КАРТАВЦЕВ Е.

ПОЕЗДКА В СТОВРАТНЫЕ ФИВЫ

(1889 г.)

(См. выше: май, 112 стр.)

II.

Послe осмотра гробниц царей, мы взобрались на самую вершину горы. Перед нами, как на ладони, была та часть нильской долины, гдe расстилались когда-то Стовратные Фивы. Центральная часть прежнего города обозначается теперь четырьмя группами развалин: на правой сторонe — Нила Луксор и Карнак, на лeвой — Гурна и Мединет-Абу. Развалины эти образуют прямоугольный четырех-угольник, каждая из них во главe угла, а стороны четырехъугольника версты по три длиной. Это была центральная часть города; всe же развалины представляют площадь, окружность которой около 25 верст, что соотвeтствует показаниям Диодора Сицилийского: по его словам, Фивы имeли 140 стадий в окружности.

Возвращались мы из гробниц царей другою дорогой — по узкой, крутой тропe, в послeднее время нeсколько расширенной, но которая еще в тридцатых годах была, по словам Муравьева, доступна только при помощи лeстниц и веревок. [597]

Внизу, под горой, среди колонн каких-то развалин, мы приютились, наконец, чтобы отдохнуть и позавтракать.

Теперь только вполнe оцeнили мы услугу дeвочек, сопровождавших нас. Холодная вода кувшинов их утолила жажду, облегчила завтрак и дала возможность промыть глаза, обтереть лицо и руки. Как были удивлены дeвочки, когда мы покормили их обильным завтраком, взятым из гостинницы: ни онe, ни погонщики ослов не имeли с собой никаких запасов и, слeдовательно, на цeлый день осуждены были оставаться без пищи.

Вообще невольно удивляешься, как мало eдят злосчастные египетские феллахи; обeд их — какая-то жижица с укропом и луком или чесноком, крохотные тонкие лепешки, вмeсто хлeба, да горсть фиников, изрeдка замeняемая рисом, но и эта eда — домашняя, в обстановкe наиболeе благоприятной; в других же случаях, на работах в полe или по найму — ничего кромe сухих фиников, да воды, и это нерeдко цeлые недeли подряд. Чeм тут, кажется, живу быть, а они не только живы, но весь день работают под безоблачным жгучим небом страны своей.

Подкрeпясь завтраком и кофе и отдохнув затeм с часок, мы двинулись на осмотр ближайших от стоянки нашей развалин.

Большие и прекрасные сами по себe, онe, однакоже, кажутся мелкими послe величественных громад Карнака.

Поэтому на этот раз мы отдали болeе внимания иероглифическим надписям и "картушам" царей.

Как, в самом дeлe, отстают от жизни учебники наши, в особенности учебники истории. Всe мы, люди, учившиеся истории лeт двадцать-пять, тридцать тому назад, привыкли соединять со словом иероглифы представление о чем-то невeроятно запутанном, совершенно даже непонятном. Между тeм уже шестьдесят лeт тому назад извeстны были всему ученому миру работы Шамполиона, съумeвшего прочесть иероглифы и доказавшего, что они представляли один из наиболeе легких для понимания способов письма. До работ Шамполиона мы знали историю Египта, его быт и религию по крайне отрывочным данным, сохранившимся у Геродота, Страбона и Диодора Сицилийского. Между тeм безконечные стeны, колонны и потолки громадных развалин и гробниц, оставленных древним Египтом, сплошь расписаны были рисунками и надписями; но что обозначали эти рисунки, что говорили эти надписи оставалось [598] покрытым непроницаемою тьмою. Гений Шамполиона раскрыл и прочел эту великую книгу, развернул перед нами историю одного из величайших народов, выяснил разнообразные стороны древнeйшей и чрезвычайно высокой культуры. Послeдующия исслeдования облекли плотью остов, созданный Шамполионом, обогатили свeдения наши о бытe, религии и искусствe египтян, но они не измeнили ни одного из существенных выводов гениального француза.

В 1798 году найден был близь крeпости Розетты камень, теперь извeстный в наукe под именем розеттского камня, на котором выбиты были три надписи: одна иероглифами, другая письменами, которыми покрыты древние папирусы и которые теперь извeстны под названием "дэмотических", и третья — на греческом языкe. Можно было думать, с огромной долей вeроятности, что всe три надписи означают одно и то же, но на разных только языках. Так поняли это во всем тогдашнем ученом мирe. В греческой надписи было два собственных имени — "Птолемей" и "Клеопатра"; оба начинались с большой буквы; в двух других надписях было тоже по два слова, начинавшихся болeе крупными знаками; естественно было предположить, что эти слова соотвeтствуют словам: Птолемей и Клеопатра. Англичанин Юнг начал работать над этим вопросом, но из исслeдования его ничего не вышло, так как основная его мысль, господствовавшая в то время во всем ученом мирe, была та, что иероглифы — письмена исключительно символические. Прошло много лeт, и в 1821 году за исслeдование розеттского камня принялся Шамполион. Он попробовал совершенно отказаться от господствовавшего тогда понимания дeла и теорий и работать по новому пути. Он рассуждал приблизительно так: египтяне были великий народ и народ, создавший высокую цивилизацию. Немыслимо, чтобы великий народ не оставил какого-нибудь слeда языка своего; а если оставил слeд, то гдe же как не в своей странe, как не у потомков своих? Какой же из народов Египта всего скорeе может считаться потомком древних египтян? очевидно, копты, — во-первых, потому, что они одни из всeх народов Египта, о времени перехода которых сюда нeт никаких свeдений, и, во-вторых, потому, что лицо многих вождей, фараонов или богов, изображенных на стeнах развалин, очень сходно с типом лица современных коптов. Такова была первая посылка Шамполиона. Вторая была менeе обоснована, но проще. Он думал: взгляд на иероглифы как на письмена [599] исключительно символические — не привел ни к каким открытиям, не дал возможности прочесть их. Что выйдет, если принять иероглифы как письмо звуковое, т.-е. если каждый знак считать соотвeтствующим вполнe опредeленному звуку?

И вот, Шамполион, изучив коптский язык и письмо, приступил, на основe вышеизложенных двух посылок своих, к исслeдованию розеттского камня. Конечно, он остановился прежде всего на словах: Птолемей и Клеопатра. Что же вышло? Буква п — первая в словe Птолемей и пятая в словe Клеопатра. В начертаниях слов обeих негреческих надписей розеттского камня первый знак одного слова и пятый другого были тождественны по формe. Буква о — третья в словe Птолемей и четвертая в словe Клеопатра. В негреческих надписях третий знак одного слова и четвертый другого были тождественны.

Идя таким путем и с помощью звуков коптского языка, Шамполион доказал с полной ясностью, что оба начинающияся большими знаками слова негреческих надписей розеттского камня соотвeтствуют словам Птолемей и Клеопатра в надписи греческой. Затeм, как послeдствие этого, были установлены им два положения, тогда совершенно новые: что древнеегипетский язык так же близок к коптскому, как латинский к французскому или итальянскому, и что иероглифы — письмена не символические, а звуковые.

Дальнeйшие исслeдования повели к поразительным открытиям; не прошло десяти лeт, и Шамполион не только прочел и перевел множество надписей, но научил отличать иероглифические изображения от картин и даже составил грамматику древнеегипетского языка. Заслуга его была тeм выше, что письмо египетское оказалось сложнeе, чeм можно было думать вначалe при исслeдовании розеттского камня. Выяснилось, что двe негреческие надписи камня сдeланы не на разных, а на одногм и том же языкe, но разными способами: иероглифами, письмом общеизвeстным всeм сколько-нибудь образованным древним египтянам, и способом скорописи, письмом "дэмотическим", употреблявшимся только жрецами, учеными и изрeдка царями в письменных сношениях их.

Рассмотрeнием иероглифов и картушей царей преимущественно занялись мы во вторую половину дня, так как уже порядком намаялись, бродя по гробницам царей, взбираясь затeм на горы и спускаясь оттуда.

Домой отправились мы раньше обыкновенного, когда солнце было еще достаточно высоко. [600]

Подъeзжая к Нилу, я обратился к спутникам: — Ну, как, господа! добрались мы почти до тропика, а в Нилe не выкупались, — право совeстно; давайте окунемся, пополощемся.

Предложение было принято. Мы доeхали до нашей лодки,. отпустили до завтра погонщиков и дeвочек-спутниц и раздeлись в лодкe.

Что за чудная вода в Нилe! — чистая, свeтлая, совсeм мягкая и очень приятная на вкус. Не даром существует арабская поговорка: "кто раз попробовал нильской воды, непремeнно еще придет пить ее". Великолeпное купанье; мелко только с нашей стороны, так как русло течения у этого берега под Луксором. Я забрался в воду первый, затeм и мои спутники А. И., и К. Н. Я уже вышел и почти одeлся, а A. И. у самой лодки присeл и как-то странно разводил руками.

— Вы, А. И., так разводите руками, что даже нильскую воду замутили; не пора ли вам выбираться в лодку?

Но А. И. не отвeчает, а лицо его приняло какое-то особенное выражение, не то грустное, не то растерянное.

— Да что вы? уж не крокодил ли вас схватил за ногу и держит? — спрашиваю я шутя.

Но лицо у A. И. изображает чуть не ужас; я машинально перегибаюсь из лодки и схватываю его за руку.

— Что с вами, что с вами?

— Кольцо, кольцо обронил, обручальное кольцо, — растерянно, с расстановкой, еле выговаривает наконец несчастный.

Песок в Нилe очень неплотный; стоишь; напр., в сажени от берега на сухом мeстe; простоишь двe-три минуты и уйдешь в песок, а кругом прососалась вода. Тяжелое золотое кольцо, упавшее в такой песок, всосется в него мигом, а тут, может быть, и сам А. И., разыскивая его и шаря руками по дну, еще глубже втоптал его. Моментально кормчий наш и гребцы раздeлись и принялись искать, но напрасно. Полтора часа до захода солнца бились мы тут, а кольца все-таки не нашли. В самом скверном настроении вернулись мы в гостинницу. Не раз вопрос возвращался к тому же предмету.

К. Н. принял роль обличителя.

— Ну что, — говорил он: — тратите вы денег не мало на разные пустяки, а тут что... Я в таком бы случаe ничего бы не пожалeл... Весь бы Луксор на ноги поднял...

— Да и я не пожалeю, — отвeчает А. И.: — только что толку, добьешься ли? [601]

— A не обратиться ли к консулу? — посовeтовал я.

Мысль мою приняли. А. И. рассказал консулу все и обeщал 1.000 франков за находку кольца. Консул отвeчал, что не только за тысячу, но и за двeсти франков отыскал бы кольцо, что нам безпокоиться нечего, чтобы мы отдыхали, и напомнил о приглашении к нему на обeд; а кольцо — увeрил он — отъищется непремeнно.

В восемь часов вечера, как условлено было наканунe, пришли мы к консулу.

Дом его построен не совсeм так, как у нас. Камень очень порист, так что легко пропускает сквозь себя воздух, что, конечно, улучшает вентиляцию; окон много, и они довольно велики. Вход крыльцом в четыре или пять ступеней; с крыльца стеклянная дверь, и рядом с ней два окна. Первая комната, куда попадаешь прямо с крыльца, длинная, в родe широкого корридора; пол каменный, вдоль стeн узкие диваны; противоположная входу стeна сплошная, без выходов. Из первой комнаты двери направо в кабинет и приемную, большую комнату, в пять окон, два по одному и три по другому фасаду; налeво от входной комнаты двe двери: первая, ближайшая к входу — в столовую, обставленную широкими турецкими диванами, а вторая, в самой глубинe, ведет, видимо, во внутреннюю часть дома, на женскую половину.

Разговор плохо клеился. Скоро стали собираться гости. Первым пришел мeстный доктор, араб. А. И. что-то особенно пристал к нему с расспросами, все добиваясь, в каком университетe прошел он курс медицины, и какая такая его медицина — в родe ли настоящих эскулапов, или скорeе как знахарки наши; но толку от него он так и не добился. Потом пришел начальник мeстной полиции. Затeм губернатор луксорского округа, родной брат консула. Но обeдать не дают. Есть хочется до тошноты. А. И. объявляет без церемонии, по-русски, конечно, что если ему eсть не дадут, то он заснет. Начинаем думать, не ошиблись ли, — может, званы мы на завтра? Но вот в половинe девятого входит в кабинет араб-слуга в бeлой рубахe и чалмe и в синем балахонe и раздает каждому из нас по полотенцу, а через минуту хозяин приглашает гостей в столовую. Перед входом в нее стоят двое арабов: один держит таз с крышкой, в верхней части которой, в особо для того устроенном углублении, лежит мыло; у другого в руках нeчто в родe большого чайника. И таз, и чайник из желтой мeди с рисунками, вырeзанными на [602] металлe, обe вещи — очень изящныя. Нас пригласили приступить к умыванию, но мы просили начать кого-нибудь из мeстных, чтобы нам только подражать ему и, слeдовательно, быть увeренным, что не сдeлаем ничего, по мeстным понятиям, неприличного или неловкого. Араб красивым движением снял крышку с таза, а другой стал поливать водой из чайника; умывали над тазом руки, обтирали полотенцами и брали их с собою. Мы сдeлали то же.

Столовая — довольно большая комната. По серединe ее круглый, весьма немалых размeров стол, примeрно аршина полтора в диаметрe. На столe огромный круглый мeдный поднос, такой величины, что он совсeм покрывает стол. Весь поднос покрыт очень хорошо вырeзанными на нем рисунками; загнутые края около вершка высоты и всe изогнуты как гофрировка дамской кофточки; на краях этих тоже рисунки. Поднос матовый и вычищен превосходно. Мeста приготовлены для семи человeк; против каждого мeста у краев подноса лежат четвертушка круглого тонкого хлeбца, обыкновенная серебряная ложка и другая ложка костяная, очень тонкая и длинная.

Хлeб и серебряная ложка лежат как у нас; при приборe, гдe у нас нож и вилка, тонкая костяная ложка, как наша ложечка, ножи и вилки, приготовляемые для пирожного и десерта. В трех мeстах стоят на подносe блюдечки с салатом из огурцов.

Вот мы и усeлись, К. Н. просит дозволения записывать названия кушаний. Ему, конечно, разрeшают это с большой предупредительностью.

Сидим, положа полотенца на колeни.

Слуга араб ставит в серединe подноса маленькую мисочку с какой-то красноватой жидкостью — это чорба, суп из голубей и баранины, приправленный томатами (или, что тоже, помидорами). Каждый берет его своею ложкой, так же, как у нас крестьяне eдят из одной миски. Суп вкусен, потому ли, что аппетит у нас адский, или потому, что дeйствительно вкусен — не знаю. Кончив суп, гости обтирают свою серебряную ложку кусочком хлeба и, смотря по желанию, или отправляют кусочек этот себe в рот, или кладут на поднос у края. Мы предпочли послeднее. То же повторялось послe всякого кушанья, которое eли ложкой; ложки же не перемeнялись.

Второе блюдо — бинза — кругленькие маленькие лепешечки, величиной с наши старинные трех-копeечники Николаевского чекана; [603] лепешки эти сдeланы из рису, приправлены луком и перцем и сильно обжарены на бараньем салe.

На третье блюдо подали четырех вареных голубей; хозяин собственноручно разрывал их на части и подавал по куску каждому из гостей; кости и остатки складывали тут же на подносe, каждый у своего мeста.

Четвертое блюдо — картофель в бараньей подливкe с томатом; каждый берет его собственными перстами, обмакивает в соус, а по окончании eды пальцы облизывает и потом обтирает полотенцем.

Пятое кушанье — фаршированная баранья нога. По тому виду, с каким смотрeли на нее хозяин и гости, и по тону их — видимо это plat de resistance. Хозяин успeл уже замeтить, что аппетит у меня лучше, чeм у сотоварищей моих, да и к eдe пальцами отношусь я мужественнeе, помня твердо: "взялся за гуж, не говори, что не дюж", а "назвался груздем, полeзай в кузов". Пробую баранью ногу — хороша; пробую начинку — еще лучше; приготовление ее сложное: туда идет протертое мясо и рис, лук, перец, гвоздика, коринка и еще разные специи; аромат превосходный. Хозяин, видя, что я быстро покончил со своей порцией, отламывает мнe здоровенный кусище и подает, держа его за кость; сотоварищи мои не так счастливы — им отрывают руками и подают мягкие части.

Шестое блюдо — мелохия — шпинат в бараньем жирe; в него мокают кусочки хлeба и обсасывают их; попробовали и мы было, но не могли продолжать — гадость ужасная.

Седьмое — кебаб — жареные бараньи позвонки и хвост — не представляет ничего особенного.

Восьмое — косамаши — то, что мы называем "сальсяфи", но начиненное рисом и бараньим фаршем.

Хозяин особенно усердно угощает меня; он даже говорит, что хороших гостей у него сегодня только два — я да начальник полиции. И подлинно хороши. Я eм за двоих, полицейский же — по малой мeрe за четверых. К. Н. так даже с ужасом поглядывает на него и повторяет: "вот утроба-то! и на Москвe таких не видeл, а сам как спичка... не в коня, видно, корм".

Девятое блюдо — кофта — бараньи сосиски, с огромным количеством перца.

Десятое — пилав — рис, вареный в бараньем жирe.

Одиннадцатое руз-блябан — рис, вареный в молокe с сахаром, с маленькой примeсью миндаля и каких-то специй. [604]

Это было послeднее кушанье, и для него-то и были положены длинные тоненькие костяные ложки.

С концу обeда, на подносe против каждого из нас накопилась препорядочная кучка всяких отбросков — костей, крошек и прочего. Салат, конечно, был тоже весь уничтожен. Питье давали какое-то неопредeленное, в родe лимонада. Хмельного не было видно; не пьют ли они дeйствительно, или только иностранцам хотeли показать строгое соблюдение мусульманского правила — не знаю. Подают за столом очень быстро. Едва оканчивает eду послeдний гость — блюдо снимается со стола и сейчас же становится слeдующее.

Как только встали из-за стола, началось умыванье, на этот раз не только рук, но и рта, усов и бороды. Каждый утирался своим полотенцем и потом отдавал его арабу-слугe. Хозяина за обeд не благодарили, а немедленно усаживались на окружавшие комнату диваны, поджав под себя ноги. Хозяин сeл даже первый. Оказалось, обeд не считался конченным. Едва усeлись гости, кто по-турецки, кто по-нашему, подали кофе, варенье и длинные трубки. Я не курю. Е. Н. и А. И., отказавшись от трубок, затянулись московскими папиросами. Кофе был так хорош, что я выпил три чашки, чeм, видимо, очень польстил хозяину.

Не прошло и получаса послe обeда — гости стали подниматься, благодарить хозяина и уходить. Мы послeдовали общему примeру.

Темнота была — зги не видно; нас с фонарями проводили до гостинницы.

Перед самым сном встрeтили мы конторщика гостинницы. Оказывается, о потерe кольца знает уже весь Луксор. Консул заказал особую молитву в мечети и перед ней объявил, что кольцо "москова" отыскать нужно, что нашедший его получит хорошую награду, а что пока нужно молиться об удачe завтрашних розысков.

______________

На слeдующий день, 22-го марта, встали мы опять чуть-свeт, чтобы eхать на тот берег Нила осматривать развалины Мединет-Абу. У того мeста, гдe А. И. обронил вчера обручальное кольцо свое, толпилось уже человeк пятьдесят; они еще не принимались за работу, выжидая, чтобы солнце согрeло воздух.

Как и наканунe, двинулись мы на ослах. До Мединет Абу всего каких-нибудь три версты, и мы скоро приeхали туда. [605]

Значительная часть развалин этих была затянута илом и занесена песком, а главное, засыпана горами мусора: в юго-западной части их образовался даже большой и крутой холм, на котором стояла арабская деревушка. Теперь, послe продолжительных раскопок, большая часть развалин снова увидeла свeт Божий.

Всe здeшние древния постройки обращены были к Нилу, прямо на восток, и вся совокупность их обнесена надежной кирпичной оградой.

В настоящее время среди развалин этих ясно можно отличить три главные части: храм Тутмеса II, Большой храм и храм Рамзеса III.

Всeх меньше да и не особенно интересен храм Тутмеса II, — самое, впрочем, древнее здание всей этой группы. Часть его комнат покрыта надписями на коптском языкe, потому что в ней была устроена христианская церковь и богослужение отправлялось нeсколько вeков под-ряд.

Большой храм посвящен богу Аммону, а выстроен Рамзесом III. Это — послe карнакского и луксорского храма — самое большое из зданий древних Фив.

Он состоит — также как и храм карнакский — из ряда чередующихся пилонов, дворов с колоннадами по стeнам их и зал, заполненных колоннами. Прототип колонн, как и во всeх храмах Фив — стебель священного лотоса, увeнчанный или бутоном этого цвeтка, или цвeтком, уже распустившимся; особенность же колонн этого именно храма та, что онe, изображая лотос, представляют верхушкой своей увядающий уже цвeток его; при этом бросается еще в глаза такая особенность: если в одном отдeлении потолок положен над колонной прямо на цвeток, то в слeдующем на цвeткe лежит четырехъугольный каменный прямоугольник, и на него уже опирается потолок.

Храм этот, воздвигнутый в память подвигов Рамзеса III, замeчателен, кромe архитектуры своей, еще рисунками и надписями, посвященный походам и побeдам этого одного из славнeйших фараонов.

Еще Шамполион описал картины, покрывающие три стeны второго двора храма, представляющия празднование годовщины вступления Рамзеса на престол.

На первой картинe 12 военачальников выносят из Дворца богатeйшие носилки, с установленным на них подобием трона, на котором сидит фараон, украшенный всeми [606] знаками своего царского достоинства; трон осеняют крылами своими золотые фигуры Истины и Справедливости; перед ним же стоят сфинкс — эмблема Мудрости, соединенной с Силой — и лев, символ Смeлости; вокруг трона идут дeти жрецов, несущия скипетр, колчан и другие доспeхи царя; важные сановники огромными опахалами колеблют воздух вокруг царских носилок. Впереди идут музыканты, родственники царя, и сын его, несущий перед ним благовоние; сзади же — жрецы и воины.

На другой картинe царь уже в храмe Горуса; он подходит к жертвеннику, плещет на него духами и жжет ароматы.

На третьей — 22 жреца несут статую божества; царь идет за ними; один из жрецов читает молитву. установленную на случай, когда божество переходит порог своего храма.

На четвертой картинe верховный жрец выпускает из рук своих птиц, повелительниц четырех стран свeта, и просит их летeть и повeдать Сeверу и Югу, Востоку и Западу, что Рамзес возложил на голову свою корону, символ власти над всeми верховыми и низовыми странами (т.-е. над всeми расположенными и вверх, и вниз по течению Нила).

На пятой картинe Рамзес благодарит богов.

На шестой — он золотым серпом срeзывает сноп пшеницы и возвращается домой.

Вся живопись этой залы дает ясное изображение торжественных церемоний древнего Египта. Живопись же наружных стeн храма представляет подробное описание тeх походов и битв, которые, в течение семи лeт, требовали напряжения всeх сил страны, для отражения соединенных сил девяти народов, и закончились такими блестящими побeдами, что в память их воздвигнут был этот храм. И самые картины, и обширнeйшие иероглифические тексты под ними дают такое подробное описание этой борьбы, каких не имeем мы ни об одном историческом событии ранeе нашествия Ксеркса на Грецию (не считая, конечно, троянского похода, так как передаваемые Илиадой события могут быть оспорены во многих подробностях). Таблиц и надписей всего десять, и под каждой обозначено время, к которому относятся изображаемые и описываемые ими события. Много мeста потребовалось бы, чтобы изложить их, и потому скажу только о тeх двух, которые особенно врeзались мнe в память. Одна из них изображает морское сражение у устья Нила. Форма и отдeлка египетских [607] судов, вооружение и приемы борьбы египтян, устройство парусов и дeйствие ими — одни и тe же. Против них сражается соединенный флот нeскольких народов, и суда каждой нации очень отличны от судов их союзников; отличается и вооружение, и способ управления, не говоря уже о лицах сражающихся. Эта картина поражает удивлением при видe того совершенства, с которым рeзец египетского художника умeл самыми общими чертами и нерeдко в самом небольшом размeрe передать главнeйшие особенности типа каждой народности, так что всегда отличишь еврея от египтянина, негра от кочевника сeверной Африки, жителя островов Средиземного моря от малоазиица. По той же картинe ясно начинаешь понимать, как велико, должно быть, было могущество Египта, если и в тe отдаленные времена, при рeдкости и враждебности сношений между чуждыми народами, все же соединялись вмeстe и финикияне, и жители Малой Азии, и островитяне, предки древних греков, и поселенцы сeверной Африки, чтобы всeм вмeстe, совокупными силами, ударить на общего врага.

На другой картинe царь представлен сидящим на большом возвышении; перед ним, но ниже его, стоит человeк и пишет под его диктовку; дальше тянется ряд запряженных быками и буйволами телeг, наполненных какими-то неопредeленной формы кусками, а еще далeе — горы человeческих тeл и голов. Содержание картины поймешь не сразу, но его разъясняет подпись. Одно из племен Палестины, вeроятно подвластных Египту, ослушалось велeний фараона, который и пришел наказать его; а чтобы дать сосeдним племенам понятие о мeрe взыскания своего, он велит написать, что хотeл бы послать им на показ головы убитых, но такая посылка потребовала бы слишком много подвод, а потому приказывает он оскопить 12.535 человeк и шлет сосeдям вещественные тому доказательства, добавляя, что будет и с ними то же, если когда-нибудь ослушаются воли его.

Трудно передать то сначала отвратительное, а потом прямо гнетущее впечатлeние, которое производит картина эта, когда смотришь на нее, только-что услышав перевод ужасной надписи... Вот были времена!.. Болeе десятка тысяч оскоплений живых людей, чтобы избeжать неудобств посылки голов или прикосновения к мертвым тeлам! Я смотрeл на эту картину; мнe было противно; и все же я не мог оторваться от нее — воля была подавлена, воображение полонено исполинским размахом звeрства, звeрства над десятками тысяч людей. И есть еще люди, [608] которые утверждают, что человeчество не движется вперед, что цивилизация — только лицемeрие!.. Да мыслима ли теперь хоть тeнь урока, подобного Рамзесову, не только у нас — даже в Индии, даже в Китаe?!.. Скажут, быть может, что фараон этот был особенно жестоким правителем, кровожадным звeрем. Нeт; его ужасный поступок был в нравах того времени, а сам он в обыденной жизни был человeк не злой — прекрасный семьянин, любящий муж и нeжный отец — так гласит история. Одно из доказательств тому — в третьем храмe группы развалин Мединет-Абу. Этот храм построен тeм же Рамзесом III, но рeзко отличается от всeх прочих храмов древнего Египта. Думали даже, что это остаток дворца, а не храма; но потом такое предположение было опровергнуто. Архитектурная особенность этого храма — в том, что он выстроен в три этажа и имeет окна, чего нeт ни в одном из других храмов; окна эти легки, красивы и отлично отдeланы. Особенность же декоративная в том, что часть выступов упирается на тонко-исполненные карриатиды, и сценам войны и жизни внeшней отведена только одна стeна; всe же прочие представляют Рамзеса III в семьe, с женой и дeтьми. Эти картины показывают человeка не только не злого, но прямо добродушного. Из числа их обращают на себя особенное внимание двe. Одна на внутренней сторонe второго этажа; царь сидит в красивом глубоком креслe; царица стоит возлe него и подает ему какой-то плод, а он одной рукой берет ее за руку, а другой нeжно треплет за подбородок; поза его превосходна, выражение лица так полно ласки и доброты, губы улыбаются так привeтливо, а глаза смотрят так тепло и хорошо, что на картину эту смотришь, смотришь и глаз отвести не хочется. Другая, еще лучшая, картина на наружной стeнe третьего этажа, так что рассмотрeть ее хорошо можно только в бинокль и отойдя довольно далеко. Рамзес играет с женою в шахматы. Видимо, он сдeлал неожиданный для нее и опасный ход; она, только-что смeявшаяся перед тeм, как будто слегка растерялась и удивленно приподняла лeвую бровь. Одна из ног Рамзеса вытянута под столом и он слегка толкает ногу жены; рука царицы с откинутым широким рукавом лежит на шахматном столикe, и Рамзес, протянув руку, чуть-чуть касается жениной ниже локтя, и по положению пальцев видно, что тихонько гладит ее; удачный ход царя отразился на нем: нижняя губа словно подобрана, как будто чтобы скрыть добродушно-насмeшливую [609] улыбку, которая все же пробивается наружу; голова наклонена вперед, глаза смотрят весело и свeтло.

Высоко у египтян стояла женщина, и глубоко внeдрено было семейное начало на основe внимания, любви и нeжности к женe и дeтям. Это доказывают бесчисленные картины и надписи на стeнах гробниц и храмов и другие памятники; так, в одном из послeдних, в "Наставлениях Пта-Хотепа", — соотвeтствующем по значению своему для истории быта Египта нашему Домострою Сильвестра, — между прочим, говорится: "если ты человeк благоразумный, устрой хорошо дом твой; люби жену твою без ссор, корми ее, говори с нею — это краса членов твоих; обливай ее благовониями; весели ее, пока ты жив; она — имущество, которое должно быть достойно своего владeльца".

Болeе четырех часов пробыли мы в Мединет-Абу. К завтраку нужно было поспeть в гостинницу, и в половинe двeнадцатого мы были уже у Нила.

Человeк пятьдесят по прежнему работало в водe, в поисках за кольцом.

У каждого в руках — кубической формы жестянки, такие, в каких возят керосин, — снята только верхняя крышка. Стоят работающие длинным рядом, плотно друг возлe друга, жестянки опущены в воду и каждый захватывает ими и загребает в них песок. Шагах в пяти за первым рядом работает второй ряд по слeдам первого, выбирая слeдующий, болeе глубокий, слой песку. Когда жестянки наполнятся, весь ряд выносит их на берег, рассыпает на пескe и, разгребая руками, ищет кольцо. Начальник полиции и консул лежат, развалясь в лодкe, перевозящей нас через Нил, и изрeдка окриком подбодряют рабочих.

Мы садимся в лодку.

— Тут есть представители почти каждой луксорской семьи, — говорит консул.

А. И. безнадежно смотрит на всю эту возню. Нам кажется весьма рискованной мысль вычерпать из воды Нила слой песку в пол-аршина толщиной на пространствe сажен тридцати в длину и сажен пятнадцати в ширину. Но луксорцы смотрят на это видимо иначе и работают уже болeе пяти часов и живо, и весело. A. И. говорит. что ему совeстно смотрeть на них. К. Я. соглашается и предлагает ему во всяком случаe вознаградить слегка этих своеобразных кладоискателей. [610]

— Дам я им сотню франков сегодня вечером, — говорит А. И.: — а то и кольцо потерял, я совeстно еще будет, что эти несчастные цeлый день проработали из-за меня.

Нам пора было переeзжать через Нил, — иначе могли бы опоздать к завтраку. Я поднимаюсь первый... Но что такое?! Направо от нас раздались протяжные сдержанные крики: "хо, ох-хо, ох-хо-хо!" Работавшие около нас подняли головы, повернулись, смотрят. Еще крики, болeе громкие крики. Работающие кто медленно поворачивается, выходит на берег и бросает жестянку, кто бeгом кидается к той кучкe людей.

Смотрим — какого-то феллаха подхватили на руки и подняли на воздух. Веселые, радостные крики слышатся со всeх сторон. Консул вскочил, вскочил полицейский, вскочил и драгоман наш Дмитри. Всe трое кричат неистово. Им отвeчают веселые, довольные голоса.

— Нашли кольцо, нашли! — говорит консул, и то же повторяет за ним m-r Дмитри.

Толпа приближается к нам. Поднятый на руки феллах отбивается; его опускают на землю, он лeзет в воду и, подойдя к кормe, гдe сидит А. И., осторожным, нерeшительным движением подает ему кольцо. Сильное волнение и сомнeние видны на лицe его: — "то ли кольцо", повидимому, думает он. Совершенно машинально, с каким-то отупeвшим лицом, смотрит А. И. на кольцо и видимо не вeрит удачe. Мгновенно сомнeние его передается и нам: — Не подкинули ли чужое? — вырывается замeчание у К. Н.

— Да смотрите же внутрь на надпись! — почти неистово кричу я.

А. И. поворачивает кольцо, нагибается, читает. Еще секунда, — и радостное, торжествующее лицо его показывает нам, что сомнeния нeт. Это его, его обручальное кольцо.

— По-русски... и год... и... и мeсяц, и число... имя... — заикаясь, говорит он. — Мое, мое! — и быстрым движением надeвает его на палец, и опять, словно не вeря тому, что сам видeл и прочел, снимает его, читает еще раз и опять плотно надвигает на палец.

С шумом, смeхом и криком толпа окружает лодку. В одну минуту сдвинули ее с мели. Десятка два народу усeлось с нами, и мы плывем к Луксору. Нас встрeчает толпа, и толпа же провожает нас до ворот гостинницы.

Туда входят с вами консул и три или четыре человeка. Консул рeшает, что нашедший получит три наполеона, т.-е. [611] 60 франков, цeлое состояние для бeдного феллаха. А. И. просит дать ему 5 наполеонов, т.-е. 100 франков, и уплачивает 1.000 франков, чтобы наградить всeх работавших, так как без общей работы один ничего не сдeлал бы.

Послe того мы отправились осматривать луксорский храм, ближайший к гостинницe и пристани.

Теперь идут там раскопки. Кто не видeл подобных работ в Мединет-Абу и Луксорe, тот едва-ли представит себe, какие горы мусора накопляются мало-по-малу, среди развалин Фив. Ходили мы, напр., по одной из зал луксорского храма; колонны тe же, что и в древних храмах, но только показались нам поприземистeе; но вот подходим к новому ряду их, и за ним обрыв сажени три, четыре, — это французы вычистили мусор; в этой части зала колонны обнажались от самого основания, и теперь очевидно, что онe так же стройны и легки, как и в других храмах. Но как могло накопиться в серединe храма мусору на три, четыре сажени в высоту!?

С луксорском храмe особенно замeчателен обелиск у входа в первый пилон; прежде их было два: один, меньший, подарен Франции Мегмедом-Али и украшает теперь площадь Согласия в Парижe, а другой — и выше, и болeе тонкой работы — стоит еще на своем мeстe. В том же храмe есть продолговатый зал, в родe корридора, раздeленного вдоль на три части двумя рядами колонн; всeх колонн этих 14, и каждая болeе семи сажен высоты.

Нeкоторые из картин и надписей превосходно исполнены и очень интересны. Недалеко от святилища, напр., на одной из стeн, представлено рождение строителя храма Аменотепа, причем боги не только присутствуют при этом, но и облегчают матери тяжелое дeло разрeшения от бремени.

Одна из надписей, прославляя фараона, говорит, что ему приносят в дань "и дeтей своих, и лошадей, и безчисленное количество серебра, желeза и слоновой кости" — такие даже народы, которые по удаленности своей "не знали не только путь к Египту, но даже и самое имя его".

Выстроен храм так, что длиною своей он параллелен Нилу; для защиты его от наводнений возведена была при Птолемеях надежная плотина, вполнe сохранившаяся и понынe и у которой находится теперешняя луксорская пристань.

Остаток дня мы употребили на выяснение себe, по имeвшимся у нас пособиям, нeкоторых подробностей, касавшихся религии и божеств древних египтян. [612]

Была ли религия их единобожием или многобожием?

Она была единобожием по существу и многобожием по формe, "пантеистическим единобожием", как мeтко характеризовал ее Шамполион.

"На вершинe египетского пантеона, — говорит Масперо, — парил бог единый, бессмертный, несотворенный, невидимый, сокрытый в недоступных глубинах бытия". Это — "Ну", творец и вседержитель. Он существо высшее, само собой и само в себe зародившееся, всесовершенное и всезнающее. Не порожденный ни небом. ни землею, Ну — сам отец отцов и матерей мать; сам себe равный, недвижный в своих совершенствах, он присутствует и в прошедшем, и в будущем. "Я — все", гласит о нем одна из надписей; "я — все, что было, есть и будет, и ни один из смертных не снял завeсы, покрывающей меня". Ну всюду чувствуешь, но не осязаешь. Он наполняет вселенную, но никакой образ не может дать какое-нибудь, хотя бы самое слабое, представление о нем и о его величии. Вот почему египтяне не строили ему храмов, не пытались изобразить его в какой-нибудь доступной пониманию человeка формe и даже не рeшались возносить непосредственно к нему мольбы свои".

Каждое проявление Ну есть божество. Всe божества эти — и велики, и могущественны, но у всякого свои особые, только ему одному присущия черты и отдeльная цeль существования. Эти божества хотя и не в полной мeрe, но все же могут быть поняты человeческим разумом, а потому люди в состоянии изобразить их в том или другом видe; сообразно с свойствами каждого люди могут обращать и обращают к ним молитвы свои.

Божества эти — посредники между великим "Ну" и миром, людьми и вещами. Им строят храмы и приносят жертвы; изображениями их украшают виднeйшия и красивeйшия мeста.

Число этих божеств очень велико. Одни из них пользовались исключительным уважением в однeх, а другия в других частях Египта; одни считались как бы старшими и болeе почетными, другия чествовались менeе.

В каждой мeстности было три божества, троица, пользовавшаяся особым почетом. Первое лицо троицы — божество дeятельное мужского пола; оно соединяется обыкновенно с представителем болeе косного принципа, олицетворяемого богиней; соединение их дает жизнь третьему существу, нерeдко столь же и даже болeе могущественному, нежели произведшие его. [613]

Всего извeстнeе — троицы Мемфиса, Фив и Абидоса.

Мемфисская троица — Фта, Сахт и Иммутес. Фта — "властитель мудрости, тот, что все исполняет с искусством и мудростью"; "он отец начал, творец яйца, солнца и луны, тот, что воздвигнул свод небесный". Изображают его обыкновенно стоящим на крокодилe (символ побeды над тьмою и злом) и с священным жуком на головe (символ творения). Сахт — подруга Фта; она творящая и разрушающая сила природы, она изгоняет нечестие, наказует виновных; изображают ее в видe женщины с головою львицы. Иммутес — сын Фта и Сахт.

Фиванская троица — Аммон, Му и Коон. Аммон во многих свойствах своих сливается с Горусом или Ра, третьим лицом Абидосской троицы, и потому я не буду здeсь говорить о нем.

Троица Абидоса — Озирис, Изида и Горус. Эта троица пользовалась исключительным почетом не только в Абидосe и прилегавшей к нему части Египта, но и во всей странe, на что явно указывает множество храмов как в нижнем, так и в верхнем Египтe; ее же касается и множество надписей, так что египтологи всего полнeе знакомят нас с этими именно божествами.

Озирис — воплощенное добро и справедливость. Когда зло овладeло миром, Озирис спустился на землю и начал борьбу. Зло, в лицe Тифона, брата Озириса, одолeло его; он был убит, тeло его изрублено на куски, и куски эти разбросаны по всей землe. Изида, неутeшная жена Озириса, стала собирать куски этого дорогого ей тeла, собрала их и похоронила на островe Филэ, нeсколько выше первых порогов Нила, в очаровательнeйшей из мeстностей Египта. Но, хороня куски тeла Озириса, Изида не знала еще, что Озирис уже воскрес. A между тeм он не мог не воскреснуть: зло могло временно подавить добро и справедливость, но погибнуть окончательно онe не могли. Великая жертва Озириса не осталась без слeда: он сам воскрес вмeстe с добром и справедливостью. Сыну своему Горусу, восходящему сияющему солнцу, поручил он отплатить Тифону за поругание добра и справедливости, и Горус исполнил волю отца.

Озирис олицетворяет добро и справедливость; но временно он погибал, оставлял землю, поэтому он же является представителем солнца, оставившего землю, — солнца в ночи. Как представитель добра, Озирис овладeвает душой каждого [614] умершего, едва только перейдет она в подземное царство, и он же защищает ее там от всяких нападений. Как представитель солнца в ночи, Озирис указывает душe в подземном царствe путь к судилищу ее. Как представитель справедливости, Озирис судит душу и объявляет ей приговор. Судит же он в присутствии сына своего Горуса (восходящего, сияющего солнца), причем Горус держит вeсы, на одной чашкe которых добрые, а на другой злые дeла покойника, а Анубис (всегда изображаемый. человeком с шакальей или собачьей головой) заправляет душой во время суда, между тeм как Тоот (божество в видe человeка с головой ибиса) записывает худые и добрые дeла и постановленное Озирисом рeшение.

Итак, Озирис — олицетворение добра и справедливости и солнца в ночи; он страдает за зло, искупает грeхи людей; он — владыка и путеводитель души в подземном мирe, и он же верховный судья всeх дeл человeческих.

Изображают его обыкновенно в видe человeка или мумии с зеленоватой головой.

Изида — сестра и жена Озириса; в ней прирожденная любовь к добру; она стремится к нему, чтобы оно оплодотворило ее; ее отчаяние, ее слезы облегчают воскресение Озириса. Изображают Изиду в видe женщины, на головe которой каменная табличка с ее именем.

Горус или Ра — сын Озириса и Изиды. Озирис — солнце в ночи; его сын Горус — солнце восходящее, сияющее. Он пользовался особым почтением и поклонением в Египтe. Послe смерти и воскресения отца своего Озириса он, по его приказанию и при содeйствии Анубиса и Тоота, поражает Тифона, представителя зла. По этому поводу "похоронный отпуст" египтян (в гроб каждого покойника клался такой отпуст) говорит: "Силен Ра — слабо нечестие. Высок Ра — попрано нечестие, жив Ра — погибло нечестие". Блеск побeды над Тифоном дeлает Горуса представителем торжествующей справедливости и торжествующего свeта. Как представитель торжествующей справедливости, он на судилищe Озириса держит вeсы с добрыми и злыми дeлами; как представитель торжествующего свeта он восходящее, сияющее солнце, явлением своим побeдившее тьму; а так как яркое солнце есть солнце животворящее, то Гору,с — творец всeх существ: животных и людей.

Будучи творцом людей, Горус естественный представитель нужд их и ходатай за них, и перед другими божествами, [615] и перед самим великим Ну; отсюда и весьма распространенное поклонение ему.

Вот как обращается к Горусу тот же похоронный отпуст: "Слава тебe, Горус, слава тебe! Когда ты движешься по тверди небесной, боги идут вслeд за тобою с радостными криками"... "Ты выходишь, ты восходишь, ты проходишь в самой выси небесной истинным благодeтелем, по приказу Ну. Торжествует небо, радуется земля, ликуют боги и люди".

Горус считается также главным покровителем Египта и отцом фараонов.

Итак, Горус или Ра, восходящее сияющее солнце, облегчает страдания отца своего Озириса, побeждает зло и тьму, дает жизнь и свeт всему на землe, помогает отцу в загробном судилищe и покровительствует Египту и его фараонам.

Изображают Горуса различно; особенно же часто — человeком с головой копчика, на которой покоится солнечный диск, охваченный сверху змeей.

Перечисленными божествами далеко, конечно, не исчерпывается египетский пантеон. Но всe они образуют одну семью, всe исходят из одного начала — от великого Лу, всe представляют первичные силы или явления природы. Всe они лишь звенья между богом с одной стороны, природой и людьми — с другой. Они живут, движутся, борются и торжествуют. Но и борьба, и торжество их — только из-за человeка, и только ради человeка.

В вeчной заботe своей о человeкe, — божества, чтобы укрeпить в нем благочестие и имeть при нем всегдашних представителей своих и наблюдателей за ним, вложили в нeкоторых животных частичку божественного существа своего. Естественно, что таким животным люди оказывали особый почет и уважение. Одни из этих животных распространяли наблюдение свое на всю страну, и поэтому и почитались всюду — таков был Апис; другие были влиятельны в одной мeстности и не имeли значения в другой.

Итак, единство бога и множественность форм, под которыми проявился он — основная черта египетской феогонии. Каждая форма проявления бога соотвeтствовала одновременно и извeстному принципу, и какой-нибудь силe или явлению природы; Озирис, напр. — олицетворение добра и справедливости и представитель зашедшего солнца, — солнца в ночи. Поэтому-то Шамполион был вполнe прав, назвав религию египтян "пантеистическим единобожием". [616]

Общераспространенное понятие о религии египтян далеко не соотвeтствует ее существу; второстепенная добавка к вeроучению, касавшаяся почитания нeкоторых животных, дала повод считать вeру египтян системой грубого обожания животных; такою изображали нам ее в школe; к этому, правда, прибавляли, что высшие, развитые классы, поклоняясь животным, видeли в них, конечно, только образы божеств; но и с такою даже добавкой в умах юношества складывались весьма превратные понятия.

A между тeм религия Египта — высокая религия, достойная гораздо большего внимания, чeм отводилось ей до сих пор. Их Ну, дeйствительно, великий бог. Он допустил дитя свое, Озириса, совершеннeйшего представителя добра, сойти на землю, пасть под ударами зла и умереть для того, чтобы добро и справедливость снова могли взять верх и спасти людей. Вся семья исшедших из Ну богов — боги-учители и покровители человeка — нравственные, честные, великодушные. Ни один из них не запятнан дурным поступком, ни один не служит к соблазну; каждый, напротив, дает огромный материал для размышлений и самых глубоких, и самых возвышенных...

Вечером отправились мы, А. И. и я, посмотрeть "алмей". Мы не раз читали про их танцы; одно из лучших описаний таких танцев встрeчается у Флобера, кажется, в "Иродиадe"; знаменитая их пчелка художественно описана Максимом Дюкан и г. Крестовским в его "Дальних водах и странах". Еще в Каирe думали мы взглянуть на алмей, но знакомцы наши, мeстные публицисты, объяснили, что там алмей нерeдко притeсняет полиция, и что лучшие из них перебираются на время сезона путешественников в Фивы. Здeсь же в Луксорe оказалось, что за окончанием сезона хорошие алмеи уже выeхали, остались же только третьестепенныя. Рeшили мы взглянуть хоть на этих. Звали с собой К. Н., но он стал браниться и говорить, что на "срамныя" зрeлища не ходит.

Повели вас с фонарями — и вели довольно долго. По дорогe Дмитри купил нeсколько бутылок вина. Наконец, у небольшого, низенького домика потушили огонь и осторожно постучали нeсколько раз. Дверь открыла какая-то старуха, которая и провела нас через двор к небольшой постройкe; через низенькое крылечко вошли мы в невысокую комнату, аршин семь, восемь длины и аршин пять, шесть ширины. Вся комната устлана цыновками; у одной из стeн широчайший диван, высотой менeе шести вершков, а длиной во всю ширину [617] комнаты; в противоположной сторонe нeсколько низких скамеечек, обитых ковровой материей; с потолка висит лампа, в родe тeх, что приняты у нас в учебных заведениях; на подоконниках — разная домашняя утварь.

Нас встрeтили три женщины и один мужчина. Усадили на диван и стали рассыпаться в любезностях; переводил их нам Дмитри. Мы отвeчали поднесением вина, руками того же Дмитри. Через нeсколько времени мужчина, встрeтивший нас, вышел. Ему вынесли одну из скамеек, на которой он помeстился за дверью на крылечкe, и начал играть. Двe женщины стали переминаться с ноги на ногу, как бы подготовляя себя к танцам; потом движения их сдeлались нeсколько быстрeе, но ни изящества, ни красоты в них не было. К игравшему на дудкe присоединилась старуха, мeрно бившая в бубны. Женщины мало-по-малу раздeвались и, наконец, на них не осталось ничего, кромe ботинок на босу ногу. Все это было в высшей степени противно. Мы скоро сказали, что с нас довольно. Женщины моментально одeлись, а Дмитри объяснил, что третья, оставшаяся в комнатe, молодая и довольно интересная, хочет протанцовать нам свой любимый танец. Мы стали-было отнeкиваться, но и Дмитри, и танцорка, настаивали. Танцовала она в том же костюмe, в котором мы нашли ее по приходe, и танцовала хотя и без особого увлечения, но очень недурно.

Музыка шла медленным темпом, но мотив премилый. Сначала алмея что-то выдeлывала на мeстe, потом стала сгибать ноги как раз так, как нужно, чтобы сдeлать реверанс; затeм изгибала тeло, то наклоняясь вперед горизонтально и почти касаясь пола, то откидываясь назад, то медленно вращаясь слeва направо и справа налeво; но куда бы ни двигалось тeло, нижняя часть ног — от колeна до ступни — и голова были совершенно недвижны. О плавности движений можно судить по тому, что она поставила на голову пустую бутылку, а на горлышко ее зажженную стеариновую свeчку, и не только бутылка, но даже и свeча, ничeм не поддерживаемые, не шелохнулись ни разу.

Послe танца этого Дмитри раскупорил одну из бутылок. Хозяйка стала пить и поить Дмитри. Не прошло и пяти минут, как одна из них усeлась возлe нас на диван. В то же время Дмитри, схватив другую, стал обнимать и цeловать ее и говорил, обращаясь к нам: "il faut les encourager". Что за курьезную картину изображал этот старый, жирный сатир, обнимая танцорку! Но было очевидно, что и хозяйки, и [618] чичероне наш, имeли очень превратные понятия о намeрениях наших, а потому мы поспeшили встать, раскланяться и уйти без дальних околичностей.

Как потом смeялся над нами К. Н., когда мы все рассказали ему!

— И подeлом вам! В вертепe побывали, 60 франков за это заплатили, — ну, и подeлом вам, господа!

______________

23-го марта, утром рано, отправились мы пeшком осмотрeть в подробности большой карнакский храм и другие связанные с ним постройки.

Послe завтрака, в третий раз, поeхали на лeвую сторону Нила. В полях работающих было немного; большая часть хлeбов уж убрана, а пахота для третьего посeва еле-еле начинается. Убирают египтяне жатву очень своеобразно; они не только не косят, они даже не жнут, а просто-напросто руками вырывают вызрeвшие растения и тут же вяжут их в небольшие снопики. Если в корнях оказываются земляные комья, они обтряхивают их. Работа эта, конечно, куда копотливeе нашей уборки, но зато она разрыхляет в извeстной степени землю, да и сверх того на нивe не пропадает ни один стебель, а если хлeб не перезрeл, то не упадет ни один колос, ни одно зерно. Послe такой уборки поле совсeм не имeет того вида, как у нас; оно скорeе похоже на только-что тщательно вспаханное и забороненное. Такая уборка принята не только для злаков, но и для трав; их также рвут руками, но только не вяжут в снопы, а дают полежать на солнцe, потом собирают в кучи, навьючивают на ослов, везут в деревню и там только складывают в запас.

Пашут плугами самого первобытного устройства. Запряжка — невольно останавливающая непривычного человeка; идут часто в плугe вмeстe вол и осел, верблюд и корова; лошади же в упряжи мы не видeли ни разу в Египтe, кромe, конечно, Александрии и Каира.

Еще одна особенность этой части Египта. Несмотря на то, что нам приходилось не раз цeлыми часами eздить и ходить при 50 — 55° жары по Цельзию (40 — 44° по Реомюру), в тeни никто из нас не вспотeл ни разу; воздух до того сух, что влажность на тeлe испаряется моментально. Здeсь, в стовратных Фивах, быть может самая сухая мeстность земного шара. Пояс тропических дождей начинается южнeе; с сeвера дожди [619] сюда тоже не доходят, так как до Средиземного моря болeе 800 верст; с востока, от Красного моря, долина защищена горами, а с Запада тянутся безбрежные песчаные пустыни — Ливийская и Сахара.

Дождь в Фивах бывает в два, три года раз, в видe сильнeйшего тропического ливня, весьма впрочем непродолжительного. Его хватает, чтобы обмыть пилоны, колонны и статуи храмов, но сырость пропадает очень скоро. Этою сухостью воздуха, быть может, и объясняется то поразительное явление, что картины, раскрашенные четыре, пять тысяч лeт тому назад, всюду сохранились очень удовлетворительно; а если онe писаны на тeневой сторонe стeн и колонн или на потолкe, то краски их так свeжи и ярки, что им можно дать столько лeт, сколько тысячелeтий тому назад наложены онe.

На этот раз мы смотрeли Ремезион и колоссы Мемнона. Ремезион, погребальный памятник, в видe храма, сооруженный Рамзесом II, в воспоминание собственного его царствования, побeд и славы и чтоб замeнить ему гробницу. В сочинениях греческих писателей Рамзес II извeстен под именем Сезостриса Великого; его долго считали грознeйшим и славнeйшим из фараонов-завоевателей. Имя его стоит на огромном числe памятников, под описаниями и картинами блистательнeйших побeд. Однако тщательные исслeдования послeднего времени приводят к тому, что ореол славы, окружавший его, меркнет все болeе и болeе. Он дeйствительно был и побeдитель, и завоеватель, но совершил далеко не всe тe дeла, которые прежде ему приписывались. Многое, что было сдeлано предшественниками его, и в особенности Тутмесом III, он для чего-то пожелал представить как собственные свои дeла; достигнуто это простым, хотя и оригинальным способом, вводившим потом в заблуждение многия поколeния. Я говорил уже выше, что у каждой картины и у каждой большой надписи есть "картуш" царя, до которого онe относятся ("картуш» — имя царя, написанное иероглифически и обведенное овальной чертой). Рамзес II распорядился выбить многие картуши Тутмеса III и нeкоторых других фараонов и на мeстe их приказал начертать свои. Таким образом, послeдующия поколeния, видя картины и читая надписи, относили к его дeлам многое, сдeланное Тутмесом III и ближайшими его преемниками. Такая поддeлка могла имeть тeм болeе успeха, что храмы воздвигались обыкновенно цeлые столeтия и память людей, вопреки надписям, [620] не легко удерживала свeдения, какие именно картины той или другой части здания относятся до того или другого фараона.

Но Ремезион, к которому приeхали мы, бесспорно — создание Рамзеса II. Сохранилось от этого храма меньше, чeм от остальных трех больших храмов Фив: карнакского, луксорского и Мединет-Абу, так как он сильнeе всeх пострадал при землетрясении 27 года до Р. X. Размeры храма были очень обширны, а по красотe форм и по богатству украшений он, кажется, превосходит всe другие. Во дворe, слeдующем за первым пилоном, лежат остатки огромной статуи Рамзеса, невольно поражающие зрителя. Высота статуи была в восемь с половиной сажен, а вeс — около 81.000 пудов. И вся громада эта выработана из одной каменной глыбы. Невольно поражаешься терпeнием людей, рeзец которых способен был выполнить такую работу, и удивляешься механическим средствам, давшим возможность на сотни верст двигать такие чудовищные массы. Но сколько затрачено было с другой стороны бессмысленного труда также и персами, которые, по приказанию Камбиза, сбросили с пьедестала и обезобразили такую поразительную статую!

Картины, сохранившияся в храмe, посвящены изображению личных подвигов фараона, его строителя. На одной из них войско его обращено уже в бeгство, но он бросается в толпу врагов, поражает вождя их и возвращает побeду знаменам своим. Потолок одной из зал храма выкрашен в цвeт небесной лазури и усыпан золотыми звeздами.

Колоссы Мемнона не далeе версты от Ремезиона; лицом они обращены к Нилу, спиной к горам. Мы подъeзжали к ним сзади. Странное впечатлeние производят эти исполины, возвышающиеся среди гладкого, как ладонь, поля. Сидят они рядом, высоко к небу вздымают свои головы, а вокруг них все голо, пустынно, уныло; ни постройки, ни груды камней, ни дерева, ни куста, ни былинки, — одна сeрая ровная поверхность засохшего нильского ила.

Эти колоссы — самые большие статуи в мирe. Обe почти одинаковых размeров, обe из цeльного куска камня, обe около десяти сажен высоты. Изображают онe, кажется, Аменотефа III, сидящего плотно, сжав колeни и ноги, опустив руки вдоль туловища и чуть-чуть наклонив голову.

Одна из них снаружи очень попорчена, другая нeсколько расколота сверху. Кто говорит, что это дeло землетрясения, а кто — и, кажется, с большим основанием — что это работа [621] Камбиза. Расколотая статуя — славный, нeкогда звучавший при восходe солнца, колосс. В настоящее время доказано, что издававшиеся колоссом звуки совсeм не были дeлом воображения слушателей или обмана со стороны жрецов; есть в Египтe нeкоторые роды камней, которые, будучи смочены ночью росой, начинают быстро терять влагу при первых лучах восходящего солнца, и в них при этом происходит какое-то сотрясение или движение частиц, сопровождаемое звуком. Чтобы слышать этот звук, нужно, конечно, чтобы масса камня была очень велика и хорошо очищена от всяких других тeл. Экспедиция ученых, сопровождавшая Наполеона в Египет, занесла в свои журналы, что в карнакском храмe на восходe солнца нерeдко многие из членов ее слышали звуки, очень подходившие по описанию греческих авторов к тeм, что издавала одна из статуй Мемнона, только звук этот был слабeе, что и понятно, так как в карнакском храмe ни одного монолита, подобного колоссам Мемнона, не было. Звуки свои колосс издавал до времен Птолемеев. Тогда вздумали поправить изъяны, сдeланные временем в статуe, и среди работ этих, сопровождавшихся закраской и даже замазкой шапки на головe великана, он вдруг замолк, повидимому, на вeки.

У подножия этих исполинов, также как и среди развалин карнакского храма, можно вполнe ясно видeть, как повышается почва Египта, под влиянием слоев ила, отлагаемых разливами Нила. Камни, на которых стоят колоссы, на нeсколько уже аршин в илe, между тeм как прежде вода никогда не доходила до них. В карнакском храмe ил в серединe храма и, кромe того, по колоннам и пилонам совершенно ясно, до какой высоты захватывает их вода; она придала другой цвeт камням, да и кромe того точит камень так, что уже теперь основания колонн тоньше и болeе разрушены, чeм середина и верхушка их. Чeм дальше, тeм выше подниматься будет вода, будет портить великие развалины и заносить их илом. Если ближайшие поколeния не займутся тeм, чтобы оградить всe памятники египетской старины крeпкими сплошными каменными плотинами. — храмы, конечно, не простоят столько вeков, сколько видeли они уже до сих пор...

Вторую половину и вечер этого дня провели мы очень разнообразно. Сначала пошли к консулу. Угостил он нас кофе и вареньем с холодной водой, потом дал цeлое представление. Вооружил нeсколько человeк такими щитами и копьями, которыми дерутся махдисты, и в первой от крыльца [622] комнатe своего дома устроил нeчто в родe турнира. Зрeлище оказалось довольно забавное. Люди консула, частью уроженцы Судана, частью принимавшие участие в экспедиции против Махди, изображали собой дикарей и всe приемы борьбы их; они то извивались как змeи, то присeдали, прикрываясь щитами, то ползли, держа щит выше головы, то кувыркались и прыгали, норовя поразить противника. Все это дeлалось довольно ловко; но как все это в дeйствительности жалко и ничтожно не только перед ужасной шрапнелью или ружейными залпами, но даже я перед сeрой щетиной штыков хотя бы и развернутого строя!

Послe боя бельгийцы отправились домой, а нас консул повел по домам и лавкам разных антиквариев. Спутники мои купили какие-то мелочи; К. Н. между прочим, приобрeл маленькую статуэтку Озириса, которой по малой мeрe 4.000 лeт от роду. Когда же совсeм стемнeло, мы всe пятеро путешественников, оба драгомана, консул и трое слуг его, двинулись на ослах в карнакский храм посмотрeть его ночью при бенгальских огнях.

Луна еще не всходила, и дорога совсeм была не видна. Не отъeхали мы и полуверсты от Луксора, а в воздухe уже все замерло — ни звука, ни шелеста вeтерка. Иногда попадались нам пальмы; фантастически вырисовываются онe в темнотe, и как-то странно глядят сквозь вeтви их мерцающия в небe звeзды. Но вот впереди перед нами сумрачно и высоко в небо подымается какая-то громадная темная масса: это — первый исполинский пилон; вот мы уже подъeхали к нему вплотную, вот вступили в серединный проeзд; глухо отразились от стeн его звуки копыт наших осликов, и таинственно глядeло темное пространство первого двора; мы въeхали туда и спeшились.

В залe колонн и во дворe карриатид и обелисков m-r Дмитри показал нам десятка полтора картин, — одна другой лучше. Он то заставлял нас уйти в глубь залы, а сам в серединe центрального прохода зажигал красный, синий, желтый или зеленый огни; то помeщал нас в серединe, а освeщение дeлал сбоку; то посылал нас дальше в глубину храма, то заставлял подняться на нeкоторую высоту, а сам оставался внизу. Эффект освeщения был бесспорно особенно хорош тогда, когда свeт, все поднимаясь, доходил до верхушек колонн. Колонны эти при громадной высотe их кажутся снизу слившимися с небом, и только в тe моменты, когда пламя засвeтит особенно ярко и дойдет до верхушек их, — сумрачно и строго выдвинутся с воздушной высоты их широкие капители, станут [623] видны на нeсколько мгновений и потом опять мало-по-малу тонут во мракe ночи, и самая ночь, по мeрe того, как догорает и гаснет огонь, спускается ниже и ниже, наконец охватывает также и нас.

Когда всe огни были сожжены, мы вереулись на большой двор; оказалось, взошла луна, — правда, в видe узкого серпа, но все же прибавляя много свeта. Мы думали возвращаться, но Дмитри услал ослов и погонщиков в противоположную часть храма, и нам предстояло сдeлать по развалинам чуть не цeлую версту. Дмитри совeтовал осторожность и внимание, чтобы не наткнуться в темнотe на острые углы многочисленных каменных груд. Мы ничего против прогулки не имeли; другие же были как будто недовольны. Но Дмитри явно до тонкости знал свое дeло, и едва вступили мы в середину развалин, как всe сразу и вполнe оцeнили его распоряжения.

Мы до сих пор видeли развалины эти при ярком сиянии дня, в глубокой темнотe и при дрожащем неровном свeтe бенгальских огней; теперь увидeли мы их в полусвeтe молодого мeсяца. Картина вышла поразительная; описывать ее я не берусь. Этот лeс колонн, таинственно дремлющих в полумракe ночи; эти тонкие иглы обелисков, как бы пронизывающия снизу вверх и воздух, и небо; эти неправильно изломанные, угловатые развалины, то рeзко выступающия освeщенными углами, то уходящия в глубь, в полутeнь, а потом и в совершенную тьму, — все это и фантастично, и красиво в высочайшей степени. Но все это, быть может, еще превосходят заваленные мусором проходы пилонов боковых храмов с разросшимися на них пальмами; сквозь возносящияся к небу вeтви этих исполинов прорываются таинственные тeни; онe то движутся на встрeчу нам, ростут и словно хотят охватить и заполонить нас, то вдруг быстро, словно боязливо трепеща, удаляются от нас и исчезают.

Всe мы рассыпались; каждый отыскивал путь по одному лишь общему направлению. Никому не хотeлось говорить; никто не был рад, если кто другой подойдет и вопросом или замeчанием своим помeшает отдаваться всeми силами души наслаждению дивными развалинами этих в беспорядкe разбросанных, громадных пилонов, ворот, зал, колонн, насыпей, пальм, всего этого, освeщенного слабым сиянием мeсяца, будто стыдящегося того, что он явился в небe такой маленький и блeдный, явился и смeет спорить с красавицей Венерой, [624] сыплющей с ее гордой высоты цeлый фонтан самоцвeтных, играющих всeми лучами, камней...

Вот и наши ослы. Неохотно, вяло и молча усаживаемся мы на них. Консул затараторил с драгоманом бельгийцев; они eдут впереди, и весь караван наш вытянулся так, что я и Дмитри, eдущие сзади, уже не слышим говора передовых; eдем мы молча. Дмитри не мeшает мнe наслаждаться южной ночью и уноситься мыслью далеко, далеко...

Но вот раздался протяжный, жалобный стон. Еще раз, и еще, и еще. Как щемяще дeйствует он! Он надрывает душу. Я оборачиваюсь к Дмитри.

— Что такое? Неужели здeсь дитя?! ночью!

Улыбкой отвeтил он мнe. — Это гиена, обыкновенная гиена. Нерeдко арабы сосeдних деревень вывозят сюда падаль. На нее собираются гиены и шакалы. На них любят охотиться англичане в храмe или возлe него; так чтобы не отбивать отсюда звeрей, здeшние жители и вывозят сюда падаль, хотя бы охотников и не было.

Опять послышался тот же стон, но уже дальше и слабeе.

Минут через двадцать мы опять были в Луксорe. Едем через все поселение и по базарной площади подъeзжаем к мечети, гдe сегодня торжественное служение в память какого-то святого шейха, особенно почитаемого в этой мeстности.

Вводят нас боковым входом, надeвают туфли, ведут узким корридорчиком, и затeм мы оказываемся на самых почетных мeстах: справа — миргаб, слeва — гробница шейха. Часть мечети, гдe мы теперь, устлана коврами; все же остальное пространство — цыновками. Здeсь сидит губернатор, кади, мулла, полициймейстер, консул, еще три, четыре человeка и мы. Всe сидят, поджав под себя ноги. Через минуту послe того, как усeлись мы, явился негр, чернeе черного дерева, весь словно отполированный; он в бeлом костюмe и чалмe, с бeлыми, как жемчужина, зубами, с ярко-красными губами и такого же цвeта туфлями; в рукe поднос с графинами и стаканами — это лимонад и сахарная вода; ловким и красивым движением поднес он угощение нашей спутницe дамe, бельгийкe, потом нам, потом губернатору и прочим.

Напиться было очень кстати — жарко и душно. Через двe, три минуты тот же негр обнес всeх тамарисковым шербетом, а потом явился в третий раз, нагруженный блюдцами со всевозможными сластями. Пили и eли всe сидeвшие в почетном отдeлении мечети. Совершенно неожиданно раздались вдруг [625] звуки хорового пeния. Пeло человeк тридцать; голоса молодые и сильные. Пeние это хотя и носило тот же характер, как и в оперe, которую уже слышали мы в Каирe, но было гораздо менeе носовое, менeе даже гунявое, нежели греческое. Иногда хор голосами дeлал так, как будто он по ступенькам поднимается все вверх выше и выше. Не знаю, что именно (я очень плохой цeнитель и знаток музыки и пeния), но что-то в хорe этом напомнило мнe теноровую сольную партию извeстного духовного концерта "Господи, Боже израилев". Затeм хор словно спускался назад ниже и ниже, высокие голоса пeли тише, потом вовсе замолкали; усиливались же и расширялись звуки альтов, басов и октав. Во всяком случаe, пeние было очень недурное.

Пробыли мы в мечети с час, или три четверти часа. К. Н. ходил к хору; остальные сидeли на своих мeстах.

Проводили нас очень любезно, сначала вниз, а потом с факелами до самой гостинницы.

______________

24-го марта встали мы из-за духоты рано, хотя никуда не собирались, так как в 11 часов уходит пароход, с которым оставим мы Фивы. Уложились, сходили к фотографу, накупили его работ, напились кофе, рассчитались в гостинницe и отправили вещи на пристань.

В четверть одиннадцатого зашли проститься к консулу.

Мы застали его в очень возбужденном состоянии. Он о чем-то горячо спорил с драгоманом нашим Дмитри. Дмитри, видимо сильно выпил, лицо совершенно багровое, сидит в углу комнаты, насупясь, и не встал даже, когда мы вошли.

Видя, что происходит крупный разговор, К. Н. спросил консула, в чем дeло. Тот уклонился от отвeта. Дмитри изрeдка словно стрeлял отрывочными фразами. Мы смотрeли и ничего не понимали. Послe какого-то восклицания Дмитри, консул не выдержал и, обращаясь к К. Н., сказал: "он недоволен семью двадцати-франковиками, которые я, по приказанию вашему, выдал ему послe находки кольца; он требует еще".

— Какие семь наполеонов! никогда и никто из нас не просил ничего давать ему. Он-то в находкe кольца при чем? Что это значит?!

Консул объясняет, что Дмитри, тотчас послe получения им, консулом, 1.000 франков — пришел и сказал, что мы приказали выдать ему 140 франков; "я и не смeл ослушаться [626] и выдал", — с выражением неожиданной застeнчивости, заключил он.

— Лжет! ничего мнe не давал, сам все забрал; народу развe двeсти, двeсти пятьдесят франков досталось.

— Не вeрьте этому мерзавцу! — вопил консул.

Видим ясно, что тут что-то нечисто; понимаем, что провели нас, или, скорeе, не нас провели, а обидeли население. Мы готовы рeзко вмeшаться в дeло. Но до нас долетает свисток подходящего из Ассуана парохода; стоит он только 1/4 часа; если не попадем на него — придется ожидать недeлю, и к пасхe нам не попасть в Иерусалим. Дeлать нечего, поднимаемся с мeст, сухо раскланиваемся. Консул провожает нас на крыльцо и говорит нам: "Вы можете опоздать, господа; позвольте, я проведу вас кратчайшей дорогой".

И он идет впереди нас так быстро, что мы, всe недурные ходоки, едва поспeваем за ним...

Вот мы и на пароходe, на том же самом, на котором приeхали; он прошел до Ассуана, пробыл там два дня и возвращается назад; занимаем тe же каюты, что и прежде. Устроиваемся. Проходит минут десять. Пароход еще не дал второго свистка. Выходим на палубу. Консул тут, и горячо начинает толковать нам, какой негодяй наш драгоман Дмитри. Но вот показывается на набережной сам Дмитри, идет спокойно, не спeша, и, войдя на пароход, говорит мнe, стоящему подальше от консула:

— Каков?! Навeрное сказал вам, что опоздаете, и повел поскорeе другой дорогой. A там на пути от гостинницы к пристани ждала вас толпа. Провeдали, что вы дали 1.000 франков, а они получили 200, может быть 250, вам и хотeли жаловаться. Полициймейстеру он дал 100 франков, чтобы до вас никого не допускали. Полиция перегородила там дорогу, — взгляните!

По-русски передаю я слова его сотоварищам. Консул, кажется, понимает нашу мимику и дeлает равнодушный вид. Через нeсколько минут Дмитри говорит:

— Семь наполеонов! что такое семь наполеонов? Стоит ли о них хлопотать! Эта арабская собака захватила франков 500, — это стоит. Сейчас второй свисток, и посмотрите, тогда пустят толпу, да и она сама догадается, что вы прошли другою дорогою.

И правда, едва раздался второй свисток, как из-за угла [627] показались полицейские, и к пристани бeгом бросилась цeлая толпа. У входа на сходни стояло двое полицейских. Едва добeжали до них передовые из толпы — палки засвистали в воздухe, удары посыпались направо и налeво. Толпа все же напирала. Тогда на баркe, составлявшей пристань, показалась фигура полициймейстера, которого мы не замeчали до сих пор. Зычно крикнул он; полицейские, не спeша слeдовавшие за толпой, бросились вперед, — и пошла свалка.

Негодование овладeло нами. Мы подбeжали-было к трапу, но раздался третий свисток, пароход дрогнул, качнулся и двинулся. Было поздно.

Палочная расправа прекратилась моментально; бившие и битые спокойно и совершенно равнодушно смотрeли на отваливавший пароход, а консул стоял на кручe берега, весело смeялся, оживленно махал шляпой, посылал нам воздушные поцeлуи и кричал: "до свиданья, до свиданья, доброго пути!"...

Вот мы и на серединe рeки, вот спустились к Карнаку и еле видим Луксор.

Не до свиданья, а — прощайте, прощайте всe вы, и исполины Мемнона, и изящно-расписные глубины царских гробниц, и широко рассeвшияся дивные громады Карнака! Прощайте всe и навсегда!

______________

Ночь на 25-е марта мы провели в Кенэ. Тронулись же в путь поздно. Оказывается, что хотя по течению пароход идет скорeе, но пробудем мы в дорогe то же время, что и поднимаясь вверх по рeкe. Удивительные порядки! Пришли в Кенэ засвeтло и простояли до 9 часов утра все для того, чтобы около трех суток eхать от Фив до Сиута, т.-е. триста верст.

Дорога знакомая и однообразная, а жара смертная. Солнце свeтит тускло и уныло, так как в воздухe стоит тонкая желтая пыль, закрывающая даже вторые планы. Душно так, что дышать нечeм. Я совсeм разболeваюсь — это дeйствие жары, и кромe кофе и чаю полтора суток ничего не беру в рот.

Единственное развлечение — пристани. В толпe мало знакомой страны найдется всегда на что посмотрeть, чeм заинтересоваться. На каждой пристани нeсколько человeк встрeчают и провожают криками: "бакшиш, бакшиш!" Едва ли гдe в мирe попрошайничество развито болeе, чeм в Египтe; мы ознакомились с ним уже в Александрии, — в Каирe оно еще сильнeе и увеличивается вплоть до самых Фив. [628]

Низшие классы египетского населения считают всeх приeзжих европейцев богачами. "Еслибы не были они богачами и еслибы у них было дeло дома, то зачeм бы приeхали они к нам в Египет?» — рассуждают арабы и феллахи. Раз же человeк — богач, которому вдобавок и дeлать нечего, естественно стремиться сорвать с него "бакшиш". Поэтому и арабы, и феллахи одинаково пристают к путешественнику. Какую бы малую услугу ни оказал вам араб, и как бы щедро ни заплатили вы ему, он все же попросит прибавки. Большинство же, особенно в верхнем Египтe, окружают вас и просят "бакшиш", кажется, только потому, что вы стоите на почвe, нeкогда принадлежавшей предкам нынeшних обывателей. Просят старики, просят здоровые, бодрые люди, просят женщины, просят и дeти. Послeдние особенно многочисленны и назойливы. Едва вышли вы за ворота отеля, и толпа дeтей окружает вас с криками: "бакшиш!". Горе вам поддаться на этот крик: тогда начинают приставать еще несноснeе, хватают за платье, за руки, за ноги. Показываться без провожатого, знающего мeстный язык, очень и очень неприятно; энергичные возгласы, а чаще палка или хлыст такого провожатого очень облегчают прогулку. В испрашивании бакшиша египтяне доходят просто до виртуозности. Нам нерeдко случалось видeть цeлую толпу дeтей, версты двe, три бeгущих по берегу, провожающих пароход неумолчным криком: "бакшиш, бакшиш!".

Едете иной раз по деревнe — дeти играют; завидя вас, все моментально останавливается, и вот цeлый ряд искривившихся физиономий; вы думаете, что напугали их, что они сейчас разревутся, — ничуть! они приподнимаются на носках, вытягиваются всeм тeлом вверх (как раз как пeтухи, когда вздумают огласить воздух своим сильным и увeренным "ку-ку-ре-ку!") и вдруг сразу на всe голоса закричат и запищат одно и то же слово: "бакшиш!". Тe, что побольше, ясно кричат "бакшиш", поменьше: вопят "шиш, шиш!", а самые крохотные, полутора, двухлeтние клопы, захлебываясь, лепечут: "сисс, сисс, сисс!". Так всюду и постоянно.

Подъeзжая к одной из пристаней, мы замeтили на ней очень много народу; с нее же неслись крики, но не "бакшиш", а отчаянные, раздирающие. Подходим ближе и видим, что с десяток полицейских окаймляет борт барки, составляющей пристань, а вся она битком набита народом, который топчется и толчется на мeстe, то поднимая, то опуская руки и неистово [629] воя. Иногда толпа надвигается на полицейских, словно собираясь сбросить их в воду, но полицейские с самым спокойным видом вытаскивают исподмышки длинные бамбуковые палки и начинают ровно и не спeша, словно цeпом работая на молотьбe, тузить во всe стороны не разбирая по чем попадают — по тeлу, по рукам, по плечам, по лицу или по головe; толпа кричит, отшатнется, а потом опять напирает — и опять та же работа полицейских и их палок.

Подошли к пристани. Толпа имeет совсeм особый вид. На мужчинах и женщинах платье, или, вeрнeе сказать, темно-синие халаты и рубашки, изорванные почти в клочки; все тeло, руки, ноги, голова и волосы в грязи; на женщин взглянуть страшно: длинные космы волос залeплены засохшей — а у иных сырой — грязью, грязь течет с головы на лицо и грудь.

Едва привалил пароход — и вой усилился. Бросили трап. На пароход вводят шесть молодых мужчин, чисто и даже не по-феллахски щеголевато одeтых. Вся толпа заревeла как один человeк, натиск на полицию стал сильнeе, палки полицейских свистали теперь в воздухe без перерыва, а удары их сыпались как град.

Оказалось, что население сдает рекрутов, которых и ввели на пароход. При этом в обычаe выражать свое горе воем, плачем, раздиранием лохмотьев, особенно для таких случаев хранимых, обливанием себя грязью с головы до ног. Но чтобы ясно и осязательно дать почувствовать силу горя, большая часть толпы, всe, не только близкие, но и дальние родственники, должны подставлять себя под палочные удары. Какой бы имeли смысл крики, вой и попытки ворваться будто бы на пароход для освобождения новобранцев, если бы попытки эти не сопровождались чувствительною болью! Уклоняться в этом случаe от ударов значило бы не только показать равнодушие к увозимым новобранцам, но и заслужить упрек всей деревни, лишающейся здоровых, хороших работников.

Едва стал отваливать пароход, вой и стон усилились еще болeе. Особенно неистовствовала какая-то старуха, а палки работали. Нам казалось, что вот-вот толпа сама свалится и полицейских столкнет в воду. Но лишь корма парохода прошла пристань и узкая полоска воды мелькнула за нею, как на пристани мгновенно все преобразилось: вой и крики замолкли, полицейские спокойно засунули под лeвую мышку палки свои, толпа равнодушно повернулась к берегу, а старуха, так неиствовавшая за [630] секунду перед тeм, с довольным видом стала что-то рассказывать сосeдкe.

Перемeна была так быстра и неожиданна, что мы невольно расхохотались.

Перед вечером, наконец, мы пришли в Сиут, откуда недавно выeхали в путь, распростились затeм с нашим пароходишком, перебрались на желeзную дорогу — и утром 26-го марта были в Каирe.

Евг. Картавцев.

Текст воспроизведен по изданию: Поездка в стовратные Фивы. (1889 г.) // Вестник Европы, № 6. 1891