ТОЛСТОЙ, Ю.

РОССИЯ И АНГЛИЯ

(1553-1593)

Первые сорок лет сношений между Россией и Англией

В половине шестнадцатаго века Английские купцы увидели, что запрос на Английские произведения значительно уменьшился; что товары, за которыми в прежнее время соседние им народы приезжали в Англию, сбываются по низкой цене, даже когда привозятся на продажу в страны тех народов; что, напротив, местный запрос на иностранные товары постоянно увеличивается и цены на них неимоверно поднимаются. Некоторые из главных граждан Лондонских,— люди разумные и заботящиеся о благе своей отчизны, собрались для обсуждения средств к отвращению такого упадка Английской торговли и остановились на мысли, что им следует, по примеру Испанцев и Португальцев, искать новых источников к обогащению открытием новых стран и учреждением новых торговых сношений. После многих совещаний с находившимся в то время в Лондоне знаменитым Севастианом Каботою, они по его совету постановили снарядить эскадру для отыскания и открытия на северовостоке пути в новые и неведомые дотоле страны. Для снаряжения этих кораблей решено было составить общество, каждый член котораго должен был взнести не менее 25 фунт. стерл. Скоро собрано было 6 тыс. фунтов, на которые куплены, исправлены и снаряжены три корабля: главным над ними начальником был назначен «честный и доблестный муж» сэр Юг Виллогби; главным кормчим Ричард Ченслер.

Такова сущность разсказа Клемента Адамса о начале и учреждении Английского «Общества купцов, искателей открытия стран, земель, островов, государств и владений неизвестных и доселе не посещаемых морским путем». Та же мысль лежит в основе грамоты Эдуарда 6-го, хотя и [2] разукрашенная умозрительными разсуждениями о том, что торговлею исполняется «завет Бога Всеблагаго и Всемогушего», данный людям, «стремиться и желать да ищет каждый вступить в общение с другими, любить и взаимно быть любимым, оказывать благодеяния и взаимно принимать благодеяния».

Но если одно желание обогащения, одна зависть прибылям, извлекаемым Испанцами и Португальцами из Америки и Ост-Индии были главным двигателем большей части членов новоучрежденного общества, то едва-ли можно совсем устранить и другия высшие побуждения хотя в некоторых из них: не надобно забывать, что главным руководителем этого дела был Кабота—в то время один из ученейших представителей космографии, и что наука эта, со времени открытий Колумба и Васко де-Гамы ниспровергнутая с своих прежних оснований, искала оснований новых; надобно припомнить, что любовь к морским путешествиям, кроме врожденной страсти всех поморян к морю, всегда особенно сильной и доныне не утратившейся по преимуществу в Англичанах, поддерживалась возвращавшимися с дальнего Запада мореплавателями, которые, везде встречая почет, платили за оказываемое им гостеприимство разсказами иногда и сказочными, а иногда и в точности своей похожими на сказки, о всем ими виденном, слышанном, испытанном... и самые разсказы о лишениях, ими претерпенных, об опасностях, которым они подвергались, разжигали в молодежи, их слушавшей, жажду удали, ревность к их подвигам, любопытство через то же пройти, то же испытать.

Если не предположить в этом случае участия этого удалаго настроения Английского простонародия, этой научной пытливости образованных сословий, то трудно было бы объяснить, что в числе первых учредителей общества встречаются имена первых сановников: лорда казначея маркиза Винчестера, лорда дворецкого графа Аронделя, лорда хранителя государственной печати графа Пемброка, главного адмирала лорда Гоуарда Эффингемского и друг.; трудно понять, чтобы 126 человек отправлялись не зная куда, в какие страны, к каким народам, они будут занесены, плывя по неведомым никому [3] морям. Наконец, можно ли допустить мысль, чтобы в последних предсмертных мучениях голода и холода, изнемогающею рукою, истинно доблестный Виллогби стал писать свои научные наблюдения, еслибы им руководила одна прибыль — а не любовь изступленная к науке, не жажда познаний для себя, не жертвование собою для добытия знаний своим соотечественннкам.

______________

11 Мая 1553 года снаряженные корабли вышли из Темзы. Имена их были: «Благая Надежда», адмирал сэрь Юг Виллогби; «Эдуард Благое Предприятие», главный кормчий Ричард Ченслер; «Благое Упование», шкипер Корнелий Дёрфурз. Постоянно задерживаемые ветрами около берегов Англии, в конце Июня они должны были отказаться от своего первоначального намерения плыть сперва к берегам Шотландии и решились взять направление прямо на восток: 14 Июля они приплыли к острову Гельголанду; оттуда, поднявшись на север, 2 Августа были в виду Вардегууса, но за ветрами не могли войти в его гавань. Виллогби успел только назначить эту гавань сборным местом на случай если корабли будут разсеяны бурею; вслед за тем набежавший шквал оправдал его предвидение: когда шквал миновался, Ченслер потерял из вида «Благую Надежду» и «Благое Упование», вошел в Вардегуускую гавань и, напрасно прождав их там целые семь дней, решился пуститься в дальнейший путь. 24 Августа он пристал к усть-Двине, близ монастыря Св. Николая, и узнал от нагнанных им рыбаков, что он во владениях Царя Московского. «И царя и великого князя прикащики, Холмогорские выборные головы Филип Родионов, да Фофан Макаров с Холмогор писали к царю и великому князю к Москве о приходе от Аглицкого короля Едварта посла Рыцерта и с ним гостей». В Октябре корабль Ченслера, по их распоряжению, введен на зимовье в Унскую губу, а 23-го Ноября по государеву указу Ченслер отпущен с гостями в Москву. [4]

Прибытие Ченслера в Москву случилось в самую светлую эпоху жизни Иоанна, когда он только что вышел победителем из конечной борьбы с Казанью и вынес из многотрудного похода славное имя покорителя царства Казанского; когда окруженный синклитом доблестных «стратилатов», как называет их Курбский, он мог предвидеть легкое покорение царства Астраханского и надеяться на укрощение Крымцев; обезопасенный со стороны Татар, окруженный нелицемерною любовью народа, он мог в обширном, истинно государском уме своем,— наследии своего соименника-деда, помышлять о свершении начатаго сим дедом великого дела строения и образования своего царства. Огромны были богатства Московские, многочисленны рати, собиравшиеся по слову царя, храбро стояли оне в поле, мужественно выдерживали оне осадные сиденья; но не мог не сознавать Русский царь, что не совладать ему ни со Шведом, ни с Меченосцами, ни с Поляками и Литовцами, пока у него не будет «размыслов хитрых, навычных к градскому раззорению», строителей, которые могут делать крепости, башни и дворцы; он не хуже Польского короля знал, что ему нужно «и оружие доселе ему неизвестное, и мастера, и художники»; что «доселе его побеждают только потому что он невежествен в художествах и незнаком с политикою»;— и он жаждал сближения с Западом! но Запад для него был закрыт: ревнивым оком следил его непримиримый враг сосед, король Польский, чтобы немногие, отваживающиеся переехать за Литовский рубеж, Немецкие купцы не ввозили в Москву никаких товаров, могущих послужить ко вреду Литвы и Польши, и не привозили в Россию людей, могущих способствовать к увеличению ее могущества. Напротив, король употреблял купцов этих для лазутчества, а по пересылкам их ведал о том, что делалось и что замышлялось на Москве.

Этим объясняется та ласка, с какою Иоанн принял привезенную ему Ченслером грамоту Эдуарда, та готовность, с которою он: «Рыцарта и гостей Аглинские земли пожаловал, в свое государство Российское с торгом из-за моря на кораблях им велел ходить безопасно, и дворы им покупать [5] и строить невозбранно». Отпуская Ченслера, Иоанн уверял Эдуарда (в то время уже умершего) в своем «сердечном и доброусердном с благонамерением дружественном желании», поручая Ченслеру «для лучшего уразумения» его грамоты, «разумно поведать» о сем желании.

15 Марта Ченслер с товарищами был отпущен из Москвы и, приехав на Двину, жил у корабля до весны и «отошел в свою землю». По приезде же в Англию составил «Книгу о великом и могущественном царе (императоре) Русском и великом князе Московском и о владениях, порядках и произведениях сюда относящихся». Из этого сочинения, написанного слогом, по своему времени, весьма правильным, видно, что Ченслер был человек образованный, наблюдательный и много видевший. (Между прочим, одна беглая заметка указывает, что он видел Французский двор). Нельзя не удивляться, как много собрал он сведений о произведениях разных частей России, о рынках, на которые они привозятся, о нравах, обычаях, религии, образе жизни, военном деле, порядке судопроизводства и проч. в России, где оставался не более восьми месяцев, не зная языка и из этого времени едва ли пробыв более трех месяцев в Москве, где единственно и мог найти людей, знавших какой либо иной язык, кроме Русского. Впрочем, в отношении наблюдательности, все первоначальные известия Английских прикащи-ков Московского общества поражают всякого читаюшего их меткостию и верностию своих наблюдений: донесения их, не только складом речи, но самым почерком, часто обличающие в писавшем непривычку владеть пером, иногда содержат в себе заметки, драгоценные как для истории торговли, так и для узнания бытовой жизни России времен царя Ивана Васильевича.

Между тем, в Архангельске следующею зимою заморские Корелы принесли чудную весть: «нашли-де они на Мурманском море два корабля: стоят на якорях в становищах, а люди на них мертвы; а товаров на них — сказали — много». Это был злополучный сэр Юг Виллогби с своими товарищами [6] (83 чел.). Разставшись у Вардегууса с Ченслером, он был занесен в Белое море и там, войдя 14 Сентября в губу, образуемую устьем реки Арзины, видел постепенное вымирание своего экипажа от голода и холода: из собственноручной найденной при нем записки было видно, что он был жив еще в Январе месяце. По государеву указу посланы были с Холмогор лучшие люди переписать и запечатать весь товар, и привезти его в Холмогоры вместе с кораблями, и с пушками, и с пищалями и со всей снастью корабельною.

Известия, сообщенные Ченслером о приеме его в России и о дозволении царя Англичанам вести торг с его страною, имели последствием утверждение королевою Мариею и ее супругом Филиппом устава для «купцов, предпринимающих открытие стран, земель, островов и областей неведомых и до их предприятия морем обыкновенно не посещаемых». Хартия, содержащая этот устав, удостоена королевского утверждения в Вестминстере 6 Февраля 1555 г. Общество должно было состоять под главным заведыванием правителя, каковым назначался Себастиан Кабота пожизненно, и 4-х консулов с 24-мя помощниками, избираемыми на годовой срок. Обществу предоставлялось право делать свои открытия по направлению на север, северо-восток и северо-запад; употреблять королевские знамена, флаги и штандарты; завоевывать и принимать под королевскую Английскую державу все языческие города, укрепления, селения, острова и земли неверных народов; отражать силою иноземцев, которые старались бы вредить их плаванию или торговле и сами ездить по открываемым ими морским путям. Англичанам, не принадлежащим обществу, воспрещалось также ездить или торговать теми путями без разрешения общества под страхом отобрания их кораблей и товаров: причем половина отобранного имела поступить в королевскую казну, а другая — быть отдана в пользу общества.

Все эти и еще некоторые другия привилегии Мария и Филипп пожаловали обществу за себя, своих наследников и преемников. [7]

1 Мая того же 1555 г. на торжественном собрании общества было постановлено отправить Ченслера в Россию на том же «Благом Предприятии» и с ним послать для учреждения торговли на месте двух агентов Ричарда Грея и Георга Киллингворса; под начальством же Ченслера отправлялся, на корабле «Филипп и Мария», агент Иван Брук, который должен был остаться в Вардегуусе и стараться учредить там меновой торг, для вывоза в Англию сушеной рыбы, тюленьего жира и других произведений рыболовства, и, смотря по ходу мены, ожидать обратного проезда Ченслера из России или прежде его возвратиться в Англию.

Затем все отправлявшиеся в путь были приведены над Евангелием к присяге на верную службу обществу, и Ченслеру, Грею и Киллингворсу были вручены королевские грамоты к царю (от 1 Апреля 1555 г.) писанные на трех языках: греческом, польском и итальянском.

Наказ, данный обществом агентам, в высшей степени замечателен своею отчетливостью, подробностию и предусмотрительностию; в главных чертах он заключался в безусловном подчинении всех служителей общества агентам, которым предоставлялась полная власть наказывать ослушных и нерадивых, а если бы они признали нужным, то даже и отдавать их Русским властям для наказания по местным законам. Подчинение было до такой степени полное, что воспрещено было даже отлучаться на ночь из своего дома без особаго дозволения агента. Местные законы, как церковные, так и гражданские, велено было соблюдать строго, все пошлины и подати платить исправно, вести себя добропорядочно и смирно. Если бы царь захотел присвоить себе или предоставить кому либо одному право вести торговлю с Англичанами, то назначить возможно высшую цену за Английские товары и, на оборот, возможно низшую за Русские, имея в виду, что первоначальные цены будут служить руководством на последующее время. Относительно сведений, собрание коих, по мере возможности, возлагалось на всех служащих, им поставлялось в обязанность доносить обществу обо всем, что они узнают: о нравах, обычаях, приемах торговли Русских; о тех [8] товарах, которые с пользою для Англии могут быт вывозимы из России и привозимы в нее; о природных произведениях страны; об употребляемых в оной деньгах, весах, мерах; о пошлинах, способах перевозки и проч.

Замечательно, между прочим, что ехавшие в Россию обязаны были внести в общество денежные залоги и свидетельства благонадежных поручителей в своем добром и честном поведении.

Попытка Брука завести торг в Вардегуусе, по видимому, не удалась: по крайней мере Ченслер прибыл к пристани св. Николая с обоими кораблями, «Благим Предприятием» и «Филиппом и Мариею»; там же застал он приведенные из Арзиной губы два корабля Виллогбия: «Благую Надежду» и «Благое Упование», и узнал, что ему не суждено передать первоначальнику предприятия поручение общества: «что общество скорбит об его долгом отсутствии, желает иметь известия о нем и его спутниках, обнять их, свидеться с ними, принять их как дорогих и возлюбленных братьев».

Вслед за Ченслеровыми кораблями на Двинское устье прибыли «Голландские и Брабантские земли корабли, а на них торговые иноземцы и с Русскими людьми торговали на Корельском устье по 95 (1587) год». Не видно, впрочем, чтобы до самаго восшествия Елисаветы на престол, общество осмеливалось приносить королеве Марии жалобы на это нарушение их привилегий подданными ее супруга Филиппа Испанского; за то жалобы эти не прекращаются во все королевствование Елисаветы, которая, почти в каждой из своих грамот к Иоанну, настаивает на воспрещении Нидерландцам ходить торгом к Беломорским пристаням, которые общество считало своим исключительным достоянием.

Ченслер прибыл с Килингворсом в Москву 4 Октября, оставив Грея в Вологде. Через десять дней они были милостиво приняты царем, который, по их просьбе о пожаловании им грамоты на повольный торг в России, поручил им передать свои требования на письме думному дьяку Михаилу Васильевичу Висковатову. Висковатов переговаривался с ними весьма дружелюбно; советовал учредить торг в Холмогорах; [9] но Киллингворс просил отложить этот вопрос до времени, желая разузнать какие рынки будут для Англичан выгоднее и где они будут менее зависеть от Русских купцов, не безосновательно предполагая, что Холмогорская торговля, как более отдаленная от Москвы, должна быть сосредоточена в руках немногих. Результатом переговоров было пожалование обществу Английских гостей царской грамоты на безпошлинную торговлю всякими товарами по всей России. Споры между гостями и Русскими купцами подлежали решению самого царя; в случае обвинения гостя, товары и пожитки его не подлежали отобранию в царскую казну, а отдавались агенту. Взаимные споры гостей между собою разбирались агентом, по требованию коего царские приказные люди должны были сажать виновных в тюрьму или доставлять агенту орудия для наказания. Кроме того, царь повелел отдать Ченслеру Виллогбиевы корабли со всем описанным на них товаром и решил отправить с ним послом Вологодского наместника Осипа Григорьевича Непею, который, получив отпуск 25 марта 1556 года, в сопровождении 16 человек Русских отправился в Холмогоры, и сел на Ченслеров корабль «Благое Предприятие»; на одном из прочих трех кораблей поехали еще более 10 человек Русских.

Корабли пустились в море 20 Июля; они везли богатый груз: на «Благом Предприятии» было воска, тюленьего жира, сала, мехов, войлоков, канатной пряжи на двадцать тысяч фунтов стерлингов; на «Благой Надежде» находилось все имущество Непеи ценностию в шесть тысяч фунтов стерлингов. Но изо всех четырех кораблей только один «Филипп и Мария» прибыл в Лондон и то уже на следующий год (18 Апреля 1557 г.); остальным же трем, именно тем, которые совершили первое плавание в Белое море, не суждено было возвратиться к берегам Англии: «Благое Упование», разбившись о Норвежские скалы, пошел ко дну со всем экипажем; «Благая Надежда» пропал без вести; а «Благое Предприятие», после четырехмесячного бурного плавания, наконец, в бурную ноябрьскую ночь взошел в Шотландскую губу «Петислего», чтобы там разбиться о скалы. Ченслер, заботясь единственно о спасении [10] посланника, погиб сам вместе с своим сыном и с большею частию своего экипажа; потонули и семь Русских из числа сопровождавших Непею; из товаров то, что не потонуло, было разграблено прибрежными жителями, так что, не смотря на все розыски, сделанные по требованию Марии Шотландским правительством, общество получило в возврат не более как на 500 фунтов своих товаров.

Известие об этом несчастии, случившемся 7 Ноября, едва получено было в Лондоне через месяц, 6 Декабря: немедленно были отправлены нарочные, чтобы снабдить Непею всем нужным; но следствия, розыски и другия подобные промедления еще более двух месяцов задерживали его в Шотландии. Наконец, 18 Февраля 1557 г., он прибыл в Бервик, первое Английское укрепление на рубеже Шотландии; отсюда начался ему самый почетный прием, который сопровождался величайшею торжественностию: когда он приблизился к Лондону, за 12 миль от столицы он был встречен отрядом 80 купцов, верхами, в богатых одеждах, с золотыми цепями на груди; за 4 мили от Лондона ему был приготовлен ночлег; на утро, 28 Февраля, ему была принесена в дар богато убранная верховая лошадь и 140 купцов, членов Московского общества, в сопровождении своих слуг присоединились к его шествию. На черте города его приветствовал лорд-мэр со всеми старшинами в алых одеждах. Затем Непея въехал в Лондон, верхом, между виконтом Монтегю и лордом-мэром, предшествуемый членами общества; весь этот конный поезд замыкался отрядом слуг общества также верхами. При вступлении посланника в приготовленное ему помещение, ему поднесены были дары королевские.

Король Филипп в это время был во Фландрии и прием Непеи ко двору был отложен до его возвращения. Не ранее 25-го Марта, в самую годовщину своего отпуска из Москвы, он представлялся королеве и королю; затем переговоры с ним были поручены лорду епископу Илийскому и главному королевскому секретарю сэру Вилиаму Нейту, которые с величайшею похвалою отзывались о степенности, [11] разсудительности и сановитости посланника. 23 Апреля, в день св. Георгия, Непея имел отпуск и прямо из дворца был приведен в Вестминстерский собор, где, на особо для него приготовленном седалище, присутствовал при торжественном богослужении по случаю праздника ордена Подвязки. В заключение, 29-го Апреля, ему дан был в зале суконного цеха роскошный ужин. 3 Мая он отправился в Грэвезенд, где сел на корабль «Примроз»; корабль этот считался адмиральским во флотилии, состоявшей еще из трех кораблей; капитаном на нем был Антон Дженкинсон: — лицо это слишком замечательное, чтобы не упомянуть о предшествовавшей его службе.

Из сохраненной Гаклюйтом автобиографической записки видно, что Дженкинсон начал свои путешествия 2 Октября 1546 года: в течении десяти лет, предшествовавших поступлению его на службу общества он проехал Фландрию, Нидерланды, ездил через Германию в Италию, оттуда через Пиэмонт во Францию, был в Испании и в Португалии, плавал по Средиземному морю, посетил острова Родос, Мальту, Сицилию, Кипр, Кандию и друг.; объездил всю Грецию, большую часть Турции, был в Малой Азии, на Ливане, в Дамаске, в Иерусалиме, видел прибрежные города Африки: Алжир, Триполи, Тунис и проч., и проч., и проч. Свидетельством его ума и его наблюдательности остались многочисленные его заметки, встречающиеся в отчетах об его путешествиях; а за его уменье вести переговоры ручается успех его в сношениях с разными владетелями Каспийского прибрежья и юго-западной Азии, основание торговли Англии с Персией через Россию и наконец настоятельное требование царя Ивана Васильевича, чтобы Елисавета присылала говорить с ним о государских делах именно «Антона Янкина», а не кого либо иного.

Корабли прибыли к пристани Св. Николая 12 Июля. Непея с теми Англичанами, которые были им наняты в Лондоне на службу царскую, отправился в Москву 20-го числа, немедленно по выгрузке предметов, купленных им в Англии для царской казны; но Дженкинсон выехал в Холмогоры не прежде, как когда все привезенные на кораблях Английские товары были [12] выгружены, а заготовленные Русские товары нагружены на корабли и затем самые корабли отправлены обратно в Англию. В Холмогорах и в Вологде он также делал довольно продолжительные остановки, знакомясь с ходом торговли, так что в Москву он приехал лишь 6 Декабря. Ласково принятый царем, он прожил в Москве всю зиму и съумел снискать от царя такое благоволение, что когда им была заявлена просьба о дозволении ехать для открытия новых торговых путей за Волгою, то царь не только на сие соизволил, но снабдил его охранными грамотами на имя разных владетелей, чрез области которых ему могло случиться проезжать, а из Нижнего Новгорода велел ему ехать до Астрахани со вновь назначенным в Астрахань воеводой.

Из Москвы Дженкинсон выехал 23 апреля 1558 г., в Астрахань приехал 14 июля. Маршрут его по Волге весьма любопытен: в нем поденно записано описание мест, мимо которых он проезжал. Между прочим, он пишет, что в это самое время почти все Ногайское прибрежье совершенно обезлюдело: междоусобные войны, голод, мор истребили большую часть Ногайских орд: остальные Ногайцы потянулись к Астрахани, надеясь там найти себе пропитание, но прогнанные оттуда, гибли от голода в таком огромном числе, что берега Волги около города были покрыты грудами мертвых и смердящих тел.

10-го Августа Дженкинсон первый из Англичан выкинул флаг с красным крестом Св. Георгия на Каспийских водах: с ним было всего двое Англичан, товаров вез он с собою такое количество, что в последствии для подъема их потребовалась тысяча верблюдов: истинная цель его путешествия была, сколько можно догадываться, открытие пути в сказочный Катай. Он поплыл сперва на восток и держась берегов, наконец вышел на землю на Мангышлакском полуострове: здесь, навьючив товары свои на верблюдов, нанятых у кочевых Туркменов, он начал свои блуждания по степям Туркменским; после месячного похода, 14 Октября прибыл в Ургендж; 23 Декабря — в Бухару, откуда выехал в обратный путь 8 Марта 1559 г., за несколько дней до разграбления [13] Бухары владетелем Самаркандским. После шестинедельного перехода по песчаным пустыням, после месячного бурного плавания по Каспийскому морю, 28 Мая Дженкинсон с своими товарищами прибыл в Астрахань, откуда отпущен под прикрытием 100 стрельцов и наконец 2 Сентября приехал в Москву, везя с собою посланцев, отправленных к царю владетелями Бухарским, Балкским и Ургенским, и 25 Русских вывезенных из плена Туркменского. Приезд его был угоден царю; привезенные подарки — белый буйволовый хвост и Татарский барабан — милостиво приняты. Товаров для общества привезено им 600 верблюжьих вьюков. С наступлением весны, выждав в Вологде вскрытия рек, Дженкинсон наконец отправился в Англию после четырехлетнего отсутствия. В Лондоне он представил королевне Елисавете (в его отсутствие наследовавшей престол после Марии) привезенную им Татарскую девушку — Ауру-султаншу.

Нельзя довольно дивиться отваге Дженкинсона в совершении сейчас описанного путешествия: втроем с двумя своими соотечественниками, не зная языка тех странь, куда отправлялся, не зная даже куда он отправляется, десять месяцев провел он, то странствуя по неведомым степям, окруженный хищниками, постоянно следившими за его караваном, то проживая в поселениях среди этих самых хищников. Он вывез убеждение, что торговля в этих странах невозможна, но в то же время разведал о том, как завести торговлю с Персиею и представил обществу все сведения, которые только мог собрать по этому предмету. Результатом его путешествия было решение общества пригласить его на дальнейшее служение и поручить ему учреждение торговли с Персиею: ¹ за успех таковой торговли по видимому ручались и безпрерывные войны шаха Тамаса (втораго шаха из династии Софиев) с султаном Солиманом 2, которые препятствовали привозу Европейских товаров в Персию со стороны Турции. [14]

14 Мая 1561 года Дженкинсон вновь отправился в Россию: он вез с собою грамоту Елисаветы к Иоанну с просьбою о пропуске его в Персию и другия ее грамоты, писанные на латынском, итальянском и еврейском языках на имя «могущественнейшего и непобедимейшего государя, Великого София, повелителя Персов, Мидян, Партов, Гирканийцев, Карманийцев, Маргиян, народов по сю сторону и обонпол реки Тигра и всех племен и обитателей между морем Каспийским и Персидским заливом». Общество с своей стороны, в наказе своем поручая Дженкинсону стараться о проезде с товарами в Персию Каспийским ли морем или иным путем, предоставляло ему самые неограниченные полномочия: его усмотрению предоставлялось определить количество товаров, которое он признает нужным взять в Персию, и тех, которые он сочтет за лучшее продать в России; он мог направить товары в Польшу или каким либо способом в Константинополь. Ему предоставлялось также, по своему выбору, поднести царю драгоценности из особаго сундука, от котораго ему был вручен ключ. Он мог исправлять недостатки, которые найдет в счетоводстве и ведении торговли агентов. При этом — все с мыслью об открытии северовосточного проезда в Катай, ему поручалось послать особое лицо из служителей общества для изследования пролива около Новой Земли.

20 Августа Дженкинсон приехал в Москву и просил дьяка доложить царю об его приезде. «Но его высочество был занят великими делами: он готовился вступить в брак с княжною Черкесскою, Магометова закона (Мариею Темгрюковной) и повелел, чтобы несколько времени никакой чужестранец, ни посланник, ни иной не был к нему допускаем; кроме того, он повелел, чтобы в продолжении трех дней, пока будет праздноваться это торжество, городские ворота оставались запертыми, и чтобы никто: ни иноземец, ни Русский (кроме некоторых лиц из его двора) не выходил во время сего торжества из своего дома; причина таковаго повеления неизвестна и по сей день». [15]

Дженкинсон не сразу получил разрешение ехать в Персию: отказ его сообщить грамоту Елисаветы на предварительный просмотр прежде личного поднесения ее царю вызвал нерасположение дьяка посольского приказа (Висковатаго), и следствием сего было объявление Дженкинсону, что ему пропуска в Персию дать нельзя, потому, будто бы, что царь воюет с Черкесами. Дженкинсон уже потерял было всякую надежду и распродал в Москве часть товаров, назначенных для Персии. Но Непея дружелюбно вступился за него и успел примирить его с дьяком, который тогда только и доложил царю ходатайство Дженкинсона. Дженкинсон получил опасные грамоты не только к шаху, но и к разным другим владетелям и, как он пишет, сверх того получил от царя некоторые важные поручения. Одновременно с ним отпущен из Москвы Персидский посланник, с которым он весьма подружился во время плавания до Астрахани, продолжавшегося целые шесть недель (с 27 Апреля до 10 Июня). Из Астрахани он был отпущен на двух стругах с 50-ю стрельцами, которые проводили его до Дербента.

Странствования Дженкинсона в Персию и обратно не относятся к настоящему изследованию: достаточно будет сказать, что в Казбине (столице Шаха Тамаса) он был принят весьма недружелюбно и, напротив, снискал личную приязнь Абдул-хана, владетеля Ширванского (или, как он его называет, царя Гирканского), который дал Англичанам жалованную грамоту на повольный и безпошлинный торг в Ширване и Шемахе. ²

Одно обстоятельство, о коем нельзя умолчать, было посещение Дженкинсона, уже на обратном его пути из Персии, в Шемахе каким то Армянином; Армянин этот был отправлен к нему от Грузинского царя за советом: как [16] просить у царя Ивана Васильевича покровительства и защиты от нападений Турков и Персиян, постоянно грабивших и раззорявших Грузию. Опасаясь лазутчиков, которые могли бы разсорить его с Абдул-ханом Ширванским, Дженкинсон ограничился советом обратиться с этою просьбою к царю чрез посредство его тестя, Черкесского князя Темгрюка.

Дженкинсон возвратился в Москву 20 Августа 1562 г. Царь был весьма доволен отчетом об его путешествии, объявил, что употребит его на дальнейшие сношения и, в знак своей к нему милости, дал новую жалованную грамоту Английским гостям. Около года пришлось Дженкинсону оставаться еще в России, и, уже по отплытии прибывших по весне кораблей, он 9 Июля 1564 г. отправился в обратный путь в Англию, из которой выехал за три года перед тем.

Можно догадываться, что труды, подъятые Дженкинсоном в этом путешествии, были вознаграждены принятием его в число членов купеческого общества; по крайней мере, в первой пожалованной после сего царем грамоте (1567 г.) его имя стоит в числе имен тех Английских гостей, которым она была пожалована. Во всяком случае как только представилась необходимость обратиться с ходатайством к царю, выбор общества вновь пал на Дженкинсона, который 4 мая 1566 г. опять отплыл из Англии в Россию. Поводом к его отправлению на этот раз послужили весьма потревожившие общество слухи, что некий Итальянец, Рафаэль Барберини, поселившись в России, старается вредить Английской торговле, внушая царю, что товары, привозимые Англичанами, не суть Английские и могут быть гораздо выгоднее приобретаемы из первых рук от Голландцев и Немцев. Данное Дженкинсону поручение требовать высылки Барберини и недопущения никаких иноземцев к усть-Двине было тем затруднительнее, что Барберини был принят царем по привезенному им письму от самой Елисаветы, у которой он его выманил под предлогом, что едет в Россию для взыскания долгов с разных Англичан, там пребывающих. Дженкинсон исполнил это поручение с полным успехом; сверх того испросил у царя новую жалованную грамоту, по которой всякому, Англичанину [17] ли или иноземцу, не принадлежащему обществу, воспрещался приезд в которое либо из устьев Двины, в Холмогоры, в Колу, в Мезень, в Печенгу, на Соловецкие острова, в Печору, на Обь, даже в Вардегуус. Обществу же не только подтверждалось владение данного ему в Москве двора «у Максима Святаго за торгом» (на Варварке) и разрешалось учредить свои склады на Двине, в Вологде, Ярославле, Костроме, Нижнем Новгороде, Казани, Астрахани, Новгороде Великом, Пскове, Ругодиве (Нарве) и Юрьеве Ливонском (Дерпте), но сверх того предоставлялось безпошлинно провозить товары в Шемаху, в Бохару и в Чагатай, т.е. Самарканд (Чадай — откуда и пресловутый Катай).

Разгадку такой готовности Иоанна следует, кажется, искать в тогдашнем состоянии его духа: со времени брака его с Черкешенкою начался тот дикий, необузданный разгул его страстей, который кровавою чертою выделяет его царствование в бытописаниях России; напрасно делить его казни на эпохи — сплошным, кровавым потоком заливают оне последния двадцать лет его жизни, по временам съуживая, но ни на минуту не прекращая своего бурного течения. Ни на минуту не видно раскаяния или сожаления в Иоанне: лишь по временам в нем обнаруживается боязнь за свою безопасность, и тогда всюду ему чудится измена, он устремляет всю свою заботу о сохранении своего здоровья, о скоплении себе богатств, о сооружении твердынь для хранения их, о скучении около себя людей, для которых единственным оплотом от ненависти народа была бы невредимость грозного властителя. Вот почему Дженкинсон на пути в Москву видит, как 10 тыс. рабочих спешат сооружением неприступных твердынь в Вологде. Вот почему в Москве он застает и все царство и самую столицу разделенными на Земщину и Опричнину. Вот почему царь, сам сознавая как нестерпимо его мучительство для его народа,— угодливостию к просьбам Елисаветы заискивает ее доброжелательства на случай, если бы «по тайному ли заговору, по внешней ли вражде он был вынужден покинуть Россию» и искать у нее, единственной своей союзницы, убежища для себя и для своей семьи. [18]

Предположение это объясняет многое: становится понятным, почему Иоанн в грамоте, посланной с Дженкинсоном, требует присылки архитектора, который умеет строить крепости, башни и дворцы — он соорудит для царя безопасное жилище; доктора и аптекаря — они будут блюсти его здоровье; мастеров для отыскания золота и серебра — они увеличат его казну. Невольно представляется воображению, как Иоанн, под покровом ночи, сам скрытыми переходами вводит Дженкинсона в свой терем и там в присутствии одного своего советника, через его толмача Рюттера, дает ему тайный наказ о предложении Елисавете союза дружбы, но союза такого, чтобы враг одного из них был врагом другаго, чтобы невзгода каждаго была невзгодою обоих, чтобы, если один покинет свое государство, то государство другаго было бы для него открыто, как свое собственное владение.

С этим поручением Дженкинсон был отпущен в Англию тою же осенью, вероятно через Литву, потому что в Ноябре того же 1567 года он уже письменно изложил его в Лондоне: царь спешил — он требовал ответа к Петрову дню (29 июня), следовательно, с весенними кораблями.

Но в расчеты Елисаветы не могло входить заключение наступательного и оборонительного союза с Иоанном: ожидать от России помощи в своих войнах с католическими державами она не могла; вступать в борьбу с враждебными России Польшею и Швециею, было также противно выгодам Англии. Россия была для Англии не государством, имеющим какое либо политическое значение, а не более как выгодным торговым рынком, на котором сбывались изделия Английские и откуда получались сырые произведения, необходимые для поддержания Английской промышленности. Назначенный царем срок миновался, а ответа на посланное им предложение ему дано не было: он оставался даже в неизвестности, выполнил ли Дженкинсон данное ему поручение.

Тем временем для Английского общества купцов, торгующих с Московиею, возникла важная опасность — утратить свое до сих пор безраздельное господство в Русской торговле. С уничтожением ордена Меченосцев, владения его [19] распределились между королями Шведским и Польским и упрочилось за царем владение восточных частей Эстляндии и Лифляндии. Еще дед Иоанна, основанием Ивангородской крепости, отделенной только рекою от города Нарвы, указал на то значение, которое он придавал господству над этой местностию, предоставлявшею России пристань на Балтийском море; с приведением под власть России западной окраины Волхова, Пейпуса и Наровы, открывалась для Иоанна возможность учредить безопасный торговый путь из Пскова и из Новгорода в Нарву и, став твердою ногою на Балтийском прибрежье, прорубить в Европу то окно, которое открыть суждено было Петру не ранее как через полтора века. Иоанн не только усвоил себе мысль великого своего деда о важном значении Нарвы, но в овладении ею усмотрел еще возможность исправить огромную ошибку этого деда, раззорением Новгорода уничтожившего сношения с Ганзою. Иоанн вознамерился привлечь в Нарву торговлю Любчан и соглашаясь, в угоду Елисавете, закрыть Беломорские пристанища для всех иноземцев кроме Англичан, в то же время открыл в Нарве торг всем иноземцам и по преимуществу Любчанам. Московский агент Английского общества также учредил в Нарве свою контору; но посланные им туда прикащики Рюттер и Гловер, чрез посредство Чаппеля, вступили в прямые сношения с Английскими купцами, принадлежавшими к другому обществу Англичан, торговавших в Любеке и Германии, и таким образом способствовали подрыву Беломорского общества. Последнее взволновалось и спешило в самом начале положить предел опасному совместничеству: по его настояниям, вслед за возвращением Дженкинсона, Елисавета послала в Нарву гонцов: Манлея (в Октябре 1567) и Мидльтона (в Феврале 1568) с требованием схватить означенных прикащиков и отправить их в Англию; но Иоанн особенно благоволил в Рюттеру, бывшему переводчиком при Дженкинсоне, и к Гловеру, также участнику «в том деле с начала, как у царя с королевною быти братству и любви»; Чаппель также, с опасностию жизни, исполнял разные поручения царя в Любеке; притом Манлей и Миддльтон «обнявся гордостию [20] ни котораго ответу не учинили» о том исполнил ли Дженкинсон царское поручение? Оба гонца, равно как и третий — Гудман, по повелению царя, были задержаны впредь до получения ответа Елисаветы. К принятию этой меры побудили его и наветы отложившихся прикащиков, уверявших, что гонцы не имеют никакого полномочия от Елисаветы, что грамоты, привезенные ими, подложны и что они лазутчики короля Польского, всячески стараюшегося препятствовать Нарвской торговле; последнее же могло казаться Иоанну тем более вероятным, что еще до приезда Дженкинсона в 1567 году, Сигизмунд 2-й, надеясь возбудить подозрения царя на Английских гостей, подсылал подложные от себя на их имя благодарственные грамоты, снаряжал в Данциге корабли для захвата судов, идущих к Нарве, убеждал Датчан и Шведов не допускать сего плавания и угрожал Елисавете, что «лишит жизни, свободы, жен и детей» тех из ее подданных, которые будут возить товары, оружие, мастеров и художников в Нарву «к Москалю — этому не только временному недругу короны Польской, но и исконному врагу всех свободных народов».

В этих обстоятельствах Елисавета решилась отправить чрезвычайного своего посланника к царю: для поручения этого она избрала одного из своих царедворцев, бывавшего уже в посольствах, начальника почт Фому Рандольфа; главное его поручение состояло в том, чтобы с помощью посланных с ним двух агентов возстановить порядок в делах торговых и требовать высылки прикащиков, вредивших торговле общества; о договоре союза он должен был или пройти молчанием или отвечать уклончиво, чтобы избежать участия Англии в войнах России с Польшею и Швециею; о тайном поручении Дженкинсона велено объявить царю, что королевна, зная могущество и мудрость царя, усумнилась в достоверности слов, переданных Дженкинсоном; что впрочем, в случае непредвиденного бедствия, царь будет дружески принят ею в Англии; с своей же стороны она, уповая на милость Божию, вполне уверена в своей безопасности как от своих подданных, так и от внешних врагов. [21]

В грамоте своей к царю Елисавета упоминала лишь о торговых делах; остальную часть своего наказа Рандольф должен быть изложить словесно, избегая всяких письменных обязательств.

Рандольф прибыл к пристани Св. Николая 23 Июля 1568 года, но в Москву приехал только 15 Октября: Англичанам было запрещено его встретить; его и его свиту не выпускали никуда из отведенного им дома и никого не допускали к ним. В грамотах своих к Елисавете Иоанн объясняет это тем, что Рандольф не хотел совещаться с боярами ни о каких делах, прежде чем будет принят царем; но вернее, кажется, предположить, что царь не хотел, чтобы посол и посольские люди знали о том, что делалось на Москве, где в это время происходили казни, неистовствовали опричники, лишался сана митрополит Филипп.... Могли также влиять на царя и наветы Московских прикащиков общества, которые, опасаясь обличения своих злоупотреблений агентами, прибывшими с Рандольфом, старались клеветать на посла, даже возбуждали подозрение в подлинности грамот, привезенных им от королевны. Последняя догадка подтверждается жалобою Рандольфа на то, что как письма, присланные на его имя из Англии, так и те, которые были им туда отправлены, были, по проискам и доносам Беннета и Рюттера, перехвачены в Нарве и переданы для перевода одному из главных зачинщиков — Ральфу Рюттеру.

Впрочем, Иоанн в последующих своих письмах объясняет долгое непринятие Рандольфа Божиим посещением — моровым поветрием.

Наконец Рандольф 9 Февраля 1569 года был принят царем; но ему не было оказано обыкновенного посольского почета: час для приема был назначен весьма ранний — 8 часов утра; ни для него, ни для его свиты не было прислано лошадей, так что он принужден был занять верховую лошадь для себя, а свиту вести во дворец пешком; по прибытии в посольский приказ, его заставили ждать там целые два часа, а по представлении царю, он не удостоился приглашения к царскому столу. [22]

Несколько дней спустя царь потребовал его к себе вечером на совещание; совещание это было обставлено большою таинственностию. Присланный от царя боярин (князь Вяземский?) в темную, холодную ночь сам провел во дворец Рандольфа, переодетаго в Русское платье. Совещание длилось около трех часов и Рандольф возвратился домой только под утро. На другой день царь отправился в Александровскую Слободу и принял Рандольфа уже только в начале Апреля, но на этот раз принял весьма милостиво, даровал Английским гостям новые привилегии, разрешив им вести через Россию торг в Персию, искать железную руду в Вычегде и переплавлять монету в Москве, в Новгороде и во Пскове; Англичанам, заведшим отдельную от общества торговлю в Нарве, запрещено было ее продолжать и обществу предоставлено право захватывать иноземные корабли, которые стали бы ходить к Беломорскому прибрежью, с тем, чтобы половина добычи шла в царскую казну. Но особенно замечательна статья жалованной грамоты, по которой Английский двор в Москве из Земщины передавался в ведение Опричнины. Соображение этого обстоятельства с тем, что все переговоры с Рандольфом были ведены известным любимцем Иоанна, одним из главных опричников, князем Афанасием Ивановичем Вяземским, указывает, что Иоанн смотрел на сношения свои с Англиею не как на дело международное, но как на лично его и Елисаветы касавшееся.

Вручая Рандольфу эту грамоту, царь велел ему ехать за собою в Вологду, объявив, что оттуда отпустит с ним посланником к Елисавете Андрея Григорьевича Совина. Отправлением этого посла царь так торопился, что на другой же день по отпуске Рандольфа в Вологде, Совин объявил Рандольфу, что ему на отъезд дано три дня, по истечении которых его пожитки будут выкинуты.

Цель посольства Рандольфа, по видимому, была достигнута: общество Английских гостей получило не только подтверждение, но и распространение своих повольностей; совместничество иноземцев в Беломорской торговле было устранено; подорвание этой торговли теми Англичанами, которые завели было [23] собственный торг в Нарве, прекращено в самом начале и главный зачинщик этой торговой смуты — Гловер выдан Рандольфу для ответа перед обществом. Но требование Иоанном заключения наступательного и оборонительного договора обозначилось настоятельнее, и хотя Рандольфу и удалось устранить себя от докончания такого договора, но он не мог отговориться от отвоза в Англию Совина, а Совину дан наказ с прописанием условий, которые должны были быть включены в договор, и в которых ему запрещено было допустить какие либо изменения.

Требования царя заключались в том, чтобы Елисавете и ему стоять за одно против обоюдных врагов; помогать друг другу войском, казною и всеми военными потребностями; подданных своих невозбранно допускать селиться в обоих государствах и дозволить им вести торговлю свободную от пошлин и от всяких ограничений. Тайною статьею оба государя должны были обязаться, в случае невзгоды одного из них, дать союзнику убежище в своем государстве. Договор должен был быть обоюдно укреплен крестным целованием, выдачею грамот за государственными печатями и взаимною присылкою посланников для присутствования при крестном целовании. Посланником от Елисаветы должен был быть Антон Дженкинсон и он должен был ехать в Россию при обратном отъезде туда Совина.

Для совещаний с Совиным Елисавета назначила довереннейших своих сановников — лордов своего тайного совета. Переговоры эти длились около года (с Июля 1569 до Мая 1570); но они не привели ни к какому результату. Лорды объясняли, что королевна, прежде чем вовлечь Англию в войны царя с его недругами, должна была убедиться в справедливости поводов к этим войнам и испытать успех своего посредничества в устранении их. Совин настаивал на дословной переписке требований царя, считая несообразным с достоинством своего государя, чтобы правильность его действий была обсуждаема Елисаветой. Елисавета надеялась, что царь, одумавшись, откажется от своих требований, и когда, с наступлением весны, Совин настоятельно просил отпуска, [24] отпустила его без Дженкинсона, в то время (может быть и не без намерения) находившегося вне Лондона, и снабдив его не договором, а двумя грамотами — одною «обычною как проежжею» (как называл ее в последствии Иоанн), другою — тайною, за своею подписью и собственною, малою, печатью. Первою, составлявшею ответ на явные предметы посольства Совина, она обязывалась блюсти союз с Россиею, оказывая взаимную помощь против общих врагов и предотвращая всякий вред, который кто либо пожелал нанести России; второю, тайною — она обещала Иоанну с семейством и приближенными убежище в Англии на случай, еслибы «по тайному ли заговору, по внешней ли вражде» — он будет вынужден оставить Россию.

Подобный ответ не мог удовлетворить Иоанна, достигшего в это время полного разгара той безпримерной в истории эпохи тиранства, когда уже не поименно, не десятками, не сотнями, а более чем тысячью вписывались в Синодики казнимые по его повелению жертвы. ³ Неистовою бранью разразился он в письме к Елисавете, посланном вслед за возвращением Совина (24 Октября 1570).— Мы думали, пишет он, что ты в своем государстве государыня, что ты имеешь государскую власть и заботишься о своей государской чести и о выгодах своего государства; по этому мы и хотели делать с тобою дела по государски. Но мы видим, что твоим государством правят помимо тебя люди, да не то что люди, «но мужики торговые», а ты как есть девица, так по девичью и ведешь себя («а ты пребываешь в своем девическом чину как есть пошлая девица»). После того нам нечего продолжать с тобою наших сношений: возврати нам нашу жалованную грамоту; впрочем, если и не возвратишь ее — все равно: уничтожаем и ее и все прежния ей подобные грамоты. Посмотрим, каково то будет без них тем «торговым мужикам», которые из за своих торговых прибылей [25] пренебрегли нашею государскою честию и государственными выгодами нашими.— И без Английских гостей Московское государство «нескудно было».

Грамоту эту привез состоявший на службе общества, бывший при Совине толмачом, Данило Сильвестр. Но еще до его приезда в Лондоне получено известие, вероятно через Нарву, что царь не только отнял повольности у Английских гостей, но велел захватить все их товары и прекратить торговлю общества, не принимая никаких жалоб гостей на неплатеж им долгов. Обществу грозила опасность лишиться выгодной торговли с Россиею, и видеть прекращение только что учрежденных им сношений с Шемахою и Персиею, через которые Англия имела надежду подорвать торговлю Венецианцев и Португальцев с Востоком.

Недоумевая о причинах таких поступков царя, Елисавета поспешно отправила к нему гонцом Роберта Беста, прося объяснить чем заслужили ее подданные такую опалу? Как видно из ответа Иоанна на грамоту, привезенную Бестом, Елисавета высказывает предположение, что царь прогневался на то, что нанятые Совиным в Англии корабельные мастера не были отпущены из Англии; что с привезенных им пожитков и товаров взята в Англии пошлина, и что ему не оказано должного почета; и затем оправдывается в этих ею же высказанных обвинениях. Но не на то гневался Иоанн: о корабленниках ему «кручины не бывало», на пошлины ему никто не жаловался, а если Совину и было задержание в переговорах и безчестие в кормах, не на то его гнев, а на то, что она не целовала креста на своей грамоте перед Совиным и не учинила с ним никакого договора.— И до тех пор продолжится наша опала на твоих гостей, пишет царь, пока не пришлешь к нам своего посла (добраго человека) и с ним Дженкинсона.— И тут же в конце грамоты добавляет: — И теперь дошел до нас слух, что Дженкинсон к нам приехал; и когда мы его выслушаем, то уведомим тебя о последующем. [26]

Действительно во время написания этой грамоты (в Августе 1571 г.) Дженкинсон уже был в Холмогорах, откуда немедленно отправил Сильвестра в Москву известить царя о своем приезде. Но на всех путях к Москве были поставлены заставы по причине мороваго поветрия и Сильвестр за 90 верст до Вологды был задержан в Шуйском остроге, так что Дженкинсон целые четыре месяца не знал, что с ним сталось. Он решился послать другаго гонца окольною дорогою (вероятно через Повенец на Новгород); но и эта попытка оказалась неудачной: гонец вскоре возвратился с известием, что, попавшись на заставу, едва избегнул опасности быть сожженным вместе с своею лошадью (ибо так велено было поступать со всеми, кто будет пытаться миновать сторожевые заставы). До половины Января пробыл Дженкинсон в Холмогорах, подвергаясь всяким обидам со стороны начальных людей и получая отвсюду самые тревожные слухи: с наложением царской опалы на Английских гостей, все их имущество, все их товары были от них отобраны; им отказывали в платеже должных им денег; выстроенное в Ярославле судно для плавания в Шемаху за находившимися там прикащиками общества и за купленными ими в Персии товарами, было задержано в Астрахани; наконец, в самой Москве, выжженной в Мае того года Девлет Гиреем, сгорело товаров, сложенных на Английском подворье ценностию до 10 тысяч рублей. Вероятно доходили до Дженкинсона слухи и о том, что царю было не до забот не тольво о делах Английских «торговых мужиков», но и об устройстве своего государства, раззоренного голодом, мором, нашествием Крымцев. Сперва царь Иван Васильевич отомщал позор своего бегства перед Девлет Гиреем казнью тех бояр, которых обвинял в призвании его; потом занялся смотринами себе невесты из числа созванных со всего государства красавиц, лечением избранной между ними Марфы Собакиной, устройством брачного с нею торжества; наконец сетованием о преждевременной ее кончине, сетованием, сопровождавшимся, как бы в тризну по ней, новыми казнями людей, обвиняемых в том, что они напустили на нее порчу! [27]

По видимому, казни эти успокоили Грозного и вселили в нем убеждение, что со смертию своих внутренних супостатов он прочно утвердил свою личную безопасность; по крайней мере, когда Дженкинсон был наконец допущен предстать пред него в Александровской Слободе и потом когда получил в Старице свой отпуск, Иоанн объявил ему, что он на время отлагает свои тайные дела, т.е. переговоры о взаимной клятве его и Елисаветы во всякое время дать друг другу убежище.— При этом царь объявил, что предает забвению свое неудовольствие на Англичан, возвращает им все их повольности и велит на будущее время давать им охранную стражу при плавании их по Волге для торговли с странами за-Каспийскими.

Пересматривая бумаги, касающиеся этого посольства Дженкинсона, нельзя не остановить внимания на исполненном царственного достоинства ответе Елисаветы на бранное название ее царем «сущею (пошлою) девицею».— Никакие купцы, пишет она, не правят нашим государством; управляем им мы сами и управляем как приличествует деве и королевне, Богом поставленной; и нет того государя, которому бы столь охотно повиновались подданные, как нам: за что мы воздаем благодарение Богу! — Не лишен достоинства и ответ Иоанна, когда, по его жалобам на поведение Английских гостей, Дженкинсон просил его назвать имена виновных.— Ты их не узнаеш: я простил их, отвечал царь, а что значило бы мое царское прощение, если бы я предоставил твоей королевне их наказывать!

Главная цель посольства Дженкинсона была таким образом достигнута: он возстановил Беломорскую и за-Каспийскую торговлю Лондонского общества. Однакоже, вознаграждение убытков, хотя отчасти было обещано, но не последовало. Притом поведение с ним царя показывает большое изменение в прежнем к нему благорасположении: из года, проведенного им в России (с 26 Июля 1571 до 23 Июля 1572) Дженкинсон был продержан семь месяцев в Холмогорах (до 18 Января), полтора месяца в Переяславле (с 3 Февраля до 23 Марта); [28] по принятии его царем в Слободе выслан в Тверь, где еще около двух месяцев (до 13 Мая) без дела ожидал приезда царя в Старицу и на другой же день по получении отпуска отправлен обратно в Холмогоры. В Москву он не был допущен. Оставить Сильвестра в Старице для получения новой жалованной грамоты, денег, должных царем обществу, и Англичан, которых выдача по требованию Елисаветы была ему обещана,— не было ему дозволено, с обещанием, что и грамота, и деньги, и Англичане будут сданы ему в Вологде.— Посланный от него в Новгород с напоминанием о сем слуга не отпущен к нему отбратно. Наконец, по жалобам его на какого то царского чиновника Безсона, оскорблявшего его (в Холмогорах?), и в его присутствии бившего Англичан и поносившего королевну, обещано наказать этого Безсона лишь под условием, чтобы приезжавшие в Нарву в 1568 году гонцы королевны Манлей и Миддльтон были также наказаны.

23 Июля 1572 г. Дженкинсон навсегда простился с Россиею. По прибытии в Лондон он представил отчет о своем посольстве и затем подал обществу записку, в которой, изложив перечень своих двадцати шестилетних странствований в Европе, Азии, Африке и России, он говорит в заключение: «И ныне утомленный и состаревшийся, я намерен отдохнуть в своем доме, утешенный главнейше тем, что моя служба была достойно оценена и вознаграждена ее величеством и другими, кому я служил».

За увольнением Дженкинсона от службы обществу, переговоры с царем были в следующие года поручаемы Даниле Сильвестру. Посланный к царю в 1573 году, он привез Елисавете письмо от него от 20 Августа 1574 г., с известием, что царь вновь опалился на Английских купцов по причине открытия сношений Фомы Гловера и Ральфа Рюттера с его недругом королем Польским и приказал по этому случаю захватить в царскую казну все товары, находившиеся в Английской конторе в Вологде; гневался он на них и за то, что в числе взятых у Шведов нашими войсками [29] пленных были Шотландцы, которых Русские, как говорящих по Английски, принимали за Англичан. За то и привилегии Английских гостей были возобновлены уже не в прежней силе и вместо совершенно безпошлинной торговли, им разрешено торговать не иначе как с уплатою таможенных пошлин, впрочем на половину меньших против платимых другими иноземцами. Но, по донесению Сильвестра, главное неудовольствие Иоанна заключалось в том, что Елисавета не возобновляла прежних с ним переговоров, и, по неуместной, как находил царь, горделивости, не хотела включить в тайный договор условия о том, что и сама, на случай нужды, желает иметь убежище в Россию; а также и в том, что она не изъявляет готовности утвердить тайный договор крестным целованием, подписью членов своего совета и привешением большой государственной печати.—Удовлетворение этих требований, по словам Сильвестра, совершенно обезопасило бы положение Английского общества в России и доставило бы великие выгоды его торговле.

Справедливость указания Сильвестра доказывается заключительными словами привезенной им грамоты царя (20 Августа 1574 г.). «А если захочешь от нас большей к себе любви и дружбы, то обдумай и исполни то дело, которым можешь увеличить свою любовь к нам».

Елисавета была крайне изумлена этими требованиями царя, который еще за два года перед тем, в последний к нему приезд Дженкинсона, по видимому, совершенно от них отказался. По опыту зная, чего могут ожидать ее подданные от самовластия Иоанна, она опасалась его раздражить, но в то же время сделала последнюю попытку уклониться от прямаго исполнения его желаний. Попытка эта выразилась в новой посылке к царю Сильвестра, наказ коего написан с замечательным искуством. Сильвестру было поручено объяснить, что королевна прежде всего заботилась и заботится о соблюдении тайны своих переговоров с царем: по этому она и не могла ни учинить крестного целованья, ни приказать привесить государственную печать к своей грамоте, ибо по установлениям королевства Англии, как то, так и другое требует [30] участия стольких сановников, что соблюдение тайны после сего будет невозможно; что допускать подписание советниками грамот, подписанных королевною, по Английскому обычаю было бы несовместно с государским достоинством. Но замечательнее всего изложение отказа Елисаветы на требование царя, чтобы она, подобно ему, просила, на случай нужды, убежища в России.— Вы объясните царю, наказывает она Сильвестру, что подобная просьба с нашей стороны подаст нашим подданным мысль, что мы имеем повод чего либо от них опасаться; а такой мысли для них достаточно будет, чтобы действительно поставить нас в опасное положение. Не сомневаемся, что царь, оказывающий нам столь великую дружбу, не захочет подать к сему повод.

Сильвестр застал царя Ивана Васильевича в ту невероятную эпоху его жизни, когда, объявив Касимовского царя Саин Булата «Великим Князем Симеоном Бекбулатовичем всеа Русии» и называя себя и своих сыновей в подаваемых ему челобитных Московскими князьями: «Иванцом Васильевым с детишками с Иванцом, да с Федорцом», он проживал в Москве вне Кремля в своем опричном доме, где и был принят Сильвестр 29 Ноября 1575.— «Ты видишь, сказал ему царь, как сбылись наши опасения, побудившие нас вести тайные переговоры с нашею сестрою королевною! Измены наших подданных довели нас до того, что мы передали правление государством чужеродцу! Зачем не согласилась она на наши предложения: твердый взаимный союз упрочил бы нашу державу и побудил бы нас дать ее подданным всякие повольности, каких бы только они могли пожелать.— Неразумно поступила сестра наша, не приняв наше предложение!»

Но иначе заговорил Иоанн два месяца позже (29 Января 1575), отпуская Сильвестра, после того как заключил дружественный договор с присланными от цесаря послами. Речь царя при этом случае очевидно записана Сильвестром с дословною точностью; смысл ее таков:— Мы знаем как велики выгоды, извлекаемые Английскими гостями от повольностей, которые им были милостиво пожалованы нами. Между [31] тем не видим от сестры нашей никакой взаимности за нашу к ней дружбу. Ни одно из наших желаний не было ею исполнено. Даже ныне она неуместно возносится над нами и находит неприличным для себя выразить нам ту же просьбу (об убежище), с какою мы к ней обратились. По этому объяви ей, что мы требуем от нее безусловного согласия на наши предложения. Отказ ее будет иметь последствием передачу всей торговли, которая теперь уступлена нами Англичанам, в руки Венецианцев и Германцев, от которых они получают большую часть товаров, к нам привозимых. Не думай, чтобы мы не были властны сие учинить: правда — мы передали другому нашу державу, но мы можем, по своему произволу, вновь во всякое время ее восприять: наши семь венцов, наш скипетр, вся царская утварь, все царские сокровища, вся казна государственная в наших руках.—

Елисавета видела, что невозможно было более уклоняться и спешила отправить обратно Сильвестра с своим ответом к царю: но ответу этому не суждено было дойти до царя. По прибытии в Холмогоры, пишет Горсей, Данило Сильвестр «стал пересматривать свои платья, собираясь везти к царю грамоту королевны; портной только что примерил на нем в одной из комнат верхнего жилья Английского подворья новую одежду из желтаго атласа и едва успел сойти с лестницы, как ударила громовая стрела и убила Сильвестра на месте, пройдя чрез внутренний ворот его новаго платья и выйдя из правой стороны его тела. Молнией были также убиты находившиеся при нем мальчик и собака, и в одно мгновение сожжены его ларчик, письма и весь дом.— Царь был крайне поражен, когда он о сем услыхал и сказал: да будет воля Божия!»

В следующие затем три года Иоанн, кажется, не имел никаких особенных сношений с Англиею. Заботы о войне со Швециею и в особенности с Польшею, по видимому, поглощали все его внимание: нужно было заботиться не столько о сохранении завоеваний в Ливонии, сколько об охранении областей Русских: уже Полоцк, Сокол, Ругодив (Нарва) с Ивангородом были отвоеваны неприятелем: Великие Луки в [32] области Псковской, Яма (Ямбург), Копорье, Орешек (Шлиссельбург), Корела (Кексгольм) — в бывшей Вотской пятине прежней области Новогородской — были отвоеваны врагами. Царь имел необходимость и необходимость неотложную в боевых припасах — меди, свинце, селитре, сере, порохе и проч. С требованием о присылке этих припасов Иоанн решился отправить к Елисавете «горами», т.е. сухим путем, одного из прикащиков общества, некоего Еремея Горсей, который успел обратить на себя его внимание своею находчивостью и своими разсказами об устройстве Английских кораблей и их вооружении. Горсей подвергался большой опасности: ему предстояло проехать всю Ливонию и Курляндию, где его могли схватить Поляки как Русского лазутчика, Померанию и Мекленбург, где того же мог он ожидать от Шведов; не прежде как по приезде в Любек и Гамбург, мог он считать жизнь свою в безопасности. В какой мере отчаянность его попытки была сознаваема самим царем видно из того что, по приказанию царскому, грамота Иоанна была вложена в деревянную баклажку с водкою, которую Горсей должен был держать спрятанною в гриве своего коня. После разных приключений Горсею удалось, однакоже, достигнуть Гамбурга, откуда он прибыл в Лондон, вручил Елисавете вынутую из баклаги грамоту и, весною 1581 года, привел в Россию 13 судов, нагруженных требованными царем припасами, ценностию всего на 9 тыс. фунт. стерл. Царь милостиво похвалил Горсея за успешное и скорое исполнение поручения: королевна же наградила Горсея возведением в звание ее телохранителя (звание соответствовавшее дворянскому). С этого времени Горсей присвоил себе первенствующее место в среде Английских гостей в Москве, которое, как видно, совершенно самопроизвольно продолжал занимать до самой кончины Иоанна и позже в первые года царствования Феодора.

В следующем 1582 году Иоанн отправил к Елисавете посла, дворянина Федора Андреевича Писемского, и при нем подьячего Епифана Неудачу Васильева Ховралева. Им поручено было привести к окончанию дело о союзе дружбы и любви и сватать за царя одну из родственниц королевны [33] «княжну Хантинскую» — Марию Гастингс, дочь графа Гонтиндонского. Английскому толмачу Писемского Эгидию Кроу было кроме того приказано тайно передать королевне, что царь имеет намерение прибыть в Англию.

Известие об этом намерении не оставалось тайною: народный голос приписывал его «Немчину, лютому волхву, нарицаемому «Елисею» (Бомелию, за два года перед тем зажаренному в Москве), который, по словам Псковского летописца, «приведе царя на конец, ⁴ еже бежати в Аглинскую землю и тамо женитися». С большею еще подробностию говорит об этом Горсей, прибывший в Россию в 1572 году и с того времени до 1591 года, за исключением лишь нескольких поездок в Англию, постоянно пребывавший в Москве, имевший доступ к царскому двору и лично известный самому Иоанну: «Елисей Бомелий ввел царя в заблуждение, уверив его, что Английская королевна молода, и что ему весьма возможно на ней жениться».

Как летописное сказание, так и заметка Горсея относительно Бомелия опровергаются соображением чисел начала тайных переговоров царя с Елисаветою, приезда Бомелия в Россию и обстоятельств жизни Иоанна. Записка с изложением требования Иоанна о клятвенном обещании ему убежища в Англии подана Дженкинсоном в Ноябре 1567 года; а Бомелий, содержавшийся за свои предсказания в тюрьме, был выпущен из Англии в Россию по просьбе Совина, посланного царем к Елисавете для переговоров об этом убежище, только два с половиною года спустя, в Мае 1570 года. Обманывать царя относительно лет и наружности королевны также едва ли мог решиться Бомелий. Совин несколько раз был ею принимаем и в течении своего десятимесячного пребывания в Лондоне, едва ли мог не узнать, что Елисавете в то [34] время было уже 37 лет, и что она только тремя годами моложе царя. Притом, начавшееся еще в 1560 году сватовство царя на дочери Сигизмунда Польского, продолжавшееся и по выходе ее в замужество (в 1562 году), окончательно прервалось лишь по высылке ее мужем, королем Иоанном Шведским, Московских послов в Июле 1567 г., т.е. за два месяца до написания (в Сентябре) грамот, посланных с Дженкинсоном. Следовательно, до сего отправления Иоанн едва ли мог думать о браке с Елисаветою. Невероятно также предполагать в нем эту мысль и по возвращении Совина из Англии, потому что в конце следуюшего 1571 года Иоанн вступил в третий брак с Марфою Собакиною, а по ее смерти созвал собор для утверждения своего четвертаго брака с Анною Колтовскою. Затем из всех переговоров царя с Дженкинсоном в 1572 г. и с Сильвестром в 1574 и 1575 годах, видно, что Иоанн высказывал относительно Елисаветы раздражение, несовместное с мыслью о вступлении с нею в брак.

На основании всех этих несомненных данных, можно утвердительно сказать, что Иоанн имел мысль бежать в Англию почти за три года до приезда Бомелия, и что предание о сватовстве его на Елисавете представляется совершенно безосновательным.

______________

По приезде своем в Англию, Писемский не мог быть вскоре принят королевною по причине свирепствовавшей в то время прилипчивой болезни, вероятно оспы, которою болела и избранная царем невеста: осмотр Марии Гастингс, который был поручен Писемскому, был отложен до совершенного ее выздоровления; на снятие с нее портрета Елисавета не соглашалась до того времени пока рябины, оставшиеся на ее лице, не побелеют и не поизгладятся. Переговоры о союзе также шли весьма медленно по причине неуступчивости посланника. Сама избранная невеста, по видимому, не прельщалась предлагаемою ей будущностию и, хотя в Англии еще живы были современники шестибрачного Генриха 8-го, но едва [35] ли молодая Англичанка могла пленяться мыслью, что будет шестою или седьмою супругою 50-тилетнего царя. К тому же во время пребывания Писемского в Лондоне пришло известие, что тогдашняя супруга Иоанна (Мария Нагая) разрешилась от бремени сыном (царевичем Димитрием). Наконец, назначенный для отправления с Писемским сэр Вильям Россель не хотел ехать в Россию. Посланник скучал бездействием и с наступлением весны торопил окончанием порученных ему дел: 18-го Мая он был допущен видеть невесту; 5-го Июня назначен послом к Иоанну сэр Еремей Баус, и две недели спустя (21 Июня), Писемский с Баусом отплыли в Россию.

Баусу были даны самые подробные наказы: относительно союзного договора он должен был настоять на включение условия, чтобы один союзник не был обязан вступать в войну с противником другаго, не истощив сперва всех усилий к умирению враждующих сторон; причем Баус должен был предложить посредничество королевны в войне царя с королем Шведским, не принимая однакоже на себя обязательства самому ехать в Швецию и не откладывая из за этого дела своего выезда из России. Сватовство Марии Гастингс Баусу было поручено отклонить под предлогом нездоровья, если же царь будет настаивать, то по причине несогласия ее сродников на этот брак и невозможности королевне их к тому принудить. В случае прибытия царя в Англию, ему обещалось от королевны, что он будет принят с тою ласкою, каковой может ожидать любезный союзник, и что для него будет сделано все, что может королевна «при своих малых средствах». Главная цель настояний Бауса должна была заключаться в подтверждении обществу всех его повольностей, права торговли в Белом море и свободы от всяких поборов.

О посольстве Бауса сохранилось несколько свидетельств: собственная его записка с кратким отчетом об его пребывании в России — она исполнена самохвальства; представленные им по возвращении в Англию жалобы на претерпенные оскорбления — оне обличают тщеславие, придирчивость, склонность [36] к сплетням; разсказ об его посольстве в записках Горсея, из которых невозможно не вынести убеждения в наглости и в тщеславии Бауса; и наконец оффициальные записи посольского приказа, неопровержимо доказывающие, что в ведении переговоров Баус безпрестанно путался в своих ответах, отрекался от собственных своих слов, и когда был уличаем, ссылался на недостаточность своих наказов. Он обвинял перед царем думного дьяка Щелкалова в подкупе Нидерландским купцом Де-Валем; чиновников царских в невыдаче сполна отпускаемых кормов: пристава, сопровождавшего его из Холмогор, в намерении потопить его ладью.— Не соглашаясь на перемену Мариею Гастингс веры, он уверял царя, что Елисавета может предложить на выбор десять других невест, которые и более близки ей по родству и красивее по наружности чем Мария; а на другой день в ответной палате говорил, что таких уверений не давал; когда же был уличен в неправде, то отзывался, что у него нет наказа называть этих невест, а что если Елисавета разрешит, то готов будет прислать царю их портреты. В самый день представления к царю пошел в Кремль пешком от того, что приведенная ему под верх лошадь была, на его взгляд, не столь хороша как та, на которой сидел назначенный его сопровождать боярин. Наконец, при самом первом своем приеме царем, когда, по обычаю, посольский дьяк хотел взять от него грамоту Елисаветы, в присутствии царя, окруженного всем своим двором, стал препираться о том, что королевна не к нему, Щелкалову, пишет. В личных переговорах с царем выводил Иоанна из терпения: на замечание царя, что он, Баус, не знает посольских обычаев, отвечал, что знает и изучил их на посольстве во Франции; на упоминание царя об императоре Римском, о королях Французском и Испанском — отвечал, что они не чета его государыне.

И между тем грозный царь Иван Васильевич не только терпел все эти наглые выходки Бауса, но ставил их в пример верноподданнической преданности и даже снисходил до извинений перед Баусом, когда не мог воздерживать [37] своего нетерпения. Однажды он назвал Бауса неучем, но в тот же вечер прислал к нему своего любимца Бельского для объяснений, из своих царских рук избил Щелкалова и велел бросить в тюрьмы чиновников, на которых жаловался Баус. В другой раз, в порыве гнева, прогнал Бауса из дворца: но вслед затем прислал удостоверить его, что переговоры не прерваны; увеличивал его кормы, соглашался на все его просьбы, подтверждал и распространял, по его ходатайству, повольности Английских гостей, громогласно, пред своими боярами объявлял ему, что если Елисавета не пришлет ему невесты, он сам поедет за нею в Англию. Понятно сколько злобы накипело в это время в Русских к ненавистному свату, который, в своей кичливости, сам хвалится в своих записках, что тогда, кто только хотел милости у царя, искал знаков его, Баусова, внимания.

Непродолжительно было самообольщение Бауса: 18-го Марта 1584 г., распевая, по своему обычаю, веселые песенки, царь Иван Васильевич, сидя полуодетый после ванны, потребовал шахматы, но только что разставив их, хотел поставить короля, повалился навзничь на постель в обмороке, которым и окончилось его царствование. В ту же ночь управление государством перешло в руки назначенных им пестунами к слабоумному сыну пяти боярам, а на утро во все концы Московского царства полетели гонцы с известием о восшествии на престол царя Федора Ивановича. На самом же деле захватил всю власть дядя его, боярин Никита Романович Юрьев — ближайшим исполнителем велений коего соделался давнишний недоброжелатель Англичан и личный, непримиримый враг Бауса—думный дьяк Андрей Щелкалов.— «Твой Английский царь умер!» прислал он сказать Баусу, велел оцепить его дом, держать его со всеми его слугами под строгим караулом и никого не допускать до каких либо с ним сношений, закидывая грязью и каменьями всякого, кто посмеет высунуть голову с его двора.

Более двух месяцев содержался Баус в этом заточении, трепеща каждую минуту за свою жизнь; и опасения его были не безосновательны: ожесточение против него было так [38] велико, что, если верить Горсею, в пятичленной верховной думе возникал вопрос о предании его смертной казни и только представления Горсея о том, что Елисавета не оставит его смерти неотомщенною, успели спасти ему жизнь. Наконец, через девять недель вытребовали Бауса в Кремль: в посольской палате он был встречен Щелкаловым и его братом, которые объявили ему, что новый царь не намерен продолжать переговоров начатых прежним; не смотря на сопротивление Бауса, насильно отняли у него его шпагу, не дали ему даже накинуть епанчи, и потащили пред царя, не допустив, чтобы его сопровождал толмач. В заключение, не смотря на его отказ, ему вручили грамоту царя на имя королевны и, подхватив под руки, вывели из палаты с объявлением, что на выезд из Москвы ему дается трое суток.

«Еще благодари Бога, велел ему передать на другой день Щелкалов, что не случилось с тобою ничего худшего: заупрямься ты идти к царю—тебя бы изрубили на куски и выкинули бы за Кремлевские стены!»

И более благоразумного человека, чем Баус, могли бы вывести из терпения подобные поступки; он же кипел бешенством безсильной злобы и в то же время трепетал за свою безопасность — велел было всем Английским гостям выезжать из Москвы и провожать его до моря: но, разумеется, его не послушали. Горсей, однакоже, проводил его до перваго привала, тайно вручил ему подарок (сорок соболей) от Бориса Федоровича Годунова с просьбою передать королевне уверение в его преданности и с обнадеживанием, что все дела устроятся.

Наконец, после долгаго пути до пристани Св. Николая, после новых (мнимых или действительных) оскорблений от своего пристава («ничтожного» сына боярского Никифора Сущова), 12 августа 1584 г., едва став на палубу Английского корабля, Баус отослал ему и царскую «не содержавшую ничего важного» грамоту и царский поминок — три сорока соболей, «которые не стоили и 40 ф. ст. и дряннее коих не сыщешь во всей Москве»; вместе с тем он написал письмо, в котором излил всю свою желчь на боярина Юрьева и на [39] дьяка Щелкалова, выражая надежду, что Фодор, который, как он слышал, венчался на царство, велит срубить головы с плеч этих двух самозванных царей.

«Зачем было ему приезжать сюда! Да помилует нас всех Господь!» писал Лондонскому обществу Английский Холмогорский прикащик, посылая на том же корабле, на котором ехал Баус, на скоро снятый список с его ругательного письма.

С восприятием Феодором венца мономахова исчезло всякое иное влияние, кроме власти его знаменитаго шурина, многоумного Бориса,—который во всех современных Английских записках величается «боярином покровителем». Благорасположение Бориса к Англичанам и личная его приязнь к Горсею были всенародно заявлены в самый день царского венчания (10 Июня 1584), когда, при возникшем в царских палатах споре: кому из иноземных гостей первому поднести царю подарки, Борис велел Брабантскому купцу де-Валю уступить первенство Горсею. Еще и прежде Борис оказывал Горсею милость: во время смятений, последовавших в Москве за смертию царя Ивана Васильевича, по его просьбе приставил охранную стражу к Английскому двору, давал ему советы как вести себя по отношению к Баусу во время содержания сего последнего под караулом, дал ему свободный к себе доступ и проч. Судя по сохранившимся оффициальным запискам Лондонского общества, Горсей часто употреблял такое доверие во вред общества. Поводом к тому были неустройства, возникшие в управлении делами общества в Москве.

До времени, пока единственным морским путем в Россию было плавание Беломорское, Беломорская торговля признавалась достоянием одних Англичан и притом одного Лондонского общества Московии: правда — приходили туда и корабли «земли Брабантские», но плавание их производилось как бы келейно и в каждой жалованной грамоте царь подтверждал за обществом исключительное право приходить в Беломорские пристани. Но, с покорением Нарвы, царь открыл этот приморский рынок для всех иностранных гостей и через Нарву, вместе с Любчанами и Гамбургцами, [40] проникли в Москву Английские гости, не принадлежащие Московскому обществу, а торговавшие в Ганзейских городах. Когда Нарва отошла от России, то некоторые из этих гостей продолжали свой самостоятельный, отдельный от общества торг, провозя свои товары сухим путем через Литовский рубеж или, как говорится в тогдашних грамотах, «через горы». К этим гостям присоединились в последствии многие прикащики общества, отказывавшиеся отдавать отчет в имевшихся у них на руках товарах и в полученных за них деньгах: в особенности число их увеличилось в то время, когда царь Иван Васильевич, опалившись на торговых мужиков королевны Елисаветы, захватил их товары, отнял их повольности, и запретил принимать от них какие либо жалобы на неплатеж им долгов. Баус успел было склонить его на возстановление исключительных прав общества, но кончина Иоанна уничтожила все, чего Баус достиг своими домогательствами и все, что Иоанн отдавал на жертву покровительствуемому Елисаветою обществу в угоду ей и в надежде найти в ней подобную же угодливость по поводу его «великих государских дел»—убежища в Англии и женитьбы на Англичанке. Позорно высланный из России, ознаменовавший дерзостями отплытие свое от Русских берегов, негодуя на агента общества за ослушание его приказания, чтобы все Англичане выехали за ним из Москвы, Баус, по прибытии в Лондон, без сомнения представил в самых черных красках положение дел общества в Москве: следствием сего было отправление в том же году двух агентов для поверки счетов: Пикока в Москву и Чаппеля в Казань; Московский агент Трумбуль выехал к ним на встречу в Холмогоры и, на время своего отсутствия, передал Московскую контору Горсею.

По прибытии в Москву, Пикок открыл большие злоупотребления: недостаток товаров, вымышленные счеты, недочет сумм; то же нашел и Чаппель в Казани. Пикок решился немедленно отправить донесение обществу; но, опасаясь, чтобы Горсей о сем не известился, донесение это он отправил с доверенным прикащиком Горнби, котораго послал с [41] каким то купцом, ехавшим из Москвы в Польшу. Горсей успел однакоже заблаговременно о том узнать и донес, что Пикок и Чаппель сносятся с Литвою во вред России: Горнби был схвачен, письма его переданы для перевода Горсею и Горсееву сообщнику Маршу; последствием было предание Горнбия пытке на дыбе и огнем (от чего он потом умер) и заключение Пикока и Чаппеля в тюрьму.

Между тем, при посылке гонцов с извещением о восшествии Феодора на престол, решено было отправить гонца и к Елисавете. Гонцами в Англию посылались обыкновенно толмачи, знавшие язык Английский, и для того избирались преимущественно слуги общества, немедленно по приезде в Лондон сообщавшие обо всем происходившем на Москве; это не могло входить в расчеты Горсея и потому, вероятно по его указанию, на этот раз был избран приезжавший в 1569 г. в Лондон толмачом при Совине, Лифляндец Бекман, бывший когда то на службе общества, но в последствии сделавшийся сторонником Фламандцев и следовательно враждебный Англии.

По возвращении своем в Москву (летом 1585 г.) Бекман жаловался на худой прием Елисаветы: говорил, что она без дела держала его с Марта по Июнь месяц; что он три раза был к ней приглашаем и принят только на четвертый раз в «капустном огороде, где сеют лук да чеснок»; что отпуск ему дан не самой королевной, а каким то писцом, который поручил ему передать поклоны царю.

На самом деле, Елисавета, в то время занятая смутами, возбуждаемыми Мариею Стюарт внутри королевства, подсылкою католических эмисаров из Рима, вестями о заготовлении знаменитой Армады в Испании, не спешила приемом царского гонца, который не мог отправиться в Россию ранее летнего плавания кораблей общества, но приняла его милостиво не в огороде, как говорил Бекман, а в парке, куда допускались для беседы с нею одни приближенные и отличенные ею сановники; отпуск Бекману чинил не писец, а государственный ее секретарь Вэльсингэм—один из знаменитейших политических деятелей ее королевствования, столь [42] справедливо прославленного мудростию своих политических деяний.

Но действительно нельзя не предполагать, чтобы в речах она не высказала хотя отчасти того огорчения, которым отзывается посланная ею с Бекманом грамота к царю: да и трудно было надменной Елисавете примириться с мыслью, что ее посланник, представитель ее величества, мог подвергнуться поруганию дьяка Щелкалова, что у него вырвали его шпагу, что его насильно тащили пред лицо чужаго государя и потом за руки выводили из дворца!

Вслед за возвращением Бекмана в Москву (в Августе 1585) с ответом царя на привезенную им грамоту королевны был послан Горсей. Для Горсея весьма важно было предупредить те известия, которые должны были быть получены в Лондоне об его самовольстве и об его злоупотреблениях по управлению Московскою конторою: по этому не ожидая весенних кораблей, он отправился в Ригу, где между прочим исполнил поручение Годунова — убедить вдову Магнуса (короля Ливонского), дочь князя Владимира Андреевича Старицкого, и следовательно внучатную сестру царя, Евфимию возвратиться в Россию; из Риги Горсей чрез Курляндию, Пруссию, Мекленбург и Померанию, прибыл в Гамбург, а оттуда морем в Лондон. По видимому он успел удовлетворительно объяснить положение дел обществу и внушить высокое понятие о своем значении в России: последнее, впрочем, подкреплялось тайным поручением данным ему от Бориса Годунова—привезти из Англии искусного врача и повивальную бабку. Борис в то время сознавая, что его власть зависит лишь от продолжительности жизни царя, заботился о продолжении царского рода и, задолго до отъезда Горсея, говорил с ним об этом предмете: по крайней мере, этим объясняется выражение в сохраненной Горсеем записке его от 15 Августа 1585 г. «По тому делу, о коем мы в последний раз совещались в Троицын день, мы не сомневаемся, что ты о нем позаботишься усердно и поступишь разсудительно относительно доктора Якоби, так, чтобы он приезжал запасшись всем нужным». [43]

Грамота Елисаветы, привезенная Горсеем к царю, написана в самом умирительном духе: она как бы извиняется за Бауса, не знавшего обычая являться пред царем без оружия в первое время по кончине его отца; объясняет тайную посылку гонца на Литву желанием Пикока скорее доставить отчет обществу; ручается за то, что Чаппель не Любчанин, но Англичанин; просит царя снять с ее гостей опалу и возвратить им все их повольности в полном их пространстве; но с негодованием отвергает все обвинения Бекмана, называя их клеветою.

По возвращении Горсея с летними кораблями, велено было повивальную бабку задержать в Вологде: можно предполагать, что, не охотно допуская лекаря иноверца до лечения, Русские нашли бы слишком большим соблазном допустить восприятие царского детища повитухою бусурманкою; во всяком случае, она после содержания в Вологде в продолжение целаго года, была прямо оттуда отослана обратно в Англию. Сам же Горсей был принят с прежнею милостию Годуновым и, получив новую жалованную грамоту, в Августе следуюшего 1587 года вновь был отправлен к Елисавете.

Но в этот приезд Горсей уже не встретил прежнего приема от общества: напротив, от него потребован был отчет в его самовольных действиях, о которых пришли известия в Лондон; притом он узнал, что для разъяснения настояшего положения Английских дел в Москве туда назначается к отправлению один из королевниных секретарей у принятия челобитных Эгидий Флетчер и при нем доверенный от общества агент Августин Фулькс. Горсей решился скрытно уехать из Лондона и отправился в Россию. Но и здесь он нашел совершенную относительно себя перемену: причиною этой перемены был давнишний враг Английской торговли, думный дьяк Андрей Щелкалов питавший личную вражду к Горсею за бранные слова, которыми Горсей его по какому то случаю оскорбил.

При самом начале учреждения обществом торговли с Персиею, одним из прикащиков по этой торговле был некто Антон Марш; в последствии этот Марш воспользовался [44] опалой Иоанна на общество, чтобы, не отдав своих отчетов, испросить себе отдельную привилегию на торг с Сибирью и с Астраханью; в этом торге, хотя и производившемся в подрыв обществу, принимал участие Горсей, посредством котораго Марш успел даже сделать значительные денежные займы из царской казны и у Бориса Годунова. Вероятно в последствии Горсей поссорился с Маршем, котораго, как видно не безкорыстно, принял под свою защиту Щелкалов: по указанию сего последнего, Марш переписал все свои личные долги на имя общества; кабалы его были предъявлены ко взысканию и не смотря на указания агентов, что Марш не только им не товарищ, а еще их должник и противник, Щелкалов обратил все взыскание (на сумму более 23 тыс. руб.), на имущество общества, основываясь на данных ему Маршем доказательствах, что он имел у себя в товарищах, между прочим, Горсея, в то время, когда Горсей управлял Английскою конторою в Москве. Негодование Английских гостей обратилось на Горсея, котораго единственным покровителем остался Борис Годунов. Но и сей последний не мог принять открыто его под свою защиту, потому что Щелкалову удалось предъявить против Горсея два важные обвинения: собственноручное его письмо, в котором Горсей за несколько лет перед тем заявлял Холмогорскому агенту намерение снарядить корабли для захвата всех иностранных судов, приходящих в Белое море; и показание Англичанина слуги Горсея, будто Горсей однажды сказал про Федора Ивановича: «не царем бы ему быть, а монахом».

Едва ли, впрочем, не влиянию Бориса Федоровича следует приписать, что прежде окончательного отобрания у Англичан законфискованных Щелкаловым товаров, решено было отправить Марша гонцом Бекманом в Лондон, для пересмотра его дела советниками Елисаветы. По странному совпадению времени случилось, что Бекман прибыл в Лондон 7 Сентября, а 17-го того же месяца прибыл в Холмогоры посланник королевны Флетчер; Бекман был принят Елисаветою 5 ноября, Флетчер приехал в Москву 25 Ноября и принят царем 19 декабря. [45]

Отправление Флетчера в Россию из Англии произошло в то самое время, когда совершилось величайшее событие Елисаветина царствования—истребление знаменитой Непобедимой Армады, когда решался вопрос быть или не быть Англии. ⁵ Понятно, что в виду всепоглощаюшего интереса приготовлений к отражению Испанцев, Елисавета, как сама сознавала в последствии, хотя и повелела послать «прелестный» подарок, но подарок, который был послан от ее имени, был действительно неудовлетворителен: он состоял, судя из грамоты Бориса Федоровича на ее имя, из монет — «поминков золотых, и в полы золотаго, и в четверть золотаго, и в деньгу—золотаго; поминков, каких прежде между ею и царем не бывало». Подарки эти, поднесенные Флетчером царю, были на другой же день возвращены ему, а по примеру царя, и Годунов отказался от принятия тех подарков, которые были присланы ему королевною. Кроме того, когда Флетчер вручил в ответной палате письма королевны к царице Ирине и к нему, Годунов оскорбился тем, что с ним еще присланы были грамоты от советников королевны к нему, Годунову, и к дьяку Андрею Щелкалову. «Не малая поруха моему боярскому сану», [46] писал он Горсею, «что королевна и ее сановники писали мне непригоже, смешивая дьяка со мною». При таких обстоятельствах, Флетчеру трудно было ожидать какого либо успеха в своих переговорах, тем более, что ведение этих переговоров было поручено Щелкалову. Но в Апреле месяце 1589 года прибыл из Англии гонец Мичель с грамотою, в которой Елисавета уже прямо обвиняла Щелкалова: Марш, перед ее советниками и перед правлением общества, был доведен до письменного сознания, что все показания его в Москве даны из страха и по принуждению Щелкалова; что Щелкалову хорошо известно, что Марш вел особенный от общества торг, имея повольную грамоту на торговлю в Астрахани и в Печоре, что Щелкалов имеет в руках своих его товаров на 10 тыс. рублей; что Щелкалов же, вопреки требованию агента общества, отпустил с усть-Колы в Гамбург корабль Марша с грузом товаров, которых достаточно было бы для уплаты его долгов. В заключение Елисавета просила передать все дело на обсуждение Бориса Федоровича и требовала освобождения своих гостей от всяких уплат за Марша.

Флетчер был допущен к царю для получения отпуска 22-го Апреля, еще до приезда Мичеля; напрасно он настаивал на новом представлении царю, для подачи ему привезенной Мичелем грамоты королевны; ему отвечено, по государеву приказу, что ему самому быть у государя непригоже как потому, что он уже получил отпуск, так и по той причине, что Елисавета, мимо прежнего обычая, не сама приняла царскую грамоту от Бекмана, а велела ее взять у него своему лорду казначею. Флетчер принужден был покориться: 2-го Мая он прислал грамоту в посольский приказ к дьякам Андрею Щелкалову и к Постнику Дмитриеву, а 6-го Мая выехал из Москвы; вместе с ним отослан в Англию по требованию Елисаветы беглый Горсей. ⁶ [47]

Между тем розыск Маршева дела был поручен боярам Ивану Васильевичу Годунову и князю Ивану Васильевичу Шуйскому. Не соглашаясь совершенно освободить общество от ответственности за Марша, они решили, что оно должно уплатить сполна его долги только в царсвую казну (2,700 руб.) и Борису Федоровичу (4,000 руб); другим же, частным лицам признали возможным сбавить долги на половину, ограничив их суммою 8,375 ? руб.

Но еще не успел Флетчер доехать до Вологды, как тамошнему воеводе князю Вадбольскому велено задержать его в этом городе: причиною тому был приезд новаго Английского гонца Юрья Боуза, когорый привез с собою Антона Марша и весь розыск об его долгах, произведенный в Лондоне. Дело было пересмотрено вновь и, за челобитьем и печалованьем «царского величества шурина, боярина и конюшего и содержателя государства Казанского и Астраханского, Бориса Федоровича Годунова» велено вместо признанных подлежавшими уплате 23,553 руб., удовольствоваться взятыми у Английских гостей товарами на сумму 7,800 руб. Две же лично ему принадлежавшие кабалы Марша, одну в 5,700 руб., другую в 3,000 руб., Борис Федорович отослал королевне, «положив их на ее воле, как она произволит».

Решение это послан был объявить Флетчеру в Вологду Двинский воевода Розгильдей Любученинов, которому кроме того было поручено передать ему Марша и распорядиться отправлением посла в Англию, куда Флетчер и отправился, везя с собою Горсея и Марша, в конце Июля или в начале Августа 1589 года.

Надобно предполагать много ума и много изворотливости в Горсее, чтобы понять какими путями он успел, после своего бегства из Англии в Россию и после высылки обратно из России в Англию, вновь снискать себе благорасположение Елисаветы; но не позже как в Апреле следуюшего же 1590 г. [48] он был отправлен ею в Москву с грамотою, в которой она укоряла царя в оскорблении ее посланника Флетчера давнишним врагом Англичан—Щелкаловым, требовала ответа от царя, сделано ли сие с его ведома; и в заключение просила снять с Горсея опалу, которой он подвергся напрасно по наветам своих недоброжелателей.

Нельзя не упомянуть, что, как видно из бумаг Лондонского государственного архива, Лондонское общество купцов усиленно ходатайствовало о том, чтобы Горсей не был посылаем в Москву и что посылка эта совершилась единственно по настоянию государственного секретаря сэра Франциска Вэльсингэма: между тем известно, что этот знаменитый дипломат Елисаветы, лично честный (он умер едва не в бедности), отличался двоедушием в делах политики и выбирал себе в агенты, или точнее сказать в лазутчики, преимущественно людей опороченных и именно потому вполне ему преданных и неразборчивых в средствах к исполнению его повелений. По этому едва ли ошибочно будет предположить, что выбор Вэльсингэма остановился на Горсее именно потому, что поручение, данное Горсею к царю не было приятно и что, притом еще до приезда в Москву он обязывался исполнить другия поручения, сопряженные с немалыми опасностями: он должен был объявить в Гамбурге и других Ганзейских городах воспрещение Елисаветою всяких ссылок с Испаниею, проехать в Кельн на предполагавшийся (но не состоявшийся) съезд протестантских сторонников королевны; заехать в Копенгаген для переговоров с Датским королем, враждебным Елисавете за то, что она противилась браку Датской принцессы с Яковом Шотландским (в последствии преемником Елисаветы на Английском престоле); наконец, побывать в Варшаве для переговоров с королем Польским.

Горсей прибыл из Варшавы через Вильну в Смоленск и хотел скрыть свое имя, но был узнан тамошним воеводою, князем Иваном Голицыным, который хорошо знал его в Москве, имея там дом по соседству с Английским двором; по приезде в Москву Горсей не был допущен пред царя; по вытребовании от него грамот, оне оказались [49] запечатанными, не по обычаю, малою печатью королевны; царский титул был в них написан с умалением чести, без полного перечисления всех княжеств и областей. Щелкалов, уличаемый в этих грамотах в разных злоупотреблениях, настаивал на непринятии их; но всегдашний печальник за Англичан, Борис Федорович убедил царя принять их и велеть выслушать Горсея в посольском приказе; затем Горсей был однакоже выслан из Москвы в Ярославль, где содержался до лета следуюшего года; в Июле 1591 года он был отправлен в Англию при грамоте, которая была поручена Английскому гостю Франциску Черри и в которой Феодор писал Елисавете, чтобы, если она желает сохранить с ним дружбу и любовь, то пересылалась бы с ним через хороших людей, а не через таких плутов и негодяев каков Горсей.

Дружба и любовь Русского царя была залогом слишком больших выгод для Англии, чтобы Елисавете пренебречь ею: она отвечала Феодору грамотою, в которой представляла свои оправдания на высказанные им обвинения; соглашалась на соблюдение впредь требований царя о прописании полного титула; объявляла себя удовлетворенною по всем имевшимся с ее стороны неудовольствиям; высказывала еще некоторые просьбы по денежным делам ее гостей Московского общества; но, не ставя ничего выше полного союза и дружбы с царем, просила ни в каком случае не нарушать их, а прилагать попечение о содержании их на веки ненарушимо. К Годунову она писала столь же дружественно и, извиняясь своими великими государскими делами, отзываясь в самых лестных выражениях о знатности его рода, об его мудрости и великих заслугах, соделавших его главным советником и правителем столь великого монарха, просила его сноситься по всем делам Английских гостей с ее государственным казначеем лордом Бёрлеем. [50]

И Борис Федорович принял Англичан под свою высокую руку, даровал им во всех делах свою могущественную защиту и оборону и заслуженно стяжал приписываемый ими ему титул боярина покровителя (лорда протектора). С следуюшего же 1593 года прекратились всякие поводы Английским гостям жаловаться на притязания Русских приказных людей и уже не представлялось с тех пор случаев, которые бы угрожали нарушением между королевною и царем того дружества и той любви, каковые бывали между ею и «благороднейшим родителем его, преславной памяти Иваном Васильевичем, государем царем и великим князем всеа Русии».

Комментарии

1. Дженкинсон при отправлении Непеи из Англии, нанялся в службу общества на четыре года (1556—1560), за ежегодное жалованье по 40 фунт. стерл., т.е. около 300 руб. в год.

2. После Дженкинсона были отправлены туда еще пять транспортов с Английскими товарами; но убиение прикащиков, частое разграбление товаров и самая неверность и ненадежность уплаты в этой торговле, представлявшей опасности и на сухом пути, и на море, и на самой Волге, имели последствием совершенное ее прекращение в 1581 г.

3. См. в Синодике: «Помяни Господи душа раб своих тысящю пятьсот пяти человек (Н.Устрялов. Сказания князя Курбского. Изд. 2-е. С.-Петербург. 1842, стр. 417).

4. Т.е. навел на мысль, как правильно напечатано в Псковской Летописи М. П. Погодина. М. 1837, стр. 209. В издании же Археографической коммисии (Полн. Собр. Лет. Спб. 1848. Т. IV, стр. 318) ошибочно напечатано: «наконец» в одном слове, что уничтожает смысл всего предложения.

5. Любопытно донесение о сем Бекмана: А вестей новых узнал я, что до моего приезда, Июля 19-го, сюда приходили корабли Испанского короля с тем, чтобы покорить Английскую землю; и они были разбиты и обращены в бегство с великим срамом; кораблей этих было, как говорят сами Испанцы, всего 142 больших и малых и на них было 30 тыс. человек. Июля 27-го был у них бой с кораблями королевны, и Испанских кораблей было взято и приведено в Англию 4 малых и 2 больших и Испанцев много побито, и остальные Испанские корабли едва успели спастись во Флиссинген в Зеландии; Английские корабли их преследовали с таким ожесточением, что ни один человек не мог высадиться на землю и Испанцы, не могши устоять против них, обратились вспять, но встреченные противными ветрами, бурею были прибиты к Ирландским берегам, где погибло 19 больших кораблей со всеми бывшими на них людьми; много других кораблей было прибито к берегам Голландии, так что, по достоверным известиям, в Испанию возвратилось только 42 корабля и на них едва ли 3,200 человек, все остальные побиты и потонули; большие корабли были до того разстреляны Англичанами, что потонули все. Королевна же не потеряла ни одного корабля; а людей ее, по здешним известиям убито всего от 40 до 43 человек. (Статейный список приезда и пребывания в России Английского посла Елизара Флетчера, стр. 57—58).

6. Любопытно сравнение подлинника того места грамоты Елисаветы, где она пишет о Горсее, с современным Русским переводом; Елисавета писала: «Мы не мало дивимся, что он (Горсей) так неразумно вздумал уехать, и мы не полагаем, чтобы те (предъявленные против него) споры касались вашего пресветлейшества или ваших советников». В переводе: «а тому ся добре дивим, что он дурак так сделал, и в той брани начаемся, что он вашего пресв-ва ближним людем много докуки чинил».

(пер. Ю. Толстого)
Текст воспроизведен по изданию: Первые сорок лет сношений между Россией и Англией. 1553-1593. СПб. 1875