АРТЕМИЙ РАФАЛОВИЧ

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО НИЖНЕМУ ЕГИПТУ И ВНУТРЕННИМ ОБЛАСТЯМ ДЕЛЬТЫ

КНИГА ПЕРВАЯ

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО НИЛУ

ИЗ КАИРА В РОЗЕТ И ДАМЬЯТ.

(1847.)

Глава VII.

Город Дамьят; его история, наружный вид, население и торговля. Рисовые фабрики. Европейский врач и туземные эмпирики. Мечеть Абулата. Кобтская церковь. Мученическая смерть Кобта в 1845 году. Погода, град. Окрестности Дамьята; Миниет эль-Думьат; озеро Мэнзалэ и рыбная ловля на нем. Устье Нила и выстроенные близ него укрепления. Карантин. Деревни Эзбзт эль-борг и Эзбэт эль-лахм. Генерал-губернатор Ахмед-паша Миникли. Мечеть Маайнийе. Особенный способ выговаривания арабского языка.

Нынешний город Дамьят (у Арабов Думьат) находится в десяти верстах от устья восточной ветви Нила в Средиземное море, а от Каира на расстоянии около 164 верст по прямой линии, и в 225 верстах следуя извилистому течению реки. Город выстроен в весьма живописном положении на правом берегу реки, огибая сказанную выше бухту, которая образует большую продолговатую дугу, направляющуюся с юга к северу, и выпуклою стороною своею обращенную к востоку. Ряд смежных, многоэтажных домов, выбеленных известью и с плоскими террасами вместо крыш, возвышается непосредственно над рекою, так что основания их омываются волнами Нила и впереди их нет вовсе места для набережной: из дверей прямо [202] садятся в катера и лодки, посредством которых производится сообщение в этой части города. На западном берегу Нила против Дамьята лежит деревня Сэнанийе, примечательная по двум большим строениям европейской архитектуры; в одном помещалась упраздненная ныне школа для образования пехотных офицеров, другое служит казармою. Вид Дамьята с приречной стороны весьма красив и оригинален; многочисленные стоящие у пристани барки и разъезжающие по реке лодки, наполненные пестрым и разнородным человечеством, живо напоминали мне впечатление, произведенное на меня некоторыми босфорскими деревнями. В руках нации образованной, Дамьят мог бы сделаться местопребыванием прелестным.

Город этот гораздо древнее Розета. Он существовал, хотя и не совсем на месте нынешнего Дамьята, еще во время Византийской империи, и назывался тогда Thamiatis; а по мере упадка города Пелузиума, он стал увеличиваться и распространять торговые свои сношения. В 235 г. хиджры (849 по Р. X.) константинопольские войска овладели им, но не надолго, потому что спустя шесть лет, в царствование халифа эль-Мотуакель эль-Аббасси (основателя Розета), Дамьят опять уже находился в руках Арабов, которые укрепили и окружили его стеною. Затем был он несколько раз завоеван крестоносцами, которые впрочем никогда не могли удержаться в нем. В 648 г. хиджры (1250 по Р. X.) Св. Людовик взял было его без бою; но через два года после поражения этого короля и удаления армии его из Египта, взошедший тогда на престол первый мамлюкский султан, элъ-Мэлэк эль-Муэз [203] эль-Туркомани (Султан эль-Муэз был муж знаменитой Шэгэрэт-элъ-дорр («дерево-жемчуга»), невольницы-Черкешенки, игравшей потом важную политическую роль в Египте, и кончившей бурную жизнь свою под ударами деревянных туфлей (кубкаб) соперниц ее в хареме), решился совершенно срыт город, столькократно привлекавший гяуров на берега Нила. По свидетельству Абу-л-Фэды; и эль-Макризи, Дамьят тогда совершенно сравнен был с землею, за исключением только одной мечети, и жители переселились верст на восемь дальше к югу, где им отвели земли для заложения нового города — нынешнего Дамьята. Этот последний был окончательно отстроен и укреплен через одиннадцать лет после того, при султане элъ-Мэлэк элъ-Дахэр-Бейбар, который сверх того велел завалить камнями устье реки, дабы суда не могли подходить к новому городу (См. Savary, loc. cit., часть II, стр. 218—224; J. J. Marcel: l'Egypte depuis la conquete des Arabes, 1848, стр. 154 (в Univers pittoresque); Delaporte: Histoire des Mamelouks d'Egypte, в Descript. de l'Egypte, ed. Panckoucke, T. XV, стр. 236). Некоторые ученые и путешественники, упустившие из виду это перенесение Дамьята на восемь верст выше к югу, находили в удаленности нынешнего города от устья Нила доказательство быстрого приращения наносной почвы у основания Дельты; более точное изучение исторических источников опровергло это неосновательное мнение, которое не согласуется и с геологическими исследованиями египетских берегов.

Позавтракав наскоро остатками вчерашней охоты, мы отправились в город к австрийскому вице-консулу, г-ну Кахилю. Это левантийский купец, при случае занимающийся и делами русскоподданных, из коих мусульмане [204] нередко приезжают морем в Дамьят, чтобы оттуда следовать в Мекку. У меня от нашего генерального консула в Каире было к нему письмо, которое я отдал молодому г. Кахилю, служащему при отце в звании канцлера. После первых приветствий и неизбежных угощений, этот последний повел нас осмотреть примечательности города, о котором в эту прогулку я мог составить себе общее понятие. Архитектура домов и наружный вид улиц более напоминают Каир чем Розет, которому, как было сказано выше, чрезвычайное множество колонн в фасадах всех зданий придает особенную физиономию. Дома выстроены из кирпича, но не с такою тщательностью как в Розете; зато в Дамьяте на дверях некоторых зданий встречается резьба на дереве, какой я нигде в Египте не видывал: это прелестные арабески, отличающиеся столько же нежностью и оригинальностью вкуса, сколько чрезвычайным разнообразием узоров. Особенно примечательны в этом отношении ворота двух окэлей на одном из базаров. Резьба эта старинная; попадающаяся в иных местах на новых дверях далеко не может сравниться с нею в изящности, но все еще весьма красива и доказывает, что это искусство поныне не совсем исчезло в Дамьяте. Мы очень сожалели, что с нами не было дагерротипа для скопирования помянутых арабесков; списать их карандашом и трудно, и требовало бы весьма много времени. Всякой хвалы и внимания художников достойны также сквозные деревянные панели, которыми украшен фасад главной мечети в городе: это не резьба, а точно кружево!

Улицы в Дамьяте содержатся в порядочной [205] опрятности, по крайней мере главные, которые довольно широки; другие же так узки, что крытые балконы домов с противоположных сторон улицы касаются друг друга. В Европе такая крайняя близость помещений подала бы повод к разного рода приключениям, знакомствам, романическим связям и интригам; здесь нигде не слышно о подобном влиянии на общественные отношения этих балконов, хотя за решетками их сидят женщины праздные, ничем не занимающиеся, лишенные всяких развлечений — женщины молодые, с кровью нагреваемою тропическим небом! Но на Востоке, при особом расположении жилищ, с которым читатели ознакомились в предшествовавших главах, соседи подвергают друг друга взаимному и беспрестанному надзору; надзор этот можно назвать настоящим шпионством, и он чрезвычайно затрудняет всякие непозволительные знакомства. Сверх того нравы и общественное согласие предоставили начальству право, прямо от себя вмешиваться в эти дела и строго наказывать всякого, кого сердечное влечение или другие поводы побудили бы нарушить законы семейной нравственности (Ср. Этнографические очерки Константинополя (статья вторая), помещенные мною в Отечеств. Записках, 1849, декабрь). Всякому Европейцу, проживавшему несколько времени на Востоке, конечно должны быть известны примеры, подтверждающие сказанное здесь нами; в бытность мою в Дамьяте, Араб, заведший знакомство с женою находившегося в отлучке туземного чиновника, попался в руки следившей за ним полиции, в то время как он украдкою уходил из дома красавицы; представленный к губернатору, нежный любовник тотчас получил достаточное число палочных [206] ударов по пяткам, значительно успокоивших пылкие его чувства; такая же участь предназначена была и предмету его вздохов; но благодаря ходатайству знакомого ей европейского консула (рассказавшего мне подробности этого происшествия), губернатор на первый раз простил вину неверной жены.

Жителей в Дамьяте теперь до 18 или 20 тысяч, в том числе довольно много Кобтов и христиан сирийских; Евреев очень мало, Европейцев не более четырех или пяти. При Савари тут находилось до 80,000 жителей, а во время французской экспедиции число это еще простиралось до 60,000 душ обоего пола. С разорением торговли и общим обеднением Египта при Мехмете-Али, присвоившем себе всю производительность и коммерцию края, Дамьят разделил участь прочих городов, и большая часть купцов переселилась отсюда в Александрию; вследствие того здесь, подобно как и в Розете, многие дома стоят теперь пустые и разваливаются; в других жители занимают одни нижние ярусы. Среди домов местами попадаются обширные площади, окруженные забором из сухого камыша: на них, как в Розете, складывается для просушки рис в шелухе, прежде очищения его на фабриках. Рис этот составляет ныне почти единственную ветвь отпускной торговли Дамьята; на шестидесяти существующих здесь фабриках приготовляют его ежегодно до шестидесяти тысяч ардебов (в 225 ок каждый), отправляе-мых в разные места Леванта. Дамьятский рис цветом красноват, от тонкой оболочки, плотно пристающей к зерну и не совершенно отделяющейся при чищении; он гораздо скорее разваривается в воде, чем розетский рис, [207] зерна его больше бухнут и делаются мягче чем зерна последнего, которому жители Востока предпочитают рис дамьятский, тогда как в Европу его никогда не покупают; мне сказали, что купцы нередко подкрашивают этот рис железной вохрой, для усиления красноватого оттенка его. Впрочем ныне на некоторых фабриках в Дамьяте стали приготовлять рис, не уступающий в белизне розетскому; способы, употребляемые на это, различны. Г. Кахиль-сын, у которого три фабрики, продал нам мешок риса совершенно белого, и на возвратном пути в Каир мы каждый день ели из него превосходный пилав: он был очищен по методе, изобретенной на фабрике г. Кахиля мастером-Арабом, который держал тогда свое изобре-тение в секрете. На этой фабрике ежегодно приготовлялось около 1200 ардебов риса; при ней находится шестнадцать работников, которым хозяин платит по шести пиастров за каждый ардеб красного риса, и по десяти пиастров за тоже количество белого; сверх того старший, мастер, получал на свою долю всю пыль, отделяющуюся от зерен при чищении, и даваемую здесь в корм домашней птице и скоту. На иных фабриках работникам вместо денег платят раздробившимися в ступах зернами риса (дышиш), считая роб их (1/30 долю ардеба) в 35 фадд; из дышиш'а пекут хлеб, называемый масбубэ и употребляемый только низшими классами населения: он величиною в чайное блюдечко, тверд и хрупок, но на вкус довольно приятен; два такие хлеба стоят пять фадд. На посещенной мною фабрике г-на Кахиля двадцать четыре быка, которых поочередно запрягают в привод, сообщающий весьма простым механизмом движение четырем [208] горизонтальным бревнам, с вертикальными деревянными молотами на концах; эти последние, падая на рисовые зерна, находящиеся в деревянных же ступах, отделяют от них шелуху и внутренние, более тонкие оболочки. Здесь также как в Розете прибавляют соль к очищаемому рису; сначала употреблялось ее около 1/3 ардеба на ардеб зерен; теперь убедились, что достаточно 1/20 части соли. Откупщик соляного промысла на озере Мэнзалэ, некто г. Карабет в Каире, прежде продавал ардеб соли, весом в 240 ок, по 19,5 пиастров; ныне, при уменьшившемся сбыте ее на фабрики, он возвысил эту цену до 27 пиастров; дамьятские купцы обратились с жалобою к Мехмету-Али, но без успеха.

Для риса в шелухе употребляется особая мера, существующая только в Дамьяте и называемая дарибэ; в ней веса 460 ок. В бытность мою, дарибэ риса стоила 400 пиастров и давала по очищении немного меньше двух ардебов белого риса, ценою в 330 пиастров каждый. С феддана земли, между Мансурою и Дамьятом, получается около полутора дарибэ риса в шелухе, и платится в казну, смотря по качеству почвы, от 60 до 90 пиастров в год поземельной подати (мири). Я уже говорил о времени и способе возделывания риса, и замечу только еще, что Савари, а за ним и Кадалвен, ошибаются, уверяя, что между Дамьятом и озером Мэнзалэ полоса земли, засеянная рисом, дает в обыкновенный год сам-восемьдесят урожая (Savary, loco citato, часть I, стр. 227. — Cadalvene et Brewery: l'Egypte el la Nubie, Paris 1841, T. I, стр. 42): о такой плодовитости здесь никогда не слыхали. По словам г. Кахиля, все купцы — Франки или Левантийцы, взявшие у [209] вице-короля в арендное содержание земли для возделывания риса, потерпели значительные убытки: феллахи их слишком обкрадывали. Одни мелкие владельцы, которые лично надзирают за работами и сами занимаются на полях своих, получают прибыль от этой столь важной ветви земледелия. Большая часть очищенного риса из Дамьята отправляется морем в сирийские порты, в зэмбилах, содержащих каждый 1/3 ардеба и стоящих на месте по 70 фадд. Каботажные суда в триста или четыреста тонн, грузящиеся в Дамьяте рисом, привозят обратно из Сирии табак, деревянное масло, мыло, шелковые кушаки (тараблуси) и другие материи, сушеные абрикосы и абрикосовый мармелад (называемый, не знаю почему, «поясом веры», камр эль-дин), жернова, древесный уголь и т. д. Табак, особенно латакийский, прежде составлял главнейшую статью ввозной торговли Дамьята, снабжавшего им Каир и весь Египет; но пользуясь своим влиянием, завистливые александрийские купцы, под предлогом вящшей карантинной предосторожности, выхлопотали у Мехмета-Али предписание, чтобы все так называемые «заразу приемлющие» товары (marchandises susceptibles) очищались исключительно в александрийском, более надежном карантине; привозимый в обертках из грубого холста табак отнесен был к разряду предметов приемлющих заразу, и Дамьят лишился главного предмета своих коммерческих сношений с Сирией. Эта несправедливая мера побудила окончательно многих негоциантов выехать. отсюда в Александрию; из оставшихся в Дамьяте знатнейшие купцы теперь Левантийцы; есть также несколько Греков и Евреев раия, занимающихся оптовою торговлей; Арабы [210] производят одну мелочную торговлю и продажу в лавках, содержащих впрочем только товары весьма малоценные. Дрова и здесь продаются на вес: кантар в 106 ратл стоит 11 пиастров, почти вдвое больше прежнего, что зависит вероятно от уменьшения судоходства между Дамья-том и турецкими областями Средиземного моря, из которых привозятся дрова и лес в Египет. Древесный уголь доставляется сюда из Яффы, Хайфы, Сура и соседних мест; око его продается здесь в лавках по 15 фадд; око баранины стоит 3 пиастра, коровьего масла 6 пиастров; за хорошего быка платят не меньше 2000 пиастров.

Вечером я навестил доктора Реджио, Пиемонтца, служащего здесь в звании полицейского и карантинного медика; он единственный европейский врач в городе, в котором аптеки не существует. По его уверению, больные из Арабов никогда не обращаются к нему за советом, а в случае надобности прибегают к туземным эм-пирикам, которых в Египте, как и везде на Востоке, весьма много. Они обыкновенно посвящают себя исключительному пользованию некоторых отдельных недугов (Подробности об этих восточных эмпириках изложены мною в статье: Этнографические очерки Константинополя (Отечеств. Записки, 1849, апрель)), так что поныне вполне относятся к ним слова Геродота, раcсказывающего (кн. II, 84), что «Египет наполнен лекарями, из коих каждый занимается одного только рода болезнью: один лечит страдания глаз, другой го-ловы, третий зубов, а тот брюха и соседних частей; другие наконец пользуют одни внутренние болезни.» [211] Между нынешними египетскими эмпириками многие черпают сведения свои из весьма плохих арабских переводов разных медицинских сочинений на французском языке, предпринятых, без большой критики и надлежащего выбора, по совету одного знаменитого европейского бея в Каире. Переводы эти напечатаны в казенной типографии в Булаке; они распространились в публике, и изобилуя ошибками и неточностями, при совершенно произвольной и неясной терминологии, производят, как меня уверяли, несравненно больше вреда чем пользы, как иначе и быть не может. Г. Реджио показал мне регистры, в которые вносит он имя, возраст, пол и болезнь людей, умирающих в городе; по инструкции он обязан свидетельствовать последних, но на деле это не исполняется; женщин после смерти осматривает бабка-Египтянка. Из сообщенной мне г-м Реджио выписки о числе всех умерших в Дамьяте в течение последних трех лет, видно, что смертность в городе средним числом доходит до 1189 душ обоего пола ежегодно: цифра огромная!

18 февраля, в 8 часов утра, при пасмурной погоде и сильном северном ветре, термометр в каюте показывал + 10° R.; потом стал накрапывать мелкий дождик, который однако ж не удержал нас от продолжения вчерашней прогулки с г. Кахилем. Мы осмотрели между прочим лежащую на северо-восточном краю города и окруженную кладбищем мечеть «Султана Абулата», ныне упраздненную. Она должна быть весьма древняя, если судить по тому, как стены ее и высокий, красивый минарет, сильно пострадали от времени. По общему плану этого рода зданий в Египте, мечеть состоит из крытых сверху галерей [212] или портиков, расположенных по трем сторонам большого четвероугольного двора; плоские, бревенчатые потолки галерей опираются на кирпичных арках, которые, в свою очередь, поддерживаются многочисленными мраморными колоннами небольших размеров, очевидно взятыми из других, древнейших зданий. Многие колонны раскололись и укреплены железными обручами; капители, встречаемые впрочем не на всех из них, побиты и дурного стиля. Весьма примечательны четыре колонны из прекрасной зеленой бреччии (breccia verde d'Egitto), столь высоко ценимой знатоками, и другие две из темно-красного порфира, совершенно сохранившие превосходную политуру. Недалеко от них стоит колонна из белого мрамора, которой вся нижняя половина гораздо тоньше верхней, неровна, бугриста, точно будто ее огрызли зубами; местами на ней виднелись следы свежей крови: по здешнему народному поверью, больные, одержимые желтухою, лижут эту колонну языком до тех пор, пока на нем выступит кровь; судя по значительному убавлению объема колонны, число облизывавших ее пациентов должно быть весьма велико. У входа в мечеть одна из арок покоится на двух колоннах, стоящих так близко, что промежуток между ними весьма мал и узок; Арабы уверяют, что кто может пройти через этот промежуток, тот должен быть человек без грехов, которому свободно открыты врата мухаммэдова рая. Это поверье совершенно в пользу людей худощавых, и из бывших тут со мною особ, один я, сняв с себя сюртук, мог без труда совершить этот заманчивый опыт, который впрочем прежде также точно удался мне в мечети Амру, в старом Каире, где [213] находятся две подобные колонны, одаренные тем же преимуществом. Стены, окружающие паперть мечети Абулата, некогда украшены были деревянными панелями, с вырезанными на них длинными куфическими надписями; часть этих панелей уцелела, но от времени, и может быть от действия сырого воздуха, вся масса дерева обратилась в трут: при осязании пальцем она мягка и гладка как бархат, и под ногтем без насилия дробится на тончайшие волокна или хлопку, темно-желтого цвета. Позади мечети, среди полуразрушенных могил, устроена часовня, в которой похоронен султан Абулата; в ней под балдахином стоит род деревянного гроба или катафалка, покрытого шелковою материей и окруженного деревянною решеткою с весьма красивою резьбой; четыре небольшие колонны из великолепного красного порфира украшают внутренность этой часовни. В боковом приделе ее находятся два памятника, в форме гробов, из белого мрамора, расписанного масляными красками и с выпуклыми изображениями цветов и т. п., вкуса весьма плохого, турецкого: тут похоронены племянница Мехмета-Али и муж ее, Халил-бей, бывший дамьятский мудир, скончавшийся с год тому назад. Пол в часовне, по восточному обычаю, устлан циновками, и сторож сначала требовал, чтобы я снял сапоги у входа; но замечание мое, что это сопряжено с некоторым затруднением и, еще больше, надежда получить бахшиш, сделали его снисходительным, и он позволил мне ступить гяурскою обувью на эти циновки, перевернув их однако ж предварительно лицевою стороною вниз.

Оттуда мы возвратились в город и посетили кобтскую [214] церковь во имя Св. Апостолов, которая, подобно розетской, ничем не отличается от соседних домов, так что мы насилу отыскали ее в лабиринте тесных переулков кобтского квартала. Священник, предуведомленный с утра, ожидал нас на паперти; церковь несколько больше розетской, но внутренность ее и алтаря также проста и лишена почти всяких украшений; образов весьма мало, и живопись их ниже посредственной; иконостас из почерневшего от времени дерева, работы разной и выложен слоновою костью, образующей над царскими дверьми белые на темном грунте надписи арабские и кобтские. Двумя деревянными высокими решетками, параллельными иконостасу, внутренность церкви разделена на три части, имеющая каждая особый вход снаружи; крайнее отделение, поближе к дверям, назначено для женщин, среднее для мужчин; в этом последнем устроен очаг с небольшим чугунным котлом, над которым находится куполок, украшенный крестом; в котле разогревают воду для крещения детей, совершаемого, как у нас, тройным погружением. Скамеек, как уже было упомянуто, в кобтских церквах нет; но у стен развешены на гвоздях длинные палки, имеющие вверху поперечный брусок и похожие на костыли: во время богослужения старики и почетные особы опираются грудью и обеими руками на эти костыли, имеющие в глазах Кобтов какое-то мистическое значение, по причине сходства с буквою may (T), встречаемою столь часто в древних иероглифических надписях, где она, по мнению ученых, выражает собою «символ жизни».

На дворе перед церковью сидело двадцать или [215] тридцать мальчиков, от семи до десяти лет, которых обучали тут грамоте. У многих физиономии были правильные, приятные и открытые, без этого таинственно-коварного выражения, которое почти постоянно встречается у Кобтов взрослых; у всех глаза были черные, большие, и даже при лучшем желании невозможно было найти в этих чертах лица сходства ни с древне-египетскими, ни с новейшими нынешних феллахов. Я обратил внимание г. д'Арно на это обстоятельство, и показал ему, как мало характеристический тип этих детей соответствовал тому, который Волней будто бы нашел у Кобтов: «у всех, говорит он, «лицо раздутое, глаза припухшие, губы толстые, нос «приплюснутый, одним словом — настоящее лицо мулатов» (Volney: Voyage en Egypte et en Syrie, часть I, стр. 65 (изд. 1825 г.)). Волней очевидно увлекся убеждением, что древние Египтяне «были чистые Негры, одной породы с коренными обитателями Африки, и получили нынешний вид свой через смешение с Греками и Римлянами» (Ibid. стр. 66 —68); но портрет Кобтов ученым путешественником писан не с природы, а так, как он должен был выйти, чтобы соответствовать теоретическому его взгляду на этот предмет. Частое и внимательное наблюдение физиономии Кобтов, в разных местах нижнего и верхнего Египта, доказали мне всю неосновательность этого мнения, которого я никак не могу разделять, не скрывая впрочем, что вопрос о происхождении Кобтов принадлежит к самым запутанным и не разъясненным в науке. Так напр. главный хирург армии во время французской экспедиции, барон Ларрей, основываясь на своих разысканиях и [216] измерениях черепов Кобтов и древних мумий, говорит, что «без всякого сомнения Кобты настоящие потомки древних Египтян, которых они сохранили физические формы, язык, нравы и обычаи» (Larrey: Conformation physique des Egyptiens, в Descr. de l'Egypte (edit. Panckoucke), T. XVIII, 2, стр. 63); он впрочем полагает, что Египтяне происходили не от Негров, а от Абиссинцев. С другой стороны, не менее утвердителен противоположный отзыв младшего Шамполлиона, уверяющего, что «у Кобтов не встречается ни одна из характеристических черт древнего египетского населения», и что «напрасно силятся отыскивать у них главные при-знаки этого древнего племени» (Champollion le jeune, Lettres ecrites d'Egypte et de Nubie, стр. 429, 430). Наконец доктор Прунер принимает существование у нынешних жителей нильской долины, как мусульман так и христиан, двух различных типов, из которых один весьма близко подходит к древне-египетскому; по его словам, этот последний очень чисто сохранился у Кобтов, особенно у женщин, «которых все тело, если сравнить его со статуями и картинами времен фараоновских, с головы до ног отражает собою древнее происхождение их» (F. Pruner, в брошюре: die Ueberbleibsel der altagyptischen Menschenrace; Мюнхен, 1846, in 4°, стр. 14). Из приведенных здесь в буквальном переводе противоречий читатель убедится, что этот вопрос нельзя считать решенным; да навряд ли он и решится когда-либо, потому что, по сущности его, приобретение новых данных не предвидится, а из имеющихся ныне фактов всякой [217] наблюдатель выводит другое заключение, несогласное с прочими. Из церкви я отправился на дом к г. Кахилю, который прочел мне рапорты, писанные им в марте 1845 г. к австрийскому генеральному консулу в Александрии, по поводу случившегося тогда в Дамьяте ужасного события. Погонщик осла, Араб, поссорившийся с писцом-Кобтом, донес на него, что он будто позволил себе хулить пророка Мухаммеда; Кобта тотчас арестовали, и губернатор, Али-бей, велел дать ему пятьсот палочных уда-ров, чтобы вынудить признание в вине; на другой день повторили эту пытку, но столь же безуспешно как и накануне; мусульманское население, подстрекаемое начальником веры (шейх элъ-ислам), Али-Хафаги, взволновалось; 18 марта 1845 г. город был свидетелем страшного зрелища: Кобту обрили полбороды, посадили его нагого на буйвола, лицом к хвосту, привязали к нему кошку и двух собак, вымазали лицо калом и обмотали голову бычачьими кишками. В этом виде его водили по всем улицам с музыкою и в сопровождении фанатизированной черни, били его палками и кулаками, бросали в него каменьями и, по уверению г. Кахиля, даже лили ему растопленную смолу на голову; в разъяренной толпе, окружавшей бедного страдальца, находились улэма, чиновники, офицеры национальной гвардии; из этих последних многие обнаженными саблями грозили ему. Кобт с геройством перенес эти адские муки, с презрением отвергал предложение обратиться к Исламизму, чтобы спасти жизнь, и повторял, что страдая безвинно, умрет с радостью!.. Несчастного наконец привели в деревушку подле города, в которой жило его семейство, [218] и так как, из опасения жестокостей для себя со стороны черни, оно не согласилось принять его, то Кобта, упавшего в это время в обморок, положили на землю, считая его умершим; только к вечеру родственники подняли и внесли его в дом, где он скончался в ночи с 24 на 25 марта. Возвратившиеся между тем в город толпы народа разбили окна в домах, занимаемых христианами, разорили кофейню, содержимую Греком, и прибили несколько христиан, не успевших скрыться внутри домов. Мехмет-Али, узнав об этом плачевном происшествии, немедленно отправил на следствие в Дамьят военного министра Ахмед-пашу, Кобт тогда еще жил, но как скоро донесено было вице-королю о смерти его, то не дожидаясь окончания следствия, он предписал — губернатора сослать в каторгу в Абукир, на пять лет, лишив его должности и полковничьего чина, а шейха эль-ислам, главного виновника всему делу, отправить на год в Танту, обыкновенное ссылочное место для лиц духовного звания. Других наказаний, кроме этих двух особ, не последовало.

Статься может, что рассказ г-на Кахиля, написанный под влиянием минутного раздражения и личной опасности, которой он тогда подвергался наравне с прочими жите-лями-христианами, несколько преувеличен в подробностях, но сущность самого события и трагическая развязка его совершенно достоверны. Они доказывают, что религиозный фанатизм мусульман, если не обнаруживается в Египте под мощною рукою Мехмета-Али, тем не менее тлеет под золою, и что искра, раздуваемая злонамеренными, может вспыхнуть губительным пламенем.

Мелкий дождик продолжался до вечера; на другой [219] день, 19 февраля, настала погода самая ужасная: с раннего утра дул сильнейший северо-западный ветер, поднявший на реке огромные волны, на гребнях которых барка наша с треском и скрипом качалась и боком беспрестанно ударялась о берег, сообщая нам весьма неприятные толчки и сотрясения; к счастью грунт земли у пристани землянистый и мягкий. Затем ливнем полился дождь, при значительном понижении ртути в термометре: в половине одиннадцатого она показывала внутри каюты не более + 11⁰ R.; к полудню, дождь возобновился и потом выпал крупный град, продолжавшийся около десяти минут, и покрывший улицы и террасы домов градинами, величиною в добрую горошину. Матросы наши, прежде никогда не видавшие этого явления, начали сгребать с палубы в ушат градины, называя их матар элъ-мэлх (дождь из соли). Часа через три тучи вторично разразились над городом, и в продолжение трех минут пошел град, величиною в лесной орех; г. д'Арно, бывший в это время в городе, заметил там градины объема волошского ореха средней величины, и рассказал мне, что некоторые Левантийцы, собрав их с террас, посыпали сахаром и употребили в роде мороженого, которого иначе в Дамьяте нет случая есть (Мороженое, которое летом продается в одной кофейне в Александрии, приготовляется на привозимом из Tpиecтa льду). До ночи дождь повторялся еще несколько раз, и весь этот день я не сошел с барки, порядочно прозябнув.

20 февраля, при мелком дожде, пронзительный ветер бушевал с такою же яростью как накануне; в 7 часов утра термометр внутри каюты стоял на + 8%° R., и эта [220] температура, при сырости воздуха, показалась мне чрезвычайно неприятною; она действительно целыми шестью градусами была ниже обыкновенной температуры наших топленых комнат, среди крещенских морозов; каково же было тогда полунагим матросам! После обеда погода сделалась несколько лучше, солнце стало проглядывать из-за облаков, и мы пошли с г. д'Арно прогуляться в окрестностях города. Направились сперва на юг, через поля, засеянные пшеницею и берсимом; первая была не выше фута, тогда как пятнадцать дней перед тем в Нэгйлэ, на Розетской ветви, она стояла мне по пояс. Дорогою мы осмотрели большой фруктовый сад, принадлежавший прежнему губернатору, Халил-бею; там между прочим были отличные бананы, которых Араб-садовник продал нам семь фунтов за десять пиастров. Верстах в двух от города лежит деревня Миниет-элъ-Думьат; дома в ней все кирпичные, улицы широкие и опрятнее дамьятских. Мы зашли в мастерскую ткача, приготовлявшего белые льняные салфетки или утиральники (футэ), которыми некогда столь славились здешние фабрики; у этих салфеток кайма шелковая, шириною в вершок, цвета красного и желтого; цена каждой по одиннадцати пиастров. Работавшие на пяти станках Арабы с некоторым удивлением рассматривали европейский костюм мой, и в особенности бывшие у меня на руках чер-ные лайковые перчатки: они сначала приняли их за цвет собственной моей кожи, считая меня вероятно красильщиком; разговаривая со мною, они беспрестанно ощупывали то сукно пальто, то, подкладку его, то материю жилета, расспрашивая с любопытством, какие это ткани, шелковые, [221] шерстяные или бумажные? Подобным техническим ис-следованиям одежда моя весьма часто подвергалась в египетских деревнях. Миниет-эль-Думьат находится в двух верстах к западу от озера Мэнзалэ, берег которого вверх до самого Фарэскура держится в небольшом расстоянии от Нила, и идет почти параллельно течению его; отделяющая реку от озера узкая полоса земли вся засевается рисом и, по снятии его, пшеницею. Уровень Нила здесь только на 1,5 или 2 фута ниже берегов, и оро-шение полей поэтому совершается легко и удобно.

Мы возвратились в город, следуя насыпи огибающего его с южной и восточной стороны канала, вдоль которого живут феллахи, занимающиеся хлебопашеством и рыбною ловлей; избы их чрезвычайно дурного устройства, низки и очень неопрятны. Улицы и дома той части Дамьята, через которую мы прошли на возвратном пути, тоже весьма неопрятны; многие дома, равно как и встречаемые тут мечети, разваливаются, и население живет в крайней бедности. Многочисленные полотняные фабрики, некогда существовавшие в городе и снабжавшие произведениями своими весь Левант, ныне почти совершенно исчезли.

21 февраля, в 9 часов утра, мы выехали на барке к устью Нила, находящемуся в расстоянии 120 верст к востоку от устья Розетской ветви. Берега реки в окрестностях города покрыты обширными финиковыми рощами, и весь пейзаж напоминает вид розетского богаза. Попутный З.-С.-З. ветер позволил нам пробраться довольно скоро через многочисленные извилины реки, и спустя полтора часа по выезде из Дамьята мы остановились у находящейся на правом берегу Нила крепости [222] Калаат эль-Эзбэ или эль-кбирэ, выстроенной Французами в 1799 г. На этом месте прежде стояла большая деревня, жители которой взбунтовались, и, умертвив слабый гарнизон, бежали в Сирию; Французы сожгли и совершенно истребили все оставленные дома, за исключением одной мечети с высоким минаретом, ныне находящейся внутри укрепления, и обращенной ими тогда в военную больницу. Кирпич со сломанных зданий употребили они на постройку бастионов и крепостных стен, и на сооружение большой двухъярусной казармы, которая еще существует, хотя в весьма запущенном состоянии. Теперь в крепости стоит пост из трехсот человек артиллеристов, по большей части Турок; командующий ими топджи-башй (Топ по турецки значит «пушка»; топджи — «артиллерист»; баши — «начальник» (от слова баш, «голова»), старик с белою как лунь бородою, но еще очень бодрый и свежий, знал о предстоявшем посещении г. д'Арно, которому поручена была починка этих укреплений, и тотчас по прибытии нашем явился на барку, где мы попотчивали его трубкою и кофеем. Он потом повел нас в крепость, требующую весьма многих перестроек, не смотря на работы, которые лет семь тому назад, при исходе сирийской кампании, производились в ней под надзором артиллерийского генерала Этхэм-бея, нынешнего министра просвещения в Каире. Стоящие на бастионах орудия чугунные, и, равно как и лафеты, находятся в самом жалком положении; я видел тут только одну медную пушку, небольшого калибра, но весьма красивого моделя; на ней вычеканена надпись: «Clemens VII. pontif. maxim. 1533.» Кроме крепости Калаат эль-кбирэ, для защиты берегов богаза устроены [223] еще два другие укрепления, поменьше; они лежат несколько дальше к северу, одно на правом, другое на левом берегу, в небольшом расстоянии от самого устья реки. Каждое из них состоит из круглой, невысокой башни, выстроенной лет тридцать пять тому назад, из тесаного мокатам'ского известняка, и окруженной кирпичною стеной; в них по тридцати человек гарнизона и по нескольку пушек, съеденных ржавчиной. Канонеры, выстроившись в шеренгу подле орудий, ожидали г. д'Арно, а начальники их приняли нас с радушием, угостили неизбежными чубуками и кофеем, и с любопытством осведомлялись о Каире и политических новостях, вовсе не доходящих до этих уединенных пунктов африканского берега. Устье Нила здесь представляет точно такое же топографическое расположение как в Розете, вследствие одних и тех же причин: песчаную, зыбкую косу на черте столкновения вод реки с морскими волнами, и мелкий форватер беспрестанно изменяющий свое направление. Левый берег выдается в море узкою, клинообразною полосою, лишенною всякой растительности и покрытою песчаными холмами, которые приметно подвигаются вперед с запада к востоку («Песок» по арабски эль-рамлэ; слово это сохранилось в испанском глаголе arramblar— «покрыть песком»); правый берег болотист, округлен и гораздо дальше левого выступает в море; это последнее с ужасным ревом борется с волнами Нила и производит страшный шум, не дававший нам спать ночью.

В самом русле реки, близ богаза, я заметил несколько выстроенных на сваях шалашей, в которых сидели рыбаки, занимавшиеся ловлею на счет откупщика рыбного [224] промысла в богазе и на озере Мэнзалэ. Откупщик этот платит ежегодно в казну три тысячи кошельков (около 95,000 рублей серебр.), и сверх того издерживает еще такую же сумму на ловлю, приготовление и соление рыбы (Perca nilotica и разные виды Silurus, Cyprinus, Clupea и пр.), вывозимой в огромном количестве на острова Архипелага, в Грецию и во внутренние области самого Египта, где она, под названием фэссих, составляет важную часть пищи народа. Впрочем продаваемая в здешнем крае на рынках соленая рыба обыкновенно бывает весьма нехорошая, затхлая, распространяет противный запах и вредна для здоровья, вследствие дурного приготовления ее на самом озере. Але-ксандрийское интенданство здравия, очень часто обращалось с представлениями к Мехмету-Али о запрещении продажи испорченной рыбы, но всегда безуспешно; Египтяне впрочем так любят этот «фессих», употребляемый наиболее во время месяца Рамадана, что, по уверению д-ра Прунера, женщины нередко требуют развода от мужей, если они не покупают для стола довольно рыбы в продолжение сказанного месяца (Pruner: Topographie medicale du Caire; Мюнхен, 1847, стр. 49). Другой немаловажный продукт рыбного промысла на озере Мэнзалэ — икра (бутарга), сушимая на воздухе в цельных перепонках, в которых она содержится в самой рыбе; икра эта, пока свежа, бывает цвета янтарного или желтовато-бурого и весьма приятного вкуса; старея, она темнеет и делается прогорклою; Греки и левантийские христиане употребляют ее в большом количестве, особенно во время постов. Озеро Мэнзалэ, отделяющееся от Средиземного моря узкою песчаною косою, имеет в длину, с востока к западу, около 80 [225] верст; кроме рыбы, оно изобилует дикими гусями и утками, гоголями, разными видами бекасов и многими другими птицами, из которых красивейшие — великолепный фламинго (phoenicopterus), с крыльями огненного цвета, и пеликаны (Geoffroi St. Hilaire, бывший членом Французской экспедиции в Египте, замечает, что от фламинго, убиваемых в огромном количестве на озере Мэнзалэ, употребляются одни только языки, из которых в Дамьяте выжимают масло, заступающее на кухне место коровьего. «Во время римского владычества», присовокупляет этот ученый, «Египет уплачивал часть ежегодной своей дани языками фламинго, которые тогда вырывались у убитых птиц точно также, как это делается и теперь; только у Римлян самые эти языки, а не выжимаемое из них масло, считалось лакомством, до которого Гелиогабал в особенности был большой охотник.» (См. Histoire scientif. et militaire de l'exped. francaise en Egypte, Paris 1830, T, IV, стр. 19—47)).

В расстоянии не более ружейного выстрела от укрепления Калаат эль-кбирэ находится деревня Эзбэт-элъ-борг, выстроенная вся из красного кирпича, и стоящая, как полагают, на месте древнего Дамьята. В ней около тысячи жителей обоего пола; улицы широкие и довольно опрятные, но верхние этажи у многих домов совершенно развалились; впрочем ныне предполагается сломать все здания и перенести деревню подальше к югу, потому что слишком близкое расстояние ее от крепости считается не-удобным в военном отношении. Возле деревни выстроен только что оконченный в бытность мою новый карантин, лежащий насупротив старого, совершенно занесенного песками, которые безостановочно завладевают левым берегом. Новое строение стоило не более пятидесяти кошельков, и образует продолговатый четвероугольник, длиною в 98, [226] шириною в 58 шагов, обнесенный высокою кирпичною стеною, к которой с восточной стороны в обширном дворе прислонен двухъярусный корпус, содержащий шестнадцать больших, но темных палат, с особым выходом у каждой. К югу от этого здания, поперек всего двора, идет «парлатория» с двойными деревянными решетками, отделяющая здание от другого меньшего двора, который находится в «практическом» положении и в котором помещены квартиры чиновников и карантинной стражи. Общий план и расположение заведения недурны; но оно представляет некоторые весьма важные недостатки; так напр. нет в нем отдельных помещений для пассажиров женского пола — условие необходимое на Востоке; нет магазинов для очищения или проветривания пожитков и товаров «неприемлющих» (приемлющие очищаются только в александрийском карантине); нет цистерны для сбережения воды, между тем как нильскую в продолжение первых летних месяцев здесь пить вовсе нельзя, до того она становится солоноватою от примеси морской воды, вторгающейся в русло отмелевающего богаза. Наконец все строения вообще лежат не довольно далеко от берега реки, так что при своевольном течении ее, часто без всякой видимой причины подмывающем то один, то другой берег, существование зданий вовсе не обеспечено. Теперь конечно вода у берега перед самым карантином очень мелка, но это обстоятельство за то весьма неудобно и затруднительно для барок и шлюпок, подходящих к карантину. При заведении находится директор Турок; помощник его и врач (живущий в Дамьяте доктор Реджио), Европейцы; старший гвардион из Греков. [227] Стража состоит из двадцати четырех военных гвардионов, вооруженных армейскими ружьями и тесаками; часть их живет в карантине, другая в городе; шесть человек занимают прибрежные пункты в Аштуме и Гэмиле, по обе стороны богаза, к которым суда пристают в дурную погоду; сверх того шесть конных гвардионов ежедневно объезжают морской берег до местечка Бурлос, лежащего на полудороге отсюда в Розет. В случае надобности, к этой постоянной страже прибавляется еще 15 временных гвардионов (gardes de numero), живущих в деревне Эзбэт-эль-борг, и получающих плату только во время отправления карантинной службы. Все эти нижние чины весьма ненадежны. До совершенного окончания и отделки новых построек, пассажиры, прибывающие морем из Сирии, помещаются довольно неудобно в отделении казармы, находящейся внутри крепости. В последствии я еще буду говорить подробнее о египетской карантинной системе; а здесь замечу только, что подвергать суда и людей, приходящих из Сирии, карантинному наблюдению в Египте, когда эта последняя страна сама свободна от чумы, есть мера безрассудная, бесполезная и чисто стеснительная, но доставляющая конечно порядочные доходы паше; поэтому он навряд ли согласится отменить ее, хотя в сущности, чрез обременение и затруднение торговых сношений, край косвенным образом теряет больше, чем Мехмет-Али лично выигрывает от прямых карантинных сборов.

Погода, вообще не слишком благоприятствовавшая нам во все время пребывания в Дамьяте, 22 февраля сделалась ужасною; после проливного дождя около 6 [228] часов утра, поднялся жестокий северо-западный ветер, превратившийся потом в настоящий ураган, и продолжавшийся до вечера. На берегу едва можно было стоять на ногах, да и самое сидение в барке сопряжено было с порядочными затруднениями; заниматься письмом или чтением не было никакой возможности. После обеда я решился однако ж взойти на минарет мечети внутри крепости, чтобы составить себе общее впечатление об окрестностях; но вскоре должен был спуститься вниз, потому что на галерее минарета только с величайшим трудом можно было держаться. С этой высоты открывается весьма обширный горизонт, и очень хорошо, как на плане, представляется описанное выше топографическое расположение берегов при устье Нила.

День этот и весь следующий мы провели у богаза, и только 24 февраля, к полудню, велели экипажу сняться, чтобы возвратиться в Дамьят. В это время на барку к нам явился старик-Араб, в костюме феллаха; он рассказал мне, что служил два года саис'ом (конюхом) у Наполеона в Египте и Сирии, и с восторгом говорил о нем. Воспоминания этого старика, знавшего еще несколько слов по французски, оказались прикрашенными в духе восточного преувеличения, но сущность их была истинная и весьма занимательная. Он хорошо помнил осаду Сен-Жан-д'Акра, постройку крепости Калаат эль-кбирэ, ра-зорение Французами деревни, стоявшей на месте этой последней, и был знаком с генералом Кафарелли, тогдашним губернатором Дамьята, которого он называл Абу-хашаб («отец дерева») (Не зная собственного прозвания какого-нибудь лица или предмета Араб в разговорном языке обыкновенно означает их наружным признаком, наиболее поразившим его в них, прибавляя к этому признаку слово абу (отец); так напр. человека, носящего очки, называет он абу-гэзаз (отец стекол); горбатого — абу-сандук (отец сундука); человека с длинною бородою, или большими усами — абу-дэкн и абу-шэнэб, и т. п. Знакомого мне Француза, всегда державшего в руке трость, Арабы в Каире называли не иначе, как абу-набут (отец палки); испанские колоннаты носят прозвание абу-мадфэ (отец пушки), потому что Египтяне принимают изображенные на этих талерах Геркулесовы колонны за пушки; австрийские талеры, чеканенные при Марии-Терезии, называются в Египте абу-нокта (отец точек), от ряда выпуклых точек, изображающих жемчужины на императорской короне той государыни), потому что Кафарелли был [229] без ноги и ходил на деревяшке. Кончив повествования о Наполеоне, его «храбрости, великодушии и щедрости», старик прибавил со вздохом, очевидно намекая на нынешних правителей Египта: Бунабарт муш бэни-адам зэйе дол (Бонапарт не такой «сын человека» как эти...). После свирепствовавшей накануне бури, погода сделалась очень хорошая, теплая и тихая; но наставшее совершенное безветрие имело для нас свою невыгоду, принудив матросов тянуться гужем вверх, против течения. Впрочем для г. д'Арно, которому нужно было кончить черчение планов укреплений, это медленное движение вышло весьма кстати; я же предпочел дойти до города пешком вдоль правого берега Нила. Дорога держится в небольшом расстоянии от реки и пролегает сначала через поля, за-сеянные пшеницею и берсимом; во многих других местах почва болотиста и покрыта разными жирными растениями, из золы которых феллахи извлекают соду; попадаются также довольно часто пространства совершенно голые, покрытые белым налетом соли, которою грунт земли [230] везде напитан в Египте. Но миновав деревушки Шеих-Дагфур (?) и элъ-Хайат, бедные и неопрятные, я вдруг очутился во фруктовой роще, занимающей с этой стороны всю окрестность Дамьята, от реки до озера Мэнзалэ. Начиная отсюда, пейзаж становится прелестным: финиковые пальмы (которые впрочем здесь ниже и в особенности гораздо тоньше виденных мною около Розета и Каира) стоят густыми группами; в промежутках их светло проглядывает яркая зелень сочного берсима; водопроводные каналы с высокими земляными насыпями по берегам, пересекают почву в разных направлениях; колеса сакие со скрипом вертелись под сенью огромных смоковниц, защищающих от солнечного зноя припряженный к этим снарядам скот; между пальмами на берсиме паслись быки и буйволы, а около них с кокетством рисовалась, прыгала и развилась, ловя мух и насекомых, белая как молоко, с оранжевыми ногами птица (Ardea garzetta, L.); это красивое творение в Египте немного меньше гуся, и всегда обретается в соседстве крупного рогатого скота, с которым живет в приятельских отношениях, садясь к нему часто на спину, за что Европейцы прозвали его garde-boeuf; феллахи гнали в город смиренных ослов, навьюченных зеленью и другими продуктами, и вся окружавшая меня картина, освещенная теплым тропическим колоритом, дышала безмятежным покоем, и была самая усладительная для глаз и души. Любуясь этою благодатною природою, которой щедрыми дарами, увы! человек здесь пользоваться не умеет, я вовсе не заметил как время пролетело, хотя от Эзбэт-эль-борг до города около девяти верст. [231]

В расстоянии не более десяти минут к северу от Дамьята, деревня Эзбэт-элъ-Лахм словно исчезает в густой зелени окружающих ее пальм. Кирпичные дома ее по большей части рушатся, не смотря на то, что деревня славится чистым и здоровым воздухом, и что зажиточные Дамьятцы переезжают сюда на лето, во избежание перемежающихся лихорадок, в это время года царствующих в городе; здесь также поселилась целая ко-лония развратных женщин, недавно изгнанных полицией из Дамьята. Часу в четвертом я пришел в город, вовсе не чувствуя усталости, до того прогулка показалась мне приятною, и тотчас отправился с г. Кахилем навестить генерал-губернатора, Ахмед-пашу Миникли, который уже слышал о моем приезде и принял меня ласково и приветливо. Сообразно привычке многих вельмож на Востоке, лично входить в мелочные подробности по хозяйству, паша в это время толковал с Греком-портным, кроившим при нем и по его указаниям полотняные чехлы для подушек софы. При входе моем паша встал с дивана, на котором сидел, и вышел мне навстречу до средины комнаты: честь, которой всю важность и значение со стороны высшего мусульманского сановника к молодому Европейцу, легко поймут люди, знакомые с обычаями Востока и гордостью Турок; но имя Русского теперь в оттоманских владениях рекомендация, выше которой нет. Подали трубки и кофе, и мы стали беседовать о чуме и карантинах, о Сирии и Петербурге, о Кавказе и Грузии: весьма многие из турецких чиновников в Египте суть прежние пашинскиe мамлюки, привезенные в детстве из этих последних областей, почему при встрече с Русским они непременно [232] расспрашивают про свою родину (В Египте и Сирии я весьма часто встречал турецких офицеров, которые, узнав кто я, рекомендовали себя словами: ана кэман мускуби — «я тоже Русской», разумея под этим, что они родились в наших кавказских и закавказских владениях. Однажды в Иерихоне бедуин обратился ко мне с вопросом: «правда ли, что мать султана Абд-эль-Меджида из ваших?» — Как из наших? сказал я. — «Эль-нас бигулу aн xийэ мускубийе (говорят люди, что она Москвитянка)» отвечал бедуин. Султанэ-валидэ, в Стамбуле действительно по происхождению Черкешенка). Ахмед-паша одет был в новом костюме стамбули; он весьма красивый мужчина, лет сорока шести или сорока восьми, высокого роста и прекрасно сложен; физиономия его воинственная, строгая и вместе открытая. Это один из бескорыстнейших сановников и лучших генералов Мехмета-Али; он отличался во время походов в Хеджазе и Сирии, и три года управлял Сэнаром, где по причине частых смут принужден был действовать с большою строгостью, оставшеюся в памяти у тамошних жителей; он также очень живо интересуется ходом европейской политики, и выписывает несколько журналов, содержание которых Европеец-секретарь переводит ему на турецкий язык; меня поразило весьма близкое его знакомство с состоянием и ходом дел на Западе, и частые ссылки на «аугсбургскую» газету. Визит мой продолжался более часу, и я расстался с пашей, сохраняя весьма приятное впечатление о его личности.

Оттуда пошел я в мечеть Маайнийе, с минарета конторой, как в обширной панораме, виден весь город и окрестности. По старинной привилегии, австрийские купцы имеют право всходить на этот минарет, чтобы в [233] зри тельные трубы высматривать оттуда на море, не подъезжают ли их суда; теперь, при упадке дамьятской торговли, редко кто пользуется этим преимуществом, сохранившим впрочем всю свою силу, тогда как в другие здешние мечети гяуров до сих пор ни в каком случае не пускают. При прибытии моем несколько Арабов молились внутри храма, через который нужно пройти, чтобы взобраться на минарет; сапог я не хотел снять, а в обуви сторож не решался меня впустить; но предстоявший бахшиш возбудил в нем изобретательность, и вот средство, придуманное им, чтобы выйти из недоумения: он нагнулся, присел на корточки, взял меня на плечи и пронес таким образом через всю мечеть до двери минарета; свидетели этой сцены, правоверные, с свойственным им равнодушием, по-видимому не обращали никакого внимания на это торжественно-смешное шествие. Несколько ниже вершины минарет окружен тройным балконом или галереей, но я дальше первой не пошел, потому что витая каменная лестница кверху обвалилась. Вид с этой высоты очень живописен: у ног ваших раскинуты здания Дамьята, полукругом обхватывающие, как будто прижимая к груди своей, серебристую дугу Нила, и окруженные со всех сторон густою каймою финиковых пальм; к востоку широко расстилается синяя поверхность Мэнзалэ; к западу видите деревню Сэнашйе, левый песчаный берег богаза, бушующее море. Заходящее солнце разливало огненные струи на эту картину, и освещало золотом и пурпуром стройные минареты, купола мечетей и кирпичные стены домов.

Барка между тем дотащилась уже до города; мы [[234] поло жили на другой день выехать из Дамьята в Каир, и вечером на прощанье обедали у г. Константина Кахиля. При этом случае я узнал употребляемый грамотными Арабами способ разговаривать так, чтобы люди безграмотные их не понимали. Буквы арабского алфавита, как известно, имеют каждая свое название, состоящее из целого слова, точно так как и у нас говорят аз, буки, веди вместо а, б, в... Для упомянутого разговора Арабы произносят слова по складам, называя каждую букву отдельно, напр. лам-элиф вместо ла (нет), элиф-ие-вав-хэ вместо эйва (да); элиф-нун-элиф, мим-вав-шин, аин — вав-зэин, вместо ана муш ауз (я не хочу) и т. п. При некотором навыке, этим «тарабарским» наречием говорят и понимают друг друга так же легко, как при обыкновенном разговоре, но очевидно, что его никак не поймет человек не умеющий читать и писать; чтобы еще более сбить с толку безграмотного слушателя, названия букв произносятся как-то в нос и весьма протяжно. Способ этот очень употребителен между Сирийцами-христианами, а из мусульман — между фукаха (Фукаха множественное число от факих (законоведец)).

Текст воспроизведен по изданию: Путешествие по Нижнему Египту и внутренним областям Дельты А. Рафаловича. СПб. 1850