Гайцкофлер и многие из его соучеников
жили и питались у священника Бланди, в очень
хорошем доме. Бланди посоветовал им не
выглядывать из окон, опасаясь банд, которые
разгуливали по улицам. Сам он расположился перед
входной дверью в облачении священника и
четырехугольной шляпе; к тому же он пользовался
уважением соседей. Не проходило и часу, чтобы
новая толпа не являлась и не спрашивала, не
затаились ли в доме гугенотские пташки. Бланди
отвечал, что не давал приюта никаким пташкам,
кроме студентов, но единственно – из Австрии да
из Баварии; к тому же разве его все вокруг не
знают? Разве он способен приютить под своей
крышей дурного католика? И так он спроваживал
всех. А взамен брал со своих пансионеров недурное
количество крон, по праву выкупа, постоянно
угрожая, что больше не станет никого охранять,
если бесчинства не кончатся. Пришлось поскрести
на донышке, где не так уж много и осталось, и
заплатить за пансион на три месяца вперед. Трое
их сотрапезников, французские пикардийцы,
отказались платить (возможно, у них не было
требуемой суммы). Итак, они не осмеливались
высунуться, ибо поставили бы под угрозу свою
жизнь, и упросили Гайцкофлера и его друзей
снабдить их дорожной одеждой, которую те
привезли из Германии: при подобном переодевании
перемена жилья не представляла бы собой такой
опасности. И вот эти добрые пикардийцы оставили
дом священника; их старые товарищи так и не
узнали, куда они ушли, но один бедняк явился
сказать Гайцкофлеру, что они в достаточно
надежном месте, что от всего сердца благодарят и
желали бы поскорее лично выразить свою
признательность; наконец, они просят разрешения
оставить пока у себя ту одежду, которую им
уступили.
Убийства пошли на спад после
королевского воззвания, правда, полностью не
прекратились. Людей арестовывали на дому и
уводили; это Гайцкофлер и его товарищи видели из
окна, проделанного в крыше дома. Дом стоял на
перекрестке трех улиц, населенных,
преимущественно, книгопродавцами, у которых было
сожжено книг на многие тысячи крон. Жена одного
переплетчика, к которой прильнули двое ее
детишек, молилась у себя дома по-французски;
явился отряд и пожелал ее арестовать; так как она
отказывалась оставить своих детей, ей дозволили
наконец взять их за руки. Ближе к Сене им
встретились другие погромщики; они завопили, что
эта женщина архигугенотка, и вскоре ее бросили в
воду, а следом – и ее детей. Между тем один
человек, движимый состраданием, сел в лодку и
спас два юных существа, вызвав крайнее
неудовольствие одного своего родственника и
ближайшего наследника, и затем был убит, так как
жил богато. [295]
Немцы не насчитали среди своих больше
чем 8-10 жертв, которые, по неблагоразумию, слишком
рано отважились выбраться в предместья. Двое из
них собирались миновать подъемный мост у
передних ворот, когда к ним пристал часовой,
спросивший, добрые ли они католики. «Да, а почему
бы и нет?» – ответил один из них в замешательстве.
Часовой ответил: «Раз ты добрый католик (второй
назвался каноником из Мюнстера), прочти
"Сальве, регина"». Несчастный не справился, и
часовой своей алебардой столкнул его в ров; вот
на какой лад закончились те дни в предместье
Сен-Жермен. Его спутник был уроженцем
епископства Бамбергского; у него висела на шее
прекрасная золотая цепь, ибо он полагал, что
важный вид поможет ему уйти. Стражи тем не менее
напали на него, он защищался вместе с двумя
слугами, и все трое погибли. Узнав, что их жертва
оставила прекрасных коней в немецкой гостинице
«Железный Крест», недалеко от университета,
убийцы поспешили туда, чтобы их забрать.
(Memoires de Luc Geizkofler, trad. Par. Ed. Fick, Geneve, 1892)
(пер. Т. В. Усовой)
Текст воспроизведен по изданию: Филипп Эрланже.
Резня в ночь на Святого Варфоломея. 24 августа 1572
г. Евразия. СПб. 2002
