ПРОЦЕСС ЖАННЫ Д'АРК

МАТЕРИАЛЫ ИНКВИЗИЦИОННОГО ПРОЦЕССА

БОГ И МОЕ ПРАВО

DIEU ET MON DROIT

Пространство права, обета и образца (Exemplum) в этической системе позднего средневековья.

Особенности средневековой индивидуальности и феномен Жанны д’Арк

AIDE-TOI, LE CIEL T’AIDERA !

ПРОСТРАНСТВО ОБЕТА В ЖИЗНИ ЖАННЫ

В истории Девицы есть несколько моментов, которые до сих пор остаются для ее биографов необъяснимыми.

Знак дофину в Шиноне, меч из Фьербуа, мужской костюм... Казалось бы, перед нами навеки неразрешимые вопросы. Возможно, это и так. Но при внимательном рассмотрении все три загадки имеют нечто общее, некий общий знаменатель, который придает образу Жанны цельность и логическую завершенность.

Ранее мы отметили умение Жанны хранить тайны. Теперь необходимо подчеркнуть: создается впечатление, что она имела некую душевную склонность к обладанию тайной как таковой. Тайна для нее, как для блаженной Анджелы или св. Франциска – источник вдохновения и внутренней энергии. Жанна всегда стремилась сохранить в тайне то или иное событие своей внутренней жизни. И если вначале она делала это полуосознанно, в подражание чужому примеру (exemplum), то со временем стала сознательно прибегать к этому действенному средству в ключевых для себя ситуациях. [410]

Что стоит за этой непреклонной волей хранить секрет? Девица поступает так на протяжении всей своей эпопеи, поэтому эта модель поведения нуждается в анализе. Здесь уместно проследить взаимосвязь между образом действий Жанны и той областью средневекового сознания, которую можно назвать пространством Обета.

Обет в этической системе Средневековья

Категория обета пребывает далеко за рамками чисто христианской традиции, она берет свои истоки в обычаях варварских племен и имеет долгую историю. Обет, безусловно, связан с основополагающим для средневекового общества этическим понятием «вера», «доверие». Вера в данном контексте выступает как «foi», т. е. в более узком понимании – «верность». Стоит особо подчеркнуть, что лексическая слиянность воинской и церковной концепций «foi» дополнительно свидетельствует об их принципиальном родстве. Последующая эволюция этого понятия в двух указанных направлениях лишь пестовала две ветви единого ствола, не уничтожая общего корня. Тем более что обет приносился рыцарем перед лицом какого-либо святого или же самого Бога, – Бог или святой при этом становился гарантом исполнения обета. Поэтому, когда мы будем говорить об обетах Жанны, следует помнить, что среди них нельзя выявить ни строго светских, ни строго церковных. Ее обеты соединяли в себе черты и тех и других, что делало их понятными как мирянам, окружавшим ее, так и представителям духовенства.

Итак, мы говорили о верности. Верность скрепляется клятвой, обетом, и сломавший эту печать – презренен и вероломен, ибо посягнул на основу феодального мира, без которой последний рассыпался бы в прах. Начиная какое-либо дело, воин дает обет и подкрепляет его неким вещественным символом – цепью, кольцом, ожерельем или другим предметом. К примеру, по свидетельству Ж. Фруассара, знаменитого хрониста второй половины XIV в., англичане времен Столетней войны часто использовали в качестве такого предмета повязку для глаз. Воин не снимет с себя вотивного предмета, пока обет не будет исполнен. Вот клятва, данная графом Джоном Солсберийским в 1338 г.: «Солсбери тотчас накрыл повязкой правый глаз и вскричал: "Клянусь всемогущим Богом и Богоматерью, что сей глаз не раскроется надолго ни от ветра, ни от боли, ни от пытки, пока я не буду во Франции, не внесу туда пожар и не поражу подданных Филиппа Валуа! Будь, что будет!"» (LIV, с. 144). Любопытно, что предшественник Жанны Бертран Дюгеклен, к которому мы еще вернемся, также следовал вотивной традиции. Согласно легенде, знаменитый бретонец очень часто давал различные обеты: не принимать пищи до тех пор, пока не состоится сражение с англичанами, не снимать платья, пока не подчинится крепость Монконтур и т. п.(LIX, с. 205).

Обет приносился рыцарем на тех жизненных этапах, которые он считал ключевыми и важнейшими – будь то крестовый поход или обретение славы на поле битвы. «Наиболее выразительной формой рыцарского вызова, – пишет Дефурно в своей работе о повседневной жизни времен Жанны д’Арк, – была emprise (путы, оковы. – А. С.), обращенная не к определенному противнику, но ко всякому, кто пожелает этот вызов принять. Emprise подразумевала, кроме того, и обет: рыцарь налагал на себя символическую повинность, которая могла закончиться лишь после того, как условия [411] emprise будут исполнены. "Мы, Жан, герцог Бурбонский, – сказано в послании Жана де Бурбона 1415 г., – дали обет и пообещали, что мы, а также еще шестнадцать рыцарей <...> будем носить каждый на левой ноге цепи, рыцари – из золота, оруженосцы – из серебра, каждое воскресенье в течение полных двух лет <...> если только не найдется раньше равное число безупречных рыцарей и оруженосцев, которые все вместе пожелают вступить с нами в пеший поединок до победного конца". Помимо этого, в течение двух лет, пока длится действие обета, герцог и его спутники должны были ставить свечи перед изображением Богоматери, которое им следовало с этой целью заказать живописцу и у подножья которого была бы подвешена золотая цепь, подобная тем, какие они наденут на себя» (XL, с. 135-136).

Были, конечно, некоторые пути для отступления, предусмотрительно зарезервированные певцами рыцарского этоса и крепившие солидарность внутри избранного сословия. К примеру, в случае крайней необходимости, обет, вместе с символическим предметом, мог быть снят равным – с равного. Но это частный случай. В идеале никто не в силах освободить рыцаря от данного обета, кроме того, кому он был дан. А дан он мог быть Господу, какому-либо святому или... монарху. Особа короля все-таки воспринималась преданным вассалом как сакральная, хотя споры об характере этой сакральности велись на протяжении всего Средневековья. В пору борьбы за инвеституру священство выдвинуло концепцию rex-sacerdos, основываясь на библейском примере царя Мельхиседека. Мельхиседек, как известно, считался идеальным с христианской точки зрения правителем, т. е. царем и жрецом одновременно. В Псалме 81 о царях говорится: «Я сказал: вы боги и сыны Всевышнего – все вы. Но вы умрете, как человеки» (Пс. 81, 6-7).

Однако религиозно-политическая мысль Позднего Средневековья уже не питала иллюзий о возможности объединения функций управления церковью и государством в лице короля. Соперничество монарха с Церковью видно не только в соответствующих трактатах, но и в литургической практике. Структура трактатов и требников свидетельствует о стремлении монарха организовать рукоположение в королевский сан по примеру епископского, тогда как церковь старалась низвести роль королей до положения иподьяконов. Однако, по всей видимости, король достаточно преуспел в укреплении своего авторитета, ибо к концу Средневековья Жан Голен и Клод Виллет в названном нами трактате от 1611 г. уже открыто признают особу короля сакральной. Таким образом, сакральный акцент в конструкции царь-жрец все более явственно перемещался на первую ее часть. Упоминая о коронационных обрядах (помазание рук, целование блюда для облаток, причащение под обоими видами по образцу священнического), трактат гласит: «король есть особа двоякой природы и церковная», а ко времени Людовика XIV в Парламенте и вовсе зазвучит старая византийская формула «Да здравствует жрец-базилевс!»

Вотивная практика получила особенно широкое распространение в эпоху крестовых походов. Обеты того времени были чрезвычайно популярны и разнообразны: не стричь бороды и волос, не спать или не принимать пищи до встречи. с дамой сердца, не снимать одежды до успешного окончания осады! Соблюдение священной клятвы требовало от человека изменения привычного образа жизни. К примеру, обет стимулировался длительным воздержанием в еде, сне, питье, прочих мирских радостях. В связи с этим уместно вспомнить о невероятно скромных трапезах Жанны. Зачастую она ела один – два кусочка хлеба в день, обмакивая их в разбавленное водой вино. Столь умеренная пища поддерживала ее при невероятном напряжении физических и духовных сил, чему непрестанно дивились ее соратники.

Подобная сознательная анорексия, характерный спутник обета, была аналогом поста, ведущего к очищению и выспренности духа. Не с этим ли связана деликатная деталь об отсутствии у девушки менструаций, на которую, со слов женской прислуги Жанны, указывает оруженосец Жанны, Жан д’Олон? Это подвигло ряд исследователей предположить в ней болезнь или природное мужеподобие. Однако, учитывая, что Жанна едва не стала женой «парня из Туля», а следовательно, не вызывала у родственников и друзей никаких подозрений подобного рода, легко объяснить такую аменорею длительным физическим и психическим стрессом. Этот диагноз хорошо известен сегодняшней медицине.

Возвращаясь к специфике средневекового обета, подчеркнем его универсальную природу. Обет был трехлик: как и само общество, он обладал монашеской, рыцарской и даже крестьянской ипостасями. Упомянутый нами выше предводитель «крестового похода пастушков» Жак утверждал, что «проповедует от имени Пречистой Девы, и всегда держал сжатой руку, для того, чтобы держать приказ, данный ею. Он заявлял, что ему являлась Дева Мария с ангелами, которую он велел изобразить на своих знаменах. На его знамени был вышит также агнец и крест» (XXVIII, с. 152-153).

Вотивный обычай, христианизированный культом святых, оказался весьма живучим. Об этом говорят и обстоятельства, при которых была объявлена война, названная впоследствии Столетней. Кто знает, каков был бы ход событий, не вынуди Роберт Артуа Эдуарда III дать пресловутый Обет Цапли?

Первым настоящим, осознанным обетом Жанны мы можем считать обет сохранения девственности, который она дала пред лицом своих святых задолго до первого ухода в Вокулёр. «Она сказала также, что в первый раз, когда услышала голос, она принесла обет девственности (voua sa virginite), поскольку это угодно Богу; и она была в возрасте 13 лет или около того» (XX, р. 210). Напомним, что никто не просил ее об этом, она сделала это по своей воле, видимо, тогда уже решив, что «на женскую работу всегда найдется много других». Принесение обета породило в Жанне непреклонную решимость отстаивать свое право в суде тульского диоцеза, который в итоге признал ее свободной от брачного обещания. Принесение обета дочерью вынудило Жакоба д’Арка смириться с ее твердым решением. Первые успешные шаги на пути к исполнению задуманного принесли Жанне уверенность в своих силах и правильности избранного пути. [413]

Обет и мужской костюм Жанны

Привлечение категории обета помогает пролить свет и на вопрос о том, почему Жанна сменила женское платье на мужской костюм.

Вспоминая на процессе реабилитации об обстоятельствах, при которых Жанна переоделась в мужской наряд, Жан де Мец рассказывал: «Я спросил ее, хочет ли она отправиться в своем платье, и она ответила, что предпочтет мужской наряд. Тогда свидетель (Жан де Мец. – А. С.) вручил ей платье и штаны своих людей, чтобы она переоделась; а после того жители Вокулёра сделали для нее мужской костюм и штаны, гетры и все, что требуется» (XXI, р. 277). Де Мец и вторящий ему Бертран Пуланжи преследуют ясную цель: показать, что не видели и не видят ничего зазорного в том, что Жанна на тот момент оделась по-мужски. Дело, мол, было чисто житейское, практическое и не имело под собой никакой идейной подоплеки.

Однако надо помнить, что вскоре после описываемых ими событий вопрос о смене мужского костюма на женское платье станет для Девицы ключевым. Спустя два года отказ переменить одеяние приведет ее на костер. И все же нет причин не верить старым рыцарям. Их слова доказывают лишь то, что не здесь, не на раннем вокулёрском этапе, мужской костюм обрел в сознании Жанны первостепенное значение. Но где и когда, в таком случае, она решила не снимать мужской наряд?

По всей видимости, истоки этого решения следует искать в период между свиданием Жана из Меца и Жанны, одетой пока еще в женское платье, и их поездкой в Нанси по вызову герцога Лотарингского. Известный биограф Девицы, В. И. Райцес, отмечает: «На территории герцогства она была под защитой охранной грамоты и ее явно сопровождал кто-то из людей герцога, поэтому у нее не было никакой практической необходимости в этом необычном наряде. Можно предположить, что она сильно изумила герцога, появившись пред ним в мужском платье. Создается впечатление, что ее поведение носило демонстративный характер» (XCIX, р. 20). Конечно, и нам трудно избежать такого впечатления. В. И. Райцес предлагает два объяснения. Во-первых, смена костюма – жест символический, говорящий о принятии на себя новой социальной роли, роли воина. Во-вторых, Жанна в данном случае производит образ действия одной из ее святых, апокрифической Маргариты-Пелагия, остригшей волосы в кружок и сбежавшей из-под венца в мужском наряде.

Все это, бесспорно, так. Но этих объяснений было бы недостаточно без существенного дополнения, поскольку они касаются лишь решения надеть мужской костюм. А нам важно понять, какие путы не давали Жанне снять его в роковые моменты руанского процесса.

«Спрошенная, не просили ли несколько раз ее король, королева и прочие из ее партии снять мужское платье, ответила: "Сие не относится к вашему процессу". Спрошенная, не просили ли ее о том в замке Боревуар, ответила: "Да, правда. И я ответила, что не сниму его без позволения Бога"» (XX, р. 92).

Мы видим, что Жанну часто уговаривали вновь надеть подобающее ее полу одеяние. Однако всякий раз она отказывалась, мотивируя свое упорство волей голосов. Между тем, отвечая на вопросы судей в Руане, Жанна многократно заявляла, что никто, включая голоса, не принуждал ее сменить наряд. Почему же [414] тогда она говорит о невозможности снять мужской наряд без дозволения Бога, коль скоро Он не был причастен к ее решению надеть этот наряд?

«Также, спрошенная, по чьему совету она взяла мужское платье, она многократно отказалась отвечать. Наконец, она сказала, что не возлагает [ответственности за] сие ни на кого; и много раз она меняла показания» (XX, р. 54).

«Что же до платья, я отвечу в другой раз; я не в состоянии сейчас ответить, но завтра отвечу на сей вопрос» (ibid., p. 115).

На выбор решения обычно влияют несколько факторов. По всей видимости, так было и в случае с Жанной.

«Также, она сказала, что демуазель де Люксембург и дама де Боревуар предложили ей женское платье или сукно, чтобы его сшить, прося названную Жанну носить такое платье. И она ответила, что не имеет на то дозволения Божьего и что еще не время» (курсив наш. – А. С.) (ibid., p. 92-93).

Как мы помним, Жанна пребывала в замке Боревуар с 11 июля до начала ноября 1430 г. За ней присматривали две названные дамы де Люксембург, искренне пытавшиеся облегчить пленнице долгие дни ожидания выкупа со стороны Карла VII, либо продажи англичанам. Все это, к ужасу Девицы, окончилось тем, что англичане внесли за нее требуемую сумму и отправили в Руан. Правда, само четырехмесячное пребывание в Боревуаре не было для девушки тягостным, ибо дамы испытывали к знаменитой узнице нежность и почтение. Жанна де Люксембург самой своей жизнью гарантировала ей сохранность, и лишь смерть славной дамы развязала руки хозяину пленницы, Жану Люксембургскому. Кроме того, все ждали выкупа от французской стороны. Отчаянный шаг, который предприняла Девица, бросившись в конце концов с башни замка Боревуар, свидетельствует о паническом ужасе, овладевшем ею при получении известия о состоявшейся сделке с англичанами. Значит, в течение всего предшествующего периода она ожидала другого исхода.

По словам Жанны, она бросилась с башни не только из-за страха оказаться в руках врагов, но и из-за горячего желания помочь городу Компьени. Компьень тогда находилась под угрозой жестокой осады, а Девица Жанна питала симпатию к жителям этого города, упорно хранившего верность королю Карлу. Однако ее нежелание отказаться от ношения мужского костюма во время пребывания в Боревуаре невозможно объяснить надеждой на скорую битву за Компьень. Весть о нависшей над городом опасности настигла Жанну внезапно, непосредственно в день попытки побега, тогда как предложения взять женский костюм поступали гораздо раньше, в течение долгих месяцев ее заточения в замке.

Так или иначе, строгой необходимости носить мужской наряд в обществе дам из Боревуара не было. Более того, Жанна сама заявляла, что «если б ей пришлось надеть женское платье, она скорее сделала бы сие по просьбе двух названных дам, чем каких-либо иных, не считая своей королевы» (XX, р. 93).

Следовательно, была у Девицы какая-то другая, более личная причина, и искать эту причину нужно в ее словах о том, что менять костюм «еще не время».

Вероятнее всего, Жанна не считала свою миссию оконченной и поэтому не могла позволить себе снять мужской наряд. Ибо наряд этот как раз и был тем символическим предметом, который некогда скрепил ее обет. Наряд, появившийся вначале по чисто прагматическим причинам, впоследствии стал [415] восприниматься ею как знак обета. Исходя из этого, можно выдвинуть версию об обете, данном Жанной дофину в ходе одной из первых встреч с ним в Шиноне. Содержание этого обета должно быть примерно таким: Жанна клянется снять осаду с Орлеана, короновать дофина в Реймсе, освободить из английского плена принца крови герцога Орлеанского и изгнать англичан из Франции. В знак этого обета она, по примеру Дюгеклена, обещает не снимать костюма, который отныне становится символом ее миссии. По обычаю, она обращает свой обет к своим святым покровительницам – св. Екатерине и св. Маргарите, которых берет в свидетельницы. Они должны были восприниматься дофином как гаранты исполнения обета, данного ему Жанной. Разрешить Девицу от принесенного ею обета могли лишь те, кому она его адресовала, – святые девы или непосредственно Карл VII, который являлся для Жанны особой сакральной. Попробуем теперь объяснить, почему гипотеза об обете кажется нам в данной ситуации правомерной.

Прежде всего, стоит подчеркнуть, что речь идет именно об обете не снимать мужского костюма вплоть до окончательного исполнения ее замысла. Именно эта подробность и уводила нас прежде от возможности выдвинуть версию обета. Свидетели, бывшие подле Жанны на первых этапах ее пути, настаивают на том, что она сменила платье спонтанно, повинуясь практической необходимости. Да и сама она, – мучительное противоречие, – заявляет: «Что до платья, то сие пустяки и мелочи» (XX, р. 172). Но ведь именно этим «пустяком» она оказалась не в силах пожертвовать даже ради столь желанного допуска к мессе и причастию! Судьи предлагают ей облачиться в одежды, приличествующие девушке ее круга, дабы иметь возможность исповедаться и причаститься на Пасху. В ответ она просит, «чтобы ей позволили отслушать мессу в мужском платье, которое она носит и чтобы она могла также получить таинство причастия на праздник Пасхи <...>. Она не испросила еще о том совета и не может пока вновь надеть оного (женского. – А. С.) платья. Мы ее спросили, желает ли она посоветоваться со своими святыми (sic!) о том, надеть ли ей женское платье. Она ответила, что можно позволить ей выслушать мессу в сем состоянии, чего она в высшей степени желает, но она не может сменить свое платье и даже решение о том не в ее власти» (XX, р. 149).

Казалось бы, что может быть естественней, чем спросить позволения у голосов: она ведь так всегда и поступала. Много раз она сама просила вполне конкретных отсрочек на восемь или пятнадцать дней, дабы получить совет!

Судьи в некотором недоумении, но с показательным упорством настаивают, «чтобы она поговорила со своими голосами, дабы узнать, не переодеться ли ей в женское платье, чтобы получить причастие на Пасху».

Она твердо и с не менее показательной настойчивостью парирует: «Насколько сие зависит от нее, она не получит сего причастия, сменив свое платье на женское, и она просит, чтобы ей позволили выслушать мессу в мужском платье, говоря, что сие платье вовсе не отягощает ее души и носить его не противно Церкви» (ibid.)

Она готова пожертвовать церковными таинствами, дабы сохранить верность клятве. Клятва для нее не менее священна. Клятвопреступление (parjure) гораздо более отяготит ее душу, чем отказ от таинств, ибо станет оскорблением ее суверенного сеньора. Вспомним, что ранее, отказываясь отвечать на вопросы [416] о платье и знаменитом «знаке дофину» в Шиноне, она многократно просила отсрочек, словно надеясь на чей-то совет – голосов или живых людей. Отсрочки, которых она требовала, были вполне определенными – 8, 15 дней. Но ведь она заявляла, что голоса приходят к ней всегда, когда бы она их не позвала, следовательно, для общения с ними ей не нужно было бы просить о таких больших сроках!

Ближе к концу процесса, моля судей о дозволении присутствовать на мессе в мужском платье, Девица уже отказывается просить совета у голосов. Значит ли это, что она отчаялась его получить там, где хотела, т. е. непосредственно у короля?

Итак, мы предположили, что Жанна дала королю обет не снимать мужское платье, прежде чем ее божественная миссия не будет доведена до конца. Следуя этой версии, нельзя не признать, что ко времени руанского процесса миссия Жанны оказалась выполненной лишь наполовину: пусть Орлеан был спасен, а дофин коронован, но англичане все еще хозяйничали во Франции, а герцог Орлеанский по-прежнему томился в плену. Могла ли она считать свои обещания выполненными, а свою миссию – завершенной?

«Что же касается прочих вещей, кои были ей изложены по сему поводу, касательно ношения сего платья без необходимости, особенно по причине пребывания в тюрьме etc., она ответила: "Когда я совершу то, для чего была послана Богом, я надену женское платье" » (XX, р. 298).

Вспомним любопытный факт биографии Жанны: 28 января 1456 г. один из ее крестных, Жан Морель, свидетельствует на процессе реабилитации, что в июле 1429 г., прослышав о том, что король едет короноваться в Реймс, он отправился вместе с другими пятью земляками в находящийся неподалеку Шалон. Там он видел Жанну, говорил с нею, и она подарила ему свое красное платье. Судя по всему, это было то самое платье, в котором, по свидетельству Жана из Меца, она впервые появилась в Вокулёре и которое сменила на дорожный мужской наряд при отъезде в Шинон. С тех пор она своего платья более не надевала. Стало быть, все это время она хранила при себе это крестьянское женское платье. Остается лишь догадываться, как оно не затерялось в ночных переходах по вражеской территории, в пылу сражений, на постоялых дворах и в замковых покоях. Между тем у Жанны не было практической необходимости хранить это бедное платье. Она находилась на полном обеспечении королевской казны, а после снятия осады с Орлеана пользовалась роскошными дарами герцога Орлеанского: он имел возможность поощрять ее издалека. Кроме того, победы, одержанные в ходе Луарской кампании, и поход на Реймс принесли ей любовь и восхищение жителей многих французских городов, которые впоследствии нередко оказывали Девице материальную поддержку. Многие свидетели процесса реабилитации отмечали любовь Жанны к красивым и дорогим одеждам.

Очевидно, что если Жанна в таких обстоятельствах долго хранила у себя старое платье из Домреми, значит, в ее первоначальные планы не входило расстаться с ним навсегда. Иными словами, до определенного момента она рассчитывала когда-нибудь снова облачиться в женский наряд.

Остается лишь ответить на вопрос, отчего именно тогда, в Шалоне, перед самой коронацией, она все же вернула его домой. Ведь, казалось бы, миссия ее уже близилась к успешному завершению. Если бы речь шла о простом [417] благодеянии, можно было бы полагать, что она подарит это платье кому-либо из находящихся рядом женщин, ведь жест дарения был для нее в порядке вещей. Достаточно вспомнить свадебный дар, который муниципалитет Тура, по ее настоянию, принес Ову Пульнуару. Пульнуар был тем художником из Тура, который несколькими месяцами ранее расписал ее штандарт. Зимой 1430 г. он выдавал замуж свою дочь, и Жанна уговорила городской совет Тура взять на себя большую часть расходов на свадебный банкет в Орлеане. Однако в случае с даром Пульнуару, как и с даром Анне де Лаваль, о котором пойдет речь ниже, Жанна распоряжается чужой собственностью. Что же касается красного платья, то оно, конечно, принадлежало ей самой, но, несмотря на это, она отнюдь не дарит его какой-либо женщине. Жан Морель говорит лишь о том, что она отдала ему свое платье, т. е. вернула его домой.

Скорее всего, именно тогда, в Шалоне, пред самой коронацией, Жанна окончательно утвердилась в своем новом статусе и более не мыслила себя прежней Жаннеттой. С той высоты, на которую она взлетела, не было пути назад. Теперь она уже ясно понимала, что политическая борьба при дворе не позволит ей скоро завершить дело восстановления мира в государстве. Она начала ощущать вокруг себя некий вакуум, поскольку ее видение дальнейшего хода борьбы за целостность королевства было в корне отличным от намерений двора. После коронации она страстно желала штурмовать Париж и очень опасалась возобновления тактики бесконечных перемирий. Вспоминая именно о той встрече в Шалоне, другой ее земляк, Жерардэн д’Эпиналь, скажет на процессе реабилитации: «Она говорила, что не боится ничего, кроме предательства» (XXI, р. 267).

Вернемся к версии о том, что с определенного момента мужское платье становится элементом обета, данного Жанной дофину. Необходимо выяснить, когда и при каких обстоятельствах этот обет прозвучал из уст Жанны.

В связи с этим, возникает вопрос, почему Девица так упорно таила пусть не содержание, но сам факт принесенного ею обета? Разумеется, в иных обстоятельствах тайна содержания обета могла быть одним из его условий. Как мы уже видели, Жанна вообще крайне неохотно говорила о своей внутренней жизни. Однако перед лицом церковного трибунала, после месяцев тюрьмы, когда ношение ею мужского костюма должно было стоить ей жизни, могла ли она скрывать столь важное обстоятельство?

А вправе ли мы утверждать, что она его действительно скрывала? Разве при внимательном прочтении материалов допросов не становится очевидным, что на самом деле Жанна говорила о своем обете многократно.

Обрывки правды, сохранившиеся в протоколах, не бросаются в глаза лишь потому, что на первый взгляд кажутся менее важными, чем окружающие их главные вопросы – о голосах, о знаке дофину, о миссии Девицы. Но если, в рамках гипотезы об обете, перенести акцент именно на них, то не составит труда увидеть четкую логику в неясных дотоле показаниях Жанны. Вот эти показания, данные нами в хронологической последовательности:

«Также, спрошенная, по чьему совету она надела мужское платье, она многократно отказывалась ответить на сей вопрос. Наконец, она сказала, что не возлагает [ответственности за] сие ни на кого; и много раз она меняла показания» (XX, р. 54).

«Сие было от нее, Жанны, а не по просьбе кого-либо из смертных <...>. [418]

"Все, что я сделала благого, я сделала по велению моих голосов; что же до платья, я отвечу в другой раз; я сейчас не готова (je n’en suis par maintenant avisee), но завтра я отвечу" » (XX, p. 115).

Следует уже приведенный нами выше пространный пассаж о просьбах Жанны допустить ее к мессе в мужском наряде и отказ посоветоваться со своими голосами. И далее:

«Затем она сказала, что хорошо знает, кто дал надеть мужской костюм, но она совсем не знает, как ей должно о том сказать» (ibid., p. 175).

«А что вы скажете, если я поклялась и обещала нашему королю не снимать сего платья?» (ibid., p. 176).

Очевидно, что единственным человеком, которому она могла дать такой обет, был Карл VII. Другое дело, что она отлично понимала, что Карл VII не является в глазах членов руанского трибунала истинным и законным королем. Возможно, это удерживало ее от более подробных показаний: факт принесения обета самозванной особе усложнил бы и без того незавидное положение обвиняемой.

Любопытно, что структура ее ответов по поводу клятвы дофину весьма схожа со структурой ответов о знаменитом «signe», королевском знаке, данном ею Карлу в Шиноне. При этом она также часто употребляет слово parjure (клятвопреступление). «О том, что я обещала крепко хранить в секрете, я вам ничего не скажу», «я пообещала сие в таком месте, что не могу сказать сего без клятвопреступления <...>. Спрошенная, кому она сие пообещала, ответила, что святым Екатерине и Маргарите, и сие было показано королю» (XX, р. 234). Складывается впечатление, что оба эти события взаимосвязаны и происходили если не одновременно, то, во всяком случае, в один и тот же период. Известно, что знак был дан дофину до заседания в Пуатье комиссии клириков во главе с архиепископом Реймсским, которая санкционировала в итоге миссию Жанны.

Однако, вопреки устоявшейся традиции, следует различать сцену знаменитого свидания в Шиноне, которая сохранилась во многих хрониках и показаниях свидетелей, с тем свиданием, которое мы исследуем сейчас. Ведь если бы Жанна принесла свой обет публично, при большом скоплении народа, о нем наверняка не раз упомянули бы очевидцы.

Из источников видно, что до отъезда в Пуатье Жанна встречалась с Карлом VII по меньшей мере трижды. Следуя хронологии Р. Перну, самой объективной на сегодняшний момент, Жанна прибыла в Шинон после полудня 4 марта 1429 г. Хрестоматийное свидание с королем в большой зале Шинонского замка, в окружении двора, происходит лишь вечером на третий день, 6 марта. Мы можем восстановить дальнейший ход событий благодаря свидетельству герцога Алансонского:

«Когда Жанна пришла к королю, он находился в Шиноне, а я – в городе Сен-Флоран; я прогуливался и охотился на перепелов, когда гонец прибыл сообщить мне, что к королю приехала некая девица, которая утверждает, что послана от Бога, чтобы выгнать англичан из Франции и снять осаду Орлеана; поэтому на другой день (5 марта. – А. С.) я поехал к королю, который пребывал в городе Шиноне и нашел Жанну беседующей с королем. Когда я приблизился, Жанна спросила, кто я такой, и король ответил, что я герцог Алансонский. Тогда Жанна сказала: "Добро пожаловать! Больше соберется вместе королевской крови Франции, и тем лучше" » (XXII, р. 64). А затем следует рассказ Алансона [419] о сцене, которую мы выше условно назвали «инвеститурой» и подробности которой судьям удалось-таки вырвать из уст Жанны. Именно эти подробности и не позволяют идентифицировать это свидание со знаменитой аудиенцией в Большой зале. «И от двери ангел шел, ступая по земле, направляясь к ее королю. Спрошенная, какое расстояние было между дверью и местом, где находился тогда ее король, ответила, что, как ей кажется, между ними было расстояние, равное длине копья; и ангел вернулся тем же путем, каким и пришел. Она сказала также, что, когда ангел пришел, она его проводила и пошла с ним по ступеням в комнату ее короля <...>, как ей кажется, архиепископ Реймсский, сеньоры д’Алансон и де Ла Тремуй и Шарль де Бурбон его видели <...>; король поверил ему (знаку. – А. С.) по наущению и наставлению церковников, кои были там, и по знаку короны» (XX, р. 122).

Герцог Алансонский продолжает: «На другой день (6 марта. – А. С.) Жанна явилась на королевскую мессу и, увидев короля, поклонилась ему; затем король отвел ее в комнату, вместе со свидетелем и сиром де Ла Тремуй, которых король задержал, повелев прочим отойти. Тогда Жанна обратилась со многими просьбами к королю и, среди прочих, с просьбой отдать свое королевство Царю небесному – после сего дара Царь небесный поступит так, как он поступал с его предшественниками, и вернет его в прежнее состояние; и там происходило также множество других вещей, коих свидетель не припомнит, но о коих шел разговор до самой трапезы. После трапезы король отправился на прогулку в поля, и Жанна тогда метала копье; свидетель, видя, как она управляется, держа копье и метая его, подарил ей лошадь» (XXII, р. 64). Пользуясь другой редакцией протоколов, Р. Перну и М.-В. Клэн уточняют, что «много прочего было сказано до трапезы» (LXXXIV, р. 46).

Как видим, действующие лица и место действия в рассказах Жанны и Алансона полностью совпадают. Жанна упоминает о присутствии на этой встрече сонма ангелов со святыми Екатериной и Маргаритой. Такое экстатическое восприятие кажется вполне объяснимым, ведь события происходили во время мессы, а трепетное отношение Жанны к богослужению хорошо известно. В обоих случаях упоминается о личной мессе короля, о небольшом помещении его покоев и о строго определенном составе свидетелей этой сцены. Все это ощутимо отличается от сцены публичного свидания в Шиноне: по описаниям свидетелей, эту сцену наблюдало множество народа, и местом ее действия являлась Grande Sale (Большая зала), а не тесная комната дофина.

Конечно, в изложении герцога сцена свидания с дофином выглядит довольно необычной, но совсем не сверхъестественной. Между тем, трудно представить, что люди того времени, да и любого другого, став очевидцами реального пришествия святых и ангелов, впоследствии так легко об этом забыли и ни разу не упомянули о чем-либо подобном ни в частной переписке, ни на суде. Ведь они, в отличие от Жанны, обета молчания не давали, и об этом явственно свидетельствуют просьбы девушки послать к ним за ответом. Надо полагать, и Карл, удостоенный таких видений, имел бы неопровержимое доказательство божественности ее миссии. Вряд ли он послал бы Жанну на месяц в Пуатье для проверки церковной комиссией, а после Реймса так легко отказался бы от ее услуг, если бы действительно видел ее в окружении ангелов. Хранить в тайне общение со святыми, равно как и заступничество ангела Божьего было, по меньшей мере, [420] странно в его положении. Подобное событие могло стать для дофина настоящим подарком судьбы, закрепить за ним право на престол и дезавуировать в глазах общества позорный договор Труа.

Так или иначе, «много прочего было сказано до трапезы», и у Жанны было немало возможностей принести дофину указанный обет. Для Карла это послужило дополнительным стимулом доверить ей дело государственной важности.

Возникает вопрос, были ли, помимо самого дофина, еще какие-либо свидетели этой сцены? Если таковые и были, то вряд ли они рассказали бы об этом на процессе реабилитации: поведение Карла VII в данных обстоятельствах выглядело бы довольно сомнительным с точки зрения христианской морали. Ведь именно по его вине Девица не смогла отказаться от мужского костюма даже под угрозой мученической смерти на костре. К тому же, он, христианнейший государь, позволил ей принести обет, главное условие которого противоречило установлениям церкви. Ведь Жанна обещала ему носить наряд, неподобающий смиренной католичке.

С другой стороны, ничто не мешало Жанне упомянуть о том, что, когда она давала обет дофину, рядом находились свидетели. Однако ничего подобного она не говорила. Следовательно, скорее всего Жанна принесла обет дофину, когда они находились наедине, и единственными свидетелями этой сцены являлись святые Екатерина и Маргарита.

Приняв от Жанны вотивную клятву, Карл тем самым накрепко привязывал ее к своей особе как в мистическом, так и в юридическом смысле. Обет скрепил их «союз», и дофин стал воспринимать Жанну как своего верного вассала. Прямым доказательством этому служат обстоятельства создания знаменитого боевого штандарта Жанны.

Мы располагаем подробным описанием этого штандарта. Жанна полюбит его всем сердцем и станет носить в бой, подобно архангелу Михаилу, штандартоносцу Царя Небесного. Геральдическое родство штандарта Девицы с королевским гербом очевидно. «Спрошенная, был ли у нее штандарт или знамя, когда она пошла в Орлеан, и какого цвета, ответила, что у нее был штандарт, поле которого было усыпано лилиями, и там была изображена держава ⁵ и два ангела по сторонам; и был он белого цвета, из белого полотна или букассена» (XX, р. 77).

Это сходство с королевским гербом, разумеется, не было случайным. С одной стороны, оно свидетельствовало о том, что его обладательница подотчетна короне, а с другой – что Жанна является посланницей небес, и, стало быть, Карлу Валуа покровительствует Господь.

Сама Жанна настаивала лишь на изображении Царя Небесного, все остальное сделали за нее. Приказ об оформлении штандарта в геральдическом родстве с королевским гербом означал, что Жанне дозволено действовать не от своего имени, а лишь с санкции короля. Поэтому, видимо, не стоит вслед за Адрианом Арманом полностью игнорировать свидетельство оруженосца герцога Алансонского, оставленное им в его «Хронике». Повествуя о штурме Жаржо, он описал штандарт Жанны именно как ecu de France (герб Франции) (LXXV, р. 298). Надо полагать, ввиду строгого соблюдения законов геральдики при французском дворе, сходство штандарта Жанны с королевским гербом носило демонстративный характер, коль скоро даже оруженосец принца крови Жана Алансонского принял изображение на штандарте Жанны за королевский герб. [421]

Версия об обете, который Жанна дала дофину, проливает свет и на обстоятельства так называемого рецидива ереси в конце мая 1431 г. Тогда, незадолго до казни, Жанна по-прежнему настаивала, что никто не принуждал ее снова надеть мужское платье. Она заявила, что сделала это по собственной воле, поскольку святые Екатерина и Маргарита упрекнули ее за проявление слабости и акт отречения на кладбище Сент-Уэн. Вполне возможно, что не получив обещанных трибуналом послаблений даже ценой нарушения обета, Жанна восприняла свое бедственное положение как справедливую кару небес. Поэтому, во избежание худшего, она предпочла снова надеть мужское платье, которое, по приказу Кошона, было предусмотрительно оставлено в ее тюрьме. И вот уже признанный судьями рецидив ереси, оглашение смертного приговора и казнь...

Жанна и рыцарский этос

Меч из Фьербуа

В предыдущей части мы рассмотрели, какое важное место в мировоззрении Жанны занимал рыцарский обет.

Почему же этот факт так долго ускользал от внимания исследователей, несмотря на то, что протоколы допросов Жанны сохранили немало упоминаний об обетах, данных ею при различных обстоятельствах? Во многом такое пренебрежение очевидными свидетельствами обусловлено и тем, что биографы не воспринимали Жанну как собственно рыцаря. В ней готовы были видеть кого угодно – женскую ипостась Робин Гуда, блаженную, наивную простушку, даже незаконнорожденную принцессу, – но только не личность, которая, надев доспехи, вынуждена была соответствовать строгим нормам рыцарской этики.

Между тем, Жанна действительно восприняла многие элементы рыцарского мировоззрения, и это не удивительно: вся ее жизнь на политической сцене прошла в окружении людей рыцарского сословия. Более того, многие из них были, пожалуй, самыми яркими и неординарными представителями военной элиты своей эпохи. Трудно представить, что подле них можно было существовать по каким-либо иным законам, кроме тех, что диктовала рыцарская мораль. И Жанна старалась этим законам соответствовать – порой вынужденно, формально, а порой вполне осознанно и охотно. Иногда эти законы входили в противоречие с идеологией церкви, и Девица порой отдавала им предпочтение – как, например, в Сен-Дени под Парижем, когда она приказала совершить военную вылазку в день праздника Богоматери.

Итак, Жанна нередко следует модели поведения, свойственной скорее рыцарю, нежели девице из третьего сословия. На первом этапе ее миссии, когда требовалось снять осаду с Орлеана и вернуть боевой задор французским войскам, дофин ее активно в этом поддерживал. Это было необходимо, поскольку большая часть рыцарства высшего и среднего звена отказывалась подчиняться девице, к тому же простолюдинке. Если бы вокруг Жанны не удалось в кратчайшие сроки создать ореол амазонки, приемлемый для воинов, нечего было и думать о дальнейшей реализации ее миссии. Во время Луарской кампании пропаганда образа Жанны-рыцаря будет так же сильна, как четверть века [422] спустя, на процессе реабилитации, – пропаганда образа пастушки. Логика ясна: на первом этапе требовалось создать образ воительницы, на последнем – жертвы и невинной пастушки. Однако считать Жанну всего лишь марионеткой в руках придворной элиты того времени не стоит: многими качествами, которые желали видеть в ней представители рыцарства, она обладала в действительности. Надо отдать должное и окружавшим ее политикам: они сумели воспользоваться ее харизмой и направить пламенную энергию Жанны в удобное для себя русло.

«Девица сия красива и хорошо сложена; держится она по-мужски, в речах выказывает необыкновенную рассудительность; у нее приятный женский голос; ест она мало, пьет еще меньше. Ей нравятся боевые кони и красивое оружие. Она любит общество благородных воинов и ненавидит многолюдные сборища. Обильно проливает слезы, хотя лицо ее обычно веселое. С неслыханной легкостью выносит она и тяготы ратного труда, и бремя лат, так что может по шесть дней и ночей подряд оставаться в полном вооружении» (LXXXVII, р. 120) ⁶. Этот свод куртуазных добродетелей, словно заимствованный из рыцарского романа, – прекрасный образчик международной пропаганды накануне помазания нового наихристианнейшего короля Карла. Камергер Персеваль доносит до слуха соседнего государя простую и ясную мысль: «она – своя, она соответствует рыцарским канонам, она имеет право быть подле дофина во время похода в Реймс». Эту мысль он излагает на понятном и близком герцогу языке, – языке рыцарской этики.

Жанна не создавала в армии своих порядков, она лишь старалась соответствовать общепринятому идеалу христианского полководца, образцом которого был Людовик Святой. Ее забота о нравственном состоянии солдат и введение обязательной литургии во время военных кампаний отнюдь не были чем-то исключительным, – напротив, это было в порядке вещей для харизматического военного лидера той эпохи. Точно так же, по свидетельству монаха из Сен-Дени, поступал и Генрих V Английский: «Генрих насаждал строжайшую дисциплину. Как и во время кампании при Азенкуре, он под страхом жестоких наказаний отваживал "порочных проституток" заниматься своим промыслом в английском лагере, как они делали в лагерях французских. По этому поводу король нравоучительно заявлял: "Удовольствия Венеры слишком часто расслабляют победоносного Марса"» (LVII, с. 323). Даже знаменитая легенда о том, что Жанна изгнала девиц легкого поведения из стана своей армии, – лишь отголосок типичных для Средневековья преданий о деяниях славных полководцев.

Рыцарский этический подтекст очевиден и в истории с мечом из Фьербуа.

И, пожалуй, именно в этой истории наиболее явственно слышен диссонанс между намерениями самой Жанны и правилами игры, навязанными ей придворной знатью.

В Сен-Катрин-де-Фьербуа «она прослушала три мессы за день <...>. Она послала своему королю письмо <...>, дабы узнать, можно ли ей войти в тот город, где находился ее король <...>. Когда она была в Туре или в Шиноне, то послала за мечом, находящимся в церкви Сен-Катрин-де-Фьербуа, позади алтаря; и тотчас же его нашли, совершенно заржавевшим. <...> Меч был в земле, заржавевший, с пятью [выгравированными] крестами; и она узнала, что меч там, [423] от своих голосов, и она никогда не видела человека, поехавшего за названным мечом. И она написала тамошним церковникам, [дабы узнать] угодно ли им будет, чтобы она взяла сей меч, – и они ей его отослали. Он был неглубоко под землей позади алтаря, как ей кажется; впрочем, ей не известно, точно ли он был пред алтарем или же позади, но она, как думает, написала тогда, что меч был позади алтаря. Она сказала еще, что тотчас, как меч был найден, местные священники его встряхнули, и ржавчина сразу легко осыпалась. И за ним ездил некий оружейник из Тура, и церковники Фьербуа подарили Жанне ножны, а вместе с ними и церковники из Тура <...>. Она сказала, однако, что когда попала в плен, при ней не было сего меча. Она сказала еще, что носила сей меч долгое время, с тех пор, как обрела и до того, как ушла из Сен-Дени после штурма Парижа <...>. Спрошенная, где же остался меч и в каком городе, ответила, что преподнесла некий меч и доспех в дар аббатству Сен-Дени, но то не был сей меч. Также она сказала, что сей меч был у нее в Ланьи, а после Ланьи она носила меч названного бургиньона вплоть до Компьени, поскольку то был добрый боевой меч и годный к тому, чтобы наносить добрые рубящие и колющие удары, по-французски "для хорошей рубки и сечи". Но она сказала, что то, где она оставила сей меч (из Фьербуа. – А. С.), не относится к процессу, и она на то пока не ответит» (XX, р. 75-76).

Безусловно, появление меча из Фьербуа в истории Жанны и его последующее исчезновение не случайны. Создается впечатление, что два этих события тесно взаимосвязаны. Когда клирики Фьербуа прислали Жанне меч из церкви св. Екатерины, они облекли его в роскошные ножны, совершенно непригодные для использования в полевых условиях. Если они предполагали, что Девица будет пользоваться мечом в бою, им следовало бы изготовить прочные кожаные ножны, как сделает потом сама Жанна. Следовательно, посылая меч Жанне, они считали его предметом скорее символическим, чем собственно боевым. Видимо, точно так же считала и сама Жанна, ведь на руанском процессе она заявляла, что ни разу никого этим мечом не убила. На первом, победоносном этапе своей миссии она нуждалась в харизматических символах гораздо больше, чем в настоящем оружии. Однако за блистательными походами на Орлеан, Жаржо, Патэ и Реймс последовало тяжкое поражение под Парижем. Харизма Девицы померкла, и нужда в хрупких символах отпала. И тогда возникла потребность в добром и надежном боевом мече.

Многие исследователи пытались раскрыть тайну меча из Фьербуа. Это естественно: судя по всему, он действительно сыграл в истории Жанны немаловажную роль. Заметим, что обладание этим оружием почти полностью совпадает с тем периодом, когда Девица находилась под покровительством двора.

Меч появляется на той стадии, когда вокруг Жанны создается легенда, выгодная для Карла Валуа, и исчезает, когда девушка теряет влияние и оказывается в опале.

Если сравнить показания Жанны о появлении у нее меча из Фьербуа и о его пропаже, возникает ясная картина: обстоятельства обретения меча Жанна описывает охотно и подробно, а об обстоятельствах его потери говорить отказывается наотрез. Это, мол, не относится к процессу. Следовательно, воспоминание об этой потере было для нее крайне неприятно. Учитывая, что меч появился у Девицы, когда она пользовалась открытой поддержкой двора, и пропал, – [424] когда она оказалась в опале, важно понять, какая именно связь существует между судьбой меча из Фьербуа и взаимоотношениями Жанны с королем.

Проследить эту связь не так просто. Во-первых, все, что касается меча из Фьербуа, овеяно легендами, ибо он изначально был представлен обществу как чудесно обретенный в церкви св. Екатерины. Во-вторых, все участники связанных с ним событий, давшие показания на кассационном процессе, не слишком словоохотливы и не являются очевидцами обнаружения или потери этого оружия. Кроме того, судьи процесса реабилитации вообще не намерены были подробно останавливаться на данном вопросе, хотя такое событие, как чудесное обретение оружия, могло послужить дополнительным доказательством божественного источника миссии Девицы. Однако этот сюжет не получает никакого развития в протоколах процесса реабилитации, что говорит о нежелании его участников вспоминать о существовании загадочного меча.

Трудно, к примеру, объяснить, почему ни оруженосец Девицы Жан д’Олон, ни ее паж Луи де Кут, которые были подле героини со времени ее прибытия в Шинон, не говорят ни слова о том, каким образом она обрела свой знаменитый меч. В то же время они подробнейшим образом описывают другие, гораздо менее впечатляющие события ее жизни. Герцог Алансонский, один из самых осведомленных соратников Жанны, оставил нам красочные и восторженные воспоминания о своем знакомстве с нею, но и он ни разу не упомянул о мече из Фьербуа. Жан Пакерель, духовник Жанны, о котором мы говорили ранее, тоже ничего не помнит о мече. Между тем, он постоянно находился при Жанне со времени ее пребывания в Туре и хорошо запомнил боевой штандарт Девицы, который описывает достаточно подробно. Симон Шарль, королевский советник, сообщает, что после того, как дофин получил одобрительный вердикт комиссии Пуатье относительно Жанны, он «велел ее вооружить и дал ей людей [в услужение]; она получила также военные полномочия» (XXII, р. 82). Как видим, Симон Шарль полагал, что все вооружение Жанна получила именно от короля. Он почему-то не упоминает о вмешательстве Бога или св. Екатерины в процесс экипировки.

Таким образом, сведения о мече из Фьербуа мы можем почерпнуть лишь из показаний самой Жанны, данных ею на руанском процессе, или из различных хроник, написанных гораздо позднее. Возможно, ко времени написания этих хроник, не слишком заинтересованные в обсуждении этого вопроса люди были уже мертвы, и полезная информация стала достоянием общества. Правда, сведения о мече, содержащиеся в различных хрониках, заметно отличаются друг от друга, а порой являются взаимоисключающими.

Исходя из всего вышесказанного, можно заключить, что воспоминания о мече из Фьербуа были по каким-то причинам неприятны и неугодны тем людям, которые в ходе кассационного процесса были призваны обнародовать официальный взгляд властей на историю Жанны. Возможно также, что легенда о мече была предана забвению еще при жизни Жанны, причем настолько быстро, что связанные с этим события почти полностью стерлись из памяти свидетелей.

Так или иначе, постараемся восстановить вероятный ход этих событий, опираясь на различные по характеру источники. Изложим сначала суть наших предположений, а затем перейдем к свидетельствам, которые могут подкрепить или пояснить нашу гипотезу. [425]

Итак, известно, что Жанна по дороге к дофину в Шинон остановилась в местечке Сен-Катрин-де-Фьербуа – это было в начале марта 1429 г. Церковь св. Екатерины во Фьербуа была в те времена местом паломничества людей, связанных с военным делом: св. Екатерина считалась покровительницей пленников и раненых. В церкви хранилось множество доспехов и оружия, которые паломники приносили в дар святой в благодарность за свое благополучное возвращение и исцеление. Это были вотивы, т. е. дары, принесенные ex voto – по обету. Известно, что внутри церкви находились захоронения знатных воинов. По старому воинскому обычаю, воины часто просили закопать рядом с собственным погребением свое любимое оружие.

Жанна провела в Сен-Катрин-де-Фьербуа около суток, отслушав там три мессы за день. Стоит подчеркнуть, что маленький отряд во главе с Жанной двигался очень быстро, так как Жанна хотела попасть к дофину до середины поста, поэтому такое значительное промедление выглядит необычным. Именно из Сен-Катрин Жанна отправляет гонца к Карлу, чтобы узнать, даст ли он ей аудиенцию. Вспомним, что, вступив на земли, подвластные дофину, Жанна более не таит своих намерений и, желая увлечь своим замыслом как можно больше людей, охотно рассказывает о цели своей поездки в Шинон. Дальнейший ход событий нам известен. Спустя три дня Жанна будет принята дофином, затем ее обследует комиссия Пуатье, после чего, около 2 апреля, т. е. накануне отъезда Девицы для экипировки в Тур, некий турский оружейник отправится в Сен-Катрин за чудесным мечом.

Возможно, вид боговдохновенной девушки, слава которой обгоняла ее саму, произвел сильное впечатление на каноников церкви св. Екатерины, и они предложили ей принять в дар один из хранившихся в церкви вотивов. Однако в таком случае трудно объяснить, почему Жанна не взяла этот меч сразу, а послала за ним лишь месяц спустя. Более вероятно, что она, присутствуя на трех мессах, могла слышать о мече от паломников или от клириков. Она могла даже видеть его висящим близ алтаря. Впоследствии, когда Карл отдал приказ об изготовлении экипировки для Жанны, она могла попросить его предоставить ей именно этот меч, указав «особые приметы». Она сама продиктовала послание церковникам Фьербуа, но оружейник из Тура отправился за мечом именно по приказу Карла, – сама Жанна, по ее словам, никогда этого человека не видела. Вероятен еще один вариант развития событий: прослышав об официальном формировании «военного кабинета» Девицы и об изготовлении для нее доспехов, церковники Фьербуа могли обратиться к дофину и Жанне с просьбой принять их дар – чудесный меч св. Екатерины. Жанна ответила согласием. Дофин, в свою очередь, быстро понял, что такая легенда будет весьма кстати ввиду активной кампании в поддержку Девицы, начало которой положил вердикт комиссии Пуатье.

Многие приближенные Карла с энтузиазмом восприняли появление Девицы при дворе и, вероятно, у него были советники, убедившие его в необходимости способствовать возникновению вокруг Жанны мистического рыцарского ореола. Таким образом, Карл мог дать понять каноникам Фьербуа, какая версия о нахождении меча будет наиболее приемлема, и те успели подготовиться. В пользу этого предположения свидетельствуют странные обстоятельства обнаружения меча, о которых рассказывает сама Жанна. Из ее слов явствует, что [426] меч был лишь присыпан землей, а не погребен в каком-либо захоронении. Ржавчина слетела с него мгновенно, – клирикам стоило лишь слегка его потрясти. Практически сразу в распоряжении священников оказывается пара роскошных ножен из алого бархата и золотой парчи, в которые они и облекают подарок для Девицы.

Важно отметить, что никто, кроме самой Жанны, не оставил нам описания этой церемонии. Между тем, девушка в то время находилась в Туре, а не во Фьербуа, и ей не оставалось ничего иного, кроме как поверить на слово тому, что ей рассказали. Следовательно, она слышала этот рассказ от кого-то другого и поверила ему вполне охотно. Иными словами, обстоятельства нахождения меча, о которых Девица говорила на руанском процессе, могли быть чистым вымыслом. Вероятнее всего, авторы этого вымысла стремились укрепить в Жанне ее уверенность в том, что она находится под небесным покровительством,

Не менее важно, что меч из Фьербуа имел на своем клинке гравировку из пяти крестов. Это дает возможность его атрибутировать, и мы остановимся на этом далее. Пока же подчеркнем, что поскольку в церкви св. Екатерины хранилось немало оружия, принадлежавшего известным героям Столетней войны, вполне объяснимо, что оружием Жанны был выбран меч с определенной «родословной». Благодаря этому Жанна могла обрести в глазах рыцарства определенный авторитет: это было необходимо, так как большинство капитанов и военачальников не желало подчиняться приказам простолюдинки. Из множества версий о прежнем владельце меча мы остановились на версии о Бертране Дюгеклене, чьи заслуги в борьбе с англичанами были общеизвестны и чья вдова, Анна де Лаваль, получила от Жанны в дар золотое кольцо.

В период самых громких побед Жанны (весной и летом 1429 г.) меч оставался при ней. Однако вскоре после поражения в Сен-Дени, за которым последовала череда военных неудач и явное охлаждение к Жанне со стороны короля, меч вдруг исчез при неясных обстоятельствах, о которых Девица предпочла умолчать. Логика событий диктует ясный вывод: символическое оружие, которое ранее было призвано укрепить харизму Жанны, было отнято у нее, как только в ее услугах перестали нуждаться. Растущая популярность Жанны и ее непреклонная решимость довести свой замысел до конца стали все чаще и чаще входить в противоречие с излюбленной тактикой Карла – тактикой переговоров и перемирий. Часть миссии Жанны, устраивавшая сторонников короля, была к тому времени выполнена, и Девица стала для них досадной обузой. Поэтому символический меч, врученный ей по королевской воле, должен был исчезнуть. Ничто отныне не подтверждало военных полномочий, данных ей некогда королем. Вот, вкратце, ход наших рассуждений. Теперь необходимо представить некоторые доводы в пользу того, что эти рассуждения небезосновательны.

Итак, у каждого образцового рыцаря должен быть свой меч, – трудно представить себе Роланда без Дюрандаля или Артура без Эскалибура.

Обычно обретение чудо-оружия происходило по классическому рыцарскому канону, согласно которому воин, получив меч, как правило, почитал его, называл по имени и хранил ему верность как другу, соратнику и своего рода инсигнии. Но вот что странно: в случае с Жанной все обстоит иначе. Штандарт она любила «в сорок раз сильнее», чем оружие из Фьербуа. Меч она вообще не [427] использовала. Боясь ненароком кого-нибудь убить, она сжимала в руках штандарт, чтобы не касаться меча. Сеген де Сеген, один из клириков, допрашивавших Жанну в Пуатье, вспоминает, что как-то раз спросил ее, зачем ей нужен боевой штандарт. Она ответила, что «не хочет Пользоваться своим мечом, ни [тем более] кого-либо убить» (XXII, р. 152). Слова Жанны явно противоречат идеалам рыцарства. Между тем, меч, так же как и штандарт, по убеждению героини, был ниспослан ей небом, при посредничестве св. Екатерины! Подобные предметы обычно вызывали у нее глубокое благоговение. Она горячо любила кольцо, которым прикоснулась в своем видении к святой Екатерине; она лелеяла боевой штандарт. Все, что связывало ее с возлюбленными небесными покровителями, будило в ней чувство восторга. Все, кроме меча из Фьербуа. По большей части он – фигура умолчания, «passez outre». ⁷ Он как будто чужой в этом, казалось бы, едином ряду. Более того, он кажется бесполезным рядом со штандартом, знаменем и боевым вымпелом, которые были вполне функциональны.

В этом мече противоречиво все, от появления до исчезновения. Э. Рише, один из первых серьезных исследователей истории Жанны, к примеру, пишет: «Король пожелал дать ей прекрасный, меч, который она отвергла, умоляя его послать во Фьербуа за мечом, который пребывал за главным алтарем и на котором было [выгравировано] пять крестов, вверху клинка, близ рукояти, и который когда-то служил некоему рыцарю и был погребен вместе с ним; и он был неглубоко под землей, как сказала Девица» (LXXXVIII, р. 91). Возможно, Рише опирался на какой-то из не дошедших до нас источников, но он убежден, что инициатива подарить Жанне меч как таковой исходила от дофина. Не стоит забывать также, что вся экипировка Жанны приобреталась «на личные деньги ее короля».

Во всех свидетельствах о чудесном мече содержится упоминание о крестообразной гравиировке. В эпоху расцвета геральдики это давало возможность определить его прежних владельцев. Упоминания о пяти крестах на мече говорят о желании рассказчиков рассматривать этот меч в контексте рыцарского этоса. Меч со славной родословной, конечно, имел большую ценность, чем меч неизвестного владельца. Отсюда многочисленные попытки историков опознать меч из Фьербуа. Среди его предполагаемых владельцев немало славных имен: от Карла Мартелла до Людовика Орлеанского. Однако наиболее интересной в этом ряду выглядит версия М. Лами: меч этот мог принадлежать знаменитому бретонцу Бертрану Дюгеклену, легендарному коннетаблю Карла V, освободившему когда-то почти всю южную Францию от английского владычества.

Как мы уже говорили, храм св. Екатерины во Фьербуа особо почитался воинами, счастливо вернувшимися из плена. Уместно вспомнить, что Дюгеклен в 1367 г. также вернулся из плена, после того как Карл Мудрый заплатил англичанам огромный выкуп за своего коннетабля. Возвращение Дюгеклена имело большой резонанс по всей Франции.

Выгравированные на клинке кресты заставили Люсай-Смита предположить, что хозяин меча – король Иерусалимский, в гербе которого было то же количество крестов. Версия красивая, ибо, добавим от себя, иерусалимским королем был тогда Людовик III, который спустя полтора месяца будет присутствовать на Реймсской коронации. Однако кресты иерусалимского королевства представляют собой иную, по сравнению с пятикрестием на мече из Фьербуа, [428] геральдическую фигуру: большой крест в центре и четыре маленьких вокруг. «Гораздо более уместно предположить, что это оружие принадлежало Бертрану Дюгеклену, который передал его Людовику Орлеанскому <...>. После убийства Людовика в 1407 г., Клинье де Бреан, один из его капитанов, наследовал этот меч, а после велел похоронить у собственной гробницы в церкви Фьербуа» (LXXIX, р. 173). Стало быть, меч некоторое время находился во владении герцога Орлеанского, а роль орлеанского дома в судьбе Жанны была, бесспорно, велика. Напомним, что, по словам Девицы, ни о ком на свете она не имела столько откровений, как о Карле Орлеанском, – разумеется, не считая откровений о дофине. Подчеркнем также, что Тур и его окрестности, т. е. земли, в которых и был найден меч, издавна входили в домен герцогов Орлеанских (см. LXXXIV, p. 265).

Перед тем, как отправиться в Блуа и Орлеан, Жанна в течение месяца находилась в Пуатье и Туре. По свидетельствам очевидцев, в этот период ее охотно и часто посещали многие представители знати. У нее было немало контактов с представителями дома Лавалей, некогда породнившихся с Дюгекленом. К примеру, супругой графа Клермонского, представившего Жанну дофину, была Жанна де Лаваль (Жанна де Лаваль, сестра Жиля де Рэ, была женой Луи I де Бурбона, графа де Вандома – прим. OCR); Жиль де Рэ, урожденный Лаваль, приходился внучатым племянником бретонскому коннетаблю. Наконец, чуть позже при дворе оказались братья Андре и Ги де Лаваль; их знаменитое письмо матери и бабке, написанное 8 июня 1429 г., преисполнено восторгом по отношению к Девице:

«В понедельник я оставил короля и отправился в Селль-ан-Берри, что в четырех лье от Сент-Эньяна, – сообщает Ги де Лаваль. – Король приказал Девице, которая там находилась, приехать к нему; некоторые говорят, что сие было сделано в мою честь, чтобы я мог ее увидеть. Названная Девица была очень добра ко мне и к брату; она была в полном вооружении, но без шлема и держала в руке копье <...>. У короля такое большое войско, какого давно не видели и не чаяли увидеть, потому что никогда еще люди не шли на ратное дело с такой охотой, как нынче. Моя рота тоже растет, но у двора сейчас так мало денег, что я не надеюсь тут ни на какую помощь и поддержку. Поэтому я прошу вас, матушка, продать или заложить мои земли, или же найти другой способ ради спасения нашей чести, ибо если мы не выплатим жалования, то останемся совсем одни <...>. Девица сказала мне, когда я был у нее в гостях, что три дня тому назад она послала вам, бабушка, золотое кольцо, но что сие мелочь в сравнении с тем, что она хотела бы послать столь достойной женщине, как вы» (LXXXVII, р. 111).

За кажущейся ясностью в тексте этого письма скрываются любопытные детали. Кольцо вдове Дюгеклена, Анне де Лаваль, Жанна отослала за два дня до приезда Лавалей! Стало быть, этот дар не был связан с оказией угодить высоким гостям. Строгий этический кодекс Средневековья гласил, что «дар» обязательно предполагает ответное дарение, и отход от этой нормы мог повлечь за собой самые серьезные последствия (см. XCV, 2, с. 193-203). Кроме того, согласно правилам этикета, Жанне не пристало быть инициатором такого дара в силу огромной иерархической пропасти между дарителем и получателем. Нигде более в истории Жанны мы не встретим упоминания о подарках, которые она лично преподнесла кому-либо, если не считать возврата старого красного платья Жану Морелю в Шалоне. И это неудивительно, ведь ничего своего у нее [429] не было. Поэтому неясно, откуда взялось это странное кольцо, если все, чем она обладала, было, по ее словам, «du propre argent de son roi» (из личных денег ее короля. – А. С.). Нельзя также отождествить это кольцо с одним из двух колечек, подаренных Жанне родителями или братом, ибо в Руане она показала, что одно из них забрали бургундцы, а другое – Кошон.

Итак, это было совсем другое кольцо, вероятно, именно для такого дара и предназначавшееся. Можно предположить, что когда в период изготовления экипировки для Жанны дофин остановил свой выбор на мече из Фьербуа, священники церкви св. Екатерины сообщили ему о прежнем обладателе этого оружия. То же самое могли сделать и рыцари из окружения Карла, так как Сен-Катрин-де-Фьербуа был достаточно популярным местом паломничества. Если меч действительно принадлежал до герцогов Орлеанских Бертрану Дюгеклену, то Анна де Лаваль как его вдова была вправе считать его семейной реликвией. Ее благословение и дозволение использовать оружие мужа могло придать дополнительную силу тому замыслу, который созрел у сторонников дофина. В роду Лавалей был истинный культ героического деда. Стремление Девицы завершить начатое Дюгекленом дело должно было растрогать старую Анну де Лаваль. Скорее всего, она была осведомлена о событиях, происходящих в Шиноне. Знать той эпохи – все еще довольно замкнутая структура, в которой все фигуры видны, как на шахматной доске. А связь Анны де Лаваль с французским двором, судя по письму братьев, отнюдь не пресекалась. Кстати, всесильный тогда фаворит дофина Ла Тремуй приходился Ги и Андре кузеном. Тем не менее, положение Анны и ее дочери в ту пору было весьма драматичным. Изгнанные англичанами из Лаваля, они перебрались в свой бретонский фьеф Витре. Скитания и тяготы долгой войны могли подстегнуть интерес дамы де Лаваль к чудесной продолжательнице дела коннетабля. Вероятно, ее согласие и стало тем «даром», в ответ на который Жанна послала вдове коннетабля золотое кольцо, явно предоставленное ей кем-то из окружения дофина.

Поддержка Жанны со стороны Анны де Лаваль вполне объяснима: трудно не заметить фундаментального сходства между миссиями Жанны и Дюгеклена. Великий коннетабль Карла Мудрого – личность вообще очень интересная, а в данном контексте – тем более. До сих пор туристам показывают его старый замок в Мон-Сен-Мишеле. Дюгеклен был капитаном этого аббатства, где, кстати, полвека спустя проявит воинскую доблесть и соратник Жанны герцог Алансонский.

Место, которое занимало несокрушимое аббатство в сознании французов той эпохи, было поистине священно. Согласно поверью, пока святой Михаил на горе Томб держит под острием копья адского змея, Франция непобедима. При взгляде на карту Франции начала XV столетья поражает почти мистическая картина: словно два маяка, на одной и той же широте, будто связанные одной нитью, мерцают две крошечные точки во вражеском океане: одна – на крайнем западе, другая – на крайнем востоке; одна – родина Дюгеклена, другая – родина Жанны.

Старый замок Дюгеклена в Мон-Сен-Мишеле и ныне хранит дух его первой жены, Тифен де Рагнель. Она рано ушла в мир иной, но ее краткая жизнь была столь яркой, что память о себе она оставила надолго. Все знали, что она была склонна к мистике и общалась с Богом и святыми. Во всех крупных делах [430] Бертран испрашивал ее совета, а она передавала ему советы Бога и своих святых. Устами юной Тифен небесные заступники руководили действиями коннетабля и в этом люди видели залог его везения. Такого рода союз сеньора, облеченного властью, с личностью мистического склада был в эпоху Средневековья нередким. Государи часто имели при себе персональных медиумов или визионеров, чьими советами желали пользоваться в сложных ситуациях. Вполне вероятно, что и окружение дофина рассчитывало иметь в лице Жанны именно такого медиума. На деле, как известно, произошло иное: Жанна оказалась несговорчивой, рвалась в бой и всем советам придворных безоговорочно предпочитала свой собственный совет.

Возвращаясь к мечу из Фьербуа, отметим интересную деталь: в конце письма юный Ги де Лаваль вскользь сообщает: «я повстречал одного из людей зятя, Ги де Шавиньи, который узнал о моей поездке в Сен-Катрин-де-Фьербуа». Лаваль еще не участвовал в сражениях, не получал ранений и не бывал в плену, следовательно, пока еще не должен был приносить никакой благодарности св. Екатерине. Ги сообщает, что предыдущее письмо матушке было им написано в минувшую пятницу из Фьербуа, т. е. 3 июня 1429 г. он находился именно там (LXXX, р. 286). Вряд ли это связано с паломничеством по местам славы Девицы, поскольку на тот момент он не был знаком с Жанной, чья эпопея едва началась. Если в церкви св. Екатерины находилось погребение, хранящее семейную реликвию, то поступок Ги было бы легко объяснить. Но, к сожалению, он не распространяется на этот счет, а письмо из Фьербуа не сохранилось. Следовательно, остается лишь догадываться, была ли его поездка в церковь св. Екатерины связана с мечом Жанны или это простое совпадение ?

Надо отметить, что мы располагаем очень точным изображением этого меча на важном документе: грамоте аноблирования Жанны и ее семьи, правда, дошедшей до нас в копии XVI в. На этой грамоте аккуратно вычерчены пять крестов. Поместив в центре гербового поля именно меч из Фьербуа, герольды подчеркнули его значимость. Между тем, он прослужил Жанне совсем недолго и, по ее словам, ни разу не был употреблен в бою. Можно не сомневаться, что Жанна предпочла бы видеть на его месте изображение штандарта или знамени В любом случае, герб навсегда остался ей чуждым: она никогда не пользовалась им, в отличие от своих братьев и их потомства.

Появление меча св. Екатерины в период оформления публичного образа Жанны напоминает жест рыцарского посвящения, которое повлекло за собой определенное статусное преобразование. Если учесть, что незадолго до этого Жанна дала дофину рыцарский обет, вручение ей чудесного меча выглядит совершенно логичным. Обстоятельства, при которых Жанна получила свой меч, облеченный священниками в алый бархат и золоченую парчу, напоминает сцену из жизни Дюгеклена. Когда 2 октября 1370 г. Дюгеклен вернулся в Париж, Карл V принял его в своем дворце и вручил ему меч с золотой рукоятью и ножнами из синего бархата, усыпанного лилиями, меч коннетабля Франции. Бертран сначала отказался от чести, которой никогда прежде не удостаивался никто, кроме представителей высшей знати. Он напомнил королю, что является всего лишь бедным бретонским рыцарем и не посмеет повелевать братьями и племянниками монарха. Но Карл был непоколебим и ответил, что все его родственники подчинятся Бертрану, коль скоро таково решение короля. Он приказал [431] Дюгеклену взять меч и добавил, что не дал бы его никому другому. Несколькими днями позже Бертран Дюгеклен присягнул королю и стал коннетаблем Франции, т. е. главным военачальником.

Очевидно, что военачальником Жанна могла быть лишь в символическом смысле. Но и меч из Фьербуа был лишь символом: вместе с армией, которая была распущена Карлом после Сен-Дени, Жанна утратила и меч. Вскоре после этого мы видим ее в знаменитой усыпальнице Сен-Дени, где она оставляет ex voto полный доспех и где в роскошной гробнице покоится прах Бертрана Дюгеклена. У Дюгеклена, как известно, четыре захоронения – Клермон-Ферран, Динан, Сен-Дени и Пюи-ан-Веле. По меньшей мере, две последние святыни были отлично известны Жанне.

Тот факт, что меч исчезает после Ланьи, весьма показателен. Осень 1429 и зима 1430 г. ознаменовали собой заключительную фазу воинской эпопеи Девицы. Золотой дождь иссяк, и весной 1430 г. Жанна вынуждена слать депеши городам, с миру по нитке собирая средства на военные походы. Чем это кончилось 23 мая, хорошо известно – пленением, заточением, казнью. И вот что важно: коль скоро так символично было появление меча из Сен-Катрин, то может ли его исчезновение быть полностью случайным? История о мече, разбитом будто-бы о спину девицы легкого поведения, – назидательная выдумка Пакереля. Свидетель этой сцены, паж Жанны Луи де Кут уверенно ее опровергает: увидев сию девицу, Жанна действительно обнажила меч, но «не нанесла ей никакого удара, а лишь посоветовала, с ласкою и добротой, более не находиться среди солдат, если не желает себе неприятностей» (XXII, р. 51). Показания де Кута подкрепляет и тот факт, что сцена с проституткой разыгралась в Шато-Тьерри, а Жанна признается, что меч оставался у нее еще в Ланьи, т. е. почти месяцем позже.

Но разве не уходит меч вместе со славой своего героя? Последний соратник короля Артура, Бедивер, исполняя предсмертный приказ господина, бросает волшебный меч Эскалибур в воды озера. Фея Озера овладевает мечом и тащит его на дно. Эскалибур не может оставаться на земле после смерти Артура: он должен вернуться туда, откуда пришел, т. е. в мистический подводный мир.

Не менее интересны обстоятельства исчезновения меча, служившего легендарному Роланду. Когда Роланд погиб, Карл Великий послал рыцарей за мечом Дюрандалем. Но пятеро воинов не смогли разжать руки Роланда. Тогда Карл Великий помолился, и меч сам выпал из рук. Король снял с него рукоять, взял мощи, а клинок бросил в воду: никто не вправе носить Дюрандаль после Роланда.

Несколько строк «Песни о Роланде» дают возможность разрешить еще одну загадку в истории Жанны, а именно, появление в ее откровениях архангела Гавриила. Как мы увидим далее, этот сюжет может быть напрямую связан с пропажей меча как символа окончания воинского служения Девицы.

До сих пор пришествие к Жанне Гавриила объяснялось лишь в связи с той функцией, которую архангел выполнил в отношении Девы Марии, принеся ей весть от Бога. Гавриил якобы посетил Жанну в ее откровениях, чтобы принести ей утешение и укрепить в роковые минуты руанского процесса. Однако, на наш взгляд, возможно и другое объяснение: ко времени окончания процесса [432] Жанна полностью осознала всю тяжесть своего положения и перестала надеяться на чудо. Ей стало совершенно ясно, что помощи от Карла VII не будет. Она почувствовала себя на краю гибели.

Как известно, в руанских протоколах упоминается об архангеле Гаврииле только на последней стадии процесса, весной 1431 г.:

«Далее она сказала, что в минувший праздник святого Креста получила подкрепление от святого Гавриила, и она верит, что то был святой Гавриил, и она узнала от своих голосов, что то был святой Гавриил». Принимая во внимание строгую функциональность ее «советников», можно предположить, что появление Гавриила не случайно. В отличие от архангела Михаила, являющего собой воинскую ипостась служения, Гавриил – вестник самого сокровенного, посланник Бога – к Его избраннику. В Библейской энциклопедии о нем сказано следующее: «Гавриил – один из семи главных ангелов, возносящих молитвы людей к Богу. Он послан был Богом возвестить Захарию рождение Иоанна и Пресвятой Деве Марии рождение от нее Спасителя (Лк. I, 11-19, 26, 30, 31). Прежде сего Бог повелел Архангелу Гавриилу объяснить пр. Даниилу видение овна и козла, также тайну семидесяти седмиц (Дан. VIII, 16, IX, 21). Имя Гавриил означает – Сила Божия».⁸

Но для нас наиболее существенным является тот факт, что в рыцарской культуре архангел Гавриил получил дополнительные функции. Подтверждение этому мы видим в той части «Песни о Роланде», которая повествует о смерти славнейшего из героев французской земли:

CLXVII

Почуял граф, что смерть его близка,
Что мозг ушами начал вытекать.
За пэров молит Бога он сперва,
А после, Гавриила, – за себя.
Чтоб не покрыл его посмертно срам,
Схватил он Олифан и Дюрандаль
И углубился в землю басурман
Намного дальше, чем летит стрела.
Два дерева там вниз глядят с холма,
Четыре глыбы мраморных лежат.
Граф на траву, недвижимый, упал,
Лишился чувств, встречает смертный час.⁹

CLXXV

Граф под сосною на холме лежит.
К Испании лицо он обратил.
<...> Он плачет – слезы удержать нет сил.
Но помнит о спасении души,
Вновь просит отпустить ему грехи.
<...> Он правую перчатку поднял ввысь.
Приял ее архангел Гавриил.
Граф головою на плечо поник
И, руки на груди сложив, почил. [433]
К нему слетели с неба херувим
И на водах спаситель Михаил,
И Гавриил-архангел в помощь им.
В рай душу графа понесли они.¹⁰

В данных эпизодах архангел выступает проводником и заступником души непобежденного и верного воина, который погиб, защищая честь своего короля. В следующем отрывке, где речь идет о самом короле, т. е. особе сакральной для рыцарского этоса, Гавриилу удается преодолеть рубеж, недоступный простым смертным, и вырвать идеального рыцаря и монарха из рук смерти.

CCLX

Эмир великой силой наделен.
Бьет Карла он по голове мечом.
Шлем разрубил на короле клинок,
Проходит через волосы его,
Наносит рану шириной в ладонь,
Срывает кожу, оголяет кость.
Шатнулся Карл, чуть не свалился с ног,
Но не дал одолеть его Господь.
К нему послал он Гавриила вновь,
И ангел молвил: «Что с тобой, король?»

CCLXI

Король услышал, что промолвил ангел.
Забыл о смерти он, забыл о страхе.
К нему вернулась разом мощь и память <...>.¹¹

Таким образом, в этой воинской традиции архангел появляется в качестве избавителя рыцаря на пороге смерти, либо же, если таковое избавление не угодно Богу, – в качестве восприемника его души. При этом, архангел принимает из его рук и оружие – как символ славно завершенного служения. Именно таким «рыцарем на пороге смерти» должна была чувствовать себя Жанна к концу руанского процесса. Возможно, отчасти и поэтому в ее откровениях появился архангел Гавриил.

По показаниям Жерардэна д’Эпиналя на процессе реабилитации, он вместе с четырьмя другими земляками видел Жанну в Шалоне в июле 1429 г., и она сказала ему, что «ничего не боится, кроме предательства» (XXI, р. 267).

Безусловно, Жанна почувствовала близость перемен в своей судьбе, и перемены эти не сулили ей ничего хорошего. Коронация в Реймсе, будучи ее триумфом, одновременно стала последней ступенью лестницы, на которую ей позволили взойти. Далее последует резкое падение ее авторитета при дворе, ибо новоиспеченный король больше не нуждался в ней как в живом гаранте собственной легитимности. Отныне он был помазанником Божьим, а Жанне предстояло с почетом уйти на покой. [434]

После Реймсской кампании жизнь Жанны стала напоминать жизнь пленницы. Когда граф д’Арманьяк прислал к ней гонца с просьбой сообщить, который из трех пап является истинным, она наскоро составила ответ и «сказала посланцу кое-что, чего не содержится в послании и, если б он быстро не уехал, он был бы сброшен в реку, хотя и не ею самой» (XX, р. 188). Судя по всему, бедный гонец с трудом улучил момент, чтобы передать послание своего господина. Промедли он еще миг – и быть ему в Сене. Вероятно, именно в тот период Жанна вынуждена была использовать тактическую хитрость, ставя на своих посланиях маленький крестик: «и несколько раз она ставила крест в знак того, чтобы тот ее сторонник, которому она писала, не исполнял написанного» (ibid., р. 82). Это была тактическая уловка, имевшая целью дезинформировать неприятеля в ходе военных действий. Но обманный крестик вполне мог предназначаться не только для неприятеля. Опасность для Жанны исходила, например, и от пробургундской партии во главе с Ла Тремуем. Карл и его окружение тяготились возрастающей популярностью Жанны и держали ее при себе, не желая дальнейшего роста ее влияния. Поэтому контроль за ней как «королевским талисманом» был для Девицы весьма ощутим.

Возможно, Жанна предчувствовала этот перелом в своей судьбе и именно его называла предательством. По одной из легенд, присутствуя на мессе среди компьеньских детей, Жанна произнесла горькие слова: «Есть человек, который меня продал. Я предана и вскоре погибну ... Молите Бога обо мне, я прошу вас, ибо я не смогу более служить ни моему королю, ни благородному королевству Французскому» (LXXIX, р. 265).

Как мы уже говорили, меч из Фьербуа исчезает после поражения отрядов Жанны под Ланьи. Карл настойчиво просил ее отойти от дел и жить подле него в луарских резиденциях. Вероятно, убедившись, что это невозможно, он освободил Девицу от меча как символа ее избранности. Отныне судьба ее была предрешена.

23 мая 1430 г. она попадет в плен и отдаст свой меч – уже другой, трофейный, – вассалу Жана Люксембургского, бастарду Вандомскому.

Со времени своего первого появления при дворе, Жанна никогда не была предоставлена самой себе. Слишком многие сильные мира сего стояли на ее пути. Их замыслы, убеждения, интриги порой были на руку Жанне, а порой мешали ей выполнить свою миссию. Однако именно активнейшее взаимодействие всех участников интересующих нас событий породило в конечном итоге феномен Девицы, который долго еще будет волновать нас неразрешимыми вопросами.

В заключение данной части нашего исследования, вернемся к обету как неотъемлемой составляющей средневековой этики. Еще раз оговорим, что обет – это элемент характерного для вассально-сеньориальной системы мироощущения. Обет – своего рода контракт. Но не столько с миром горним, который здесь выступает скорее в роли гаранта, сколько с самим собой. Дал клятву – пути отступления закрыты, как закрыты они для блюстителя рыцарской чести в поединке. А когда отступать некуда, организм начинает работать в режиме стресса и, в исключительных случаях, творить чудеса. Aide-toi, le ciel t’aidera! [435]

Говоря о попытке бегства из Больё, Жанна толковала свой совет весьма прагматично: «Спрошенная, уйдет ли она теперь, если увидит к тому случай, ответила, что, если увидит открытую дверь, то уйдет; и сие будет ей повелением Божьим. И она крепко верит, что если увидит открытую дверь и ее стражники и прочие англичане не сумеют воспрепятствовать, она поймет, что сие – дозволение и Бог посылает ей помощь. Но без дозволения она не уйдет, разве что предпримет попытку, чтобы узнать, будет ли сие угодно Богу; и она присовокупила к тому известную французскую пословицу: "Помоги себе, и Небо тебе поможет". И она говорит так, чтобы, если она уйдет, не стали бы говорить, что она ушла без дозволения» (XX, р. 133).

Стоит упомянуть, что так называемый рецидив ереси, произошедший после отречения Жанны на кладбище Сент-Уэн, стал возможен только потому, что в камере девушки, по приказу Кошона, было оставлено мужское платье. Как известно, Жанна надела его вновь, хотя было очевидно, что такой «рецидив ереси» может повлечь за собой смертный приговор. Свой поступок она объяснила тем, что голоса упрекнули ее в слабости и в том, что она отреклась от своих прежних убеждений. Увидев в камере мужской костюм, она приняла его как знак свыше. Открытая дверь тюрьмы расценивалась ею как дозволение бежать из плена, – точно так же оставленный в камере мужской костюм она должна была связать в своем сознании с волей голосов. Возможно, она увидела в этом указание вновь надеть мужское платье как знак своей миссии и более не отступать перед судьями, – даже под страхом смерти.

Жанна прибегала к практике обета вполне сознательно, не только когда ей необходимо было соответствовать нормам рыцарской этики, но и с целью воспользоваться им как неким психологическим механизмом. С одной стороны, он давал ей мощный внутренний стимул для осуществления своего замысла, а с другой – не давал ей отступить от принятого ранее решения, несмотря на неблагоприятные внешние обстоятельства.

Гипотеза об обете, данном Жанной дофину, позволяет по-новому взглянуть на вопрос о мужском наряде Девицы, объяснить появление у нее меча из Фьербуа, а также уточнить причины так называемого руанского рецидива ереси.

В данном разделе мы рассматривали вопросы, связанные большей частью с внешними обстоятельствами жизни Жанны. Далее мы обратимся к вопросам иного характера, которые затрагивают особенности ее внутренней жизни и природу ее голосов. В связи с этим нам предстоит исследовать ту область средневекового мировоззрения, которую можно назвать «пространством образца (exemptant)».

Комментарии

5. «Державой» назывался иконографический канон изображения Вседержителя.

6. Письмо Персеваля де Буленвиллье, камергера и советника Карла VII, написанное миланскому герцогу Филиппо Мария Висконти 21 июня 1429 г., т. е. в самый разгар Луарской кампании и за полмесяца до коронации дофина в Реймсе.

7. «Переходите к другому» (фр.). В устах Жанны эти слова обычно означали желание уйти от провокационного вопроса судей.

8. Библейская энциклопедия. М., 1891.

9. Песнь о Роланде (пер. Ю. Корнеева) // Песнь о Роланде; Коронование Людовика; Нимская телега; Песнь о Сиде; Романсеро / Под ред. Н. Томашевского. М., 1979. С. 94.

10. Там же. С. 98.

11. Там же. С.133.

Текст воспроизведен по изданию: Процесс Жанны Д'Арк. Материалы инквизиционного процесса. М-СПб. Альянс-Архео. 2007

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

<<-Вернуться назад

Главная страница  | Обратная связь COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.