СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ПРОВАНСАЛЬСКИЕ ЖИЗНЕОПИСАНИЯ И КУРТУАЗНАЯ КУЛЬТУРА ТРУБАДУРОВ

I. ТРУБАДУРЫ И КУРТУАЗНО-ПОЭТИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРА ПРОВАНСА ХІІ-ХІII веков

Во всем, что касается старопровансальской куртуазной литературы, процветавшей на юге Франции на протяжении ХІІ-ХІІІ веков, обнаруживается любопытный парадокс. С одной стороны, обилие сведений, которые можно получить не только из песен трубадуров, но и из их средневековых жизнеописаний, начатых составлением в эпоху упадка этой поэзии в середине XIII в. Начиная с XVI в. эти сведения кропотливо систематизировались и обрабатывались сначала итальянскими, а спустя два столетия и французскими эрудитами, так что к началу XIX в., ознаменовавшему переход к научному изучению трубадуров, был уже накоплен огромный материал. За прошедшие с тех пор два столетия наши знания о них были значительно углублены и расширены, а сама "провансалистика" превратилась в разветвленную и чрезвычайно разработанную науку под стать классической филологии ¹.

С другой стороны, несмотря на разработанность отдельных ветвей этой науки, неясными остаются такие кардинальные проблемы, как история появления трубадуров на европейской сцене и даже самое значение слова [508] "трубадур", этимология которого может объясняться по-разному. По-видимому, это слово связано не только с обычным значением глагола trobar – "находить" (в значении "изобретать", "находить новое"), но и с узкоспециализированным позднелатинским глаголом (con)tropare со значением "сочинять тропы", т.е. неканонические вставки в литургические гимны, исполнявшиеся во время церковной службы. Такое происхождение слова "трубадур" обнаруживает непосредственную связь провансальской лирики со средневековой латинской литургической поэзией, – связь, которая подтверждается многими данными, особенно метрическими и строфическими формами песен ранних трубадуров и их музыкой. Другие, конкурирующие теории "происхождения" поэзии трубадуров поочередно возводили ее истоки к фольклору, античной и средневековой латинской литературе, наконец, к строфической арабоандалусийской поэзии, получившей распространение в соседней Испании.

Трубадуры – поэты, слагавшие свои сочинения на народном языке юга Франции, получившем название "провансальского" (хотя область его распространения охватывает территории не только собственно Прованса, но покрывает Перигор, Лимузин, Овернь и т.д.), и исполнявшие их при феодальных дворах южной Европы. Насколько новаторским было обращение трубадуров, до которых стихосложение, в области высокой поэзии, практиковалось только на "вечной", "неизменной" латыни, к языку народному, разговорному, читатель может заключить хотя бы по многочисленным замечаниям, рассыпанным в латинской части наших "Дополнений": спустя приблизительно двести лет после зарождения провансальской поэзии Данте посвящает этой лингвистической контроверзе трактат "О народном красноречии" (отрывки, касающиеся трубадуров, приведены в Дополнении втором, III), а Франческо да Барберино в предисловии к своим "Предписаниям Любви" все еще подробно рассуждает о том, почему он решил использовать "рифмованные стихи на народном языке" для основной части своего сочинения и "латинскую прозу" – для комментария (там же, IV, 3); Гальфред Вандомский же, говоря о не дошедшей до нас эпической поэме, со всевозможными уступками объясняет, что автор сложил ее "на материнском, я бы сказал, языке, размером, распространенном в народе, чтобы тот все полностью понимал... и используя народную речь, он, тем не менее, нисколько не утратил свойственной ему утонченности..." Все это живо свидетельствует о том, что проблема пригодности народного языка для "настоящей" литературы продолжала жить в сознании писателей на протяжении еще нескольких поколений после появления трубадуров ².

Итак, почетное звание трубадура относилось к профессиональным поэтам, сочинителям песен, которые они часто сами и исполняли под аккомпанемент какого-либо музыкального инструмента типа виолы или лиры. Среди трубадуров существует градация – от простых рифмоплетов, слагающих стихи "без всякой соли", и до поэтов, получивших свой дар от неба и "царственным званием" сочиняющих стихи "как власть имеющие"; здесь, кажется, уместно [509] вспомнить жизнеописание двух братьев-трубадуров, Пейре и Аустора де Маэнсак, которые уговариваются о том, что "одному достанется замок, а другому – трубадурское художество. Замок достался Аустору, а Пейре художество, и принялся он воспевать жену эн Бернарта де Тьерси" (XLIV, здесь и далее римские цифры отсылают к "Жизнеописаниям трубадуров"). Существует несколько текстов, так называемых назиданий (ensenhamens), в которых трубадуры перечисляют достаточно высокие требования, предъявляемые и к исполнителям их песен – жонглерам, выдвигая на первый план их литературную осведомленность и музыкальные способности; жизнеописание Арнаута де Марейля – бедного трубадура, "по воле судьбы и предначертанию звезд" попавшего ко двору графини де Бурлац, отмечает, помимо его приятной внешности и умения хорошо петь, что он хорошо вслух читал романы (VII). Из девяноста пяти дошедших до нас средневековых рукописей – сборников песен трубадуров, шесть знаменитейших манускриптов украшены миниатюрами, в том числе изображающими трубадуров, чьи 97 "портретов" (о реальном сходстве здесь едва ли может идти речь) вписаны в инициалы (заглавные буквы) текстов их песен; миниатюры одной из этих рукописей всецело посвящены женщинам-трубадурам.

Жонглеры – высоко профессиональные певцы – разносили песни знаменитых трубадуров по феодальным дворам (впрочем, жизнеописание "антикуртуазного" Гильема Фигейры говорит, что он, трубадур, стал "городским жонглером" – LXV), что в условиях устной культуры трубадуров было равносильно их "публикации". Заключительные строки песни часто содержат обращение к жонглеру с указанием адресата, как правило, зашифрованного, которому он должен песню "доставить". Знаменитые трубадуры держали при себе постоянных жонглеров, как например, Бертран де Борн жонглера Папиоля, а Арнаут де Марейль жонглера Пистолету, что значит "письмецо", – прозвище, данное ему, как полагают, именно по функции такой "доставки". Подобное же прозвище – у Пейре Бремона Рикас Новас, что значит "Богатые Сказы", а прозвище Аймерика де Беленоя означает "приятная докука", – заметим, однако, что жонглер Кабра был прозван так лишь потому, что изображение козы (cabra) украшало герб его покровителя Гираута де Кабрейры. Гираут де Борнель странствовал, по крайней мере, по словам жизнеописания, в сопровождении сразу двух жонглеров (VIII). Грань между положением трубадура и жонглера была достаточной зыбкой – последний мог возвыситься до статуса трубадура, начав сочинять песни, как, кстати, упомянутый Пистолета – автор пользовавшейся огромной популярностью песни, написанной от имени бедного жонглера (она приведена при его жизнеописании – LXXV; еще позже Пистолета сделал буржуазную "карьеру" – по сообщению его средневекового "биографа", он благополучно женился, стал богатым купцом и дворов больше не посещал). Однако нередко и трубадуру, при наступлении черных дней, случалось промышлять искусством жонглера. Трубадуры, которые жили на то, что они зарабатывали своими песнями, и которые в этом смысле были первыми в Европе профессиональными писателями, должны были делиться с жонглерами подарками, которые получали от своего патрона, [510] а в случае размолвки трубадура с его покровителем жонглер разделял и его неудачу.

Поэзия трубадуров культивировалась при дворах знатных южнофранцузских (а немного позже итальянских, испанских, французских) сеньоров на протяжении сравнительно короткого периода с конца XI по конец XIII столетия. Появление куртуазной поэзии в Провансе было ответом на моральные и эстетические запросы наиболее развитой в Европе и вместе с тем достаточно свободной и независимой феодальной аристократии, выражением ее нового куртуазного идеала ³. Поэзия трубадуров всегда оставалась поэзией, аристократической по преимуществу, хотя среди трубадуров, которыми чаще всего становились более или менее образованные клирики, встречаются представители самых различных сословий, в том числе, по подсчетам одного из историков, до двадцати трех влиятельных сеньоров, из которых наиболее могущественными были знаменитый "первый трубадур" Гильем, граф Пуатье и герцог Аквитанский, Джауфре Рюдель, князь Блайи, и граф Раймбаут Оранский. Роль мецената в жизни трубадура, не имевшего нередко иных средств к существованию, кроме поддержки богатых сеньоров, исключительно велика, и многие песни полны восхвалений щедрых патронов, вокруг которых собирались соперничающие поэты. Периоды благоденствия нередко заканчивались изгнанием, как о том повествует, к примеру, жизнеописание Бернарта Вентадорнского (VI), которому пришлось покинуть родной Вентадорн, где он был воспитан, после того как виконт Вентадорнский узнал о любви трубадура к его жене (подобная же история рассказывается и о Пейре Видале, поспешно бежавшем от гнева своей госпожи, графини Барраль, после того как он, проникнув в спальню, "похитил" ее поцелуй). Переходя от одного двора к другому, трубадуры путешествовали не только по югу и северу Франции, Испании и Италии, – они доходили до Англии, Германии, Венгрии, Балкан, Кипра и Мальты, а вместе с крестоносцами и до Палестины, всюду разнося благую весть куртуазной любви. Согласно средневековому жизнеописанию трубадура Элиаса Кайреля, он "обошел почти все населенные пределы круга земного" (XXXV). Напротив, биограф Альбертета Кайльи специально отмечает, как нечто необычное, что тот никогда не покидал своей родной округи (LXVII).

Профессиональную выучку трубадуры, даже имевшие традиционное религиозное образование, получили, так сказать, "на ходу", в куртуазной среде, которая сама напоминала закрытую для посторонних своего рода эзотерическую школу, основанную на принципах куртуазии; больше всего поэты учились друг у друга, усваивая и развивая быстро устанавливавшуюся систему куртуазных ценностей, которую они расцвечивали своими талантами. Их знания, опыт и вкус определялись множеством обстоятельств, начиная от специфических условий юга Франции, с укладом жизни средневекового замка, обусловленным различными феодальными и рыцарскими установлениями, и кончая всевозможными литературными, духовными и философскими веяниями, [511] в эту эпоху относительного "единства мира" достигавшими Прованса одновременно с Запада и с Востока, поскольку в силу географических и исторических условий арабский Восток в то время располагался на западе от земли трубадуров, в непосредственном с ней соседстве.

Что же нового принесли трубадуры, за что их считают основателями европейской лирики? Совершенно очевидно, что поэзия трубадуров – это поэзия любовная по преимуществу, и жизнеописания их выстраиваются, как правило, вокруг любовного сюжета. Трубадуры воспевали любовь в численно преобладающем и наиболее важном по своему значению жанре куртуазной песни, или кансоны (chanso), степень совершенства которой призвана соответствовать совершенству этой любви ⁴. Так, автор провансальского поэтического трактата "Учение о стихосложении" (XIII в.) заявляет, что "нет такого слова, лучшего ли, худшего ли, каковое, ежели оно зарифмовано трубадуром, не осталось бы в памяти навсегда, ибо пением и трубадурским художеством управляет Любовь". Таким образом, любовь, занявшая место античных муз и диктующая трубадурам их песни, определяется трубадурами как источник совершенства, чистоты и добра, эта любовь облагораживает любящего. По своей природе эта любовь ориентирована не на достижение какой-либо цели, а на переживание, которое одно способно принести влюбленному высшую радость. Эта радость достигается долгим страданием, но добровольно принятое страдание оборачивается для трубадура блаженством.

Однако куртуазные трубадуры воспевали не только любовь и дам; они посвящали пламенные сирвенты злободневным вопросам политики и морали, высмеивали своих политических и религиозных противников, проповедовали крестовые походы, прославляли доблесть и щедрость своих покровителей и друзей, оплакивали их смерть. В поэзии трубадуров преломилось все многообразие средневековой жизни эпохи Ренессанса XII в., как иногда называют этот период. И наряду с высокой куртуазной лирикой, наряду с торжественными и серьезными сирвентами поэзия трубадуров в высшей степени насыщена юмором, любовью к шутке и остроумием.

Жанр сирвенты ⁵ (исторически "песни служащего") сам как бы является "служебным", "подчиненным" по отношению к кансоне, поскольку в сирвентах принято было пользоваться метрическими схемами и музыкой уже существующих куртуазных песен: предшествующий автор являлся авторитетом. Насколько в ходу был этот обычай, указывает то обстоятельство, что жизнеописание Гильема Райноля д’Ата (LXXVII) специально оговаривает, что свои сирвенты трубадур слагал "кладя их на новые напевы". В самом деле, до двух [512] третей дошедших до нас сирвент используют прежде существовавшие метрические схемы и музыку. Такой обычай придавал сирвенте некую особую остроту и одновременно открывал преимущественные возможности для скорого ее распространения жонглерами, что для песен, написанных, пользуясь словом одного из жизнеописаний (LXXXV), "на злобу дня", имело решающее значение. В жизнеописании того же Гильема Райноля д’Ата содержится замечание, что он слагал сирвенты, "жала которых опасались многие сеньоры" (LXXVII), а про Бертрана де Борна в разо пятнадцатом говорится, что и французский король Филипп Август, и Ричард Львиное Сердце "побаивались его из-за его языка" (XI). Обличительными сирвентами, посвященными политике, обменялись Ричард Львиное Сердце и Дофин Овернский – читатель найдет и ту, и другую в разо четвертом Дофина (XLII). Такие сирвенты, вследствие содержащихся в них персональных намеков, часто трудные для интерпретации, иногда проливают свет на менее известные черты исторических персонажей и теневые аспекты средневековой жизни. Ярким примером могут служить комментируемые в разо десятом и тринадцатом Бертрана де Борна сирвенты, в которых он обличает своего врага короля Альфонса II Арагонского; немало достается в его сирвентах и другим сильным мира сего.

Огромную роль в жизни эпохи играли политические сирвенты, в которых трубадуры – нередко это были сами сеньоры – пропагандировали действия королей или сюзеренов, подстрекая к войне или призывая, напротив, к миру. Естественно, что в обоих случаях поэт, в соответствии с истоками жанра, защищал политику своего патрона, чьим рупором служили его песни, или свою собственную, стремясь при этом дискредитировать врага. В умелых руках поэта подобные сирвенты являли большую силу. Эзра Паунд сравнивает роль сирвенты с ролью, какую в современном обществе играют средства массовой информации – радио, печать, телевидение. Так, последнее разо Раймона де Мираваля утверждает, что король Педро Арагонский, получив песню Раймона Мираваля с ее концовкой, призывающей защитить графа Тулузского от северян-крестоносцев, "с тысячью рыцарей явился к графу Тулузскому, дабы ради той кансоны выполнить данное им обещание отвоевать потерянные графем земли. И ради той же кансоны был он убит при Мюре французами, и из тысячи бывших с ним рыцарей ни один не спасся" (LVIII, разо четвертое). Отступник же Пердигон, напротив, "песнь сложил, в каковой призывал к крестовому походу, и, каковую услыхав, становились многие крестоносцами" (LIX – обо всех этих событиях мы расскажем немного ниже).

В памятнике комментируется целая серия такого рода сирвент, принадлежащих знаменитому Бертрану де Борну, который, словами жизнеописания, "когда бы ни пожелал, всегда умел заставить Генриха короля и сыновей его поступать по его указке, а желал он всегда одного: чтобы все они – отец, сын и брат все время друг с другом воевали. Желал он также, чтобы всегда воевали между собой король французский и король английский. Когда же они мир заключали или перемирие, тотчас же старался он сирвентами своими этот мир разрушить, внушая каждому, что тот себя опозорил, заключив мир и пойдя на уступки" (XI, 1). Хотя жизнеописание, несомненно, и преувеличивает роль [513] Бертрана как "поджигателя войны", репутация эта стоила ему наказания в дантовом "Аду", где он за то, что подстрекал к войне против короля Генриха II Английского его сына, так называемого Короля-юношу, обречен вечно нести по адскому кругу отсеченную от тела собственную голову (см.: Дополнение второе, I, 3 А и рис. к жизнеописанию XI).

В самом деле, значительная часть обсуждаемых в разо сирвент Бертрана связана с перипетиями междоусобных войн королевского дома Плантагентов, внутри которого столкнулись интересы, с одной стороны, английского короля Генриха II и его сына Ричарда Львиное Сердце, унаследовавшего от матери – Алиенор Аквитанской, внучки "первого трубадура", обширные владения на юге и в центре Франции (после смерти отца он принял также и английскую корону), – и с другой стороны, младшего брата Ричарда, Генриха III Короткий Плащ (Короля-юноши). Последний, хотя номинально и был коронован еще при жизни отца, фактически же не получил во владение никаких земель ни в Англии, ни на континенте, став лишь соправителем, с сомнительными правами и властью, своего отца и братьев, с которыми он силился воевать, пока в 1183 г. не погиб от лихорадки в одном из военных походов. Другую тему его сирвент составляют войны из-за спорных континентальных владений между французской и английской коронами – королем Филиппом-Августом и тем же Ричардом Львиное Сердце (разо пятнадцатое-шестнадцатое), а также междоусобные войны между феодальным и. владетелями – вассалами той и другой стороны. Наконец, несколько сирвент и комментариев к ним посвящены конфликту Бертрана с собственным его братом Константином из-за принадлежавшего им обоим замка Аутафорт, – конфликту, в который они втянули весьма значительные силы и который повлек за собой серию междоусобиц (разо шестое-девятое).

Традицию Бертрана продолжают Бертран де Борн-сын, выступивший с сирвентой против сменившего Ричарда на английском троне Иоанна Безземельного (XII), Дофин Овернский, обменявшийся злободневными сирвентами (XLII). с Ричардом, и трубадуры, вставшие на защиту "куртуазного отечества" в эпоху альбигойских войн (о которых ниже). Обсуждается в памятнике и "агитационная" сирвента Фолькета Марсельского (LXXII, разо четвертое) – одна из тридцати пяти дошедших до нас сирвент, пропагандирующих крестовые походы в Испанию и Палестину (однако в сирвентах других трубадуров господствуют мотивы осуждения этих варварских экспедиций). Интересны случаи, когда между трубадурами, вовлеченными в военную интригу, происходит обмен сирвентами. Такие эпизоды комментируются в жизнеописаниях – мы уже говорили об обмене сирвентами между Дофином Овернским и Ричардом Львиное Сердце; другой подобный случай, который произошел между Генуэзцем Бонифачи Кальво, выступившим в своей сирвенте, сочиненной им на провансальском языке, против венецианцев, и не замедлившим ему ответить венецианским пленником в Генуе Бертоломе Дзордзи, приводится в жизнеописании последнего (С). Любопытно, что, получив ответ, Бонифачи отыскал своего оппонента, и они стали друзьями. Диалогический принцип хорошо сочетается здесь с игровым началом, проявляющимся в юморе, который не изменяет трубадурам даже при крайней серьезности тем и обстоятельств. [514]

Наряду с кансоной и сирвентой, которые древнейшими, неоднократно цитированными поэтиками определяются как основные жанры, у трубадуров было в употреблении немало жанров, этими же поэтиками отнесенных к разряду второстепенных, таких как альба (рассветная песнь), пастурель (см. III), девиналь (загадка, см. LXX), танцевальные песни – эстампида (см. там же), данса и ретроэнса, и некоторые другие ⁶. Мы не имеем возможности останавливаться на жанрах, только упоминаемых или представленных в памятнике единичными произведениями – отсылаем читателя к примечаниям соответствующих текстов, не будем распространяться также и о жанрах индивидуального изобретения, таких как "песнь ни о чем" Гильема Аквитанского (I), которой своеобразно подражает Раймбаут Оранский (XLVIII). Скажем несколько слов лишь о диалогическом жанре прения ⁷, представленном в жизнеописаниях партименами – стихотворными спорами, позиции каждого из участников которых задаются изначально, и тенсонами, оставляющими место для более свободного диалога; к ним добавляется джок-партит (буквально – распределенная игра) с тремя и более участниками – таково прение Саварика де Маллеона с Юком де Сент Сирком и Гаусельмом Файдитом относительно того, который из знаков дамы – любовный взгляд, пожатие руки или же то, что она незаметно жмет своею ножкой ногу трубадура, – следует считать настоящим изъявлением любовного чувства (ХХVIII). Генезис этого жанра у трубадуров просматривается в том обычае обмена сирвентами, о котором мы говорили выше и в сравнении с которым прение явилось, по существу, лишь следующим шагом.

Прения трубадуров могли носить как вымышленный характер – такова тенсона Гираута де Борнеля с Аламандой (VIII, разо первое), – так и реально сочиняться двумя трубадурами, которые иногда объединяли свои усилия и в моножанрах, – нам известен по крайней мере один случай соавторства двух трубадуров, Томьера и Палази, которые вместе сочиняли сирвенты "на злобы дня всего Прованса" и по этой причине удостоились общего жизнеописания (LXXXV). Решаемые в прениях куртуазные споры, проникнутые духом игры и шутки, становились той отдушиной в куртуазном универсуме, через которую чаще всего находили выход всевозможные пародийные и игровые моменты. Именно здесь, на периферии жанровой иерархии трубадурской поэзии, торжествует стихия шутливого переворачивания, игрового развенчания куртуазного мифа, выраженная в разнообразных "сниженных мотивах", самым ярким примером которых в памятнике являются, кажется, парадоксальные "советы влюбленным" Раймбаута Оранского в песне, приведенной при его жизнеописании. К этой стихии тяготеет и тенсона между Бертраном д’Аламаноном и Сорделем о том, следует ли предпочесть любовь браням (Бертран, отстаивающий воинскую доблесть в ущерб любви, как раз отличался в куртуазных кругах репутацией труса – LXXXIX), и полный обоюдных насмешек спор маркиза Альберта де Маласпина с.Раймбаутом де Вакейрасом [515] (ХСVІ), наконец, доходящий до крайней двусмысленности, исполненный как крайностей куртуазной казуистики, так и живых страстей дебат Ланфранка Чигалы с трубадуркой Гильемой де Руджьер (ХСІХ). Подобные мотивы, сопровождающие поэзию трубадуров буквально с момента ее зарождения – достаточно сказать, что они определяют половину дошедшего до нас наследия первого трубадура Гильема Аквитанского, – ничуть не противореча высокому служению куртуазной любви, напротив, предохраняли ее от вырождения в лишенные живого биения пустые схемы.

В завершение нашего разговора о поэзии трубадуров и куртуазной культуре остановимся на пресловутом вопросе об их музыкальном творчестве. В самом деле, общеизвестно, что поэзия трубадуров была лирикой в настоящем смысле этого слова – трубадуры были одновременно поэтами и композиторами, сочинявшими "слова и напев", а жонглеры – певцами; с пением, песней связано само слово "кансона". Жизнеописания трубадуров нередко даже протиивопоставляют композиторское их творчество – поэтическому. Так, о знаменитом певце "дальней любви" Джауфре Рюделе говорится, что напевы его песен были "очень хорошие, но слова простые" (V), а об Альбертете де Систероне, – что музыку к своим песням он сочинял хорошо, а вот слова были неважные (LXXXIII). "Биографии" сообщают, кто из трубадуров был хорошим певцом, а кто пел плохо, о том же повествует и "сатира" Пейре Овернского (Дополнение первое, I,1).

Есть основания полагать, что "предельная" устремленность лирики трубадуров, ее внутренний огонь выражались прежде всего именно в музыке их песен, еще не потерявшей связи с музыкой религиозной. Трубадуру Фолькету Марсельскому принадлежит ставшее хрестомантийным высказывание: строфа без музыки – все равно, что мельница без воды. И, хотя примером комплексного исследования средневековой лирической поэзии могут служить в отечественной науке фундаментальные труды В.Ф. Шишмарёва, при всем том поэзия трубадуров, к сожалению, традиционно все же рассматривается критиками в отрыве от музыкальной ткани, которая составляла неотъемлемую часть их песен, образуя с текстом некое нерасторжимое единство. Средневековая поэзия – это не столько литература в том смысле, в каком мы ее знаем сейчас, сколько унаследованное от античности синтетическое "мусическое" искусство, нераздельно слившее слово и звук. В отличие от стихотворения, например, Пушкина или Бодлера, провансальская кансона не читалась или декламировалась, но распевалась, напоминая в этом смысле такие современные явления, как поэзия Окуджавы или Высоцкого (недаром за этими последними поэтами и подобными им закрепилось в обиходе название трубадуров или бардов). И хотя созданные трубадурами (и другими представителями куртуазной поэзии – французскими труверами и немецкими миннезингерами) музыкальные формы – насколько мы можем об этом судить – иногда и менее утончены и развиты в сравнении с их виртуознейшим поэтическим мастерством, они по праву занимают достойное место в истории западноевропейской музыки. [516]

Необычайная формальная усложненность метрики и строфики трубадуров с повторяющимся из строфы в строфу рисунком рифм, программная "темнота" многих куртуазных кансон долгое время делали невозможными сколько-нибудь адекватные ее переводы. Переводить, вернее, перелагать провансальскую поэзию начали еще во времена трубадуров, – существуют старофранцузские варианты некоторых провансальских песен (например, вошедшей в памятник сирвенты короля Ричарда Львиное Сердце (XLII) или жонглерской песни трубадура Пистолеты, LXXV), а сборник "Новеллино" (1300 г.) сохранил для нас переложение песни Ричарта де Бербезиля "Как без сил упавший слон" на итальянский язык (XVI, разо первое – Дополнение первое, II, 2). В Англии во второй половине XIX в. песни трубадуров переводили Ф. Хьюффер и Ида Фарнелл, которая, кроме того, перевела полный корпус их жизнеописаний; заметим, что первый компетентный французский перевод жизнеописаний, выполненный покойным И. Клюзелем при участии М. Воронова и оставляющий, на наш взгляд, желать много лучшего, вышел в составе основного научного издания этих текстов лишь в 1964 г. (см. преамбулу Примечаний). Существует известное число переводов трубадуров на немецкий язык, сделанных в XIX в. Фридрихом Дицем, позднее – Паулем Хайзе; в XX в. книгу переводов выпустил Рудольф Борхардт. (Речь идет, разумеется, о переводах, точно передающих все формальные особенности каждого провансальского текста). Во Франции трубадуров переводил поэт-сюрреалист Рибмон-Дессэнь. Но самыми совершенными по мастерству и точности являются многочисленные английские переводы Эзры Паунда, в которых, в частности, переданы малейшие нюансы наиболее усложненных кансон изысканно-темного Арнаута Даниэля.

Из русских поэтов трубадурами интересовался Блок, читавший их в подлиннике и посвятивший их эпохе пьесу "Роза и крест", в которой содержится множество реалий из провансальского романа "Фламенка" и дан прекрасный перевод одной из сирвент Бертрана де Борна. Упомянуть следует и вошедшие в хрестоматии по западноевропейской литературе, однако во многом устаревшие, переводы А. Сухотина и де ла Барта ⁸. Трубадуров переводили Елизавета Полонская и Б.Я. Ярхо – их переводы упоминаются и цитируются в наших примечаниях. В последнее же время мы оказались на настоящем празднике культуры, когда с перерывом в пять лет издаются два значительных собрания русских поэтических переводов трубадуров. Первый из них, составивший обширный раздел тома "Библиотеки всемирной литературы" (Поэзия трубадуров. Поэзия миннезингеров. Поэзия вагантов), вышел в 1974 г. в Москве; он явился плодом многолетних трудов покойной В.А. Дынник, которая также перевела все песни Бернарта Вентадорнского, а пятилетием позже вышли "Песни трубадуров" в переводах Анатолия Наймана. Переводы обоих авторов, к которым присоединился С.В. Петров, украсили и настоящую книгу, которая без проделанной ими огромной работы не была бы вообще возможна в ее настоящем виде. [517]

II. У ИСТОКОВ ЕВРОПЕЙСКОЙ НОВЕЛЛЫ

До сих пор мы говорили о поэтической и куртуазной культуре трубадуров, шире – о "литературном быте" в куртуазном мире, лишь исподволь касаясь собственно жизнеописаний наших поэтов. Но прежде чем перейти к самим жизнеописаниям, необходимо сказать несколько слов о роли средневековой провансальской поэзии в последующей истории европейской литературы. Не будет преувеличением сказать, что поэзия трубадуров положила начало всей последующей лирической поэзии Европы. Поэзия провансальцев лежит у истоков итальянской лирики, ей многим обязан Данте, она оказала влияние на становление поэзии французских труверов и немецких миннезингеров. Через творчество Петрарки и поэтов-петраркистов трубадуры продолжали влиять на последующую поэзию Европы, как это прекрасно понимали позднейшие итальянские гуманисты. Большой интерес в этом отношении представляют приведенные в Дополнении первом (II, 2) "Пролог и письмо" Маркиза де Сантильяна, который, посылая свои сочинения коннетаблю Португалии, пытается установить место трубадуров в истории романоязычных поэзии, утверждая, что "происходя из... лимузинских земель и краев... искусство стихосложения распространилось среди обитателей Цизальпинской Галлии", а в другом месте – что "всех перечисленных... из итальянцев, провансальцев, лимузинцев, каталонцев... и прочих народов в прославлении и превознесении этого искусства (т.е. искусства поэтического) опередили и превзошли обитатели Цизальпинской Галлии и провинции Аквитании", – т.е. первые трубадуры. Но не забудем и о новой волне влияния трубадуров на литературу эпохи романтизма и постромантизма после "открытия" их наследия в конце XVIII в., связанной с именами Гейне, Уланда, Кардуччи, называют трактат Стендаля "О любви", "Сорделло" Браунинга и "Принцессу Грёзу" Ростана. Здесь, однако, уже должна идти речь о влиянии не самой поэзии трубадуров – усложненной, малодоступной, трудно переводимой, почти герметичной лирики на непонятном языке, к тому же непопулярной у романтиков, считавших ее скудной и однообразной и, в сущности, по-настоящему ее не знавших, – лирики, однажды давшей толчок поэтическому развитию Европы и на шесть веков прочно забытой везде, за вычетом небольшого круга знатоков в Италии и в самом Провансе. В данном случае следует говорить о влиянии на романтиков не столько самой лирики трубадуров, сколько именно вторичных по отношению к ней, несколько более поздних текстов – так называемых провансальских "биографий" трубадуров. (Непосредственно к поэтическому наследию самих трубадуров снова обратятся уже скорее модернисты – Лафорг, французские сюрреалисты – Арагон, Т.С. Элиот и, особенно, переводившие их, как сказано, Рибмон-Дессэнь и Эзра Паунд.)

Жизнеописания трубадуров (провансальское слово vidas правильнее всего было бы перевести словом "жития", если бы это последнее не было закреплено за определенным жанром святоотеческой литературы) долгое время трактовались при этом как какой-то поэтичный, но весьма подозрительный привесок к лирике трубадуров, заслуживающий всяческого недоверия. Однако, не говоря о второстепенной и запоздалой роли жизнеописаний трубадуров как [518] источника, которым пользовались некоторые писатели в прошлом веке, или о колоссальном их значении как кладезя всевозможных сведений о трубадурах, куртуазной культуре, жизни средневековых куртуазных дворов и т.п. – жанр этот имел большое самостоятельное значение в истории не только собственно провансальской, но и всей европейской литературы, где он получил непосредственное продолжение в жанре новеллы. Сам же жанр жизнеописания, или биографии, является одним из древнейших жанров мировой литературы, универсально распространенным как на Востоке, так и на Западе, где в античную эпоху он достиг вершины в биографиях Плутарха, а в средние века получил преимущественное развитие в только что упомянутых житиях святых. В самом деле, с древнейших времен человечество стремилось зафиксировать облик, слова и поступки наиболее значительных своих представителей, и элементы жизнеописания с древнейших времен сопутствуют разнообразным памятникам письменности и литературы, начиная от надгробных надписей и эпитафий до исторических сочинений и хроник, в составе которых они занимают весьма значительное место.

Что же представляют собой жизнеописания трубадуров? Они характеризуются, прежде всего, значительной жанровой разнородностью, выдающей множественность их источников. Одни жизнеописания лишь в нескольких строках сообщают минимальные сведения о трубадуре, обычно – о его родине, выучке, социальном положении, дворах, которые он посетил, покровителях, его репутации и престиже; другие представляют собой развернутое изложение самых различных сведений – легенд, анекдотов, истолкований его песен. В наиболее древних рукописях жизнеописание трубадура предшествует обычно своду его песен, который может перебиваться более конкретными комментариями (так называемыми "разó" – восходящее к латинскому ratio провансальское слово со значением "объяснение", "обоснование", "повод") к отдельным песням, поясняющими их сюжет, обстоятельства сочинения, раскрывающими исторические события и реалии, а также имена персонажей, стоящие за вымышленными именами – сеньялями. Очевидно, что эти комментарии – "первые образцы европейской литературной критики", как их иногда называют, составлялись жонглерами, и чтение их должно было предшествовать исполнению самих песен, как об этом говорят хотя бы многочисленные завершающие разо формулы типа "потому-то и сложил он обо всем этом... кансону, каковую вы сейчас услышите" (XVIII, разо первое); улавливается интонация жонглера и в оценке Арнаута Даниэля в составе его жизнеописания, согласно которой песни свои он сочинял "с рифмами самыми изысканными, почему и кансоны его понять и выучить не так-то просто" (IX). Разо могли принадлежать самим авторам песен, как это видно хотя бы из иронического замечания составителя жизнеописания жонглера Гильема де ла Тора, согласно которому тот "хорошо и красиво" исполнял чужие кансоны и сам подвизался в трубадурском художестве, – "только когда свое он пел, то разо его бывали длиннее, чем сами песни" (XXXII); точно также Раймон де Мираваль, когда влюбился в Лобу де Пуэйнаутьер, стал ее воспевать, "песни свои уснащая предисловиями и пространными речами, наиприятнейшими для слуха" (LVIII, разо второе). В [519] других случаях основу таких комментариев составляли устные сведения, которые сам трубадур давал жонглеру, чтобы прояснить чересчур локальные или относящиеся к конкретным событиям детали, неизвестные более широкой публике.

Окончательное оформление и фиксация этого жанра происходит, по-видимому, в эпоху альбигойских войн, положивших конец расцвету куртуазной культуре Лангедока, когда трубадуры и жонглеры, бежавшие, в частности, в Италию от наступавшей с Севера под видом борьбы с альбигойской ересью ортодоксии ⁹, стали собирать сведения об исполняемых ими песнях и их авторах, придавая им форму антологических введений. Такие введения должны были пояснять сюжеты и обстоятельства сочинения песен полувековой давности для публики, уже не настолько осведомленной, как в классический период: многие намеки, относящиеся к куртуазной жизни предшествующей эпохи были для нее уже непонятны. Отсюда и некоторая апологетическая нота в жизнеописаниях, стремление поднять, в эпоху преследований, социальный престиж трубадуров, противопоставляя, в ряде случаев, скромному происхождению певца его блестящую придворную карьеру, дружбу с королями и знатными сеньорами и "романы" с их супругами.

В этом смысле особенно характерна "биография" знаменитого Бернарта Вентадорнского (которую корифей провансалистики А. Жанруа характеризует как "роман о бедном молодом человеке"), якобы сына "служилого человека, служившего истопником и топившего печь, где выпекали хлеб для всего замка Вентадорн" (VI), – впоследствии же возлюбленного виконтессы Вентадорнской, а позже, по преданию, – Алиенор Аквитанской, будущей английской королевы (в этом случае биограф, кажется, принял куртуазные "посылки" некоторых песен Бертрана за их любовный адресат). В некоторых жизнеописаниях явственно слышится нота сочувствия неоцененным, по тем или иным причинам, трубадурам, – так, об Элиасе Кайреле говорится, что "за то, что презирал он свой век и сеньоров, не ценили его художества, как оно того заслуживало" (XXXV), а о Гирауте де Калансоне – что "слагал он кансоны прекрасные, хоть и резковатые и не ко двору по тем временам, и за то недолюбливали в Провансе самого его вместе с его творениями, и мало чести видал он при дворах" (XXV); зато с каким удовольствием воспроизводят биографы несравненно более частные восхваления трубадуров. Не столь многие жизнеописания непосредственно касаются событий, связанных с альбигойскими войнами, имевшими роковое значение для Прованса. Не вдаваясь в историю этих войн, следует пояснить, что речь идет о четырех крестовых походах (1209-1244), двинутых из Франции под предводительством знаменитого Симона де Монфора против еретиков-катаров (под именем патаринов они упоминаются в жизнеописании XVII), чье учение распространилось в то время в традиционно веротерпимом Провансе, в частности, в городке Альби, по имени которого и получили свое название эти походы. [520]

Крестоносцы, движимые не только фанатизмом, но и жаждой наживы, проявили необычайную жестокость и нанесли смертельный удар Провансу, а вместе с ним и куртуазной культуре. «В то время, когда французы и Церковь завладели землями графа Тулузского, потерявшего при этом Аржанс и Бокер, когда французы захватили Сен-Жиль, Альбигойскую округу и Каркассон, а Битерройскую разорили, и убит был виконт Безье, все же добрые тех мест люди, что не были убиты, в Тулузу бежали, – Мираваль тогда пребывал у графа Тулузского, с коим друг друга они величали "Аудьярт"; жил он там в великой печали, ибо все люди благородные, коим граф был сеньор и глава, все дамы и рыцари его разорены были или убиты», – повествуется в разо четвертом Раймона де Мираваля (LVIII). О тех же событиях сообщает вариант жизнеописания Пердигона, добавляя, что "убит был при Мюре с тысячею рыцарей своих король Педро Арагонский и двадцать тысяч погибло жителей"; сам же Пердигон за то, что он вместе с другим отступником – Фолькетом Марсельским (см. LXXII), якобы способствовал крестоносцам, сложив, в частности, песнь, "в каковой призывал к крестовому походу и каковую услыхав, становились многие крестоносцами", – "за все то лишился Пердигон чести, славы и имения своего, и все люди достойные, какие оставались в живых, презрение ему выказали и ни видеть его не желали, ни говорить с ним... И вот, не смел Пердигон никуда показаться, а Дофин Овернский лишил его меж тем земли и ренты той, что прежде пожаловал..." (LIX).

Как бы ни оценивать историческую достоверность этого жизнеописания, оно интересно нам, прежде всего, позицией автора. Однако весьма красноречиво звучат и такие "проходящие" пояснения, как то, что Арнаут де Марейль "полюбил графиню де Безье, которая была дочерью славного графа Раймона Тулузского и матерью виконта де Безье, убитого французами после взятия Каркассона" (VIII, 2), и довольно зловеще – заключительная фаза жизнеописания служившего каноником Ги д’Юсселя: "Но принудил его папский легат дать обещание песен более не слагать вовек, так что бросил ради него он пение и художество трубадурское" (XXII). Обстоятельство это, очевидно, относится ко времени посещения родины трубадуров в 1207 г. папским легатом Пейре де Кастельноу, убийство которого (по-видимому, провокационное) на его обратном пути в Рим и послужило поводом для начала первого Альбигойского крестового похода. Поучительно, с точки зрения смены эпох, сравнить историю Ги д’Юсселя с судьбой другого носившего сан трубадура – Монаха Монтаудонского, лет за пятнадцать до того получившего прямо противоположный наказ от своего аббата, а согласно его песням – и от самого Бога (см. XLVI). История эта гармонирует с духом нового времени, когда иссушающая волна ортодоксии хлынула с севера на юг и когда в Провансе стали приниматься постановления, как на соборе Монпелье 1214 г., запретившем духовным лицам появляться на сборищах, где присутствуют дамы... А о том, как оценивалась смута с официозной точки зрения, читатель может составить представление из отрывков латинских хроник, приведенных в Дополнении втором, II, 3.

Всего до нас дошло около 225 жизнеописаний и разо ста одного трубадура, творивших на юге Франции, в Каталонии и в Италии. Между этими двумя [521] жанрами нет принципиальной разницы – жизнеописания часто содержат пояснения к текстам, "комментарии" же могут включать и сведения биографического характера. Последние часто ссылаются на первые, – в разо нередко встречаются отсылки за биографическими сведениями к основному тексту жизнеописания: "Вы уже слыхали, кто был Арнаут де Марейль..." (VII, разо второе), "Об эн Раймоне де Миравале знаете вы уже из жизнеописания, что перед песнями – кто он и родом откуда, так что говоренного повторять не хочу" (LVIII, разо второе). Встречаются ссылки и на ранее сказанное в других разо: "Бертран де Борн был другом дамы Мауэт де Монтаньяк, супруги Талейрана, о которой сказывал я вам в разо о сирвенте про Составную даму. И как я уже вам поведал, рассталась она с ним..." (XI, разо третье), "Бертран де Борн, как сказывал уже я вам, в тот год, как с графом Ричардом воевал..." (разо восьмое). Состав этих текстов, в их подавляющем большинстве, сформировался к концу первой четверти XIII в. при участии, по-видимому, многих авторов, но нам известны имена лишь двух. Один из них – трубадур Юк де Сент Сирк, нашедший прибежище в Северной Италии (где он все же был обвинен в ереси в 1257 г.), заявляет о своем авторстве в жизнеописаниях, правда, только Бернарта Вентадорнского (VI) и Саварика де Маллеона (XXVIII, 2), но принимал, вероятно, участие в редакции и других. Мы знаем имя еще одного редактора – Микеля де ла Тора, "писателя", как он сам себя называет, жившего в Монпелье и составившего книгу песен позднего трубадура Пейре Карденаля и сопроводившего ее жизнеописанием последнего (L). Высказывалось предположение, впрочем, довольно шаткое, что третьим таким редактором мог быть трубадур Юк де Пена, о котором собственное его жизнеописание сообщает, что он "помнил много чужих песен, да и сам хорошо слагал кансоны и сведущ был в родословных знатных людей той округи" (XXXVIII). Несколько больше оснований считать одним из составителей жизнеописаний и разо Раймона де Мираваля, о котором в собственной его биографии говорится, что "знал он немало изящных разных историй о любви, об ухаживании куртуазном и о речах и деяниях достопамятных влюбленных" (LVIII, 1), а в разо к его кансонам повторяется, что дам своих он славил в речах, песнях и историях, "песни свои уснащая предисловиями и речами, неприятнейшими для слуха" (LVIII, 3). Последнее свидетельство позволяет приписать этому трубадуру по крайней мере авторство разо к его собственным кансонам, как это относится, вероятно, и ко многим другим трубадурам. Ссылаются, кроме того, на свидетельства Франческо да Барберино, который приписывает Раймону де Миравалю различные куртуазные анекдоты, собранные, якобы, в книгу "Цветы изречений знаменитых провансальцев" (см. Дополнение второе, IV, 3); однако, да Барберино ссылается, в подобной же связи, и на других трубадуров, не говоря о том, что искусство "рассказывать истории" являлось неотъемлемой частью трубадурско-жонглерской профессии.

Так или иначе, в составлении биографий и разо, несомненно, принимали участие многие авторы – отсюда известная жанровая разнородность жизнеописаний, несмотря на которую все эти документы отличаются своеобразным единством, проистекающим хотя бы уже из общего для их составителей [522] куртуазного мировоззрения, и с его-то позиций они оценивают тексты и факты. Постепенно жизнеописания и разо осознавались как независимый жанр – в трех рукописях ХIV в. они уже составляют отдельные разделы. Их можно считать не только как бы первыми в Европе, за вычетом скальдической традиции, памятниками "истории литературы", но и первыми образцами новеллистического жанра, получившего под влиянием жизнеописаний блестящее развитие в ранней итальянской прозе – в сборниках "Старинные рыцарские рассказы", "Новеллино", "Декамероне" Боккаччо. В более узком смысле форма свободного прозаического комментария, каким является разо к поясняемой песне, была воспринята Данте в его "Новой жизни" и "Пире".

Надо заметить, что жизнеописания трубадуров вместе с сопровождающими их "комментариями" к песням содержат иногда ценнейшие исторические сведения. Это в особенности относится к биографиям трубадуров, которые воспевали исторических лиц или сами играли какую-то роль в истории, как Бертран де Борн (удостоившийся обширных комментариев к 19-ти песням – рекордному числу для одного трубадура) или Фолькет Марсельский (впоследствии епископ Тулузский). Но главная ценность этих текстов состоит в том, что они составляют важнейший, а зачастую единственный источник сведений о некоторых трубадурах – об их происхождении и социальном положении, романах и связях, местопребывании и передвижении, а также об их творчестве и поэтической репутации. Это относится, в первую очередь, к тем трубадурам, которые не принадлежали, как Гильем Аквитанский или Дофин Овернский, к числу выдающихся исторических персонажей и относительно которых жизнеописания предоставляют зачастую уникальные сообщения.

Сведения эти, однако, как было сказано выше, чрезвычайно разнородны, и к ним действительно нужно подходить с осторожностью. Многие свидетельства этих текстов, несомненно, достоверны. Это, прежде всего, относится к тем жизнеописаниям, в которых авторы ограничиваются небольшой справкой о трубадуре и беглой оценкой его поэзии. Таковы жизнеописания Гираута де Салиньяка (XX), Гарина ло Брюна (XLIII) или одного из старейших трубадуров Серкамона (II): "Серкамон жонглер был родом из Гаскони, и слагал он песни и пастурали на старинный лад. И обошел он весь белый свет, куда только мог дойти, и за то прозвали его Серкамон" (т.е. "ходок-по-миру". – М.М.). Весьма поучительны два варианта жизнеописания Элиаса де Кайреля. Согласно первому из них, "пел он плохо и песни слагал худые, на виоле прескверно играл, а рассказывал еще того хуже, хорошо умел только записать слова и напев", зато по другому варианту, он был "сведущ в науках и весьма искусен в трубадурском художестве, как и во всем, за что ни брался... но за то, что презирал он свой век и сеньоров, не ценили его художества, как оно того заслуживало" (XXXV). В этом последнем варианте явно чувствуется полемическая интонация, стремление восстановить посмертно репутацию трубадура, при жизни недостаточно оцененного и явно занимавшего позицию независимого неконформизма. Подобная же нота окрашивает жизнеописание Маркабрюна, о котором говорится, что "все его слушали, боясь его языка, ибо настолько был он злоречив, что владетели одного замка в Гиенне, о коих он наговорил много худого, в конце [523] концов предали его смерти" (III), – и Гираута де Калансона, – позволим себе еще раз процитировать выразительное свидетельство автора жизнеописания, согласно которому "недолюбливали в Провансе самого его вместе с его творениями, и мало чести видал он при дворах".

Мы привели примеры жизнеописаний, отличающихся лаконизмом и не содержащих иных данных, кроме конкретных фактов и сжатых оценок. Некоторые сведения, сообщаемые более подробными жизнеописаниями, носят, однако, совершенно иной характер, что дало повод позитивистской науке объявить большую часть этих текстов произвольными выдумками поздних авторов, главным источником которых были, якобы, песни, буквально ими понятые, вольно интерпретируемые. На обострение критического отношения к жизнеописаниям повлияло, кроме того, "разоблачение" параллельного источника сведений о трубадурах – книги королевского прокурора в парламенте Экс-ан-Прованса Жана Нострдама (брата известного астролога и пророка), выпущенной им в 1575 г. под названием "Жизнеописания древних и наиславнейших провансальских пиитов", перевод которых вошел в наше издание. Нострдам, хорошо осведомленный в провансальской литературе, действительно располагал кое-какими источниками, до нас не дошедшими, но расцвечивал почерпнутые из них факты плодами собственного воображения. Доверие к Нострдаму было окончательно утрачено после опубликования критических исследований Камиля Шабано. Но сочинения мистификатора из Экс-ан-Прованса, в свою очередь, непонятого и неоцененного, относятся уже к новому времени и никак не свидетельствуют о недостоверности аутентичных памятников XIII в.

На смену гиперкритицизму в отношении достоверности биографий, характерному для старой школы, в последнее время была выдвинута противоположная, реабилитирующая точка зрения ¹⁰. В частности, была проведена большая текстологическая и критическая работа по сопоставлению жизнеописаний и разо с текстами того или иного трубадура. Эта работа в какой-то мере подтвердила мнение о "достоверности" жизнеописаний. В целом методы авторов жизнеописаний мало отличаются от методов современных им авторов хроник. И те и другие записывали сведения, которые получали из различных источников, избегая, однако, что-либо выдумывать и привносить от себя, – истинность своих свидетельств они настойчиво подчеркивают в текстах: – "И все, что я сейчас говорю – истина, ибо мною самим и видено и слышано собственными моими глазами и ушами", – говорится в разо к одной из песен Гаусельма Файдита (XVIII, 3), а автор жизнеописания Каденета свидетельствует, что "все, что он делал и творил, видел я своими глазами или слышал от других" (LXXX). Точно также Юк де Сент Сирк, дважды, как уже упоминалось, свидетельствующий в текстах памятника о своем авторстве, в одном случае [524] утверждает: "И знайте, что это чистая правда, ибо это никто иной, как я, Юк де Сент Сирк, истории эти записавший, был ее (т.е. дамы – см. XXVIII, 2) вестником, который ходил к Саварику и передал ему послание и ласковые приветы"; в другом же случае он говорит – "всё, что я, эн Юк де Сент Сирк, написал здесь о нем (т.е. о Бернарте Вентадорнском – VI), поведано было мне виконтом Эблесом Вентадорнским, сыном виконтессы, которую любил Бернарт" Подобным же образом комментатор "персональной сирвенты", сочиненной Бертраном де Борном против короля Альфонса Арагонского, уснащает свои объяснения репликами типа "правда и то, что ...", "...наконец, правда еще и то..." (XI, разо тринадцатое). Если в данном случае эти реплики подтверждают правдивость сказанного в комментируемой песне, то в жизнеописании Пейре Видаля те же слова – "правда и то, что рыцарь из Сан-Джили обрезал ему язык за то, что он давал понять, что был возлюбленным его жены" (LVII) – относятся уже к преданию о трубадуре, хотя бы и восходящему к перетолкованным стихам Монаха Монтаудонского (см. ниже). При этом сведения, используемые автором жизнеописаний, могли носить как исторический характер, восходя к реальным событиям, так и анекдотический или легендарный. Однако обычно даже предания и легенды, сообщаемые биографами трубадура, не являются какими-то позднейшими измышлениями, основанными на произвольном истолковании поэтических текстов. Вымысел, вписывающийся в контекст куртуазной поэтической культуры, основанной на ритуале "утонченной любви", соответствовал высшей реальности куртуазного мифа, на уровне которого снимались требования элементарной достоверности. Знакомя аудиторию с жизнеописанием трубадура или комментируя его песню, жонглер был озабочен не столько требованиями "историчности" в современном нам понимании, сколько желанием создать "прекрасное повествование", с помощью которого он вел за собой слушателей в зачарованный мир куртуазии, ибо жизнеописания и разо призваны были служить своего рода "учебником" куртуазного поведения для публики уже иной эпохи ¹¹ Источник обоих жанров, жизнеописания и разо, М.Л. Менегетти усматривает, помимо святоотеческой литературы, в средневековых введениях к произведениям античных авторов (accessus ad auctores). Наиболее близкие параллели к обоим жанрам представляют собой такие построенные по принципу автокомментария позднейшие произведения, как "Новая жизнь" и "Пир" Данте; сходное распределение стихов и комментирующей прозы прослеживается в арабской литературе, например в "Книге песен" Абуль Фараджа аль Исфагани (X в.). Однако даже в тех случаях, когда жизнеописания сообщают сведения явно ошибочные или фантастические, они, как правило, используют уже существующее предание, современное самим трубадурам, и лишь изредка [525] дополняют его за счет сведений, заимствованных из поэтических текстов, на которые, кстати, может опираться и само предание или к которым, что более вероятно, оно может приспосабливаться (совершенно очевидно, впрочем, что большая часть сведений, сообщаемых жизнеописаниями, никак не могла быть почерпнута из песен трубадуров). Это предание было, по-видимому, еще до составления корпуса жизнеописаний частично зафиксировано в письменной форме, что косвенно может подтверждаться теми случаями, когда жизнеописание дублируется другими, преимущественно латинскими хроникальными и итальянскими новеллистическими источниками, как в случае красочного разо Ричарта де Бербезиля (см. ниже). В древнейших рукописях (старшая из них датируется 50-80-ми годами XIII в.) краткие, как правило, жизнеописания и более пространные разо предшествуют песням трубадуров, которые они поясняют; в рукописях позднейших они, как упоминалось, нередко составляют уже отдельные разделы. В XIV в. разо к песням трубадуров все больше тяготеют к новеллистической форме – недаром к некоторым из них восходят сюжеты целого ряда ранних итальянских новелл. Надо еще раз указать в этой связи на косвенные свидетельства о существовании не дошедших до нас памятников эпохи трубадуров на провансальском языке, выдержанных в жанре собственно новеллы, если таковыми свидетельствами можно считать ряд упоминаний у итальянского писателя Франческо да Барберино (1264-1348), кратко излагающего содержание некоторых из них на латинском языке. Возможно, однако, что речь здесь идет о повествовательных поэтических произведениях трубадуров, образцы которых до нас дошли.

Примеров буквального или ошибочного прочтения песен трубадуров в жизнеописаниях и разо, конечно, достаточно много, но неизвестно, на какой стадии бытования этих песен с ними соединилось то или иное истолкование, – есть, однако, основания полагать, что истолкования эти "прирастали" к текстам на очень раннем этапе. Такие примеры начинаются со всевозможной путаницы с именами собственными, как Ломбардия вместо Нормандия, куда поехал веселиться Король-юноша (XI, разо одиннадцатое и другие), или же простейшего, несколько наивного перенесения, несомненно, вымышленного имени наперсницы возлюбленной Гираута де Борнеля, с которой (наперсницей) он ведет воображаемую беседу в форме куртуазного прения, и на самоё возлюбленную (VIII, разо первое). Точно также Фолькету Марсельскому приписывается роман со знаменитой "Императрицей" – дочерью византийского императора Мануила Евдоксией, женой Гильема де Монпелье, – на основании лишь его сожалений в песне о том, что после того как Гильем с нею разошелся и она ушла в монастырь, он больше не может ее воспевать (LXXII, разо второе). Особенно любопытны случаи буквального или неправильного истолкования трубадурских текстов, которые можно определить как "сюжетопорождающие" Упомянем такие примеры, как "психологическая новелла" о Гильеме де ла Торе, сошедшем с ума после смерти своей жены и каждый вечер извлекавшем ее из склепа, чтобы дознаться, жива она или нет, –восходящая к перетолкованным строкам трубадура, в которых он вопрошает, стоит ли жить влюбленному, если раньше умрет его подруга (XXXII); или [526] легенды о притязаниях Пейре Видаля на императорский престол и наряжении его волком, к которым мы еще вернемся. Точно также история Арнаута де Марейля, не дерзавшего признаться графине де Бурлац в своей к ней любви и даже не решавшегося ей признаться, что кансоны, сложенные им в ее честь, сочинены им самим, а не другим трубадуром, опирается на доминирующие, при всей их формульности, мотивы любовной робости в его песнях (VII, 1), а сходная история с Раймбаутом де Вакейрасом, просившим у своей возлюбленной графини Беатрис Монферратской совета, открыть ли ему свою любовь, под видом рассказа о любви к другой даме, – на ключевое слово "совет" в комментируемой песне (LXX, 3). Если последние истории, восходя к живой метафорике песен поэтов, превосходно согласуются с их образами, то приурочение сюжета о безумном вдовце к персоне Гильема де ла Тора представляется вполне случайным, и такие случаи касаются как раз наиболее экзотических сюжетов, вплоть до истории "съеденного сердца" Гильема де Кабестаня, "привязанной" к имени этого трубадура на основании лишь нескольких стихов одной из его песен, ничем, кстати, не дающих для этого повода (ХСІV; см. ниже). То же самое можно сказать и об обоих вариантах истории о том, как дама посещает замок или дом влюбленного в нее трубадура в его отсутствие с соперником, с которым изменяет ему на его ложе: в разо к песне Гаусельма Файдита (ХVIII, 3) поводом служит строфа о "даме, склонной к подлогам", в случае же Гильема де Сант-Лейдьера – самая общая куртуазная топика плюс единственная строка о предательстве со стороны дамы (XLI, 2). Можно полагать, что в куртуазном универсуме осуществлялась некоторая "разверстка" бытовавших в нем преданий и сюжетов и для приурочения их к имени или песне того или иного трубадура достаточно было довольно случайных признаков, выделяющих данный текст из общей для всего "текста" куртуазной поэзии формульной образности.

Напротив, немало встретится случаев, когда авторы жизнеописаний или их предшественники неправильно перетолковывают стихи песен в "бытовом" смысле, как это случилось со строками Гираута де Борнеля, который говорит, что он лелеем надеждой, "окружившей его певцами", – отсюда в жизнеописании появилось утверждение, будто он странствовал в сопровождении двух певцов-жонглеров (VIII). Точно также из отвлеченных поэтических сетований этого же трубадура на падение куртуазных нравов возникают рассказы о его ограблении коронованными особами и виконтом Лиможским, якобы захватившим его книги и имущество (разо пятое и шестое). Вслед за издателем жизнеописаний Ж. Бутьером можно сказать, что в таких случаях не столько комментарий проясняет песню трубадура, сколько песня "сама себя объясняет через комментарий", который попросту перетолковывает содержащиеся в ней сведения, приспосабливая их к уровню понимания интерпретатора. Из всех подобных трактовок выделяется явная, несколько хулиганская даже – в духе каких-нибудь современных примитивных школьных анекдотов о Пушкине – интерполяция в разо к первым строкам знаменитейшей песни Бернарта Вентадорнского, в подстрочном переводе звучащем так: "Когда я вижу, как жаворонок в радости разворачивает крылья против солнечного луча, забываясь [527] и падая... " Согласно этой интерполяции, остающейся на совести ее автора – по-видимому, даже не жонглера, а переписчика – речь идет в этом отрывке о сцене, происходившей в комнате замка между "герцогиней Нормандской", у которой было прозвище "Жаворонок", и рыцарем по прозвищу "Луч" – сцене, якобы подсмотренной трубадуром и описанной в песне (VI, 2). При том, что по отношению к комментируемому тексту интерполяция носит именно сказанный характер, сама по себе она связана с некоторыми архетипическими мотивами ¹², нередко в подобных текстах всплывающими (ср. ниже в связи с разо к песням Пейре Видаля и Гильема де Кабестаня).

И тем не менее, "реабилитирующая" трактовка "биографий" трубадуров подтверждается многими фактами, в частности, тем обстоятельством, что жизнеописания в большинстве случаев сообщают абсолютно точные данные исторического и географического характера и, если автор не располагает иным материалом, он обычно ими и ограничивает жизнеописание, остающееся сжатым и лаконичным, как в приведенных выше примерах; подобным образом иной раз можно встретить разо, где, за неимением какой-либо "стоющей" интерпретации, прозой пересказываются стихи комментируемой песни (см. разо шестое Гираута де Борнеля – VIII, разо первое Бертрана де Борна – XI). Этим и объясняется, что объем сведений, предоставляемых биографом, отнюдь не зависит от значимости комментируемого трубадура. В этом смысле весьма характерно жизнеописание "первого трубадура", Гильема Аквитанского (I), более чем краткое при всей своей выразительности. Оставляя в стороне ошибки, содержащиеся во второй половине биографии, можно заметить, что краткость жизнеописания этого знаменитейшего сеньора, правившего третьей частью Франции в течение сорока одного года, за которые произошло немало важнейших событий, а также отсутствие комментариев к его песням, казалось бы, находится в противоречии с тем обстоятельством, что до нас дошли подробные жизнеописания трубадуров, гораздо менее интересных. Однако дело здесь, по всей видимости, как раз в том, что Гильем был первым из известных нам трубадуров, и к моменту составления биографии в том виде, в каком она до нас дошла, со времени его смерти прошло около столетия, а авторы жизнеописаний, которые могли пользоваться сколь угодно фантастическими сведениями, если им их предоставляла традиция, избегали привносить что-нибудь от себя. Таким образом, оказывалось, что какой-нибудь гораздо менее значительный, в сравнении с Гильемом, но хронологически более близкий биографу Раймон де Мираваль удостаивался нескольких развернутых комментариев (автором которых, впрочем, мог быть он сам), а Гильем Аквитанский – ни одного.

Оценивая "достоверность" фактов, приводимых в биографиях и разо, в целом можно сказать, что больше шансов быть "вымышленными" имели данные, относящиеся к меняющимся покровителям трубадуров, а особенно к их [528] дамам и любовным историям. Так, наибольшая путаница в отношении имен, степеней родства, отношений и прочих фактов наблюдается в комментариях не к политическим сирвентам трубадура Бертрана де Борна, а к его немногочисленным любовным песням (начать хотя бы с того, что автор разо пятого принял куртуазный сеньяль Лана, обозначающий греческую Елену Прекрасную, за настоящее имя сестры Ричарда Львиное Сердце). С. Строньский, изучивший на основе множества документов генеалогии домов графов Перигора и виконтов Тюренна, убедительно показал, что, например, дама Маэут де Монтаньяк, якобы супруга Талейрана – про него почему-то в разо втором говорится, что он "приходился братом графу Перигорскому" (Элиас VI Талейран сам был граф Перигорский), – в которую Бертран, согласно разо, был влюблен и в честь которой после того, как она его отвергла, сочинил знаменитую песню о "Составной даме" (т.е. даме, составленной из занятых у многих знатных дам черт и достоинств), сама была "составлена" комментирующей легендой из графини де Монтаньяк, действительно супруги Талейрана, и Маэут, сестры Ричарда Львиное Сердце ¹³. Надо подчеркнуть, однако, что этот составной образ действительно восходит к реально существовавшим дамам, с которыми Бертран был так или иначе связан.

Однако на одном только фактографическом уровне жизнеописания и разо, писавшиеся в эпоху, незнакомую с современными нам научными критериями историчности, неизбежно окажутся уязвимыми для упреков в недостоверности, в изобилии им адресовавшихся учеными-позитивистами. Факты, которые могут иногда подтверждаться историческими источниками, иногда им противоречить, составляют, так или иначе, наиболее внешний слой в структуре жизнеописаний. Попробуем теперь обратиться к более глубинным слоям.

Кроме фактических и исторических сведений, жизнеописания трубадуров включают колоссальное количество куртуазных анекдотов, разного рода "случаев из куртуазной жизни" Иногда жизнеописания ограничиваются лишь намеками на всем известные анекдоты, – намеками, о смысле которых мы только можем догадываться. Таковы, например, упоминание о том, что сирвентам Бертрана де Борна король Арагонский "дал в супруги кансоны Гираута де Борнеля" (XI, 2), или же ссылка на признание графини д’Юржель, в бытность ее уже монахиней, что если бы Раймбаут Оранский, полюбивший ее заочно и так никогда и не собравшийся "пойти на нее поглядеть", в свое время пришел бы к ней, – "то она бы такую даровала ему усладу: тыльной стороной руки дозволила бы потрогать голую свою ногу" (LXVIII). Ссылка эта подкрепляется стихами самого Раймбаута, где говорится о некоей "госпоже Айме со своей рукой, которую она кладет куда ей нравится" ("Сеньоры, вряд ли кто поймет..." – песня приведена при жизнеописании трубадура), и жизнеописанием Раймона де Дюрфора и Тюрк Малека, "каковые сложили сирвенты про даму по [529] имени мадонна Айа, ту, что сказала рыцарю де Корниль, что вовек его не полюбит, ежели он не протрубит ей в зад" (XV), – на эти сирвенты отозвался еще одной песней сам Арнаут Даниэль! В куртуазном мире, в силу той огромной роли, какую в нем играла поэзия, представлявшем собой своего рода литературную среду, трубадуры пользовались определенной репутацией, которая отражалась и фиксировалась в разного рода легендах и анекдотических историях, в подобной среде чрезвычайно культивируемых как, в сущности, это остается и по сей день (достаточно вспомнить блестяще пародированные Даниилом Хармсом "Анекдоты из жизни Пушкина"). На то, что в куртуазной среде вообще культивировались повествуемые трубадурами и жонглерами всевозможные "изустные рассказы", истории (в том числе связанные со славными предками знатных людей) и т.п., указывают прежде всего тексты самих жизнеописаний. Так, об Элиасе Фонсалада говорится, что он "в художестве трубадурском не весьма отличался, зато рассказчик был хороший" (XXXI), тогда как Ричарт де Бербезиль, напротив, "в трубадурском художестве более отличался, нежели в куртуазном ухаживании или в мастерстве рассказа" (XVI, 1). Мы уже приводили свидетельства жизнеописаний по поводу Юка де Пена и Раймона де Мираваля, который, добавим, сам, влюбившись в дону Алазаис де Буасезон, "возвеличивать ее стал как только мог и умел в песнях своих и историях" (LVIII, разо третье, – та же формула в разо втором по поводу знаменитой Лобы-Волчицы). Между тем, Юк де Сент Сирк, один из авторов-составителей нашего памятника, Тем временем, как его старшие братья, отправившие его учиться, чтобы он стал клириком, думают, что он изучает науки, на самом деле, помимо всевозможных песен, учит также "деяния и речи благородных и достойных рыцарей и дам, живших и в его время, и в былые времена" (XXXIII). Такие же истории и легенды – они-то и составили основу наших жизнеописаний и разо – ходили, несомненно, и о трубадурах, которые были центральными персонажами куртуазного универсума, еще задолго до того, как это жизнеописания приобрели настоящий вид и были зафиксированы письменной традицией. Так, подтверждением может служить "речь" уже упоминавшейся куртуазной дамы, которая, ссылаясь на прецедент, чтобы ободрить робкого Раймбаута де Вакейраса, не решающегося открыть ей свою любовь, приводит ему в пример ставшие уже, несомненно, хрестоматийными примеры романов знаменитых трубадуров, говоря: "Ибо я знаю, что дона Алазаис, графиня Салюс, позволила быть ее воздыхателем Пейре Видалю, а графиня де Бурлац – Арнауту де Марейлю; дона Мария – Гаусельму Файдиту и Марсельская госпожа – Фолькету Марсельскому. Потому даю я Вам совет и соизволение, чтобы Вы, по слову моему и моему поручительству, просили и искали ее любви" (LXX, разо первое). И надо заметить, что подобные легенды обладают для нас не меньшей историко-литературной ценностью, чем фактические детали.

Рассмотрим несколько примеров.

Жизнеописание и комментарии к песням Пейре Видаля (ок. 1183-1204 г.) принадлежат к тем образцам этогр жанра, в которых вымыслы, – вернее, домыслы, соединяемые с буквально понятыми текстами песен трубадура, – явно [530] преобладают над "Достоверностью" Впрочем, фактографическое начало жизнеописания (см. LVII, 1) вполне заслуживает доверия. Механизм же возникновения упоминавшейся уже легенды о притязаниях Пейре на императорскую корону достаточно прозрачен: в его поэзии выражения "император", "императорский", которые он относит к себе, действительно встречаются часто, однако употребляются, конечно, в фигуральном значении: "свой душевный подъем поэт фиксирует в образах земного величья", – замечает A.A. Смирнов, предполагающий, что биограф или, скорее, на наш взгляд, его предшественники – слушатели песен Пейре, из чьих мнений и оценок складывалась его репутация, могли понять такие обороты как буквальное выражение претензий Пейре на императорскую власть ¹⁴. Легко понять, почему эти претензий распространяются на византийский престол: претензии на владение германской империей со стороны провансальского трубадура были бы слишком несообразны, тогда как далекая Византия была подернута легендарной дымкой. К тому же широко известна была история дочери и внучки византийского императора Мануила Комнина, вышедших замуж за сеньоров Юга Франции, причем последняя – за Барраля Марсельского, покровителя Пейре Видаля. Важнее всего, однако, просвечивающее сквозь легенду о трубадуре-императоре, хотя бы и выставляющую его в комическом свете, архаическое представление о поэте как о равном царю или самом царе, истинном владыке мира.

Разо к песням Пейре содержат еще несколько легендарных о историй о нем. Согласно одной из них (LVII, разо первое), он однажды вошел в комнату госпожи Алазаис, жены своего покровителя Баралля, в которую был влюблен, когда та еще спала, и поцеловал ее в уста. Жизнеописание утверждает, что Пейре должен был бежать от гнева Алазаис в Геную, ибо боялся, что она лишит его жизни. Впоследствии, однако, Барраль уговорил жену простить трубадура, и он был по возвращении хорошо ими обоими принят, а Азалаис – буквально – "даровала ему поцелуй как бы взамен того, похищенного" (эта фраза, впрочем, может означать, что Азалаис даровала трубадуру тот самый "похищенный" поцелуй, как бы всего лишь "легализовав" его, каковое толкование и принято в переводе). Мотив "похищенного поцелуя", который жизнеописание материализует исходя из его упоминаний в песнях Пейре, был, несомненно, наряду с более общими мотивами проникновения в спальню к возлюбленной Даме, всего лишь одной из тем куртуазного служения. Этот же мотив встречается у трубадура Пейроля (Р.-С. 366, 12), а Гильему де Бергедану принадлежит прение с анонимным трубадуром, где он жалуется на Даму, которая в детстве обещала ему целовать его при каждой встрече, однако теперь, когда стала взрослей, отказывается это делать. Выслушав дело, собеседник Гильема, исполняющий роль судьи в споре, постановляет, чтобы Дама вернула задолженный поцелуй (Р.-С. 210, 96). Мотив этот, как полагает издатель песен этого трубадура Мартин де Рикер, был какое-то время в моде в куртуазных кругах. [531]

Цикл Пейре Видаля завершается историей, несомненно, самой популярной из всех, какие приводятся в провансальских жизнеописаниях, – о том, как, будучи влюблен в даму по имени Лоба де Пуэйнаутьер (Лоба по-провансальски – "волчица"), Пейре Видаль ради нее назвался волком и носил волчий герб и, облачась в волчью шкуру, чтобы представить себя перед пастухами и собаками волком, дал им на себя охотиться, и в результате бездыханным был снесен в дом Лобы (LVII, разо второе). Рассказ этот, являющийся вариантом известного сюжета, представленного, в частности, в "Дафнисе и Хлое" Лонга, несомненно, опирается на буквальное прочтение некоторых строк Пейре, за которыми, впрочем, могли стоять какие-то травестийные реалии. Однако снова за внешним, привязанным к игре слов куртуазно-анекдотическим уровнем просвечивает архаическая мифологема ¹⁵, связанная с некоторыми импликациями представления о превращении человека в волка, мотивами оборотня-изгоя, наряжения волком и т.п. Чрезвычайно любопытно, что один из средневековых латинских писателей без всякой видимой для нас причины связывает с именем другого трубадура – Понса де Капдюэйля (XLVII) рассказ о том, что тот в новолуние обернулся волком и оставался в этом обличий, причиняя большой урон своему краю, пожирая младенцев и загрызая старцев, до тех пор, пока один плотник, повстречав его, не отрубил ему топором лапу, отчего тот снова обрел человеческую природу (Дополнение второе, I, 7). И ту, и другую историю надо интерпретировать в связи с глубинными мифологизирующими мотивами, сближающими образ поэта со сферой магического, потустороннего, с которой он вступает в отношения путем такого ‘‘оборачивания" Наконец, надо упомянуть в этой связи рассказ того же писателя о чудесном коне трубадура Гираута де Кабрейры (там же, II, 4), который подавал ему советы и относительно которого автор высказывает предположение, что тот был "оборотнем... или неким существом с примесью адских сил"

Не вдаваясь в детали, касающиеся элементов достоверности и вымысла в этих историях (им посвящены специальные исследования) ¹⁶, и не углубляясь в обсуждение их источников в песнях трубадура, интересно заметить, что приведенные куртуазные анекдоты, без сомнения, не были придуманы биографом Пейре Видаля в тринадцатом веке, но восходят к слухам и историям, ходившим о Пейре при его жизни. Это подтверждается общей репутацией Пейре в куртуазных кругах как безумца, отразившейся в пародийных шутливых "галереях трубадуров" – сирвентах Пейре Овернского (вернее, в позднейшем к ним добавлении, которое не является авторским текстом и в котором говорится, что у Пейре "напрасно искать хоть каплю разума, из-за чего он получил сотню ударов пастушеским посохом, и даже самые сердечные друзья говорят, что он безумец" – Р.-С. 323, 11) и Монаха Монтаудонского, сочиненной в подражание Пейре Овернскому (см. Дополнение первое, I, А): [532]

Из последних же – Пейре Видаль:
Членов многих нехватка, и жаль,
Что язык его не посребрен;
Что он сын скорняка – не печаль;
То печаль, что он дурень и враль, –
Рыцарь доблестнейший всех времен.

По-видимому, именно к этому тексту, в двух соседних стихах которого говорится об увечьях Пейре и высказывается пожелание, чтобы был посеребрен его язык (фигуральное выражение, относящееся к поэтическим достоинствам его песен), и восходит то место в жизнеописании, где говорится: " правда и то, что некий рыцарь из Сан-Джили обрезал ему язык за то, что он давал понять, что был возлюбленным его жены" Монтаудонцу вторит трубадур Бертоломе Дзордзи, и его же цитирует Матфре Эрменгау в своем энциклопедическом трактате "Любовный часослов" Возможно, как полагает A.A. Смирнов, что "поэт, не будучи, конечно, сумасшедшим, притворялся чудаком для увеселения своих высоких покровителей, как бы разыгрывая роль шута. Таким способом легко было бы объяснить, кроме разыгрывания роли императора, и другие эпизоды биографии: похищенный поцелуй, экстравагантную форму траура, переодевание волком" ¹⁷. Хотя он же замечает далее, что для такого предположения нет реальных оснований ни в поэзии трубадура, ни в том, что нам о нем известно из упомянутых текстов, эта гипотеза кажется весьма вероятной. Вспомним, кроме того, что в куртуазном универсуме категория безумия (foudatz) приобрела положительное значение еще со времен "первого трубадура".

Легендой, восходящей, по-видимому, к независимому от поэтического текста источнику, к которому текст лишь привязан, надо считать разо к одной из песен Ричарта де Бербезиля (Р.-С. 421, 2). Мы обнаруживаем ее в двадцати рукописных сборниках, где она также представлена в старофранцузском переложении. В ней трубадур, который, как сказано в жизнеописании, любил "сравнения проводить со зверями, людьми и птицами, с солнцем и звездами, и так новые темы находить, каких ни у кого еще не бывало", признается, что был виновен в "лживых, неверных и предательских речах", заставивших его два года скрываться от "Лучшей-из-Дам", из каковой беды его, словно "упавшего слона", смог вывести лишь "двор Пюи с его благожелательными и находчивыми верными влюбленными..." (см. рис. В.В. Стерлигова на вклейке). На основании этих строк к песне была приспособлена легенда, несколько отличающийся вариант которой, с другими именами действующих лиц, встречается в итальянском сборнике "Новеллино" (LXIV, В) ¹⁸. Согласно этой легенде (XVI, разо первое), Ричарт был в течение долгого времени влюблен в некую даму, не получая от нее никакого вознаграждения за свою любовь. Другая дама, узнав об этом, выразила Ричарту свое удивление в лестной для него форме и обещала ему, при условии, [533] что он отречется от госпожи де Таонай, все то, в чем та ему отказывала. Ричарт это условие выполнил, но когда он явился к новой даме, та ему отказала на том основании, что если он первой даме оказался неверным, то и с ней точно так же поступит. Тогда Ричарт попробовал вернуться к госпоже де Таонай, однако та не захотела принять его обратно, согласившись, однако, его простить, но только при условии, что сто пар верных влюбленных, собравшись, явятся к ней и на коленях, сложив руки, будут умолять ее об этом. Так и было сделано, и дама простила Ричарта, и он сочинил по этому поводу песню "Как без сил упавший слон..." Варианты этой легенды можно обнаружить в жизнеописаниях и разо к песням еще трех трубадуров – Раймона де Мираваля (LVIII, разо второе), Гаусельма Файдита (ХVIII, разо первое) и Юка де Сент Сирка (ХХХIII, разо первое).

Интересно, что в варианте "Новеллино", где преступление рыцаря, названного здесь Аламанно, заключается в том, что он не смог скрыть любовной тайны и похвастался любовью своей дамы Гвиджи, – новелла все еще сопровождается итальянским переводом песни Ричарта де Бербезиля.

Противоположный сюжет (имеется также его вариант в разо Понса де Капдюэля, XLVIII, 2) изложен в разо к единственной дошедшей до нас кансоне трубадура Гильема де Балауна (Р.-С. 208, 1): здесь трубадур испытывает любовь дамы, имитируя охлаждение, и, доведя ее до величайшего унижения, с побоями ее изгоняет, но потом, раскаявшись, с величайшим трудом завоевывает ее обратно, причем дама соглашается его простить, потребовав, чтобы оскорбивший ее вырвал ноготь одного из пальцев руки, что тот и выполнил с превеликой радостью.

Анекдот этот, в основе которого лежит известный сюжет – немотивированное испытание верной жены или возлюбленной (ср. хотя бы вставную "Повесть о безрассудно-любопытном", составляющую гл. 33-36 первого тома Дон Кихота Сервантеса), был использован Стендалем в 51 главе его трактата "О любви", где, однако, он предстает сильно романтизированным: вырванный ноготь с торжественностью даме приносит процессия из пятидесяти рыцарей, верных поклонников своих дам, за которыми следует провинившийся любовник, облаченный в одежду кающегося.

Совсем другого рода забавный эпизод, случившийся якобы при дворе короля Ричарда Львиное Сердце, рассказан в комментарии к одной из кансон Арнаута Даниэля (IX, 1). Некий трубадур похвалился перед королем, что сочинит более изысканную песню, чем Арнаут, который и принял этот вызов. Трубадуры удалились в отведенные им помещения, однако вдохновение полностью оставило Арнаута, в комнату которого доносилось громкое пение его соперника, разучивавшего свою новую песню, так что Арнаут запомнил ее наизусть. Когда соперники предстали перед королем, Арнаут попросил разрешения петь первым и исполнил песню противника, к немалому его смущению. Он, однако, тут же признался в своей хитрости, весьма позабавив этим короля ¹⁹, песня же «стала считаться "арнаутовой"». [534]

Куртуазные анекдоты, содержащиеся в жизнеописаниях трубадуров, временами окрашиваются в характерные тона, свойственные северофранцузским фаблио. Такова история Гильема де Сант-Лейдьера, чья возлюбленная, после того как он стал к ней охладевать, чтобы ему отомстить, отправляется в паломничество и по дороге останавливается в отсутствие Гильема в его замке, где спит в его постели с его другом (XLI, разо первое). Вариант этой легенды можно найти в "комментарии" к одной из песен Гаусельма Файдита (XVIII, разо второе) – трубадура, к которому отнесено также и весьма красочное жизнеописание. В нем рассказывается, что Гаусельм пел "хуже всех на свете", а жонглером стал оттого, что проиграл свое состояние в кости; был он пьяницей и обжорой, отчего растолстел донельзя. Этот Гаусельм женился на женщине легкого поведения, которая стала такой же толстой, как он, и они вместе ходили от одного двора к другому, пока им не улыбнулось счастье, и маркиз Монфферратский не облагодетельствовал их обоих (XVIII, 1). Подобные истории смыкаются с той подводной, сниженной, приземленной струей куртуазной поэзии, которой мы касались выше ²⁰.

Среди жизнеописаний трубадуров есть, наконец, полноценные психологические новеллы. Одна из таких новелл, связанная с известным "бродячим" сюжетом, в жизнеописаниях сопряжена с именем жонглера Гильема де ла Тора, который сошел с ума от горя после смерти своей молодой жены, перед этим похищенной им у одного миланского цирюльника (XXXII; выше мы уже касались этого сюжета в связи с буквальным прочтением строк этого трубадура). Безумный жонглер каждый вечер выкапывал ее останки из могилы, целовал их и обнимал, прося ее сказать, жива ли она или умерла. Узнав об этом, местные власти изгнали безумца, и он долго скитался, разыскивая колдунов и гадалок, которые сказали бы ему всю правду. Некий шутник посмеялся над жонглером, сказав ему, что умершая непременно воскреснет, если он будет в течение года ежедневно читать определенное количество молитв и раздаст имение нищим, – однако она не сможет ни пить, ни есть, ни разговаривать. Гильем очень обрадовался и в течение года в точности исполнял сказанное, а когда по истечении срока увидел, что средство не подействовало, впал в отчаяние и умер. Сюжет этот, несомненно, приурочен к жизнеописанию Гильема де ла Тора, исходя из его партмена с трубадуром Сорделем (Р.-С. 236,12-437,38), в котором последний спрашивает Гильема, лучше ли человеку оставаться в живых после смерти возлюбленной, без которой он не может жить, или умереть вместе с ней. В тенсоне Гильем как раз утверждает, забавным образом, что нет проку подруге, если возлюбленный из-за нее умрет, и что его в этом случае "посчитают безумцем" Можно видеть, что в основе жизнеописания лежит поэтический текст с сюжетом, понятым на уровне ключевых слов и развитым в весьма "романтическом" духе.

Другая новелла, которая могла бы служить сюжетом для какого-нибудь рассказа Мопассана, – это жизнеописание Гаусберта де Пойсибота (XXIX). В нем рассказывается, как жена Гаусберта сбежала в его отсутствие с [535] англичанином, который ее вскоре бросил. На пути домой Гаусберту довелось проходить через город, где оказалась и его жена, и он случайно обнаружил ее в публичном доме, куда зашел развлечься. Наутро Гаусберт отвел ее в монастырь, а сам перестал "петь" от горя и стыда. Наконец, упомянем легенду о трубадуре виконте Раймоне Джордане (ок. 1178-1195 гг.), возлюбленном жены одного богатого сеньора из Альбигойской округи, которая, прослышав, что ее любимый погиб в сражении, от горя ушла в общину еретичек-патаринок. Виконт же от раны выздоровел, но, узнав о постриге дамы, впал в такую тоску, что никогда уже больше песен не сочинял (XVII).

Хотелось бы отметить тонкий психологизм, с каким обрисован в его собственном жизнеописании трубадур Юк де Сент Сирк, сам автор других жизнеописаний. Как приходилось уже говорить в начале нашей статьи, одна из основ "куртуазной доктрины" заключается в том, что песенный дар, само "трубадурское художество" проистекает непосредственно от истинной любви – недаром "биограф" Аймерика де Пегильяна заявляет, что "любовь научила его трубадурскому художеству" (LXIII); напротив же, о трубадуре Дауде де Прадасе сказано, что кансоны свои он "слагал только благодаря искусности своей в этом художестве, а не вдохновляясь любовью, и оттого у изящной публики были они не в почете и пелись редко" (XXX). В иных выражениях нечто подобное говорится и об Юке де Сент Сирке, который "никогда не бывал сильно влюблен в какую-либо даму. Однако, умея вести ловкие речи, научился он изображать любовь к прекрасным дамам и в песнях своих расписывать, что ему от них выпадало, причем и возвысить их умел, и принизить" (XXXIII, 1). Эта характеристика задает тон описанию романов Юка, и в связи с происходящими на этом фоне любовными перипетиями автор делает несколько весьма тонких замечаний. Так, когда некая дама, желая привлечь Юка к себе, возводит поклеп на его возлюбленную, а сама берется "угождать ему и словом и делом", "эн Юк, – говорится в разо, – будучи из тех, кто никому не бывает верен настолько, чтобы отказаться от милостей других дам", и сделав вид, что поверил клевете на даму, которую он воспевал, не любя, начинает ее теперь злословить, а сам переходит на службу к клеветнице и начинает ее восхвалять в надежде на ее награду. Когда же он обещанной награды не получает, то отправляется к приятельнице своей первой возлюбленной и, словами разо, "со всем жаром, на какой способен", умоляет ее помочь ему восстановить с нею мир. Подобные разбросанные в разо к песням не лишенные иронии авторские замечания тонко развивают изначально намеченную в жизнеописании характеристику холодноватого, дипломатичного и расчетливого трубадура.

Третий, чрезвычайно существенный слой, выделяемый в жизнеописаниях трубадуров наряду с фактографическим и, если можно его так назвать, куртуазно-анекдотическим, надо определить как легендарно-мифологизирующий. Школа трубадуров, с ее тяготением к созданию единой модели мира, [536] основанной на куртуазном идеале, в достаточной степени мифологизированном ²¹, представляла собой особенно благоприятную почву для мифотворчества, обыкновенно развивающегося вокруг всякой поэтической школы вплоть до акмеистов или обэриутов. Самый язык жизнеописательного повествования, пестрящий множеством терминов куртуазной казуистики, где к тому же почти каждое предложение начинается союзом "и", одновременно обнаруживая влияние библейского стиля и напоминая манеру непринужденной разговорной речи, – все это конструирует некий остраненный, зачарованный мир, создавая у читателя или слушателя какое-то странное впечатление мнимой объективности, наделенной своеобразным очарованием (это очарование отчасти передано Эзрой Паундом в написанном им самим стилизованном разо к его блистательным переводам песен Арнаута Даниэля, этим переводам предпосланном ²²).

Мифотворческие тенденции получают в биографиях особый толчок, обостряются в ностальгическом мироощущении их авторов, тоскующих по утраченной родине – земле Прованса и одновременно по какому-то идеальному "куртуазному отечеству", разрушенному альбигойцами. Наряду с разработкой внутри самой поэзии некоего диффузного любовно-куртуазного мифа, характеризуемого развитой системой ценностей, происходит спонтанное формирование "мифа о поэте", варианты которого приурочены к образам исторических трубадуров. Подобно тому, как возникло представление о никогда на самом деле не существовавшем романе между двумя легендарными фигурами серебрянного века русской поэзии – Ахматовой и Блоком, точно так же мифологизирующие тенденции куртуазного универсума заставили Раймбаута Оранского, совмещавшего в своем лице крупнейшего трубадура и блистательного сеньора (кстати, любившего отнюдь не дам), считаться возлюбленным графини де Диа – трубадурки par excellence (LXIX; заметим, что в другом случае те же тенденции препятствуют супружеству трубадура и трубадурки – Раймон де Мираваль, желая расстаться со своей женой, объявляет ей, что "не желает, чтобы жена его занималась трубадурским художеством, что довольно и одного под их крышей трубадура, и чтобы собиралась она и возвращалась в дом отца своего, ибо мужем ее быть он больше не хочет", LVIII, разо третье). Идеальная устремленность куртуазного сознания получает предельное воплощение в мифе о "дальней любви" трубадура Джауфре Рюделя (V), будто бы полюбившего принцессу Триполи, которой он никогда не видел ²³, и отправившегося на ее [537] поиски. Во время морского путешествия трубадур был поражен смертельной болезнью и умер по прибытии в Триполи на руках у принцессы, которая после этого постриглась в монахини ²⁴. Именно эта "биография" пользовалась наибольшей популярностью у романтиков XIX в., претерпев целый ряд обработок, от Гейне до ‘‘Принцессы Грезы" Ростана (заметим, что существует несколько эскизов к "Принцессе Грезе" Врубеля, художника-мифотворца по преимуществу ²⁵).

Надо заметить, что мотив никогда не виданной возлюбленной встречается и в других жизнеописаниях: так, Бертран де Борн полюбил дону Гвискарду, которой посвятил очаровательные строфы, "прежде еще, чем увидел, по одной лишь доброй молве о ней" (XI, разо третье), а Раймон де Мираваль так расхваливает мадонну Алазаис Буасезон королю Педро Арагонскому, что тот ее "полюбил, не видав, и стал ей гонцов слать с письмами и маленькими подарками, умирая от желания ее увидеть" (LVIII, разо третье); Раймбаут Оранский полюбил графиню д’Юржель, "никогда не видав, по одним добрым слухам о ней, а она – его, и с того времени стал он ей посвящать кансоны свои... долгое время направлялись помыслы его к этой графине, любил же он ее не видя, и так никогда и не собрался пойти на нее поглядеть" (LXVIII); наконец, – здесь этот мотив предстает в ослабленной и обращенной форме – графиня де Маньяк стремится увидеть Саварика де Маллеона, "ибо слышала о нем много хорошего", и между ними действительно вспыхивает любовь (ХVIII, разо первое). Мы видим, таким образом, что мотив "дальней любви", впервые возникнувший в поэзии Джауфре Рюделя и развитый его куртуазными интерпретаторами и биографами, которые обогатили его мировым фольклорным мотивом любви заочной, получил в куртуазном универсуме весьма большое распространение. Другим – ярчайшим – примером переработки фольклорных мотивов как способа оформления в куртуазном универсуме мифологизирующих тенденций может служить жизнеописание Гильема де Кабестаня с его знаменитой легендой о "съеденном сердце", которой посвящено множество средневековых романов, лэ, повестей и народных баллад, некоторые из которых включены в Дополнение третье. [538] Преломление обоих мотивов в куртуазном универсуме следует рассматривать в контексте других жизнеописаний, завершающихся смертью обоих возлюбленных – трубадура и Дамы или пострижением в монахи, – как воплощение укоренившегося на европейской почве архетипа "взаимной несчастной любви-страсти" или "любви, ведущей к смерти", наиболее полно воплощенного в мифе о Тристане и вскрытого Дени де Ружмоном в его известной книге "Любовь и Запад" ²⁶. В легенде о "съеденном сердце", приуроченной к образу трубадура и его дамы, куртуазная любовь предстает в ее наиболее демоническом аспекте, который, по мнению авторов "Новой истории провансальской литературы" ²⁷, вычленяется и из истории наряжения Пейре Видаля волком, – в истории этой нам уже приходилось отмечать мотивы, связывающие трубадура – "поэта-императора" – со сферой "потустороннего", "нездешнего". В ослабленной форме тот же демонический аспект просматривается и за некрофильскими мотивами упоминавшейся уже истории Гильема де ла Тора (XXXII) или за историей о куртуазной эпитимье в форме вырванного ногтя (XLVIII), которые при этом, как уже говорилось выше, обладают соответственно всеми чертами полноценной психологической новеллы и блестящего куртуазного анекдота. Что же касается легенды о "съеденном сердце", составляющей сюжет жизнеописания Гильема де Кабестаня, то она имела столь значительное продолжение в европейской литературе, что ей мы полностью посвятим следующую главу нашей статьи.

III. ЛЕГЕНДА О "СЪЕДЕННОМ СЕРДЦЕ"

Как мы видели, в частности, на примере жизнеописания Джауфре Рюделя, одним из способов оформления в куртуазном предании мифологизирующих тенденций является переработка восходящих к фольклору мотивов. Лучшим примером такой адаптации может служить упомянутое жизнеописание Гильема де Кабестаня (ХСІV), в котором связь героя с исторической фигурой трубадура представляется уже вполне произвольной. Жизнеописание, по сути, представляет собой вариант всемирно известного фольклорного сюжета ²⁸, восходящего к мифу о "съеденном сердце" как символическом наказании за прелюбодеяние по закону талиона ("око за око", "зуб за зуб") и по принципу справедливого возмездия par pari, поскольку сердце, которое изначально воспринимается как источник всякой мысли, чувства и побуждения, [539] рассматривается в мировом мифотворчестве как "обиталище любви" и потому становится материальным объектом мести: укравший сердце жены расплачивается собственным сердцем. Собственно же мотив съедения сердца любовника неверной женой имеет еще более архаические корни в тотемном каннибализме, анимистических представлениях и параллелизме эротического и пищевого кодов ²⁹.

Собственно легенда о "съеденном сердце", восточного происхождения (как мы увидим, известны ее варианты, до деталей совпадающие с нашим жизнеописанием, в современном фольклоре Индии), получила огромное распространение в европейской литературе, начиная с XII в. Наиболее ранний засвидетельствованный ее вариант – недошедшее до нас старофранцузское лэ о Гироне, сюжет которого Тома, автор романа о Тристане (ок. 1160 г.), пересказывает в эпизоде, где это лэ распевает Изольда (Дополнение третье, II). Гирон – совершенный, верный возлюбленный, принимающий смерть ради своей дамы, муж которой, граф, убив его, дает ей съесть его сердце. Сниженный гротескный вариант сюжета (по замечанию В.М. Жирмунского – его "гротескная мультипликация"), связанный с любовником неверным, служившим сразу множеству дам, мы находим в другом лэ начала XIII в. – "Лэ об узнике" Рено (Дополнение третье, III); здесь разгневанные мужья, убив обидчика, подают виновницам, кроме сердца, его penis. Отмеченный В.М. Жирмунским мотив – владение двенадцатью рыцарями сообща одним замком, в котором они живут со своими двенадцатью женами, – если и представлен в тексте, то в чрезвычайно стертой форме и скорее из него реконструируется. Эта версия сюжета известна также· в немецкой и итальянской обработке (сб. "Новеллино").

Различные версии нашего сюжета были известны и провансальской литературе. Начнем с того, что древнейшие анимистические представления, характерные для героического эпоса, неожиданно всплывают в плаче трубадура Сорделя (ХСVІІІ) на смерть Блакаца, в котором тот предлагает съесть по кусочку его сердца различным сеньорам, чтобы приобрести его доблесть (Р.-С. 437, 24) ³⁰. На плач Сорделя отозвался трубадур Бертран д’Аламанон, который, напротив, предлагает разделить сердце между дамами (Р.-С. 76, 12). Наконец, Пейре Бремон Рикас Новас предлагает расчленить тело, чтобы совершать паломничества к различным его частям. Основной мотив плача Сорделя снова всплывает в XX в. в стихотворении У.Б. Йейтса "Похороны Парнелла", в котором поэт сожалеет, что сердца покойного героя не отведали ирландские политики, ибо это предотвратило бы многие гражданские беды ³¹.

Возвращаясь непосредственно к нашему сюжету, можно указать, что имя "любодея Гирона" упоминается в кансоне Раймона де Мираваля, комментируемой в его разо третьем (см. LVIII). На существование провансальской [540] обработки второго варианта сюжета – рассказа об Иньоре – указывают косвенные доказательства. Это, прежде всего, пересказ истории, как рекомендуемой для сведения жонглеров и оруженосцев, в "Назидании" Арнаута Гильема де Марсана (ок. 1200 г.). Здесь, однако, речь идет лишь о четырех возлюбленных, в соответствии с чем "могучий шип" убитого мужьями любовника делится на четыре части (Дополнение третье, I). Особую популярность приобрела (с многочисленными фривольными обертонами) игра слов, основанная на созвучии имени Иньора с сеньялем (условным поэтическим именем) Раймбаута Оранского (LXVIII) – Линьяура (linh – род, происхождение; aura – золото; впрочем, имя это, возможно, представляет собой ничто иное, как провансализированное имя Иньор с артиклем).

Третий, наиболее знаменитый вариант сюжета оказался приуроченным к жизнеописанию и разо Гильема де Кабестаня (ХСІV). Прекрасный и доблестный рыцарь Гильем де Кабестань полюбил жену своего сеньора, господина Раймона де Кастель-Россильон, и сложил для нее много песен. Узнав об этом, Раймон исполнился ревности и запер свою жену в башне замка, а сам, пригласив к себе Гильема, увел его далеко в лес и там убил, вырезал его сердце и отдал повару, а приготовленное из него кушанье приказал подать за обедом своей жене. После того, как та съела это кушанье, он спросил ее, понравилось ли ей оно, и, когда она сказала, что да, объявил, что та съела сердце своего друга, а в доказательство показал ей отрезанную голову Гильема. Услыхав это, дама сказала, что муж угостил ее столь прекрасным блюдом, что она не отведает иного вовек, и бросившись вниз с балкона, разбилась. Слух об этом распространился по всему Руссильону и Каталонии, и король Арагонский, чьим вассалом был Раймон, пошел на него войной и отнял у него все его имущество, а его самого заключил в тюрьму, обоих же возлюбленных приказал с подобающими почестями похоронить против церковного входа в одной могиле, а всем дамам и рыцарям Руссильона повелел ежегодно собираться в этом месте и отмечать годовщину их смерти.

Этот вариант получил огромную известность благодаря переработке его, во-первых Боккаччо ("Декамерон", II, 9), который в качестве источника ссылается на провансальцев ("как рассказывают провансальцы"), во-вторых, в новое время, Стендалем ("О любви", гл. 51). Иная версия сюжета представлена в "Декамероне" в первой новелле того же четвертого дня, отведенного историям "о тех, чья любовь имела несчастный исход". Здесь принц Салернский Танкред приказывает убить возлюбленного своей дочери Гисмонды, потом посылает ей в золотом кубке его сердце "дабы утешить ее тем, что она наиболее любит". Гисмонда поливает сердце ядом и, выпив его, умирает. Собственно мотив "съеденного сердца" предстает здесь, таким образом, в ослабленной форме. Эта версия использована в "Прежалостной трагедии о князе Конкрете" немецкого бюргерского поэта Ганса Сакса (1494-1576). Близость к источнику прослеживается не только из имен персонажей (салернский герцог Конкрет – Танкред, Гисмунда – Гисмонда, Гвисгард – Гвискардо), но и по точно воспроизведенному Саксом сюжету, и, наконец, подтверждается самим автором в ссылке на Боккаччо в конце пьесы (Дополнение третье, VI). [541]

Еще один, четвертый вариант того же сюжета представлен в одной из ранних его переработок на германской почве – средневерхненемецкой "Повести о сердце" Конрада Вюрцбургского (ум. в 1287 г.). Она обнаруживает особенную близость со значительно ее превосходящим по объему и немногим более поздним старофранцузским романом "Кастеллан де Куси и госпожа де Файель", сочиненным в конце XIII в. неким Жакмесом ³², чье имя устанавливается из акростиха в конце произведения (Дополнение третье, IV, V). Оба сочинения знаменуют новую волну интереса к теме "съеденного сердца", связанную, по-видимому, с распространением в конце века антологий трубадуров с их жизнеописаниями и разо, а также с особой концентрацией внимания к изысканному прошлому. Здесь, как и в жизнеописании Гильема де Кабестаня, сюжет "прикреплен" к имени реального поэта – Рено де Маньи, чьи любовные песни введены в повествование. В повесть введен новый мотив – крестового похода: после того как ревнивая дама, безответно влюбленная в героя, доносит мужу об измене жены, тот объявляет, что отправляется в крестовый поход, куда за ним должен устремиться и Рено. В последний момент муж сказывается больным, и Рено отправляется в Святую землю один. Там его настигает отравленная стрела, и он завещает своему слуге Гобьеру передать возлюбленной шкатулку с его набальзамированным сердцем. Шкатулку, однако, перехватывает муж, который велит приготовить из сердца кушанье и потчует им жену. Узнав, что она съела, та отвечает теми же словами, что и героиня жизнеописания Гильема де Кабестаня, и умирает от горя. Мотив "съеденного сердца" представлен здесь в очищенном виде, поскольку муж больше не виновен, как в других версиях, в насильственной смерти героя: на первый план выступает хоть и восходящее к древним антимистическим верованиям, однако полностью идеализированное представление о блаженном, засмертном – буквально – "слиянии сердец" влюбленных, недостижимом в земной жизни. Как пример чисто спиритуалистического преломления сюжета следует указать третью главу "Новой жизни" Данте, где поэту в видении является Амор, держащий в руке объятое пламенем сердце поэта, которое он дает вкушать Даме, о чем тот слагает комментируемый в этой главе сонет ³³.

В еще более ослабленной форме (а также несколько видоизмененной применительно к местным условиям: место крестового похода в Святую землю здесь занимает военный поход в Испании) вариант сюжета, зафиксированного в немецкой повести и французском романе, встречается в испанском романсе о Дурандарте, герой которого накануне Ронсевальской битвы, где ему суждено погибнуть, наказывает своему двоюродному брату Монтесиносу вырезать его сердце и послать с оруженосцем Гвадианой его возлюбленной Белерме. В самом деле, здесь уже отсутствуют оба основных мотива – не только убийства влюбленного, но и сердца как именно "съеденного". Романс этот послужил отправной точкой одного из эпизодов "Дон Кихота" Сервантеса – сна героя в пещере Монтесиноса (т. 2, гл. XXIII). Надо заметить, что вырезание сердца [542] героя или мученика не составляло в средние века чего-то исключительного: так, в Дантовой "Божественной комедии" упоминается некое "сердце, что над Темзой кровь точит" (Ад, XII, 120) – сердце брата английского короля Эдуарда I, убитого из мести графом Ги де Монфором, наместником короля Карла I Анжуйского в Тоскане, во время богослужения в одной из церквей Витербо. Урна с сердцем убитого принца была помещена в чашу, установленную на колонне у моста через Темзу.

"Свидетельством широкой популярности повести о съеденном сердце могут служить многочисленные балладные обработки этого сюжета в итальянской, английской, немецкой и нидерландской, шведской и датской редакциях", – пишет В.М. Жирмунский. – «В Германии народная баллада под заглавием "Прекрасный брембержец" была прикреплена к личности еще одного рыцаря-поэта, немецкого миннезингера Рейнмара фон Бренненберг, который был убит в 1276 г. регенсбургскими бюргерами по неизвестным причинам. Несколько раньше, в 1256 г., баварский герцог Людвиг Строгий велел обезглавить свою жену, заподозренную в супружеской измене: одна из ее камеристок, убитая одновременно с ней, носила имя Бреннберг – обстоятельства, которые в своей совокупности... могли явиться причиной прикрепления этого сюжета к имени рыцаря-певца. В балладе использованы строфическая форма подлинных песен Бренненберга и начало одного из приписываемых ему стихотворений. Традиционный сюжет получил в немецкой балладе самостоятельную завязку и некоторые новые сюжетные подробности (героя бросают в темницу, где он остается много лет, уже потом ему вырезают сердце). Виновником убийства является король, которому клеветники донесли, что Бренненберг обольстил его жену. Сюжетным источником баллады послужила, вероятно, стихотворная повесть Конрада Вюрцбургского: баллада, как и повесть, подчеркивает невинность любящих... Из северной Германии баллада о Бренненберге проникла, с одной стороны, в Нидерланды, с другой – в Швецию и Данию. Имя героя в скандинавских народных балладах представляет искажение (народную этимологию) немецкого Бренненберг. Скандинавские варианты частично являются переводом немецкого оригинала, частично обнаруживают самостоятельные черты: они контаминированы с другой версией того же сюжета, в которой мстителем является отец героини (Боккаччо, II, 1), однако почти всюду наличествуют мотив съеденного сердца и слова героини о том, что другой пищи она уже никогда не вкусит"» ³⁴.

На европейской почве каждая из обозначенных версий имела дальнейшую историю во множестве не столь значительных, часто вырожденных продолжений. Исключительный интерес представляет записанный в конце XIX в. от пенджабских сказителей народный роман о приключениях раджи Расалу, выводящий нас за пределы европейского ареала. Один из эпизодов романа обнаруживает разительное сходство с известными нам версиями сюжета "съеденного сердца", в особенности, с зафиксированной в жизнеописании Гильема де Кабестаня. Рассказ приурочен к историческому персонажу эпохи раннего [543] средневековья, ставшему популярным героем Пенджабских сказаний. Как и в европейских версиях сюжета, раджа выслеживает и убивает соблазнителя, подносит его изжаренное сердце, потом с теми же словами демонстрирует его останки неверной жене, которая точно так же бросается со стены. Отличает же индийскую версию от европейских, где симпатии повествователя всегда отданы влюбленным, прежде всего, присущая ей архаическая презумпция справедливости возмездия. Отметим попутно сопутствующие сказочные мотивы зверей-помощников и зверей-вредителей, прозорливой женщины, наказываемой мужем за то, что говорит правду, запечатанного колодца как символа невинности, или такой архаический мотив, как обмен пищей (в данном случае, шампурами, на которых она готовится) для совместной трапезы; наконец, элементы генеалогического сказания в последних словах повести, согласно которым героиня является прародительницей "трех семейств Джинвар, живущих в тех краях и по сей день".

При универсальной распространенности фольклорного сюжета, лежащего в основе легенды о съеденном сердце, трудно сказать, зародилась ли данная версия в Индии, откуда, как полагает В.М. Жирмунский, попала в Европу обычным путем – через персидскую и арабскую литературу в эпоху крестовых походов, или, оформившись на Ближнем Востоке, была занесена как в Индию, так и в Европу. Так или иначе, "занесенный крестоносцами в Прованс, этот сюжет сделался здесь благодаря своему романическому характеру образным воплощением нового понимания индивидуальной любви в ее трагическом столкновении с патриархальными семейными отношениями" ³⁵.

Возвращаясь к жизнеописанию Гильема де Кабестаня, надо заметить, что до недавнего времени оставалось непонятным, почему легенда о съеденном сердце была отнесена именно к этому трубадуру. Проведении ли швейцарским ученым Лучиано Росси виртуозный анализ исторических свидетельств о сеньоре Раймоне де Кастель Россильон и его жене Сауримонде (с которой он впоследствии разошелся и которая после этого сочеталась – третьим уже – браком с другим сеньором), исторических и поэтических свидетельств о случаях, когда ревнивый муж предавал смерти обидчика ³⁶, литературного фона эпохи с бытованием на нем различных преломлений сюжета "съеденного сердца", наконец, анализ дошедших до нас песен самого Гильема де Кабестаня убедительно показал, что все эти обстоятельства, волею случая соединившись воедино, создали благоприятную возможность привязать нашу легенду к имени этого трубадура, с присущими его поэзии мотивами вассального повиновения, [544] жертвенности, любви, скрываемой из страха перед сеньором, и предчувствия предстоящих страданий и смерти ³⁷. Отождествление это было произведено, по всей очевидности, в "куртуазном фольклоре", бытовавшем при дворах и черпавшим из сокровищницы европейского фольклора с успехом не меньшим, чем из куртуазных слухов, куртуазных анекдотов и самой куртуазной поэзии.

Итак, жизнеописания трубадуров, опирающиеся на предание, которое в куртуазной среде передавалось по традиции, следует сегодня считать "реабилитированными". Они составляют своеобразный жанр, лежащий у истоков европейской новеллы, которая являет собой лишь дальнейшую ступень развития той же самой традиции. В процессе этого развития, начало которого мы застаем в самих "биографиях" трубадуров, отбрасывалась их наиболее внешняя, фактографическая, сторона и актуализировались элементы куртуазного анекдота, легенды, мифа. Этим обстоятельством, смущавшим ученых эпохи позитивизма, объясняется отчасти то, что именно сквозь призму жизнеописаний новая европейская литература в XIX в. заново воспринимала куртуазную культуру трубадуров, как это видно из обработок сюжетов жизнеописаний Гейне, Уландом, Стендалем, Браунингом, Суинберном, Кардуччи, Ростаном. Романтизм, который оказался глухим к живой поэзии трубадуров, объявив ее монотонным набором формул, чутко отозвался на созвучные ему мифологические структуры жизнеописаний. Эти структуры представляют собой один из важнейших элементов, полученных авторами "биографий" из традиции наряду со сведениями самого широкого диапазона – от исторических фактов и географических справок до куртуазных анекдотов и легендарных историй. Как бы то ни было, трубадуры и жонглеры не были, по замечанию критика, подписчиками "Романии" (солидного научного журнала, склонного в позитивистскую эпоху к гиперкритицизму), а их "биографии", верны они или нет с точки зрения простейшего ситуационного правдоподобия, остаются оригинальными трагическими памятниками, среди которых насчитывается немало настоящих шедевров и которые относятся к той области литературного творчества, где "вымысел бывает правдивее, или, по крайней мере, интереснее, чем факты" ³⁸.

IV. ТРУБАДУРЫ И КУРТУАЗИЯ В ИЛЛЮСТРАЦИЯХ К ЭТОЙ КНИГЕ

Не будет преувеличением сказать, что мотивы куртуазной любви, столь полно выраженные в памятниках этой книги, претерпев различные модификации, на много веков определили тематику светского искусства в Европе, а отголоски куртуазного мифа живы в европейском искусстве по сей [545] день. Именно поэтому при подборе изобразительного ряда этой книги, не замыкаясь на одних и тех же бесконечное множество раз перепечатываемых миниатюрах французских рукописей с изображениями трубадуров, была выстроена некоторая более широкая перспектива, доходящая до современности. При этом надо заметить, что художественные богатства, собранные в отечественных коллекциях, предоставляют интереснейший выбор нетривиальных сюжетов, связанных с интересующей нас темой. Однако специфика иллюстративного материала – миниатюр средневековых рукописей, причем не только современных трубадурам, но и позднейших, а также изображений на предметах прикладного искусства, нередко весьма экзотических и, как и рукописи, имеющих ту или иную любопытную историю, наконец, живописи и рисунка различных эпох ³⁹ – требует определенных пояснений, без которых многое в изобразительном ряду книги осталось бы непонятым и которыми мы и сочли целесообразным завершить настоящую статью.

Ближе всего к нашей теме – миниатюры средневековых рукописей из собрания П. Дубровского, хранящиеся в Российской национальной (бывшей Публичной) библиотеке в Петербурге. Любопытно, что эта богатейшая коллекция была немало пополнена этим русским дипломатом во Франции в эпоху французской революции, которая была своего рода и "культурной революцией": многие рукописи происходят из разграблявшихся библиотек старинных монастырей, как, например, аббатство Сан-Жермен де Пре.

Собственно трубадуры представлены в этом собрании великолепно изукрашенной рукописью обширного провансальского энциклопедического стихотворного трактата конца XIII в. "Любовный часослов". Нами избрана миниатюра из входящего в это сочинение "Опасного трактата о любви", уснащенного цитатами из трубадуров. Другая миниатюра – "Древо любви" – иллюстрирует основную концепцию всего сочинения (отличающуюся, впрочем, от классических куртуазных представлений и проникнутую морализмом. Рукопись "Часослова" (одна из 12-ти до нас дошедших, хранящихся в различных французских, английских и испанских библиотеках) была переписана в первой половине XIV в. неким "Иоанном из Авиньона, родом англичанином, в городе Лериде" (Испания). "Испанскую руку" выдает и характер миниатюр (состав которых был намечен самим автором и совпадает в различных рукописях), с их «смелой "диалектикой", влечением к силе и энергии контуров, мастерством в изображении контрастов"», а также густота колорита, наконец, использование арабесок в сигнатурах ⁴⁰.

Миниатюра из входящей в то же собрание рукописи аллегорической поэмы Николя де Марживаля "Повесть о пантере любви" (XIII в.) воспроизводит сцену копирующего феодальные обычаи "куртуазного оммажа": подобно сеньору, принимающему клятву верности от коленопреклоненного вассала, дама берет влюбленного на куртуазную службу. Небезынтересна и хранящаяся в [546] Эрмитаже гораздо более поздняя рукопись еще одного знаменитейшего аллегорического романа, посвященного любви, – "Романа Розы", происходящая из собрания сенатора, государственного деятеля конца прошлого столетия A.A. Половцева. Богатейшие миниатюры этой рукописи начала XVI в., с ее непривычными ренессансными поэтизированными ландшафтами, отражают последний взлет искусства иллюминирования накануне полного его упадка. Восходя к парижской школе Жана Бурдишона, они, вместе с тем, достаточно традиционны, поскольку образцовый круг сюжетов миниатюр к роману определился еще в конце XIII в. Из многочисленных рукописей "Романа Розы" этот манускрипт занимает третье место по числу миниатюр – их в нем насчитывается 109 ⁴¹.

Возвращаясь к иконографии самих трубадуров, мы ограничились воспроизведением классических изображений нескольких певцов – Гильема IX (I), Бернарта Вентадорнского (VI), Фолькета Марсельского (LXXII), а также трубадурки Графини де Диа (LXIX), вписанных в инициалы их сочинений в одной из ранних рукописей Парижской национальной библиотеки. Не стоит видеть в этих изображениях, приведенных в книге при соответствующих жизнеописаниях, портретов трубадуров: они совершенно условны и отражают лишь легенды о них, сообщаемые самими этими жизнеописаниями. Своего рода курьез представляют собой миниатюры невероятно поздней (конец XVII-начало XVIII в.) рукописи, ныне хранящейся в Международном центре документации Окситании в Безье, – трубадуры здесь одеты в костюмы эпохи классицизма, а жонглер Пистолета размахивает... пистолетами, которые держит в обеих руках! Рукопись эта, следы которой прослеживались до начала XIX в., долгое время считалась утраченной, пока неожиданно не всплыла в 1983 г. Согласно проведенным исследованиям, она представляет собой сокращенный и перетасованный список одного из наиболее авторитетных манускриптов Парижской национальной библиотеки (I) ⁴². Мы воспроизводим из этой находки миниатюру, изображающую трубадура Бертрана д’Аламанона (LXXXIX).

Уникальное – опосредованное через "Божественную комедию" Данте – изображение трубадура Сорделя, с которым поэт встречается в "Чистилище" (см. Дополнение первое, II (5)), мы находим в цоколях под фресками знаменитого цикла Страшного суда Луки Синьорелли в Капелле Богоматери собора в Орвьето (1499-1505). Многоступенчатое, как бы мультиплицированное в пространственно-временной перспективе, изображение сцены встречи трубадура с его земляком-мантуанцем Вергилием и Данте разложено на ряд последовательных моментов, что согласуется с пространственными поисками художника в его больших фресках ⁴³.

Одним-полутора столетиями отделены от эпохи трубадуров французские изделия из резной кости в собрании Эрмитажа. Это – эффектный [547] нож-презентуар с ручкой, украшенной изображениями влюбленных (возможно, Тристана и Изольды ⁴⁴): дама как бы венчает кавалера венком; кажется, что их взгляд устремлены в вечность. Подобные ножи использовались не столько для разрезания, сколько для подачи кусков пищи, которую должен был сначала отведать подающий. Две другие иллюстрации воспроизводят куртуазные сцены на традиционных предметах женского обихода – дамских коробочках для металлического зеркальца, помещавшегося между ввинчивающимися одна в другую костяными пластинками; крышка, украшенная резным изображением, отвинчивалась с помощью ушек в форме драконов, василисков или стилизованных листьев. Первая изображает "замок любви", соответствующий средневековым аллегорическим представлениям о некоем любовном Дворце, отразившимся в кансоне трубадура Альбертета де Систерона, приведенной при его жизнеописании (LXXXIII); вещица эта попала в Эрмитаж из музея Штиглица, а первоначально находилась в коллекции Салтыковых. Галантные сцены, происходящие в замке любви, чисто традиционны. Сидящий юноша подает юной даме розы, из которых та плетет венок; стоящая выше дама держит за подбородок бородатого мужчину, а некто наблюдает за ними через слуховое окошко. Те же сюжеты повторяются и на другой крышке, где в верхнем ярусе к ним добавлены вариант "куртуазного оммажа" (здесь коленопреклоненного влюбленного дама венчает венком) и сцена куртуазной беседы юноши с дамой, держащей в руках собачку (символ верности), а в нижнем – сцена игры в шахматы, за которой наблюдают юноша с соколом и молодая дама с собачкой.

Аналогичные куртуазные сцены украшают и другие подобные крышечки, хранящиеся в Эрмитаже. Все они, кроме одной, входившей в строгановское собрание, были приобретены в 1885 г. Александром III в составе коллекции А.П. Базилевского, собранной им во Франции, куда его семья эмигрировала с юга России при чрезвычайно романтических обстоятельствах, описанных в мемуарах кн. П. Долгорукова.

Помимо трубадуров – сочинителей куртуазных песен огромную роль в куртуазном мире играли исполнители этих песен – музыканты-жонглеры, разносившие их не только по югу Франции, но и по всему культурному пространству современной им ойкумены. Изображения музыкантов – лютнистов, флейтистов, арфистов и т.п. – повсеместно встречаются на рукописных миниатюрах и произведениях прикладного искусства и на Востоке, и на Западе ⁴⁵. Такова миниатюра итальянской рукописи XIV века "Романа о Трое" Бенуа де Сент-Мора с ее красочным "средиземноморским колоритом"; таков гротеск на полях современной ей пикардской рукописи еще одной энциклопедии – "Сокровища" Брунетто Латини (обе они происходят опять-таки из коллекции Дубровского). Нам, однако, показалось интересным привести здесь изображения музыкантов [548] той же эпохи, но относящихся к соседнему культурному региону, а именно Византии (кстати, в эпоху крестовых походов там побывали многие западные сеньоры, а их сопровождали и трубадуры, о чем повествует, например, жизнеописание Раймбаута де Вакейраса – LXX). Речь идет о фигурках музыкантов на серебряных чашах из собрании Эрмитажа с их удивительной историей. Эти чаши XII в., за вычетом единственной, происходящей из собрания А.П. Базилевского, были обнаружены при раскопках на территории Восточной Европы (Русь, Приуралье, Восточная Прибалтика); часть из них могла попасть на Русь в 1164 г. в составе даров императора Мануила Киевскому князю Ростиславу Михайловичу ⁴⁶.

Укажем, прежде всего, на изображения музыкантов так называемой чаши-братины (заздравной чаши), найденной в середине прошлого века вблизи г. Березова в Зауралье: в первом из пяти поясов чаши царица в окружении слуг следит за музыкантами, акробатами и танцорами. Выполненное в высоком рельефе изображение "Музыканта со струнным инструментом" вписано в одну из 12-ти чеканных арок на фризе тулова чаши из собрания Базилевского. Наконец, мы воспроизводим "галантную сцену", изображающую юношу, играющего на арфе, звуки которой укрощают диких зверей, в присутствии внимающей ему девушки. Сцена эта украшает чашу, найденную в 1925 г. на дне пруда в селе Вильгорт близ Чердыни (кроме того, другие подобные же чаши были найдены в начале века в Юрьеве (Тарту), а в 50-е годы в Чернигове и Ненецком национальном округе). В.П. Даркевич обнаружил, что эта сцена воспроизводит мотивы византийского эпоса о Дигенисе Акрите, где большое место занимает тема любви Дигениса Акрита к девушке Евдокии, которая становится его супругой ⁴⁷. Приведенные изображения характеризуются высоким качеством, выдающим связь со столичными мастерскими, и сочетанием антикизирующих и ориентальных тенденций в их стилистике. Изображения эти сопоставимы с изображениями музыкантов на фресках Киевской Софии.

Сравнительный интерес представляют и миниатюры с изображением музыкантов из средневековых армянских рукописей в собрании Матенадарана в Ереване. Из всего богатства подобных сюжетов мы избрали несколько наиболее древних изображений музыкантов, играющих на струнных и духовых инструментах, из Евангелий ХIV в. и лишь в одном случае (архаический мотив человека верхом на двух птицах) – XV века ⁴⁸.

Целую эпоху в восприятии трубадуров составляет романтизм. Эту эпоху как нельзя лучше иллюстрирует гравюра Гюстава Дорэ к той сцене "Божественной комедии", где Данте встречает в аду Бертрана де Борна, несущего за волосы отсеченную от тела собственную голову (см. Дополнение второе, I, (3) А). Теснины скал, корчащиеся фигуры грешников, жесты Данте "с профилем орлиным" и увенчанного венком его спутника Вергилия создают атмосферу несколько "оперную". Символистическую вариацию на тему опять-таки [549] романтической "Принцессы Грезы" Ростана, восходящей к жизнеописанию Джауфре Рюделя с его "дальней любовью" (V), представляет собой эскиз панно гениального Врублеля, исполненного для Нижегородской всероссийской художественной и промышленной выставки 1896 г. Певцу, охваченному болезнью на корабле, влекущем его к никогда не виданной им принцессе, в которую он влюблен, является виденье самой этой принцессы и ее свиты. Панно вызвало большой скандал, в который были вовлечены его заказчик С. Мамонтов, министр финансов С.Ю. Витте и консервативная Академия, не оценившая новаторства художника и посчитавшая панно "претенциозным", а свой голос к хору хулителей Врубеля присоединил и Максим Горький, в статье в "Нижегородской газете" обвинивший художника в декадентстве ⁴⁹. Мозаичная вариация Врубеля на тот же сюжет по сей день украшает фриз фасада московской гостиницы "Метрополь".

Романтически-барочная образность пронизывает и картину Г. Якулова на сюжет его отроческой мечты, навеянной пушкинским стихотворением "Жил на свете рыцарь бедный...", которое воспевает куртуазную любовь в ее экстремальном духовном преломлении в форме любви к Божьей Матери. История этой картины, от которой сохранился лишь довоенный стеклянный негатив в фототеке Третьяковской галереи, более чем загадочна. Картина эта была приобретена в Париже в 30-е годы Обществом друзей Якулова, которое решило возвратить ее на родину художника, однако дальнейшие ее следы затерялись...

Нашу небольшую подборку завершает акварель талантливого художника В.В. Стрелигова, в прошлом ученика К. Малевича, на сюжет кансоны Ричарта де Бербезиля "Как без сил упавший слон...", обсуждаемой в разо к песне (XVI, 2). Этот рисунок художник сделал специально для нашего издания.

Комментарии

1. См. библиографические указания в начале наших "Примечаний".

2. См. подробнее: Мейлах М. Язык трубадуров. М., 1975.

3. Bezzola R. Les origines et la formation de la littérature courtoise en Occident. P., 1944-1962. Vol. 1-5.

4. Литература, посвященная проблемам так называемой куртуазной любви» чрезвычайно обширна. Вот, в хронологическом порядке, несколько важнейших книг и статей: Шишмарев В.Ф. К истории любовных теорий романского средневековья //Избранные статьи. М.; Л., 1965. С. 191-270; Он же. Лирика и лирики позднего средневековья. Париж, 1911. С. 237-360; Kolb H. Der Begriff der Minne und die Entstehung der höfischen Lyrik. Tübingen, 1958; Nelli R. L’érotique des troubadours. Toulouse, 1963. О куртуазной кансоне см.: Gründriss der romanischen Literatoren des Mittelalters. Heidelberg, 1979. Vol.II/l, fasc.3,a.

5. См.: Rieger D. Gattungen und Gattungsbezeichnungen der Trobadorlyrik. Tübingen, 1976, Kapitel B.

6. См.: Gründriss der Romanischen Literaturen des Mittelalters. Heidelberg, 1987. Fasс. 5.

7. Подробнее см.: Мейлах M.Б. Диалогические жанры поэзии трубадуров // Zagadnienia Rodzajow Literackich. 1975. 18/2. P. 5-22.

8. Там же можно найти их переводы нескольких жизнеописаний трубадуров. Другие избранные переводы жизнеописаний, принадлежащие М. Сергиевскому, были опубликованы в вышедшем в 1914 г. в Москве первом выпуске Сборников Московского Меркурия, с. 43-54.

9. Так, о Гильеме Фигейре, авторе знаменитой сирвенты против вдохновляющей крестоносцев Римской курии, жизнеописание лаконично сообщает: "Когда французы овладели Тулузою, бежал он в Ломбардию" (LXV).

10. Таковы взгляды Б. Панвини, изложенные им, однако, с несколько наивной прямолинейностью в книге: Рапvіnі В. Le biografie provenzali: Vаlоге с attendibilita. Firenze, 1952 (Biblioteca dell "Archivum Romanicum", vol. 34). Наибольший интерес представляет книга: Meneghetti M.L. Il pubblico dei trovatori. Modena: Mucchi, 1984. Cap. 5-6.

11. См.: Meneghetti M.L. Il pubblico dei trovatori. С другой стороны, по мысли Ж. Рубо, в условиях постальбигойского времени, когда под угрозой оказалось само существование куртуазии и неразрывно с нею связанного "трубадурского художества", возникла необходимость их внутреннего осмысления в исторической перспективе, для чего потребовалось прибегнуть к прозаическому повествованию, как ориентированному на прошедшее и противопоставленного "вечно длящемуся настоящему куртуазной кансоны" (Roubaud J. Les troubadours. Р.: Seghers, 1971. P. 53).

12. См. статью: Eliade M. Spirit, Light and Seed // History of Religions. 1971. N. 11. P. 1-30, где на материале древнеиндийского, иранского и южно-американского фольклора прослеживается соответствующая символика божественного света.

13. См. Stroński St. La légende amoureuse de Bertran de Born. P., 1914. P. 8-33, 86-87. Сходное распределение "правды" и "вымысла" в жизнеописании Фолькета Марсельского исследовано тем же Строньским в предисловии к его изданию песен этого трубадура. См. также: Dauzier M. Le mythe de Bertran de Воrn du Moyen Age à nos jours. P., 1986.

14. Смирнов А.А. К биографии трубадура Пейре Видаля // Из истории западно-европейской литературы. М.; Л., 1966. С. 115-133. Первоначально эта статья была напечатана по-французски в журнале: Romania. 1926. LIV. Р. 261-266.

15. См.: Иванов Вяч. Вс. Реконструкция индоевропейских слов и текстов, отражающих культ волка // Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. 1976. Т. 34, № 5. С. 399-408.

16. Помимо указанной статьи A.A. Смирнова, следует отослать к изданию: d’Arco Silvio Avalle. Peire Vidal: Poesie. Milano, 1960. T. 1. P. 3-8 и статье: Lejeune R. Ce qu’il faut croire des biographies proveçales: la Louve de Pennautier// Le Moyen Age. 1939. XLIX. P. 233-249.

17. Смирнов A.A. Указ. соч. С 125, примеч. 1.

18. См.: Le cento novelle antiche, о libro di novelle е di bel parlar gentile detto anche Novellino, con introd. e note di L. de Francia. Torino, 1930. См. также: Favati G. Le Novella LXIV del "Novellino" е Uc de Saint Circ // Lettere italiane. 1959. XI. P. 139.

19. Параллели к этому сюжету указаны в заметке: Singer S. Zur Biographie von Arnaut Daniel // Herrigs Archiv. 1922.143. P. 98.

20. См.: Мейлах М.Б. Диалогические жанры поэзии трубадуров. С. 19-21.

21. См.: Мейлах М.Б. Структура "куртуазного универсума" трубадуров //Труды по знаковым системам. Тарту, 1973. VI. С. 244-254.

22. Literary Essays of Ezra Pound // Ed. by T.S. Eliot, Faber and Faber, 1954. P. 109-116.

23. Aa-Th. 516; Th. Mot. T 11. В фольклоре разных народов встречаются различные варианты этого сюжета: наряду с любовью по описанию, как в нашем случае, – любовь по изображению, в результате увиденного сна и др. В средневековой литературе этот сюжет встречается в средне-верхненемецкой повести Альфариуса "Die Heideninne" (язычница). Влюбленных, которые "домогаются любви даже от тех, кого не видели никогда", упоминает в вводной части своего любовного письмовника Бонкомпаньо (Дополнение второе, II, 2). Любопытно, что этот мотив мы находим и в пародии на куртуазный обиход: Дон Кихот Сервантеса, конечно же, влюбился в Дульсинею Тобосскую, никогда ее не видев, что он поясняет словами, на удивление близкими жизнеописательным: "Я влюбился в нее только по слухам, так как об уме и красоте ее ходит громкая слава" (т. 2, гл. IX). В вырожденном виде этот мотив просматривается за такими установлениями, как поиски супруга по брачному объявлению, или же за культивируемой в казарменном или тюремном быту "любовью к заочнице", и т.п.

24. Жизнеописанию посвящена колоссальная литература, из которой укажем некоторые ключевые работы: Paris G. Jaufre Rudel // Revue historique. 1893. 53. P. 225-260; Zade L. Der Troubadour Jaufre Rudel und das Motiv der Femliebe in der Weltliteratur. Diss. Griefswald, 1919; Cravayat P. Les origines du troubadour Jaufré Rudel // Romania. 1950. 71. P. 166-179; Cluzel I. J. Rudel et l’amor de lonh // Romania. 1957. 88. P. 86-87; Lejeune R. La chanson de "l’Amour de loin" de Jaufre Rudel "Lanquan li jorn son lonc en mai..." // Studi in onore di Angelo Monteverdi. Modena, 1959. Vol. I. P. 403-442; Rohr R. Zur Interpretation der altprovenzalischen Lyrik // Der provenzalische Minnesang. Dannstadt, 1960. S. 87-93; Santangelo S. L’amore lontano di Jaufre Rudel // Saggi critici. Modena. 1959. P. 93-116; Мейлах М. Amor de lonh: "Дальняя любовь Джауфре Рюделя": (К истории истолкования образа средневекового поэта) // Res philologica. Филологические исследования: Памяти акад. Г.В. Степанова. М.; Л., 1990. С. 394-402.

25. На эти эскизы для панно нижегородской выставки обратил наше внимание Н.И. Харджиев, которому приносим благодарность. См. эскиз Н. Врубеля на вклейке.

26. Rougemont D.de. L’amour et l’Occident. P., 1957.

27. Lafont R., Anatole Chr. Nouvelle histoire de la littérature occitane. P., 1970. T. 1. P. 202-203. В текстах Пейре Видаля авторы этой книги усматривают также вписывающиеся в его единый мифологизированный (в широком смысле слова) образ повествовательные фрагменты, утверждающие свободный от социальной детерминированности характер куртуазной любви (история похищенного поцелуя).

28. Th. Mot. Q 478. 1; Aa-Th. 992.

29. См.: Жирмунский В.М. "Пир Атрея" и родственные этнографические сюжеты в фольклоре и поэзии // Советская этнография. 1965. № 6. С. 15-22 (статья иллюстрирована обширным материалом); Мейлах М.Б. Каннибализм // Мифы народов мира. М« 1980. Т. 1. С. 619-621.

30. См. перевод плача при жизнеописании Сорделя.

31. Yeats S.B. Parnell’s Funeral // The Collected Poems of W.B. Yeats. N.Y.: The Macmillan Company, 1968. P. 275.

32. См. подробнее: Михайлов А Д. Французский рыцарский роман. М., 1976. С. 297-304.

33. Данте Алигьери. Малые произведения. М., 1968. С. 8-9.

34. Жирмунский В.М. Указ. соч. С. 19. См. Дополнение третье, VII, VIII наст. изд.

35. Жирмунский В.М. Указ. соч. С. 22.

36. Ср. несколько подобных историй в латинском комментарии Франческо да Барберино, одна из которых приписывается им трубадуру Раймону де Миравалю. Помимо того, что Раймон де Мираваль, как уже указывалось, упоминает в своих песнях »любодея Гирона", а Франческо да Барберино ему приписывает рассказ о кровавой мести ревнивого мужа, этот трубадур в одной из своих сирвент обсуждает случай, о котором он якобы слышал, когда некий сеньор Кастельноу отсек голову рыцарю, ухаживавшему за его женой (Р.-С. 406, 10). В жизнеописании трубадура Аймерика де Пегильяна (LXIII) описан противоположный случай – убийство мужа возлюбленной. Подобные эксцессы не могли не стать одной из тем куртуазного фольклора, с его преимущественным интересом к любовному треугольнику.

37. Rossi L. Il cuore, mistico pasto d’amore: dal "Lai Guirun" al Decameron // Romanica Vulgaria. Quaderni. 1983.6. P. 28-128.

38. Aldington R. Two Troubadours // French Studies and Reviews. 1967. P. 42.

39. Подробное описание см. в Списке иллюстраций наст, издания.

40. См.: Добиаш-Рождественская О.Л. и Люблинская А.Д. Об одной испанской рукописи // Культура Испании. Л., 1940. С 267-296.

41. См.: Каменская Т. Роман Розы: Рукопись с миниатюрами из собрания Эрмитажа // Литературное наследство. Л., 1939. Т. 33-34. С. 884-904.

42. См.: Brunel-Lobrichon G. Le chansonnier provençal conserve à Béziers // Actes du premier Congrès international de l’AIEO. London, 1987. P. 139-147.

43. Дворжак M. История итальянского искусства в эпоху Возрождения. Т. I. М, 1978. С. 142-143.

44. См.: Кржижановская М.Я. Костяной ларец и родственные ему памятники в собрании Эрмитажа // Культура и искусство западноевропейского средневековья. М., 1981. С. 288. См. библиографию в каталоге: Западноевропейская кость ІХ-ХІХ веков из собрания Эрмитажа. Л., 1973. № 175, 176, 181.

45. См.: Brown H.M., Lascelle J. Musical Iconography. Cambridge (Mass.): Harvard University Press, 1972.

46. См.: Даркевич В.П. Светское искусство Византии: Произведения византийского художественного ремесла в Восточной Европе X-XIII века. М., 1975. С. 266-267 и passim.

47. Там же. С. 132-139.

48. Геворкян А. Ремесла и быт в армянских миниатюрах. Ереван, 1978.

49. См. воспоминания H.A. Прахова в кн.: Врубель: Переписка: Воспоминания о художнике. Л.; М., 1913. С. 319-323.

Текст воспроизведен по изданию: Жизнеописания трубадуров. М. Наука. 1993