернатор Петьон приехал перед окончанием и именем закона приказал народу разойтись. Толпа повиновалась и, по желанию короля, дефилировала пред ним подвое, чтобы он мог их всех видеть. Эта ужасная сцена длилась с пяти часов вечера до одиннадцати. Когда один из безумцев, по имени Сантер, направился к королеве, то два гренадера с пистолетами в руках тотчас же бросились между ней и негодяем. Королева, тронутая этим усердием, взяла их за руки и сказала с чувством: “Я очень тронута!” Они бросились пред ней на колени и, заливаясь слезами, покрыли жаркими поцелуями ее платье. Английский посланник, переодетый, чтобы его не узнали, присутствовал все время из любопытства при всех этих ужасах и ушел лишь ночью по окончании”.

21-го июля 1792 г. посланник доносил канцлеру:

“Во всех городах и деревушках этого несчастного государства вывешены объявления о тиранических приказаниях, требующих, чтобы каждый француз или иностранец, путешествующий по Франции, носил трехцветную кокарду, исключение сделано только для посланников. В случае отказа, всякая личность, к какой нации ни принадлежала бы, должна быть остановлена муниципалитетом страны, судима и затем казнена. 22-го июля перед Тюильри собралась громадная толпа вследствие поступка Лафайета в Национальном Собрании. Королевская семья еще раз была жертвой этого мятежа, но губернатор Петьон затушил его в начале, рассчитав, что это злодеяние ничего теперь ему не принесет. Можно утвердительно сказать, что французскую армию победить и рассеять удастся легко, но трудно будет победить и сломить подлый народ: его голова наполнена таким вздором, какого никогда не было в истории человеческих революций”.

Русский посланник угадывал верно ход событий во Франции и доносил в Петербург 28-го июля 1792 г.

“Что я предсказывал по поводу Марселя, то и случилось; муниципалитет этого города решил отделиться от французского правительства и основать независимую республику”.

Сообщая о событиях революции, Белосельский между прочим говорит: “Тем, которые особенно интересуется королем, по всей [1126] вероятности, нечего опасаться. Он очень любит жизнь, и собранием якобинцев было постановлено сохранить жизнь ему, королеве и дофину, в качестве заложников, но нож всегда будет висеть над их августейшими головами”.

Несколько дней спустя, он писал: “В Париже установилось наружное спокойствие, но это спокойствие кладбища, где трупы лежат друг возле друга, и где живые прогуливаются, с горечью раздумывая, что их ожидает та яге участь. Твердость королевы изнемогает от стольких оскорблений; она страдает жестокой болезнью нервов. Счастливая апатия короля поддерживает ее; ее более всего огорчает, что около нее нет ее обычного духовника, но она забывает все огорчения во время своих завтраков. Что касается до дофина и его сестры, то они походят на двух запуганных голубков, попавших в руки человека, не подозревая всего его вероломства. Один поэт, по имени Дюрозуа, когда-то бывший воспитателем детей в России, был приговорен к смертной казни за то, что интриговал в пользу принцев. Но он прибегнул к довольно странному средству, чтобы, по крайней мере, отсрочить день своей казни; он написал в собрание, что оно должно уничтожить смертную казнь относительно старцев, как он, ради испытания на них гениального изобретения перелития крови из молодого кролика в вены стариков, и что он первый себя предлагает для этих опытов с целью быть полезным человечеству всевозможным образом. Затем он назвал собрание “источником юности”, после чего прибавил: “Так как национальные хирурги должны быть искуснее, чем все королевские, то он обязан августейшим представителям не только жизнью, но также возвращением всей юношеской грации”. Из предложенных якобинцами условий видно, что это общество состоит из самых ловких злодеев, какие когда-либо существовали. После зверских насилий, окровавивших Париж 2-го сентября, между Петьоном, начальником якобинцев, и Робеспьером, который хотел его заместить, вспыхнула ссора. Это несогласие, развлекшее якобинцев, может служить в пользу политических видов против Франции. Король Сардинии не в силах защитить всех своих границ, и если 51.000 sans-culottes вторгнутся в Савойю, — она пропала. Его величество решил занять еще 8 миллионов ливров. Из Турина послали в Савойю и Ниццу новые военные снаряды”.

Опасения посланника сбылись, и 20-го сентября 25.000 “французских каннибалов” с пушками вошли в Савойю. Они посадили в Шамбери массу деревьев “Свободы” с красными колпачками на вершинах и заставляли кричать граждан и крестьян: “Да здравствует равенство!” после чего они танцевали вокруг деревьев, припевая: “Ca ira! Ca ira!”. “Говорят, что до сих пор [1127] они ничего не разрушили и не украли, — прибавлял посланник. — Всего удивительнее, что об этом ужасном событии ничего не знал двор”.

Через два дня он сообщал:

“Наконец есть некоторые известия из армии с той стороны гор. В резюме — ужас, беспорядок, смущение; в результате — беспримерный стыд в истории. Говорят, что в Милане народ уже возбужден. Накануне вторжения французов в Савойю были расклеены следующие афиши: “Просим Бога, чтобы он освободил нас от гнета мерзких патеров, проклятой аристократии и от нашего правительства, которое ничего не стоит”. Надо сказать, что пьемонтцы самые злые из итальянцев. Мы имеем доказательство этого: почти ежедневно случаются смертоубийства, удары кинжалом и всякого рода измены. Король соединяет в себе прекрасную душу и светлый ум, но у него есть одно качество, которое действительно хорошо, однако опасно, даже злополучно для короля: он не умеет наказывать виновных. До последнего времени он обманывался относительно героизма своих офицеров, учености и достоинств генералов. Граванцана, его военный министр, человек неспособный и нерешительный, что доводит его часто до подлости и лжи. Губернатор Турина, старый граф Сальмур, может быть, в свое время слыл за хорошего генерала, теперь же он завирается и сделался развалиной. Министр внутренних дел, Гранри, обещает больше, чем делает, в его мыслях более неожиданностей, чем последовательности, и если он не совсем лишен ума, то его ум походит на свет потайного фонаря, который служит лишь своему владельцу. К довершению, граф Отвилль, министр иностранных дел, образованный человек, необыкновенно трудолюбивый, но слишком мало отважный, мелочной и нерешительный в важных делах. Этот врожденный недостаток, обнаружившийся в настоящих обстоятельствах, почти соприкасается с пороком и происходит по большей части от непривычки к большему свету, от бедности и, в особенности, от боязни лишиться своего назначения. Вот личности, которые составляют обычный совет короля Сардинии. Кардинал, туринский епископ, человек довольно обыкновенный, иногда участвует в нем, но не с целью давать советы или оспаривать, но чтобы наговорить бессмыслиц каждому. Брат и дети короля присутствуют от времени до времени на совете. Только принц Пьемонтский, человек полный ума, мог бы заявить полезные и возвышенные мнения, но в присутствии короля он редко их высказывает. Солдаты пьемонтской армии, на взгляд, прекрасно дрессированы, но офицеры, по большей части, или слишком молоды, или небрежны, или невежды, и генералы почти все, или, лучше сказать, все — дурны”. [1128]

После событий в Савойе совет короля находился и нерешительности по поводу плана кампании относительно Ниццы. Наконец он был решен и послан 1-го октября. Но генерал Куртен, предупредив распоряжение короля, уже находился в Соспеле. Этот поступок посланник называл “постыдным”.

“Перехожу к другому историческому факту, — писал он, — самому подлому из всех относившихся к Савойской кампании. Шесть батальонов, перейдя Изеру, разрушили мост, чтобы пресечь преследование французов, прибывших в тот же день в Сен-Жан-де-Морьенн, но, не считая себя еще под защитой, они отступили далее в Ланс-ле-Бур к подножию горы Сени, умирая с голоду и холоду. Теперь они получили приказ перейти гору, так как французы хотят овладеть всей Морьенной. Наконец войска соединились в Тарантезе после смертельной семнадцатичасовой ходьбы в ужасную погоду и по каменистым дорогам, представляя собою страшное зрелище. В течение четырех месяцев сардинская армия глумилась над французами, насмехаясь над их невежеством и экзальтацией; поддразнивала их, сердила своими маршами и контрмаршами, хвастаясь и объявляя, что один пьемонтец задушит шесть французов. Действительно, есть за что поблагодарить этих гигантов: благодаря им, король Сардинии потерял в две недели две трети своих владений, и что ожидает его в будущем, никто не может предвидеть”.

17-го сентября сардинские войска должны были уйти из Ниццы, предавшись постыдной панике. Несчастные французские эмигранты, убежденные пьемонтцами, что они храбро будут защищать город, не были подготовлены к отъезду. Принужденные к неожиданному бегству, они потеряли остатки своего имущества. Та же участь постигла большую часть граждан и духовных лиц. Подобный ужасный погром только может сравниться со сценою Страшного суда Микеля Анжело. Войска, расположенные на Варэ, узнав, что должны ретироваться без битвы, начали роптать, но затем мигом удалились удвоенным шагом, покидая провиант и палатки. Крестьяне увидели себя покинутыми и, полные гнева, рассыпались во все стороны. Городские ворота Ниццы и Вилльфранша положительно ломились от бесчисленного множества французских эмигрантов, патеров, дворян, судей, всех сословий женщин, из которых многие имели грудных детей. Двадцатитысячная толпа, обезумев, бежала на пьемонтскую дорогу. Эмигранты со своими полуобнаженными женами простирали руки к небу и походили на жертв.

“Вот плоды нерешительности в важных обстоятельствах, — писал Велосельский: — слабость правительства, недальновидность короля, не умевшего различать людей и обращавшегося со всеми одинаковым образом, виновного, легкомысленного министерства, [1129] солдат, с полвека не видавших огня, офицеров, постоянно хваставшихся, и генералов, впавших в детство и не имевших понятия ни об искусстве командования, ни о фортификациях, ни о защите, ни об атаке”.

“29-го сентября, в 8 часов утра, в Турин вошла первая австрийская колонна; две другие запоздали по случаю дурной погоды. Немцев приняли там, как спасителей. Женевцы решились требовать у Швейцарии гарнизона; 1.600 бернцов прибыли туда. Если бы французам пришла мысль атаковать Женеву, гельветический отряд должен был бы открыто объявить себя против Франции. Не поторопись венский двор прислать в Италию войско, можно было опасаться, что “французские варвары” поступили бы так же, как готы и визиготы. Генерал Лазари, видя себя одного обвиненным в этой ужасной дезорганизации пьемонтского войска, сам потребовал у короля военного суда. Но Лазари не один командовал савойскими войсками; кавалер Пейрон, губернатор Шамбери, одинаково был виноват, но король его простил так же, как генерала, маркиза Кордона, который Первый запрещал стрелять во французов. Многие лица, а также принц пьемониский, подозревали измену, но наверно этого не было. Начальники, будучи савойцами, сами теряли свои доходы, к тому же они ни в чем не соглашались, разве только в бегстве. Сардинский король потерпел громадные потери, доходящие до 11-ти миллионов пьемонтских ливров.

“Французы глазам своим не верили, — извещал посланник: — настолько они были удивлены быстрым отступлением пьемонтцев и, по-видимому, опасались военной уловки. Они провели всю ночь, не смея войти в пьемонтский лагерь, так что городские власти Ниццы ссми должны были пойти к ним и пригласить их, как можно скорее, войти в город и сделаться властителями, во избежание разбойничьих ограблений ницких носильщиков. Генерал Ансельм, начальник французскиих войск, не заставил себя упрашивать и вошел во главе 7.000 войска, состоявшего по большей части из четырнадцати или пятнадцатилетних подростков”.

Через четыре дня посланник сообщал о событиях в Савойне, говоря, что савойские крестьяне начинают стонать под тяжестью их ужасных гостей и сожалеть о пьемонтском правительстве. Причиной этого он выставил, во-первых, перемену их денег на французские; во-вторых, опасение, что хлеб повысится в цене; в-третьих, приказ приготовить к 1-му января 7.000 рекрутов. Но якобинцы Шамбери прибегали ко всем хитростям, чтобы восстановить народ против правительства, и на всех улицах вывешивались объявлении, в которых были напечатаны слова: “Война деспотам, свобода народу”. Кроме того, хотели издать новый приказ, по которому все владельцы [1130] принуждались возвратиться на родину, в противном случае их имущество обещали конфисковать. Этот приказ произвел на всех сильное впечатление, в особенности на тех, которые находились при короле.

“Я замечаю, что публика и сам король, — писал посланник, — имеют большое доверие к пьемонтским крестьянам более, чем к армии, и это справедливо, так как эти воины даже не видывали порохового дыма, и можно опасаться, что страх парализует их сердца. У некоторых из них мороз по коже пробегает от одного имени sans-culotte, точно у пруссаков, когда, три года тому назад, я упоминал о приближении наших башкирцев. Граждане Турина получили разрешение носить синюю кокарду, похожую на военную, в знак преданности королю. Эта мелкая хитрость, которая различает, так сказать, хороших от дурных, не может быть одобрена серьезными людьми. Теперь ее носят только ремесленники и приказчики, а крестьяне, купцы, артисты и дворяне не думают о ней, или насмехаются над ней. Сардинский двор сообщил папе о вторжении французов. Папа ответил, оплакивая несчастие короля и обещая горячие молитвы и деньги, но не обозначая ни суммы, ни числа, когда он их даст. Во время настоящего карнавала не будет ни охоты, ни оперы. Оба эти развлечения справлялись с большой помпой; главный егермейстер получил приказ убить две трети охотничьих собак, приготовить лошадей для продажи и отослать большую часть егерей. Мятежный дух в Савойе увеличивается с часу на час и пускает корни, благоприятные для французов”.

Однако, несмотря на антипатию к французской революции, посланник видел неизбежность иметь дело с новым французским правительством и по этому поводу писал 20 — 31 октября 1792 г.:

“Лисаневич лучше всех может вас известить о делах нашего консульства в Ницце. В ответ на его запрос я давно ему написал, что, если французы не причиняют ему неприятностей, как консулу, ему нет надобности удаляться, но при малейшем затруднении он должен следовать примеру австрийского консула”.

Дела Сардинии все ухудшались; в провинциях революционное движение все увеличивалось; народ не желал посылать хлеба в другие пьемонтские города. Недостаток финансов становился чересчур чувствительным. Королевским эдиктом было объявлено, что государственные земли и движимость назначаются в продажу, но покупщиков не находилось, из опасения, что французы с оружием в руках отнимут их приобретения. Посланник должен был покинуть Сардинию.

Этим кончается последняя восемьдесят четвертая депеша князя Белосельского из Турина.

В. Т.

Текст воспроизведен по изданию: Русские об иностранцах // Исторический вестник. № 12, 1902