ОБ ОДНОЙ РАННЕЙ САТИРЕ НА КУРТУАЗИЮ: "ПРЕДПИСАНИЯ ЛЮБВИ" ФРАНЧЕСКО да БАРБЕРИНО

Среди приведенных в книге ранних итальянских свидетельств о трубадурах мы встречаемся с отрывками из сочинения да Барберино "О правилах поведения и нравах сеньор" ¹. Другое свое обширное сочинение, озаглавленное "Предписания любви", да Барберино писал, как он сам говорит в Предисловии, отложив работу над первым своим трудом, когда находился по делам во Франции и в Провансе, где его пребывание неожиданно затянулось на несколько лет. Неудивительно, что "Предписания Любви" оказались уснащенными многочисленными упоминаниями трубадуров, что непосредственно и побудило нас включить выдержки из этого любопытнейшего сочинения в настоящую книгу ².

Если да Барберино, чье сознание глубоко укоренено в моделях мысли средневековья, все же оставался далек от художественных поисков своих знаменитых современников – Данте и Боккаччо, то последний, однако, отзывается о нем как о "муже, снискавшем хвалу образцовой жизнью и достоинством нрава, который, хотя более был сведущ в священных канонах, нежели в поэзии, сложил, однако, несколько вещиц в стихах на народном языке, свидетельствующих о благородстве его прекрасных вымыслов и весьма почитаемых итальянцами" ("Генеалогия языческих богов", XVI, 6). Тому же Боккаччо приписывается латинская эпитафия, украшающая могильный камень писателя. Биография да Барберино включена Филиппо Виллани в его труд "О начале града Флорентийского и его знаменитых гражданах".

Жизнь Франческо да Барберино (1264-1348) была связана главным образом [575] с Флоренцией; здесь, а потом в Болонье, где он окончил университет, получив звание нотариуса, он знакомится с поэтами – последователями болонской школы и "сладостного нового стиля". К этому времени относятся его первые поэтические опыты, до нас не дошедшие. Вернувшись во Флоренцию, да Барберино служит в епископской канцелярии; вынужденный, очевидно по политическим причинам, в 1304 г. покинуть Флоренцию, он обосновывается в Венеции, откуда с важными дипломатическими поручениями Синьории отправляется в длительное путешествие в Прованс и во Францию. Здесь его благосклонно принимают при папском дворе в Авиньоне, а также при дворах Филиппа Красивого и короля Наваррского; да Барберино знакомится с французскими писателями и историками, в том числе с Жаном де Жуанвилем, и пополняет свое энциклопедическое образование изучением наследия трубадуров, шире – куртуазной культуры Юга. В 1313 г, да Барберино получает возможность возвратиться во Флоренцию, где получает звание "доктора обоих прав" и продолжает работу над своими литературными произведениями.

Оба крупнейших сочинения да Барберино (сборник "Цветы повестей", на который неоднократно ссылается писатель, до нас не дошел) относятся к дидактическому жанру и связаны с жанром куртуазного поучения, особенно популярным в эпоху заката провансальской поэзии. Объемный, написанный перебиваемыми прозой стихами, трактат "О правилах поведения и нравах сеньор" ³ представляет собой своего рода энциклопедию "мира женщины" С конкретностью излагаемых на протяжении книги поучений контрастирует ее аллегорическое обрамление: она сочинена, как описывается в предисловии, по просьбе некоей Мадонны, воплощающей Божественную мудрость, под диктовку служащих ей Куртуазии, Красноречия, Невинности и т.п. Книга состоит из двадцати разделов, каждый из которых соответствует определенному возрастному, социальному и матримониальному статусу дамы – девушки, замужней женщины, вдовы, в свою очередь, свободной либо обремененной детьми, вступающей в повторный брак либо уходящей в монастырь; не забыты и дама-компаньонка, служанка, кормилица и даже рабыня. В последних главах книги даются универсальные советы, которые относятся ко всем дамам и касаются, в частности, куртуазного поведения и изящных манер.

Magnum opus да Барберино составляют, однако, "Предписания Любви", ради которых он, как уже упоминалось, находясь в Провансе, прервал работу над "Правилами поведения и нравах сеньор". Нельзя не отметить, прежде всего, любопытную судьбу книги: пролежав в забвении три столетия, она была роскошно издана в Риме в 1640 г. при поддержке папы Урбана VIII, урожденного Маффео Барберини, увенчавшего этим свои генеалогические изыскания в поисках знаменитых предков. Научное издание памятника, последовавшее спустя еще почти три столетия, растянулось на четверть века и, к сожалению, не снабжено никаким комментарием, кроме текстологического ⁴. Минимального внимания удостоился памятник и со стороны ученых, [576] проявлявших гораздо больше интереса ко второму сочинению да Барберино ⁵.

Составляя свой колоссальный труд, вместивший его огромную эрудицию, писатель опирался на опыт своих предшественников-энциклопедистов XIII века – автора тройного "Зерцала" Винценция де Бовэ и в особенности флорентийца Брунетто Латини, автора Большого и Малого "Сокровищ". Символическая основа памятника восходит, как и в первом творении писателя, к поэме "Антиклавдиан" Алана Лилльского – обширному латинскому эпосу в аллегорических образах, повествующему о сотворении идеального человека и его души. По просьбе Любви да Барберино собирает всех, кто хочет служить этой богине, на высокой горе; Любовь диктует свои предписания и поучения Красноречию, которое передает их двенадцати дамам – Кротости, Усердию, Верности, Рассудительности, Терпению, Надежде, Благонравию, Подвигу, Справедливости, Невинности, Признательности и замыкающей их ряд Вечности; да Барберино же вменяется в обязанность донести эти предписания до всех, кто отсутствовал в сем высоком собрании. Так формируются двенадцать частей книги, каждой из которых предшествует соответствующая миниатюра; заключает книгу "Трактат о любви", где, в соответствии с теориями "сладостного нового стиля", обосновывается природа последней как высшего духовного блага и источника всякого морального совершенствования. Сам же памятник, в конечном счете, является ничем иным, как руководством практической морали и учебником хороших манер, адресованным всем сословиям.

В отличие от своих предшественников, составляющих подобные сочинения либо на латыни, либо на народном языке (как Матфре Эрменгау, автор провансальского энциклопедического "Любовного часослова", или Брунетто Латтини – французского и итальянского "Сокровищ"), да Барберино, с его глубоко укорененной в Средневековье ментальностью, пользуется в "Предписаниях Любви" обоими языками, наделенными в его сочинении различными функциями. Итальянскими стихами написаны собственно "предписания", сочиненные, по объяснению да Барберино, "ради знатных, людей... отечества, которые не понимают по латыни" и содержащие те или иные рекомендации, которых следует придерживаться в любви, шире – в области куртуазного этикета. Каждое из таких Предписаний снабжено переводом на довольно плохую (хотя автору она представлялась "соблюденной со всей тщательностью") латынь и огромным по объему латинским же комментарием, где приводятся, с одной стороны, иллюстрирующие эти куртуазные предписания всевозможные истории, рассказы, куртуазные анекдоты, с другой – философские и морализирующие пассажи; все это обильно приправлено выдержками из разнообразных произведений других авторов. За этой языковой дихотомией стоит, однако, не только другая, социальная, но и более глубокая, [577] мировоззренческая, вполне соответствующая статусу нашего "доктора обоих прав" – светского и канонического. Если за стихотворной частью сочинения просматривается образ любви, хотя и глубоко возвышенной, но вполне светской, то латинский комментарий, адресованный лицам духовным, в полном согласии с богословской католической концепцией интерпретирует ту же любовь, как проистекающую из любви Божественной. Как показал Г. Марруццо, да Барберино, оговариваясь в латинском тексте, что все свои сочинения, рассматривающие любовь, он "понимает духовно, но не все поддается общедоступному (т.е. на народном языке. – М.М.) объяснению", и добавляя к этому, что, даже говоря о плотской любви, он "никогда не говорил о любви недозволенной", – тем самым отмежевывается от еретической доктрины "двух противоположных истин", которая стоит за трактатом "О любви" Андрея Капеллана, осужденном в Париже в 1277 г. ⁶ За этими фундаментальными оппозициями – языковой, социальной и мировоззренческой, вырисовывается, однако, еще одна, более специфическая, относящаяся собственно к миру куртуазии – ее мы постараемся возможно подробнее рассмотреть немного ниже, сказав сначала несколько слов о собственно трубадурском подтексте книги и его источниках, до сих пор серьезно никем не изучавшихся.

Именно в лишенном какой бы то ни было систематичности латинском комментарии к "Предписаниям" мы и находим множество упоминаний трубадуров – от нечастых цитат из их сочинений и до разнообразных повествований, так или иначе связываемых с их именами. Особое место занимают Предписания V и VI второй части сочинения, посвященной Усердию. Первое из них включает сто пятьдесят "Правил Любви", второе – пятьдесят "темных мотетов Любви". Комментарий к "Правилам", представляющим собой строфы, составленные, как пишет да Барберино, "по образцу провансальских", содержит особенно много ссылок на трубадуров. Одним из основных источников, откуда да Барберино черпает свою куртуазную эрудицию, служит некая «на провансальском языке написанная книга, в которой наличен раздел, именуемый "Цветы изречений знаменитых провансальцев"» – по-видимому, поздний сборник отрывков из песен трубадуров (см. примеч. 18 к тексту "Предписаний"). Помимо этой книги, да Барберино, в соответствии со схоластической традицией, цитирует множество других сочинений, в том числе не известных ни из каких других источников, таких, как уже упоминавшаяся недошедшая до нас его собственная книга "Цветы повестей" или приписываемые им Раймону Анжуйскому трактаты на провансальском языке "О братском общении", "Об общении между людьми", "О столе", "О рыцарской доблести" и другие, Иоанну де Брансильва – "Книжка о благосклонности знатных" на французском языке, или же труды некоего Уголина де Форкалькьера, который, в свою очередь, обильно ссылается на Раймона Анжуйского. Что касается этих последних авторов, то несмотря на неоднократные попытки реконструкции их произведений, исходя из свидетельств да Барберино ⁷, мы не исключаем [578] возможности мистификации со стороны нашего писателя; точно такая же мистификация может скрываться за отсылками наподобие следующей: "Вот вкратце то, что графиня де Диа высказала пространее и подробнее в своих сочинениях". Заметим, что имя женщины-трубадурши имело все шансы стать легендарным, а сама она наделенной особым куртуазным и поэтическим авторитетом – недаром ее кратчайшее жизнеописание (LXIX) делает ее женой Гильема Пуатевинского и возлюбленной крупнейшего трубадура и сеньора – Раймбаута Оранского; приписываемое ей да Барберино авторство каких-либо дидактических сочинений более чем сомнительно. Еще чаще он пользуется менее ответственными формулами типа "Раймон Джордан рассказывает...", "Раймон Видаль говорит...", "Арнаут Каталанец сказал по-провансальски...", "Пейре Видаль на провансальском языке написал...", наконец, не пренебрегает и отсылками наподобие "Однажды я слышал в Марселе" или "Когда я был при дворе во времена монсеньора Клемента в комнате его камерария, сеньор Пьетро да Колонна, кардинал святой Римской Церкви, говорил..." Так или иначе, наряду с упоминаниями двадцати одного известного нам провансальского поэта, да Барберино ссылается на целый ряд имен, нам неизвестных. Это – помимо названных, имена Раймбаута Провансальца и Бланшман, жены Уголина де Форкалькьера, которой да Барберино приписывает авторство прений, или тенсон, и в связи с которой приводит немало куртуазных историй.

При первом прочтении сочинение да Барберино, особенно в его прозаической части, может показаться пронизанным схоластическим духом, хаотическим нагромождением разнообразных историй, которые автор излагает с позиций плоского нравоучительства, весьма невыгодно отличающего его творение от, казалось бы, несравненно более либеральных и менее морализирующих сочинений Андрея Капеллана и даже Буонкомпаньо, живших во времена еще живых куртуазных традиций (трактат Капеллана "О любви" был написан приблизительно веком раньше). Но при более внимательном вчитывании мы с удивлением обнаруживаем, что имеем дело со своеобразной, пусть даже несколько неуклюжей сатирой, равно пародирующей и переставшую к этому времени существовать куртуазию, и процветающую схоластику, первую обряжая в форму последней, что позволяет видеть в да Барберино предтечу не только Рабле и Сервантеса, но даже, может быть, и современной нам литературы абсурда. Подобно тому, как самому автору противостоит введенный им в свое сочинение оппонент Гараграфуло Гриболо, который, "опираясь на общепризнанных писателей и множество сочинений, отлично умеет ниспровергать любые, какие ни есть доводы", – точно так же псевдо-наивному морализированию стихотворных итальянских "Предписаний" противопоставлены латинские прозаические комментарии, нередко, под видом ученых рассуждений и авторитетных цитат, абсурдно переворачивающие умершие куртуазные ценности, как это эксплицировано автором в Предисловии словами самой Любви, диктующей ему, как сказано, его сочинение: "Возьми два пера и пиши уверенно – пусть одно из них будет возвышенным, а второе низменным, и сразу примись за то и другое..." И, хотя за этой дихотомией стоит, как уже говорилось, противопоставление двух языков – латыни и народного, и соответственно двух концепций любви, дихотомию эту можно, однако, понимать в расширительном [579] смысле, распространяя ее на трактовку да Барберино куртуазии в ее подлинном и сниженном значении. Не имея возможности углубляться здесь в эту тему, заметим лишь, что подобная традиция снижения, осмеяния, пародирования куртуазных ценностей, вписывающаяся в фундаментально амбивалентные модели средневекового сознания, проявляется, как отмечалось выше, едва ли не с самого момента утверждения самых этих ценностей в поэзии первых же трубадуров (ср. примеч. 1 к жизнеописанию I), а в более широком плане аналогий должна быть сопоставлена с огромными пластами так называемой "смеховой культуры средневековья".

В самом деле, любые куртуазные ценности, персонажи, формы поведения предстают в комментарии в остраненном, перевернутом, сниженном виде. Таковы, например, едва ли не все фрагменты, трактующие о рыцарях и их оруженосцах. Так, перечислив, со слов Раймона Анжуйского, пять традиционных качеств доблестного рыцаря, он, вместо ожидаемой рекомендации вступить с таким рыцарем в бой, померяться с ним силой и т.п. – добавляет: "Если увидишь перед собой влюбленного рыцаря, смелого, наделенного телесною силой..." и т.п., – "то, если сможешь, посторонись..."; тут же утверждается, со ссылкой на известного трубадура, что "если рыцарю не хватает телесной силы, то этот недостаток возмещается его смелостью и доблестью" Этот, казалось бы, трюизм на самом деле является абсурдом, так как телесная сила является неотъемлемым качеством рыцаря наравне со смелостью и доблестью – слабый рыцарь, сколь угодно смелый, просто непредставим. Вместо решительной стремительности на войне либо прославляется осмотрительная медлительность (Правило ХСVІ: пока флорентийцы выжидают, не принимая боя, умирает глава их врагов – характерна заключительная мораль – "пусть всякий усвоит то, что его касается"), либо описывается, как и стремительный, и медлительный рыцари (точно так же, как в другом случае оба брата – один велеречивый, другой молчаливый – Предписание LXV) равно обречены на гибель (Правило СХLVI), что можно считать проявлением скептицизма да Барберино. Экспертом по правилам ведения поединков оказывается никто иная, как графиня де Диа, которая, во вполне схоластическом духе, предлагает их универсальную классификацию, рекомендуя, в частности, в "поединке насмерть" руководствоваться "одним-единственным правилом: жизнь должна быть дороже законов рыцарства" Под стать подобным принципам и описываемые да Барберино рыцарские оруженосцы – настоящая пародия на настоящих оруженосцев: они сонливы, ленивы, "скалят зубы и стоят с разинутым ртом", дерзко отвечают своим рыцарям и т.п., а тезка знаменитейшего рыцаря двора короля Артура Ланцелот то представлен оруженосцем Раймона Анжуйского и ежедневно наблюдает за поступками своего господина, занося их в свои записки, то, когда сам, после четверти века службы, становится рыцарем, просит взаймы сотню ливров у своего собственного оруженосца; а когда тот, имея их, отказывает, уличает его в казнокрадстве. Столь же нелепым образом рисует автор папу Селестина V, действительно происходящего из низов, живущим по-мужицки, "шагающим взад и вперед по покою с ломтем хлеба в руке, который он то и дело откусывал" и отпивающим вино прямо из кувшина, подаваемого ему слугой. [580]

Предписания куртуазного тона сводятся либо к элементарным трюизмам (описывается, например, что Иоанн де Брансильва, законодатель вежества, "никогда не выкладывал изо рта ни хлеба, ни мяса, ни чего-либо иного или его частички после того, как положил это в рот"), достигающим грани абсурда (совет "приветствовать всех без изъятия", чтобы "полнее всего выразить свое уважение"), либо к перевернутым формам куртуазного общения, как в рассказе о девице, чудовищно оскорбляющей рыцаря лишь за то, что он делает ей комплименты и заговаривает о ее замужестве (Предписание XII), или же в комментарии к нелепой формуле "не своди любящего с возлюбленной", где, споря с Гараграфуло Гриболо, который ссылается на известного своими фривольными мотивами трубадура Гильема де Бергедана, да Барберино доходит до вполне здесь неуместных ссылок на отцов Церкви. Перевернутость куртуазных отношений между полами определяет и следующее рассуждение: мужчины, согласно якобы Раймону Анжуйскому, должны быть вежливы с дамами, ибо ничто их к этому не обязывает, так как если бы это учтивое обращение с дамами было для них обязательно, то заслуживало бы меньшей хвалы. Кстати, в уста трубадуру Гильему Магрету, которого традиция, в соответствии со значением его имени, рисует (в том числе и буквально – в миниатюрах рукописей) худым и тощим, вложено утверждение, что если бы дамы были наделены столь же крепкими членами, как мужчины, то безраздельно господствовали бы над последними, заставляя их исполнять женские обязанности, – "так как преимущества, связанные с господствующим положением, присвоила себе только сила". Согласно же Пейре Видалю, лишь утратившие рассудок мужья притязают на господство над своими женами, не замечая, как безобразны они сами. Все, что есть добродетельного на земле, порождается благодаря любви женщин, – но, добавляет да Барберино, – "иное – прикровенно, иное – окрашенное в цвет чего-либо другого".

За внешне нравоучительной прямолинейностью отношения да Барберино к собственно "куртуазной любви" просматривается та же амбивалентность, переходящая в индифферентность, окрашенную некоторым цинизмом. Как было показано выше, да Барберино, хотя и категорически осуждает любовь недозволенную, или "бешеную", однако не отрицает, что в его произведении "не все пребывает в пределах любви Божественной". Возражая, опять-таки, своему оппоненту, он, отказываясь писать "об обманах и всевозможных уловках" (да Барберино имеет в виду, конечно, овидианскую традицию, продолженную в средневековье), советует всякому человеку во всем придерживаться надлежащей благопристойности, адресуясь как к дурным женщинам, так и к добропорядочным, так как этим он больше придется по сердцу не только последним, но и первым; тем самым получается, что автор не только озабочен скорее соблюдением, нежели исполнением требований благопристойности, но и не исключает для своих читателей общения с женщинами первой категории. Ирония просматривается и за такими эпизодами, как отказ доны Бланшман взять, после ее замужества, в возлюбленные сеньора Аймерика, называя это бесчинством (Правило LXI) – при том, что классическая "куртуазная доктрина" как раз поощряла любовные отношения между замужней дамой и поклонником, или же за ссылкой сеньора Югонета, застигнутого в [581] прелюбодеянии, на то, что совершенное им совершают все рыцари и оруженосцы графа Тулузского, который его допрашивает (Правило XXXII), или, наконец, за прославлением жены ленивой и нерадивой, но верной, в отличие от старательной и угождающей своему мужу, но не щадящей его чести (Правило XXXVIII) и, конечно же, за хрестоматийным противопоставлением легкомысленной красавицы добродетельной дурнушке (Правило СV). Та же ирония сквозит за всеми эпизодами убийств – рыцаря Раймбаута графом Фландрским за вздох, допущенный им, когда он служил графу в присутствии графини (история, напоминающая скорее сцену убийства пажа в твеновском "Янки при дворе короля Артура"), Джамы Арнаута графом Тулузским, встретившим его в узком проходе замка вместе с графиней, возле которой тот оставался лишь из соображений куртуазности, или же герцогом Бургундским – своей жены и брата за то, что тот, приветствуя ее, обнял и прижал к своей груди. Абсурдирующий характер таких рассказов не менее очевиден, чем рассказа о Вергилии, который удалился из своего поместья близ Мантуи, "так как там украли и увели его белую корову, и ему не удалось в этом бесчестном краю обрести для себя спокойствие, и вскоре он отправился на поиски мест, более пригодных для воплощения его замыслов", или затмевающей, кажется, все вышесказанное истории о слабоумном из свиты (!), сопровождавшей некую графиню, проезжавшую через Бургундию, где он попытался изнасиловать деревенскую девушку, за что крестьяне убивают всех до одного провожатых графини и чуть не насилуют в свою очередь ее самое. "Крестьяне, – добавляет да Барберино, – по причине того, что виновных в происшедшем было великое множество, не понесли наказания, что в высшей степени возмутительно".

Одним из остраняющих приемов да Барберино является, как можно было уже заметить, использование им при обсуждении тонкостей куртуазии – стиля и методов схоластической философии, – от формул типа "смотри пример" или упоминания о браке доны Бланшман с Уголином де Форкалькьером как о событии, о котором «ты мог бы узнать, если бы прочел ниже в VIІІ ^а части "Благоразумия" примечание к наставлению IX ^c», и до обсуждения в формах схоластического аргументирования таких вопросов, как слева или справа, выше или ниже по течению должно находиться, переправляясь через реку, по отношению к лицу, превосходящему другого по своему положению; как пользоваться ножом, в частности, в зависимости от того, с какой стороны падает свет на подлежащее разрезанию, или же классификации различных поединков, в том числе и словесных, с учетом правоты спорящих, степени их распаленности или спокойствия, дружеских и иерархических отношений между ними и т.д. – вплоть до рассказа о настоящем теологическом диспуте в Париже о том, может ли быть засчитано однократное проявление милосердия, который, знаменательным образом, заканчивается присоединением победившего противника к мнению своего оппонента. Помимо сказанного эффекта, это создает в комментирующих разделах произведения, с присущей им хаотичностью, – иллюзию мнимой упорядоченности, лишь еще раз вскрывающей пустоту ценностей, обсуждаемых в подобных терминах и формах. Уместно вспомнить, что сам да Барберино упоминает, что ему, хотя он и не художник, пришлось снабдить свое сочинение собственными своими [582] рисунками, – "ибо никто из художников в тех краях, где была начата настоящая книга, не мог понять меня надлежащим образом". Эта фраза свидетельствует, несомненно, о "двойном дне" произведения Франченско, которое не было, по-видимому, "надлежащим образом" понято его современниками.

Множеством своих особенностей, начиная от билингвизма и до обыгрываемых да Барберино методов схоластических споров, от претензий на то, что "Предписания Любви" изложены им "с уст самой Любви, которая красноречиво их излагала", и до ссылок, истинных и мнимых, на куртуазные авторитеты – "Предписания" одновременно и представляют, и пародируют подобные, в большинстве своем не дошедшие до нас или полностью неизвестные читателю (а частично и вымышленные да Барберино), морализующие, кодифицирующие, рассуждающие о любви произведения, писавшиеся второстепенными учеными авторами в ту эпоху, когда живое служение куртуазии отходило в область предания. Несмотря на посредственность итальянских стихов "Предписаний" (вспомним, что Боккаччо считал да Барберино скорее юристом, нежели поэтом) и тяжеловесность и бесформенность латинского комментария, писателю все же удалось возвести из обеих этих частей весьма своеобразное здание. Из всего опыта поэзии "сладостного нового стиля" да Барберино, будучи писателем, по существу, обращенным к прошлому, глубоко "готическим", усвоил, кажется, лишь ее философскую подоплеку, абсолютизирующую любовь как основу всякого блага, шире – как силу, направляющую мироздание, – идею, которую он весьма оригинально претворил и .развил в своем сочинении. Подлинный же литературный фон памятника составляет, однако, поэзия трубадуров, с которой он имел возможность познакомиться не только на своей родине, но и непосредственно в Провансе спустя столетие после ее угасания. Что касается ссылок на трубадуров, которыми изобилует сочинение, то, хотя многие из них остаются неустановленными, другие все же нередко восходят к источникам, до нас не дошедшим и занимают место в каталогах их произведений. В наших выдержках из комментария да Барберино в Дополнении третьем (IV, 3) мы сочли оправданным привести, помимо фрагментов, упоминающих собственно о трубадурах, отрывки, иллюстрирующие некоторые моменты жизни различных сословий и нравы эпохи, так же, как и весьма любопытные рассуждения автора о выборе им того или другого языка, стихотворной формы, об аллегорических рисунках, которыми он снабдил рукопись, и т.п. Предлагаемый читателю перевод – первый перевод памятника не только на русский язык, но, насколько нам известно, и на какой-либо европейский.

Комментарии

1. Дополнение первое, II, 3.

2. Свидетельства о трубадурах в памятнике изучались ученым-провансалистом А. Тома: Thomas А. Francesco da Barberino et la litterature provençale en Italie au Moyen âge. Paris, 1883. Исследование это снабжено обширным приложением, в котором приводятся относящиеся к трубадурам фрагменты.

3. За двумя изданиями XIX века последовало новейшее, под редакцией Э. Сансоне: Reggimento e costumi di donna / Ed. Sansone G.E. Torino, 1957.

4. I Documenti d’Amore di Francesco da Barberino. Vol. 1-4 / Ed. Egidi F. Roma, 1905-1927. Переиздано: Archè, Milano, 1982.

5. Помимо во многом устаревшего специального исследования А. Тома, памятник удостоился в новое время лишь нескольких монографических статей, из которых укажем: Marruzzo G. Composizione е significato di "I documenti d’amore" di Francesco da Barberino // Giomale italiano di filologia. N. 5. 1974. P. 217-251. Книга Р. Ортиса, с ее многообещающим названием – Ortiz R. Francesco da Barberino е la letteratura didattica neolatina. Roma, 1948 – собрана на самом деле из разрозненных статей, которые автор писал на протяжении почти полувека; "Предписаниям Любви" в ней уделено наименьшее место, несколько большее – в книге: Parducci A. Costumi ornati. Studi sugli insegnamenti di cortegiana medievali. Bologna, 1928.

6. Marruzzo G. Op. cit. P. 249-251.

7. Thomas A. Op. cit., p. 130-142; Ortiz R. Op. cit. P. 104-106; Parducci A. Op. cit. P. 36-41. См. также: Monson D.A. Les "Ensenhamens" occitans. Paris, 1981. P. 133-139.