Выписки из книги: Бонапарте и его фамилия.

(Продолжение.)

Наполеон, пробыв около 8 лет в Бриенском училище, привезен был в Париж. (Издатель в сем месте рассказывает ужасный и гнусный анекдот. Он может быть справедлив, но мы, из уважения к Читателям нашим, не смеем его повторить. Изд. С. О.) Воспитание его не было кончено надлежащим образом: он не знал основательно ни Латинского, ни Английского, ни даже Французского языка, не имел понятия о Красноречии и Поэзии, а только затвердил два тома Математики Безу.

Говорили, что он читал Полибия, Кесаря, Фукидида и Ксенофонта, и что всегда носил в кармане один том Плутарха. Это пустая лесть: я могу уверить, что Наполеон мало читал (да и не умел читать) классических писателей Греческих и Латинских; он отдавал преимущество Данту, Шекспиру, Кребильону, Оссиану; любил картины ужаса, мрака, битв и кровопролития.

Красноречие и Поэзия казались ему нелепыми заблуждениями ума человеческого, служащими только к уловлению рассудка и похищающими время у полезнейших занятий. Он твердил, что язык служит единственно для того, чтоб сообщать друг другу свои мысли, и что присем всячески должно стараться о сбережении слов. Слог его был по сей причине отрывист, темен и наполнен фразами; желая кратко изъяснять свои мысли, он часто ошибался в выборе слов и почитал нелепые выражения лаконическими, но так как непомерное самолюбие не позволяло ему признаваться в своих ошибках, то он и говорил, что обыкновенные умы не постигают его гения. При всем презрении своем к Поэзии, он вздумал сочинить оду на освобождение Корсики. Он [122] утверждал, что сделаться великим стихотворцем весьма легко, и что для сего нужно только пылкое воображение. Ода его не соответствовала сему мнению: она была написана дурною прозою с рифмами, без наблюдения правил стопосложения; стихи имели по 12, по 10 и по 7 слогов. В ней не было возвышенных мыслей, и вообще она не имела никакой связи. Он читал ее нам, и никто не нашел в ней стихотворческого дара. Один из товарищей наших, имевший познания в стихотворстве, хотел нечто в ней поправить. Наполеон сильно за сие прогневался. Ода сия обращена была к Гигантам, хотевшим низринуть Юпитера, и начиналась следующим образом:

Courageux enfane de la terre,
Titans, qui portates la guerre
Dans l’Empire d’un Dieu cruel,
Qui voulait de son sceptre ecraser le mortel,
O vous, Titans, dont l’ame entiere
Ne put supporter l’habitude
D’une lache servitude,
Et qui d’un bras, dont la colere
Redoublait encore les efforts
Jusqu’au sejour de la lumiere
Repandites soudain la terreur et la mort.
Titans, secondez mes efforts etc.

(Мужественные чада земли, Титаны, внесшие войну в область жестокого бога, хотевшего скипетром своим поразить смертного, о вы, Титаны, коих душа не могла привыкнуть к долгому рабству, и которые рукою, усиленною гневом, простерли мгновенно ужас и смерть до самой области света, Титаны, помогите моим усилиям и пр.)

При отправлении Бонапарта в Париж Граф де Бриенн хотел его видеть еще раз. Это было в 1784 году. У него было большое собрание. Все воспитанники, отправлявшиеся в Париж, благодарили ему за оказанные им милости: один Наполеон был безмолвен и отвечал отрывисто на все учтивые приветствия Графа и бывших у него гостей. — Также оставил он своих [123] учителей, не изъявляя ни благодарности, ни сожаления, что покидает их. Ни один из его товарищей не получил от него знаков дружбы или чего нибудь в память.

Поутру, в день отъезда нашего из Бриенна в Париж, случилось в училищном доме нещастие. Один из каменщиков, чинивших кровлю и трубы, поврежденные бурею, упал и разбил себе голову. Мы бросились на помощь этому бедному человеку, призвали лекаря, который перевязал его рану и пустил ему кровь. Один только Наполеон стоял неподвижно подле нещастного, не оказывая никакого соболезнования, и спросил у лекаря: сколько из человека можно выпустить крови? — Странности Наполеона, нрав его дикий, свирепый и нечувствительный, упрямство, являвшееся во всех его поступках и равнодушие, с которым он сносил все, с ним случавшееся, возбудили в его учителях мысль, что он будет играть важную ролю. Этого мнения были Гг. Бертон и Лер: они снабдили его одобрительными аттестами, но весьма ошиблись в своем мнении. И в Париже отличался он не успехами в науках, а странностию характера. Многие товарищи его, находящиеся еще в живых (Лежье, де Колне, Сальг, Дюпон и др.) в том подадут свидетельство. Никто не мог предвидеть, что он сделается значащим человеком. Они не имели к нему никакого почтения, и называли его разными насмешливыми именами. Никто не примечал в нем отличных способностей, и не мог подумать, что со временем сделается его подданным и станет величать его Императором. Я последовал за Наполеоном из Бриенна в Париж. Помня церемонию возведения своего на Императорский престол, он всегда предпочитал меня другим, часто сообщал мне свои мысли, и когда в классах не понимал Латинских Авторов, просил, чтоб я ему толковал их. При сем случае он часто уверял меня, что после Брута, изгнавшего Тарквиниев, самым великим человеком кажется ему Кесарь, и что человек, который умел бы [124] соединить в себе свойства обоих сих Римлян, был бы в его глазах высочайшим образцом человеческого совершенства. Однажды переводили мы в Светонии описание триумфа Юлия Кесаря. Он был вне себя от восхищения. прочитав, что пред колесницею Полководца несли изображение его побед с подписью, что он истребил три милиона человек, “Ах, друг мой, вскричал Наполеон: какой это герой! три милиона человек! Какая ему слава, и какие карлы мы перед сим Римским Императором! три милиона человек!” Повторяя это восклицание, он поспешно ушел в сад, ходил в нем несколько времени взад и вперед, и возвратясь, повторял снова: три милиона человек! После Юлия Кесаря более всех уважал он Карла Великого; читал прилежно Историю его жизни и находил большее удовольствие в умерщвлении Саксонцев. Он старался извинять жестокости сего Государя, и говорил, что кровь человеческая есть средство для достижения великой цели, что армия есть орудие, для исполнения великих политических мыслей; она есть одушевленная машина; ум и подчиненность приводят ее в движение; при нападении ломаются некоторые ее колеса (это убитые и раненые), и их должно заменять другими колесами того же рода.

Однажды сообщил он мне следующие мнения свои о дружестве. ,,К чему служить нам друг? чтоб оковывать наше парение, и совращать нас с пути. Человек, имевший друзей, никогда не совершал великих дел. Мы называем людей: друзья мои, так как другим говорим: господа!” — Это открытие не могло увеличить привязанности моей к Наполеону, и признаюсь, что я во всех сношениях с ним обращался только по правилам учтивости. Также судил он и о любви.

Бонапарте жил в Париже уединенно, как в Бриенне. Он не любил обществ. Граф де Бриенн имел в Париже дом, но жил в нем редко. Бонапарте часто ходил к покровителю своему Графу Марбефу, который не оставлял [125] его своими милостями. Сверх того обращался он с развратными женщинами, особенно в улице des deux ecus, где живут самые презренные твари сего рода. — — — Впрочем жил он очень тихо, и не мог привыкнуть к обществу. Вдруг он сделался словоохотным. Несноснее всего было то, что он беспрестанно лгал, и никогда не держал данного слова. Он всегда старался обманывать, и оказывал притом редкое бесстыдство.

С одним мною он не позволял себе сих вольностей, зная, что я не премину наказать его за них. Хотя он был воспитан благодеяниями Короля, но никто не слыхал, чтоб он изъявил за то малейший знак благодарности. Одна Корсика его занимала. Он часто говорил о ней, и изъявлял досаду, что должен быть подданным Франции; он надеялся, что Паоли возвратится на сей остров и освободит оный от чуждого ига. Казалось, что он беспрестанно занимался сею надеждою. Мысль эта производила сильное действие в душе его, странной и дикой.

В то самое время вся публика занималась воздухоплаваниями. Бонапарте был приведен в восторг сим новым открытием, говорил о нем с жаром и в воображении летал по всему шару земному на воздушных шарах. Близ нашего Военного Училища, в мельнице Жавелле изготовили такой воздушной шар. Все воспитанники хотели видеть, как он полетит. Воздухоплаватели приготовили все к тому нужное и хотели отрезать веревки — вдруг один воспитанник Военного Училища с жаром потребовал, чтоб его приняли в гондолу. Ему отвечали, что это невозможно, ибо шар не может поднять более известной тяжести. Он рассердился, и проколол шпагою шар, из которого вдруг вылетел весь газ. Это происшествие сделалось гласным. Воспитанника посадили под арест. Оказывали честь Бонапарту, приписанием ему сего подвига, но я могу уверить, что это ложно. Наполеон никак не мог бы решиться из одного удовольствия на такое опасное предприятие. Это был Дюпон. — [126] Приближалось время, в которое нам надлежало выйти из Училища. Наполеон сделал мало успехов в науках. Все познания его заключались в Географии, Алгебре и Геометрии; в Истории был он неочень сведущ, а в Словесности имел самые слабые познания; между тем он страстно любил театр, когда возможно было ходил смотреть трагедии, и восхищался игрою хороших актеров. — Любимым автором его в то время был Оссиян, переведенный Летурнером; особенно нравились ему дикие, грозные сцены, изображения битв, вздохи и стоны умирающих и т. п. Он часто читал мне вслух целые страницы, важным, пророческим голосом, но так странно и с такими кривляньями, что я не мог удерживаться от смеха. Он читал очень дурно, и не мог отвыкнуть от вскрикиваний.

Щастие уже тогда отличало его пред всеми братьями, которые жили в Аякчио в крайней бедности. Отец его умер в Нице в 1784 году; мать осталась с пятью сыновьями и тремя дочерьми. Лудовик начал учиться; ум и сердце его много обещали. Мать желала поместить его в Военное Училище, писала к Графу де Бриенну и просила места, упраздненного выпуском Наполеона. Она изъявляла в письме своем вечную благодарность Королю за сии милости, говорила, что жизнь сыновей ее будет посвящена его службе и пр. Граф не мог исполнить сей просьбы Госпожи Летиции, но не оставил ее без утешения и помощи.

(Продолжение впредь.)

Текст воспроизведен по изданию: Выписка из новой французской книги под заглавием: Бонапарте и его фамилия // Сын отечества, Часть 31. № 29. 1816