ЖАН ДЕ ЛАБРЮЙЕР. ХАРАКТЕРЫ ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА. DrevLit.Ru

ЖАН ДЕ ЛАБРЮЙЕР

ХАРАКТЕРЫ

ИЛИ

НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА

LES CARACTERES OU LES MOEURS DE CE SIECLE

Глава XIV

О НЕКОТОРЫХ ОБЫЧАЯХ

Не всякому по средствам купить себе дворянство.

Если бы некоторым людям (Ветеранам. (Прим. автора.)) ¹ удалось вымолить хоть полгода отсрочки у своих кредиторов, они стали бы дворянами.

Другие ложатся спать мещанами, а проснувшись, обнаруживают, что они дворяне (Ветераны. (Прим. автора.)).

Как много развелось у нас дворян, чьи отцы и старшие братья – простые мещане!

Иной не признает родного отца, потому что он держал лавку или сидел в канцелярии суда и был всем известен, зато похваляется дедом – благо тот давно умер, никому не известен и поэтому им уже не попрекнут, – большими доходами, важной должностью и знатной родней жены; короче говоря, чтобы доказать благородство своего происхождения, ему недостает только титула.

Слово «реабилитация» стало таким ходким в судах, что совсем вывело из моды и употребления привычное нашему слуху старинное французское понятие «жалование [332] дворянской грамотой». Реабилитация означает, что человек, наживший богатство, всегда благороден по происхождению; более того – он просто обязан быть благородным. Правда, отец его пал так низко, что ходил за плугом, или работал мотыгой, или был коробейником, или носил ливрею, но сам он должен быть восстановлен в исконных правах своих предков, дабы вновь обрести фамильный герб (конечно, не тот, что выбит на его оловянной посуде, а тот, который он сам придумал); иными словами, жалование дворянской грамотой ему уже не подходит, оно пристало лишь мещанину, который пока еще только ищет способа разбогатеть.

Крестьянин, который уверяет всех, будто он видел чудо, в конце концов сам начинает этому верить; человек, долго скрывавший свои года, убеждает себя, что он и впрямь молод; точно так же мещанин, привыкнув утверждать, что какой-то его прадед был бароном или владел замком, проникается счастливой уверенностью в благородстве своего происхождения, хотя сам же и выдумал эту басню.

Покажите мне такого состоятельного и удачливого мещанина, у которого не было бы герба с геральдическими фигурами, щитодержателями, нашлемником, девизом и даже боевым кличем. Но куда девалось различие между каской и шлемом? Его не существует, сами эти названия забыты, никто не думает, куда помещать такие эмблемы – посередине или сбоку, и какой шлем выбрать и сколько в нем должно быть решеток. В наше время люди не интересуются такими мелочами, они прямо переходят к коронам: так оно проще, тем более что все считают себя достойными корон и охотно их себе присуждают. Те из мещан, у которых еще сохранилось подобие стыда и совести, не решаются украсить свой герб короной маркиза – они согласны и на графскую корону; некоторые из них поступают совсем просто: велят перерисовать ее со своих вывесок на свои же кареты. [333]

Если вы родились не в городском доме, а в крытой соломой хижине или в лачуге, примостившейся у самого болота, вам достаточно назвать эту хижину или лачугу замком – и все поверят, что вы дворянин.

Захудалый дворянчик хочет прослыть маленьким сеньером и достигает своей цели; знатный сеньер жаждет титуловаться принцем и пускает в ход столько хитроумных уловок, что с помощью громких имен, местнических споров, новых гербов и новой генеалогии (составленной отнюдь не Озье ²) он становится наконец маленьким князьком.

Знатные вельможи в своем поведении и образе жизни равняются на еще более знатных, которые, в свою очередь, не желают иметь ничего общего с теми, кто стоит ниже их; они охотно отказываются от подобающих им почестей и отличий, стараясь освободиться от этих тягостных оков ради более удобного и привольного существования. Их приближенные немедленно перенимают и эту простоту и эту скромность: дело грозит кончиться тем, что, побуждаемые гордыней, они начнут жить так же неприхотливо, как простой люд. Какая неприятность!

Иные люди носят три имени сразу, так как боятся, что каждое в отдельности недостаточно знатно; одно они предназначают для деревни, другое для города, третье для должности, для того места, где служат. Есть и такие, у которых простое двусложное имя, но стоит им выбиться из нищеты, как они начинают его облагораживать разными приставками. Этот вычеркивает один слог – и его обыкновенное имя сразу превращается в знаменитое, другой меняет одну лишь букву – и из Сира становится Киром ³. Некоторые вовсе отказываются от своих вполне почтенных имен и принимают другие, более известные, хотя [334] от этой замены они только проигрывают, ибо теперь их все время сравнивают с теми великими людьми, которые когда-то так звались. Есть и такие, что родились под сенью парижских колоколен, но желают слыть итальянцами или фламандцами, как будто безродный мещанин не везде одинаков! Они удлиняют, французские имена итальянскими окончаниями, считая, как видно, что раз человек, иностранец, значит он из благородных.

Нужда в деньгах примирила дворян с разбогатевшими выскочками, и теперь старинная знать уже не может хвалиться чистотой рода.

Скольким детям был бы на руку закон, гласящий, что дворянин лишь тот, у кого мать дворянка! Но скольким он был бы невыгоден!

В свете можно по пальцам пересчитать такие семейства, которые не были бы одновременно в родстве и со знатнейшими вельможами и с простолюдинами,

Принадлежать к дворянскому сословию не так уж плохо; каких только льгот, привилегий и вольностей не дает человеку титул! Неужели вы полагаете, что община пустынножителей (Монастырь, купивший должность королевского секретаря. (Прим. автора.)) приобрела права дворянства только для того, чтобы ее сочлены числились в благородных? Нет, они не так суетны: их прельщали доходы от этого звания – и, уж конечно, лучше получать доходы таким путем, нежели откупом соляной пошлины. Я разумею здесь не отдельных членов общины – их обет воспрещает им столь мирские помышления, – а всю общину в целом. [335]

Я должен сделать здесь заявление, чтобы заранее предупредить читателей: если в один прекрасный день я окажусь достойным внимания какого-нибудь вельможи и он поможет мне наконец возвыситься, то пусть все имеют в виду, что происхожу я от Жофруа де Лабрюйера ⁴, который во всех хрониках числится одним из знатнейших французских сеньеров, сопровождавших Готфрида Бульонского, когда он отправился отвоевывать Святую землю: Жофруа – мой предок по прямой линии.

Если благородное происхождение относится к числу добродетелей, то его пятнает все, что недобродетельно; если же оно не является добродетелью, то вообще мало чего стоит.

Когда думаешь о принципах, лежащих в основе некоторых явлений, то сами эти явления кажутся не только удивительными, но и просто непонятными. Если взять, к примеру, иных аббатов, которые по роскоши нарядов, изнеженности и тщеславию затмевают самых знатных особ обоего пола, увиваются вокруг женщин наравне с маркизами и финансистами и одерживают верх над последними, то возможно ли поверить, что по своему сану и даже по самому смыслу слова «аббат» они являются пастырями, отцами святых монахов и смиренных отшельников и должны подавать им пример? Как силен, как тиранически властен обычай! Боюсь, что в недалеком будущем какой-нибудь юный аббат явится в общество в одеянии из серого бархата с разводами – наподобие епископа, или весь в мушках, с нарумяненными щеками – наподобие женщины! О более серьезных прегрешениях против священнического достоинства я уж не говорю.

У нас есть доказательство того, что мерзости языческих богов, всяких нагих Венер и Ганимедов, Каррачи изображал по заказу князей церкви, именующих себя преемниками апостолов; доказательство этому – палаццо Фарнезе ⁵. [336]

Даже прекрасное перестает быть прекрасным, когда оно неуместно; в основе всякой благопристойности лежит разум, поэтому там, где нет благопристойности, нет и совершенства. Не следует в капелле исполнять жигу, нехорошо произносить проповедь, словно монолог с театральных подмостков; нельзя украшать храмы мирскими изображениями (Вышивками. (Прим. автора.)), – например, помещать в одном и том же святилище образ Христа рядом с «Судом Париса»; не подобает лицам, посвятившим себя церкви, ездить в таких экипажах и с такой свитой, будто они светские люди.

Сказать ли мне наконец во всеуслышание то, что я думаю о так называемой прекрасной вечерне ⁶, о мирском убранстве храма божьего, о местах, за которые прихожане заранее платят деньги, о книжках (Имеется в виду мотет, переведенный стихами на французский язык Л. Л. (Прим. автора.)), раздаваемых в церкви, словно это театр, о встречах и свиданиях, о неумолчном шепоте и громкой болтовне, о человеке, который поднимается на кафедру и сухо, равнодушно произносит проповедь с одной лишь целью: собрать побольше народу и занять его, пока не заиграет оркестр, да что там оркестр – пока не грянет хор, который давно уже спевается? Пристало ли мне говорить о том, что меня снедает рвение к дому божьему, и отдергивать легкую завесу, скрывающую таинства, которые стали свидетелями такой непристойности? Как! Только потому, что у т..т..цев еще не пляшут, я соглашусь назвать это зрелище церковной службой?

Что-то не видно людей, которые давали бы обеты или отправлялись поклониться святым в надежде на то, что господь дарует им разум более кроткий, душу более благодарную, жизнь не столь злонамеренную и неправедную, что он исцелит их от тщеславия, суетности и глумливости! [337]

Что может быть несообразнее, чем толпы христиан обоего пола, которые собираются по определенным дням в зале и рукоплещут людям, отлученным от церкви именно за то, что они доставляют вышеупомянутым христианам заранее оплаченное удовольствие! На мой взгляд, следует либо закрыть театры, либо менее сурово отзываться о ремесле комедиантов.

В так называемые святые дни монах исповедует, а священник мечет громы и молнии с кафедры против монаха и его приверженцев. Иной раз благочестивая женщина, выйдя из исповедальни, слышит, что проповедник обличает ее в кощунстве. Неужели среди князей церкви нет никого, кто мог бы принудить к молчанию пастыря или воспретить на время деятельность варнавита ⁷?

За бракосочетание с прихожан берут больше, чем за крестины, а крестины стоят дороже, чем исповедь: таким образом, с таинств взимается налог, который как бы определяет их относительное достоинство. Конечно, в основе этого обычая нет ничего дурного, и никому – ни пастырям, совершающим священный обряд, ни мирянам – не приходит в голову, что они что-то продают или покупают; однако, имея в виду людей недалеких и маловеров, следовало бы и тут соблюдать благопристойность.

Румяный и пышущий здоровьем пастырь в тонком белье, отороченном венецианским кружевом, восседает в церкви рядом с теми, кто носит пурпур и горностай ⁸. Здесь он и занимается пищеварением, в то время как фельян или францисканец, покинув келью или пустынь, где живут по обету и велению совести, отправляется читать проповедь ему и его пастве, чтобы потом получить за это деньги, как за штуку ткани. «Какая непонятная строгость! – воскликнете вы, перебив меня. – И как она неожиданна [338] и неуместна! Неужели вы хотите отказать этому пастырю и его подопечным в слове божьем и пище духовной?» Напротив, я хочу, чтобы он сам раздавал эту пищу утром и вечером, в храмах и жилищах, на городских площадях и на кровлях домов; хочу, чтобы за этот почетный и утомительный труд брался только тот, кому талант, призвание и мощные легкие помогают честно заслужить щедрые приношения и богатые дары. По правде говоря, я не думаю винить священника, ибо таков обычай, который он перенял у своего предшественника и передаст своему преемнику, но самый обычай, странный и лишенный смысла, я не могу одобрить так же, как четырехкратное взимание платы за службу на похоронах: за себя, за свой сан, за присутствие и за помощь.

Тит священствует вот уже двадцать лет, но так и не получил повышения, хотя вакантные места бывали не раз. Ни его таланты, ни образ мыслей, ни примерная жизнь, ни мнение паствы – ничто не помогает ему выдвинуться: всегда словно из-под земли появляется другой священник, которому и отдают это место. Тит снова обойден и остается в тени. Но он не жалуется: таков обычай.

«Я распоряжаюсь хором, – говорит церковный староста. – Кто может обязать меня являться к заутрене? Мой предшественник не присутствовал на этой службе, а чем я хуже его? Нет, я не унижусь до этого и всегда буду блюсти свое достоинство». «Я не о своих доходах пекусь, – говорит схоластик, – а о церковных; было бы величайшей несправедливостью, если бы главный каноник подчинялся клиру, а казначей, архидиакон, исповедник и главный викарий не зависели от него». «У меня все основания, – говорит генерал ордена, – не бывая на заутренях, требовать положенное мне содержание: я уже добрых двадцать лет пользуюсь правом спокойно спать по ночам и собираюсь кончить, как начал, ни в чем не погрешив против привилегий моего сана. Я недаром стою во главе капитула: что другим воспрещено, то мне дозволено». Так они наперебой доказывают друг другу, что не [339] обязаны славить бога, что давным-давно установленный обычай освобождает их от этого, и вкладывают в свои споры столько рвения и жара, словно соревнуются между собой, кто из них больше пропустит церковных служб. В ночном безмолвии звучит перезвон колоколов, но их мелодичный призыв, пробуждающий клириков и певчих, убаюкивает каноников, погружая их в спокойный, сладкий сон, овеянный приятными грезами. Встают они поздно и отправляются в церковь получать деньги за то, что хорошо выспались.

Разве мы могли бы поверить, если бы сами не были тому свидетелями, что наши ближние так упорствуют в отказе от вечного блаженства? Что только людям в особых одеждах, пускающим в ход трогательные и выспренние, хотя и заученные речи, восклицания и шепот, слезы и размашистые жесты, которые доводят их до седьмого пота и полного изнеможения, – что только этим людям удается вырвать у вполне разумного христианина, больного неизлечимой болезнью, согласие спасти свою душу от вечных мук и не обрекать ее на гибель?

Дочь Аристиппа тяжело больна; она посылает за отцом, чтобы перед смертью примириться с ним и вернуть себе его расположение. Как поступит этот мудрый человек, у которого весь город спрашивает совета? Согласится ли он на этот столь разумный шаг? Побудит ли сделать то же самое и свою жену? Или они не двинутся с места, пока в это не вмешается их духовный наставник?

Мать, которая отдает свою дочь в монастырь не потому, что таково призвание, такова твердая воля девушки, а по собственному почину, отвечает перед богом уже не только за свою душу, но и за душу дочери, служа как бы порукой за нее. Такая мать избежит вечной погибели, только если спасется дочь. [340]

Некто, играя по большой, проматывает почти все свое состояние; однако с теми крохами, которые он еще не успел просадить какому-нибудь Амбревилю, ему удается выдать замуж старшую дочь; у младшей один путь – в монастырь: она избирает его только потому, что ее отец – картежник.

Сколько на свете было девушек – добродетельных, здоровых, набожных, готовых посвятить себя богу, но недостаточно богатых, чтобы принести обет бедности в богатом монастыре!

Та, что колеблется, где ей принять постриг – в аббатстве или в обычном монастыре, – решает извечный вопрос, какой образ правления лучше – народоправство или деспотия ⁹.

Когда о человеке говорят, что он сделал глупость и женился по страстишке, это значит, что он вступил в брак с Мелитой, которая молода, хороша собой, рассудительна, бережлива и любит его, но менее богата, чем Эгина, которую прочили ему в жены, хотя у Эгины не только большое приданое, но и немалые способности транжирить деньги – свою часть, а заодно и состояние мужа.

В былые времена брак считался столь серьезным делом, что его обдумывали долго, всесторонне и тщательно. Женившись, мужчина связывал себя навеки со своей женой, хороша она была или плоха; у супругов были общий стол и дом, общая постель, и они не могли откупиться друг от друга пенсионом: никому в голову не приходило, что, имея детей и хозяйство, можно открыто пользоваться радостями холостой жизни. [341]

Если мужчина избегает показываться на людях с чужой женой – он проявляет вполне уместную скромность; если ему неприятно бывать в обществе с женщиной сомнительной репутации – это также можно объяснить; но как понять недостойное чувство, которое заставляет мужчину стыдиться собственной жены, не позволяя ему всюду появляться с ней, хотя он сам навеки избрал ее своей подругой, питает к ней любовь и уважение, считает ее своей радостью, своим счастьем, неизменной своей спутницей, гордится и ею самой и ее умом, достоинствами, добродетелями и происхождением? Почему бы ему в таком случае не стыдиться своего брака?

Я отлично знаю силу обычая, знаю, как он владеет умами, подчиняя себе поведение людей, даже когда это нелепо и безрассудно; тем не менее я уверен, что у меня хватило бы бесстыдства гулять на глазах у всех по аллее Королевы в обществе женщины, которая была бы моей женой.

Если молодой человек женится на женщине старше его годами, в этом нет ничего постыдного и бесчестного; напротив, такой брак порою можно назвать разумным и предусмотрительным. Но если он дурно обращается со своей благодетельницей, если снимает маску, тем самым открывая ей глаза на то, что она стала жертвой неблагодарного лицемера, – вот тогда его поведение гнусно. Притворство оправдано лишь в том случае, когда невозможно не изображать дружеской привязанности; обман простителен, только если честность равносильна жестокости. «Но эта женщина чересчур зажилась!» А вы разве договорились с ней, что, подписав документ, который сделал вас богатым и освободил от долгов, она сразу же умрет; что, совершив сие благое деяние, она должна принять опий или цикуту и окончить свое существование? Неужели она не имеет права жить? И даже если вы испустите дух раньше той, которую вы совсем было собрались похоронить в отличном гробу и под торжественный колокольный звон, – разве можно порицать ее за это? [342]

В мире уже давным-давно был изобретен некий способ приумножать свое добро (Долговые расписки и залоговые квитанции. (Прим. автора.)); им пользуются люди, принятые в свете, но его осуждают просвещенные законники.

В нашем государстве всегда существовали должности, как бы нарочно придуманные для того, чтобы обогащать одного человека за счет многих: имущество и деньги частных лиц текут к нему непрерывным и неиссякаемым потоком. Нужно ли добавлять, что они либо вовсе не возвращаются к своим владельцам, либо возвращаются слишком поздно? Это бездонная пропасть, это море, которое, поглотив речные воды, больше уже не отдает их, а если и отдает, то воды эти струятся по скрытым, подземным каналам, а море по-прежнему остается все таким же глубоким и полноводным; оно вволю насладилось ими и теперь выплескивает их за ненадобностью.

Безвозвратные вложения (В кассы для приема на хранение. (Прим. автора.)) ¹⁰, некогда столь незыблемые, неприкосновенные и свято хранимые, стали с течением времени и с помощью тех, кому они доверены, потерянными вложениями. Есть ли на свете лучший способ удвоить свои доходы и сберечь их? Как иначе поступить с этими вложениями? Войти в восьмерину или откупить пошлины? Стать скрягою, финансистом или управляющим?

У вас есть серебряные или даже золотые монеты, но этого мало: тут все решает количество. Постарайтесь собрать их как можно больше, сделайте из них пирамиду – остальное я беру на себя. Вы не можете похвастаться ни благородством происхождения, ни умом, ни талантом, ни опытом – что ж из того! Пусть ваша пирамида растет, и я вознесу вас так высоко, что вы не будете снимать шляпу даже перед вашим хозяином, если у вас имеется [343] таковой; более того – будет весьма странно, если при ваших запасах металла, которые день ото дня все умножаются, я не заставлю хозяина снимать шляпу перед вами.

Вот уже десять лет хлопочет Оранта по справедливому и важному делу, от которого зависит ее благосостояние; лет через пять она, возможно, выяснит, перед какими судьями и в каком суде ей придется хлопотать до конца своих дней.

У нас многие одобряют недавно введенный в судах обычай прерывать защитников, лишая их возможности проявить свое красноречие и остроумие и принуждая держаться в рамках сухих фактов, доказывающих справедливость дела и правоту подзащитных. Эти суровые правила, которые не могут не тревожить защитников, ибо им приходится опускать самые блестящие тирады; которые изгоняют красноречие из единственного места, где ему следует процветать; которые рано или поздно превратят гласный суд в немое судилище, – эти правила иные люди обосновывают столь веским и неоспоримым аргументом, как ускорение процедуры; хотелось бы однако, чтобы об ускорении иногда вспоминали и в других случаях, чтобы о нем думали не только во время слушания дела, но и в канцелярии, чтобы с писаниной (Протоколами. (Прим. автора.)) поступали так же, как с защитительными речами.

Долг судей – вершить правосудие, а их ремесло – оттягивать его; многие судьи знают свой долг и продолжают заниматься своим ремеслом.

Истец, который добивается предварительной встречи с судьей, не оказывает ему чести: он либо не доверяет его [344] проницательности и даже беспристрастию, либо хочет перетянуть на свою сторону, либо домогается несправедливости.

Порою истец проигрывает справедливую тяжбу только потому, что он влиятелен или пользуется расположением двора, состоит в дружбе или в родстве с судьей, ведущим его дело: этот судья так хочет прослыть неподкупным, что становится несправедливым.

Лучше уж, чтобы судья был распутником, нежели дамским угодником и юбочником: первый скрывает, с кем он водит знакомство и кто его любовницы, поэтому к нему никак не подступиться, тогда как слабости второго известны всем и доступ к нему может открыть любая женщина, которой он хочет понравиться.

Религия и правосудие идут у нас как бы рука об руку, и сан судьи внушает почти такое же благоговение, как сан священника. Судья не может, не уронив себя, танцевать на балу, появляться в театрах, носить богатое, бросающееся в глаза платье; поэтому меня удивляет, что понадобился закон, требующий определенной одежды для судей, которая должна придавать им большую важность и внушать к ним большее уважение.

Чтобы постигнуть какое-нибудь ремесло, ему нужно учиться; в любом деле – от самого простого до самого сложного – существуют годы ученичества, подготовки к будущей должности, когда ошибки не так уж существенны, и, напротив, они порою помогают совершенствоваться. Свои правила есть даже у войны, хотя она по самой своей сути является порождением путаницы и беспорядка. Люди не дерзают уничтожать друг друга на поле битвы целыми полками и отрядами, предварительно не обучившись этому: они должны убивать, следуя определенной методе. [345] У нас есть военная школа, но где, скажите, школа для судей? В судейском деле есть обычное право, законы, традиции; чтобы изучить и усвоить их, потребно немалое время, а его нет: молодой человек, сменивший указку на пурпурную мантию и сделавшийся судьей только потому, что родители купили ему эту должность, единолично распоряжается жизнью и имуществом ближних – в этом и состоит его ученичество, его ознакомление с ремеслом.

Выступая в суде, оратор обязан быть неукоснительно честным, иначе он превращается в краснобая, который умышленно искажает обстоятельства дела, недобросовестно коверкает цитаты, клевещет и не менее поддается ненависти и гневу, чем его клиенты; короче говоря, он становится одним из тех защитников, о которых говорят, что им платят деньги, чтобы они препирались с противной стороной.

«Да, – говорит некто, – он должен получить эти деньги, право на его стороне. Однако для этого ему необходимо соблюсти небольшую формальность. Если он забудет о ней, его дело будет проиграно, следовательно, он лишится денег и, безусловно, – права на них. Итак, постараемся добиться того, чтобы он забыл о формальности». Вот это я и называю совестью стряпчего.

Прекрасным девизом для судейского сословия, полезным для публики, здравым, справедливым и мудрым, был бы девиз, прямо противоположный тому, который гласит, что форма должна брать верх над содержанием.

Пытка – это удивительное изобретение, которое безотказно губит невиновного, если он слаб здоровьем, и спасает преступника, если он крепок и вынослив.

Наказанный преступник – это пример для всех негодяев; невинно осужденный – это вопрос совести всех честных людей. [346]

Я, пожалуй, решусь утверждать, что никогда не стану вором или убийцей; но если я стану утверждать, что меня никогда не осудят за воровство или убийство, я выкажу себя очень легковерным человеком.

Печальна судьба невиновного, который из-за поспешности судопроизводства объявлен преступником; но не печальнее ли жребий его судьи?

Если бы мне рассказали, что во времена оны нашелся некий судья или судейский, который был обязан обнаруживать воров и наказывать их, отлично знал их всех в лицо и по именам, помнил все их преступления, то есть что именно, как и сколько они украли, и так приобщился к этому миру, так глубоко проник в его гнусные тайны, что смог однажды вернуть некоему влиятельному лицу ценную безделушку, украденную у того в толпе, когда он возвращался с какого-то сборища; если бы мне добавили, что, действуя таким образом, чиновник замял дело, а суд, узнав об этом, наказал его, – я решил бы, что все это – события минувших дней, утратившие за давностью всякое правдоподобие. Да и как можно поверить, что такие вещи случаются и в наши дни, что это всем известно и доказано, что и поныне еще существует пагубная близость между судейскими и преступниками, что она даже превратилась в своего рода игру и вошла в обычай?

Сколько на свете людей, которые сильны со слабыми, тверды и непреклонны с простым народом, высокомерны с маленькими людьми, суровы и жестоки в мелочах, отвергают скромные приношения, не внемлют ни родным, ни друзьям, но не способны устоять против женщин!

Даже человек, пользующийся милостями сильных мира сего, может проиграть тяжбу. [347]

К распоряжениям, сделанным умирающими в завещаниях, люди относятся как к словам оракулов: каждый понимает и толкует их по-своему, то есть согласно собственным желаниям и выгоде.

Об иных людях можно сказать, что смерть не столько скрепляет своей печатью их последнюю волю, сколько, отнимая у них жизнь, освобождает от нерешительности и беспокойства. Разозлившись на кого-нибудь при жизни, они писали завещания, потом успокаивались, рвали на части это свидетельство своей минутной прихоти и обращали его в пепел. В их шкатулках лежало не меньше завещаний, чем календарей на их столах: что ни год, то новое. Второе было отменено третьим, третье – четвертым, составленным лучше, чем предыдущее, а четвертое – пятым собственноручным документом. Если у того, в чьих интересах скрыть завещание, не хватает на это времени и бесстыдства или нет к тому удобного случая, ему приходится смиренно принимать все оговорки и условия завещателя, ибо где яснее проявляется характер непостоянных людей, как не в этой бумаге, которую они подписали напоследок и уже не смогли или не успели еще раз переделать?

Если бы не существовало завещаний, устанавливающих права наследования, то, быть может, отпала бы и надобность в судах, которые разбирают тяжбы претендентов на наследство; у судей осталась бы одна печальная обязанность – отправлять на виселицу воров и поджигателей. Кто прячется в закрытых ложах трибуналов, стоит у судейского барьера, теснится на пороге или в самих залах судебных заседаний? Вы думаете, наследники ab intestat (Наследники по закону (лат.).)? Нет, эти всегда получают положенную им по закону часть, а тяжбами занимаются лица, недовольные какими-нибудь условиями или оговорками, сделанными покойным, лишенные им наследства, несогласные с завещанием, [348] написанным спокойно, по зрелом размышлении, человеком в здравом уме и твердой памяти, который к тому же советовался с осведомленными людьми. Бывает так, что документ составлен стряпчим по всем правилам судебного жаргона, в нем не упущена ни одна уловка, он подписан и завещателем и свидетелями и даже парафирован – и все же именно это завещание оспаривается и объявляется недействительным.

Титий присутствует при чтении завещания; глаза у него опухли и влажны, сердце сжимается при мысли о смерти человека, которому он надеется наследовать. Завещатель в одной статье отказывает ему должность, в другой – городскую ренту, в третьей – поместье; по дополнительному параграфу Титий становится владельцем дома, полностью обставленного и расположенного в центре Парижа. Естественно, что горе Тития безмерно, и слезы потоком струятся у него из глаз. Да и как их удержать! Он уже видит себя важным чиновником, у него два хорошо обставленных дома – в деревне и в столице, карета, отличный стол. «До чего же добр и благороден был покойник! Никто на свете не может с ним сравниться!» Но к завещанию сделана приписка, нужно ее прочесть: согласно ей все состояние умершего переходит к Мевию, а Титию предстоит по-прежнему жить в предместье, расставшись с мечтою о ренте и титулах. Титий сразу успокаивается, глаза его высыхают: теперь черед сокрушаться Мевию.

Разве закон, воспрещающий человеку убивать человека, не разумеет под орудиями убийства все, что может явиться причиной смерти: сталь, кинжал, огонь, воду, засаду, любое применение силы? Разве закон, который лишает супругов права передавать друг другу свое состояние, имеет в виду только прямые и непосредственные пути передачи и не принимает во внимание косвенных? Как же в таком случае был введен фидеикомисс ¹¹, как возможно это установление? Человек, любя свою жену, отказал все имущество преданному другу: потому ли он это сделал, что исполнен к нему благодарности, или потому, что полностью верил [349] ему и по опыту знал, как он справедлив? Разве мы станем завещать тому, кто, по нашему мнению, может не вернуть завещанное лицу, которому в действительности мы хотели бы все отдать? Тут нет надобности в специальных обещаниях, устных или письменных, в договорах и клятвах: люди отлично знают, чего они могут ждать друг от друга в подобных случаях. Однако, если наследство передано кому-то по фидеикомиссу, почему такой наследник теряет доброе имя, если он присваивает имущество себе? Чем вызваны куплеты и сатиры, хулящие такого человека? Как можно сравнивать его с хранителем вклада, который растратил вклад, или со слугой, присвоившим деньги, врученные ему хозяином для передачи другому лицу? Это несправедливо: разве так уж бесчестно не сделать щедрого дара и сохранить то, что принадлежит нам по закону? Страшная путаница, тяжкое бремя этот фидеикомисс! Если, уважая закон, мы оставляем наследство себе, нас уже не считают порядочными людьми, а если, почитая волю умершего друга, выполняем его желание и все отдаем вдове, мы становимся правонарушителями и преступаем закон, который, видимо, не согласуется с общественным мнением. Впрочем, мне не пристало говорить здесь ни «люди ошибаются», ни «закон неправ».

Мне приходилось слышать разговоры о том, что такие-то лица или такие-то корпорации оспаривают друг у друга право первенства, – например, президент парламента и кто-нибудь из пэров. На мой взгляд, отступает та из двух сторон, которая старается избежать встреч в собрании: она как бы чувствует свою слабость и сама присуждает первенство сопернику.

Тифон поставляет вельможе собак и лошадей, да и чего только он ему не поставляет! Обласканный сильным мира сего, Тифон обнаглел: в своей провинции он творит все, что ему вздумается – убивает, вероломно обманывает, поджигает жилища соседей, – и чувствует себя безнаказанным. Дело доходит до того, что обуздывать Тифона приходится самому государю. [350]

Рагу, ликеры, соуса, закуски – эти слова должны были бы звучать странно и непонятно для французов. Даже в мирное время они неуместны, ибо служат только роскоши и чревоугодию, но как дико слышать их в годы войны и общественных бедствий, на виду у неприятеля, накануне боя или во время осады! Кто из историков сообщает, какой стол держал Сципион ¹² или Марий ¹³? Где сказано, что Мильтиад ¹⁴, Эпаминонд ¹⁵ или Агесилай ¹⁶ любили вкусно поесть? Мне бы хотелось, чтобы, говоря о каком-нибудь генерале, люди сперва обсуждали в подробностях выигранные им битвы и взятые города, а потом уже восхищались его утонченностью, опрятностью и роскошью ¹⁷; впрочем, было бы неплохо, если бы упомянутый генерал вообще не старался заслужить подобную хвалу.

Гермипп в рабстве у своих так называемых маленьких удобств: ради них он готов пренебречь установленными обычаями, модой, требованиями приличий. Везде он ищет удобств, ни одно не ускользает от его внимания, меньшие он отвергает ради больших; он превращает это занятие в настоящую науку и ежедневно придумывает какое-нибудь новшество. Пусть другие обедают и ужинают – для него это пустые слова: он ест только когда голоден, да и то лишь те блюда, которые ему в эту минуту по душе; он самолично наблюдает, как ему приготавливают постель: он должен выяснить, кто из прислуги легок на руку и сможет особенно угодить ему. Из дому он выходит редко и всему предпочитает свою спальню, где не бездельничает, но и не трудится, не работает, а хлопочет, окружив себя всем, что может понадобиться человеку, который принял лекарство. Обычно люди живут в жалкой зависимости от столяра или слесаря, а вот у Гермиппа есть и напильник на случай, если понадобится что-нибудь обточить, и пила, если потребуется отпилить, и клещи, если придет нужда вытащить гвоздь. Вообще у него есть все существующие на свете инструменты, притом, с его точки зрения, они и лучше и удобнее тех, какими обычно пользуются ремесленники: среди этих инструментов вы найдете и те, что он изобрел сам – необыкновенные, небывалые, безымянные, [351] назначение которых он уже успел забыть. Никто не сравнится с ним в умении за короткое время и без особых усилий сделать никому не нужную работу. Чтобы пройти из спальни в гардеробную, ему приходилось делать десять шагов, но он так все переставил, что теперь приходится делать только девять: подумайте, сколько шагов он сбережет в течение жизни! В других домах люди поворачивают ключ, тянут дверь к себе или толкают ее от себя – и она отворяется. Но ведь это так утомительно! Гермипп ухитряется избежать и этого движения. Каким образом? Это его тайна. Он великий мастер по части пружин и механизмов – тех по крайней мере, без которых все обходятся. Свет в его комнаты проникает не через окна, он нашел способ подниматься и спускаться у себя в доме не по лестнице и старается теперь найти возможность входить и выходить более удобным путем, чем через дверь.

Люди никогда не доверяли врачам и всегда пользовались их услугами. Врачи дают за дочерьми богатое приданое и покупают сыновьям судейские и церковные должности, комедия и сатира кричат об этом, но сами же насмешники и приумножают доходы врачей. Вчера вы были здоровы, а сегодня вдруг заболели, – и вам, естественно, необходим человек, который по самому своему ремеслу обязан уверять вас, что вы не умрете. Пока люди не перестанут умирать и не утратят охоты жить на свете, врачей будут осыпать насмешками и деньгами.

Хороший врач – это человек, знающий средства от некоторых недугов или, если болезнь ему незнакома, зовущий к больному тех, кто сможет ему помочь.

Печальные следствия, к которым приводит наглость шарлатанов, заставляют нас ценить врачей и искусстве врачевания: врачи не препятствуют нам умирать, а шарлатаны нас убивают. [352]

Карро Карри приезжает к нам, запасшись снадобьем, о котором он говорит, что это быстродействующее лекарство, хотя правильнее сказать, что это медленно действующий яд: рецепт снадобья – тайна, переходящая от отца к сыну в его семье, но он его еще улучшил. Хотя предназначено оно для страдающих резями, Карро Карри лечит им также перемежающуюся лихорадку, плеврит, водянку, апоплексию и эпилепсию. Напрягите память, назовите первую пришедшую вам в голову болезнь. «Кровотечение», – говорите вы? Он лечит и кровотечение. Он честно признает, что никого еще не воскресил из мертвых и никому не вернул жизнь, однако утверждает, что с его помощью люди дотягивают до глубокой старости. Правда, его отец и дед умерли молодыми, но это – несчастное стечение обстоятельств. Врачи берут за свои визиты то, что им дают, – иной раз им просто говорят слова благодарности, – а вот Карро Карри так уверен в своем снадобье и его действии, что, не колеблясь, требует платы заранее и берет прежде, чем даст. Если болезнь неизлечима – тем лучше: тогда она особенно достойна и его снадобья и его стараний. Вручите же ему несколько кошельков с деньгами по тысяче франков в каждом, составьте акт на пожизненную ренту или подарите одно из ваших поместий – самое маленькое, конечно, – а после не мечтайте больше о своем выздоровлении, как не будет заботиться о нем и Карро Карри. Пример этого человека наводнил нашу страну людьми, фамилии которых оканчиваются на «о» или «и» – фамилии весьма почтенные, внушающие трепет и пациентам и болезням. Сознайся, Фагон ¹⁸, твои врачи со всех факультетов излечивают иных пациентов на короткое время, а иных и совсем не могут излечить; между тем люди, которые заимствовали знахарский опыт у своих отцов и получили знания, так сказать, по наследству, клятвенно заверяют больных, что те полностью исцелятся. А ведь человеку, страдающему смертельным недугом, так сладостно ждать выздоровления и так отрадно чувствовать себя сносно, испуская последний вздох! Смерть подходит к нему незаметно, не внушая ужаса: она настигает больного, прежде чем он успеет приготовиться к ней и смириться. О Эскулап-Фагон, распространяй по всей земле хину ¹⁹ и рвотное; старайся проникнуть во все тайны [353] целебных зелий, дарованных человеку для продления его жизни; наблюдай с небывалой еще остротой зрения и внимательностью за признаками болезни, за влиянием на нее климата, времени года и телосложения больного; лечи каждого так, как подобает при его недуге; изгоняй из человеческого тела, чья деятельность тебе известна, как твои пять пальцев, самые загадочные или застарелые болезни, но не пытайся исцелить болезни ума, ибо они неизлечимы: оставь Коринне ²⁰, Лесбии ²¹, Канидии ²², Тримальхиону и Карпу ²³ их слабость – вернее, безумное пристрастие – к шарлатанам.

В нашем государстве терпят шарлатанов и хиромантов, людей, которые составляют гороскопы и гадают на картах и на решете, узнают прошлое и предрекают будущее, глядя в зеркало и в сосуд с водой. Надо сказать, что эти люди, бесспорно, приносят пользу: они предсказывают мужчинам, что те разбогатеют, девушкам – что они выйдут замуж за своих возлюбленных, сыновьям – что их зажившиеся на свете отцы в конце концов умрут, а молодым женам старых мужей – что их ждет утешение. Таким образом, эти люди за гроши обманывают тех, кто хочет быть обманут.

Что сказать о магии и колдовстве? Теория, лежащая в их основе, темна, принципы туманны, запутанны и похожи на принципы учения о духовидении. Однако люди умные и здравые рассказывают о некоторых поистине удивительных явлениях, при которых присутствовали они сами или их друзья, также вполне достойные доверия. Было бы одинаково неосторожно полностью поверить таким рассказам или целиком их отвергнуть: на мой взгляд, здесь, как и во всем, что касается вещей сверхъестественных, выходящих за рамки обычного, следует держаться середины между слепой верой и вольнодумным отрицанием.

Чем больше языков человек усвоит с малолетства, тем для него лучше; потому родителям следовало бы приложить все старания, чтобы обучить им своих детей. Языки [354] полезны для лиц любых сословий, ибо открывают доступ к познаниям столь же легким и приятным, как и глубоким. Но стоит отложить эти занятия на более позднее время, которое называется молодостью, – и у человека уже не хватает способностей или прилежания, чтобы по собственному почину одолеть их. Впрочем, даже если у него и хватит прилежания, придется убить на заучивание языков то время, которое он мог бы посвятить их применению в жизни, придется зубрить слова в том возрасте, когда хочется проникнуть в суть выражаемых ими вещей, придется признать, что наши первые и лучшие годы были понапрасну потеряны. Большие запасы познаний можно приобрести лишь тогда, когда все само собой врезается в душу, когда память свежа, податлива и остра, когда ум и сердце еще не ведают страстей, забот и желаний, когда к занятиям побуждают ребенка те люди, от которых он зависит. На мой взгляд, у нас так мало истинно образованных людей, или, если хотите, так много людей поверхностных, именно потому, что мало кто помнит о необходимости изучать языки.

Работа над подлинниками – занятие необыкновенно полезное: это самый короткий, верный и приятный путь к приобретению познаний. Прибегая к подлиннику, вы все получаете из первых рук, черпаете из источника; поэтому читайте и перечитывайте его, заучивайте наизусть, цитируйте при случае, вникайте в смысл во всей его глубине, сложности и противоречивости, старайтесь постичь идеи автора, делайте из них выводы. Я советую вам поставить себя на место первых комментаторов текста: пытайтесь до всего дойти сами и только в крайнем случае следуйте ходу их мыслей и перенимайте их точку зрения. Помните: их взгляды – не ваши, поэтому вам легко в них запутаться, тогда как мнения, рожденные вашим собственным разумом, навсегда остаются при вас; их легко вспомнить, когда вы приходите к кому-нибудь за советом, когда вы спорите или просто беседуете. Кроме того, вам будет приятно убедиться, что вас не остановили трудности, казалось бы непобедимые, перед которыми стали в тупик комментаторы и ученые, столь изобретательные, хитроумные и полные никому не нужной эрудиции, ибо они блистают ею там, где и без них все ясно и понятно даже непосвященным. [355] Применяя эту методу, вы увидите, что лишь из-за человеческой лени педантам удалось так увеличить библиотеки, нисколько их не обогатив, и похоронить тексты под грудой комментариев; при этом лень действует против самой себя и самых дорогих своих интересов, ибо, чем больше на свете книг и исследований, тем больше надобно трудиться – а как раз трудиться лени и не хочется.

Что руководит людьми, когда они выбирают себе тот или иной образ жизни, ту или иную пищу? Забота о здоровье и правильном режиме? Не думаю. Один народ ест мясо после плодов; другой – плоды после мяса; третий начинает трапезу одними плодами, а кончает другими. Разум ли тут причиной или обычай? Разве о здоровье думают мужчины, когда носят глухие камзолы с воротниками и брыжами, – те самые мужчины, которые так долго ходили с открытой грудью? Разве они пекутся о пристойности, когда носят одежду, в которой умудряются казаться голыми? И разве женщины, открывающие грудь и плечи, крепче здоровьем и равнодушнее к требованиям приличия, чем мужчины? Можно ли назвать скромностью то чувство, которое побуждает женщин закрывать не только ноги, но даже ступни, и в то же время требует от них, чтобы они обнажали руки выше локтя? Кто внушил некогда людям, что на войне надо либо защищаться, либо нападать и потому следует всегда иметь при себе оборонительное и наступательное оружие? Почему они отказываются от него ныне, почему посылают безоружных и одетых в одни куртки землекопов работать под перекрестным огнем противника, между тем как сами надевают высокие сапоги, даже когда едут на бал? Были мудры или простоваты наши отцы, которые сочли бы этот обычай вредным для государя и страны? Впрочем, каких героев почитаем в нашей истории мы сами? Дюгеклена ²⁴, Клиссона ²⁵, Фуа ²⁶, Бусико ²⁷ – а ведь все они носили шлем и панцирь!

Кто может объяснить, почему иные слова ²⁸ в нашем языке процветают, а другие стали отверженными? Ains (Но (франц.).) погибло, и даже гласная, которой оно начинается, такая [356] удобная для связывания его с предыдущим словом, не спасла его: оно уступило дорогу другому односложному слову (Mais. (Прим. автора.)) – своей, можно сказать, анаграмме. Certes (Конечно;) прекрасно в своей старости и на закате дней все еще полно сил: поэзия любит его, и наш язык весьма обязан авторам, которые, невзирая на нападки критиков, употребляют его в прозе. Мы не должны были отказываться от слова maint (неоднократный, не один) – это истинно французское слово так легко укладывается в любое выражение! Moult (очень, весьма;), хотя и перешло к нам из латыни, но также в свое время было очень в ходу, и я не вижу, чем beaucoup (очень, весьма;) лучше, нежели moult. Каким только гонениям не подвергалось car (ибо, поскольку;), хотя заменить его у нас нечем: не найди оно защитников среди людей образованных, быть бы ему изгнанным из языка, которому оно так долго служило. В дни своего расцвета cil (этот;) было одним из прелестнейших французских слов: поэты скорбят о том, что оно состарилось. Douloureux (болезненный;) так же естественно происходит от слова douleur (боль;), как от слова chaleur (тепло;) происходят слова chaleureux (горячий, пылкий;) и chaloureux (теплый, горячий;). Последнее употребляется все реже, хотя оно было полезно языку и точно выражало то, что лишь частично выражает chaud (теплый, горячий). Рядом с valeur (доблесть, ценность;) должно было сохраниться valeureux, рядом с haine (ненависть;) – haineux, с peine (тягота, горе;) – peineux, с fruit (плод;) – fructueux, с pitie (жалость;) – pitieux, с joie (радость;) – jovial, с foi (вера, верность;) – feal, с cour (двор;) – courtois (учтивый;), с gite (жилище;) – gisant (лежащий, расположенный;), с haleine (дыхание;) – halene, с vanterie (хвастовство;) – vantard, с mensonge (ложь;) – mensonger, с coutume (обычай;) – coutumier; существуют же вместе с part (часть;) – partial, вместе с point (точка;) – pointu (остроконечный;) и pointilleux (мелочный, обидчивый, колючий;), с ton (звук, тон;) – tonnant, с son (звук;) – sonore, с frein (узда;) – effrene (разнузданный;), с front (лоб;) – effronte (нахальный;), с ris (смех;) – ridicule, с loi (закон;) – loyal (верный;), с coeur (сердце;) – cordial, с bien (благо;) – benin (благодушный;), с mal (зло;) – malicieux. Heur (счастье;) легко было поместить там, где не станет bonheur (счастье;); создав такое истинно французское прилагательное, как heureux (счастливый;), оно перестало [357] существовать. Поэты иногда еще пользуются им, но не столько по доброй воле, сколько по требованию размера. Issue (выход;) процветает, а породившее его issir упразднено, в то время как fin (хитрый;) здравствует, а его детище finer умерло; cesse (остановка, перерыв;) и cesser существуют на равных правах. Verd (зеленый;) не образует больше verdoyer, fete (праздник;) – fetoyer, larme (слеза;) – larmoyer, deuil (грусть, горе;) – se douloir и se condouloir, joie – s’ejouir, хотя то же слово joye образует se rejouir и se conjouir, точно так же как orgueil (гордость;) образует s’enorgueillir. Прежде о людях говорили собирательно gent (народ, люд;): это легко произносимое слово вышло из употребления, а вместе с ним и слово gentil. Мы говорим diffame (опозоренный;), но забыли, что происходит оно от устарелого fame (слава, молва;), часто произносим curieux (любопытный;), но не помним cure (забота, внимание;). Мы отказались от si que в пользу de sorte que или de maniere que (так что, таким образом;), от de moi в пользу pour moi или quant a moi (что касается меня;), от je sais que с’est qu’un mal в пользу je sais ce que c’est qu’un mal (я знаю, что такое недуг;), хотя говорить по-старому было проще: в первых двух случаях помогала аналогия с подобными же латинскими выражениями, а в последнем – фраза была на одно слово короче и ее удобнее было произносить в надгробных речах. Обычай выбрал par consequent вместо par consequence (следовательно;), но en consequence вместо en consequent (вследствие;), facons de fairee вместо manieres de faire (характер поступков;), но manieres d’agir вместо facons d’agir (способ действий;); предпочел глагол travailler глаголу ouvrer (работать;), etre accoutume – soulior (иметь обыкновение;), convenir – duire (подобать;), faire du bruit – bruire (шуметь;), injurier – vilainer (оскорблять, бранить;), piquer – poindre (колоть;), faire ressouvenir – ramentevoir (напоминать;). Pensees заняли место pensers (мысли;), которые так чудесно выглядели в стихах. Мы говорим grandes actions, а не prouesses (подвиги;), louanges, а не loz (похвалы;), mechancete, а не mauvaistie (злобность;), porte, а не huis (дверь;), navire, а не nef (корабль;), armee, а не ost (войско;), monastere, а не monstier (монастырь;), prairies, а не prees (луга;)... А ведь все эти одинаково прекрасные слова могли бы жить рядом в языке, безмерно обогащая его! Обычай путем прибавления, изъятия, перестановки или изменения нескольких букв обратил fralater в frelater (подделывать (вино)), [358] preuver в prouver (доказывать;), proufit в profit (прибыль, выгода;), froument в froment (пшеница;), pourfil в profil (профиль;), pourveoir в provision (провизия, запас;), pourmener в promener (вести на прогулку;), pourmenade в promenade (променад, место для прогулок;). Тот же обычай требует, чтобы прилагательные habile, utile, facile, docile, mobile, fertile (ловкий, полезный, легкий, послушный, подвижный, плодородный;) одинаково оканчивались и в мужском и в женском роде, тогда как vil (подлый;) в женском роде дает vile, a subtil (тонкий, деликатный;) – subtile. Он изменил старинные окончания некоторых слов, превратив scel в sceau (печать;), mantel в manteau (плащ, пальто;), сареl в chapeau (шляпа;), coutel в couteau (нож;), hamel в hameau (поселок;), damoisel в damoiseau (юный дворянин;), jouvencel в jouvenceau (юнец); при этом мы никак не можем сказать, что французский язык много выиграл от этих замен и подстановок. Так ли уж полезно для языка во всем подчиняться обычаю? Не лучше ли стряхнуть гнет его деспотической власти? А если следовать обычаю, то надо вместе с тем прислушиваться и к голосу разума, который подсказывает нам, как избежать путаницы, и вместе с тем помогает определять корни слов и связь, существующую между живым языком и языками, его породившими.

Лучше ли писали наши предки, чем пишем мы? Превосходим ли мы их в умении выбирать нужные слова, в изяществе слога, в ясности и сжатости изложения? Об этом много спорят, но не могут прийти ни к какому решению. Споры эти вовек не кончатся, если мы будем следовать примеру тех, кто сравнивает какого-нибудь бездарного писаку прошлого века с нашими самыми прославленными авторами, стихи Лорана ²⁹, которому платили деньги, чтобы он больше не писал их, со стихами Маро и Депорта ³⁰. Чтобы найти правильный ответ, нужно противопоставить один век другому, сопоставить одно превосходное произведение с другим, например лучшие рондо Бенсерада и Вуатюра с теми рондо, которые я привожу ниже; история сохранила нам эти стихи ³¹, но кто и когда их написал, мы не знаем.

Давным-давно, меж рыцарей блистая,
Ожье неверных в их стране разил.
Он, жалости к язычникам не зная,
Великие дела там совершил. [359]

Изъездил свет от края и до края
И воду юности себе добыл.
Был стар Ожье. Ушла весна младая,
А вместе с ней погас и юный пыл
Давным-давно.

Но лишь водой волшебной он омылся,
Как тут же на глазах переменился
И стал таким, как в прежние года...

Увы, увы! Все это – небылицы.
Мне жаль вас, перезрелые девицы:
Вам в той воде уже пришла нужда
Давным-давно.

________________

Сей славный муж – пример для всех времен,
Достойный лавров и хвалы премногой:
В обман нечистой силою введен,
Он сочетался браком с козлоногой.

До правды все же доискался он,
Но страх отринул, совладал с тревогой,
За что был до небес превознесен
Людской молвой, придирчивой и строгой,
Сей славный муж.

Узнав, как он отважен и умен,
Дочь короля взяла его в полон,
Хотя слыла средь многих недотрогой.

С кем жить спокойней – с женщиной земной
Иль с ведьмою хвостатой и двурогой –
Постигнуть мог с отменной полнотой
Сей славный муж. [360]

Комментарии

1. Речь идет об особой категории чиновников (королевских секретарях, советниках ряда королевских учреждений), которые за свою службу получали личное дворянство. После двадцати лет работы они приобретали право на дворянский титул и, следовательно, могли передавать его по наследству. Эти чиновники в отставке назывались ветеранами. Если в силу материальных затруднений они бывали вынуждены продавать свою должность до окончания срока службы, они теряли все свои привилегии.

2. Озье – семья составителей генеалогии аристократических родов.

3. Сир – имя раба в нескольких комедиях Плавта и Теренция; Кир (IV в. до н. э.) – основатель персидской империи, крупный полководец.

4. Жофруа де Лабрюйер – лицо историческое. Он принимал участие в третьем крестовом походе и умер в 1191 г. Лабрюйер говорит о своем знатном происхождении в ироническом плане.

5. Дворец, расписанный известным художником Аннибалом Каррачи (1560-1609), принадлежал Александру Фарнезе, который был кардиналом, позднее – римским папой Павлом III.

6. Речь идет о вечерне, которую получили право служить духовные лица монашеского ордена театинцев. Театинцы театрализовали вечернюю службу настолько, что она превратилась в особого рода спектакль и пользовалась большим успехом при дворе. Вскоре такая служба была запрещена.

7. Варнавиты – римско-католический монашеский орден, основанный в Милане около 1530 г. В данном пассаже речь идет о внутрицерковных распрях.

8. Имеются в виду кардиналы, носившие пурпурную мантию, и доктора богословия, мантия которых украшалась горностаем.

9. Аббатиса аббатства назначалась королем; настоятельница монастыря избиралась монахинями.

10. Безвозвратные вложения – вложения капитала при условии получения пожизненной ренты. В данном случае Лабрюйер имеет в виду нашумевшее в 1689 г. дело – банкротство ряда больниц в Париже, вызванное мошенничеством администрации. Многие частные лица потеряли тогда не только свои капиталы, но и ренту.

11. Фидеикомисс – поручение наследнику выдать часть наследства или все наследство третьему лицу.

12. Сципион Африканский Старший (ок. 235-183 до н. э.) – крупный римский полководец. Победой над Ганнибалом завершил 2-ю Пуническую войну.

13. Марий Гай (156–86 до и. а.) – римский полководец.

14. Мильтиад Младший (конец VI – нач. V в. до н. э.) – афинский государственный деятель н полководец. Одержал крупную победу над персами при Марафоне.

15. Эпаминонд (ок. 420–362 до и. э.) – одни из крупнейших полководцев древней Греции.

16. Агесилай (397–360 до и. э.) – спартанский царь. В войне с Персией одержал ряд побед.

17. Историки царствования Людовика XIV говорят о неуместной роскоши, которую король и его маршалы ввели в обстановку военных походов.

18. Фагон – врач Людовика XIV, один из крупнейших ученых своего времени.

19. Хина стала известна во Франции в середине XVII в. Ее применение вызвало большие дискуссии. Фагон был сторонником применения хины.

20. Греческая поэтесса V в. до н. а.

21. Под именем Лесбии фигурирует в стихах Катулла Клодия – возлюбленная поэта.

22. Героиня 5-го эпода Горация.

23. Персонажи из произведения римского писателя Петрония (I в. н. в.) «Сатирикон». В образе Тримальхиона Петроний показывает типичного богача, который в недавнем прошлом был рабом.

24. Дюгеклен Бертран (1320-1380) – коннетабль, т. е. главнокомандующий королевской армии, при Карле V.

25. Клиссон Оливье де (1336-1407) – коннетабль при Карле VI.

26. Фуа Гастон де (1331-1391) – полководец.

27. Бусико Жан-Лемэнгр де (1364-1421) – маршал Франции.

28. Лабрюйер был одним из первых писателей XVII в., кто отметил обеднение словаря французского литературного языка, явившееся результатом ориентации Французской академии на язык двора и высшего общества. Лингвистический трактат Лабрюйера представляет интерес для историков французского языка. Некоторые наблюдения Лабрюйера расходятся с определениями, которые даются в словаре Французской академии и других словарях XVII в. Эти расхождения помогают уточнить историю употребления того или иного слова. Многие из слов, которые Лабрюйер считал выходящими из употребления, вновь заняли свое место во французском языке.

29. Лабрюйер имеет в виду поэмы Лорана на случай, в частности – не принесшее славы поэту стихотворное описание праздника в Шантильи.

30. Депорт Филипп де (1546-1606) – французский поэт, известен своей любовной лирикой, в которой он подражал Петрарке и итальянским поэтам-петраркистам.

31. В «Сборнике разных рондо», опубликованном в 1640 г., эти два стихотворения входили в раздел «Античных рондо». Автор их неизвестен.

(пер. Э. Линецкой и Ю. Корнеева)
Текст воспроизведен по изданию: Жан де Лабрюйер. Характеры или нравы нынешнего века. М.-Л. Художественная литература. 1964

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

<<-Вернуться назад