АЛЕКСАНДРИНА ДЕЗ-ЭШЕРОЛЬ

ЗАПИСКИ

Свидание с отцом и с молодыми Пиолан. — Мы окончательно поселяемся в Лионе. — Мой младший брат возвращается во Францию и приезжает к нам в Лион. 29 мая 1793 г.

Следующее утро принесло нам радость. Неожиданно к нам явился отец. Как много мы имели друг другу сообщить! Его отвели накануне довольно далеко к крестьянам в какое-то село, куда одинаковые опасения привели большое количество беглецов. Уверяют, будто до 10000 человек покинули в этот день город и укрылись, где кто мог. Семья Гишар провела ночь в лесу вместе со многими другими. Отец мой быль привезен обратно в Лион одним из его новых знакомых. Следующую ночь он провел у одной дамы, которой никогда не видал до этого памятного дня. «Что станется с нами сегодня?» спрашивала моя тетушка. — «Я знаю только, что будет до обеда, ответил отец, — потому что мы приглашены к г. Кость. Девочки Пиолан уезжают сегодня в Шамбери. За ними приехал управлявшей их отца; нужно с ними проститься». — Мы сели в карету, имея впереди лишь несколько часов верных. Мои подруги были довольно спокойны. И они были, подобно мне, обречены на великие испытания; но в настоящую минуту они с датской доверчивостью взирали на будущее без страха. Мы расстались так, как будто скоро должны были снова свидеться и обещая часто писать друг другу, хотя нам пришлось встретиться через много лет и после продолжительных бедствий! Едва успели они приехать в Шамбери, как город этот быль взять французами. Он принуждены были бежать оттуда вместе со своим отцом и с этих пор разделяли все лишения, каким была подвержена жизнь несчастных эмигрантов. Я осталась в своем отечестве среди раздиравших его смут. Прощай, Дезире, и ты, Агата! вместе с вами умчались все сладкие воспоминания моего детства!

После отъезда моих подруг, нам с тетушкой предоставили занять род чердака, где он спали; а отец отправился опять к той дам, у которой ночевал накануне, и мы принесли благодарность Богу за то, что имели пристанище еще на эту ночь. Г. Кость, хотя и сам небогатый человек, сжалился над вами и не выпроводил нас из дому; сердце у него было не такое, как у г-жи Серизио. На другой день отец мой снова принялся искать такой квартиры, куда бы нас впустили, не давая тотчас о том знать полиции. Г. Мазюйе был так добр и благороден, что согласился и при этом условии принять нас. Главное дело было в том, чтобы выиграть хотя бы еще несколько дней, чтоб дать время умам успокоиться, а нам придумать, что делать. На четвертую ночь нашего [38] скитанья мы приютились в маленьком помещении (в нем одна только одна спальня с громадной кроватью, на которой я спала вместе с тетушкой. В углу поставили складную кровать с пологом для моего отца. Эта подробности нужны для последующего. - Прим. автора), которое он нам уступил, счастливил уже от одной надежды, проснувшись завтра, не иметь нужды искать нового пристанища для следующей ночи.

Вскоре после этого отец мой отправился в участок (section), чтобы заявить о себе, и записал там только свою фамилию Жиро, без обозначения своего владельческого титула дез-Ешероль; под именем Жиро он с тех пор и был известен в Лионе. В этом городе было столько Жиро, что распространенность этого прозвища послужила нам в пользу, делая пребывание наше здесь более безопасным, или по крайней мере менее известным на некоторое время.

В доме, где мы жили, прежде помещалась таможня; большая часть чиновников продолжали еще в нем жить, так как новое здание таможни, выстроенное на набережной Роны, не было еще вполне окончено. Мазюйе был инспектором таможни; де-Сулинье, директору жил тут же, также и Виньон, помощник инспектора. У этого последнего нашла себе приют семья Бельсиз. Мы встретили в этом дом общество людей приветливых и верных, что всегда дорого, а в то время было неоценённо. Связанное одинаковыми убеждениями, это маленькое общество сходилось каждый вечер. Оно находило большое утешение высказывать вслух свои мысли и делить сообща все страхи и надежды; другого предмета разговора почти не было, как переживаемые события и ежедневные тревоги. Я забывала иногда с Софьей де-Сулинье, молодой девушкой одного возраста со мной, печальную действительность, но нас скоро возвращали к ней озабоченные речи наших родителей, чья предусмотрительность не дремала.

Вся зима прошла в ужаснейшей тревоге; смерть короля переполнила меру. Где же остановятся злодеяния после такого посягательства? Город был словно подернут погребальным трауром; мертвая тишина царствовала на улицах. Каждая семья оплакивала смерть короля, потерявши в нем своего главу. Наше маленькое общество провело весь день в слезах; сердца наши были исполнены уныния, и всякий из нас невольно задавал себе вопрос — «какова будет моя судьба?»

Террор давал себе чувствовать в самых уединенных углах; никакое убежище не могло укрыться от него; он проникал в самые отдаленные места; он стучался во все двери. Как могла бы я описать террор? Какая кисть в состоянии его изобразить? Впрочем, самого этого слова достаточно, чтобы дать понятие о страхе во всевозможных его оттенках, о тоскливом ожидании и об ужасе, которыми он наполнял в то время сердца всех порядочных [39] людей. Домашние обыски производились все чаще и чаще; во всякое время стали врываться к гражданам в дом. Этот новый род пытки едва дозволял несчастным жертвам изливать свое горе и слезы в уединенных стенах их скромного жилища. Ночь, особенно благоприятная для террора тем, что удваивала его силу, избиралась чаще всего для этих страшных посещений. Мрак увеличивал их ужас и, казалось, усиливал опасность. Часовые, стоявшие на некотором расстоянии друг от друга, неожиданно среди ночи будили жителей какими-то глухими криками, долго тянувшимися, переходя из уст в уста, по плохо освещенным улицам; потом раздавался учащенный стук в дверь. Малейшее замедление вызывало нетерпение и гнев; голоса комиссаров присоединялись к крику солдата. Страшные ночи, когда ко всем ужасам прибавлялась еще неизвестность угрожавшей вам участи! Всякий недоумевал, что ему делать, — оставаться ли в постели, или встать, чтобы их встретить; первое могло показаться слишком беспечным, а второе — признаком слишком большого беспокойства.

Ко всем этим причинам тревоги, для всех очевидным, присоединялось немало других, менее определенных. Ходили слухи о том, будто якобинцы затевали самые гибельные планы; что у них происходили тайные собрания, где замышлялось разрушение Лиона и истребление самых лучших жителей его. Наш слуга Брюньон ходил всякий день в якобинский клуб с тем, чтобы нам доставлять некоторый сведения о их намерениях; якобинцы стали смотреть на него как на одного из своих приверженцев и часто поручали ему даже разносить памфлеты; но на свои таинственные совещания никогда его не допускали. Единственным результатом посещений якобинского клуба Брюньоном было то, что мы познакомились с их кровожадным красноречием. Этот честный малый, одаренный превосходной памятью и большим талантом подражания, передавал нам с удивительной точностью их зажигательные речи. Все наше общество собиралось обыкновенно слушать его и, несмотря на важность переживаемых событий и угрожавшие нам опасности, мы не могли не поддаваться комизму этого красноречия. Многие из этих ораторов, народившихся под влиянием злых страстей, только что оторвались от ткацкого станка, над которым безвестно провели всю свою жизнь. Невежественные в жизни и в самом языке, они оглашали трибуну такими нелепостями и риторическими фигурами, столь уморительными и столь чудовищными, что невозможно было воздержаться от смеха.

Смерть короля открывала кровавую эру, ускоряемую желаниями якобинцев. Они еще чаще стали собираться на тайные сходки; среди них заметна была необычайная деятельность, и несмотря на таинственность, которой они окружали себя, зловещие слухи доносились со всех сторон; чувствовалась близость невидимого врага и самые [40] мужественные люди поддавались страху угроз. Наконец стало известно, что якобинцы действительно готовили гибель значительной части населения города; тогда лионцы поднялись массою для своей защиты. День 29 мая 1793 года дал им возможность доказать на деле их мужество. Это была священная борьба, на которую они шли для завоевания жизни и свободы. Я не берусь дать точного отчета об этом дне, столь знаменитом в летописях Лиона. Видя только последствия и не зная причин, как юный и наивный очевидец, я ограничусь рассказом лишь того, что сама видела, или слышала.

Говорят, что Шалье, уже несколько месяцев работавший над тем, чтобы фанатизировать умы, считая их достаточно подготовленными для исполнения задуманного им плана, решился сообщить его своим братьям и друзьям. Дело было ни более, ни менее, как в том, чтоб овладеть городом, воздвигнуть гильотину на Моранском мосту, на обоих концах его поставить пушки и там казнить «врагов народа», тела которых Рона должна была принять в свои волны: и смерть, и погребение мгновенные! Список этих врагов народа заключал в себе лишь неопределенные обозначения: аристократы, умеренные, богатые, равнодушные, эгоисты, ханжи, родственники эмигрантов и т. п.; все были осуждены на смерть. «Революционная секира, — говорили они — должна разить до тех пор, пока количество жителей в городе будет доведено до маленького числа избранных людей, преданных интересам республики и достойных довершить великое дело возрождения города Лиона». Друзья и братья ответили на этот призыв, как того желал Шалье, и день для осуществления этого заговора был уже назначен. Все члены собрания должны были дать самую страшную клятву в верности, и потом разошлись, чтобы приготовиться к этому преступному делу, именуемому ими таким прекрасным названием. Возмутительное глумление преступности, погубившей все свои жертвы во имя добродетели!

Между тем, один из друзей и братьев, объятый ужасом и отвращением при мысли о готовившихся злодеяниях, поспешил донести об этом замысли. Все секции немедленно собираются, объявляют свои заседания непрерывными, назначают временных начальников и идут прямо на ратушу (29 мая 1793 г.).

Муниципалитета, весь состоявшей из якобинцев, собрался там с главными вожаками этой партии; батареи пушек расставлены были в улицах, выходивших на площадь Терро, чтобы преградить доступ к ней. Секции подвигались вперед сомкнутыми рядами по узким и извилистым улицам, ведущим к ратуше. Они потеряли много народу от картечной пальбы почти в упор и от ружейных выстрелов из погребов и чердаков, очень верно попадавших в отдельных людей. Жены этих извергов следовали за колоннами наступавших, подобно тому, как лютые волки, жадные до трупов, являются после битвы: женщины эти, сани изверги, достойные [41] своих мужей, добивали раненых с неслыханным зверствами (один молодой человек, видя, как перед ним упал его товарищ, поднял раненого на плечи, чтоб его тело не подверглось поруганию жестокой толпы. Это заметила одна из таких женщин; в ярости от того, что один разовый мог ускользнуть от нее, она ударом кинжала поразила того, который нес товарища, и тут же докончила их обоих. - Прим. автора). Колонна, подвигавшаяся по набережной Роны, сильно пострадала от пушек, которые обстреливали ее на всем протяжении. Весь день дрались с ожесточением; упорство было одинаковое с обеих сторон: каждый защищал свою жизнь и свободу. Наконец, часам к 6 вечера, секция Тамиль, состоявшая из очень сильных и храбрых людей, взяла одну батарею приступом прежде, чем успели ее вновь зарядить; это решило лело в пользу честных людей. Ратуша была взята. Мадинье, командовавший днищами, въехал верхом по лестнице ратуши, держа поводья в зубах и по пистолету в каждой руке. В ратуше нашли тела пленных, взятых якобинцами. Они были умерщвлены и в поругание страшно изувечены. Бертран, лионский голова, Шалье, Картерон, Руло и многие другие были арестованы, отведены в здание арсенала и отданы под стражу де-Герио, коменданту арсенала; на другой день этот опасный залог быль взять обратно и доставлен в Роанн, городскую тюрьму.

Лионцы избрали себе других начальников и порядок был восстановлен. Свобода, неведомая в остальной Франции, была результатом этой победы. Со всех сторон много народу стало стекаться в Лион, надеясь найти здесь убежище от преследований, господствовавших повсеместно. Многие из наших земляков также нашли себе здесь приют. Мой отец, который тогда мог пользоваться общей свободой, быль настолько счастлив, что мог оказать помощь некоторым из них.

Через несколько времени Шалье, отданный под суд, быль осужден и приговорен к смерти, В его процессе не оказалось ни одного недоказанного пункта; все преступления его были обнаружены и приговор его был указан законом. Он отказался от защитника, сам себя защищал и выказал большое хладнокровие. Он пожелал идти пешком на казнь. Я видела его, когда он проходил; он имел вид, точно отстраняет от себя священника, шедшего рядом с ним. Его лысая голова и желтый цвет лица резко выделялись среди многочисленного войска, которым он быль окружен. Он умер, как жил (он сильно страдал вследствие неловкости палача, еще непривычного к гильотине. Три раза нож опускался, прежде чем покончить с ним. Вот его завещание: «Душу свою отдаю Богу, сердце патриотам, а тело злым врагам». - Прим. автора). Риар де-Бовернуа, выродок из дворянской семьи, которого Шалье заманил под свое кровавое знамя, также быль осужден и через три дня подвергся казни, причем обнаружил гораздо менее мужества, чем Шалье. Якобинцы [42] стали почитать мучениками этих двух преступников, справедливо наказанных. Они поклялись отомстить за их смерть и сдержали свое слово.

Гораздо ранее 29-го мая, еще в конце декабря 1792 г., отец мой узнал о прибытии Шамболя, меньшого своего сына в Париж. Надо было жить в то время, чтоб понять весь ужас подобного известия для нас. Эмигрант, возвращавшийся во Францию в эту страшную эпоху, шел на верную смерть. После одной стычки, бывшей, кажется, близ Люттиха, армия принца Конде была распущена; эмигранты в рассыпную искали спасения каждый для себя; многие из них, применяя к делу свои таланты или образование, благородным трудом добывали средства к существованию. Они рассыпались в Голландии, Германии, по всей Европе и везде находили великодушные сердца и гостеприимство, настолько же радушное, насколько велико было их несчастье. Шамболь, который был совершенно одинок, не имея никого знакомого возле себя, не зная, где его брать, и сгорая желанием увидаться с нами, принял решение совершенно иное, чем все его товарищи; вместо того, чтоб бежать от республиканских войск, он дождался их, снял свой мундир, переоделся и выдал себя за лакея одного эмигранта, уверяя, что самое пламенное его желание снова увидеть отечество.

Волонтеры, ярые патриоты (так назывались в то время приверженцы якобинцев), но притом добряки, приняли участие в юноше, чуть не ребенке, и пропустили его; ему тогда едва только минуло 16 лет. Благодаря этой выдумке, он свободно прошел сквозь республиканскую армию, но, как легко себе представить, это было сопряжено с большой опасностью; однако он находил добрых людей, которые, может быть, и подозревая его тайну, помогали ему пробраться дальше. Провидение послало ему на помощь доброго извозчика, который дал ему свой холщовый балахон и в руки кнут — погонять его лошадей. Таким образом брать перебрался через границу; на его глазах рылись в их поклаже и протыкали ее штыками, думая, что в ней спрятан какой-нибудь эмигрант. На каждом шагу он подвергался тысяче подобных опасностей, но достиг, наконец, Парижа, не имея иной охраны, кроме своей юности, а в кармане всего на всего 30 су.

Он остановился в плохенькой харчевне, содержатель которой работал в каменоломни; плохое состояние кошелька заставило и брата приняться за эту работу в ожидании ответа на письмо, посланное им к отцу. Ответа все не было; это молчание столько же его тревожило, сколько затрудняло его положение. Он поэтому написал одной старой приятельнице их семьи с тем, чтобы узнать, что с нами, и известить нас о своей печальной участи. Не получив никакого ответа и на это письмо, он подумал, что мы все погибли. [43]

Ужасная тоска овладела им; положение его с каждым днем становилось все затруднительное; стали замечать, что у него слишком нежная кожа дела простого работника. Даже маленькая дочка хозяина находила, что он имеет вид аристократа; малейшее слово, самое легкое сомнение, могли привлечь внимание и погубить его; не зная, куда деваться, он, решился снова перейти границу и продал все, что только было возможно из своих скудных пожитков для того, чтобы расплатиться с своим хозяином. По дороге от старьевщика, где брат продал свои вещи, ему пришлось проходить мимо часовни, посвященной Богородице. Часовня эта была заброшена и частью разрушена; он проник в эти пустынные развалины. Глубокое чувство одиночества вызвало в нем потребность опоры свыше. Он стал молиться; душа его вознеслась к покровителю несчастных, и после того, как он излил все свое горе Богу, облегченное сердце его прониклось надеждой; он встал бодрый и успокоенный.

Вернувшись к своему хозяину, брать свел с ним счеты и стал с грустью говорить о своем отъезде, когда девочка вдруг воскликнула: «Ах, мама, ты и забыла отдать ему письмо, полученное на его имя!» При этих словах брат мой, не имевший перед собой ничего в будущем, лишенный родных и друзей, словно ожил. Письмо было от г-жи Лявенье, той самой, которой он писал. Эта знакомая извещала брата косвенными намеками о постигших нас бедствиях, о нашем отъезде из Мулена и прилагала ему адрес нотариуса, которому она поручила передать ему от нее денег в ожидании известий от отца; последнему она также сообщила этот же адрес. Сама она также принуждена была покинуть Мулен, что и было причиной замедления ее ответа.

Когда брат узнал, что мы еще живы, к нему возвратилась бодрость духа. Вскоре он получил от отца приказание употребить все усилия, чтобы пробраться к нам в Лион через Бургундию, во избежание Бурбоне. Но желание повидать свои родные края заставило его избрать последний путь, несмотря на всю опасность, грозившую ему в этой провинции. Он распростился со своим каменщиком и покинул Париж в самый день казни короля. Преследуемый этим страшным образом и ужасом, какой ему внушило подобное злодеяние, пустился он в опасный путь, частью идя пешком для того, чтобы заходить в разные города, попадавшиеся на дороге, под видом местного обывателя. Он прибыл очень поздно ночью в Мулен, тайно посетил некоторых друзей и сходил поклониться родному крову; потом продолжал свой путь до Тулона, села близ Мулена, где провел остальную часть ночи. Тут его узнала хозяйка дома, где он остановился, жившая прежде у нас кухаркой. Жильберта — так ее звали — не выдали тайны брата и [44] добыла ему повозку, чтоб он поскорее мог проехать местности, где ему было опасно долго останавливаться.

Счастье, что ямщик не знал его, потому что этот человек был одержим революционным бесом. «Кому принадлежишь этот замок?» спросил Шамболь, проезжая мимо Ешероля, видневшегося вдали из-за деревьев. — «Этот замок, отвечал тот, — принадлежите Ешеролю, этому злодею-аристократу, этому врагу народа! Его подлецы-сыновья эмигрировали. Попались бы только они нам в руки, вот бы заплясали! — Эта энергическая речь была не очень приятна для слуха брата моего, которому все-таки удалось проехать эту область без приключений и которому только впоследствии сказали, что он был признан двумя лицами, слишком честными для того, чтобы донести на него.

Газ как-то мы с тетушкой вдвоем спокойно сидели у камина, когда ей подали записку от Шамболя, извещавшего о своем приезде в Лион. Не смея придти к нам, он писал, что вечером придет на площадь таможни, в надежде, что к нему выйдут туда на встречу. С его стороны было крайне неосторожно доверяться таким образом городской почте, но Бог хранил его. Как только тетушка прочитала письмо, тотчас послала меня за отцом, ушедшим из дому на весь вечер. Я объяснила, что ему необходимо поскорее вернуться домой, и почему; он сейчас же отправился в указанный постоялый двор и спросил молодого человека, приехавшего накануне и искавшего места слуги. Брата не было дома. Отец оставил ему записку с наставлением, что он должен делать. Я довольно долго прогуливалась на площади, вглядываясь во всех проходящих, но Шамболя не дождалась. Встревоженные таким замедлением, мы говорили друг другу: «Что с ним случилось?» Между тем стемнело, а его все не было. Наконец, около 10 часов, послышались чьи-то шаги на лестнице; полуоткрытая дверь растворилась; это он! Но как изменился! «Где же ты был?» спросил его отец. — «В театре смотрел комедию», отвечал брат. «Комедию! С какой же стати идти в театр», возразил отец сердито. — «Не смея явиться к вам, я надеялся раньше встретить вас там; мое сердце и взоры искали вас повсюду». — Этот ответ смягчил отца. Театральное зрелище плохо вязалось с нашим нетерпеливым ожиданием и беспокойством; но юность брата, привычка к опасностям, от которых ему удавалось так счастливо избавляться, внушали ему беспечность, которой мы не могли разделять.

Он провел у нас три дня и три ночи, точно под арестом, оставаясь нашим пленником, на котором сосредоточились нежнейшие наши заботы и живейшие опасения. В то время эмигрант был очень опасным лицом. Эмигрант носил с собой смерть; он сам ей подвергался и подвергал ей всех, кто приближался к нему. Г. Мазюйе и тут оказал помощь отцу моему, предложив дать [45] Шамболю работу на стеклянной фабрике в Рив-де-Жие, принадлежавшей ему. Брата тотчас отправили туда под вымышленным именем в звании приказчика. Через несколько времени де-Герио, этот дорогой друг семьи нашей, в то время еще командовавши артиллерией города, выдал ему вид комиссара при артиллерийском парке, с поручением сделать закупки железа и угля для лионского арсенала, что объясняло пребывание брата в Рив-де-Жие. Шамболь не являлся более к нам, чтоб избежать двойной опасности — встретиться со знакомыми и быть узнанным вследствие большего сходства с нами.

Осада Лиона. — Отец открывается от главной команды над городом, которая вверена г. де-Преси. — Бомбардировка. — Мужество m-lle де-Бельсиз. — Моему отцу поручена защита ворот св. Иринея. — Сбор на бедных. — Голод. — День 29-го сентября. — Граф Клермон-Топерр. — Взятие города.

С 29-го мая город Лион пользовался свободой, неведомой остальной Франции. Это был единственный город, дерзавший бороться против могущества якобинцев и пытавшийся свергнуть их иго. Но один против стольких врагов он не мог устоять. Жестокие властители, которые хотели сравнять все в этой прекрасной стране, требовали, как говорили, чтобы им были выданы головою самые достойные из жителей города, в возмездие за голову Шалье. Но лионцы предпочли позорной выдаче честь защищаться до конца и приготовились к этому. Все благородные сердца в великодушном порыве решились воспротивиться насилию и всем пожертвовать для этой цели.

Я считаю нужным еще раз напомнить, что рассказываю только то, что сама видела, или слышала, не входя во все извилины тогдашней политики, бывшей недоступной для моего возраста. Единственное достоинство этого рассказа — его правдивость.

Решившись защищаться, лионцы избрали г. де-Шенелет своим начальником; а когда этот престарелый воин отказался, все обратили взоры на моего отца. Три члена временного департаментского управления пришли к отцу заявить, что он приглашается занять эту должность, от которой зависит вся будущая судьба города. Отец мой, несмотря на то, что был очень польщен такой честью, не принял предложения.

Для этого нужен был человек энергичный и, сообразно с обстоятельствами, способный исполнить за несколько дней громадную задачу, возложенную на него. Дело было нелегкое — привести город [46] в положение, которое позволило бы ему выдержать грозившую ему осаду. Отец мой, которому было уже 66 лет, неизвестный лионцам, боялся, что не будет внушать им достаточно доверия. Не будучи в состоянии ездить верхом, он не мог с требуемой быстротой осмотреть город и его окрестности. Но, отказавшись от главного начальства, он обещал свои услуги везде, где пожелают ими воспользоваться. Тогда главным начальником был избрать г. де-Преси, который, как известно, и согласился.

Каким образом отец мой, живший в полном уединении, мог привлечь на себя внимание, которое направило на него выбор департамента? — А вот как это случилось: местные власти города Мулена, сожалел о том, что отец ускользнул из их рук, подали в кассационную палату в Париж апелляцию на оправдательный приговор, предоставивший отцу свободу. Кассационная палата, утвердил этот приговор, выслала свое решение прямо на имя отца, который тут только и узнал о новых происках своих врагов. Этот пакет, полученный из Парижа на его имя с пятью печатями и обозначением его чина, возбудил любопытство; пакет был вскрыть и тогда узнали, что старый генерал-майор прибыл в Лион, надеясь найти убежище от своих гонителей. Эмиграция увлекла в дальше края множество отставных военных, и в Лионе конечно их было очень мало; мне кажется даже, что г. де-Преси не был постоянным жителем этого города.

Вскоре необычайная деятельность закипала в городе и в его обширных предместьях. Одно из них, Ле-Брото, сделалось местом военных упражнений. Здесь рыли канавы, там воздвигали бастионы; руки, неспособные владеть оружием, были заняты возведением земляных укреплений; всякий благонамеренный человек, какого бы ни было возраста и пола, вносил свою долю труда. Некий Шмидт, очень искусный в своем деле, отливал пушки и мортиры, так как после 29-го мая артиллерийский парк был перевезен в Гренобль. Негоцианты поставляли тюки шерсти и хлопка для устройства особого рода редутов по набережной Роны. В груди лионцев билось одно сердце, одно чувство воодушевляло мужчин и женщин: бороться против тирании. Самые изнеженные дамы присутствовали при артиллерийских упражнениях и пробе пушек. Ничто, казалось, не страшило и не смущало их. Зная только одну опасность, они все имели лишь одну мысль — общее спасение, и всеми силами стремились к этой общей цели. Женщины, отождествляя себя с делом, за которое стоят, составляют с ним одно целое, великодушно принимал все его последствия; они всегда выдерживали испытание до конца. Что же касается меня, то в моем мужестве была большая доля любопытства; но я вполне разделяла общий энтузиазм. Отец повсюду водил меня с собой и никогда не относилась я к своим урокам с таким усердием, с каким тогда слушала [47] наставления отца в военном деле. Я просила объяснений всему, все запоминала; я думаю, что могла бы тогда выдержать экзамен из фортификации — так глубоко врезывались в моей памяти самые малейшие технические термины благодаря горячему интересу, овладевшему мной.

В то время как в Лионе спешили укрепить город, армия Конвента приближалась. Она могла насчитывать на сильную партию в стенах города. Партия эта состояла из черни и большого количества рабочих с шелковых фабрик, лишившихся работы. Эти кануты (так называемые в насмешку от канеты — род челнока, употребляемого ими для тканья материй), — эти кануты превосходили благомыслящих людей числом, как они превосходили их коварством и хитростью, работая втихомолку и подкапывая планы, составленные для спасения Лиона. Их шпионство проникало повсюду. Муниципалитет и департамент были наполнены такими лже-приверженцами. Г. де-Преси (Де-Преси призвал моего отца в свой военный совет и сам несколько рал приходил к отцу. Я живо помню его смуглое лицо блестящей белизне зубы, что делало его очень заметным среди других. - Прим. автора), чужой в этой стороне, окруженный людьми ему мало известными, не всегда мог отличить коварство от чистосердечия; он часто бывал введен в обман получаемыми донесениями, и потому самые благие его намерения не оказывали пользы правому делу. Канутам, этому бедному испорченному классу, нечего было терять, а выиграть они могли много. Каждый из них, надеясь обогатиться среди общей смуты, естественно делался врагом всех тех, которые хотели восстановить порядок. Они произвели преждевременный голод, который скоро сделался ощутителен в городе; проникал в тайну распоряжений городского совета, они сообщали их осаждавшим. Эти сообщения, передаваемые в неприятельский лагерь, часто делали бесплодными самые лучшие меры. Осаждавшее нас войско было менее опасно для нас, чем эта толпа враждебных людей, которые день и ночь измышляли какие-нибудь новые козни.

Число искренних и добровольных защитников достигало, как говорили, лишь до 6000 человек; все остальные — боязливые, или сомнительные, или служившие по найму, — внушали мало доверия. Был только один отряд кавалерии, составленный из молодых людей, довольно богатых, чтоб обмундироваться на свой счет; большинство же, не имея мундира, довольствовалось летним платьем, что вызвало насмешки со стороны осаждавших, которые презрительно прозвали их бумажными и нанковыми солдатами.

Мне было в то время почти 14 лет; не понимая всей важности событий и того, что они готовили нам в будущем, я была обречена разделять с другими жителями города больная лишения и [48] мучительные тревоги. Посвященная в тайны, превышавшая мой детский ум, я предавалась самым грустным мыслям и предчувствовала продолжительные испытания.

Вскоре город быль почти окружен и осаждавшее войско стало делать серьезные атаки. Кажется, с 8 или 9 августа (бомбардировка Лиона началась 22 августа. См. Мортимера-Терно, 8-й Т. кн. XLV, глава VIII, где рассказана осада Лиона. Рассказ историка в общей вполне совпадает с воспоминаниями Ал. дез-Ешероль.- Прим. переводчика) начали к нам летать бомбы. Я совсем не ложилась в первую ночь бомбардировки: страх и отчасти любопытство не давали мне спать несколько ночей к ряду, как и всем другим обитателям этого дома. Несколько человек приходили на ночь к нам, считая наше помещение самым безопасным во всем доме. Странное это было собрание, где каждый вносил в общую массу ощущений свою долю малодушие или мужества. Друг другу поверяли свои страхи и сомнения, подходили с любопытством к окну для того, чтобы от него отскочить с ужасом, когда вдруг раздавался оглушительный треск разрывавшейся бомбы. Если бы бомбы не носили с собою смерти, он представляли бы очень интересное зрелище.

Я проводила ночи у окна, следя за тем, как эти падающие звезды описывали в воздухе огромную дугу и потом со свистом опускались вниз, чтоб разорваться с ужасным треском. Это было великолепно и вместе ужасно. Я не могу забыть некоего Бертелье, который вместе с другими искал спасения в гостиной моей тетушки. Столь же любопытный, как я, но более трусливый, он тихонько на цыпочках подкрадывался к окну, словно боясь пробудить бомбу, осторожно приподнимал кисейную занавеску, чтобы взглянуть на нее сквозь стекло, а как только она начинала опускаться, занавеска выскользала из его рук и он сам прятался за эту легкую кисею, как за медный щит; его страх до того меня забавлял, что я забывала о своем собственному

Бомбардировка продолжалась с ожесточением. Загорелся арсенал, и уверяли, будто его подожгли якобинцы; осаждавшие тотчас направили на него свои бомбы и тогда уже стало невозможно бороться с пожаром. Взрыв был ужасен; все небо пылало огнем и свет был до того ярок, что нам показалось, будто пожар рядом с нами, или даже в самом нашем доме. Я была в невыразимом волнении, особенно за отца, который уже лег спать. Его беспечность лишь увеличивала мою тревогу. Он почти никогда не появлялся на наших ночных собраниях. Предоставляя нас самим себе, он спал точно про запас в ожидании назначения, которое ему предстояло. Мне приходилось несколько раз будить его. «Батюшка, вставайте!» — «Что случилось, дитя мое?» — «Бомбы! Разве не может одна из них упасть сюда? Вы можете быть убиты в [49] постели!» — «Не упадет, дочь моя!» И он засыпал крепче прежнего. Я положительно не могла постигнуть, как этот постоянный грохот орудий и ежеминутная опасность не нарушали ни его сна, ни душевного спокойствия!

Наконец, мысль о пожаре совершенно охватила меня и, чуть не радуясь тому, что имела настоятельный повод разбудить отца, я бросилась в его комнату и закричала над ним изо всей мочи: «Пожар, батюшка, пожарь! вставайте же!» — «Что, что? — проговорил он спросонья, — где же пожар?» — «Очень близко от нас, очень близко, посмотрите, какое зарево!» Он тотчас встал, и вот каковы впечатления юности: я была в восхищении, что нашлась причина, какова бы она ни была, заставившая отца покинуть постель, в которой, мне казалось, смерть могла поразить его гораздо легче, чем в ином месте. Его спокойствие, так мало гармонировавшее с нашим тревожным настроением, возбуждало во мне сильнейшее нетерпение. Впоследствии я поняла это, но в то время далеко было мне, глупой девочке, с моими страхами, до хладнокровия испытанного старого воина. Как скоро я увидела его в движении, я успокоилась, хотя он теперь гораздо более подвергался опасности, потому что сейчас же ушел из дому.

Он скоро вернулся и сказал нам, что это горит арсенал; в нескольких других местах виднелись пожары по ту сторону Соны. Я вместе с отцом сошла вниз к берегу этой реки; мы приблизились к самому краю скал, обнаженных в это время вследствие понижения воды, и нашим взорам представилось грозное зрелище. Арсенал и вместе с ним более 300 домов были добычей пламени. Огненные языки, подобно каким-то чудовищным змеям, захватывали все, что могли достать, обвивали и поглощали в своей пасти жизнь многих людей, богатства, надежды, жилища огромного числа семейств, очутившихся в одно мгновение в одинаковой нищете. Страшное уравнение! Богатые и бедные вместе искали спасения за возвышением Перраш. Так как неприятельские батареи были направлены именно на те кварталы, которые горели, то невозможно было остановить распространение огня. Та часть, где мы жили, была отделена Соной и Роной от места, откуда стреляли из орудий; поэтому бомбы если и долетали сюда, то уже утративши свою силу. Впрочем несколько бомб произвели и здесь опустошения.

M-lle де-Бельсиз вместе с нами прошла через площадь, чтобы добраться до берега Соны. Она скоро заметила, что один из пожаров, от которого нас отделяла река, по ее соображению; был на улице Гренет, где жила ее сестра. Г. Миляне, ее зять, имел там большую типографию. «Если пожар у сестры - сказала она нам, — то я должна оказать ей помощь. Она дома одна с детьми; муж ее на своем посту. Кто знает, в каком она положении в настоящую минуту!» Задумано — и тотчас исполнено. Когда она [50] подошла к каменному мосту, часовой остановил ее — женщин не пропускают; как она ни старалась склонить его в свою пользу, как ни умоляла его со всем жаром взволнованной души, — дисциплина не хочет знать родства. Тогда она возвращается к себе, переодевается в мужское платье, владеть за пояс два пистолета и снова отправляется. На этот раз она идет на Сен-Венсанский мост. «Куда идешь?» кричит ей часовой. — «На свой пост», смело отвечаешь она. — .Какой пост?» — «Красный крест». — «Проходи!». Несмотря на пистолеты, полудетский вид ее мог бы внушить подозрение, но в то время все привыкли видеть даже отроков с оружием в руках.

Действительно, пожар быль в доме ее сестры, которую она нашла занятой перевязкой одного из рабочих, раненого осколком бомбы (которая зажгла их дом), и потому не имевшей возможности справиться с требованиями минуты. Дети в слезах бросились в объятия тетки, которая сумела их успокоить и ободрить. Она провела здесь остальную часть ночи, помогая своими советами и содействуя собственноручно прекращению пожара; когда все приняло более спокойный вид, m-lle де-Бельсиз вернулась около шести часов утра домой, чтобы рассказать встревоженным родителям о своих ночных похождениях.

Как только день сменил эту злополучную ночь, все стали с поспешностью наполнять водой чаны, расставленные на улицах и перед домами. На это распоряжение, обращенное к жителям города, отозвались почти исключительно одни женщины. Все мы стали в цепь, даже тетушка моя не отказалась от этого труда, и так как здесь сердце придавало силу, она работала, как будто во всю свою жизнь ничего другого не делала, как только носить ведра с водой.

По возвращении из военного совета отец сообщил нам, что де-Преси поручил ему защиту ворот св. Иринея, находившихся в стороне предместья Сент-Фуа. Тетушка не решилась расстаться с отцом и мы последовали за ним на новую квартиру, которую он с большим трудом отыскал в этой части города, потому что множество жителей Лиона укрылись в этом предместье, выстроенном на горе, и которое по своему возвышенному положению и по отдаленности, казалось, представляло более безопасности. Дома, переполненные жильцами, были заняты начиная с погреба до чердака, и за неимением помещения, подземная церковь св. Иринея, некогда служившая во время гонений убежищем для христиан, сделалась пристанищем для тех, кто не имел крова. Мы с грустью покинули добрых друзей, которых Провидение послало нам в нашем изгнании. Нам пришлось вместе страдать, а это скоро образует прочные связи. Что же касается до меня, то я сильно горевала по Софье Сулинье, ставшей для меня искренним, сердечным другом. Мы говорили друга другу на прощанье: «Увидимся ли мы [51] когда-нибудь»? Затем каждая из нас пошла на встречу своей судьбе, с невольным любопытством заглядывая вперед в новую жизнь, которая открывалась перед нами.

Город не был еще окружен с той стороны, куда мы переехали: здесь было как-то привольнее; некоторые загородные дома в окрестностях не были еще покинуты хозяевами; соседние крестьяне приносили сюда съестные припасы и овощи, и хотя этой провизии было недостаточно сравнительно с требованиями, все же оба предместья — Сен-Жюста и Сент-Ирене пользовались некоторым довольством, неизвестным в центре Лиона. Между тем, число людей, стекавшихся сюда спасаясь от бомб, все возрастало и беднейший класс сильно страдал. Припасы сделались редки в дороги. Священник при церкви св. Иринея, не будучи в состоянии удовлетворить всем нуждам, пришел просить моего отца, чтоб он позволил мне обойти многочисленных иногородних, нашедших убежище в его приходе; он надеялся, что по справедливости она взамен дадут ему средства оказать помощь беднякам, положение которых еще ухудшилось от их наплыва. Отец мой дал свое согласие и я с радостью помышляла о том, что призвана играть деятельную роль в нашей истории; это придавало мне большое значение в собственных глазах. Ко мне приставили еще одну девочку, мать которой жила в одном доме с нами, и мы сейчас же приступили к сбору подаяния в сопровождении нашего доброго священника.

Не легкое было дело собирать подаяния на бедных в такое время, когда всем грозила опасность лишиться средств к жизни, и каждый поэтому боялся уменьшить остававшийся у него запас; нам случалось не раз испытать плохой прием, хотя трудно было устоять против красноречивых увещаний доброго священника. Речь его, дышавшая пламенной любовью к ближнему, проникала в самые черствые души и покоряла ему самых неподатливых; наши кошельки скоро стали видимо наполняться; но есть сердца, неприступные как скалы, против которых все усилия тщетна.

Ничто не ускользало от наших посещений: мы обошли всё, что только было обитаемо. Древняя церковь св. Иринея увидела нас в своем подземелье. Чердаки, даже погреба, не укрылись от наших поисков. Я помню, что раз мы вошли в какой-то полуоткрытый сарай, откуда тотчас же удалились, увидав там крайнюю нищету; но находившаяся там женщина при виде нас тотчас встала, догнала нас на улице и подала ассигнацию в 50 су, выразив сожаление, что не может дать более, но желая содействовать, сколько могла, нашему доброму делу. То была по истине, лепта вдовы!

Совершенно иная сцена ожидала нас в одном из загородных домов, куда мы направились после того. Некоторые из этих прелестных жилищ оставались еще нетронутыми неприятелем. Мы вошли в один из самых хорошеньких домиков. Изящество [52] всей обстановки свидетельствовало как о вкусе, так и о богатстве его владельца. Нас провели в голубую гостиную, вновь отделанную и блиставшую роскошью; прекрасные гравюры, очень дорогая мебель, делали эту гостиную роскошной и вместе с тем изящной. Мы изложили свою покорную просьбу принявшей нас хозяйке, изысканный туалет которой вполне гармонировал с очаровательной обстановкой ее жилища. Священник поддержал нашу простую просьбу со всем благочестивым усердием, которое ему внушала его горячая вера. «Мне очень жаль — ответила дама, — но я не этого прихода». — «Сударыня, возразил он кротко, — среди несчастных обстоятельств, удручающих нас, милосердие не позволяете думать, что его благодеяния могут быть ограничены столь узкими пределами». — «Но повторяю вам, сударь, что я не из этого предместья и живу здесь только временно». — «Сударыня, продолжал священник твердым голосом, — вы явились сюда искать убежища от опасностей, грозивших вам в другом месте; с той минуты, как вы здесь поселились, вы принадлежите к моему приходу. И неужели вы не можете оказать хотя малейшую милость взамен той безопасности, которую нашли здесь? — «Я люблю бедных», отвечала дама с раздражением, «я много им раздаю в своем приходе; то, что я дала бы здесь, принадлежит им». За этими словами последовал сухой поклон и, уходя в соседнюю комнату, она громко хлопнула дверью. Мы вышли из этого изящного жилища глубоко оскорбленные; взоры наши вместе с мыслями невольно возвратились с любовью к бедной лачуге. При этом обходе нам приходилось близко подходить к неприятельским постам, что было не безопасно, и хотя местность эта находилась под защитой наших батарей, но нам не раз случалось быть под выстрелами неприятеля. Мы видели много солдат из войска Конвента у окон тех домов, которые попали в их руки. Но, несмотря на это, мы продолжали свой обход по окрестностям города; нам была поручена жатва бедняка и мы хотели собрать все до последнего колоса. Случалось так, что наше посещение на другой день становилось уже невозможным, так как осаждавшие с каждым днем подвигались все ближе; смерть в свою очередь косила по тому самому пути, по которому мы следовали еще, накануне за человеком Божьим. Что сталось с важной дамой, которая так жестко и сухо приняла нас? Что сталось с ее прекрасным жилищем? Может быть враги Лиона не были ее врагами; или же она, подобно нам, вернулась в город, где нас ожидали общие бедствия.

Сбор принес не много сравнительно с нуждами, но все-таки он дал возможность купить припасов для самых бедных и больных. Цены на провизию становились непомерно высоки. Город, с каждым днем все более и более стесняемый, с каждым днем видел, как уменьшались его средства, и всякий берег то, что у [53] него еще оставалось. Мы ели отвратительный хлеб, приготовленный из затхлой муки, что делало его, вероятно, очень вредным; да и этот плохой хлеб, только с виду казавшийся хорошим, приходилось печь тайком, потому что всякий боялся дать заметить, что у него есть что-нибудь в запасе, скрывая средства пропитания отчасти из предосторожности, чтоб сохранить их, отчасти, — чтоб не казаться счастливее других. Отец мой получал ежедневно один рацион хлеба и мяса, что и составляло самую существенную часть питания всей семьи пашей. Небольшая комната, служившая по очереди то столовой, то гостиной, на ночь превращалась в спальне для тех, кто не знал, куда приютиться. Здесь расстилали на полу столько матрасов, сколько было человек, и этим вполне довольствовались; в сущности, человек имеет не много потребностей. Все были заняты важными событиями эпохи, и никто не думал об удобствах жизни. Бороться с опасностью, защищаться до смерти, — вот какие помыслы поглощали все остальное. Сколько молодых людей, сильных и храбрых, на моих глазах уходили из этой комнатки после освежительного, спокойного сна, чтобы весело и бодро отдаться тяжелому ежедневному труду и встретить смерть!

Войска, отряженные из Лиона для занятия соседних местечек, Сент-Этьен и Монбризон, были принуждены повернуть назад и возвратиться в город. Это отступление предвещало новые несчастья; оно было встречено глубоким молчанием. Многие из этих воинов свершили подвиги, достойные удивления, но не все вернулись к своему очагу. Несколько женщин последовали за своими мужьями, желая разделить их участь и умереть вместе с ними; все с удивлением указывали на жену Камиль Жордана, которая везде была на коне рядом с мужем и не отставала от него даже в серьезных стычках. Все эти женщины предчувствовали будущее и многие впоследствии сожалели, что их не постигла смерть в то время. Несколько пленных следовало за ними; мне кажется, что между ними быль член Конвента, депутат Жавог, по крайней мере мне представляется, что я видела его тут и что всё показывали его друг другу, среди его других товарищей плена, шедших под конвоем отряда пехоты, который их окружал. Мне показалось, что я видела брата среди возвращавшихся солдат. Я тотчас сообщила это отцу, который немедленно отправился на поиски и ничего не открыл; но вскоре после этого мы узнали, что Шамболь действительно находится в городе, где он поступил на службу в участке, очень отдаленном от нашего, для того чтобы не быть нами узнанным. Видя, что никакой помощи не являлось в Лион и что этот славный город, позорно брошенный на произвол судьбы, падет жертвой своих благородных усилий в борьбе против революционной власти, — видя все это и убежденный в бесплодности сопротивления, отец мой приказал сыну оставить город и немедленно [54] возвратиться в свое прежнее убежище, пользуясь кратким сроком, когда сообщения били еще свободны; брать мой заливался горькими слезами, но исполнил желание отца.

Возврат войска увеличил потребление припасов и голод. Бедный маркиз де-Пюр, живший одним только молоком, так как уже с давних лет не переносил иной пищи, не мог далее скрывать своей кормилицы от поисков голодающих: у него отняли корову; я видела, как сильно он горевал и жалел о ней, тщетно прося ее пощадить. Что с ним сталось? Мог ли он еще существовать? Не знаю — после этого я его никогда не видала.

Говорили, что на самом деле голод был причинен не столько недостатком припасов, сколько проделками злонамеренных людей, которые, держа сторону осаждавших, делали все, чтоб увеличить беспорядок и лишения. Я сама видела сигналы, которыми давали знать неприятелю о существовании запасных магазинов съестных припасов и фуража и где именно они находились. Как только свет, появлявшийся с промежутками известное число раз на возвышенном месте, переставал показываться, сейчас же бомбы в указанном месте зажигали эту часть города, где вместе со зданиями погибали и все запасы. Полиции никогда не удавалось накрыть изменников, — они всегда ускользали от нее.

Только среди такого полного и общего лишения человек узнает цену необходимого и понимает, как мало ему нужно. Многие дамы из Монбризона, опасаясь попасть в руки якобинцам, последовали за лионскими войсками; одни шли пешком, другие ехали, сидя на пушках, предпочитая утомление и голод ужасному обращению, которому они могли подвергнуться со стороны неприятеля. Они пришли разделить наши мимолетные надежды и наши жгучие тревоги. Многие из них остались в той части, где мы жили; их посветили как могли, и каждый, уделив частичку из своего необходимого, посылал им что-нибудь в дар, что было им драгоценно при их положении. Кто посылал им немного хлеба или муки, кто — кусок мяса; некоторые лица давали им одежду. Наше подаяние состояло из миски белых бобов.

Наконец, город был совершенно окружен и отделен от неприятеля только Роной и городскими стенами. 29-го сентября он был атакован со всех сторон. Бой кипел у всех городских ворот. Я не берусь описать шум, грохот, суматоху и ужас этого дня.

Дом наш, находившийся у Иринейских ворот, следовательно, по близости происходившего здесь боя, оказался между тремя батареями, и частые залпы, гремевшие над нашими головами и около нас, беспрерывно оглушали нас; неприятельские пули со свистом ударяли в наши окна. Ничто, нет, ничто не может сравниться с пыткой, которую испытываешь, когда приходится неподвижно стоять на месте среди опасности, быть принужденным к бездействию, [55] когда вокруг вас все в смятении, все дерутся, всякий наносит или получает смерть.

Мы в этот день мало видели отца; он всеми силами старался придать мужества трусливым войскам, которые ложились на землю, чтобы избежать пуль, сыпавшихся на них градом. Вид этого старого воина, твердо стоявшего среди них, старавшегося пробудить чувство чести в этих смущенных сердцах, не производил особенного впечатления на большинство. Эго большинство служило по найму и находило, что получаемое жалованье не стоить их жизни. Многие из них, подкупленные враждебной парией, держали ее сторону, и вей, может быть, понимая бесплодность сопротивления, отказывались продолжать борьбу.

А мы в это время предавались самой мучительной тревоги, не зная даже, жив ли еще отец; мы сами ждали смерти. Она являлась перед нашими глазами в самых ужасных образах, и наше напуганное воображение делало еще страшнее и без того ужасную действительность. Из наших окон видна была возвышенность близь городских ворот, и можно сказать, что мы присутствовали при бое; мы видела, как лионцы постоянно отступали и возвращались в стены города. Несмотря на свист пуль, я жадно следила за всем сквозь решетчатые ставни, стараясь измерить степень опасности, угадать вперед и почувствовать ее приближение. Переносили раненых; женщины с растрепанными волосами, унося своих детей, бежали с криками: «Вот они! Мы погибли! Вот они!» Они спешили в город, надеясь спастись от гибели, но они только отдаляли. Так провели мы весь этот день.

Священник в облачении переходит из одного дома в другой, принося всем слова утешения и надежды. Он подготовлял к смерти, к страданиям, увещевая смириться. Он отпускал грехи во имя Господа милосердного, он говорит о вечных благах, ожидающих нас в награду за наши краткие страдания. «Я погибну первый — говорил он нам, — прежде чем коснутся овец моих, которых доверил мне Господь». Как живо восстали предо мной в этот день, который я считала последнюю, все прежние дни моей юной жизни! Какой торжественности исполнены эти минуты, когда в полноте здоровья и силы ожидаешь скорого юнца, за прхближешех'ь которого следишь как бы шаг за шагом к которой представляется тем более тяжелым, что все сулило вам длинную и счастливую жизнь! Каждый из нас, прося прощения за многочисленные грехи свои, сожалел, что так мало знает за собой добрых дел а искал себе в одном Боге опоры и утешения. Наше последнее желание заключалось в том, чтобы умереть без поругания. Поверит ли кто-нибудь, что среди такого ужаса возможно было улыбнуться? Страх так различно действовал на всякого из нас, что из этого возникали презабавные случаи. »Видите ли, - говорила мне [56] молоденькая дочь нашего хозяина, — надо все сделать, чтобы спастись. Я надела свой платок наизнанку для того, чтоб они меня не убили». — «Каким же это образом вывороченный наизнанку платок спасет вам жизнь?» — «Они примут меня за жену какого-нибудь рабочего». Бедное дитя! дадут ли они себе труд разбирать это!

Многочисленные приверженцы неприятельской армии открыто радовались успехам, предвещавшим им скорую победу. Они прямо угрожали грабежом. Будучи везде окружены внутренними врагами, столь же опасными, как и внешние, все сидели запершись по домам, впуская только верных людей. К нам кто-то постучался, — смотрим, это отец! Он входить в сопровождении племянника де-Преси и графа Клермон-Тонерра. Они дрались весь день и были от изнеможении от усталости и голода. Де-Преси еще держал в руках пистолета, отнятый им у неприятельского кавалериста в стычки на шоссе Перраш, где он сражался как лев. Дело это было горячее; под ним было убито две лошади, и он имел счастье отбросить неприятельскую колонну, уже значительно подвинувшуюся вперед по шоссе. Несколько пуль коснулось и даже пробило его платье. Ах, отчего они не положили его тут же на месте! Но нет! Зачем отнимать у него прекрасную смерть, ожидавшую его? — Ведь нужно гораздо более мужества, чтоб с достоинством перенести смерть по приговору беззаконного судилища, чем встретить ее в бою, где она является с ореолом славы.

Кусок плохого хлеба, немного ветчины — вот все, что мы могли ему предложить. А граф Клермон-Тонерр не мог ничего есть; он был ранен пулей около горла и сильно страдал. По счастью, нашлось немного бульона, наскоро подогретого; он проглотил его, как мог. Оба тотчас же ушли и я их боле никогда не видала.

Говорили, что молодой де-Преси прибыл из армии принца Конде, чтобы разделить опасность с своим дядей. Что же касается графа Клермон-Тонерра, то он также недавно прибыл сюда, и рискуя жизнью, проник в Лион, чтоб принять участие в борьбе лионцев против революционного войска. В короткое время, которое он провел среди нас, я часто видала его у отца и не могу забыть одной сцены, когда неловкость слуги вызвала с его стороны громкие взрывы смеха и чистосердечную веселость, которые еще увеличились от негодования, обнаруженного моим отцом. Пользуясь свободной минутой, раз как-то они с отцом сели играть в пикет, чтоб несколько развлечься от мрачных мыслей, в комнате, которую мы называли гостиной; как вдруг раздался какой-то странный стук, за которым последовало горестное восклицание. Отец мой, не зная, как это объяснить, тотчас встал посмотреть, что случилось; граф, желая также узнать причину непонятного шума, из любопытства последовал за ним и скоро воскликнул с шепотом: «Какая чудесная яичница! Право, [57] я от роду не видывал такой большой яичницы!» И в самом деле, весь пол кухни был покрыт разбитыми яйцами — ни одного чистого уголка, ни одного целого яичка!! «Семь с половиной дюжин яиц», говорил горестно отец. «Весь наш запас! Вся наша надежда! Мы не ели их, а все берегли, и неужели же только для того, чтоб они пропали от вашей неловкости»? — Я очень сожалею об этом, отвечал Сен-Жан, подметая желтки и белки, — корзинка стояла там, на верху; я хотел взять что-то и... — «И вы несносное, неуклюжее существо», возразил взбешенный отец. «Ни одного не уцелело!» прибавил он с грустью. Граф оторвал его наконец от печального зрелища; они опять уселись за пикет, между тем как Сен-Жан все продолжал мести кухню, и граф весело повторял: «Какая великолепная яичница!» Надо пережить осаду, чтобы достойно оценить значение семи с половиною дюжин яиц и попять, с каким прискорбием отец повторял про себя: «Ни одного не уцелело!».

Я уже сказала, что 29 сентября была произведена общая атака, которая продолжалась весь день. К вечеру мы услышали с улицы голос отца и тотчас выбежали к нему. «Собирайтесь поскорей и ступайте в город; я никому не хотел доверить передачу этого известия, чтобы не увеличить общего уныния. Мы не можем долго продержаться; неприятель без сомнения овладеет нашей позицией в эту же ночь; оставаясь здесь, вы могли бы сделаться первою жертвой неистовства солдата. Прощайте, мы увидимся, если на то будет воля Божия!»

Мы не предвидели этого нового горя. Исполняя волю отца, мы покинули Иринейское предместье слишком огорченные, чтобы думать о ядрах и пулях, свистевших над нашими головами, и спустившись вниз горы, мы вернулись в свою прежнюю квартиру. Наше возвращение опечалило тех из наших друзей, которые еще находились здесь, так как оно предвещало скорое падение Лиона и крушение всех наших надежд.

Позиция у Иринейских ворот была действительно одной из первых, отбитых неприятелем; но редут, возведенный в предместье Сен-Жюста, остановил еще его на некоторое время.

Коменданта де-Преси, убедившись в совершенной невозможности защищать город далее, решился оставить его, надеясь, вероятно, спасти мирных граждан удалением из их среды людей, принимавших деятельное участие в восстании. Поэтому он предложил всем, кто брался за оружие, последовать за ним, чтобы сообща укрыться от мести врага, которая, судя по всему, обещала быть весьма жестокой.

Две многочисленные колонны выступила из города; первая обязана своим спасением густому туману, покрывавшему Сону, вдоль левого берега которой колонна подвигалась в молчании. Она таким [58] же способом прошла ниже замка Дюшер, занятого неприятельским гарнизоном. Были приняты всевозможные меры для избежания малейшего шума, и эта колонна имела счастье пройти через неприятельские посты и ускользнуть от их бдительности. Достигнув известного отдаления, отряд весь рассыпался; каждый старался приискать себе безопасное убежище и многим это удалось. Вторая колонна выступила слишком поздно; туман уже несколько рассеялся; пробили тревогу. Окруженный неприятелем, весь отряд был уничтожен. Было множество убитых, остальные были взяты в плен, очень немногие спаслись. Много женщин, которая вероятно отчасти и способствовали гибели отряда, замедлив и затруднив его движение, раздоили участь мужей своих, которых не хотели покинуть; многие из них погибли среди резни, другие были отведены в городские тюрьмы. Я видела потом годового ребенка, которого нянька несла за матерью, г-жей де-Комбель; в этот кровавый день ударом сабли ему раскроили личико.

Отец мой, призванный на совет, в котором обсуждался вопрос о выходе войска из города, отказался последовать за ним. Он предвидел, что женщины, замедляя движение отряда, подвергнуть его гибели; не инея возможности увести нас с собою, он остался с нами. Как я сказала выше, Иринейские ворота были заняты неприятелем; но позиция у Сен-Жюста еще держалась. Отец мой, который не командовал там, вернулся к нам домой, не имея теперь иной обязанности, кроме нашей защиты. Он считал более безопасным оставить прежнюю квартиру при таможни и отыскать такую, где бы нас менее знали, ибо можно было предвидеть, что всякий, кто брался за оружие, подвергнется жестокой каре. Отец нашел помещение в бывшей гостинице Прованс, близ площади Белькур. Он не без намерения избрал именно этот дом, смежный с домом Общественного Призрения. Он думал, что убежище бедных и сирот будет пощажено победителями. Мы отправились к монахиням, заведовавшим этим приютом, которые обещали нам дать платье своих бедных и место среди них в случае резни. Доброта, с какой эти благочестивые сестры приняли нас, была нам очень дорога в нашем несчастном положении. Утешая нас, он подавали надежду, что мы спасемся от смерти, казавшейся нам неизбежной.

Они провели нас по обширным покоям больных. Я видела палату раненых. Какая тишина! Какое спокойствие! Они страдали без одной жалобы; между тем, им недоставало многого, необходимого в их положении. Монахини старались вознаградить их удвоенными заботами. Несчастные! Им не суждено было выздороветь! По взятии города сделали им осмотр: все те, на которых заметны были следы огнестрельного оружия, или иных ран, [59] полученных в бою, все были вырваны из постелей, объявлены мятежниками и преданы суду.

В палате для младенцев у многих не было кормилиц, потому что осада города мешала женщинам окрестных сел разбирать детей. Единственная кормилица во всем приюте предалась вся безраздельно одному из этих маленьких жалких существ, крайняя слабость которого требовала исключительного ухода. Одна единственная корова, оставшаяся от общего истребления, питала и поддерживала остальных детей. Было еще несколько палат, где старость и детство находили одинаковую помощь; одни — чтобы начать свой жизненный путь, другие, — чтобы покончить его безмятежно. Среди мира и тишины этого приюта душа отдыхала от усталости и волнений нашей жизни за последнее время. Возвращаясь в свою гостиницу, я чуть не погибла от осколка гранаты: услышав свист, я нагнулась; она ударилась об стену как раз в том месте, где я прижалась; все это произошло с быстротой мысли. Такого рода опасность возобновлялась ежеминутно; наконец являлась какие-то беспечность, которую можно только объяснить, способностью человека ко всему привыкнуть. Мы выходили из дому, несмотря на постоянную опасность, и я помню, как один раз в то время, как мы были у г-жи де-Верно, жившей в одном из домов, выводивших на площадь Белькур, ей пришли сказать, что бомба зажгла соседний дом, принадлежавший ей. «Есть там кто-нибудь, чтоб тушить огонь?» — Да, сударыня! — «Хорошо.» — И обратившись к нам, она продолжала прерванный разговор. Каждую минуту вы слышали о смерти кого-нибудь из ваших знакомых, которых направо и налево уносили бомбы и их осколки. Все находились в каком-то вихре, в водовороте случайностей, столь неожиданных, столь быстро сменявшихся, что всякий жил только настоящей минутой, но имея времени размышлять. Смерть делала опустошения рядом с вами, на ваших глазах; она носилась над вашей головой; чувствовалось ее влияние, ее приближение, и никто не старался избежать ее, отдаваясь течении.

Город послал депутацию к членам Конвента, чтоб вступить в переговоры с ними насчет капитуляции; говорят, что они уже были готовы ее подписать, когда было получено известие о выступлении г. де Преси. Депутаты разорвали капитуляцию; другие же рассказывали, что условия были подписаны, но их не сдержали, Разница не велика; договорные условия только тогда существенны, когда есть намерение их исполнить. Дюбуа-Крансе, Шатонеф-Рандон, Ляпорт, Кутон и все остальные были способны все обещать, не считая себя обязанными ни к чему,

Я до сих пор не назвала начальника неприятельской артиллерии, — то был наш друг, наш добрый друг Герио, посылавший нам такие чудесные бомбы с полным сознанием своего искусства. После 29 сентября он получил приказ отправиться с артиллерией в [60] Гренобль. Я думаю даже, что вместе с отбытием артиллерийского парка Лион лишился драгоценных для него военных припасов. Жена смотрителя арсенала осталась на месте, несмотря на то, что ее муж последовал за своим начальником. Моему отцу пришло в голову посетить ее и разузнать, имеет ли она какие-нибудь известия от мужа. Домик, занимаемый ею при арсенале, был один из трех павильонов, уцелевших от пожара. Она посоветовала отцу поселиться просто у нее. — «Как только станет возможно войти в город», сказала она, «муж мой один из первых поспешить сюда. Это жилище конечно оставят в покой, и здесь вы будете иметь более возможности, чем где бы то ни было, укрыться, или уведомить вашего друга о грозящей вам опасности».

Находя такое суждение вполне справедливым, отец оставил прежний свой план — укрыться среди бедных в доме Общественного Призрения. В этот же вечер мы перебрались и поместились в маленькой квартирки г-на Герио.

На другой день утром (9 октября 1793 года), я взглянула в окно; совершенно новое зрелище поразило мои взоры: то был человек, везший тачку, нагруженную маслом и птицей. «Так город взять?» воскликнула я. Действительно, город был в руках неприятеля. Порядок был нарушен только в кварталах, близких к городским воротам. Центр города не ощущал еще присутствия врагов. Мало-помалу мы стали замечать, как число новых лиц прибывало, и вскоре не осталось более никакого сомнения относительно исхода этой доблестной борьбы. Сила взяла верх над справедливостью.

Отец мой скрывается в городе. — Великодушие г. Герио. — Молодой де-Преси схвачен и расстрелян вместе с графом Клермон-Тонерр. — Обыски в домах. — Бегство отца в Вез.

После того как город был взять, каждый очутился как-то изолированный, словно выделенным из этой массы людей, еще так недавно проникнутых одним духом, когда в течение нескольких месяцев все чувствовали себя членами единой общины, когда все сердца бились любовью к ней и желанием ей служить; когда все интересы сливались в одно, и каждый не колеблясь жертвовал своей жизнью и имуществом, чтобы возвратить своей несчастной родине самые драгоценные блага — мир и благоразумную свободу. [61]

Отец мой, как и все остальные, был предоставлен самому себе во он вместе с другими рассчитывал на никоторую отсрочку; между тем раздававшиеся в наших ушах слова: «Город взят!» навели на всех ужас как бы неожиданной новости; все пали духом, объятые страхом перед близкой опасностью и не имея никаких средства избежать ее. Задуманные прежде планы вдруг показались в эту минуту неудовлетворительными, или невозможными для исполнены:. Отец оставил в гостинице, откуда мы выехали накануне, кое-какие вещи, которые он доверил хозяину, но вспомнил тут же, что между этими вещами находились важные бумага, которые ему необходимо было взять как можно скорее, и так как ему самому нельзя было показываться, а тетушка ходила пешком с большим трудом, то было решено, что за этими бумагами отправлюсь я в сопровождении горничной. Может показаться удивительным, что в такую минуту могли выпустить меня из дому, и я сама объясняю это только важностью этих бумага, которые отец желал сохранить при себе.

Правда, расстояние было очень небольшое, и к тому же надеялись, что я успею вернуться до вступления неприятельского войска в город.

Я поспешила исполнить данное мне поручение и возвратилась благополучие. Но я уже видела по дороге множество народа и на углу одной улицы меня остановила какой-то толстяк, красный как рак, очень веселый и очень пьяный; он схватил меня за локоть с восклицанием: «Боже мой, что за крошечная рука! Как ты худа! Бедная малютка, ты верно очень сильно голодала во время осады; ты верно не получала даже своей порции овса (Picotin d'avoine, очень маленькая мера овса, выдавалась во время осады нa человека. Вместе с этим немного масла для приправы этого овса, или уже сухих плодов… - Примеч. автора.). Что за руки! Я никогда не видывал таких худых рук!» Я находилась в очень неприятном положении. Как ни старалась я выдернуть свою маленькую руку, это мне никак не удавалось — он держал ее крепко. На его возгласы народ столпился вокруг нас, все смеялись; сделавшись вдруг предметом любопытных и насмешливых взоров, я сильно страдала. Наконец, когда мой толстяк поднял свои руки к небу, выражая тем жалость к моей худобе, я воспользовалась этим, чтоб убежать, и думаю, что он не старался удержать меня, предполагая, вероятно, что я шла обедать. А я между тем бежала изо всех сил, издали все еще слыша его восклицания: «Боже мой, какая крошечная ручка!».

Когда я вернулась, арсенал быль уже занят. Сюда прибыло уже несколько пушек. Только что возвратившийся г. Леже обнимал свою жену; в эту минуту Бельшан, секретарь г. Герио, [62] слезал с лошади. Оба они были тотчас призваны на совет, каким образом вывести моего отца из затруднительного положения. Совет Бельшана взял верх. «Нужно — говорил он — пользоваться всеобщим смятением; в настоящую минуту народ входит и выходит из города толпами; воспользуемся этим немедленно; прикрепите этот значок на свою шляпу, садитесь на мою лошадь; я пойду рядом с вами и буду говорить за вас; нас пропустят; я прямо проведу вас в главную квартиру; там вас никто не знает, да вдобавок, кому придет в голову, что неприятель может явиться туда для того, чтоб лучше укрыться? едем; если вы дождетесь, что порядок восстановится, тогда будет уже невозможно вывести вас из города.

Время не терпело. Отец поехал. Как сжалось у нас сердце, когда он удалился! Он ехал с тем, чтобы укрыться среди наших врагов. Мы начинали испытывать особого рода мучительную тревогу, которая с этой минуты преследовала нас постоянно — страх за дорогое нам существо. Пропустят ли его? Не будет ли он узнан? Примут ли его? — Его пропустили, мы получили известие о его прибыли на место; после этого мы немедленно оставили арсенал и переехали на свою первую квартиру, на площади Старой Таможни.

Отважный поступок моего отца конечно подвергал опасности и его самого, и того, к кому он отправился, но раздумывать было некогда. Через несколько дней, сколько именно — не помню, отец снова вернулся к нам. Главную квартиру переносили в город. Не зная, куда даваться, не имя знакомых, отцу не оставалось ничего другого, как вступить в город вместе с офицерами, которые, видя его ежедневно за столом своего начальника, не могли подозревать, чтобы враг дерзнул садиться рядом с ними и таким образом укрываться среди них.

Здесь я считаю долгом выразить живейшую благодарность великодушию г. Герио, этого доброго и благодетельного человека, которого в то время обвиняли в слабости многие лица, не могшие и сравниться с ним ни по мужеству, ни но душевным качествам (кто не жил в те времена, не может вообразить себе ожесточения, с каким крайние (ultras) преследовали тех, которые противились вошедшей в моду эмиграции; это доводило до того, что у них отнимали право считаться честным человеком, упуская из виду, что удаление всех порядочных людей оставляло свободное поприще для людей другого рода. - Примеч. автора).

«Он не захотел эмигрировать!» восклицали со всех сторон приверженцы эмиграции; но, оставаясь в своей стране, он принимал положение еще более затруднительное. Кто же может сравнить бедствия эмигрантов с теми, какие породил террор, царствовавший над Францией? Он остался с тем, чтоб оберегать жену и дочь, и старался по возможности примирить свой долг воина с обязанностями мужа и отца. Попавши на этот опасный [63] путь, приходилось следовать по нем далее, или погибнуть; малейшая неосторожность могла повести его на эшафот, а вместе с ним и два столь дорогих ему существа. Принужденный силой обстоятельств иметь дело с людьми, чьи взгляды он не мог разделять и чьи принципы возмущали его благородную душу, он должен был много перестрадать! В награду за такие жертвы ему удалось многим спасти жизнь. Мне приятно отдать справедливую дань истине и говорить обо всем, что он для нас сделал. Благодарность наша будет вечная, — она должна быть вечной относительно всех тех, которые, рискуя своим положением, спокойствием и — сказать ли? — даже своей репутацией, стояли так близко к нашим притеснителям, потому что только этой дорогой ценой и могли снасти своих сограждан. Когда г. де-Герио открыто сажал у себя за столом неприятельского офицера, без сомнения первый доносчик мог его погубить, и однако он имел эту, достойную удивления, смелость. Он давал служебные поручения, снабжал мундиром, готов был все сделать, чтобы спасти человека от смерти. Перед такой отвагой остановились бы многие, пользовавшиеся репутацией неустрашимых. В первые дни по взятии города, тетушка моя отправилась со мной к Дюбуа-Крансе, который был в отдаленном родстве с моей матерью. Это обстоятельство или, скорее, случай доставил мне доступ к нему. Этот Дюбуа-Ерапсё сказал: «Для меня нет родных». Я представила ему записку, содержания которой уже не помню теперь, но в которой, вероятно, просила его покровительства. Что меня более всего поразило при этом посещении — это он сам. Он показался мне очень высокого роста; его черные волосы были коротко острижены a la Titus. Он брился и перед ним держали великолепный серебряный таз. «Вот как — подумала я — эти господа представители народа присваивают себе в собственность серебро, которое отбирают у наших родителей. Уверяли, будто его настоящая жена находилась в Шампаньи, где она жила маленькой пенсией. Прелестная женщина, которую он здесь выдавал за свою жену, приняла нас очень любезно. Мы присели в ожидании, когда кончится туалет Дюбуа-Крансё. По окончания его, он подошел ко мне, и вот его слова: «Кто ты?» — Тетушка объяснила ему и мое родство, и предмет моей просьбы. «Ты совсем еще дитя», сказал он мне, «но ты имеешь вид аристократки; знаешь ли ты, что я привожу в трепет всех аристократов?», — Нельзя было отвечать на эту тщеславную выходку, или злую шутку, которая, впрочем, не привела меня в трепет. Он прочел прошение, ответил, что не имеет здесь более власти, так как Конвент отзывает его назад. Мы удалились, но совсем не так, как пришли сюда; по крайней мере, я чувствовала себя глубоко униженной тем, что должна была явиться просительницей к такому лицу. В душе я обвиняла тетушку в слабости за то, что она обратилась с просьбой к [64] человеку, который внушил мне одно презрение. Бесплодность этого обращения по-видимому подтверждала мой взгляд. А между тем, чего не сделаешь, чтобы спасти тех, кто нам дорог. Последующая жизнь научила меня как милостыни просить защиты и покровительства у людей гораздо ниже Дюбуа-Крансё!

Отец мой жил с нами в совершенном уединении, укрываясь от всех взоров. Граф де-Клермон-Тонерр был настрелян на площади Белькур, спустя несколько дней по вступлении осаждавшего войска в город. Рассказывали, будто, переодетым крестьянином, он выбрался за город и уже совсем было спасся от преследования врагов; он укрылся на ночь в риге, где также приютились на ночлег несколько волонтеров; измученный и усталый, он скоро заснул и, громко говоря во сне, выдал себя; его тотчас арестовали, привели в Лион, где скоро с ним покончили. Казнь его, за которой быстро последовало несколько других, показала нам, чего можно было ожидать со стороны наших новых повелителей, и распространился ужас среди всех тех, кто скрывался в город. Казненные все до одного умерли с мужеством, и как никогда из уст в уста переходил рассказ о деяниях мучеников, так теперь люди, преданные погибшим, в сумерки шепотом, рассказывали друг другу о славной смерти этих героев. Племянник коменданта де-Преси занимал между ними видное место. Находясь во 2-м лионском отряде, который при выступлении был окружен и изрублен неприятелем, он попал в число пленных, приведенных в город и брошенных в тюрьму. Так как он не имел никакого внешнего знака отличия, который выделял бы его из общей толпы, и был неизвестен своим гонителям, то его уже готовы были выпустить на свободу под вымышленным именем, им присвоенным, — когда его выдал секретарь его дяди, в надежде спасти собственную жизнь взамен той, которую предал. Юный де-Преси был немедленно приговорен к смерти и тотчас же отведен на площадь Белькур, чтобы быть расстрелянным. Он не допустил завязать себе глаза и упал со словами: «Да здравствует король!» Предатель гад его получил награду, достойную предателя., — только смерть его была бесславная.

В течение нескольких дней число арестов быстро увеличилось, а за арестами следовали казни. Те, которые еще оставались в городе, равно как и те, которых нужда присудила вернуться в него, ежедневно ожидали и себе подобной же участи. Но как бежать? Кому довериться? Наконец, куда направиться? В то время, как отец задавал тебе эти вопросы, не находя на них никакого ответа и полагая свои надежды на завтрашний день, к нам среди ночи неожиданно явились из нашего участка с обыском. Избежать его не было никакой возможности. Лучше всего в этом случае было иметь спокойный вид. Отец оставался в своей постели, [65] стараясь казаться беспечным, хотя в душе был далеко не спокоен. Бумаги его все пересмотрели с самым тщательным вниманием; но его не арестовали. Я должна даже прибавить, что со стороны нашей секции не последовало никакого притеснения; поражавшие нас удары всегда шли из более высоких сфер.

Вскоре после этого к нам поместили на постой двух артиллерийских солдат, которые находя помещение удобным, поставили в нашей большой кухне, где они и спали, котел на 15 человек своих товарищей, приходивших обедать вместе с ними. Наши два солдата вначале были очень угрюмы и беспокойны, так как находились среди мятежников; малейшая вещь внушала им подозрение, точно как будто кто намеревался покуситься на их жизнь. Затем, видя, что аристократы оказывались порядочными людьми, они приручились и сделались более общительны; чтобы доказать это на деле, они пригласили к себе на обед нашу горничную Канта и слугу Сен-Жана. Последние отвечали на эту любезность в свою очередь приглашением. Сен-Жан, желая достойным образом поподчивать гостей, принес бутылку отличного вина, которое вперед очень расхваливал; он всем налил полные стаканы. Один из приглашенных, рассчитывая на хорошее вино, быстро выпивает свой стакан и вдруг вскрикивает: «Я отравлен!» Это был самый бойкий из двух солдат. Другой, бывший посмирнее, тщетно старался успокоить товарища. «Меня ведь предупреждали — повторял тот, — что аристократы хотят нас отравить». Между тем Сен-Жан сам пробует этот злосчастный напиток: то был довольно крепкий уксус. Умный малый проглатывает сам большой стакан мнимого яда, рассыпается в извинениях за ошибку и сейчас же приносить настоящую бутылку, которая скоро восстановляет между ними согласие.

Со времени прибытая в дом этих двух солдат, отец мой тщательно укрывался от их взоров, выходя из своей комнаты лишь в те часы, когда их не было дома. Как-то случилось однако, что, несмотря на наш зоркий надзор, отец встретился со старшим из двух солдат, с которым он заговорил просто, как будто ему нечего было опасаться. После этого несколько дней прошло довольно мирно, когда раз вечером, в ту минуту, как наша служанка уходила из тетушкиной комнаты, чтобы лечь спать, — ей послышался легкий стук в дверь; она прислушивается — ее кто-то зовет тихим, но взволнованным голосом. Она отперла дверь — это была служанка нашей соседки. «Поскорее разбудите вашего барина, к вам идут, чтоб его арестовать; нельзя терять ни одной минуты. Внизу кто-то постучался; я выглянула в окошко; их там много; они спросили, не здесь ли он живет; я им указала на другую дверь (в доме, где мы жили, было две двери с одним и тем же номером. - Прим. автора); [66] но вот они уже возвращаются». Отца будят; он вскакивает с постели, бросается вон из комнаты, перебегаете чрез площадку лестницы; дверь г-жи де-Сулинье в одно мгновение захлопнулась за ним; раздаются голоса: «Он бежит, запирают какую-то дверь!» И в самом деле, отца отделяла от них только одна дверь. Они бросаются на Канта, которая вышла к ним на встречу со светильником в руке. «Где он? Здесь сейчас отворяли дверь кто-то ходил!» — Да видь нужно же было ходить, чтоб отпереть дверь; кажется, во втором этажи вы стучали два раза? — «Нам ужасно долго не отпирали; во всяком случае мы его найдем, потому что мы знаем, что он здесь!» Действительно, они шли наверняка. Сен-Жан, человек неосторожный и болтливый, встретился перед этим со своими земляками из Мулена, пришедшими сюда с революционной парижской армией, чтобы вместе с ней опустошить Лион, который тогда называли в наказание за его возмущение Свободной коммуной (Commune affranchie) (Конвент постановил после взятия Лиона разрушить все лучшие здания в нем и вычеркнуть, его название из списка городов Франции. - Прим. переводчика.). Когда его стали раскрашивать про отца, Сен-Жан, у которого по обыкновению чесался язык, тут же все разболтал и сказал, где отец живет. Эта страшная ночь никогда не изгладится из моей памяти. Коротки промежуток времени между словами; «Спасайтесь!» и входом комиссаров не оставил ни минуты на размышление. Я лежала на громадной кровати вместе с тетушкой. Кровать отца стояла на другом конце комнаты; мне следовало бы тотчас броситься на нее; этим мы избежали бы тысячи противоречив, очень опасных для нас. Но ни одна из нас не подумала об этом. Мы наскоро попрятали вещи отца под себя, да и то едва успели. Они уже стояли перед нами. «Где же он? Где он?» восклицают разом несколько нетерпеливых голосов. — Кто? — «Жиро дез-Ешероль». — Он уехал. — «Где его комната?» — Здесь. — «Где он спит?» — На этой кровати. — «Почему его постель измята?» — В его отсутствие на ней спит моя горничная, сказала тетушка; я боюсь оставаться одной. — «Это все очень хорошо сказано, но мы ничему не верим». И, поставив часовых у нашей двери, они продолжали свои поиски в других комнатах.

Они дошли до каморки, где жила наша служанка Канта; ее постель не была измята, но была приготовлена, и одеяло откинуто, как обыкновенно делается перед тем, как ложиться. «Кто здесь помещается?» — Я, отвечала она. — «Зачем эта постель приготовлена сегодня?» Она привела какую то причину, которой они не удовольствовались и возвратились назад, в злобе все повторяя: «мы его найдем». Они оставили нас под надзором часовых, [67] поставленных не только у двери нашей спальни, но и во всех других комнатах нашей квартиры; потом удалились с тем, чтобы продолжать поиски по всему дому. Одному Богу известно состояние души моей, когда мы услышали, что они стучатся к г-же Сулинье; мы не знали в ее квартира ни одного уголка, где можно было бы спрятаться. Нам уже представлялось, что они возвращаются, влача вслед за собой отца. Нами овладела невыразимая тоска, от которой застывала кровь в жилах и самая жизнь как бы приостанавливалась на время. Как бесконечно долго и томительно было это ожидание! Но они возвратились без отца; о Боже! Ты видел нашу благодарность.

Они были вне себя от этой неудачи, и гнев их обрушился на Канта и на жалкого Сен-Жана, который сильно раскаивался в своей болтовне. Комиссары решили, что оба слуги отправятся на ночь в тюрьму. Бедные Канта и Сен-Жан, захватив с собой ночные колпаки, готовы уже были идти, как вдруг комиссары вспомнили о двух солдатах, которых они видели спокойно спящими; они приостановились, чтоб отобрать показания у этих храбрых защитников отечества. Тот, который не видал ни разу моего отца, поклялся честью истого республиканца, что с тех пор, как живет в этом доме, он не видал ни одного мужчины, кроме гражданина Мариньи (т. е. Сен-Жана, которого не осмеливались более так называть). Товарищ его смолчал и подписался под этим показанием. Одно его слово могло погубить нас. «Будьте благодарны этим добрым республиканцам, «сказали комиссары нашим слугам; «можете оставаться здесь до нового распоряжения». С этим они ушли, а наши слуги были в восторге от такого решения.

Мы пролежали до самого утра неподвижно, боясь произнести слово, так как не знали, до какой степени за нами следят. Едва показался свет настолько, что можно было различать предметы, как явилась горничная г-жи Сулинье за платьем отца; а когда наши солдаты ушли из дому, отец вернулся к нам. Он провел ночь в маленьком чуланчике, который заставили шкафом и по какому-то неслыханному счастью, среди глубокой ночной тьмы комиссары не заметили этого чуланчика, выходившего во двор. Отец слышал, как они близ него стучали и громко говорили, и был уверен, что его отыщут. Ночь показалась ему очень длинной и холодной: он был совсем без платья (а это происходило в конце октября 1793 года).

Мы встретились с радостным чувством людей, которые только что избегли смерти, но все еще страшатся ее. В самом деле, Дамоклов меч, висевший над нашими головами, мог поразить нас каждую минуту. Необходимо было решиться на что-нибудь; но это было очень трудно; большая часть наших знакомых были в [68] таком же положении, как и мы сами. Каждый боялся за себя, и к тому же каждый имел свои собственные дела. Мы были уверены, что за малейшими нашими поступками будут зорко наблюдать, что будут следить за каждым шагом тех, кто от нас выходит; неосмотрительность слуги, который чуть не погубил всех нас, не позволяла нам более доверяться ему ни в чем. Было решено, что все хлопоты и нужные переговоры о том, как устроить бегство отца, будут поручены мне, так как мой возраст и детский вид устраняли всякую мысль о том, чтобы мне могли доварить что-либо важное. Тетушка моя своим выходом из дому непременно привлекла бы внимание шпионов, которые бродили близ нашего дома большую часть дня.

Итак, я отправилась к г-же Турнуэр, той самой, которая раз являлась к нам среди ночи, чтоб предупредить отца о грозившей ему опасности. Дом ее находился у самых городских ворот на берегу Соны, близ Везского предместья. Это не был настоящий трактир, но и не простой питейный дом. Прежде они жили в довольстве, но за последнее время обеднели. Мы условились насчет всего, как устроить бегство отца; теперь все дело было в том, как бы провести его к ним; для этого оказалось нужным послать меня еще в другое место на противоположный конец Лиона, к некоему г. Клемансон, знакомому моего брата. Я застала только одну его жену, которая не имела никакого отношения к нашей семье, но, несмотря на это, приняла меня очень приветливо; я нашла в ней всю преданность старого друга; она не только согласилась дать мне для отца мундир своего мужа, но сказала, что сама придет к нам с одной верной приятельницей, чтобы выйти из нашего дома вместе с моим отцом; в обществе дам он должен был внушать менее подозрения, чем если б он вышел один. Одетый в мундир национального стража и ведя под руку своих двух покровительниц, он вышел из дому после обеда; выбирая самые уединенные улицы, они беспрепятственно достигли условленного места. Дом г-жи Турнуэр был полон народа. При появлении этого национального стража и двух дам, она стала рассыпаться перед ними в извинениях за шум и толпу. «Вам будет здесь неудобно», сказала она, — «да тут и места больше нет. Эти гражданки, может быть, предпочтут более спокойное помещение; я поведу вас в павильон, который у нас в саду». Отец мой гордо прошел мимо этого шумного общества, спросив себе чего-то выпить. Затем обе дамы простились с ним и зашли известить нас об отце. Узнать, что он в безопасности, было для нас великой радостью; а между тем, что это была за безопасность? Он находился в трактире, наполненном именно такого рода людьми, которые могли его схватить, может быть, разорвать на части, если б только узнали его, или догадались, кто он; но уверенность, что его [69] нет более у нас в доме, окруженном шпионами, уже казалась нам спасением. Не знакомит ли это живо с тем временем, которое мы тогда переживали?

Теперь оставалось только выйти из города, минуя городские ворота, что и было исполнено с помощью маленькой лодочки (эти маленькие лодочки, которыми покрыта Сона, в Лионе называют лопатками (beehes); гребцами их всегда служат женщины. - Прим. автора), которая без шума причалила к самой беседке и в которую отец спустился ночью; кругом царило глубочайшее молчание. Верная лодочница в несколько взмахов весел перевезла его и высадила на берег за городскими воротами. Он очутился в Везском предместье, где, все же благодаря заботам г-жи Турнуэр, был украдкой введен в опечатанную квартиру, где вернее всего можно было, по крайней мере в ту минуту, укрыться от всяких поисков. Краткость времени, которым она располагала, не позволила ей придумать что-нибудь лучшее и принять другие меры. Как я сказала выше, все в то время жили лишь последней минутой. Вам принадлежало только настоящее мгновение; рассчитывать на следующее — было бы безумием.

Так удалось отцу вторично пробраться за грозную заставу; а дело было не легкое; иногда этого не могли добиться граждане, наиболее свободные в своих действиях. Были такие несчастные дни, когда решительно никого не пропускали; в иные дни, для того чтоб войти, приходилось подвергнуться строжайшему допросу, или даже представить свои документы в полной исправности. Рассказывали об одном человеке, который, как и мой отец, желал оставить город и, не имея паспорта, также задумал обойтись без него. Этот ловкий человек, никем не замеченный, дошел до Везских ворот и, остановившись посреди самого проезда, дождался, когда часовой, ходивший взад и вперед, повернулся к нему. «Гражданин, сказал он ему, «правда ли, что сегодня никого не выпускают из города?» — Да, гражданин, таков приказ! «В таком случае, я не войду», продолжал тот, спокойно повернулся и ушел. Видя, что он без шляпы, часовой принял его за жителя предместья и оставил в покое.

Новая опасность ожидала моего отца в убежище, считавшемся таким верным. Ему было строжайшим образом запрещено ходить по комнате и вообще производить малейший шум, потому что в том месте, где наложены печати, нет более жизни. Он все пообещал, но не выдержал. Было выше его сил и природной живости выдержать себя в такой безусловной неподвижности. Старушка, жившая внизу под опечатанной квартирой, услышала шум, и боясь, не забрался ли туда вор, поспешила заявить, что в секвестрованном помещении кто-то живет. Это произвело великое [70] волнение. Тотчас бросились осматривать квартиру, но там никого не оказалось. По счастью, отец вовремя узнал про это и выбрался оттуда таким же способом, как попал туда.

Новое затруднение — ничего не было приготовлено для его бегства. Что делать? Куда давать его? В этот день пропуск через городские ворота был свободный. Отец пользуется этим, чтобы снова войти в город, откуда его недавно с таким трудом выпроводили. Его провели в монастырь, превращенный во время осады в госпиталь (старинная легенда гласила, что двое влюбленных бросились тут с утеса в Сону. Их родители, убитые горем, основали на месте этого трагического происшествия монастырь, который поэтому назывался обителью для успокоения душ «Двух влюбленным» — «Des deux Amants». - Примеч. автора.). Неприятель во все время осады направлял бомбы на городскую богадельню, от которой его отделяла только Рона, и это прекрасное здание, изрытое гранатами, не могло более служить приютом для страждущих. Пять раз оно загоралось; на нем был поднять черный флаг; посланы были парламентеры с просьбой пощадить убежище больных и умирающих. «Там скрываются раздушенные франты» (Muscadins — так называли якобинцы молодых людей из благородных семейств, порядочно одетых. - Примеч. автора.) говорили им в ответ и продолжали пальбу. Тогда больных перенесли на руках на другой конец города, в «Обитель Двух Влюбленных», где они были в безопасности. Несколько женщин родили на улице во время перехода, иные тяжко больные испустили дыхание пока их несли. Что за страшные времена!

Отец мой скрывался здесь около трех дней; он благополучно вышел оттуда и отправился к г-же де-ля-Кост, которая не знала его вовсе, но тем не менее подвергала себя опасности ради него. Она жила в загородном доме, в некотором расстоянии от Лиона. Я никогда не видала ее и не знаю, что сталось с этой женщиной. Если эти строки попадутся когда-нибудь в руки ее близких, то они найдут здесь уверение, что память о ней никогда не изгладится в наших сердцах.

В это время у нас было сделано несколько общих обысков и несколько частных, касавшихся одних нас. Не имея никаких известий об отце, не ведая, что сталось с братом, мы жили в такой мучительной тревоге, которую ничто не могло облегчить. Окруженные шпионами, мы не имели никакой возможности разведать что-либо о их участи.

(пер. В. Герье)
Текст воспроизведен по изданию: Картина из истории французского террора (Une famille noble sous la Terreur. Alexandrine des Echerollee. Paris. Plon. 1879) // Исторический вестник. № 1 (до стр. 65), 3 (со стр. 65), 1882

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

<<-Вернуться назад

Главная страница  | Обратная связь COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.