ПРОЦЕСС ЖАННЫ Д'АРК

МАТЕРИАЛЫ ИНКВИЗИЦИОННОГО ПРОЦЕССА

БОГ И МОЕ ПРАВО

DIEU ET MON DROIT

Пространство права, обета и образца (Exemplum) в этической системе позднего средневековья.

Особенности средневековой индивидуальности и феномен Жанны д’Арк

ПРОСТРАНСТВО ПРАВА В ИСТОРИИ ЖАННЫ Д’АРК

Справедливость и право

В поединке Жанны с руанскими судьями обе стороны используют право как инструмент поддержания Божьего порядка. Это право, в полном соответствии с духом Позднего Средневековья, обладало иерархической структурой. Обратимся к составленному в конце XIV в. образчику правовой культуры – глоссированному бургундскому судебнику (Le coutumier bourguignon glose). Трактуя составляющие понятия права и выстраивая иерархию «кутюм – закон – обычай» (coustume – loy – usage), он гласит: «Кутюмы суть то, что хранится с древних времен и испытанно государями и хранимо народом, кое определяет, чьей должна быть всякая вещь и что кому принадлежит. Законы суть установления (establissements), кои учредили государи и кои хранил народ в [своей] стране <...>. Законы суть как бы [орудие] права для прояснения истины; обычаи хороши, если согласуются с законами; те же, что не согласуются разумно, называются не обычаями, а злоупотреблениями (abus) и подлежат исправлению; если же обычаи провозглашены – либо волею государя, либо общественным мнением страны (observance de paie) – их следует придерживаться не более чем строго в их границах. Иначе же следует вернуться к кутюму, который основан на праве» (XV, р. 108-109).

Такое почтение к кутюму позволяет утверждать, что если нарушен кутюм, то нарушен древний божественный порядок. Те, кто нарушил его, должны быть наказаны, ибо они позорят своими действиями всю христианскую общину. И тогда оправдана и просто необходима справедливая война. В знаменитом трактате «Юноша» (1466 г.), автором которого был соратник Жанны, а позднее адмирал Франции Жан де Бюэй, сказано: «Когда сражаешься ради доброго дела, поступаешь по справедливости и отстаиваешь право <...>. Если знаешь, что дерешься за правое дело, а рядом сражается родная кровь, не удержаться от слез [387] <...>. Сердце переполняет сладостное чувство верности и жалости, когда видишь, как твой друг храбро подставляет свое тело оружию, дабы свершилась и исполнилась воля Создателя нашего <...>. И оттого испытываешь такое наслаждение, что ни один человек, подобного не изведавший, не сможет никакими словами его описать» (XL, с. 191). Важно, что под родной кровью здесь должна подразумеваться кровь друга или сторонника. Аналогичное чувство испытывала Жанна, вспоминая, что у нее «волосы встают дыбом» при виде льющейся французской крови. Она вела речь о французской крови вообще, а не о ранениях своих кровных братьев Жана и Пьера, которые сражались подле нее. О собственных братьях она упоминала крайне редко и лишь по необходимости.

Итак, одной из задач справедливой войны являлось поддержание и восстановление государства, устроенного в соответствии с законом и справедливостью. Любопытно, как составители бургундского судебника характеризуют основы благородного государства, поддерживать которые есть прямой долг каждого доброго христианина: «Во-первых, преблагородной является земля, в коей царствование совершается наравне (par en paire) с королем Франции <...>. Он (герцог Бургундский. – А С.) также является старшим среди пэров Франции, ибо если бы король отличил кого-либо из пэров, в отношении их пэрства, преблагородный герцог и государь Бургундии получил бы сие признание и юрисдикцию, по причине старшинства, ибо никто не должен быть ему судьей, особенно относительно того, что касается его пэрства. Во-вторых, та земля является преблагородной и делает того, кто ею владеет, преблагородным, коя может существовать и управляться без помощи какой-либо иной земли <...>. Бургундия является преблагородной и делает преблагородным государя, который ею владеет, ибо преблагородная земля Бургундии управляется со всею справедливостью, и ею правят согласно кутюмам оной земли, кои являются законами в Бургундии и расцениваются как законы и имеют силу законов» (XV, р. 59).

Далее в судебнике поясняется, что правовое поле Бургундии устроено лучше других, ибо оно основано именно на кутюмах, а не на законах, кои могут быть приняты в угоду светским государям или знати. Кутюмы же Бургундии проверены и записаны ординарными судьями, после долгих совещаний, с одобрения преблагородных герцогов и государей Бургундии, с согласия священников, знати и именитых горожан, и т. д.

Такая схема имеет универсальный для позднесредневекового социума характер. Жанна безоговорочно предпочитает договору в Труа, лишившему престола дофина Карла, древний обычай престолонаследия. При этом она апеллирует к кутюму именно как к источнику высшего права, идущего непосредственно от Бога. Любопытно, как Л. Фавр, сопоставляя римское и германское право с точки зрения влияния древнегерманского наследия на правосознание человека Средневековья, подчеркивает, что «древние германцы не знали завещания. Solus Deus hoeredem facere potest» (LXXII, p. 12). Стало быть, лишь Бог может сделать кого-либо истинным наследником.

Итак, первым источником права для Жанны был кутюм.

Нарушение кутюма было по сути своей отступлением от божественного установления и влекло за собой неминуемый крах. Признаком его приближения для королевской династии стала осада Орлеана. [388]

Осада этого стратегического для всей долины Луары пункта началась в середине октября 1428 г. Падение Орлеана поставило бы под вопрос само существование Буржского королевства и дофина Карла как политической фигуры. С потерей этого города шансы дофина взойти на престол становились эфемерными, поэтому прежде всего Жанне и сторонникам Карла необходимо было отстоять Орлеан и не отдать англичанам земли, сохранявшими верность дофину.

Панкраццо Джустиниани в письме отцу из Брюгге в Венецию высказался без обиняков: «Мессир, я уже писал вам четвертого дня сего месяца и сообщал о том, как упорно англичане осаждали Орлеан в течение полугода <...>. В самом деле, если б они взяли Орлеан, то легко могли бы стать хозяевами Франции, а дофина отправить в богадельню» (LXXXVII, р. 16).

Таким образом, не только в самой Франции, но и за ее пределами было очевидно, что падение Орлеана повлечет за собой непоправимые для французской государственности последствия. Поэтому первоначальный замысел Жанны, состоявший в обеспечении коронации дофина, претерпел некоторые изменения, когда Девица поняла, что «победы можно добиться лишь острием копья».

Бог и мое право

Как ни странно, вполне зрелое правосознание Жанны лишено религиозной экзальтированности, обычно свойственной визионеркам той эпохи. Ее чувство права основано на здравом смысле и ясном понимании справедливости. Как отмечает английский историк Саквил-Вест, «она в значительной степени отличается от своих соратниц-святых. К примеру, она никогда не использует таких расхожих выражений, как "мой небесный Супруг" или "мой Жених", что было общим для большинства женщин мистического склада» (LXXXIX, р. 383). Действительно, ее вера абсолютно сеньориальна, ее Бог всегда только Seigneur, «она поступит лучше, подчиняясь и служа своему суверенному сеньору, т. е. Богу» (XX, р. 93). Отсутствие во взаимоотношениях Жанны со своим Сеньором куртуазной утонченности, германского мистицизма или итальянской чувственности легко объяснить, взглянув на один из документов начала 1423 г., упоминающий о недавно разрушенных и сожженных по причине войны деревнях в превотстве Бар. Согласно этому документу, пострадало, ни больше, ни меньше, семнадцать деревень! Среди них упоминается Domremy-aux-bois, хотя нет твердой уверенности, что речь идет именно о деревне Жанны. В любом случае масштаб бедствия, постигшего маленькое превотство, впечатляет. Через год с небольшим, в марте 1423 г., горе не миновало уже и семью самой девушки: при взятии укрепленной церкви в Сермезе графом Зальмским, губернатором Барского герцогства от англо-бургиньонов, погиб от выстрела бомбарды Колло Тюрло, муж двоюродной сестры Жанны.

Удивительно ли, что характер откровений Жанны не слишком куртуазен и даже не слишком мистичен? Ее предшественницы-визионерки черпали духовную силу из опыта мистического экстаза или уединенных монастырских штудий. Для них беседы и полное слияние с Богом являлись самоцелью. Для них главным становился их собственный внутренний мир. Для Жанны, [389] напротив, общение с голосами – импульс к конкретным действиям в мире внешнем. Поле ее битвы остается на земле, она не столько мистик, сколько борец за справедливость. Большинство известных нам визионерок, описывая свои откровения, пользуются выспренным языком чувственности. Жанна говорит совершенно иначе, язык ее откровений – вассально-сеньориальный, ведь она призвана воевать за справедливость, а не предаваться экстатической медитации.

В Руане Жанна назовет Бога своим droiturier et souverain Seigneur, т. е. правым и высшим Сеньором (XX, р. 190). Само слово droiturier (праводатель, правоисточник) однозначно указывает на единственный в ее понимании источник права. Современник Жанны, августинец Фома Кемпийский проповедует: «Ищи лишь близости с Богом и его ангелами, и избегай людской оценки» (XXV, I, 8). «Во имя Божье, – вторит ему Жанна в Орлеане, – советы Бога, моего Сеньора, надежнее и мудрее ваших» (XXII, р. 4).

Жанна, в принципе, никогда не ждет чуда в его узко церковном значении, ее вера опирается на здравый рассудок и сознание собственного права. Необходимо действовать, – и тогда станет ясно, на чьей стороне закон и Небо. «Именем Бога, воины будут сражаться, и Бог дарует им победу!» (XX, р. 151). В Пуатье она заявляла: не требуйте от меня знамений, отправьте меня в Орлеан, там вам и будет знак. Между тем, председательствовал в этой комиссии никто иной, как Реньо де Шартр, архиепископ Реймсский, верховный прелат «Буржского королевства», и он, вероятно, был вправе ожидать большего уважения от простолюдинки.

Как видим, твердое правовое сознание, получившее оформление в вассально-сеньориальной системе, не являлось прерогативой рыцарского сословия, как можно было предположить. В действительности оно было цементирующей основой позднесредневекового общества Западной Европы, которое отличается так называемым юридизмом мышления.

Юридизм мышления был присущ третьему сословию ничуть не менее чем двум первым, ведь то, что в итоге находит воплощение на пергаменте хартии, долгие годы вызревает в людской среде. П. К. Хартманн в своем труде «Французские короли и императоры», говоря о Генеральных штатах как противовесе королевской власти, подчеркивает, что с XV в. туда мог избираться любой совершеннолетний из третьего сословия, платящий прямые налоги. «В целом (за исключением духовенства), переход человека, родившегося в одном сословии, в другое, высшее или низшее, был возможен и даже обычен» (LXXI, с. 15). Прямое подтверждение этому – аноблирование братьев Жанны в 1429 г.

К третьему сословию относились банкиры, рантье, городские цеховые ремесленники, сельские арендаторы, крестьяне и наемные рабочие, беднейшие слои населения. Жанна, как мы помним, была дочерью старосты Домреми. У нее не было оснований причислять себя к низшей ступени этого сословия; напротив, она могла противопоставить свой голос голосу сильных мира сего.

Область Барруа, окруженная враждебными бургиньонскими землями, управлялась напрямую королем, и это способствовало укреплению верноподданнических настроений среди жителей Домреми. Тем более что с конца XIV в. королевская власть достаточно активно исполняла свои управленческие функции в округе Вокулёра, о чем свидетельствует непрерывный поток юридической документации об урегулировании тяжб, рассмотрении жалоб, [390] дарах держаний и т. д. При этом в инициалах всех актов фигурирует непосредственно имя монарха – Карла VI, а затем Карла VII. Это тесное взаимодействие между королем и его подданными шло в русле общей для периода Позднего Средневековья тенденции, при которой верность все более воспринималась как верноподданничество.

Перерождение категории верности как чисто рыцарской этической нормы в категорию верноподданничества как нормы универсальной для всего французского общества того времени, безусловно, нашло отражение в мировоззрении Жанны. При этом необходимо отметить, что верноподданничество все же не предполагало рабской покорности монарху. Как замечает исследователь позднесредневековой общественно-политической мысли Франции Ю. П. Малинин, «монархия, даже в зените своего могущества в XVI в., не искоренила частного права. Сознание своего права перед лицом короля, а тем более перед низшими сословиями, было, безусловно, всегда живо». Далее, анализируя «Бревиарий знатных» знаменитого публициста и поэта Алена Шартье, Ю. П. Малинин добавляет: «Это сознание своего права [Ален Шартье] возвел в ранг благородной добродетели – праводушия (droiture), избрав для рефрена соответствующего стиха слова "каждому свое законное право"» (XLVII, с. 69). История Жанны доказывает, что такое сознание своего права было не в меньшей степени присуще и ей, представительнице третьего сословия.

Если присмотреться к реалиям жизни земляков Жанны, можно заметить, что они тоже старались блюсти свои права. Нотабли Домреми дорожили своим статусом: старшую сестру Жанны, Екатерину, Жак выдал замуж за Жана Колэна, одного из нотаблей соседней с Домреми Грё. В одной из грамот 1423 г. имя Жана Колэна стоит на очень почетном месте – сразу после имени мэра Грё.

Говоря о правосознании третьего сословия, нелишне обратить внимание на коллекцию документов, касающихся истории Франции последнего этапа Столетней войны. Один из лучших французских биографов Жанны, Симеон Люс, сопроводил этой коллекцией свой труд «Жанна д’Арк в Домреми». Мы видим, что окружающие Жанну люди, как благородные, так и простолюдины, постоянно участвуют в судопроизводстве – по поводу возмещения ущербов, назначения штрафов, ведения тяжб. Отец Жанны также долгое время представлял общину Домреми в ходе одного судебного спора. Мы находим упоминания о ведении тяжб и в биографиях старшего брата Жанны – Жакмэна, и ее будущих соратников – Жана из Меца и Бертрана Пуланжи.

Свои права в отношении руанских судей Жанна также вполне осознавала, тем более что, по некоторым свидетельствам процесса реабилитации, в составе трибунала находились люди, помогавшие ей советом. Ее заявление о том, что вырванные у нее под пыткой признания она все равно потом объявит ложными, оказывается, полностью соответствует инквизиционной практике того времени. Несколько членов руанского трибунала, как известно, отказались дать санкцию на применение к Жанне пыток. Но этот шаг был обусловлен не столько их мягкосердечием, сколько правовыми инквизиционными нормами, которых Кошон старался неукоснительно придерживаться в ходе своего beau process (благого, образцового процесса): «Решение должно быть следующего содержания: мол, после тщательного рассмотрения дела обвиняемого не было найдено никаких законных доказательств выдвинутого против него обвинения в [391] преступлении – и далее следует продолжить в выражениях, предусмотренных для оправдательного приговора» (XLII, с. 256).

Видя упорство и решимость Жанны, судьи сочли, что в отношении нее пытки могут оказаться мерой бесполезной и даже вредной, поскольку могут бросить тень на весь ход процесса. «Руководство для инквизитора» от 1323 г. гласило: «Если же обвиняемый сознается под пыткой, его признания записываются нотариусом. По окончании пытки, его следует отвести в место, где нет ни малейшего напоминания о пытках. Там ему нужно зачитать его признания, полученные под пыткой, и продолжить допрос, пока не будет услышана из его уст вся правда. Если он не подтвердит своих признаний или будет отрицать, что в чем-либо сознавался под пыткой <...> и если он уже прошел через все назначенные ему пытки, его следует отпустить. И если он настоятельно требует вынесения приговора, ему следует вынести приговор» (XLII, с. 257). Конечно, можно было постараться обойти букву закона, но ведь Кошон хотел «образцового процесса», а не публичного мученичества Жанны. Ясно, что ее заявление предотвратило экзекуцию, и это вновь было результатом не просто психологического, но правового поединка.

В том же ракурсе следует рассматривать и отчаянное упорство, с которым Жанна много дней подряд отказывалась принести полную присягу. В «Руководстве Инквизитора» от 1323 г., при изложении правил допроса беггардов и бегинок, запечатлен общий принцип подхода инквизиционного судьи к присяге обвиняемого. Обвиняемый, в данном случае францисканец-терциарий, «не обязан давать клятву перед прелатами и инквизиторами, если только речь не идет о вере или основных ее положениях. Item, прелаты и инквизиторы имеют право их допрашивать только по вопросам веры, заповедей и таинств. Если же вопросы касаются других вещей, то они не обязаны отвечать <...>. Item, если они будут подвергнуты отлучению за то, что, представ перед судом, они отказываются дать обычную клятву говорить правду и только правду, коль скоро дело не идет об основах веры, заповедях и таинствах, а также за отказ отвечать на вопросы о других членах секты и выдать своих сообщников, то подобное отлучение будет несправедливым и не будет иметь над ними силы, и они никоим образом не будут принимать его в расчет» (XLII, с. 198-199).

Здесь снова борьба ведется в правовом поле, тем более что сюжет отказа обвиняемого приносить присягу – один из наиболее часто встречающихся в протоколах инквизиционных трибуналов. Подтверждением этому служат знаменитые протоколы епископа Жака Фурнье, составленные в 1319 г., во времена гонения на еретиков-вальденсов в регионе г. Лиона (Вьеннский диоцез). Нелишне напомнить, что вальденской ересью на юге Франции называлось духовное движение, распространенное среди полусветских общин, исповедовавших те же принципы, что и беггарды, и терциарии. Некая Аньес Франку наотрез отказалась принести какую-либо присягу перед началом допроса, мотивируя это тем, что за год до вызова в суд, будучи при смерти, обещала своему кюре никогда не приносить обетов, так как Господь запретил клясться. С тех пор принесение клятвы она считает грехом и готова пожертвовать жизнью, чтобы не преступить данную священнику... клятву! Век спустя Жанна повторит эту формулу на допросе, утверждая, что приняла обет не рассказывать о своих откровениях никому, дабы ее не слишком о том расспрашивали. [392]

Парадоксально, что Аньес, отрицая обетование как таковое, оказывается в ситуации двойного обета, т. е. обета не давать обетов. Но таким нестандартным способом она все же освобождает себя от всех прочих возможных в будущем обетований. У Жанны, напротив, вся жизнь проникнута обетами, поэтому в ее ситуации трудно предположить принципиальное неприятие клятвы. Упрямство девушки в отношении присяги вызвано не отказом от клятвы как таковой, а предметом сокровенного обета, который ей пришлось бы раскрыть. Кроме того, обет, принесенный Аньес на одре болезни, дан непосредственно Богу, клятва же, данная в суде, мыслится все-таки как менее весомая. То же – в случае с Жанной, которая всегда меньше страшилась кары земной, чем кары небесной.

Право говорить или молчать она оставляла за собой с самого детства. Оставаясь все время на виду, Жанна, тем не менее, была довольно замкнутым человеком. По ее собственному признанию, она не рассказывала о своей внутренней борьбе и голосах даже на исповеди. Не рассказывала никому, кроме Робера де Бодрикура и дофина. Если вдуматься, это факт уникальный и очень ценный. «Она охотно исповедовалась в те дни, когда это предписывалось, особенно во время пресветлого праздника Пасхи или воскресения Господа нашего Иисуса Христа, в чем, как мне кажется, не было никого прилежнее ее в обеих деревнях», – вспоминает ее крестная Беатрис (XXI, р. 246). Исповедовалась она часто – и кюре Домреми Гийому Фронту, который считал ее замечательной христианкой и утверждал, что «никогда не знал лучшей», и у францисканцев в Нефшато (см. XX, р. 46, n. 1,2). Боязнь открыться родным объяснима – Жанна сама оправдывала это страхом перед бургиньонами и волей отца (см. XX, р. 113). Но подозревать собственного кюре в пренебрежении тайной исповеди странно.

Нет сомнений, что Жанна относилась к таинству исповеди в высшей степени серьезно, даже во время процесса она молила епископа Бовеского исповедовать ее, хотя вряд ли заблуждалась на его счет. И, тем не менее, на исповеди она молчала, хотя голоса никогда не просили ее об этом, оставляя за ней право на самостоятельное решение (см. XX, р. 114). Решение девушки было твердым: не раскрывать своей внутренней жизни никому на свете. Такой ригоризм в вопросе сохранения тайны личного мистического опыта, на наш взгляд, вполне соотносим с областью средневекового права. Поведение Жанны перекликается здесь с опытом блаженной Анджелы из Фолиньо (к. XIV в.), чьи откровения дошли до нас в записи ее сподвижника, францисканца Арнольда. «Когда сестре Анджеле досаждали вопросами о ее духовной жизни, становилась она при этом недоступной и неохочей». Анджела повторяла: «Тайна моя – для меня» <...>. «Потому что, – сетует Арнольд, – казалось ей, будто открывая мне что-нибудь, она ничего не высказывает, и даже больше того, вследствие возвышенности откровений и невозможности их выразить, казалось ей, что она богохульствует...» (VI, с. 134). Как и Анджела, Жанна чувствует и осознает свое право сохранить интимность в общении с Богом: это – ее «епархия», и никому больше в ней не место.

У Франциска Ассизского, как сообщается в его первом житии, «был обычай никому или почти никому не открывать наиболее заветных своих тайн, <...> и именно потому, что боялся запятнать человеческим восхищением ниспосланную ему милость, он и тщился скрыть ее насколько и от кого мог» (VIII, [393] с. 100). Как схоже это с показаниями Жанны о знаке, который был явлен дофину: «"Я пообещала и поклялась не открывать сего знака, и сие по моей собственной воле, поскольку меня слишком понуждали сказать сие рассказать". И она тогда пообещала, что более никому о том не скажет» (XX, р. 120).

Удивительная деталь: «она сказала, что святые Екатерина и Маргарита охотно исповедуют ее время от времени»! В общем, это исключительная привилегия для доброй католички. Такое утверждение дало повод руанским судьям обвинить Жанну в смертном грехе гордыни. Но столь же выразительный штрих находим мы у блаженной Анджелы: «Когда блаженная Анджела во время тяжкой болезни не могла причаститься, то вознеслась с ангелами к небу. "Вот алтарь ангелов, – было ей сказано. – Приготовься принять Того, кто обручился с тобой кольцом Своей Любви" » (VI, с. 190). В признаниях обеих девушек мы видим общий для средневекового женского профетизма принцип: вступая в непосредственный контакт с миром божественным, они если и не выходят из-под юрисдикции земной церкви окончательно и бесповоротно, то, по крайней мере, перестают воспринимать церковь как довлеющий над ними непререкаемый авторитет. Церковь теряет в их глазах статус высшей инстанции, и это возвышает их над остальной паствой, которая продолжает покорно вкушать крохи истины из рук духовенства. Конечно, такое положение вещей не могло удовлетворить руанских асессоров, и Девица в их глазах становилась надменной еретичкой.

На первый взгляд может показаться; что Жанна действительно зачастую пренебрегала авторитетом институциональной церкви: вспомним, что, по ее словам, она ни разу не проговорилась о своих видениях и откровениях собственному кюре – человеку, которому, в первую очередь, обязана была доверять тайны своей души. Тем самым она сознательно нарушила строгие церковные предписания, и церковь в некотором роде теряла ее из поля зрения. Жанна самовольно очертила для себя некое личное пространство, которое не вписывалось в жесткую систему координат, предлагаемых простым мирянам католической церковью.

Тем не менее, в этой позиции Жанны не стоит видеть никакого противоборства или осознанного неприятия церкви как института. Напротив, поведение девушки в ходе руанского процесса показывает, что она остро нуждалась и в исповеди, и в причастии, и в покаянии и относилась к церковным таинствам в высшей степени почтительно. Вопрос о неподчинении воинствующей церкви возникал лишь тогда, когда требования последней вступали в противоречие с тем, что в понимании Жанны было ей велено голосами. Общаясь напрямую с божественной силой, девушка всего лишь не чувствовала нужды в посредниках, но именно это и делало ее в глазах церкви опасным элементом.

Жанна считала себя достаточно образованной. На обвинительную статью д’Эстиве о том, что она не была в юности достаточно обучена и наставлена в вере, Жанна ответила: «что до ее обучения, то она восприняла веру и была вполне и должным образом обучена, как надлежит хорошему ребенку» (XX, р. 163– 164). Вместо безоговорочного подчинения руанские судьи встречают с ее стороны готовность состязаться на равных. «Мы сказали ей тогда, что охотно дадим ей одного или двух французских нотаблей, коим она произнесет Pater Noster etc. На что Жанна ответила, что не произнесет сего пред ними, если они не выслушают ее на исповеди <...>. Мы, означенный епископ, запретили оной Жанне [394] покидать без нашего позволения отведенную ей в Руанском замке тюрьму, под страхом быть уличенной в преступлении ереси. Но она ответила, что не принимает сего запрета, добавив, что, если бы сбежала, то никто не смог бы бранить ее за нарушение клятвы или вероломство, поскольку она никогда не давала [такой] клятвы кому бы то ни было» (XX, р. 41–42).

Более того, она немедленно потребовала, чтобы с нее сняли цепи.

«Мы сказали тогда, что она уже много раз пыталась сбежать из других тюрем, и именно потому, дабы охранять ее надежнее и лучше, было велено заковать ее в железные цепи. На что она ответила: "Верно, что я хотела и хочу сбежать, как сие дозволено законом (licite) любому человеку, брошенному в темницу или плененному" » (Ibid.) Жанна употребляет здесь именно термин licite (законно, дозволено законом). Этот термин – из области правовой практики, в отличие от нейтрального permis (разрешено), который употребляется в тексте процесса сплошь и рядом.

Вопрос о правах пленника, захваченного на поле боя, был, в силу своей непреходящей актуальности в период Столетней войны, скрупулезно разработан. Жан де Бюэй в уже знакомом нам труде «Юноша» рассуждает: «Имеет ли право военнопленный, который дал "честное слово своему победителю" нарушить это слово и бежать? Да, "если хозяин держал его в тесной темнице, когда он был в опасности от смертельной болезни"» (XL, с. 211). Так называемый «рецидив ереси», т. е. факт повторного переодевания в мужской наряд, привел ее в итоге на костер. Свои действия Жанна объясняет с тех же позиций, что и де Бюэй: с ней дурно обращались и нарушили данное ей обещание о переводе в женскую тюрьму.

24 мая 1431 г., отстаивая свои права, она требует апелляции к самому понтифику, чтобы он лично рассмотрел ее процесс и вынес решение в обход Кошона (см. XX, р. 337). Нет никаких свидетельств того, что апелляция Девицы к римскому папе была лишь следствием благого совета кого-либо из членов трибунала. Те из асессоров, кто дожил до кассационного процесса 1450-1456 г., в своих показаниях неоднократно заявляли, что были сильно запуганы епископом Бовеским и боялись выказать какую-либо симпатию по отношению к обвиняемой.

Голоса и совет в восприятии Жанны

Итак, Жанна была далека от того, чтобы смириться с постигшим ее несчастьем: она желала бороться до конца. «Помоги себе сам, и Небо тебе поможет». Видимо, доля ее личного участия в генезисе и осуществлении собственной миссии была несколько больше, чем просто реализация божественного повеления. Тем более что последнее она трактовала весьма любопытно. Жан д’Алансон вспоминает на процессе реабилитации об одной сцене, которая произошла между ним и Жанной под Жаржо: «Герольды кричат: на приступ! И сама Жанна мне говорит: "Вперед, любезный герцог, на приступ!" А мне казалось, что сие преждевременно. Жанна отозвалась: "Не бойтесь, сейчас так угодно Богу; а когда Бог того хочет, время потрудиться! Помоги себе, и Небо тебе поможет!" Она [395] добавила: "Любезный герцог, тебе страшно? Разве ты не знаешь, что я пообещала твоей жене вернуть тебя целым и невредимым?" » (XXI, р. 172).

Говоря о попытке бегства из Больё, Жанна толкует свой совет весьма прагматично: «Спрошенная, уйдет ли она теперь, если увидит к тому случай, ответила, что, если увидит открытую дверь, то уйдет; и сие будет ей повелением Божьим. И она крепко верит, что если увидит открытую дверь и ее стражники и прочие англичане не сумеют воспрепятствовать, она поймет, что сие – дозволение и Бог посылает ей помощь. Но без дозволения она не уйдет, разве что предпримет попытку, чтобы узнать, будет ли сие угодно Богу; и она присовокупила к тому известную французскую пословицу: "Помоги себе, и Небо тебе поможет". И она говорит так, чтобы, если она уйдет, не стали бы говорить, будто она ушла без дозволения» (XX, р. 133).

О природе голосов Жанны немало говорит ее поведение в связи с двумя ранениями, которые она получила соответственно под Орлеаном и Парижем. Свидетели вспоминали, что она предупреждала их заранее о том, что будет ранена. В ходе руанского процесса она подтвердила, что действительно сообщала близким о своих будущих ранениях. Но было ли это, строго говоря, пророчеством? Как могла девушка, находясь в самой гуще сражений, в самом пекле боя, под градом стрел, избежать ранений, если только не имела на себе какого-нибудь чудесного заклятья? Ранения должны были быть, и они, конечно, были. Однако Девица декларировала, что находится под защитой Бога. У нее оставался единственный способ оправдать для самой себя, а также для «города и мира» – через пророчество, через самодостаточное «необходимо, чтобы я была ранена», которое интегрировало драматический эпизод в библейский контекст. И речь здесь идет не о намеренном самообмане, а о подлинной природе ее откровений, в соответствии с которой смутное предчувствие усилием воли переводилось в ряд ясных знаков свыше. Если до самого события, – то как предсказание, если после него, – как объяснение.

Жанна почти всегда отказывалась отвечать судьям на вопросы о своих откровениях, о короле или обетах. Это было сугубо личным. Но нередко судьи встречали отказ и тогда, когда вопросы, не связанные напрямую с запретными темами, казались Жанне ничтожными с точки зрения их мистической ценности. Когда Жанна не в силах сказать что-либо конкретное о возраста святых, их облике, платьях и тому подобных мелочах, она говорит судьям, что у нее нет на то дозволения голосов или что она «не очень хорошо поняла» их волю.

Таким образом, именно невозможность определиться по этим вопросам и воспринимается Жанной как отсутствие дозволения свыше. Тогда она просит дать ей время, чтобы поразмыслить (s’aviser), т. е. войти в медитативное состояние для общения с Богом. Конечно, настойчивые просьбы Девицы об отсрочках могли быть обусловлены и другими причинами. Некоторые историки, в том числе и издатель ее процесса П. Тиссе, считают, что настойчивые просьбы Жанны об отсрочках доказывают ее стремление связаться с кем-то из лиц «de son partie», т. е. со своими сторонниками. Вспомним, что Кошон подослал к ней одного из членов трибунала, Никола Луазелёра, который под видом мнимого сторонника Карла VII добился доверия девушки и часто ее исповедовал. Откровения Жанны в беседах с Луазелёром тщательно фиксировались стоявшими в потайной нише помощниками Кошона. Жанна могла надеяться, что Луазелёру удастся [396] наладить связь с французским двором и, скорее всего, Луазелёр не спешил ее в этом разубедить. Вероятно, надеждой Жанны на получение совета от короля Жанна и объясняются ее просьбы об отсрочках. В таком случае именно отсутствие вестей «из Франции» и невозможность понять волю ее короля заставила Жанну признать, что ей стало трудно разобраться в повелениях голосов.

Однако любые полученные сведения она скорее всего истолковала бы как волю голосов. Впрочем, неполученные сведения – тоже. От адвокатов она благоразумно отказалась и никаких иных советников, кроме голосов, у нее не было. Кошон предложил ей выбрать из числа асессоров любых официальных защитников, но она не пожелала: в ее глазах они были нелегитимны, ибо держали противную законному королю сторону.

Симптоматичен сюжет так называемого «повторного увещания» Пьера Мориса перед отречением Жанны на кладбище Сент-Уэн. Отчаявшись убедить обвиняемую каким-либо иным аргументом, он переходит на язык права, который мгновенно возымел действие, судя по скорому отречению девушки:

«Вот вам пример: если ваш король своей властью доверил вам охрану некоей крепости, запретив впускать кого бы то ни было; и вот, некто скажет, что пришел от имени короля; если только он не принес грамоты или другого надежного знака, вы не должны ни пускать его, ни верить ему. Так, когда Господь наш Иисус Христос, вознесясь на небо, доверил блюсти Свою Церковь блаженному апостолу Павлу и его преемникам, он запретил ей отныне принимать тех, кто говорит, что пришел от ее имени, если сие не было достаточным образом явлено иначе, кроме как их собственными утверждениями» (XX, р. 332).

Проповедь как источник права
Агиографические образцы

Как мы уже говорили, первым источником права являлся для Жанны кутюм.

Вторым и третьим можно назвать проповедь и житийные образцы (exempla).

Обостренное внимание к проповеди как своего рода правовому глоссарию сквозит в формулировках ее ответов на процессе осуждения. Жанна нередко использует риторические фигуры, популярные в то время у проповедников. Францисканцы, рядом с которыми она выросла, должны были, согласно традициям своего ордена, сделать проповедь слова Божия фактом повседневности.

Бродячие проповедники в эпоху Позднего Средневековья были связующим звеном между различными сегментами общества. Они являлись разносчиками идей и камертоном умонастроений. Они действительно сильно влияли на общественное мировоззрение. «Это проповедничество, – пишет А. Брайант, – имело серьезные последствия. В дни широкой региональной дифференциации оно помогало создать общенациональное мнение, диалект и речь. <...> И в эпоху вопиющей социальной несправедливости <...> они (проповедники. – А. С.) создали атмосферу внимания, в которой неравенство людей больше не могло считаться абсолютно неизбежным <...>. Никто, от короля до последнего нищего, не может спастись от адовых мук, если не соблюдает истинных заповедей» (XXXII, с. 320). [397]

Под стенами Труа, на пути к Реймсу, Жанна встретилась с одним из таких проповедников, францисканцем братом Ришаром. «Дневник Парижского горожанина» повествует о его шестичасовой проповеди в Париже на кладбище Невинноубиенных в 1429 г. Тогда брату Ришару страстно внимали пять – шесть тысяч человек. В результате его неустанной деятельности парижане настолько растрогались и прониклись благочестием, что менее чем через три или четыре часа можно было увидеть сотню горящих костров, на которых люди жгли шахматные доски, карты, шары, кости и всякие предметы, с помощью которых можно было предаваться азартным играм. Одиннадцать проповедей, которые брат Ришар произнес тогда в Париже и Булони, привели народ в такое исступление, что люди готовы были пойти за монахом на край света, внимая спасительному слову.

Известно, что Париж в то время был полностью на стороне англо-бургундской партии. Напомним, что осенью того же года войско Карла с Девицей во главе пыталось осадить столицу, но штурм закончился неудачей из-за яростного сопротивления горожан. Любопытно, что едва бургиньоны стали препятствовать брату Ришару проповедовать в Париже, опасаясь стремительного роста его влияния на умы, как тот «переметнулся» в Труа к арманьякам. Парижане, уязвленные этим, «прокляли его именем Бога и всех святых, и что хуже всего, шахматы, и шары, и кости, словом, все игры, которые он запретил, возобновились, несмотря на его речи» (XL, с. 180). Таким образом, заподозрив его в «дезертирстве», парижане мгновенно разуверились в истинности его увещаний. Доктрина, изреченная вероломными устами, перестала восприниматься ими как истинная.

Еще важнее для нас деятельность одного из ярчайших мыслителей своего времени, гуманиста и личного секретаря дофина Алена Шартье. Предприняв попытку отговорить Парижский университет от ратификации позорного договора в Труа, но не преуспев в этом, Шартье написал в 1422 г. свой знаменитый «Обвинительный спор четверых». «Излюбленная в те времена аллегорическая форма позволила ему изобразить Даму Францию в разорванной одежде и со струящимися по лицу слезами. Она обращается к трем своим сыновьям – Дворянину, Священнику и Крестьянину, упрекая их в том, что они своими спорами довели ее до такого плачевного состояния. Каждый из сыновей старается свалить ответственность за все несчастья на других: крестьянин обвиняет рыцаря, который грабит его вместо того, чтобы защищать; дворянин критикует добрых горожан, которые, укрывшись от опасностей, разрабатывают планы кампаний, но громко протестуют, когда у них просят денег на военные расходы. И тогда вмешивается священник, в котором мы можем узнать самого Алена Шартье. "Хватит ссориться, – говорит он, – когда дом горит, не время выяснять, кто устроил пожар, но все вместе должны стараться его потушить" » (XL, с. 285).

Этот пассаж выявляет особенность исторического момента, когда все слои общества представляются одинаково ответственными за несчастья королевства, а следовательно, в равной степени призваны, и имеют право положить им конец. И в этом они равны пред высшим судией.

Период с 13 до 18 лет был для Жанны ознаменован появлением в ее жизни голосов и видений. Жанна отчетливо разделяет «подкрепление», «голоса» [398] и «совет». Очередность их прихода, а также их принципиальное отличие друг от друга, – вот что проливает свет на генезис замысла Жанны и на формирование ее представлений о будущей миссии. Важно, что практическая сторона дела стала очевидной для Жанны не сразу, а постепенно, по мере того, как крепла решимость девушки действовать в конкретной исторической ситуации. Поэтому сначала она получает «подкрепление» (благую весть), затем «голоса» (настойчивое побуждение), а затем «совет» (принятое решение, модель поведения) который, по ее словам, всегда будет с ней.

Источником права для нее выступают не только собственно правовые нормы местных кутюмов и наставления проповедников, о чем мы уже упоминали, но и материалы агиографии. Возможно, для Жанны это был наиболее значимый источник.

В самом деле, жития святых, которые проповедники сопровождали многочисленными образцами (exempla), могли стать прямым руководством к действию. Известно, что в Позднем Средневековье весьма популярными были так называемые «exemplaria» – сборники поучительных примеров, которыми клирики могли пользоваться при составлении проповедей. В них как нигде наглядно представлена правовая вертикаль между человеком и Высшим судией. Эта вертикаль настолько безусловна, что не остается сомнений в необходимости пренебречь низшими ступенями правосудия, если они вступают в противоречие с высшей инстанцией.

Воин или ясновидящая?

Совет Жанны, как известно, состоял из трех лиц: архангела Михаила и двух святых дев – Екатерины и Маргариты. Именно они должны были стать для девушки искомыми образцами. Однако ни одна из женских ипостасей ее совета не являла собой образа девы-воительницы, а следовательно, не могла создать для Жанны правового прецедента в таком качестве. Правда, с XIV в. св. Екатерина все чаще начинает изображаться с мечом, затмевающим ее традиционные атрибуты – книгу, перо и кольцо. Но меч в руках александрийской святой – это лишь память о постигшей ее казни. По легенде, все воинственные чудеса, этой казни сопутствовавшие, исходили от ангела небесного, сама же Екатерина мечом никогда не пользовалась.

Но ведь и Жанна первоначально не заявляла о себе как о воине. Покидая отчий дом, она отправлялась не на битву, а на коронацию дофина в Реймсе. Утаивала ли она сознательно столь важную часть своего плана, как командование армией, или последнее поначалу вовсе не входило в ее намерения? Попробуем разобраться.

Итак, в начале зимы 1429 г. «дядюшка» Жанны Дюран Лассар, – на самом деле муж ее тетки, – пришел в Домреми и попросил отпустить девушку в Бюрей-ле-Пти, чтобы она помогла его жене, бывшей на сносях. Из Бюрей-ле-Пти Жанна послала его к Бодрикуру с просьбой дать провожатых к дофину. Но Дюран вернулся ни с чем, и тогда Жанна взяла его одежду и пошла с ним в Вокулёр. Там они нашли пристанище у семьи Ле Ройе, там же состоялся [399] и известный разговор с Жаном из Меца, содержащийся в протоколах процесса реабилитации. Из этого разговора явствует, что оруженосец не ожидал встретить Жанну в крепости. С другой стороны, он хорошо знал девушку, о чем свидетельствует тон беседы. По всему Вокулёру уже разнеслась молва о Жанне, охотно объяснявшей всем и каждому, в чем состоит ее миссия. Вот здесь следует остановиться.

Согласно принятой в историографии точке зрения, именно во время пребывания в доме Ле Ройе Жанна сжигает за собой мосты, полностью раскрывая свой невероятный план. «Она заявляла всем, что нужно, чтобы до середины Великого поста она предстала пред дофином, что она принесет ему помощь Неба и что иной у него не будет» (LXXXIV, р. 31). Жизнь ее отныне становится публичной. Но все ли карты она раскрывает в действительности? Отнюдь нет. Одна маленькая деталь странным образом ускользает от внимания историографов, хотя является необходимой для понимания характера Жанны и модели ее поведения. Достаточно сравнить ее показания в Руане со свидетельствами кассационных протоколов. Руанские судьи слышат: «Когда она пришла в названный город Вокулёр, она признала Робера де Бодрикура, хотя прежде никогда его не видела, и узнала она оного Робера с помощью своих голосов <...> и Жанна сказала сеньору Роберу, что нужно, чтобы она пошла во Францию <...>. Она также призналась, что герцог Лотарингский послал за ней; она пошла туда и сказала ему, что хочет идти во Францию» (XX, р. 51). Ни слова об Орлеане в этих показаниях нет, хотя на допросе 22 февраля 1431 г., т. е. немногим ранее, она четко сформулировала, что «голос говорил ей пойти во Францию; и она не могла более пребывать там, где была; и что сей голос говорил ей, что она снимет осаду с Орлеана. Она сказала затем, что голос велел ей самой, Жанне, пойти в крепость Вокулёр к Роберу де Бодрикуру, капитану того места» (XX, р. 47).

Из этого явствует, что весть об осажденном Орлеане стала последней каплей, переполнившей чашу терпения. Именно ради снятия осады Жанна, кажется, и торопилась в Шинон. Но почему же она так упорно скрывала эту часть своего плана? Удивительное дело: не знай мы наперед, что Жанна спешит с восточной окраины во Францию именно для того, чтобы спасти Орлеан, мы с трудом догадались бы, что речь идет о знаменитой в будущем Орлеанской деве. Ее земляки, давая показания на процессе реабилитации, точнейшим образом передают слова Девицы о ее миссии, но никто из них как будто слыхом не слыхивал об Орлеане! Между тем, момент был воистину драматический: осажденный с середины октября 1429 г., город ко времени описываемых нами событий оставался во вражеском кольце более четырех месяцев. За судьбой Орлеана следила не только вся Франция, но и Европа.

Принимая во внимание теснейшие контакты Бодрикура с «Буржским двором», о чем свидетельствуют счета крепости Вокулёр с их постоянными упоминаниями о королевских гонцах, невозможно представить, чтобы весть об опасности, грозящей Орлеану, могла обойти Домреми стороной. Особенно если учесть давнюю связь региона Барруа с Орлеанским домом. Жанна не случайно показала, что «хорошо знает, что Бог любит герцога Орлеанского и даже, что ей было больше откровений о нем, чем о любом другом смертном, кроме того, кого она зовет своим королем» (XX, р. 54). Одним из пунктов ее программы было во что бы то ни стало освободить из английского плена герцога, как, выражаясь [400] словами канцлера Жювеналя дез Юрсена, le plus prochain de la couronne (ближайшего к короне. – A. С.) после дофина (см. XX, р. 54, n. 1).

«Отец Карла Орлеанского и родной брат короля, Людовик, углубился в восточные пределы (королевства. – А. С.), и старался установить свое влияние в Лотарингии и Люксембурге; когда королевская власть пошатнулась, брат безумного короля сохранил престиж французской монархии в этих землях. По-видимому, Жанна унаследовала некоторым образом память об этом» (XX, р. 54, n. 1).

Однако, кроме причин эмоционального, глубинного характера, были у Жанны и вполне рациональные причины спешить на помощь Орлеану. Один из счетов Руана от 15 сентября сохранил упоминание о готовящейся осаде Вокулёра и, что наиболее важно, о некоем договоре о сдаче крепости, который Бодрикур заключил с англичанами. Как замечает Симеон Люс, «подписывая этот договор, Робер де Бодрикур, ловкий защитник крепости, выиграл время и избежал серьезной опасности на срок, определить который мы, к сожалению, не можем. С другой стороны, англичане также нашли выгоду в том, чтобы долее не держать под весьма сильной, но стратегически второстепенной крепостью внушительный армейский корпус, в котором они нуждались для будущей осады Орлеана. Орлеан был ключевым пунктом на Луаре, и взятие этого города дало бы англичанам возможность контролировать юг страны. Если бы им удалось сломить сопротивление Орлеана, к ним отошли бы и иные крепости на северном берегу реки, которые все еще оставались верными Карлу. Вероятно, вступление англичан в Орлеан было условием, так или иначе оговариваемым в трактатах подобного рода, с которым Робер де Бодрикур соотносил окончательную сдачу Вокулёра; и именно это объясняет нам, почему сдачи крепости так никогда и не последовало» (LXXXII, Preuves, p. 226-227).

Известно, что осаждавшими и осажденными порой заключались соглашения о том, что крепость капитулирует, если в установленный срок не получит помощи и подкреплений. Симеон Люс приводит документальные подтверждения тому, что капитуляция важного стратегического пункта нередко служила условием сдачи менее значимых крепостей, находящихся в осаде.

Таким образом, даже если до прихода в Вокулёр Жанне не было достоверно известно о том, насколько тесно судьба ее земли связана с участью Орлеана, то вскоре она должна была об этом узнать. Нет никакого сомнения, что ее будущие провожатые – де Мец, Пуланжи и прочие – рассказали ей об этом. Первые слова, с которыми Жан де Мец обратился к Жанне в Вокулёре, свидетельствуют о крайне пессимистическом отношении оруженосца к перспективам дофина и судьбе королевства. Он сказал девушке: «Милочка, что вы здесь делаете? Разве не подобает, чтобы король был изгнан из королевства, а мы стали англичанами?» (XXII, р. 277).

Однако вернемся к вопросу о том, каким образом миссия Девицы была, в ее представлении, связана с осадой Орлеана. Жанна, находясь в Домреми, не упоминала о своих намерениях отстоять Орлеан, и в показаниях ее земляков на процессе реабилитации не упоминается о соответствующем пункте ее программы. Тому могут быть два объяснения: либо Жанна по ходу дела изменила свой первоначальный план действий, поняв важность освобождения города для судьбы государства, либо она сознательно скрывала свое намерение стать воином. [401]

Первое из возможных объяснений мы рассмотрели выше и чуть позже к нему вернемся. Второе же объяснение предполагает, что Жанна раскрывала свой замысел не разом, а постепенно, строго дозируя информацию и избегая лишних откровений. У нее были на то веские причины: одно дело облачиться в доспехи и отправиться на войну, и совсем иное – надеть дорожный костюм, чтобы принести дофину божественную весть.

Последнее-то как раз весьма типично для средневекового женского профетизма и выглядит гораздо менее экстравагантным и двусмысленным, чем образ девы-воина. Не стоит забывать, что Девица была отнюдь не первой в ряду известных нам средневековых ясновидящих женщин, которые стремились донести до светских и церковных правителей волю Небес, полученную в откровениях. Источники доносят до нас их имена: св. Хильдегарда Бингенская (†1179), св. Бригитта Шведская (†1373), св. Екатерина Сиенская (1347-1380) и менее знаменитые Констанция Рабастенская (2-я пол. XIV в.), Мария Робин (†1399), Жанна-Мария де Майе (†1414) и др. (См. LXXVIII, р. 159-168). Все они с огромной энергией бросались в бурный водоворот политических событий своей эпохи, не желая оставаться в безвестности и коротать жизнь у тихого семейного очага. Они пытались предотвратить распад единой Церкви, вмешивались в ход Великой Схизмы и Столетней войны, требуя, чтобы великие государи неукоснительно соблюдали обязанности, возложенные на них Создателем. Будучи в основной своей массе простолюдинками, они смело апеллировали к кардиналам, королям, императорам, римскому лапе, передавая им волю Божью, а подчас и порицая за нерадивость. Они могли себе это позволить, ибо были твердо уверены в своем праве говорить с земными властителями от лица Господа. Такое христологическое оправдание политической инициативы этих женщин, как правило, уберегало их от преследований со стороны институциональной церкви.

Таким образом, в начале своего пути Жанна могла опираться на знаменитый опыт своих предшественниц и не имела оснований считать себя первопроходцем. Все что ей было нужно, – это провожатые в Шинон, целью же было – короновать дофина. Если к этому времени у нее и созрело решение воевать, то ни одним словом не выдает она этого намерения! Вероятнее всего, ее мужской костюм, приобретенный в складчину жителями Вокулёра, – просто-напросто верховой. В этом дорожном платье нет ничего от воинского доспеха, и наличие оружия, т. е. подаренного де Бодрикуром меча, – минимальная мера безопасности в таком опасном путешествии. Позднее Жанна упорно отказывалась применять где-либо меч, всякий раз предпочитая ему штандарт, куда более подобающий ее миссии. Не стоит забывать, что собственно св. Михаил, который, как мы видели, первым призвал Жанну к новой жизни, назван в «Золотой легенде», а следовательно, и в проповедях Позднего Средневековья, «штандартоносцем» небесного воинства. Именно в таком качестве, т. е. в качестве королевского штандартоносца, Жанна и совершит все свои ратные подвиги.

Еще 23 июня 1428 г. Жанна поведала своему другу Мишелю Лебуэну, что «между Кусси и Вокулёром есть девушка, которая до истечения года коронует короля Франции, и заявила, что через год король буден помазан в Реймсе» (XXI, р. 280). Как раз тогда, действительно, не было еще никакой осады. А вот план, как видим, уже существовал, и сроки были Жанной определены. И вот, [402] ситуация радикально изменилась. Голоса, по признанию Девицы, твердо приказали ей спасать Орлеан, а слова Жанны, как следует из показаний земляков, остались прежними и не содержали в себе никакого намека на воинское будущее героини. И лишь после того, как Вокулёрский эскорт проехал через Жьен, тайный замысел Девицы становится достоянием общественности. Эхо этой перемены в заявлениях Жанны доносит до нас Бастард Орлеанский: «Некая юная девушка, называемая в народе Девицей, <...> направляется к благородному дофину, чтобы снять осаду с Орлеана и проводить дофина в Реймс для коронации» (XXII, р. 2). Это – первое упоминание об освобождении Орлеана как важнейшей части ее замысла.

Жьен был на пути в Шинон первым пунктом, державшим сторону дофина. Здесь уже позволительно раскрыть карты. Но, что не менее важно, он равно удален и от Домреми. В самом деле, неясно почему, придя в Вокулёр в январе и покинув этот город не раньше чем через три недели, Жанна была предоставлен на самой себе. Не было ни единой попытки отца или братьев хоть как-то вмешаться в ее судьбу, не говоря уже о том, чтобы вернуть ее домой. Между тем ригоризм Жакоба д’Арка в этом вопросе хорошо известен: «ее отец рассказывал, что видел во сне, как оная Жанна уйдет с воинами; и отец и мать с великим тщанием блюли ее и держали в строгом повиновении, <...> она также слышала от своей матери, что отец говорил ее братьям: "Поистине, если бы я узнал, что такое приключилось и я так ошибся в своей дочери, я хотел бы, чтоб они (братья. – А. С.) ее утопили, а если бы они сего не сделали, я сам бы ее утопил"» (XX, р. 115).

Неужели когда настала пора действовать, отец вдруг переменил тон? Совсем нет. Жанна призналась, что родители, узнав о ее уходе, «почти обезумели». Они простили свою дочь лишь после ее письменных извинений, отправленных из Пуатье, когда ничего уже нельзя было изменить. Значит, единственно возможное объяснение сдержанной реакции отца на уход Жанны в Вокулёр состоит в том, что в Домреми ничего не слышали о поведении Жанны во время ее долгого пребывания в Вокулёре. По крайней мере, они ничего не должны были знать о ратных планах дочери. Жанна хорошо запомнила урок, таившийся в материнских словах о сне Жакоба – язык снов часто употреблялся в ту эпоху, чтобы снять гнет глубокой подсознательной тревоги и прояснить личную позицию по какому-либо важному вопросу. Поэтому, вполне вероятно, что Жанна, со свойственным ей здравым смыслом, ловко вышла из положения – немного сместив акценты, она придала своему воинственному плану более невинные черты.

Наконец, в начале последней декады февраля Робер де Бодрикур благословил маленький отряд красноречивым напутствием: «Езжай, езжай, и будь, что будет». Характерно, что никто, кроме самой Жанны, не припомнил потом этой хрестоматийной фразы Робера. Трудно даже понять, была ли она в действительности сказана комендантом или Жанна ее просто домыслила.

Кстати говоря, историографическая легенда о торжественных проводах Жанны жителями Вокулёра противоречит источникам. Свидетели упоминают о том, что горожане купили ей мужскую одежду и все, что необходимо в дорогу. Но, при внимательном рассмотрении, людьми, экипировавшими Жанну и опекавшими ее в Вокулёре, оказываются все те же де Мец и Пуланжи с двумя [403] своими слугами, а также «дядюшка» Лассар с приятелем Жаком Алленом и супруги Ле Ройе. Всё. Остальные многочисленные свидетели реабилитации сохранили скупые воспоминания об этом периоде и полагаются во всем на рассказы самого Лассара, – скорее всего, позднейшие.

Не менее вероятно также, что контуры первоначального замысла Жанны трансформировались в дороге под воздействием внешних причин: советов ее военного «эскорта» и известий об осаде, грозившей стать роковым событием для судьбы королевства Французского. Не трудно понять, что драматическая нота в этих известиях неуклонно возрастала по мере приближения маленького отряда к Орлеану.

Вероятнее всего, на первом этапе своего пути Жанна не хотела полной ясности в отношении себя и своих намерений. Слишком много препятствий возникло бы при таких обстоятельствах и со стороны родных, и со стороны бургиньонов, через чьи земли предстояло проехать. Поэтому она раскрыла лишь необходимый минимум информации, оставив до поры до времени в тайне самое смелое из своих намерений.

Состояние ее души накануне отъезда из Вокулёра в Шинон отлично характеризуют несколько деталей: «Жанна была исполнена нетерпения, и время тяготило ее, как беременную женщину» (XXI, р. 285). Дважды порывалась она уйти, взяв мужскую одежду – впервые, когда Лассар передал ей отказ Бодрикура, а во второй раз – в компании Дюрана и его друга Жака Алена. Тогда они вместе дошли до Сен-Никола, а затем круто развернулись, ибо Жанна решила, что «с ее стороны так уходить нечестно». Как видим, и здесь Жанна явно предпочитает оставаться в правовом поле, несмотря на жесточайшее психологическое напряжение. Своей целью она видит восстановление божьего порядка, справедливости, и в этом она нисколько не уклоняется от канонической традиции. Именно из божественной справедливости, согласно «Своду теологии» Фомы Аквинского, проистекают все виды права – вечного, божественного, естественного и позитивного. Она призвана Богом восстановить нарушенное право, и не желала осуществлять этот завет нечестными способами. Позже она, скрепя сердце, заставляла себя блюсти даже ненавистное ей пятнадцатидневное перемирие с бургундцами, «лишь для того, чтобы сберечь честь Короля, а также, дабы не позорили королевскую кровь» (см. Прил. III, с. 286).

Итак, 21 или 22 февраля 1429 г. Вокулёр покидала не воительница, а ясновидящая.

Лишь после Жьена все недомолвки были отброшены, и картина полностью прояснилась. Логично, что первым говорит об этом де Мец, который был на тот момент самым близким товарищем Жанны: «Ее братья из рая и ее Сеньор, то есть Бог, сказали ей, что нужно идти на войну, дабы отвоевать французское королевство» (XXI, р. 278). Очевидец аудиенции в Шиноне, личный врач дофина Реньо Тьерри, сообщает, что «видел Жанну пред королем, в городе Шиноне, и слышал ее речи, а именно, что она послана к благородному дофину Богом, чтобы снять осаду с Орлеана и проводить короля в Реймс, дабы он был помазан и коронован» (XXII, р. 15).

Стало быть, можно проследить некоторую эволюцию в образе мыслей Девицы. Изначально ее замысел состоял лишь в коронации дофина, так как все беды королевства коренились в отклонении от Божественного плана и в отсутствии [404] легитимного помазанника на троне. И только потом, ранней весной 1429 г., факт драматической осады Орлеана заставил ее изменить решение. Возможно, она сделала это по совету новых друзей из воинского окружения: они отлично понимали, что путь к Реймсу, вопреки географии, лежит через Орлеан.

Подкрепление от архангела Михаила
Генезис миссии Жанны

Безусловно, если мы хотим понять, как формировалось в сознании Жанны представление о ее миссии, не следует ограничиваться фактами сугубо политического характера. Необходимо обратить пристальное внимание на некоторые факты внутренней жизни Девицы, которые мы можем изучать, благодаря ее собственным признаниям или рассказам очевидцев. Конечно, главным образом это касается совета Жанны и ее голосов.

Большой интерес для нас представляет единственная мужская ипостась совета Жанны, архангел Михаил. Его культ, как известно, пережил огромный подъем на заключительном этапе Столетней войны. Несомненно, этот факт придал будущему Карлу VII дополнительную легитимность в глазах народа. В землях же Барруа и Лотарингии рост интереса к образу архангела совпал с очень давней традицией. Издатель протоколов процесса осуждения Жанны и один из самых известных ее биографов, П. Тиссе, сообщает, что «в трех диоцезах [Лотарингии и Барруа] насчитывается 46 церквей, посвященных архангелу. Знаменитое аббатство Сен-Миель (Saint-Mihiel), возникшее еще в VIII в. и находящееся в Барруа, пользовалось большим влиянием в регионе» (XX, р. 72, n. 2). В документе от 30 июля 1414 г., из коллекции С. Люса, сообщается об основании Ферри Лотарингским, графом Водемоном, и его женой Маргаритой де Жуанвилль часовни св. Михаила близ замка Жуанвилль, «в коей ежедневно на рассвете должна служиться месса» (LXXXII, Preuves, p. 72). Поэтому нет ничего удивительного, что свое первое откровение, а вернее, «подкрепление» Жанна получила именно от св. Михаила.

Рассмотрим сюжет о пришествии к Жанне штандартоносца небесного воинства. «Она сказала также, что ей было подкрепление от святого Михаила. Спрошенная, которое из названных видений явилось ей первым, ответила, что первым пришел святой Михаил. Спрошенная, много ли времени прошло с тех пор, как она впервые услышала голос святого Михаила, ответила: "Я не говорю вам о голосе святого Михаила, но говорю о великом подкреплении (reconfort)"» (XX, р. 72).

Такого же рода подкрепление Жанна получит в Сен-Дени, но уже от св. Екатерины. Коль скоро сама она твердо различает, где голоса, а где подкрепление, можно полагать, что подкрепление от св. Екатерины означало, собственно, облегчение от ран. Одной из важнейших сакральных функций этой святой в эпоху Позднего Средневековья считалось исцеление и защита от ранений. Кроме того, св. Екатерине поклонялись как освободительнице пленников. Жанна носила в бой оберег – кольцо, посвященное этой святой. Поэтому вполне логично, что всякий раз, когда Жанна была ранена или находилась в плену, [405] – например, после прыжка пленницы с башни Боревуар, – она вновь интенсивно общалась именно со св. Екатериной, а не с архангелом или св. Маргаритой.

Возвращаясь к образу св. Михаила, отметим, что он издавна почитался христианами как небесный воитель, дарующий победу тому, к кому благоволит Господь. Когда в 312 г. римский император Константин одержал победу над Максенцием, архангел Михаил, согласно легенде, появился в небе, провозгласив: «In hoc signo vinces!» – «Сим знаком победишь!» Этот эпизод по сути своей очень близок рассказу Жанны о шинонском «знаке дофину». Знаменитые предшественники дофина Карла Карл Великий и Людовик Святой глубоко чтили св. Михаила. Известно, что Карл Великий провозгласил его Patronus et Princeps Imperii Galliarum (Покровителем и государем галльской империи) (LXXIX, р. 107).

Важно отметить, что Жанна получает первое подкрепление от архангела Михаила до появления собственно голосов, которые пришли к ней, когда ей было около 13 лет. Стало быть, подкрепление» можно отнести к периоду между 1424 и 1425 г. Имея перед глазами эту более или менее точную хронологическую привязку, необходимо выяснить, какие существенные для нас события пришлись на этот исторический этап.

Итак, август 1424 г. – это время одной из самых мощных и решающих атак англичан на нормандскую твердыню Мон-Сен-Мишель. Именно тогда Бедфорд, бывший регентом при малолетнем Генрихе VI, направил туда мощный флот под командованием Никола Бюрдетта. Аббатство оказывало неприятелю долгое и успешное сопротивление. В сентябре 1425 г. это противостояние увенчалось победой французов под руководством бретонца Ришмона.

Весть о несокрушимости Мон-Сен-Мишеля имела огромное значение для всей Франции, ибо святой Михаил давно считался покровителем королевства, патроном династии Валуа. После того, как в 1419 г. Сен-Дени под Парижем перешел в руки англичан, св. Дионисий, хранитель королевского знамени Орифламмы, утратил, в глазах сторонников дофина, ореол защитника королевства. В том же году Карл объявил своим личным патроном архангела Михаила. По мнению дофина, именно св. Михаил спас его от смерти во время известного инцидента в Ла-Рошели (1422 г.), когда во время заседания нотаблей пол неожиданно провалился и все присутствовавшие, включая дофина, рухнули вниз. Многие тогда сочли, что это был заговор и покушение на дофина, однако Карл почти не пострадал и в том же году пожертвовал деньги на основание обители в Мон-Сен-Мишеле.

Как все эти события отозвались в Домреми, находившейся на противоположной стороне Франции? Там были особые причины сочувствовать судьбе нормандской святыни. «Так, когда в середине 1419 г. аббат Мон-Сен-Мишеля Робер Жоливе покинул свое аббатство, дофин поставил во главе аббатства принца крови, своего кузена Жана де Аркура <...>. Сестра Жана де Аркура, Мари, в 1417 г. вышла замуж за Антуана Лотарингского, графа Водемонского и сеньора Жуанвилля. В эту эпоху вся семья исповедовала подлинный культ Горы и святого Михаила. При таких обстоятельствах, похоже, что события, происходившие в Мон-Сен-Мишеле, были известны в регионе Домреми» (LXXIX, р. 110).

Но, кроме вести о несокрушимости аббатства, период 1424-25 гг. принес французским подданным еще одну благую весть, на этот раз из области права, что особенно важно для нашего исследования. [406]

По обычаю, молодой монарх не мог управлять государством до достижения совершеннолетия. Так было даже с Людовиком Святым, который был коронован в возрасте 12 лет в Реймсском соборе. Возраст королевского совершеннолетия (majoritas regis), не был, однако, четко зафиксирован. Король, будучи первым среди рыцарей, должен был следовать традициям рыцарства, согласно которым он признавался совершеннолетним в 21 год, т. е. после трех семилетних циклов воспитания и инициаций. Но, как известно, политическая ситуация корректировала этот идеал: по сути дела, речь шла лишь о достижении монархом минимально разумного для исполнения своих функций возраста aetas discretionis (возраста благоразумия). Это казалось вполне достаточным, поскольку рядом всегда был Совет, в чьих руках оставались до определенного времени бразды правления.

Чарльз Вуд, исследуя вопрос о королевском совершеннолетии во Франции и Англии, заключает, что обычно сами короли пытались, с разной степенью успеха, диктовать условия опекунским советам, объявляя себя совершеннолетними. Возраст, в котором они это делали, сильно варьировался: от 10 лет в случае Ричарда II, до 30 – у Людовика Святого и его сына, Филиппа III (в двух последних случаях очевидна контаминация с библейским возрастом Христа, который, согласно традиции, именно в 30 лет приступил к исполнению своей миссии).

В 1380 г., после смерти Карла Мудрого, деда Карла VII, именно вокруг вопроса о престолонаследии разгорелись жаркие споры в Королевском совете. Герцог Анжуйский считал, что «в соответствии с кутюмом Франции, раз старшему сыну короля, Карлу, нет еще четырнадцати лет, он не может получить в полной мере управление королевством <...>. Пьер д’Оржемон, который считал себя главным в королевском совете, говорил весьма убедительно и сказал, приводя многие доводы, что необходимо подождать, пока он достигнет более зрелого возраста, а в особенности, что король Карл V повелел и пожелал, чтобы он не был помазан, пока не достигнет более зрелого возраста, и что герцоги Бургундский и Бурбонский должны стать воспитателями детей». Однако затянувшееся междуцарствие грозило сильными волнениями, по меньшей мере, в Париже, и было решено, что «короля следует доставить в Реймс, дабы он был помазан, <...> и что многие короли в меньшем возрасте управляли своими королевствами, и также король святой Людовик, <...> и что каков бы ни был закон или ордонанс, изданный в прошлые времена, он может быть изменен во избежание большей несообразности, каковая была бы весьма велика, из-за распри сеньоров, которая была очевидна; и что как только король будет коронован, все таковые распри прекратятся, и он примет бразды правления от своего имени, и будет иметь добрый совет» (XVIII, Histoire de Charles VI, roy de France, par Jean Juvenel des Ursins, p. 324).

Таким образом, каждое восшествие на престол требовало определенной адаптации кутюма и решающий голос в этом имел королевский совет. Однако частые вариации все-таки группировались вокруг определенной основы, которая существовала в общественном мнении, т. е. вокруг кутюма. О наличии такого кутюма даже спустя почти столетие после казни Жанны, в 1523 г., пишет в своем трактате «Наставник и Ученик» Кристофер Сент-Джермен: «Мне кажется, что поскольку закон Англии <...> основан на презумпции, <...> по [407] обычаю, несовершеннолетние до достижения возраста двадцати одного года не способны управлять собою» (XCI, р. 34).

Выйти из-под гнета ограничений, связанных с королевским малолетством, самому монарху было непросто. Так, после смерти Карла V и учреждения опекунского совета, о котором мы упоминали выше, Карлу VI не удалось воспользоваться правовой нормой, установленной эдиктом его отца от 1374 г. Эдикт гласил, что королевского совершеннолетия монарх должен достигать в четырнадцать лет. Однако Карлу VI пришлось ждать гораздо дольше, так как совет, несмотря на его просьбу о провозглашении совершеннолетия, отказал ему в этом и легко пренебрег эдиктом Карла V.

Но вот что любопытно: на 21 году жизни, как того и требовал кутюм, Карл VI повел себя принципиально иначе. В 1388 г., «держа свой план в тайне от совета, он обратился к архиепископу Реймсскому и убедил его провозгласить королевское совершеннолетие в непредусмотренной заранее речи со ступеней кафедры» (ibid., p. 37). Не следует забывать, что в интересующее нас время, т. е. в 1424 г., сын Карла VI, будущий Карл VII, миновал именно 21-летний возрастной рубеж. В глазах Жанны и ее земляков, ориентировавшихся на кутюм, а не на эдикт, достижение дофином совершеннолетия могло стать значительным событием, поскольку оно делало его законным кандидатом на французский престол.

При тяжелых обстоятельствах, в которых оказалась Франция к моменту прихода Жанны, любое нарушение кутюма, особенно в отношении персоны столь сакральной, как королевская, привлекало к себе пристальное внимание.

Таким нарушением в глазах многих французов, несомненно, стал договор в Труа, по которому королева Изабелла лишала наследства дофина, а трон по смерти ее мужа Карла Безумного должен был отойти к ее внуку, т. е. будущему сыну Екатерины Французской и Генриха V (см. LXXX, р. 15-31). Еще в 1419 г., сразу после убийства Жана Бесстрашного в Монтеро, сам Жерар Монтегю, епископ Парижский, призвал народ к «священному союзу» против английской угрозы. Он предлагал французским партиям помириться между собой и присоединиться к «единственному сыну и наследнику короля». Жителями Нормандии, к этому времени полностью занятой англичанами, владели те же чувства. Около 1420 г. нормандец Робер Блондель сочинил стихотворную «Жалобу добрых французов», в которой пламенно поддерживал партию дофина против англичан и их бургундских союзников. Не менее показателен и «Ответ доброго и честного француза всем сословиям французского народа», появившийся сразу после подписания договора в Труа. В нем была сделана попытка показать всю ничтожность этого документа с точки зрения разума и права: Карл VI не был свободен, когда подписал договор, поскольку находился в руках своих заклятых врагов; а если бы он и был свободен, договор не сделался бы от этого действительным, поскольку король пребывал не в том душевном состоянии, которое позволяло бы ему принимать настолько серьезные решения. «Так как же мог столь увечный и больной король законным образом отдавать и уступать такую большую вещь, как все французское королевство?» (XL, с. 284-285).

Как известно, дофин не признал договора в Труа. Захватив с собой казну, он бежал из Парижа и устроил свой двор в Бурже, а парламент – в Пуатье. Карл [408] родился в 1403 г., а стало быть, лишь с 1424 г., по достижении 21 года, мог считаться полноправным монархом и в соответствии с традицией престолонаследия претендовать на трон. Именно это могло означать для Жанны благую весть от св. Михаила – личного покровителя Карла.

Итак, первым объяснением «подкрепления» от св. Михаила может служить весть о важной победе, одержанной защитниками Мон-Сен-Мишеля в Нормандии. Второе объяснение можно найти в достижении дофином Карлом возраста королевского совершеннолетия, дававшего ему святое право на французский престол.

Но есть и третье объяснение, заслуживающее особого внимания. В коллекции документов Симеона Люса хранится замечательный рассказ хрониста, касающийся периода с 11 октября 1422 г. по март 1423 г.: «В сию пору означенный дофин прибыл в город Ла-Рошель, дабы созвать ассамблею своих капитанов и главных губернаторов (gouverneurs) и получить совет и заключение о возможности достичь короны Франции. И когда они пребывали на совете в одном из больших домов, великая часть оного обрушилась на том самом месте, где они находились, и оттого многие были покалечены и убиты. И оный дофин также был ранен и весьма поспешно уехал из оного города, с весьма малочисленным эскортом. И пошла потом молва в народе, что вскорости после сего он умер, а некоторые придерживались обратного мнения. И весьма долгое время ни в Париже, ни на границах Пикардии, ни во многих иных землях не ведали, жив он или нет. И длилось сие заблуждение с того времени вплоть до следующего за тем марта» (LXXXII, Supplement aux epreuves, p. 321). Новость эта разлетелась по всему королевству, которое, оказывается, пристально следило за судьбой «единственного сына короля». «В сей год (дек. 1422 г. – А. С.) была весьма холодная зима и много снега, из коего жители Турне, кои все были арманьяки, слепили множество снеговиков и фигурок дофина из почтения к оному Дофину, чем герцог Бургундский и жители Гента были весьма недовольны. И жители Турне послали тогда депутацию в земли Берри и Орлеана, дабы узнать правду о состоянии оного Дофина. И долго не возвращались в означенный город Турне, и вернулись во время Великого Поста, сообщив, что он жив» (Ibid., p. 322).

Жанне было тринадцать лет, когда ее посетило первое видение в саду отца. Подкрепление от Михаила случилось незадолго до этого, т. е. как раз в 1423 или 1424 г. Следовательно, весть о счастливом избавлении дофина от смертельной опасности также могла быть воспринята Жанной как подкрепление от его личного патрона – архангела Михаила.

Не менее интересно в связи с этим признание Жанны, сделанное ею на допросе 1 марта 1431 г. На вопрос судей о том, как давно ее посещал св. Михаил, Жанна ответила, что с того самого дня, когда ее увезли из Кротуа на борту английского судна, святой Михаил ее более не подкреплял. В Кротуа бургундцы передали Жанну англичанам. Это был последний пункт бургундского подчинения на пути к Руану – далее по Сомме Жанну привезли на территорию, подвластную Англии. В том же местечке Кротуа Жанна в последний раз присутствовала на мессе, которую отслужил для нее некий священник – приверженец Карла VII.

Таким образом, в этом небольшом эпизоде мы вновь сталкиваемся с «вассально-сеньориальной» природой голосов Жанны, – в особенности, голоса [409] св. Михаила: ступая на враждебную территорию, она начинает чувствовать себя как бы вне его юрисдикции. Покинуть землю, чьим патроном был св. Михаил, в известной мере значило для нее быть покинутой самим архангелом.

Завершая данную часть статьи, отметим, что вопрос о значении категории права в этической системе Жанны и ее современников представляется нам вполне обоснованным. Формула Dieu et mon Droit (Бог и мое право), являясь, прежде всего, девизом династии Плантагенетов, тем не менее, очень точно отражает правовое сознание как самой Жанны, так и ее окружения в целом.

Столетняя война, как и любая другая, кроме, разве что, крестоносной, воспринималась людьми той эпохи в первую очередь как феодальный поединок, правовой спор. Й. Хейзинга справедливо отмечает: «Согласно "Прению Французского герольда с Английским", правый спор, который обязывал короля Франции к завоеванию Англии, основывается в первую очередь на том, что убийство Ричарда II, супруга французской принцессы, не получило отмщения. Лишь во вторую очередь шла речь о компенсации за "бесчисленные бедствия", которые Франция претерпела от англичан, и о "великих богатствах", которые сулило это завоевание» (XCVII, с. 300).

Таким образом, мы можем утверждать, что мысли и поступки людей интересующей нас эпохи во многом определялись особенностями их правосознания. Неудивительно, что идея права оказалась в высшей степени созвучной умонастроению Жанны: бедственное положение Франции воспринималось ею как результат противоправных действий врагов королевства, а следовательно, врагов божественного порядка. Поруганное право требовало защиты, и это полностью отвечало заявленному Жанной принципу «Aide-toi, le Ciel t’aidera» – «Помоги себе сам, и Небо тебе поможет». Далее мы обратимся именно к этому ее убеждению и рассмотрим, каким образом она претворяла его в жизнь.

Текст воспроизведен по изданию: Процесс Жанны Д'Арк. Материалы инквизиционного процесса. М-СПб. Альянс-Архео. 2007

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

<<-Вернуться назад

Главная страница  | Обратная связь COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.