АРТЕМИЙ РАФАЛОВИЧ

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО НИЖНЕМУ ЕГИПТУ И ВНУТРЕННИМ ОБЛАСТЯМ ДЕЛЬТЫ

КНИГА ВТОРАЯ.

ПУТЕШЕСТВИЕ СУХИМ ПУТЕМ

ИЗ КАИРА В АЛЕКСАНДРИЮ ЧЕРЕЗ ВНУТРЕННИЕ ОБЛАСТИ ДЕЛЬТЫ.

(1848)

Главa V.

Последние занятия в Александрии. Взгляд на причины развития чумы в Египте и на ход чумных эпидемий. Врачебное совещание у Мехмета-Али; подробности о болезни и умопомешательстве его. Выезд из Александрии в Мальту. Конец второй книги.

Весь следующий день посвятил я на приведение в порядок моих путевых заметок и на необходимые визиты. К вечеру у меня сделался сильный озноб и лихорадочный пароксизм, продолжавшийся 24 часа; я должен был слечь в постель, чувствуя крайнюю слабость и изнеможение; лицо у меня совершенно загорело от дороги и кожа на нем потрескалась, ноги опухли; в добавок мучил меня упорный кашель. При злокачественности господствующих в Александрии лихорадок, был я не без некоторого беспокойства на счет последствий этого расстройства; но средство, которого превосходство я не раз имел случай испытать в Египте: абсолютное воздержание от всякой пищи, при употреблении одного слабого чая, и то обстоятельство, что мне решительно некогда было хворать (момент весьма важный в подобных случаях), вскоре восстановили мое здоровье; я мог приступить к составлению служебного отчета о последней моей поездке, и даже [411] успел отправить его по почте, 11 апреля (Отчет этот в извлечении напечатан в Журнале Министерства Внутренних Дел, 1849, Февраль, стр. 279 — 315). К тому же времени возвратился из Каира наш генеральный консул, и пришло для меня из Петербурга разрешение выехать из Египта, чтобы посетить другие пункты африканского берега и южной Европы. Я стал деятельно приготовляться к отъезду, кончил разные дела и составил на французском языке записку «о гигиеническом состоянии нижнего Египта», которую читал я в заседании александрийского интендантства здравия, 17 апреля (Эта записка потом была помещена в газете Courrier de Marseille, 21 июня 1848 г.). В этом труде указывал я откровенно на замеченные мною в областях вредные для общественного здоровья влияния, и на недостатки медико-полицейских мер, и предлагал некоторые улучшения, казавшиеся мне возможными и удобоисполнимыми.

Хотя по плану моей книги все технические, чисто врачебные подробности устранены и отложены для особого отдела, а здесь оставлены только сведения, могущие иметь общий интерес, тем не менее будет не лишним представить вкратце в следующих страницах личное мое мнение о причинах развития и о ходе чумной заразы в Египте, в том виде, как это мнение было изложено в одном из упомянутых выше отчетов; читатель найдет в нем обзор и краткий вывод из собранных мною в Египте наблюдений.

Здесь приводятся подлинные слова отчета: "..... Прежде чем изложу мысли, которые нынешнее посещение нижнего Египта возбудило во мне, касательно [412] места зарождения чумы и образа распространения ее, необходимым считаю возвратиться еще раз к главнейшим из замеченных мною вредных влияний, которым подвержен феллах, и развить их с большею подробностью, как имеющие непосредственное отношение к моему предмету: «1) Ежегодное затопление полей, в течение нескольких недель, сделалось причиною особого устройства жилищ земледельца: избы должны непременно находиться на возвышенном месте, чтобы вода не входила во внутренность их и не уносила этих мазанок, выстроенных почти везде в Египте из необожженных кирпичей, а иногда просто из глины. Первое дурное последствие этого обстоятельства, и последствие чрезвычайно важное, состоит в следующем: для возвышения грунта под селениями, надобно доставать землю из ям, вырываемых в соседстве, и делать искусственные насыпи из этой земли, потому что весь нижний Египет, и в особенности Дельта, представляет равнину совершенно плоскую, без малейшего геологического разнообразия. Если на всем расстоянии от Каира до устьев Нила, найдете где-нибудь камешек или увидите холмик, то можете быть уверены, что существованием своим на этом месте они обязаны руке человека. Но при бедности феллаха, при недостатке у него всяких орудий для копания земли, и более всего при лености его, он должен был стараться, основывая селение , сделать насыпь под ним как можно менее пространною, чтобы избавиться от лишних трудов и издержек. Поэтому-то деревни в Египте, вместо того чтобы быть раскинутыми на просторе, как в других странах, и изба подальше от избы, напротив того сжаты как бы в безобразный ком, землянки прилеплены одна [413] к другой как птичьи гнезда, и между группами их оставлено только то пространство, которое необходимо нужно для прохода людей и животных: увидев деревню в первый раз, не понимаешь, как и где собственно помещается то число людей, которое действительно в ней обитает. Избы феллахов позажиточнее окружены низкою стенкою из глины, образующею крошечный дворик, в котором держат они домашнюю скотину и дворовую птицу. Помет скота тщательно собирается хозяйкою и ее дочерьми; он обыкновенно полужидок, от зеленого берсима, которым кормят животных большую часть года. Женщины месят эти вещества руками, и прибавив немного сеченной соломы, образуют уже описанные мною гиллэ, которые, для просушки, прилепляются к наружным стенам землянок, а потом складываются на крыше, вместе с сухими стеблями кукурузы, хворостом и т. п., служащими здесь вместо топлива. Самые избы до того дурны и неудобны, что удивляешься, как могут жить в них люди, когда у нас хороший хозяин конечно не согласился бы держать в них животных. Эти землянки состоят из одной небольшой комнатки с крышею из тростника, или из сырого кирпича в виде плоского купола; они так низки, что нельзя стоять в них прямо, оконных отверстий вовсе нет, а дверные так малы, что надобно согнуться в крюк, чтобы пройти. Около половины всего внутреннего пространства занимает широкая плоская печь без дымной трубы, в которой варят пищу и приготовляют хлеб; дым, весьма едкий, вследствие аммониакальных газов, развивающихся из гиллэ, наполняет избу и медленно цедится чрез двери, запираемые на ночь; стены изб внутри [414] по крыты густым слоем лоснящейся сажи. Зимою семейство спит на печи, летом, на полу, на старой циновке; значительное понижение температуры воздуха в четыре зимние месяцы и дожди, весьма частые в это время, побуждают нижне-египетского феллаха ценить теплой уголок, особенно при недостаточной одежде его, а еще более женщин и детей; дороговизна же топлива заставляет его строить мазанку с целью по возможности сберегать теплотвор в ней сосредоточенный. Можно составить себе понятие о том, какого рода газы наполняют воздух, уже насыщенный дымом, в землянке, окруженной навозом и в которой, на пространстве немногих квадратных аршин, спит несколько человек. Вдыхание подобного воздуха, в продолжение половины каждых суток, не может оставаться без вредного влияния на кровотворение, и следовательно на самое развитие и питание организма.

«2) Подле каждой деревни в нижнем Египте непременно найдете пространные ямы, из которых первоначально, при основании селения, добываема была земля, для возвышения грунта над наибольшим уровнем Нила или ветвей его во время наводнения, и для постройки самих землянок. В этих ямах после разлива остается значительное количество воды, сначала весьма полезной для жителей селения, особенно когда оно находится в некотором расстоянии от берегов Нила или судоходного канала: ее употребляют для питья люди и животные, в ней умывают лицо и ноги мужчины и женщины, и купаются буйволы; она даже довольно долго, 3 или 4 месяца, сохраняется в этих прудах, не портясь; но, с окончанием зимы и с наступлением жаров, эта вода плесневеет, покрывается [415] густым слоем зеленых криптогамов и распространяет дурной запах, которым заражается воздух в соседстве. В эти пруды, сверх того, проведены канавы из отхожих мест, устроенных при мечетях, которых одна, две и больше находятся почти в каждой деревне.

«3) Пища, употребляемая феллахами, с своей стороны не меньше содействует ко введению в организм вредных элементов. Египтяне, по словам многих Франков, чрезвычайно умерены; но это только относительно справедливо: они довольствуются немногим, если не на что купить больше, а как при распространившейся бедности, феллахи действительно лишены всех способов, то пища их скудна, и в особенности все, что они едят, мало питательно. Между тем феллахи любят говядину и вообще мясное, но весьма редко употребляют его, отчасти по дороговизне (ратл, или 1 1/8 aунта, баранины стоит в Каире шестьдесят пар или 9,5 копейки серебром), отчасти вследствие запрещения резать быков после эпизоотий; ныне убивают только животных больных, за несколько минут до их издыхания, или тех, которые по какому-нибудь припадку, перелому оконечности и т. п., сделались неспособными к работе. Феллахи, поэтому, почти исключительно питаются растениями, из которых многие, как лук, редька, морковь, едятся сырые. Хлеб они употребляют пшеничный, кукурузный, или из смеси пшеничной и ячменной муки; я пробовал его в разных видах приготовления и в разных местах Дельты, в деревнях, равно как и в городах: почти везде нашел я его весьма дурным, дурно выпеченным, из затхлой муки и т. п.; хорошее зерно закупается негоциантами и самыми [416] сыновья ми паши, и вывозится за границу; в Египте остаются одни низшие сорта, старые, подмоченные, заплесневевшие. Кукурузный хлеб очень тяжел и неудобоварим; в соседстве Дамьята и Розета работники едят хлеб из риса, раздробившегося при чищении на фабриках (дышиш) и, как не идущий в торговлю, даваемого им вместо платы; этот хлеб (масбубэ) вкусом приятнее, но мало питателен и не дешев. Феллахи едят еще пшеничные зерна, целиком взвариваемые (бэлилэ), в воде с солью; также род бобов, тяжелых для желудка и неприятного, горьковатого вкуса; они большие охотники до соленой рыбы (фэссих), до старого овечьего и козьего сыра, продаваемых везде в деревнях и городах, сверх того употребляют кислое молоко, кунжутное и льняное масло, и питаются летом огурцами, арбузами, финиками и немногими другими фруктами, которые всегда снимаются неспелыми, когда вкус их Европейцу кажется несносным; кукуруза, поджаренная на огне, составляет также главную часть пищи туземцев в исходе лета и осенью.

«4) Нельзя не приписать весьма вредного влияния на состав воздуха, дурному устройству деревенских и городских кладбищ : кроме Александрии, Каира, Мансуры и немногих других мест, они по большей части расположены вокруг мечетей, внутри самих селений, а если находятся на краю их, то всегда в непосредственном соседстве и обыкновенно, не знаю по какой причине, к северу, то есть с надветреной стороны. Трупы не опускаются в яму, а складываются в выстроенных над поверхностью земли кирпичных склепах, формою похожих на хлебную печь; каждое зажиточное семейство старается [417] иметь свою собственную общую могилу. В склепе находится с одной стороны полукруглое отверстие, через которое труп всовывается внутрь склепа, и которое потом заделывается кирпичем или замазывается глиною. Так как в деревнях, и еще более в городах, много семейств вымерло, обеднело или удалилось (эти переселения феллахов из области в другую или за пределы Египта, составляют одно из самых пагубных для края последствий нынешней администрации), то кладбища разделяют упадок всех прочих строений: склепы не починяются и мало по малу разваливаются; нередко я находил по десяти, двенадцати и больше черепов в одной и той же могиле. Наконец кладбища весьма часто устроены в местах недовольно возвышенных, так что во время половодья, фильтрации реки проницают во внутренность могил, и к условиям, портящим воздух в деревнях, прибавляют еще новое, весьма важное.

«Изложенные здесь вредные влияния должны были глубоко изменить, «модифировать» организм феллаха, тем более, что они действуют на него в продолжение стольких столетий: участь земледельца под разными народами, управлявшими Египтом, никогда не была гораздо лучше, или такою, какою она могла бы и должна была быть при богатых способах этой земли.

«Кахектический вид, худощавость Египтянина низшего сословия; выражение какой-то болезненности, встречаемой у людей высшего звания, особенно у женщин и у детей, доказывают, что лишения, дурные антигигиенические обычаи, мало подкрепляющая система питания и т. п., действуя в продолжение стольких поколений и в связи с особыми [418] климатическими и геологическими явлениями, делающими из Египта страну sui generis, без аналогии в остальном мирe — напечатлели на этом организме особенную физиономию, придали ему особенный характер, встречаемые равномерно и в болезнях, царствующих между коренными жителями Египта: элефантиазисе, воспалении глаз, дизэнтерии,и наконец в том недуге, который здесь более их нас занимает. Этот последний, при высшем своем развитии, состоит в общем расстройстве организма, представляющем некоторое сходство с тифом европейским, и сопутствуется опухолями лимфатических желез в пахах, под мышкою, на шее; местными гангренозными воспалениями кожи (карбункулы), и выступлением багровых пятен и полос на поверхности тела (петехии). Одним словом, чума есть болезнь свойственная нижнему Египту, эндемическая в нем; она является здесь спорадически и должна считаться произведением обоюдного действия: с одной стороны, изложенных выше убийственных условий питания, лишений всякого рода, неопрятности в высшей степени, угнетающих нравственных впечатлений и т. д.; а с другой стороны — особенных климатических явлений, продолжающихся, как те, так и другие, в течение столетий. Я настаиваю на это последнее обстоятельство, потому что, хотя нам не известно, в какой мере каждый из изложенных «агенсов» участвует в общем результате: сапопроизвольном зарождении чумы, и до какой степени содействие его необходимо для произведения болезни, но нет сомнения, по моему убеждению, что те же самые влияния, даже в совокупности своей, не произведут чумы самопроизвольной, если не найдут [419] организма, приготовленного для нее и носящего в себе условия, располагающие к зарождению чумы: эти условия соединены в феллахе и передаются ему, так сказать, наследственно, от прадеда к отцу и от отца к сыну. Если же спорадическая чума, при таком общем расположении Египтян, является только у немногих, и даже так, что. нельзя объяснить, почему, при тожественности условий, поражается именно этот человек, а не другой, то это есть явление, встречаемое во всех болезнях всех стран, и относительно причин которого состояние детства нашей патогении позволяет делать одни только догадки.

«Обыкновенно спорадическая чума не представляет припадков тяжких, опасных; часто она ограничивается произведением опухоли лимфатических желез, преимущественно в пахах, без других, общих расстройств; сюда принадлежат, может быть, и так называемые хиарджи: бубоны, являющиеся у жителей Дельты в исходе лета и осенью, и, по уверенно некоторых врачей, почти постоянно также предшествующие появлению чумной эпидемии. При особом, неудобо-определимом индивидуальном расположении человека, или при особом стечении невыгодных наружных условий, припадки становятся сильнее и угрожают опасностью самой жизни больного. В подобных случаях свойство болезни иногда до того делается злокачественным, не изменяя впрочем ни сущности, ни характера своего, что она может переходить на людей, долго находящихся в беспрестанном, непосредственном сообщении с больным, его испарениями, атмосферою окружающею его, особенно в пространстве столь тесном, [420] как хижины феллаха, и при неимоверной неопрятности их. Это явление не должно поражать нас: оно представляется, при аналогических условиях, и в тифозных горячках в Европе, и представляется даже весьма нередко. При такой злокачественности чумного случая, бывают примеры перенесения болезни на людей здоровых, касавшихся, конечно при некотором предрасположении, не самого больного, а неодушевленных предметов, бывших у него в постоянном употреблении, и напитанных его испариною и подобными газообразными отделениями, что бывает преимущественно с веществами происхождения органического: пожитками, постелью и т. п. Эти неодушевленные предметы, сохраненные в герметически закупоренных ящиках, или других местах, недоступных наружному воздуху и солнечному свету, удерживают способность передавать болезнь, в течение некоторого, даже довольно продолжительного, времени: другой феномен, равномерно встречаемый в так называемых «злокачественных горячках в Европе.

«Для прекращения этих спорадических случаев, даже высшего развития, достаточно или одних сил природы, или способов самых простых, например: перенесения больного в место более просторное, доступное воздуху; отделения его от сожития с другими людьми; проветривания его пожитков и т. п.

«Но опыт доказывает, что к постоянно существующим стихиям зарождения чумы самопроизвольной, спорадической, в Египте через каждые несколько лет, 8, 10, 12, 15, присоединяется новый элемент, неизвестный в сущности своей, недоступный пока нашим исследованиям, и [421] зависящий очевидно от каких-то космических явлений, под влиянием которых индивидуальное предрасположение к произведению чумы самопроизвольной, дремлющее так сказать в Египтянине, до того усиливается, что вся масса населения целого города, округа, области или всего края, становится временно расположена поражаться чумою. Вследствие чего, не только итог спорадических случаев в данный момент делается значительнее, но в особенности усиливается самая злокачественность недуга, так что и смертные случаи тогда бывают гораздо многочисленнее, и эманации, атмосфера окружающая больного, пожитки его и пр., несравненно легче и чаще прежнего передают болезнь людям здоровым, пришедшим в прикосновение с ними, и наконец самое время, необходимое для заражения себя, приметно сокращается. Оба эти ряда явлений параллельны между собою, непосредственно зависят один от другого, и в совокупности производят чумную эпидемию.

"Так как сообщение с больными или пожитками их, при несомненно усиленной злокачественности недуга, составляет один из главных путей, которым чума тогда переходит на людей, даже не имеющих расположения заболевать сами по себе, под одним влиянием эпидемической конституции, то этим, в глазах моих, совершенно объясняется, почему до сих пор в Египте, как и везде на Востоке, частные карантины и избежание всяких опасных сообщений, в наибольшей части случаев верно защищают человека от заражения себя болезнью: от нее умирают вокруг дома, оцепившего себя, умирают на са-мом пороге его, а люди, живущие внутри, остаются здоровыми. Это особенно замечается между Европейцами в [422] Египте, которые, конечно, не носят в себе индивидуального предрасположения к произведению чумы самопроизвольной, свойственного туземцу: одним наблюдением простых карантннных предосторожностей они совершенно ограждают себя от всякой опасности. Но этим, с другой стороны, не затрудняется для меня и объяснение, почему, в редких случаях, чума проявляется внутри дома, даже строго оцепленного: так как упомянутое предрасположение в Египтянине, во время эпидемии не только не уменьшается, а напротив того усилено, как было выше показано, то не должно удивляться, если Египтянин заболевает от чумы, находясь в строгом карантине: так точно он заболел бы от нее и вне существования эпидемии — спорадически.

«По мере того, как царствование таинственных космических условий, произведших и поддерживающих эпидемическую чумную конституцию, прекращается, — а прекращается оно в Египте постоянно под влиянием солнечного зноя в июле месяце, — число заболевающих уменьшается, самые припадки становятся легче, реже оканчиваются смертью, и вместе с этим злокачественность недуга убавляется в том отношении, что прикосновение здорового к больному или пожиткам его, даже продолжительное, недуга или вовсе не передает, или только в редких случаях. Эти пожитки остаются в употреблении у народа, не производя уже никаких вредных последствий; те, которые принадлежали больным во время высшего развития или акме эпидемии, вскоре теряют свое заразительное свойство под влиянием воздуха, света и того же солнечного зноя: сильнейших из известных нам разлагателей животных контагиумов. Но [423] пожитки, во время наибольшего развития эпидемии сложенные в ящики, тюки и т. п., недоступные воздуху, сохраняют, как было сказано, свойство переносить чуму в течение некоторого, довольно долгого времени.

«Опыт, наконец, доказал, что хотя в Египте во время эпидемии, обыкновенный путь сообщения заразы есть прикосновение к больным и пожиткам зачумленным, тем не менее — случаи, в которых люди, касавшиеся чумных, сами заболевают, составляют исключение, а те случаи, в которых люди, несмотря на сообщение, не заболевают, составляют правило. Это говорят все врачи всех партий и учений; это не есть мнение,a выражение факта неоспоримого и наблюдаемого на Востоке во время всех эпидемий: зачумляются только те, у которых частное предрасположение весьма развито, а это всегда меньшая часть населения; иначе в Египте, Сирии и Турции давно бы не осталось ни одного жителя, так как до новейшего времени туземцы в этих странах не принимали почти никаких мер предосторожности против заразы.

«Не развиваю подробнее всех частных выводов и приложений, следующих весьма легко и просто из данного здесь объяснения хода явлений чумы, как спорадической, так и эпидемической. Объяснение это есть результат моих размышлений над всем, что я наблюдал на Востоке и в особенности в Египте. »

Через несколько дней по прибытии моем в Александрию, воротился туда из Неаполя Мехмет-Али; он был очень болен и никого не принимал: выехать из Египта не [424] видавши в последний раз знаменитого паши казалось мне крайне неприятным, но делать было нечего. Между тем 12 апреля получил я довольно неожиданно записку от лейб-медика, Гаэтани-бея, приглашавшую меня присутствовать на другой день при врачебном совещании во дворце Рас-эль-тин, где жил тогда паша. Вероятно не без интереса прочтут рассказ об этой консультация, которому предпосылаю некоторые подробности относительно хода болезни великого-паши, кончившейся совершенным помрачением некогда столь светлого ума. Об этом предмете до сих пор в Европе, кажется, ничего еще не было печатано.

Мехмет-Али заболел в Каире в конце 1847 г. Сначала ему опять сделалось лучше, но после неосторожности в диете, случившейся во время посещения им старшей дочери, понос, которым он страдал, превратился в дизэнтерию с рвотою. Продолжительность припадков стала сильно беcпокоить призванных врачей; видя безуспешность употребленного лечения, они решились выехать с ним в Европу, и немедленно приступили к исполнению этого решения. 10 Февраля больной отправился по Нилу в Александрию, где генеральный консул, г. Барро, предоставил в распоряжение его казенный французский пароход «Александр»; вслед за тем паша выехал в Мальту, в сопровождении египетского фрегата, докторов Клот-бея и Гаэтани-бея и многочисленной свиты. Во время рейса и потом в карантине в Мальте, дизэнтерия опять усилилась, аппетит совершенно пропал, силы истощались; при таком положении дел медики нашли нужным действовать с энергиею: больному положили на весь живот мушечный пластырь и [425] поставили промывательные с раствором азото-кислого серебра (nitras argenti): в первом клистире 4 грана, и 3 грана в каждом из трех следующих; больше не было надобности употребить, потому что испражнения тотчас прекратились; паша почувствовал себя лучше и силы его начали поправляться. В одну из следующих ночей он вдруг проснулся, призвал дежурного мамлюка, и спросил: "где шейхи, приехавшие ко мне из Мекки? я хочу их видеть". Изумленный мамлюк почтительно отвечал, что таких шейхов здесь нет, потому что великий-паша находится теперь на английском, гяурском острове; паша сначала не поверил, но под конец согласился, что шейхи представились ему вероятно во сне. На другой день и помину не было об этом разговоре, но через несколько ночей больной опять проснулся, воображая что к нему явились дамы и мужчины Европейцы, и требовал чтобы их ввели в его спальню; в этот раз он долго спорил и горячился, прежде чем убедился что и это было только сновидение. Прожив по окончании каратинного срока еще несколько дней в Мальте, где губернатор отвел ему старый дворец гроссмейстеров ордена, Мехмет-Али выехал потом со свитою в Неаполь. Физическое его состояние приметно поправлялось, но за то умственное расстройство с каждым днем выставлялось явнее и сильнее; светлые промежутки делались реже и короче; впрочем общее направление идей было веселое, приятное: паша был очень ласков и благосклонен с окружающими его особами, все ему нравилось (Для тех из читателей, которым может быть покажется, что внезапное прекращение поноса было единственною причиною умопомешательства, должно заметить, что уже несколько лет перед тем, Мехмет-Али, страдавши бессонницею, взял привычку, ложась в постель, выпивать до трех бутылок кипрского вина, что конечно не могло оставаться без влияния на мозговую его деятельность. Этот факт сообщен мне ученым д-ром Прюсом, пользовавшим знаменитого пашу в продолжение всей последней его болезни). Гуляя по приезде в Неаполь по [426] великолепной улице «Толедо», в придворной карете короля, он восхищался красотою и громадностью зданий, и все повторял Клот-бею выражение своего удовольствия, что «в течение немногих недель так успели украсить и улучшить вид города»: он воображал, что находится в Александрии, и никак нельзя было разубедить его в том. Последний удар расстраивающимся умственным отправлениям Мехмета-Али нанесло известие о февральских происшествиях во Франции: с тех пор бред у него был почти беспрерывный, и одним из характеристических признаков помешательства выставилась крайняя забывчивость, даже в событиях недавно случившихся или совершенно свежих. Он приказал бывшему при нем министру Артын-бею немедленно отправиться в Париж, чтобы закрыть существующую там «египетскую школу» (в которой иждивением паши воспитываются молодые Египтяне) и привести воспитанников в Александрию: «поезжай сейчас же, сию минуту», прибавил он. Ночью пришли будить министра, которого больной требовал к себе: «Что, привез ты молодых людей из Парижа?» спросил паша. Тщетно Артын-бей уверял, что получив приказание ехать несколько часов перед тем, он еще не успел отправиться в дорогу: Мехмет-Али все повторял, что он сам в это время уже успел побывать в Вене и [427] Париже, и даже назвал особ, с которыми имел там свидания.

Врачи, по совещании с известнейшими практиками в Неаполе, желали остаться еще несколько времени с больным в этой столице; но проживавший там в ту же пору Ибрагим-паша настаивал на скорейшее возвращение в Египет; отец и сын отправились на двух разных пароходах, и 2 апреля прибыли в Александрию. Здесь никто из жителей не знал о постигшем пашу несчастье, и поэтому публика, собравшаяся у пристани подле дворца Рас-эль-тин, не без крайнего изумления услышала приказание его, при выходе с парохода на берег, немедленно освободить всех каторжных из соседнего арсенала, где их содержится несколько сот человек. Врачи успели предупредить Саид-пашу об умственном расстройстве его отца, и приказание осталось неисполненным. На другой день по приезде открылась у больного перемежающаяся лихорадка, которую после третьего пароксизма остановили хинной солью; помешательство между тем все более и более принимало характер «старческого слабоумия» (dementia senilis): идеи потеряли прежнюю веселость; больной сделался несловоохотным, угрюмым, раздражительным, и совершенно потерял память. Особ, которых уже несколько времени не видал, он вовсе не узнавал; а беседуя с приближенными, он через несколько минут забывал, что они только что являлись к нему; так напр. когда доктор Гаэтани-бей приходил по утру во дворец, то Мехмет-Али принимал его довольно ласково, и приглашал садиться; но едва тот успевал обойти кресла паши, как больной снова его приветствовал, вовсе [428] не помня, что уже видел его; по той же причине паша беспрестанно требовал есть, не вследствие естественного или болезненно усиленного аппетита, а потому, что откушавши немедленно забывал о том, и все удивлялся, зачем не накрывают стола. Тогда члены семейства решились временно поручить управление краем Ибрагим-паше, а больного перевели в харем, в эту пору привезенный к нему из Каира. Но опасаясь вредных последствий от несообразной диеты в хареме, не менее как и от дальнейшего пребывания в непостоянном климате Александрии, при несовершенно прекратившейся лихорадке, лейб-медики советовали выехать с болъным в Каир. Ибрагим-паша на это не согласился и даже обвинял врачей, что они руководствуются личными видами; настоящая же причина сопротивления заключалась в не совсем приязненных его отношениях к другим членам семейства Мехмета-Али.

Чтобы окончательно решить это дело и вместе с тем подвергнуть положение больного основательному обсуждению и определить способ пользования, положено было пригласить несколько медиков разных наций, проживавших в Александрии. 13 апреля дул жестокий хамсин, и термометр показывал + 30° R. в тени, когда мы собрались в 2 часа по полудни во дворце Рас-эль-тин. Нас провели в залу нижнего яруса в небольшом флигеле подле харема; тут в присутствии Саид-паши, довольно хорошо говорящего по французски, Клот-бей прочел нам краткую записку о ходе болезни и развил выгоды переезда в Каир, где пребывание в Шубра'ском саду, в тишине, уединении и более ровном климате, должно было [429] оказать благодетельное действие на здоровье Мехмета-Али. За тем все coбрание отправилось к больному в залу харема; широкая мраморная лестница ведет в вымощенные тем же материалом коридоры бель-этажа, на которые открываются двери отдельных покоев пашинских жен и одалык; у каждой двери снаружи стоял евнух с саблею у бедра, держа правую руку на ручке замка; евнухи эти почти все были Абиссинцы, Негров заметил я между ними мало; они с изумлением смотрели на нас, потому что по этим коридорам вероятно в первый раз шло столько Франков. Мехмет-Али, одетый в синий шлафрок на меху, сидел в больших креслах, с одной стороны которых стоял евнух, а с другой прехорошенькая молодая француженка, г-жа Р..., сестра главного управителя у Ибрагим-паши: дама эта, жена богатого александрийского негоцианта, родилась на Востоке, и совершенно владея турецким языком, была очень любима дочерьми Мехмета-Али, которые часто приглашали ее во дворец; она держала в руке мэнэшэ (мухогонку) из тонких финиковых листьев, и отгоняла ею мух, садившихся на лицо больного.

Перемена в физиономии Мехмета-Али поразила меня и глубоко тронула, хотя впрочем лицо у него вовсе не так похудело и изнурилось, как мы полагали; но глаза, всегда столь быстрые и проницательные, придававшие такую чрезвычайную живость игре лицевых мышц его, потеряли весь блеск, прежний огонь в них потух, взгляд был мутный, неподвижный, без выражения. Паша никого из нас не узнал; г. Прюса он принял за особу, умершую двадцать лет перед тем, о других, более или менее [430] знакомых ему врачах уверял, что видит их в первый раз; причины и цели необыкновенно многочисленного по-сещения (всего было тут восемь медиков), казалось, он нисколько не понимал, подвергаясь впрочем осмотру без нетерпения и сопротивления; позволял щупать пульс, голову, биение сердца, показывал язык, который мы нашли сухим и красным, потом, по желанию нашему, встал и довольно бодро два раза обошел залу кругом, поддерживаемый под руки двумя особами. На вопросы отвечал он скоро, но почти всегда ошибочно; жаловался на шум в ушах и на то, что с утра еще ничего не ел; однако ж нам сказали, что уже два раза подавали ему кушать. Цвет лица у него был бледный, температура лба обыкновенная, пульс, крепкий и широкий, бил по 88 раз в минуту; сверх того кашель мокрый, но частый и сильный, беспокоил больного и не давал ему спать ночью; очище-ния желудка уже несколько времени сделались правильными. Кончив осмотр со всею тщательностью, мы возвратились в залу флигеля, и решительно отказав Саид-паше в требовании его присутствовать при совещании, приступили к рассуждению о свойстве болезни, способе лечения и необходимости удалить пашу из харема. С этим последним все были согласны; труднее было решить: нужно ли переехать с ним в Каир или нет? Прения об этом предмете шли очень долго; но было бы бесполезно утомлять читателя дальнейшими техническими подробностями консультации. Положили собраться еще раз; это однако не состоялось.

На другой день, все врачи участвовавшие в совещании подписали формальный акт, в котором подробно [431] изложены были обстоятельства, оказавшиеся при осмотре. Заключениe его состояло в том: что при продолжительности болезни и преклонных летах паши, ему не только невозможно заниматься делами в настоящее время, но что имеется вообще "весьма мало надежды" к выздоровлению; этот последний оборот вставлен был в акт вместо употребленного сначала выражения: «не имелось никакой надежды», на введение которого главные из бывших при консультации медиков египетской службы, по весьма естественной осторожности, не соглашались. Что касается до туземцев, то они вовсе не верили в действительность умопомешательства паши: «эфендина, Мехмет-Али, говорили они: только притворяется больным, чтобы узнать, кто из прежних его любимцев и приближенных истинно предан и верен ему, и кто нет?» Но увы! мнение это не подтвердилось: расстройство мозговых отправлений знаменитого паши было непритворное; он прожил еще шестнадцать месяцев в состоянии умственного детства, и скончался 80 лет от роду, 2 августа (по нов. ст.) 1849 года, пережив Ибрагим-пашу, который между тем был назначен от султана на место отца, Ныне Египтом управляет внук Мехмета-Али, Аббас-паша, сын Туссуна, родившийся в 1813 г.

29 апреля 1848, в 5 часов вечера, простился я с Александрией и египетским берегом, и сел на французский казенный пароход «Нил», тот самый, на котором в прошлом году делал я рейс из Бейрута в Александрию. Подняли якорь на другой день, 30 апреля по утру, и через 90 часов, проведенных на море весьма [432] приятным образом, при отличной погоде и в обществе любезного командира, г. Дювуру, образованных офицеров и нескольких пассажиров прибыли мы в Мальту, лежащую в расстоянии 1460 верст от Александрии (280 морских миль, по 20-ти на градус). Бросили якорь в небольшом карантинном порте, близ стен красивого городка Валетты, столицы острова; в тот же день, 4 мая по утру, перешел я в карантин и, по окончании семидневного срока, приступил к новым исследованиям и путешествиям, с ходом и подробностями которых надеюсь ознакомить читателей в последствии.

КОНЕЦ ВТОРОЙ КНИГИ.

Текст воспроизведен по изданию: Путешествие по Нижнему Египту и внутренним областям Дельты А. Рафаловича. СПб. 1850