ШАРЛЬ СИГИСБЕРТ СОННИНИ

ПУТЕШЕСТВИЕ

ГЛАВА ТРЕТИЯ НАДЕСЯТЬ

Дорога от Александрии до Розетты. – Маадие. – Гераклея. – Розетта и ее окрестности. – Обозрение Дельта.

Помещенная с одной стороны между Средиземного, а с другой песчаного морей, Новая Александрия отделена и кажется не принадлежащая ни к какой земле. Чтоб достичь до других пределов света, должно предать себя непостоянству волн, или переправляться чрез великие пространства, запечатанные признаками отступления и гнева Природы. Чтоб приехать сухим путем в Розетту, должно проходить почти совершенно пустую степь. Я делал сие путешествие не однократно: первый раз с [181] Генерал-Инспектором Тотом, имеющим при себе многолюдную свиту, в числе которой находился Савари. Мы отправились из Александрии 12 Июля 1777, в семь часов вечера. Сей поезд, или можно сказать зброд иностранцев, одетых по французскому обыкновению, возбудил негодование жителей; мы изпытали в проезд чрез город множество ругательств и несколько каменьев, из числа которых один, слишком искусно брошенный, довольно крепко меня ударил в грудь. Естьлиб я верил предзнаменованиям, конечно бы не продолжал столь неприятно начатого путешествия; но другого рода злоключение ожидало нас не в дальнем от города расстоянии. Сей удар был чувствителен для тех, коих прозорливая охота к еде в надежде своей была обманута. Осел, которой нес съестные припасы, недостойный толико важной ноши, опрокинул навьюченные на него корзины: бутылки, тарелки, пироги и пр. все было разбито в дребезги. Провели более получаса на собрание остатков ночлега, и оные положили на не столько вертопрашную лошадь. Скоро застигла нас ночь; она не могла быть темнеe и, за изключением, ехать долгое время, ничего не видя на прибрежиях, мне неизвестных, было для меня все равно и точно так, как будто бы я и не выезжал из Александрии. Я особенно имел при себе старого служителя, к путешествиям привыкшего, молодого рисовальщика и морского бомбардира. Мы ехали сомкнувшись кучкою, и имее при себe одного Янычара, составляли авангардию. Доехав до половины дороги, остановились, дабы возпользоваться [182] некоторым отдохновением. Когда же должно было паки отправиться в путь, то всякой, бегая, искал свою оставленную на произвол лошачиху, или лошадь, которых ни поймать, ни узнать ночная темнота не позволяла: все кричали, спорили, погонщики между собою дралися, а Янычары всех их колотили. Посреди сего замешательства маленькая моя команда сидела уже на седлах, как скоро подан знак к отъезду, и мы наслаждались спокойно зрением смешных явлений, вокруг нас произходящих. По приезде взяли мы предосторожность и поставили лошачих своих в отдаленном месте; почему и могли их иметь по нашему произволению. Целый час произходил в беспорядке, которой предупредить не стоило труда, и сие примечание здесь весьма кстати: ибо оно доказывает, что в путешествиях, так как и в военных действиях, порядок и попечение, суть равномерно необходимые, и что, пренебрегая оные, бываешь иногда подвержен неудобностям, больше важным, чем потеря драгоценного времени.

Приехали в Розетту в шесть часов поутру; спали до обеда, не помышляя, чтоб приготовить Священника Капуцина для отправления торжественной литургии, за которою должен был последовать мюлебен. После двенадцати часов пополудни отправились в Каир с такою же поспешностию; там пробыли целый месяц и почти беспрестанно просидели взаперти, и возвратились в Александрию также скоро, как из оной выехали. Вот что люди большого света называют [183] путешествовать. Они потом возвращаются в Европу; судят обо всем с безстыдством, а иногда и пишут о вещах, которых никогда не видали.

При том должно и то сказать, что переезд от Александрии до Розетты, для избежания от знойного солнца произходящих беспокойств, обыкновенно совершается ночью. Но посвятив себя с давного времени путешествиям в огненных климатах, научился сносить жар солнечный, будучи впрочем уверен, что для путешественника, которой желает научиться, не может быть слишком много света. Я с тех пор ехал днем, по оной дороге; ее полагают на двенадцать часов езды. Повозки, не будучи здесь известны: то вместо их употребляются лошаки, которых всегда за положенную и умеренную цену можно нанять в Александрии и в Розетте. Поступь их есть весьма продлительной шаг, посредством коего можно далеко уехать, не чувствуя излишней усталости. Сии животные так привычны к оному пути, что нет надобности ими управлять, потому что как днем, так и ночью никогда не сшибаются с дороги, которую на зыбучем песке не возможно ни проложить, ни даже означить, а по сей причине и нет у них ни узды, ни удила, но только надет на шею худой оброт.

Хотя дорога и не представляет обитаемого жилища, но в точном смысле нельзя ее назвать пустынею. На пространстве половины пути видны не в дальном расстоянии, с одной стороны, несколько домов и одна [184] деревня, а в остальной части встречаются признаки, показующие, что селения не весьма отдалены; а по сему и не должно здесь опасаться заносов, или бурь, причиняемых полуденным ветром и толико страшных на пространных песчаных равнинах, коими Египет окружен. Савари, которой, кроме оной, не видал другой пустыни, прилагает к ней все слышанные им повести о настоящих степях: «Нещастие, возклицает он, тому, коего Южной вихрь захватит посреди сего уединения! Естьли нет у него палатки для защиты: то бывает осажден валами возпаленной пыли, которые, наполняя ему глаза и рот, лишают дыхания и зрения. Осторожность требует, чтоб ехать по оной дороге ночью ¹⁰⁹.» Ничто конечно не может быть ужаснее сих полуденных вихрей, но то уже верно, что сего подобного между Александрией и Розеттою страшиться не должно; что никто не умирал на той дороге от валов возпаленной пыли, и что физически не возможно, дабы сие нещастие там случилось. Действительно, естьли ветер дует с полуденной стороны, тогда бывает он прохлажден водами озер и каналов, чрез которые он проходит, и они перехватили бы приносимые им песчаные тучи, естьли впрочем и мог бы ветер их унести с собою большое количество, распространяясь над обработанными полями Багирейскими. Но настояла существеннее сего опасность, ежеминутное ожидание быть [185] обворовану. Находились, правду сказать, стражи для наблюдения безопасности дороги; должность их состояла, как скоро запримечана была ими подозрительная толпа людей, уведомлять о том в обоих городах. Тогда путешествия пресекались до тех пор, пока не было обнародовано, что дорога опять беспрепятственна и свободна; но набеги воров, Бедуинцов, а по обстоятельствам они все таковы, столь поспешны; они с толиким стремлением появляются из стран, из которых не можно ожидать людей, что действие грабежа есть первый признак их присутствия, от которого путешественники не редко бывают жертвами.

По выезде из Александрии, следуют по дороге, на Восток-Северо-Восток лежащей, и вдоль начала мыса, которой от Александрии возвышается к Северу. На конце его стоит Абукир, деревня, построенная на развалинах древнего Канопа. Берег мыса сего не столько низок, как берег Аравитянской башни: хотя он и составлен из песчаных пригорков, но не имеет ей подобного вида уединения и бесплодия; на нем есть жилища и посеянные земли.

Отъехав около шести миль, предстоит берег роду озера, остаток Нильского Канонического рукава. Теперь в точности можно его только назвать морскою лужею, которая, кроме самого большого приращения Нила, с оною рекою сообщения не имеет. Ее переезжают верхом, естьли река, во время своего разлития, или возвышенное бурями море [186] в ней воды не прибавили. В подобных же случаях переправляются в судне, которое изо всех существующих на свете паромов, можно почесть само опаснейшим и беспокойнейшим. Устье сего Нильского рукава весьма стеснено и составлено из песчаной полосы. Гоеланды ¹¹⁰ во всякое время парят над поверхностию воды для добычи маленьких морских рыб, в нее входящих; я также видел там Фулков ¹¹¹ и Пеликанов ¹¹². На Восточном берегу стоит пространное четвероугольное здание, коего построение есть одинакового роду со строением Французской фактории в Александрии. Все вообще в Египте каравансераи, Гоккалсы, сделаны по сему образцу; но, назвав сей дом трактиром, или гостинницею ¹¹³, признаться должно, что некоторые путешественники приписали слишком много чести такому месту, в котором совершенно [187] не находится ничего другого, кроме одного колодца с прескверною водою.

Место сие называют Maaдиe, слово, значащее проход. В намерении обресть следы древней Гераклеи, коей Доктор Шав решительно утвердил положение по месту, где находится Маадие, с точностию и примечанием рассматривал я сей дом, и оного окрестности; но или Гераклее стояла совсем на другом месте, или пески покрыли ее развалины, не нашел никаких признаков отдаленного времени зданий: дом, построенный из белого и не очень твердого камня, означает во всех частях недавнишнюю работу. Изключая двери, на сделание коей употреблены большой кусок гранита и другой отрывок серого мрамора, покрытой ваянием, не видно в нем ничего древнего; но полмили далее приметны на берегу старинные стены и остатки строения, которые можно окинуть глазом в ясное время, и сии, далеко в море простирающееся признаки, вероятно суть следьі Гераклеи.

После нескольких часов отдохновения под тению стен здания Маадиеского, продолжается дорога по морскому прибрежию, которое столь низко в оном заливе, ибо море от Абукира составляет обширную отдаленность, или впадину, что естьлиб не существовали прочно сделанные плотины, то бы воды покрыли великое пространство земли. Во время бурь текут они чрез плотины, распространяются позади возвышенного берега Абукирского мыса и потопляют множество равнин. Морским берегом следуют близь четырех миль по [188] волнами орошаемому песку: ибо тот, до котоpaгo вода не достигает, сух и слишком зыбок. Во время езды попираемы ногами раковины всякого рода, в числе которых заприметил морские финики, пятичерепные жолуди и трубные рога. Морские жаворонки ¹¹⁴, кавалеры ¹¹⁵, мобеши ¹¹⁶ летают и прыгают на прибрежии, несколько курли ¹¹⁷ также прилетают туда для сыскания себе добычи, а между тем множество большого и малого рода Гоеланд, пересекая друг у друга полет, беспрестанно парят над водами; многие стада морских свиней являют живые и прелестные радужные цветы на согбенной и мокрой спине своей; даже волны, расстилаясь последственно по песку, кажется как будто играют у ног лошачьих. Все сии предметы составляют позорище, привлекательное для того, которой с давного времени единственно окружен сухим единообразием; они приятностию утверждают взоры и [189] отвращают их от полуденной стороны, где только представляется глазам песчаное земли пространство, ограниченное подобными же пригорками, и на котором с унылостию растут несколько рассеянных и отделенных пальмов.

Путешественники охотно останавливаются на несколько минут у гробницы одного благочестивого Магометанина, близ моря воздвигнутой. Живущий при ней Аравитянин предлагaeт приезжим кофе и солоновато-теплую воду, которую чрезвычайная жажда, причиненная от солнечного зноя и пыли, заставляет пить с безмерным удовольствием. Небольшая, из кирпичей складенная башня возвещает, что должно оставить берег ¹¹⁸. Другие башенки, примечаемые на том же склонении, то есть на В.Ю.В., служат для показания дороги, лежащей на зыбучем поле, посреди которого можно заблудиться, тем больше, что Розетта, окруженная с Восточной стороны накопившимися песками, видна только тогда, когда въежают в первую ее улицу. До сего города построено подобных одиннадцать башенок, из числа коих некоторые, имее больше окружности других, суть не бесполезны, потому что внутренность их представляет путешествующим убежище, а Магометанам место для молитвы ¹¹⁹. [190]

Здесь переменяется явление, как будто бы Волшебством; перехождение не может быть отрывистее, ни противообразность поразительнее; не видны уже те оскорбляющие развалины, те отвратительные своим неплодородием поля: здесь является Природа, украшенная всеми своими убранствами, распространяющая с беспримерным великолепием и изобилием свои дары. Возпаленный глаз знойным солнцем, растерзанный песчинками, рассеянными на возпламененной атмосфере, покоясь с приятностию взирает на горизонт, представляющий ему живейшие и прелестнейшие изображения.

Розетта, прекрасной и много населенной город, расположен просто, но приятно. [191] Строение его новое, а естьли и нет в нем пышных и великолепных зданий, но по крайней мере не представляет ничего такого, что бы могло возбудить сожаление. Нил орошает стены его с Восточной стороны. Будучи ослаблен от вод, которые он в своем течении предоставляет каналам и поливаниям, впрочем остановленный при устье полосою, его от моря отделяющею, не имеет он опасной стремительности больших рек; на нем плывут спокойно сокровища трех частей вселенной, и он наделяет берега свои плодородием; соседство его не вредно, а разлития даже суть благодеяния.

Большое обработанное поле простирается от города к Северу; из оного составлены сады; они не отделены грубым и сухим образом взору отвратительными стенами; душистые изгороди окружают еще того душистые рощи. Не должно также искать в них тех прямых аллей, тех усаженных цветами гряд, ни тех с размером рисованных фигур, которые в наших загородках суть памятники, искуством воздвигнутые, единообразию. Все там кажется брошено без мысли, на удачу: померанцевое дерево и лимонное сплетают свои ветви, а граната висит возле короссола ¹²⁰. Под небом, [192] чуждым иниям и туманам, цвет их во всякое время изпускает благовоние, усугубляемое приятным уханием веток Геннеа ¹²¹. Всякие огородные зелия растут под сею благоухательною тению. Финиковое дерево, возвышая свой верх над другими деревьями, отвращает даже вид малейшего единообразия; никакое дерево, никакой кустарник не имеет определенного места: все там изпещрено, все рассеяно с неустройством, единственно основанном на правилах изобилия, и на которой всякой день с удовольствием взираешь; но сие смешение не есть ли действительно Природою назначенный порядок? Солнечные лучи едва могут озарять сии густые вертограды; маленькие, излучинами текущие ручейки предоставляют туда прохладность и пищу растению; извивистые дорожки ведут в оные места. Там-то праздный Турок, сидящий целый день за кофеем и трубкою, в виде глубокого размышления, ни о чем не думает; больше достойный сих прелестных убежищ, естьлиб умел делить их с любезною подругою; но пример птиц, любовное воркование, оные природные сады оживляющих горлиц, не могут склонить душу его к нежности, ни извлечь его из хладнокровной задумчивости, из унылого бесчувствия. Он убегает, он презирает пол, коего присутствие усугубило бы прелести сих, сердце пленяющих мест, и будучи [193] обладаем гордым равнодушием, отринул бы он руку Грации, естьлиб захотели они воздвигнуть здесь жертвенник щастию. Суровый Мусульман по крайней мере почитает то, чему подражать презирает; те же самые горлицы, образование любви и верности, обитают вокруг его в совершенном безстрашии; он их никогда не тревожит, взирает на сообщество их с удовольствием; одним словом, они суть для него священные птицы. Европеец один дерзал нарушать право сего yбежища. Я видал его иногда, не заботясь о негодовании жителей, почитающим за забаву наносить страх и смерть посреди крыластого народа любовников; варварское увеселение, которого предлог изпытания искуства, или малейшего полезного побуждения, извинить не может, потому что оные птицы, привыкшие к человеку, от ему подобного не удаляются и, с другой стороны, предоставляют весьма нехорошее кушанье.

Естьли обратить взор на другую сторону реки, то представляется пространное и одним лишь горизонтом ограниченное поле: сие место именуется Делта ¹²². Вышедшее из [194] водных недр, сохраняет оно прохладность своего произхождения; позлащенным колосьям хлебопашества последует в тот же год луговая зелень. Сады подобны тем, которые находятся близ Розетты; в иных местах вместе растущие всегда зеленые деревья, в других рассеянные стада всякого рода животных, разнообразят виды и оживляют сию прекрасную и зеленистую часть Египта. Местечки, многочисленные деревни усугубляют красоту ландшафта. Здесь, чрез расселины гор, города являют высокие и узкие свои минареты; там видны озера и каналы, источник неисчерпаемой плодовитости; везде явственны признаки незатруднительного земледелия, безконечной весны и беспрестанно обновляющегося и всегда разновидного изобилия.

Розетта есть также место в Египте, где спокойствие меньше бывает нарушаемо. Там неизвестны ни те народные волнения, ни те беспорядки, ни та возмутительная заботливость, в других городах столь обыкновенные. Иностранец пребывал там в безопасности и мог свободно гулять без принуждения перемены своей одежды, чего во всякой другой Египетской стране ему сделать было не возможно. Он разъезжал по полям, входил во внутрь огороженных мест, прогуливался в них вдоль и поперек, попирал ногами взходящие растения, и никто за сие не [195] оказывал ему ни малейшего неудовольствия. В неоднократных моих подобных приятных прогулках, которые с удовольствием нe редко любил я возобновлять, хлебопашец или садовник, приглашали меня посетить их шалаш и угощали кофеем. С теми же нравами, теми же обыкновениями, тем же невежеством и тем же буеверием жители Розеттские пребыли бы, подобно как и жители Александрии, как те, которые живут у подошвы бесплодных гор Верхнего Египта, жестокосерднейшими людьми в свете; но помещенные на плодоносной и приятной полосе, коей прохладность и произрастения утоляют зной климата и засуху атмосферы, нравы смягчились, обычаи лишились несколько своей суровости. Перемена, произходящая от щастливых расположений Природы и влияния земледелия, которое действием своим превозходит торговлю, есть главный наставник народов и настоящий путь, чтоб извлечь их из варварского состояния и вести их быстрым и твердым шагом к просвещению. [196]

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ НАДЕСЯТЬ

Возмущения в Каире. – Восточная одежда. – Суда, употребляемые на реке Hиле. – 3има. – Розетта. – Торговля. – Сарачинское пшено, его вывоз и древность в Египте. – Трефло (дятлина трава). – Быки и коровы.

Или путешественник, проживший некоторое время в пыли и посреди развалин Александрии, проехав двенадцать миль по бесплодным полям, сей город от берегов Нила отделяющим; наконец, переправясь чрез песчаные пригорки к Розетте, с Западной стороны прикосновенные, в оный город приезжает, или, так сказать, вдруг в него упадает, либо, оставя неприятное и опасное жительство в Каире, но пребывание в Розетте делается для него желаемыми убежищем, коего сравнение усугубляет приятность. Будучи назначен ехать в Верхний Египет, а потом в Абиссинию, сперва отправился немедленно в Каир, как уже выше сказал, с Господином Тоттом, которой меня там и оставил. Обстоятельства не могли быть ни хуже, ни затруднительнee. Беспрерывные раздоры между владетелей Египта превознеслись до самой вышней степени буйства. Саид был наполнен сражающимися и заражен разбойниками, а между тем в Каире Европеец, удаленный в доме своем, или по крайней мере в стесненной части города, вceгда дрожащий, не смел являться посреди смятения, беспорядка, которых вообразить не возможно, естьли кто не жил в сей [197] столице Египта. Я ожидал, дабы отправиться в путь, чтоб возмущения прекратились; но, будучи удручен беспокойным бездействием, в котором я пребывал, скучая жить в заточении и не имее средства предвидеть времени, в которое Египет возвратит прежнее свое спокойствие, дозволяющее путешествовать, не быв подверженну столь явным опасностям, решился возвратиться в Розетту, место, имеющее изключительное право, до которого потрясения остальной части Египта не достигали и где чужестранец имел способ гулять без опасения, а паче тогда, когда он сообразовался с обычаями земли.

Я скинул в Каире Европейское платье и нарядился по обряду Турок. Волосы мои были принесены в жертву и обрезаны; удивительной длины свиток а ла Друз многими оборотами окружал мою бритую голову и защищал ее от поражений знойного солнца; длинная и широкая одежда, удерживаемая отчасти шелковым поясом, покрывала мое тело, не сжимая его, и оно в ней было совершенно свободно. Ни одна часть не стянута, ничто не беспокоит в Восточной одежде; естьли которую носить несколько времени, то восчувствуешь, сколь беспокойны связи наших узких и срамных кафтанов, и к оным вновь привыкать весьма трудно. Рисовщик и оба при мне бывшие Французы равномерно переменили платье; но их одежда была не столь полная и не столь великолепная: они носили платье наподобие Серрахов, пехотных солдат, при Беях [198] находящихся; усы приосеняли наши губы и большие сабли висели у нас на сторонах.

Мы с большим удовольствием оставили город Каир 20 Октября 1771, в час после полудня, и поехали на Канье, род судна, употребляемого на реке Ниле. Построение их изрядное; они отменно легки на ходу и суть разной величины. Употребляемые для перевозки товаров есть у них на корме одна, а иногда и несколько, для пассажиров открытых воздуху комнат, или кают, которые можно бы почесть весьма приятными, естьлиб находящиеся в них люди не были подвержены съдению тьме блох, вшей и клопов, коими они наполнены. В продолжение двух дней и двух ночей, нами употребленных на плавание в Розетту, не было возможности ни мне, ни сотоварищам моим уснуть ни на одну минуту. Преданные на произвол сего удивительного множества омерзительных насекомых, были ими обеспокоены непонятным образом; тела наши соделались продолжением или сцеплением небольших ран и несносных опухолей. Я довольно изпытал в Полуденной Америке уязвление жал бесчисленных полетов марингуинов (комаров); но не запомню, чтоб когда нибудь так мучился, как в этой проклятой канье.

Впрочем оные суда, подобно как и жермы Александрийские, имеют непомерной величины треугольные парусы, привязанные к весьма длинным поперечным отводам. Сии отводы также суть неподвижны и не спускаются; и когда судно идет на парусах, то нельзя [199] перекинуть их сверх вершины мачт, так что во всех оборотах, неминуемых в рассуждении многочисленных излучин Нила, парусы по большой части привязаны к мачтам и к вантам, коих нет возможности ни опустить, ни подобрать. Ветер, будучи не равен, шквалы крутые и частые, а матросы весьма незнающие: то не редко случается, что в подобном положении многие из числа сих судов бывают опрокинуты. Канья, на которой мы ехали, была нанята мною; следовательно и не было на ней никого, кроме меня, при мне находящихся людей и наших пожитков. Я имел свободное время разговаривать с корабельщиком; старался внушить ему, что, с помощию некоторых небольших перемен, можно ему миновать совершенно предстоящую опасность видеть судно свое погибшим. Он соглашался во всем, но всегда предлагал мне обыкновенный довод навычного невежества: Что у них такое обыкновение.

В продолжение двух дней нашего на Ниле плавания, изпытали мы весьма густой туман, которой не прежде проходил десяти часов утра и превращался в самый мелкий дожжик. Оные туманы были предвозвестники зимы. Но, чрез слово зимы, не должно разуметь то жестокое и холодное растворение воздуха, которое несколько месяцов в году останавливает растения и терзает людей в большей части нашей Европы. Замерзания и иней чужды Нижнего Египта климату. Здесь мороз не бывает ощущаем, и Природа никогда не облачается в ту унылую одежду [200] дряхлой старости, под которою показалась бы она умирающею, естьлиб ежегодно не являлась к нам в весеннем своем убранстве. Там морские ветры и дожжики, в течение трех зимних месяцов ¹²³ прохлаждают атмосферу, не делав ее холодною и не принуждая людей искать помощи в неестественной теплоте; во все сие время прозябание не пресекается и зелень беспрестанно украшает поля и возхищает зрение.

Под сим щастливым состоянием воздуха и на земле, прохладной, украшенной удивительными зеленью и изобилием, стоит город Россета, куда и приехали 22 числа, в 4 часа после полудни. Мы во всю дорогу не останавливались ни на одну минуту.

Я приехал прямо к Французскому Вице-Консулу, Г. дю Трюи, коего вкус в словесных Науках имел дар соделать уединение приятным; охотно согласился на сделанное им мне ласковое предложение жить в его доме, и нашел в переводчике Форнети те же уважения, те же снизхождения, к которым Гг. Адансон и Август приучили меня в Александрии. Некоторые Французские купцы жили также в оном доме; он был пространный Гоккал, построенный наподобие, но гораздо выше Французской фактории в Александрии. Состоит близ реки Нила и также, как и все домы в Россете, сделан из кирпичей.

Город называется в той стране Разшид, наименование Арабское, под которым он уже [201] был известен во время Географа Эдриссиа в 1155 и из коего Французы составили Россет ¹²⁴. Некоторые думали, что здесь то самое место, где некогда был город Каноп, но сие несправедливо. Канопический рукав Нила, ныне есть лужа Маадиэская, а развалины Канопа сушествуют в Абукирe. Россета не представляет ни малейшего следа древности; однакож достоверно и то, что она не может [202] быть в дальном расстоянии от того места, на котором стояла древняя Метелия, или Метелиа, о коей Страбон и Птоломей упоминают, и находившаяся на Западном берегу и близ устья Болбитического рукава реки Нила ¹²⁵.

Россет, неоспоримо приятнейший город Египта, и в других бы землях из числа хороших городов изключен не был. Домы в нем вообще лучше построены, нежели в Каире; положение его на берегу реки; вид Делта, представляющий увеселительный образ изящного хлебопашества, благовонные рощи, оной окружающие; чистый и здоровый воздух, коим там питаются, приобрели ему достодолжное наименование сада Египта. Все предметы ежедневного употребления и сущей необходимости в великом множестве; там видны улицы, составленные из двух рядов по сторонам лавок, в которых находятся всякие товары, а жизненные припасы изобилуют и продаются дешевою ценою. Но Рocceтa имела уже довольно приятностей, следовательно и не настояло надобности присвоивать ей другие не существующая выгоды и коих предположение могло бы обмануть путешественников и навлечь им некоторое затруднение. Корнелий ле Брюн, например, которой везде в воображении представлял себе гостинницы ¹²⁶, или оного переводчик [203] написал, что Россета есть наиприятнейший город по множеству в нем находящихся трактиров, где можно жить покойно ¹²⁷. Кто бы не подумал после сего, что не надобны никакие предосторожности для приезду в Россету, где только нужно остановиться в первом трактире; но тот, кто бы на сиe положился, был бы странно обманут, потому что там совершенно нет ни единого подобного дома. Каравансераи, не могущие служить вместо оных, представляют, так как и во всех Турецких Областях, только убежища, в которых, кроме четырех стен, нет никаких удобств, где дают одну воду и где приезжий иностранец должен вcем запастися. Европейские путешественники обыкновенно приглашаются купцами их наций, которые и сами жительствуют в наемных домах.

Россет есть место, где складывают товары между Каиром и Александриею, что и предоставляет жителям веселую, деятельную и довольно достаточную жизнь. Город сей имеет и собственно ему принадлежащие отрасли торговли, как-то: пряденую хлопчатую бумагу, окрашенную в красную краску, которая получается из смежных уездов; чищеной лен, полотна, крашеные шелковые материи для одежд Восточных, и проч. и проч. Другой предмет, которой хотя не столь велик, как в Дамиэтте, но от того не меньше важен: [204] состоит в вывозе Сарацынского пшена, на Арабском языке Русс ¹²⁸. В приезд мой в конце Октября, занималися сушением сего драгоценного хлеба, здоровая и приятная пища многих народов; его расстилали на плоских крышах домов и на городских площадях. Утверждают, якобы сему действию должно приписать то великое множество комаров ¹²⁹ коими город и нутрь домов были тогда наполнены. Действительно в другие времена их гораздо меньше. После жнитвы пшена вылетают они кучами из понятых водою полей, на которых предыдущее родотворение оставило свои яйца. Они прилетают терзать людей, сосать их кровь и делать им уязвления, столько же нестерпимые, как и ужаления довольно известных Марингуинов Полуденной части Америки ¹³⁰.

Пшено сеют в Нижнем Египте с Mapта месяца до Мая. Во время наводнения Нила поля покрыты его водами; а дабы, как можно долee они на них пребывали, то и делают вокруг каждого поля небольшие слюзы, род возвышенных валиков, удерживающих воду. Когда же она стекать начинает, тогда посредством жолубов, пускается новая вода; ибо, [205] дабы растение преспевало, должно, чтоб корень его беспрестанно был орошаем водою. Земля столько бывает упоенная ею, что в некоторых местах человек увязает до пояса. Пшено прежде шести месяцов не созревает: оно обыкновенно к половине Ноября бывает снято, или срезано. Употребление чепа или молотила, в Египте неизвестно. Для отделения зерна от соломы, приготовляются, смешав землю с коломбиною ¹³¹, пространные, крепко утоптанные и очень чистые гумны. На оных кладут пшено толстыми слоями; потом имеется род телеги, составленной из двух кусков дерева, соединенных двумя перекладинами, и она почти подобна саням, на которых у нас возят тяжелые товары по мостовой наших городов. Между длинных боков оных саней утверждены поперечно три ряда маленьких колес из прочного железа и потоненные в их окружности. Напереди сделаны грубою работою весьма высокие и широкие козлы. Человек на них садится: он управляет двумя запряженными к сей машине быками, и все сиe медлительно и всегда вкруг путешествует по всем частям пшенной кучи до тех пор, пока в соломе не останется зерен. Когда оно таким образом обмолочено, то расстилают на воздухе для сушки. Средство его ворочать есть совсем смешное. Несколько людей прогуливаются один возле другого, и [206] каждой из них одною ногою бороздит слой зерен так что в несколько минут вся громада бывает переворочана, и внизу лежащая часть делается подверженною действию воздуха.

Высушенное пшено отправляется на мельницу для очищения половы, или шелухи, коею оно покрыто. Сия мельница состоит из колеса, вертимого быками и которое приводит в движение несколько рычагов, в конце коих находится железной и снизу выдолбленной цилиндр (вал), без малого в фут длины. Оные цилиндры очищают пшено в колодах, в которых кладутся зерны. Возле каждой колоды тщательно стоит человек, коего все дело состоит только в том, чтоб подкладывать пшено под цилиндры. Ему должно остерегаться от малейшей задумчивости, ибо может лишиться руки, которая подвержена быть раздавленною, естьли не проворно ею будет действовать. После сей операции выбирается пшено из мельницы и просеивается на открытом воздухе весьма просто; насыпают небольшое решето зернами столько, сколько можно человеку поднять оных. Наполненное таким образом решето возвышает он над головою и сыплет помаленьку пшено, оборотясь к ветру, которой и уносит с собою и пыль и соломенки. Сие очищенное пшено во второй раз кладется в мельницу для беления. В колодах мешают его с солью; которая много способствует к белению, а больше всего к его сбережению. Вот все приготовление, после чего и посылается оно на продажу. [207]

Сарацынское пшено сеют в Нижнем Египте только на поемных местах; далее на Полдень слишком возвышенная пошва не может быть увлажена водою, которая, для успеха ceгo посева, должна покрыть всю ее поверхность. Делта, сей неисчерпаемый источник сокровищ природы, предоставляет оного великое множество. Собираемое пшено в окрестностях Россета предпочитается тому, которое растет на полях, к Дамиэтте прикосновенных. Подобное превозходство вероятно произходит от приуготовления, лучше наблюдаемого в первом из сих двух городов; ибо климат и земля суть одинаковы. Но близ обоих посев пшена довольно успешен, и получаемая от него выгода равномерно удивительна. Полагают, что в хорошие годы, то есть в те, в которые разлитие Нила позволяет большое распространение своим водам, хозяева пшениц, за изключением разходов, получают пятдесят на сто прибыли.

Часто предполагали присвоить Франции посев пшена Сарацынского, и сиe было бы без сомнения неоцененным приобретением для нашего хлебопашества; но естьли подумать, что в Египте должно оно лежать шесть месяцов в земле для созрения и что в течение сих шести месяцов потребны ему беспрерывные жары и влажность: то и сыщется весьма мало частей в нашей Республике, которые бы могли, в рассуждении сего земледелия, предподать надежду верной и изобильной жатвы.

Вопрос узнать, упражнялись ли древние Египтяне в разведении Сарацынского пшена, [208] был рассматриван; но что в подобных случаях всегда бывает, изыскание поселило в умах некоторую неизвестность. По мнению Гг. Шава ¹³² и Гогета ¹³³, народ Египетский в древния времена питался пшеном; но Г. Пав уверяет, что оное растение больше было неизвестным сим самым Египтянам, чем в наши дни Брезильская Кассава жителям Германии. Он присовокупляет, что первое Сарацынского пшена зерно привезено из Индии в Нижний Египет не прежде владычества Калифов, где и начали сперва разводить его в окрестностях Дамиэтта, в чем и ссылается на Фридерика Гасселквиста ¹³⁴. Действительно Шведский путешественник писал, что, по всей вероятности, Египтяне научились разводить пшено во времена Калифов: ибо, продолжает он, в царствование их привезено туда чрез Чермное море множествo полезных зелий ¹³⁵. Но сиe есть только одно Гасселквистово предположение, не утвержденное никаким доводом.

С другой стороны противное мнение, которое полагает посев пшена в число произведений древних Египтян земледелия, основано на неопровержимом доказательстве. Г. де Келюс, коего вкус к древностям прославил, [209] описал бронзовый кумир, изображающий Озириса, покрытый гипсовою обмазкою. Дабы соделать связь оной обмазки крепче и прочнее на веществе, толико гладком, какова есть медь, и во многих местах без утверждения, употреблена Сарацынского пшена солома, которую различить весьма не трудно ¹³⁶. Правда, что Г. Пав оспоривает у Гна. Келюса познание в Ботанике ¹³⁷, как будто бы должно быть весьма сведущим в науке растений, чтоб уметь различать Сарацынского пшена солому от соломы прочих питательных веществ. Впрочем не один Г Келюс рассматривал того кумира. Г. Боз в Декабре 1739 имел с Академиею Надписей и Словесностей переписку в рассуждении сего Озирисова Идола, странно позолоченного и которого он не задолго пред тем временем видел у Графа де Келюса. И тот и другой тщательно рассматривали находящуюся на нем позолоту, и заприметили, что, дабы слой белил, на котором было положено золото, держался на бронзе: то художник сперва покрыл всю фигуру густым наводом рыбьего [210] клею, весь усыпанной соломинками Сарацынского пшена ¹³⁸.

Иродот извещает, что в числе питательных трав древних Египтян было растение, называемое олира ¹³⁹. Не может быть больше сообразности, буде они не суть одинаковы, между сим именем и названием ориза присвоенное Греками Сарацынскому пшену, и сиe столь примечательное сходство могло бы служить неоспоримым доказательством древности посева пшена в Египте, естьлиб гражданин Лорше, коего мнение о сей материи делает перевес, не уверял, что, после внимательного рассмотрения многих изречения древних, олира не Сарацынское пшено, но элеотр ¹⁴⁰. Г. Пав написал, якобы она есть рожь ¹⁴¹, коей даже и имя ныне в Египте неизвестно, и которая, вероятно, никогда не составляла части древнего земледелия страны сей. Но все сие ничто иное, как только до Науки касающиеся весьма блистательные догадки, противные явному и существуемому доказательству соломы, находящейся на древней статуе Озириса, которую Гг. де Келюс и Бос столь прилежно рассматривали.

Г. Пав, коего творение наполнено противными общему мнению предложениями, [211] простирается далее. Он уверяет, что естьлиб древним Египтянам и было известно Сарацынское пшено: то они его конечно бы не сеяли, потому что, по его рассуждению, сего рода хлебопашества довольно для произведения болезней в земле, где никогда, или весьма редко бывает гром, и где атмосфера, напитанная солкими веществами, небесным огнем не истребляемыми, весьма подвержена пременению ¹⁴²; он внушает даже, что сиe есть из числа причин морового поветрия, не кстати им полагаемого быть болезнию, свойственною Египту. Ошибка Гна. Пава, которой Египетские пшеницы видал только в своем кабинете, произходит от того, что он полагал их быть болотистыми местами; ибо мысль о пшеницах обыкновенно влечет за собою воображение опасных для копания болот, по причине выходящих из них изпарений; но в пространных полях Нижнего Египта постоянные и сильные ветры не только очистили бы атмосферу от вредоносных паров, коими она могла быть покрыта, но и Сарацинское пшено никогда не сеют на мокрединах. Стоячая и смердящая вода не гниет на полях, которые оное производят; их орошают, их смачивают речною водою, для предоставления коей употреблены все средства науки поливания: оная вода стекает и ее останавливают, коль скоро растения не требуют уже сего слабого наводнения. Другой [212] род земледелия, не требующий подобной прохладности, и которой истребляет остатки слишком излишней сырости, последует пшену, и прекрасные зеленые поляны занимают место желтоватой одежды, коею не задолго пред тем, те же самые поля были покрыты.

Тотчас после снятия пшена, Египтяне засевают поля отменным разного рода трефелем (трилистником), называемым ими барзим ¹⁴³. Семена его бросают на землю, которую не надобно ни рыть, ни распахивать, и они довольно глубоко уходят в пошву, в то время еще содержащую в себе довольно влажности. Щастливая страна, где земля, чтоб отверсть недра свои плодородию, не требует быть с трудом растерзанною; где довольно, так сказать, хлебопашцу назначить только род желаемых им сокровищ, дабы получить оные с изобилием, где наконец Природа, кажется, как будто освобождает беспрестанно оскорбляющих ее людей не токмо ото всех трудов, но даже и от всякой благодарности! Сей трефел собирается три раза в год, а потом опять уступает место Сарацынскому пшену. Вторая его [213] уборка всегда превозходит прочие две, потому что тогда растение уже распространило свои корни, и стебли его не сжаты истребленным жнивом. Легко себе представить можно, сколь блистательно подобное переменяющееся земледелие, которого никакая другая часть вселенной предоставить не может. Барзим, сухой или свежий, есть обыкновенный и сaмый сочный корм скота как на полях, так равномерно и в хлевах. Существительнейшее свойство сей отменной пищи, достоинство, которое естественнее должно приписать климату, чем разности роду семян, состоит в том, и я никогда не заприметил, чтоб она причиняла скотине ту скоропостижную и часто смертельную опухоль, которою наш трефел почти всегда производит в животных, естьли они едят его в поле, или в стойлах, в великом множестве и без смешения других трав.

Говоря о лучшем употребляемом корме, имею случай упомянуть также о животных, полезнейших для земледелия. Бык действительно и без сомнения из всех домашних скотин оказывает человеку важнейшие услуги. У воинственного и победоносного народа лошадь займет первое место, но сей народ не будет ни богат, ни щастлив. У целомудренной нации, взирающей на хлебопашество, яко на настоящий источник народного благоденствия, бык будет предпочтен. Посмотри на сего величавого коня, с какою быстротою рыщет он на гладком поле! какая гибкость! какая гордость во всех его движениях! [214] Глаза его сверкают, рот от пены белеет; широкие его ноздри едва оставляют свободный проход огненному и прерванному дыханию; он, кажется, разделяет горячность война, покорившего его удилу. И тот и другой конечно, представляют уважительное позорище; но ни тот, ни другой не могут из земных недр извлечь себе пропитания: оное есть плод усиления того нещастного, видимого издали, с трудом согбенного на сошнике, тощимым быками, смиренно ободряемых ревностию и непоколебимостию труда; он самый принуждает землю, растерзывая оную, ко всегда новым произведениям; он один умеет употреблять железо на единственное покорение, признанное Природою.

Всякой знает, в каком были почтении быки в древнем Египте; они предоставляли богов сему суеверному народу; поклонениe им было вообще принято; во многих городах содержались на народном иждивении сего рода животные, почитаемые священными. Известно всякому, какова была слава быка Аписа, которой соделался первым из сего стада божков; ему были воздвигнуты жертвенники; на счет его питалися многие священники; он произносил прорицалища. Никакая телица не была убиенна, и закон объявлял нечестивым того, кто дерзал есть оной мясо ¹⁴⁴. [215] По смерти быков, чинены были им погребения, потому что, за изключением приносимых идолам в жертву, мало оных убивали; было строго запрещено лишать жизни тех, которые уже употреблялись в работу; сиe служило им воздаянием за их услуги, род признательности, весьма отдаленной от жестокосердия, от зверской неблагодарности большой части наших пахарей к животным, трудам коих обязаны они средствами своего прокормления, и таковая суровость нечувствительности имеет более, чем думают, влияния в народной нравственности. Египетское правительство, согласясь со жрецами, содержало и подкрепляло народ в оном благоговейном восторге к животным, полезнейшим для нации, у которой почти все законы имели предметом земледелие. Какова внимания, какова уважения требовало приведение в совершенство род животных, из числа которых каждое имело надежду достичь до обожания? ибо, естьли рачительно наблюдаем мы нами любимое, то суевеpиe вящще печется о том, чему покланяется.

В довольно великом числе и ныне существующих в Египте быков едва ли приметны черты той совершенной красоты, которою они в древния времена прославлялись. Хотя порода их еще изрядная, но рассудить можно, что будучи с давнего времени в пренебрежении, они много переродились; у всех у них вообще маленькие рога, а шерсть больше или меньше рыжевата, цвет, не требующий, по моему мнению, большого труда живописца, хотя и напечатано в творений [216] Маллиета, якобы сии животные так собою прекрасны, что даже кисть их изобразить не может ¹⁴⁵. Я могу удостоверить, что проезжая весь Египет, не встречал я ни одного быка, прельстившего меня своим образованием или цветом своей шерсти. Описывая их прелестнейшими в свете, тот же Писатель утверждает, что Египетские быки прочих всех вкуснее: «Мясо их, говорит он, отменное, и вкусом не уступает мясу быков Венгерских и других земель, а сверх того предпочтительнее, потому что оно весьма питательно ¹⁴⁶.» Однако же недостает многого, чтоб оное мясо походило вкусом на то, которое едят во Франции. Утверждение Маллиema, как в существе, так и в начальном своем основании есть несправедливое. Действительно, оное противоречит всеобщему примечанию, которое единогласно все путешественники оправдать могут, и состоящее в том, что мясо животных весьма жарких стран не имеет ни соку, ни смаку мяса тогож роду скота, вскормленного в холодных или умеренных землях. Теленок, предоставляющий в наших климатах вкусную и приятную пищу, имеет в Египте мягковатое, безсмачное, следовательно не весьма здоровое мясо. Я сделал тоже самое примечание в странах Южной Америки, в соседстве Экватора лежащих, и в которых убитых телят тогда, [217] когда наших отправляют на бойню, нет средства употреблять в пищу, в рассуждении вялости и приторности мяса их так, что, дабы могло оно приобресть довольно твердости, то и принуждены оставлять сих молодых животных до того времени, в которое, перестав быть уже телятами, везде в других местах были бы почтены быками. В Египте нe едят телят: закон Магометан запрещает им есть сиe мясо; а Копты, последующие почти всем обыкновениям властителей своих, равномерно оного не употребляют.

Писали, якобы Египетские коровы носят по два теленка ¹⁴⁷. Сие, правду сказать, иногда бывает; но хотя сей случай там не так редок, как в Европе, но совсем тем подобная плодовитость не есть обыкновенная. Стараясь утвердить преимущество быков, естественно должно было Маллиету говорить и о самках с такою же неосновательностию; по сей причине, не будучи доволен двумя теленками в одну ношу, уверяет, будто бы коровы производят их вдруг по четыре ¹⁴⁸. Подобные сказания, помрачающие повествование, конечно бы не были помещены в творениe Маллиета, естьлиб смерть не возпрепятствовала ему самому направить собранные им записки, коих большая часть почиталась его [218] собственостию единственно, потому что они были ему предоставлены. Из числа подобных рукописей читал я одну, весьма пространную, хранящуюся во Французской Канцелярии в Pocceте, сочиненную для Г. Маллиета пребывающим в оном городе Французским купцом, и нашел ее от начала до концa напечатанную в сочинении оного Консула. Весьма трудно, чтоб, без собственного своего изследования, собирая без различия материалы со всех сторон, полагаясь легкомысленно на всегда почти лживые известия жителей тех мест, не ввергнуться в бездну ошибок и погрешностей.

Быки употребляются в Египте на весьма не трудное земледелие. Искуство обывателей, еще не достигшее до познания употреблять ветер и воду для приведения в действие многочисленных своих Гидравлических махин и мельниц, прибегают они для сей потребы к помощи и к силе быков. Каждая пшенная мельница, о которых недавно упоминал, требует сорок и пятьдесят таковых животных, и сиe частое и обыкновенное как в Pocceте, так и в Дамиетте употребление возвышает цену poгaтому скоту. Так, во всякое почти время, продается бык по двести по пятидесяти франков (75 рублей), сумма, чрезвычайная в такой земле, которая пастбищами изобилует. Плачевное действие ужасного самовластия! Где человек не известен о собственном своем существовании, где не ведает, будет ли на другой день [219] владеть ему принадлежащим, там деятельность и расссудки помрачены и во тьме пребывают.

Голова у запряженных быков свободна; ярем или рычаг, ремнем утвержденный, лежит на задних позвонках шеи, так что напряжение сил начинается с плеч. Сей, вообще во всей Typeции употребляемый способ, мне показался самым выгоднейшим. Животное, не будучи ничем обремененное, имеет и больше мочи и проворства, чем тогда, когда оно находится в тяжком и утомительном положений волочения головою. Оному способу должно приписать толщину крестца, которой у Египетских быков гораздо более возвышен, чем у быков наших земель. Может быть, что сие вздутие, или опухоль есть природная, которая и сближает их с родом бизоа, или быка с горбом ¹⁴⁹.

ГЛАВА ПЯТАЯ НАДЕСЯТЬ

Жители Россета. – Курительные трубки. – Кофейные домы. – Арабские сказки. – Способ варить кофе. – Постыдные пороки Египтян. – Жены достаточных людей. – Разговор с одною из них по знакам. – Подробности, до сих женщин касающиеся. – Ревность мущин. – Оказываемое женщинам уважение.

Рассматривая некоторую часть блестящего хлебопашества Египта, с трудом [220] обращаются взоры на внутренность городов. Там предстоит картина плодоносной и щедрой Природы; здесь явственны нечестивые усилия клонящиеся к ее оскорблению и поношению от людей, неспособных ни вкушать, ни чувствовать красоты оные. Там приятнейшие и беспритворные чувствования, один за другим быстро последующие, с восторгом возхищают и наполняют чувствительную душу; здесь Натура ополчается, взирая на гнусный предмет пороков, властвовавших в перерожденном и развратном обществе. Но я обязался представить сряду всякого рода примечания, следовательно обряды, сообразные с обычаями нынешних Египтян, должны помещены быть во всеобщем описании.

Россетта, не имея, как Александрия, непосредственного с морем сообщения, не видно в ней той приезжающей толпы иностранцев, бродяг, людей вредных, коих волнование, крамола и смятение суть стихия, и от которых пребывание в оном последнем городе было столь неприятно. Будучи отдалена от шуму приморских городов и от частых политических преобращений Каира, жители ее пребывали довольно спокойно. Однакож нельзя сказать, чтоб Европеец был здесь совсем избавлен от всех неудовольствий, будучи иногда принужден претерпевать оные; но они были весьма сносные, сравнивая их с теми, коим он подвержен в Александрии и особливо удручен в Каире. Глупая и посмеяния достойная гордость, удостоверяющая Магометан, якобы они одни суть [221] избранники Божества, единые, которым должно ему отверсть недра свои: гордость, питаемая законниками, или священниками, коим, в рассуждении их тщеславия и нетерпимости иноверия нет подобных, есть главная и побудительная причина сих неприятностей. Турок иначе не означает Европейца, как под наименованием неправоверного; Египтянин Музульман, будучи еще грубее, называет его собакою. Для него Христианин и собака суть столь часто употребляемые единозначущие слова, что их даже и не запримечали: ибо часто были произносимы людьми, которые огорчить или оскорбить никакого намерения не излили. Европейцы в обыкновенном платье равномерно подвергались в Россете быть осмеянными в городских частях, более обитаемых, где не редко бывают преследуемы чернию с неоднократно повторяемым криком Нузрани, Назареанин. Жиды также претерпевали там немалые обиды, и хотя обыватели той страны, но с ними поступаемо было гораздо хуже, чем с Европейскими Христианами; но сия нация, составленная из унизенных членов и достойных таковыми быть, потому что не чувствуют презрения и поношения, коими их там осыпают, ради сносить всякого рода ругательства, лишь бы предоставлен ей был удобной способ утолить гнусную и ненасытимую ее алчность к прибытку. Будучи одеты по обыкновению Восточному, должны они в Египте носить на голове убор и обуваться отменным и им особенно присвоенным [222] образом, вящще же всего отличает их хохол, или пучок волосов, или бороды, которой принуждены они не брить и растить близь уха на обеих сторонах лица. Большая часть купцов суть или Турки, или Сириане; в числе их были некоторые и из Барбарии. Копты, сиe перерожденное поколение древних Египтян, находились также в немалом числе. Несколько Аравитян там имели свои жилища; а окрестные места и поля населены и обработываются феллагами: слово, означающее в Египте род презрительного изречения, подобно как между нами в древния времена почиталось слово мужик, которому оно соответствует, когда кто был намерен ознаменовать суровость и грубое невежество. Городское начальство состоит в руках чиновника Мамелюков, которого величали титлом Аги.

Обыкновенное упражнение, так как и во всех других Турецких землях, состоит в том, чтоб курить табак и пить кофе. С утра до вечера трубка во рту; у себя ли, или у других, на улицах, верьхом, она всегда с огнем, а шабашной мешок висит на поясе. Оные два предмета принадлежат к роскоши. Кошельки, служащие на помещение провизии, из шелковой материи, богато вышиты, а чубуки у трубок чрезвычайно длинные, сделаны из самого редкого и по большой части благовонного дерева. Я привез с собою чубук жасминной, длиною более шести футов. Он может подать понятие о красоте жасминов тех земель, имеющих такой величины прямые стебли и довольно толстые, что даже [223] могут быть просверлены. На обыкновенных деревянных трубках надет шелковой чехлик, привязанной золотою проволокою. Неимущие люди, для которых табашной дым есть вещь сущей необходимости, употребляют простые тростниковые стволы. Верьх чубука обделан подделанным алебастром, белизною молоку подобным, и украшен драгоценными каменьями. У людей, не столько пышных, занимают их места фальшивые камни. В рот кладется небольшой кусок желтого янтаря, коего приятной запах, когда он разогрет, или слегка подавлен, способствует к умягчению резкого табачного вкуса. К концу оных стволов прилагаются прекрасные сосудцы из обозженной глины, трубочными орехами обыкновенно называемые. Некоторые, наподобие мрамора, изпещрены разных цветов крапинами и обложены битым золотом. Они бывают разной величины. Трубки, более в Египте употребляемые, имеют больше удобности и суть также пошире. Все они почти привозятся из Туреции, а красноватая глина, из которой оне составлены, находится в окрестностях Константинополя. В Росетте жил Турок, отменно искусный в оном роде произведений. Я иногда смотрел с удовольствием на его работу: великое число небольших игл, или шил, были им употребляемы для изображения c большим вкусом, на мягкой еще глине разных рисунков; но для сего надобно было ему много времени, а по сей причине и продавались они за весьма большие деньги. Я покупал у него трубки, за которые платил, за каждую [224] по шести франков. В числе оных иные были накрыты сквозными крышечками, наподобие курильниц. Сей Турок, живший немалое время в Константинополе, был не без разума; лавка его была местом сборища именитейших обывателей Россета. Он весьма любил Французов и употребил всю свою силу, чтоб предоставить мне удобности путешествовать по Нижнему Египту.

Трудно Французам, а особливо тем, которые не сделали привычки нашими коротенькими трубками и нашим крепким табаком жечь себе рта, вообразить, как можно курить всегда и во всякое время. Нa cиe скажу, что Турецкой табак есть лучший и легчайший в свете: он не имеет той едкости, которая в наших странах, возбуждает беспрестанное слюнотечение; потом длина чубуков, чрез которые проходит дым, благоуханное существо дерева, из коего они сделаны; янтарь, во рту держимый, алоесовое дерево, коим окуривают табак, много способствуют к его услаждению и к соделанию дыма в комнатах не беспокойным, а потому и видим там прекрасных женщин, в свободное время с удовольствием на диване сидящих, нежно прижимая розовыми своими губками амвру, курящих и вкушающих запах табаку Сирийского, наполненного благоуханием Сабура. Не надобно также крепко втягивать в себя дым; оный почти сам собою возвышается. Во время курения разговаривают, глядят, отлагают трубку, и иногда, паки прилагая ее к губам, тихонько притягивают дым, которой тотчас [225] и выходит из отверстого рта. Иногда, для забавы выпускают его из носу, или, наполня оным рот, искусным образом выдувают на ладонь, на коей и составляет он винтоватый столб, несколько секунд не исчезающий. Железы не подвержены стрекотанию и грудь не изсушена и не отягощена слюнотечением, коим паркеты наших курильщиков бывают наводнены. В плевании не настоит никакой нужды, и сиe, между нами столь часто повторяемое действие, почитается неблагопристойностию на Востоке пред особами, заслуживающими некоторое уважение; сморкнуть нос в их присутствии, есть равномерно верхней степени неучтивость.

Восточные жители, непринужденные работать, почти всегда сидят с поджатыми под себя ногами; шагов они понапрасну не теряют, но ходят из одного в другое место, когда нужда сего потребует. Естьли пожелают наслаждаться прохладностию рощи, или соседства вод, то, по прибытии на то место садятся. Иначе не прогуливаются, как верьхом и отменно любят сего рода упражнение. Вещь любопытная видеть их, когда они смотрят на Европейца, ходящего в комнате, или на открытом воздухе, взад и вперед, беспрестанно возвращаясь на то место, с которого пошел. Они не могут понять причины сих проходов и отходов без явной цели, и почитают сей поступок деянием безумия. Благоразумнейшие между ими думают, что мы ходим таким образом по предписанию наших Медиков, дабы иметь нужное [226] движение для изцеления какой нибудь немощи. Heгры в Африке также не понимают сего обыкновения, и я видал, что дикие Южной Америки оному обычаю между собою от всего сердца смеялись. Cия привычка свойственна людям мыслящим, и сие движение тела, соучаствующее в волнении ума, служит отрадою излишнему его напряжению. От сего произходит, что все оные народы, у коих голова ничем не наполнена, мысли стеснены, ум ничем не занят, ни даже способен размышлять, не имеют надобности в подобной помощи, в подобном облегчении, и что у них недвижимость тела есть признак недвижимости ума.

Те, которые обременены праздностию, обыкновенная участь людей богатых, посещают сады, коих я уже начертил описание, и всегда сидящие наслаждаются дыханием чистого и бальзамического воздуха, или слышанием довольно дурной музыки. Естьли же не выезжают из города, то ходят в кофейные домы, о которых не можно иметь настоящего понятия, естьли судить об них по нашим. Они суть настоящие задымленные избы, без всякого украшения и в которых, кроме кофе и разкаленных угольев для разкуривания трубок, ничего не находится. Там садятся на ценовках, и оные домы посещаемы людьми всех наций, в Египте пребывающих. Разговоров там бывает мало, и едва и то изредка услышишь несколько слов. Турок от природы хладнокровен и молчалив: он взирает с презрением на другие народы. [227] Африканец, будучи не столько угрюм, но хочет последовать примеру Турка, и те, кои не есть Мусульмане, рабски покоряются вкусу мучителей своих. С трубкою в одной руке, а в другой с чашкою, за несколькими дыханиями табачного дыму, медлительно последует хлебок кофе. Танцовщицы, потешники и разные фигляры приходят туда пленять внимание посетителей и выманивать у них несколько денег. Нет почти ни одного подобного места сходбища, которое не имело бы ему присвоенного расскащика, которой без отдыха рассказывает и коего без усталости слушают. Сказания сих неутомимых повествователей суть по большой части отменно скучные. Однакож Арабские Писатели, из которых они выбирают свои басни, сочиняли иногда весьма приятные повести. Такова есть следующая, которую я удержал в памяти потому, что она не длинна и заключает довольно остроты.

«Один Турок рассказывал жене своей о содержании казания, говоренного Иманом их мечети. Поп рассуждал о святости и обязанностях бракосочетания. Все те, говорил он, которые при наступлении ночи изполняют супружнюю должность, делают такое же доброе дело, как будто бы они принесли в жертву барана. Те, которые посреди ночи, платят вторую дань, столько же Богу делают угодное, что хотя бы они принесли в жертву верблюда. Te наконец, которые, при возхождении солнца в третий раз воздают почтение святости их союза, заслуживают столько, что хотя [228] бы они выкупили невольника. Жена, весьма помышляющая о спасении мужа своего, при наступлении ночи сказала ему: друг мой! принесем в жертву барана, и баран был принесен в жертву. В полночь Турок был разбужен; ему сказали: ну, мой друг! принесем в жертву верблюда, и сия жертва изполнилась. Едва стал показываться день, как ревностная Мусульманка уведомила своего супруга, что время наступило искупить невольника. Тогда, оборотясь к ней и протянув руки: увы, любезная моя душа! сказал он ей, я твой невольник, прошу тебя усердно, освободи меня.»

Естьли кто хотя несколько уже известен в городe, тот, проходя по улице, приглашается взойти пить кофе. Подобная вежливость здесь в таком обыкновении, что даже люди, у которых нет в доме ни единого кофейного зерна, как-тo у содержателей Россетских садов, оным подчивают, и которые не знали бы, что делать, естьлиб кто согласился на их приглашение. Для зжения кофейных бобов не употребляется железная посуда: сие приуготовление делается в глиняном сосуде. Потом толкут их в деревянной или глиняной ступе, отчего и сохраняют они все свое благовоние лучше чем тогда, когда бывают смолоты в мельнице. Соседство Аравии предоставляет удобной случай получить тот превосходной кофе, которым та страна прославляется. По мнению знатоков на каждую чашку кофе потребно сорок сего растения зерен, и нигде не пьют столь [229] благовонного напитка. Сваренному кофе не дают отстаиваться. Варят же его следующим образом: дают ему вскипеть три раза, держа над огнем, и послe каждого раза снимают с оного, потом из кофейницы с длинною рукояткою наливают в чашки, не дожидаясь отстоя. Здесь на сахар не бывают скупы, потому что оного с кофе совсем не употребляют.

Я не намерен представлять картины других обыкновений, общественных Египтянам с прочими Магометанами. Сии подробности принадлежат более до Истории Турецкой и отвлекут меня от моей материи. Довольствуюсь описанием только тех, которые были подвержены особливому моему примечанию.

Естьли обыватели Россеты не столь бесчеловечны, как жители прочих стран Египта, но от того не меньше суть невежды, суеверы и не терпящие иноверия. Между ими существует, хотя с оттенком не столько грубым, та же жестокость в нраве, то же неукротимое отвращение к Европейским нациям, та же склонность ко мщению, наконец то же вероломство, и они предаются тем же постыдным порокам. Естеству противная любовь, наказанная Фракийскими женщинами убивством Орфея, в оной обличенного, непонятный вкус, обезславивший Греков и Персов древних времен, составляют утехи, скажем лучше, поношение Египтян. Не для женского пола сочиняются их любовные пения, не его осыпают они нежными своими ласками: другие предметы их возпламеняют. [230] У них сластолюбие не имеет ничего любезного, и их восторги ничто иное, как иступления скотскости. Подобное развращение, к стыду просвещенных народов и от оных не отчужденное, владычествует вообще в Египте: богатый и неимущий им заражен. Противное действию, им производимому в климатах не столько жарких, то есть не будучи изключительным, здесь соединено оно со склонностию и к женскому полу. Утолив любимую и порочную страсть свою, мущина здешних стран входит в свой Гарем, и там приносит в жертву несколько зерен фимиану в честь оскорбленной им Природы; но какою же хвалою, бог любви он ее прославляет. Грубый жрец! неизвестны ему те приятные излияния, то возхитительное сaмого себя забвение, те возпаленные стремления двух соединяющихся и друг другу соответствующих душ. Нет никакой нежности в принадлежностях, ничего вещи приличного, ничего ласкового в подробностях; все сурово, все кажется неодушевленным и все единственно состоит в самой отвратительной естественности.

Наносимые Египтянами Природе оскорбления тем не прекращаются: еще другие существа обращают на себя их гнусную благосклонность, и жены их не редко бывают совместницами с предпочитаемыми им животными. Преступление скотоложства обыкновенно сим неистовым людям; Египтяне погружаются в оное с наглейшим безстыдством. [231] Виданы в Россете изверги, которые днем в отдаленных улицах оное чинили.

Но закроем непроницаемою завесою сие отвратительное позорище и проникнем во внутрь тех мест, где красота страждет; где, уподобляясь цвету, оставленному лобызаниями Зефира и отданному на произвол сухого дуновения яркого Южного ветра, лишенная благоговений чувствительности, она увядает и истлевает под игом немилосердого ревнивца, которой терзает ее своими подозрениями и оскверняет своими нечестиями.

Жены властителей Египта, прочих Мамелюков, Турок, здесь пребывание имеющих, богатых обывателей городов, не суть Египтянки: все оне уроженки других стран Востока, а особливо из тех частей Греции, в которых красота почитается драгоценною и непременною собственностию.

Беспрестанно в уединении, из домов выходят редко, но и тогда под покрывалом, или правильнее сказать, с маскою, закрывающею у них все лицо; солнце не может вредить живости и прекрасной тени лица их, едкий и солкий воздух не может изпортить белизны и нежности кожи. Но для кого с толиким тщанием сохраняется столько прелестей? Для одного человека, для тирана, содержащего их в неволе. Неодолимая черта разделения предположена в здешних странах между обеими половинами рода человеческого: одна, коей приятства составляют столь поразительную противообразность силе и мужественным красотам другой, будучи ей [232] подвластна, соделывается изключительным владением нескольких недостойных существ. Никакой мущина не может входить в то место, где женщины, естьли самому ему не принадлежат оне; никто да не дерзнет взирать на них. Нигде ревность не достигла до такой чрезвычайности; она нигде столь не укротима. Неминуемая смерть ожидает того нещастного иностранца, кто осмелится взойти в обиталище, женщинам назначенное, или, встретя их на улице, сказать им несколько слов. Однакож нельзя сказать, чтоб от того сии прелестные невольнины не были бы расположены прервать несколько звен у своих оков, и мне рассказывали многие приключения, в которых оне, сами не устыдясь, были зачинщицами. Но подобные любовные удачи были весьма отважны, и любовник, приглашаемый к любовнице для свидания, отправлялся к ней с трепетом и страхом.

Во время первого моего в Кaиpе пребывания нечаянно увидел я один раз, не искав сего, молодого Француза, которой, стоя у окошка позади наполовину задернутых занавесов в Консульском доме, подавал многие знаки: я подошел и спросил его, не почтет ли он нескромностию, естьли и я буду свидетелем разговора, которой казался мне весьма оживленным, хотя в нем не было произносимо ни единого слова. Он на то охотно согласился. Он скоро отъезжал из Каира, а впрочем, за исключением странности, не мог уважать знакомством женщины, которую он только в первый раз увидел и с [233] которою не мог объясняться, как на расстоянии более шестидесяти футов. Я рассмотрел сквозь деревянную решетку образ женщины, насупротив живущей, по эту сторону Калисша, или канала Каирского. Она отвечала знакам Француза, и сии молчаливые переговоры несколько раз в день были повторяемы в назначенные часы. Я, не будучи видим Дамою, всегда при оных находился, научился наукe сигналов, которая в земле, где нельзя говорить с женщинами, есть весьма выразительное наречие, и сам в скором времени сделался довольно хорошим Телеграфом. Молодой человек, принужденный ехать с Консулом, тогда прощался с своим предметом. Я остался один в доме и заступил его место; дал знать, что, будучи как и он, Француз, предстал с выражением тех же чувств, с явлением к ней того же благоговения. Скоро наскучило мне смотрение чрез узкие проходы довольно толстой решетки и, воображая, что обеты мои стремятся к красоте, может быть только мнимой, требовал, чтоб она себя в открытом месте показала. Произошли затруднения; я настоял, и мне обещано, что под вечер выдут на домовую террасу. Я пошел на свою и увидел, однакож не ближе как на шестьдесят футов расстояния, идущую с большим вкусом одетую женщину; но на ней было покрывало. Оное причиняло мне больше досады, чем решетчатые квадраты ее окошек, сквозь которые мог я по крайней мере видеть хотя отделение женского лица. Я просил самым [234] настоятельным образом, чтоб cиe несносное покрывало было снято. Черная невольница, сопровождающая Госпожу свою, к моим прошениям присовокупила и свои убеждения; но все было тщетно. Открыть лицо почитается оными женщинами последним и важнейшим знаком любви. Оне, последуя странной стыдливости, скорее согласятся показать все тело, нежели лицо. На другой день повторил я те же просьбы, и оне были небезуспешны. После многих затруднений, услужливая невольница, без сомнения с согласия Госпожи, сорвала покрывало, и я увидел молодую и прекрасную женщину. Алый стыдения колер распространился по всему ее лицу, но, ослабевая постепенно, оставил только розы прелести. С сего времени самая непринужденная откровенность владычествовала в наших безмолвных разговорах. Мне был оказан вежнейший опыт благоволения. Прекрасная моя соседка уведомила меня, что ее муж, престарелых лет, купец Турок, отъезжал вдаль на некоторое время, а притом, убеждая иметь с нею поближе свидание, приглашала к себе. Назначала мне калитку, на канал ведущую, и которая отворялась только тогда, когда ходили черпать воду. Верная невольница должна была, при наступлении ночи, меня там ожидать и ввести в дом с безопасностию. Она давала мне на замечание, что для достижения до той калитки, следовало только перейти поперег канала, в котором тогда не было воды, и клялась головою, Европейка поклялась бы своим сердцем, что мне не предстоит [235] никакой опасности. Я также с моей стороны сделался упрям. Страшные последствия, могущие возродиться от подобного поступка, были в глазах моих препоною, к преодолению коей ни любезные и чистосердечные ее убеждения, ни льстивые обещания не могли меня склонить. Многие вечера протекли в сей борьбе между велеречивыми, хотя безгласными приглашениями нежного желания, и часто не весьма твердым сопротивлением благоразумия. Но мы были запримечены: Телеграфические наши свидания возбудили бешенство нескольких Магометан и оружейный выстрел, пущенный с соседственного терраса, и коего пуля пролетела у моих ушей, предуведомил меня, что настоит время положить предел бесполезным и сухим свиданиям, а при том дал мне восчувствовать, сколько я был догадлив, что не измерил ширину канала.

Сии самые женщины очень часто посещаются между собою. Но нельзя решительно утвердить, чтоб разговоры их всегда были основаны на скромности и благопристойности. Совершенный недостаток в правилах и в воспитании; праздность и довольствие, в которых оне с негою препроводят время; принужденное состояние, в котором содержат их люди, весьма отдаленные от нежности чувств и деяний; известность, что любовь сих мущин стремится к другим предметам; пылкость их воображения; климат, сообщающий жар свой сердцам, бесполезно к любви расположенным; Природа, коей могущий глас, часто непознаваемый теми, [236] которых призывает она разделять свои законы и забавы, возбуждает их чувства: все споспешествует к направлению пылающего их воображенья, желаний и разговоров к цели, до которой они достичь не властны. Во время своих свиданий забавляются совершенною переменою одежды, надевая взаимно на себя платья своих подруг. Сего рода переодевания: суть только предлог и приуготовление к другим, не столько безвинным играм, в которых, сказывают, Сафо упражнялась, знала все их подробности и других тому научила. Отменно сведущи в науке обманывать, но не искусны в утолении снедающей их страсти; тот же самый беспорядок последует за ними и в уединении; плачевные средства, слабые награды, лишение, которое под знойным и сухим воздухом и для душ возпламененных кажется несносным.

Мущинам довольно известны сии расположения, и ревность их от того раздражается. Не только возбраняют они доступ к комнатам жен своих другим мущинам: ибо нельзя присвоить сие наименование тем изуродованным существам, только вид человеческий имеющим; но даже возпрещают, дабы не были взносимы туда неодушевленные вещи, могущие способствовать к возбуждению мечтания. Они не могут понять, как можно положиться на целомудрие женщины; не страшась уверяют, что у них даже те жены, которые почитаются честнейшими, не пропускают случаев быть неверными, ни средств удовольствовать горячее свое сложение. Изверги! [237] они смеют говорить о верности, уста их дерзают осквернять, произнеся его, слово честности! Изменив Природе, которую они оскорбляют, простирают наглость до того, что хотят одни возпользоваться наслаждениями, производимыми превосходнейшим ее творением! Они не чувствуют, нечестивые! что сии неверности, на которые они приносят жалобы, суть достойное воздаяние за их презрение, их жестокости и за все предосудительное и отвратительное своенравие! Пусть они, естьли могут, отверзят сердце свое нежной любви, душу свою священной дружбe, доверенности, которую она влечет за собою, уважениям, ее подкрепляющим, и тогда ощутят, что сей ими поносимый пол, потому что его не знают, как только под тяжкими и ужасными оковами, коими они его обременяют, способен соответствовать честности чувств, естьли сам не есть драгоценным святилищем нежнейшей любви и неколебимого постоянства, на котором она должна быть основана ¹⁵⁰!

Комментарии

109. Письма о Египте, Том І, стран.45.

110. Mouette Cendree, Бюфон. Ист. Естеств. птиц – Larus Canus. Lin. Ларюс Канюс. Лин. Серой рыболов. Озер. II, 149. Гмел. І, 111, ІІ, 265.

111. Foulque. Бюф. Ист. Естеств. пт., разкр.фигур. № 197. – Fulica Atra, Lin. – Фюлика Атра. Лин. Черная лысуха. Озер. II, 136. Водяния курица. Гмел. І, 118, III, 375.

112. Бюфон. разкр. фиг. № 87, Pelicanus onocrotalus. Lin. Пеликанюс онокроталюс. Лин. Баба Птица. Опис. Таврич. Обл. 175. Озер. II, 151. Гмел. І, 183. Паллас 547. Леп. I, 495.

113. Корнелий ле Брюин.

114. Бюфон. разкр. фиг. № 851. Tzinga Cinclus, Тринга Синклус. Лин. Морской жаворонок. Гм. III, 375.

115. Chevalier Commun. Бюфон разкр. фиг. № 844. Tringa Littorea. L. Тринга Литореа. Лин. Набережной кулик. Гмел. III. 374.

116. Maubeche commune, Buffon. Tringa Calidris. L. Тринга Калидрис. Лин. Кулик красноногой. Опис. Тавр. Обл. 176.

117. Courlis, Бюфон разкр. фиг. № 818. – Scoloрах Arquata, L. Сколопакс Арквата. Лин. Степной кулик. Гмел. III, 371. Опис. Тавр. Обл. 176.

118. Оная кирпичная башенка уповательно есть то самое, что Данвиль на своей Египетской Карте означает под именем Каза Росса.

119. Г. Шав (во 2 Томе своих Путешествий на стран. 22) пишет, якобы караванам от Медеи до Розетты показуют дорогу на четыре мили расстояния столбы, походящие на признаки, называемые в Барбарии Шибкаг ел-лов-деа; но, не говоря о изчислении дороги, где есть некоторое несходство, оные признаки Шибкаг ел-лов-деа, по словам тогож Г. Шава (Том I, стран. 274), ничто иное, как пальмовые пни, а признаки, означающие дорогу в Розетту, вместо того суть из кирпича сделанные башни. Я бы не заприметил сей неважной погрешности в творении именитого Путешественника, почитаемого мною искуснейшим и вернейшим из числа тех, которые сию часть Африки посещали; но, в рассуждении сего, вероятнее всего думать должно, что Г. Шав, подобно, как почти и все другие, из Александрии в Розетту ехал ночью.

120. Coroffol Annona Asiatica. Аннона Азиатика. Сметанное яблоко. Мей. Сл. Бот. плод дерева, в Европе неизвестного, в Азии и Америке растущего.

121. Генне, большое деревцо, о котором я скоро упомяну.

122. Мне довольно известно, что древние полагали начало Делта от Канопического рукава реки Нила (Страб. Глав. 17); но сей Канопической рукав, сделавшись неизвестным, а земля, лежащая между им и Розеттою, будучи песчаная, неплодородная и необитаемая: то Делта, поле, возраждающее мысль изобилия, и должно уже почитаться начинающимся от рукава Болбитического, то есть, от Розеттского.

123. Месяцы Ноябрь, Декабрь и Январь.

124. А не Розет, так как оное ныне обыкновенно пишут. Розет, согласен я, для выговора нежнее; слово сие представляет больше приятную мысль и сходственнее с преизящным изобилием садов, коими город окружен; но, в рассуждении собственных имян, должно последовать обычаю, а обычай велит грубо выговаривать Россет, слово, произходящее от еще того грубее Арабского названия Разшид. Сие замечание есть конечно не весьма важное, и я бы себе оного не простил, естьлиб когда обнародовал в Физическом Журнале примечания об Гиппопотаме один путешественник в записке, напечатанной в том же издании, с важностию не укорял меня за то, что я Арабское слово Баар написал с одним Р. А по сему, когда человек бывает охужден за ошибку одного Р, следовательно можно быть охуждену и за излишнее С. А что всего смешнее есть то, что путешественник, вместо P, поставил в поправлении своем З, так что в последующем месяце надобно было напечатать вторую погрешность для изправления первой.

125. Римляне называли устье сего рукава Нила Bolbitinum Ostium, Болбитинум Остиум.

126. Смотри стран. 226 оригинала.

127. Путеш. Корнелия ле Брюна, Том 2, стран. 110. Примечание А.

128. Oryza sativa L. Ориза Caтивa, Л. Сарачинское пшено. Ест. Ист. Нар. Учил. 233, таб. раст. лек. пер. § 108.

129. Culex. Кулекс. Комар. Ест. Ист. Нар. Учил. 420. Озер. V, 180.

130. Culex hoemorrhoidalis. L. Кулекс геморроидалис. Л. Геммороидальный комар.

131. Руда чистого свинцу.

132. Путешествие Шава, стр. 391.

133. О произхождении законов, Том 2, стр. 344.

134. Философические изыскания о Египтянах и Китайцах, Том I, стран. 138.

135. Путешествие на Восток Фридерика Гасселквиста, перевод с Немецкого, Часть I, стр. 163.

136. Собрание древностей, Том I, стр. 13, 14; также Записки ІІарижской Академии Словесностей и Надписей, Том 14, стр. 13.

137. Философические изыскания о Египтянах и Китайцах, Том I. Оная мнимая Сарацынского пшена солома, по мнению сего Сочинителя, была ничто иное, как трубочки, нарезанные из просяной соломы.

138. Записки Академии Словесностей в вышепоказанном месте.

139. Книга 2-я, § 77.

140. Triticum spelta. L. Тритикум спелта. Л. Полба. Леп. І, 69.

141. Философические изыскания, стран. 138.

142. Философические изыскания, стр. 89 и 90.

143. Trifolium Аlехаndrinum. Трифолиум Александринум. Форскал, Египто-Арабский цветник, стр. 139. Пpимечание. Некоторые путешественники сей барзим смешали с сенфоэном. Составной горох. Слов. Акад. копытник. Гм. II, 62, 273. Пал. I, 151, 558. Леп. І, 433. Слов. Акад. сладкий дух Арабский.

144. И по ныне еще убивство человека, или теленка, суть единые преступления, смертию наказываемые у Индусцов. Путешествие Макинтоша, часть I, стран. 312.

145. Описание Египта Господ. Маллиета, в 4 долю листа, часть 2, стран. 27.

146. Описание Египта, в том же месте.

147. Путешествие Корнелия ле Брюна, Часть 2, стран. 101. Примечание П. – Путешествие Павла Люка, и пр. и пр.

148. Описание Египта, часть 2, стран. 5

149. Воs ferus. L. Босферус. Л. Африканской бык. Озер. I, 89.

150. Меня спросят может быть, как я мог узнать все произходящее во внутренности Гаремов: ибо приближение к ним столь строго запрещается. Употребленные мною способы весьма просты, о которых однакож позволят мне умолчать: довольно, что я могу удостоверить Читателя в точности и справедливости подробностей, и на них утвердиться можно.

Текст воспроизведен по изданию: Путешествие господина Сонниния в Верхний и Нижний Египет, с описанием страны, нравов, обычаев и религии природных жителей. М. 1809