Одну из блестящих страниц в жизни Екатерины II составляют ее сношения с великими умами современной ей западной Европы. Конечно, одним из главных побуждений императрицы в этом случае было самолюбиеи желание приобрести себе симпатию передовых людей того времени, но все же нельзя не признать, что вместе с личными расчетами ею руководил и действительный интерес к идеям, которые проповедовались Вольтером, Дидро, и другими тогдашними вожаками европейского просвещения. В 1773 — 1774 годах императрице удалось лично познакомиться с Дидро, который провел в Петербурге несколько месяцев. Об этом личном знакомстве с ним Екатерины разказано, с любопытными подробностями князем П. А. Вяземским в приложениях к биографии Фон-Визина, и позже М. Ф. Шугуровым в особой статье, помещенной в первой книге сборника П. И. Бартенева: «Осмнадцатый Век». Новое, законченное только в 1877 году, издание сочинений и писем Дидро, исполненное весьма тщательно и с большим знанием дела гг. Ассеза и М. Турне, заключает в себе несколько новых данных для истории отношений знаменитого энциклопедиста к русской императрице. Должно заметить, что в течение своего пребывания в России, Дидро, по видимому, писал очень мало писем на родину. За то на возвратном пути из Петербурга во Францию он прожил несколько месяцев в Гаге и в письмах, отсюда посланных разным лицам, описал свое пребывание в гостях у русской императрицы. К числу писем такого содержания принадлежит и то, которое мы предлагаем [412] здесь в переводе, и которое осталось неизвестным ни князю Вяземскому, ни г. Шугурову, так как оно было напечатано много лет тому назад в одном французском библиографическом издании и не входило до сих пор в собрания сочинений Дидро. Письмо это, написанное пылким философом к своей жене, имеет совершенно частный характер: Дидро отводит в нем довольно много места даже расчетам о тех материальных выгодах, которые может доставить ему путешествие в Россию; но вместе с тем Дидро высказывает здесь с полной откровенностью и свои мнения об императрице…

Гага, 9 апреля 1774 года.

«Дорогой друг, я прибыл в Гагу 5 апреля, проехав семьсот лье в течение двадцати двух дней. Князь и княгиня (князь Дмитрий Алексеевич Голицын, русский полномочный министр в Гаге, женатый на графине Амалии — Аделаиде (Амалии Федоровне) фон-Шметтау) ждали меня с нетерпением и приняли с выражениями самой искренней и трогательной дружбы. Пожелай и только решительно, я могу быть возле тебя через четыре дня; но ее императорское величество поручила мне издать здесь уставы разных заведений, основанных ей на благо своих подданных, и я должен это выполнить. Если голландский книгопродавец, не аран, каким он имеет обыкновение быть, то я вскоре уеду в Париж. Если же я приду к какому-нибудь разумному соглашению с ним, то останусь здесь. Не знаю еще на чей счет падут расходы моей обратной поездки. Чтобы выяснить это, подожду моего провожатого до тех пор, пока они, не возвратится из своей поездки по Голландии (провожатый этот дан был Дидро Екатериной; фамилия его была Бала (Bala); он ехал с Дидро до Гаги и затем должен был возвратиться в Россию).

На кануне моего отъезда из Петербурга ее императорское величество прислала мне три мешочка с тысячью рублей в каждом. Я отправился к. нашему министру при русском дворе, чтобы разменять эти деньги на французские бумаги. Вследствие учета, который особенно в настоящее время очень значителен в Петербурге, эти три тысячи рублей сократились до 12,600 ливров нашей монеты (ливр = франку). Если отнести на эту сумму стоимость эмалевой доски и двух картин, которые я поднес государыни, расходы на обратный путь и подарки, которые мы, как порядочные люди, должны сделать Нарышкиным — они были так добры ко мне, обходились со мной как с братом, поместили у себя, кормили и вообще содержали меня на всем готовом в течение пяти месяцев, — то нам остается пять или шесть тысяч франков, пожалуй, даже менее; но я не могу считать себя уверенным, что нам нечего более ожидать от государыни, которая есть сама щедрость, ради которой я, уже в довольно зрелом возрасте, совершил путешествие в 1.500 лье, которая не пренебрегла принять подарок, и для которой я трудился всяческий день и ночь в течение пяти месяцев: в виду всего этого и мой провожатый намекает мне о противном. Но даже если б этого и не состоялось, мне не на что жаловаться. Государыня была ко мне так щедра до сих пор, что требовать большого, значило б с моей стороны проявлять ненасытимую жадность; но во всяком случае нужно подождать, и даже довольно долго, прежде чем высказываться в каком либо смысле. Государыня знает, что ее дары не обогатили меня, и я убежден, она питает ко мне уважение, смею даже сказать — дружбу. Некогда я предлагал ей переделать энциклопедии для нее; она сама завела теперь речь об этом проекте, [413] который ей понравился; так она увлекается всем, что имеет характер величия. Обсудив это дело со мною в отношение славы, которую оно ей принесет, она велела мне переговорить с одним из своих министров о денежной стороне предприятия. Между министром этим и мною все слажено, и в ту минуту, как я тебе пишу, он уведомляет меня, что вскоре доставим, мне средства для начатая дела. Средства эти будут весьма значительные: не менее сорока тысяч рублей или двухсот тысяч франков; мы теперь же получим проценты со всей этой суммы и затем в течение шести лет будем пользоваться процентами, хотя с части ее, то есть, около 10.000 франков за первые год и три месяца, 5,000 за следующие год и три месяца и т. д., все это было бы очень кстати в прибавку к нашим обычным доходами Нужно только хранить об этих вещах глубокое молчание: во-первых, потому что дело хоть и очень исполнимо, но еще не исполнилось; во вторых, когда деньги будут получены, и вообще дело сделается, нужно молчать о нем, имея в виду наших детей, которые иначе будут требовать от нас денег для помещения их в полной неприкосновенности, и вообще многих других причин, которые ты сообразишь и сама, без моей помощи. И так, дорогой друг, готовься к переезду. Я предупрежу тебя, когда нужно это сделать, чтобы ты могла найти квартиру в удобной для нашего дела части города. На сей раз энциклопедия принесет мне кое что и не причинить огорчений, так как я буду работать для чужестранного двора и под покровительством коронованной особы. Французское министерство увидит в этом лишь славу и выгоду нации, и я употреблю последние годы жизни с пользой для тебя и для детей наших.

«Императрица не только наделала мне подарков и поручала работы в Петербурге, но и дала мне много поручений, исполнение которых потребуете и многих способностей, и значительного количества времени. В самом деле, чем более я думаю, тем менее могу поварить, чтоб эта государыня, столь во всем великая, уступала мне в отношении соблюдения моих интересов, так как надобно тебе сказать — я ведь сам связал ей руки и удержал ее благотворительность. Ты спросишь меня, почему я так поступил, и вот мой ответь: едва я приехал в Петербурге, как негодяи стали писать из Парижа, а другие негодяи — повторять в Петербурге, что я приехал не для того, чтобы отблагодарить государыню за ее прежние благодеяния, а чтобы выпросить еще новых; это оскорбило меня, и я сказал себе: я должен зажать рот этой сволочи. Поэтому то, когда я откланивался ее императорскому величеству, я представил ей нечто вроде прошения, в котором изложил свое наипочтеннейшее ходатайство, ничего, так-таки решительно ничего, не прибавлять к ее прежним милостям, дабы не оскорбить мое сердце. Как я и ожидал, она спросила о причине такой просьбы. «Я делаю это», отвечал я, «ради ваших подданных и моих соотечественников; ваших подданных я не желал бы оставить в том убеждении, о котором они имели низость намекать и мне, то есть, что не благодарность, а тайный расчет на новые выгоды подвинул меня на путешествие; я непременно хочу разубедить их в этом и прошу ваше величество оказать мне тут свою помощь; в отношении же моих соотечественников, я хочу сохранить полную свободу слова: когда я буду говорить им правду о вашем величестве, пусть не думают они, что то говорит голос благодарности, всегда подозрительный. Мне гораздо приятнее заслужить общее доверие, когда я стану превозносить ваши великие достоинства, чём иметь лишние деньги». «А вы богаты?» спросила она. «Нет, не богат, государыня, но я доволен, а это самое главное». «Что ж мне сделать для вас?» «Многое: во-первых, ваше величество не пожелаете отнять у меня два-три года жизни, которыми я вам же обязан, и уплатить расходы по моему путешествию, пребыванию здесь и возвращению, впрочем имея в виду, что философ путешествует [414] не как знатный барин». Она сказала мне: «Сколько же вы хотите?» «Я думаю, что полутора тысячи рублей будет довольно». «Я дам вам три тысячи». «Во вторых, ваше величество дадите мне какую-нибудь безделку, ценную лишь потому, что она была в вашем употреблении». «Я согласна, но скажите мне, какую безделку вы хотите получить». Я отвечал: «Вашу чашку с блюдечком». «Нет, она разобьется, и вам же будет жалко; я приберу что-нибудь другое». «В третьих, ваше величество дадите мне какого-нибудь провожатого, который доставить меня здраво и невредимо домой, или скорее — в Гагу, где я пробуду три месяца, исполняя поручения вашего величества. «Это будет исполнено. «В-четвертых, ваше величество разрешите мне прибегнуть к вам в том случае, если я впаду в разорение, вследствие ли действий правительства, или по какой другой причине». На этот пункт она отвечала мне: «Друг мой (так она и сказала), рассчитывайте на меня, я всегда при всяком случае готова вам помочь». Ты поймешь, что такая доброта вызвала горячие слезы на мои глаза; она тоже почти заплакала. Вечер этот был самый приятный для нас обоих: она сказала это Гримму, которого принимала после меня. «Так вы скоро едите?» прибавила она. «Если ваше величество позволите». «Да вместо того, чтоб убежать, отчего бы вам не выписать сюда ваше семейство?» «О, государыня», отвечал я, «моя жена очень немолода и очень болезненная женщина, и с нами живет ее сестра, которой скоро будет восемьдесят лет! «Она ничего на это не отвечала. «Когда же вы идете?» «Когда позволить время года». «Так не прощайтесь же со мною: прощанье наводить грусть». Вслед за тем она велела приготовить новенькую английскую карету, в которой я мог и сидеть, и лежать как в постели, и снабдила меня всем, что необходимо для моего удобства и спокойствия в пути. Она стала искать между своих офицеров такого, который был бы мне по вкусу, и наконец выбрала одного очень любезного и порядочного человека, умного и образованного. Мне хотелось бы подарить ему мои часы. Как ты думаешь об этом?» Этот господин, служащий в коллегии или в комитете иностранных поселенцев и в канцелярии князя Орлова, оказывал мне всевозможные одолжения. Скажи мне, что ты думаешь об этом намерении, я так и поступлю: только отвечай сейчас же. Накануне моего отъезда, государыня сказала Гримму: «Я в восхищении, я думала, думала, и наконец, вспомнила об одной вещи, которая была у меня в употреблении, и которая доставить удовольствие Дидро».

«Утром в день моего отъезда она явилась среди своего двора с кольцом на пальце, и сказала одному из своих приближенных: «Возьмите это кольцо и отнесите его от моего имени г. Дидро; скажите ему, что я носила его. Это безделка, как он и просил, но я уверена, что она доставить ему удовольствие». В этом кольце был разной камень с изображением императрицы. Надобно тебе сказать, когда я попросил у нее какую-нибудь безделку я упомянул о чашке и блюдечке, то прибавил также: «или резной камень», и она мне ответила: «Да, был у меня отличный, да я отдала его князю Орлову». Я отвечал: «Можно у него вытребовать». «Я никогда не требую обратно того, что дам раз». «Как, государыня вы соблюдаете татя церемонии с друзьями»? Она улыбнулась. — Голубушка, я затрудняюсь излагать продолжение этого разговора и чувствую, что душе моей становится неловко. Эта женщина также добра, как и велика: надо тебе знать, что князь Орлов был ее фаворитом; впрочем, выбор ее был прекрасный; это человек возвышенной души, да и четверо братьев его стоять его: они-то и возвели Екатерину на престол.

«Вот, голубушка, как ведутся беседы с императрицей Российской, и передаваемый мной разговор подобен шестидесяти другим, которые ему предшествовали. [415]

«Та прекрасная карета, которая была для меня сделана, сломалась в Митаве, то есть, в 230 лье от Петербурга.

«Ну, теперь, мой друг, ты все, все знаешь. Не сжигай этого письма. Послушай, если я отдам часы моему провожатому, это, конечно, станет известно императрице, да и часы эти так мало мне служат что я намеревался было подарить их г. Нарышкину. Так как ты все теперь знаешь, скажи мне, что ты думаешь. Полагаешь ли ты, что ее императорское величество будет строго держаться нашего договора и ничего для меня не сделает?

Прежде чем подавать ей мою просьбу, в которой я сам полагал пределы ее благотворениям, я, во избежание дурного истолкования, что в ней кроются корыстные виды под прекрасною наружностью, показал ее Гримму и двум-трем порядочным людям, настоятельно прося их сказать мне свое мнение; все в один голос отвечали мне, что просьба отличается самой трогательной деликатностью и ни в каком случае не может быть дурно истолкована; тогда я решился подать и прочесть ее императрице. А так как в ней выражалось мое искреннее убеждение, то прочтение просьбы окончательно засвидетельствовало истинность выраженных в ней чувств, и государыня была ею вполне тронута.

«Шведский министр в Петербурге, барон Нолькен, один из тех, с кем я советовался, пришел ко мне несколько дней спустя спросить, как было принято мое прошение. «Отлично», казал я. А он заметил: «Я был уверен в его успехе», и добавил: «Вы исполнили свой долга как честный человек, и я вполне уверен, императрица также выполнить свой». «Но, барон...» «Я знаю, вы говорили государыне вполне серьезно; в самом деле думаете то, что сказали ей; но не может же она понять ваши слова в буквальном смысле. Доводы ваши поразили ее своей справедливостью. Она не захочет лишить их значения истины; но после того, как вы скажете свое слово, она будет действовать, По крайней мере, так бы я поступил на ее месте, да верно, так она и сделает: она только отодвинет на некоторый срок выражения своей благотворительности, но черед их все-таки придет; я ее знаю, она всегда так поступает».

«Ошибается ли шведский министр, или нет, мне, мой друг, все равно, клянусь тебе: я доволен собой, и буду всегда доволен ею. Мы всем ей обязаны; что бы я не сделал, я всегда до самой смерти останусь в долгу у нее. Вот что я вижу и всегда буду видеть: надеюсь, и ты также, я тебя знаю.

«Прощай, моя милая, целую тебя от всего сердца; кланяйся всем от меня. «Не подлежит сомнению, что возвращение мое ничего мне стоить не будет, и что данному мне провожатому императрица приказала производить все расходы и ничего не брать от меня. Это мне очень приятно, хотя и не удивляет меня; я узнаю государыню в этой щедрости.

Сообщено Л. Н. Майковым.