харт эль-иехуд): она
продолговата и с одной стороны обрамлена
высокими, большими домами. Не знаю почему Покок (Richard Pokocke, Beschreibung des Morgenlandes, 1754, 4°, Т. I,
§ 34 первой книги (перевод с английского)),
бывший в Розете в 1738 г., говорит, что «там не более
двух или трех улиц»; [75] их
гораздо больше, и я не полагаю, чтобы такая
перемена произошла в нем в течение одного
столетия. До окончания в 1819 г. нынешнего канала
Махмудийе, все товары, отправляемые из Египта в
Европу и Турцию, или приходившие оттуда в Египет,
шли через Розет, который с XVI столетия занял для
торговых оборотов место Фуэ. В нем жили тогда все
европейские консула и негоцианты, многие
турецкие сановники, и Мехмет-Али сам ежегодно
проводил часть лета; город пользовался
благосостоянием и обширною деятельностью. Ныне
все это совершенно исчезло и перешло в
Александрию. Многие дома в Розете, оставленные
переселившимися владельцами, опустели и
разваливаются; другие покупаются на сломку, и
кирпичи и прочиe материалы перевозятся в
Александрию; квартиры оттого сделались весьма
дешевы и за пятьсот или тысячу пиac-тров (32 до 64
рублей серебром) нанимают целый дом с фонтанами,
садом и т. п. В городе, который Соннини (Sonnini, loc. citato, часть 1, стр. 244)
называет приятнейшим во всем Египте, ныне
царствует скука и тишина. Базары, образующиe
длинные улицы, очень узки, низки и сыры; многие из
них к тому еще покрыты сверху циновками или
сводом. Как везде на Востоке, лавки расположены
по обе стороны базаров в виде маленьких чуланов
или ниш, запираемых двумя ставнями, которые висят
на крюках горизонтально, один над другим. Когда
лавку отпирают, то верхний ставень поднимают и
привязывают кверху веревкою, другой опускают
вниз и он служит купцу вместо стола или дивана; на
нем кладутся циновка, ковер и подушки, и хозяин, в
ожидании покупателей, сидит тут куря трубку,
перебирая [76] четки и
разговаривая с соседями. Отлучаясь днем из лавки,
он ее не запирает, а только завешивает сеткой;
этого совершенно достаточно для ограждения
товара от всяких покушений со стороны людей
недобрых, которые в Европе навряд ли удержались
бы такою слабою защитою чужой собственности.
Впрочем при нынешнем обеднении города, лавки эти
содержат только предметы весьма малоценные:
грубый холст, табак, фрукты и т. п.; мы нигде не
могли достать стекла, чтобы вставить в разбитое
окно моей каюты. Здесь, как и везде в Египте, дрова
и уголь очень дороги; последний продается у
«баккалов», в корзинках, стоящих среди апельсин,
бананов и фиников, которых он гораздо дороже; за
око угля (в 3,25 фунта) платят тридцать фадд, за
небольшое полено дров — около пиастра (6,25
копейки серебром).
Розет сдался Французам без
сопротивления в первых числах июля 1797; в нем жил
губернатором генерал Мэну, которому преклонные
лета не помешали влюбиться в тамошнюю молодую
Египтянку, дочь банщика, и обратиться к
Исламизму, чтобы жениться на ней. Мусульманское
население восторжествовало при этом событии; во
всяком случае оно должно было показать ему
разницу тогдашних французских нравов от
турецких: Турок, завоеватель христианского
города, конечно поступил бы иначе, если бы ему
понравилась дочь мещанина-гяура! Сделавшись
первою дамою в городе, управляемом ее мужем, жена
Мэну продолжала по прежнему ходить в
общественную баню, для свидания с знакомыми ей
женщинами. Последние принимали ее с большим
уважением, и конечно не без зависти, и всегда с
крайним любопытством расспрашивали, [77]
как она живет с мужем? Рассказами о деликатном и
почтительном с нею обращении супруга генерала,
г-жа Мэну до того вскружила голову своим
приятельницам, что они решились послать к султапу-кебир
(большому султану — Наполеону) от имени всех их
прошение «о «внушении мужьям-Арабам, чтобы они
обращались с «женами своими также вежливо и
ласково, как это делал «генерал Абдаллах-Жак Мэну
с своею супругою!» (Сравн. Campagnes d'Egypte et
de Syrie, dictees par Napoleon a S-te Helene et publiees par le general Bertrand. Paris
1847; T. I. стр. 236)
С западной и южной стороны Розет
местами окружен стеною и бастионами, на которых
стоят несколько старых пушек. Дующие здесь в
продолжение большей части года свверо-западные
ветры пригоняют сюда из пустыни, лежащей между
Александрией и Розетом, песок, который
постепенно завладевает всеми окрестностями
города, и уже засыпал много находившихся тут
садов, так что теперь видны одни только вершины
финиковых пальм, совершенно зарытых под холмами
покрывающего их песка. Начальство не принимает
никаких мер против такого вторжения «страшного
Тифона в таинственное ложе Изиды», как называли
это явление древние Египтяне. Тут же в соседстве
находится кладбище: значительная часть
кирпичных могил на нем обрушилась.
В Розете существует казенная
госпиталь для больных гражданского ведомства,
принимаемых бесплатно. Заведение помещено в
двухъярусном кирпичном здании; узкие и низкие
галереи, расположенные вокруг четвероугольного
двора, ведут в небольшие, дурно устроенные [78] палаты, в которых стоят по три
или четыре деревянных кровати на железных
ножках; я нашел тут только одного больного. Арабы
нигде в Египте не жалуют этих новых учреждений, и
поступают туда весьма неохотно, не питая
никакого доверия к ожидающему их там пособию.
Врач больницы (эфенди, воспитывавшийся в
каирской медицинской школе) есть вместе и эконом
заведения; ему поэтому выгодно иметь в
пользовании много больных, и как они добровольно
не являются, то он по временам делает внезапные
набеги на казенные фабрики, и силою забирает
работников, коих здоровье по его уверению
требует поправления. Последняя его экспедиция в
этом роде подала повод к следствию, которое
комендант поручил европейскому медику. Д-р
Мартини, освидетельствовав захваченных
работников, отослал большую часть их обратно на
фабрики, но чтобы не слишком огорчить и
оконфузить коллегу-Араба, оставил в больнице
шесть человек, представлявших маловажные
признаки расстроенного здоровья. Вот
окончательный результат столь расхваленных в
журналах, новых человеколюбивых учреждений в
Египте: они навряд ли удержатся, потому что
основатели их, Европейцы, вовсе не соображались
ни с нравами, ни с народною жизнью Египтян. Та же
участь, по моему убеждению, предстоит и многим
другим заведениям, устроенным здесь на
французский лад: напр. школам, носящим
благозвучные названия политехнической,
медицинской , артиллерийской, фабрикам и т.п., на
которые Мехмет-Али истратил огромные суммы, и
которые приносят так мало истинной пользы
Египту, истощая между тем его способы и доходы! —
Больница находится впрочем в довольно [79] выгодном положении, на
открытом месте и недалеко от берега реки. Во
время занятия Розета Французами, военная
госпиталь их помещалась в многоэтажном обширном
здании, известном ныне под названием Франкской окэли
(Окэль, или точнеe окалэ, называются
в Египте строения, занимаемые обыкновенно
приезжими купцами, которые торгуют однородными
товарами, или прибывают из одного и того же края;
в них находятся квартиры для купцов и склады для
товаров, и они соответствуют хан'ам турецких
городов); оно принадлежит турецкому
семейству, переселившемуся в Константинополь и
завещавшему его мечети. В нем живут между прочим
Французский консульский агент, два
монаха-францискане, и находится небольшая
домовая часовня римско-католического
исповедания.
В городе есть две казармы: одна,
выстроенная на самом берегу Нила, занимает
большой четырехсторонний корпус в один ярус;
другая меньшая, двухъярусная; они стояли
запертые, потому что полки помещавшиеся в них
работали у барража. Страшные мазанки в соседстве,
в которых, по здешнему обыкновению, жили
семейства солдат, по удалении из них жителей,
отправившихся к барражу вслед за полками,
совершенно развалились и сравнялись с землею.
Чрезвычайное отвращение феллахов от военной
службы и строгой дисциплины, которую ввели в
армии при образовании регулярных войск (нызами),
и то обстоятельство, что в Египте вовсе не
положено срока, по истечении которого солдат
увольняется в отставку, побудили Мехмета-Али
дозволить нижним чинам жениться: этой мерой
предполагалось удержать их от побегов и
привязать к полку, и она отчасти конечно [80] достигает своей цели.
Солдатам по очереди разрешается ночевать через
день в семействе вне казарм, и от того спальни в
последних всегда кажутся слишком малыми по числу
наличных в полку людей. Положение этих семейств
весьма жалкое, особливо во время дальних походов,
и они крепко затрудняют движения войск, в
особенности отступательные, как это резко
выставилось при возвращении египетской армии из
Сирии. О содержании жен и детей солдатских паша
прежде не заботился, и только со времени
посещения Египта маршалом Мармонтом в 1837 г., и по
его совету, Мехмет-Али велел отпускать
малолетним сыновьям солдат хлебные порции и
небольшое жалованье (по 31 коп. серебром в месяц).
Европейскому врачу в Розете,
определяемому от главного карантинного
начальства (Intendance sanitaire) в Александрии, поручен
надзор за общественною гигиеною. Он
свидетельствует съестные припасы, продаваемые
на рынках, наблюдает за опрятностью улиц, выдает
билеты для хоронения умерших, из коих женщины
предварительно осматриваются бабкою-Гречанкою,
и т. п. Но все эти обязанности, без вины его,
исполняются весьма слабо, потому что, не постигая
пользы их, население очень неохотно повинуется
распоряжениям и приказаниям врача, который
притом не находит никакого содействия у местных
властей, разделяющих все предрассудки черни. По
уверению д-ра Мартини, тяжкие болезни в Розете
встречаются весьма нечасто; перемежающихся
лихорадок мало, а злокачественных, столь
губительных в Александрии, вовсе нет. Летом
довольно много дизентерий, от простуды при
обильной испарине и от употребления неспелых
фруктов. [81] Чрезвычайно часты
накопления воды во влагалищной оболочке ядер
(hydrocele tunicae vaginalis) у мужчин старше 18 или 20 лет; по
мнению врача, не меньше одной трети всех взрослых
мужчин в Розете страдает этим припадком. Весьма
часто попадаются также, у людей обоего пола,
опухоли одной, реже обеих ног, известные в науке
под названием Elephantiasis (По замечанию
ученого доктора Прунера в Каире, эта болезнь
в Египте встречается у людей всякого сословия и
всякого племени. Ср. превосходное сочинение его: F.
Pruner, die Krankheiten des Orientes, vom Standpuncie der vergleichenden Nosologie,
Erlangen 1847, стр. 325 и след.); лечения больные не
ищут никакого. Смертность определяется и
записывается в городе довольно точно, и доходит
до 45 или 50 душ в месяц: цифра очень значительная
для малого населения Розета. Наиболее умирают
грудные младенцы, особенно в эпоху зуборащения и
вследствие дурного присмотра, и дряхлые старики;
между людьми молодыми и средних лет смертность
здесь, как и в Александрии, несравненно меньше
чем в Европе. Вольной аптеки в городе нет, и медик
принужден выписывать из Александрии и сам
приготовлять лекарства, нужные ему в частной
практике. Упомяну наконец о карантинном бюро,
учрежденном в Розете: надзиратель его снабжает
«патентами» (свидетельствами о здоровье) барки,
выходящие из Нила в Средиземное море.
Посвятив несколько часов на это первое
посещение города, я отправился вечером, уже по
захождении солнца, на барку обедать и отдохнуть
после утомительной прогулки. Но мне суждено было
оставаться в этот день без [82] обеда,
а вместо его увидеть еще раз весь город ночью, при
свете факелов. Приближаясь с г. д'Арно к пристани,
у которой стояла барка, мы были поражены сильным
заревом, освещавшим соседние улицы; оно
сопровождалось необыкновенным шумом, криками и
ружейными выстрелами. Полагая, не пожар ли в
городе, мы воротились от пристани по направлению
зарева, и вскоре вышли на небольшую площадку
подле общественной бани, где перед глазами
нашими развернулось зрелище весьма странное.
Толпа мужчин, женщин и детей наполняла площадь;
человек с тридцать держали в руках машаллы, т.
е. прикрепленные к длинным шестам
цилиндрические железные корзины, употребляемые
в Египте вместо фонарей; ими освещают дорогу
перед знатными особами, отправляющимися
куда-либо ночью пешком или верхом, по темным и
кривым улицам здешних городов. В корзины кладут
по нескольку полен сухих, смолистых дров,
которые, горя, распространяют яркий свет, сыплют
тысячи искр и нередко делаются причиною пожаров.
Не смотря на присутствие отряда солдат, коих
белые полотняные мундиры, красные тарбуши и
сверкающие штыки резко отделялись от темной
массы бурых кафтанов собравшихся тут горожан, и
от синих рубах полунагих феллахов обоего пола —-
не смотря, говорю, на это присутствие блюстителей
благочиния и общественного порядка, последний
беспрестанно нарушался, особенно когда неудачно
пускаемые ракеты, описав невысокую дугу падали
на головы зрителей, или когда беспрестанно
раздававшиеся выстрелы, из старых ружей и
пистолетов, обжигали волосы толпившихся
мальчишек и девчонок. [83]
Перед банею стояло несколько человек
одетых почище, с желтыми восковыми зажженными
свечами в руках. Черные чалмы их тотчас
удостоверили меня, что это были не мусульмане, а
по мрачным, таинственно-суровым физиономиям,
нельзя было не узнать в них Кобтов, это странное
племя нильских берегов, коего родословная поныне
не совсем разгадана учеными исследователями.
Справляясь о причине стечения народа, мы узнали,
что готовилась свадебная фантазийе (этим
названием Арабы означают всякого рода публичные
увеселения): ожидали находившегося в бане жениха,
сына бывшего баш-кьатыба, или главного
письмоводителя областного диуана, и в ту же ночь
должно было его обвенчать с дочерью старшего
кобтского касиса (священика). Розет в
последние годы весьма редко посещался
Европейцами, и поэтому костюм мой тотчас обратил
на себя общее внимание; старик Кобт подошел ко
мне, поздравил с приездом и просил
присутствовать на свадьбе. Мне дали зажженную
свечу, и вместе с г-м д'Арно, которого по платью
«нызами» (Военная форма нызами, введенная
Мехметом-Али для войска и всех служащих
чиновников, похожа на албанский костюм и весьма
красива. Ныне она мало по малу вытесняется
покроем стамбули, почти не отличающимся от
европейского) и черной бороде, приняли за
Турка, поставили между ожидавшими у бани
родственниками жениха. Вскоре явился последний:
молодой человеке лет восемнадцати, среднего
роста, весьма смуглый, с густыми бровями,
прекрасными черными глазами и толстыми губами.
На нем был тёмно красный суконный кафтан с
широкими рукавами, надетый сверх красного [84] же полосатого шелкового
халата, опоясанного разноцветным тараблуси (шелковым
триполийским кушаком); богатая красная шаль
щегольски обвивала его голову, и из-за пазухи
торчал тонкий платок из белой кисеи, шитый по
углам золотом и шелками. Платок этот, как
известно, играет варварскую, кровавую роль в
свадебных обрядах как Кобтов, так и мусульман
египетских....
Жениха провожал шафер, молодой
человек, подобно ему одетый и постоянно
державшийся подле него слева. Родственники и
гости, ожидавшие вместе со мной, тотчас окружили
жениха, и мы немедленно отправились в дом отца
его. Шествиe было весьма торжественное: открывали
его человек двадцать машаллоносцев и пикет
солдат с ружьями под приклад; потом шли восемь
человек, державшие в руках по восьми толстых
восковых свечей, соединенных в виде канделябра и
украшенных позолоченными петушками, цветами и т.
п. За ними следовали два мальчика с небольшими
серебряными жаровнями, на которые часто бросали
понемногу ладану; два других несли серебряные
фляжки с весьма длинными, узкими горлышками: в
этих фляжках была розовая вода, которою
беспрестанно опрыскивали лицо и платье жениха и
всех нас. Затем оркестр — из двух певцов,
нескольких барабанов разного калибра, флейт,
кларнетов и кануна, деревянного плоского
инструмента с 24 тройными металлическими
струнами, на которых играют указательными
пальцами обеих рук (Чтобы играть на канун,
артист надевает на концы указательных пальцев
по широкому медному кольцу, в роде наперстков
наших портных, и всовывает между кольцом и
пальцем тонкую и узкую роговую пластинку (захмэ;
plectrum у древних), которою брянчит по струнам).
Два молодые человека, [85]
вооруженные длинными белыми палками, шли задом
непосредственно перед женихом и, исправляя
должность как бы церемониймейстеров, смотрели за
порядком шествия, которое заключали остальные
огненосцы и другой отряд солдат. Музыка оркестра
была истинно адская и жестоко раздирала уши: в
барабаны били немилосердно с обеих сторон;
кларнетисты, почти все слепые, как везде в Египте,
дули в свои трубы что есть духу. Из следовавшей за
нами толпы ежеминутно раздавались выстрелы и
взлетали ракеты, лопавшиеся потом на террасах
домов или падавшие в густую массу народа. Мы
подвигались вперед весьма медленно; все улицы и
переулки, через которые шли, были наполнены
многочисленными зрителями всякого возраста и
пола, с любопытством глядевшими на эту
великолепную фантазийю, на жениха, шафера и
даже на меня, коего присутствие тут конечно
должно было показаться им несколько странным. На
Востоке, где жизнь исключительно семейная,
домашняя, внутренняя, недоступная для
посторонних взоров, и где нет ни общества в
смысле европейском, ни зрелищ или публичных
увеселений, гуляньев, смотров, театров и т. п.,
народ весьма жаден к этим свадебным прогулкам по
городу, и богатые туземцы всегда стараются
сделать их как можно пышнее, пестрее и
продолжительнее. Наша прогулка тянулась ровно
полтора часа. Прибыв наконец к дому жениха,
освещенному по Фасаду стеклянными шкаликами,
развешенными на веревках, мы вошли в залу
бель-этажа, в дверях которой отец жениха, высокий,
худощавый [86] мужчина в серой
чалме, принял меня и благодарил за честь,
оказанную ему нашим посещением. Залу, выбеленную
известью, освещали две довольно красивые
хрустальные люстры европейской работы, и третья,
арабская, из наполненных маслом стеклянных
шкаликов, привязанных в три ряда к деревянным
обручам, соединенным вместе. Вся мебель состояла
из невысокого, покрытого ситцем дивана,
окружавшего комнату с трех сторон, и из старого
ломберного столика, поставленного посреди ее под
люстрами; по углам столика, в безобразных медных
шандалах, тускло горели четыре длиннейшие тонкие
свечи из желтого воска, а на нем стояло около
двадцати небольших графинов с разноцветною
водкою (араки), до которой Кобты отчаянные
охотники, рюмки, и несколько блюдечек с орехами
волошскими и грецкими без шелухи, изюмом и
сушеными тыквенными и арбузными семенами. Пол в
зале покрыт был циновкою; скинув и оставив у
дверей красные сафьянные башмаки свои, гости
расположились на диване поджав ноги; меня с г-м
д'Арно посадили подле жениха. Потом закурили
трубки; каждый из гостей принес с собою свою
собственную, остававшуюся у него в руках во все
время шествия, и кисет с табаком; подали густой,
черный кофе без сахара, вместо которого в каждую
чашечку положен был кусок резины мастики и
пряное зерно хабб-баханэ (Иные
пишут хабб-хамама) (Amomum cardamomum, L.). Мы
просидели таким образом с час, то безмолвно
глотая кофе и табачный дым, то беседуя с прочими
гостями; жених же во весь вечер не разинул рта.
Тогда явился [87]
Араб-мусульманин, приятной физиономии и в
котором по ухваткам тотчас можно было узнать
цирюльника. Он посадил жениха на стуле посреди
залы, снял с него чалму, обмыл ему голову розовою
водою, и потом без мыла выбрил ее чистенько с тою
чрезвычайною ловкостью, которая везде на Востоке
свойственна этого рода артистам; также поправил
ему юные усы и подбрил брови. По окончании этой
операции жених отправился вверх к матери и до
ужина к нам не возвращался. Вслед затем слуга
обошел кругом всех гостей с медным блюдечком, в
которое каждый положил серебряную монету, редко
кто небольшую золотую в 4 или 5 пиастров; на дне
блюдечка было немного воды, для того, чтобы слуга
не мог украсть какую-нибудь из монет, особенно
золотых, прилипших от воды ко дну; деньги эти
назначены были цирюльнику, который впрочем сам
ходил позади слуги вокруг залы. Пробило 8 часов
вечера, или 3 часа по арабскому разделению
времени, а ужин должно было подавать не раньше
полуночи. Этот весь промежуток посвящен был
музыке и пению, которое, как мы уже сказали, и для
европейского уха весьма приятно, когда оно к нему
привыкнет. Три Араба-мусульманина, один с седою
как лунь бородою, сидели на полу подле дверей и
пели, аккомпанируя себе кануном, медными, весьма
звонкими тарелками и тамбурином. Весьма часто
слуга их отправлялся просить денег у того или
другого из гостей по очереди, справляясь тут же о
их имени и звании. Гости, как все вообще Кобты,
щедростью не отличались и давали почти всегда
медные хамсэ, которыми всякой запасся
заблаговременно; давали же их, как я заметил,
постоянно [88] обеими руками,
сложенными накрест, разом, протягивая их в этом
положении к рукам слуги. Получив подачку, слуга
возвращался к оркестру и обращаясь к старшему
певцу, Ахмеду, со словами «бысм-иллахи машаллах,
я сиди Ахмэд».... произносимыми весьма громко и
протяжно, провозглашал имя и бесценные качества
дарителя; потом, отдав деньги старику, всхлопывал
каждый раз руками, чтобы показать, что в них
ничего не осталось. В тоже самое время гостей
беспрестанно потчивали водкою, которой в
продолжение вечера каждый выпил не менее 20 или 25
рюмок; ее разливал из графинов и разносил шафер,
за коим шел мальчик с зажженною тонкою свечкою, и
с блюдечком орехов и арбузных семян. Сверх того
многие из гостей часто посылали находившихся тут
с ними детей сво-их покупать на улице поджаренных
бобов (фул модэммэс) и нахуту (хоммус макли),
которые считаются лакомством у жителей Египта.
Шелуху выплевывали они тут же на циновку пола.
Кобты весьма не жалуют Франков; тем не
менее приcyтствие приезжего Европейца всегда
считается событием в доме туземца, и маалэмы с
низкими поклонами и прикладывая правую руку ко
рту, потом ко лбу и груди, подходили ко мне
знакомиться и расспрашивать о моем отечестве. О
последнем они имели понятия весьма неясные,
между которыми однако ж преобладала мысль, что у
нас ужасно холодно и чрезмерно много снега. Один
старый Кобт, долго рассказывая мне об угнетениях,
переносимых от паши, кончил просьбою, чтобы я
переговорил о том в Константинополе с [89] «султаном», который, прибавил
он, конечно не знает на-стоящего положения дел в
Египте. Heсмотря на все мои уверения, что это
услуга решительно невозможная, я никак не мог
разубедить старика, что у меня не было этого
воображаемого им влияния на верховный диван в
Стамбуле.
Общество наше состояло, разумеется,
только из мужчин и преимущественно Кобтов; было
также несколько христиан-Сирийцев, уже по
первому взгляду отличающихся от сынов Нила
белизною кожи, живым, вовсе не встречаемым у
Египтян, румянцем щек, правильными чертами лица и
также особым образом надевать щегольские белые
чалмы. Мехмет-Али, чуждый всякому религиозному
фанатизму, разрешил во владениях своих иноверцам
носить чалмы белые, тогда как в прочих
мусульманских землях это им строго возбранено.
Впрочем и в Египте большая часть туземных
христиан и евреев добровольно остались при
старой привычке носить чалмы черные или темные. К
нам в залу беспрестанно являлись новые
посетители, которых прочие гости приветствовали,
подымаясь с мест и становясь ногами на софе.
Таким образом пришли между прочими: серраф-баши
(областной казначей), Турок, которого посадили
на почетном месте, т. е, в углу дивана, эфенди, врач
городовой больницы; сын коменданта города;
богатый банкир-Еврей, привезший с собою
пятилетнего сына, в шитом золотом костюме нызами
— ребенка с прелестной физиономией, и наконец
новый баш-къатыб, ренегат из Кобтов. Переходы
последних к Исламизму в Египте не редки и
делаются почти всегда из видов [90]
корыстолюбия. Сходство в языке, в пище, в одежде,
держание женщин в строгом затворе, обрезывание
мальчиков и девочек (Вырезывание у
девочек nympharum и clitoridis — обычай общий жителям не
только Египта, но и Нубии, Сэнара и других частей
Африки; он совершается обыкновенно на седьмом
или восьмом году, посредством бритвы, рукою
особого класса старух. Соннини уверяет, что
присутствовал в Розете при такой операции, и что
цель ее — удаление какого-то нароста,
свойственного египетским женщинам и
соответствующего некоторым образом «переднику»,
встречаемому у Готентоток, на противоположном
конце Африки, у мыса Доброй Надежды. (Ср. Sonnini, libr.
cit., Т. II, стр. 32 - 42). Полагаем, что путешественник
этот ошибается в своем мнении, и что операция,
которую он видел, сделана была над наростом болезненным,
и вовсе не естественным), и многие другие
тождественные обычаи, облегчают для Кобтов
отступничество, мало изменяющее наружный и
домашний быт их, и на которое прежние их
единоверцы смотрят довольно снисходительно.
Каждый из посетителей привел с собою раба, Негра
или Абиссинца, который, сняв башмаки, оставался
тут же в зале у дверей, чтобы подавать господину
своему трубку.
Меня, проживавшего тогда только
четвертый месяц в Египте, странность и новость
этих нравов чрезвычайно занимали; но г. д'Арно,
старожил на берегах "благословенной реки",
находил в том гораздо меньше удовольствия и
вскоре ушел на барку обедать, оставив меня
одного. Часу в десятом он возвратился и принес с
собою порядочное количество гремучей хлопчатки,
о чудесных действиях которой он успел рассказать
собранному обществу. Вспышки этой бумаги
чрезвычайно поразили Кобтов; все они, старые и
молодые, по нескольку раз подходили к моему
спутнику, прося себе дать клочок ее, который [91] потом клали на зажженные
трубки свои, радуясь как дети при вспышке.
Около полуночи принесли каждому гостю
по салфетке и дали знать, что ужин на столе. Мы
отправились, с почетною частью общества, в
большие открытые сверху сени, подле залы; там, на
длинном узком столе, находилось до сотни
фаянсовых и луженых медных тарелок и блюдечек,
наполненных разными яствами и поставленных одни
подле других, или, по недостатку места, и одни на
других. Приборов не было, но перед каждым гостем
лежал плоский, дурно выпеченный хлеб (региф),
в виде лепешки, и по две небольшие ложки из
черного дерева, которыми стали есть суп, все из
общей миски. Суп, жирный с рисом и лимонным соком,
был не дурен; не евши ничего с самого утра, я
охотно полакомился бы им побольше, но должен был
следовать примеру прочих, удовольствовавшихся
по восточному обычаю весьма немногими ложками.
Остальные все блюда мне не понравились: это были
цыплята и голуби, жареные и под соусом; пироги с
мясом и изюмом; баранина в разных видах
приготовления; булеты из мяса и орехов; мухалебийе,
или род желе из рисовой муки, молока и сахара, и
с десяток других сластей; наконец неизбежный пилав
— рисовая каша с бараниною, которую всегда
едят последнюю. Я совершенно потерял всякой
аппетит, увидев как гости совали в блюда немытые
пальцы свои, и потом, облизав с них жир или соус,
опять отправлялись хватать ими куски мяса. Желая
оказать мне особенную честь, сидевший подле меня
старик Кобт взял горсть пилаву, помесил его в
руке и, сбив в ком, [92] подал
мне с приятною улыбкою. В подобных случаях
восточная вежливость требует принять
предлагаемый кусок прямо в рот из руки подателя,
не трогая его собственными пальцами; по
брезгливости я однако ж отказался от этой чести,
к немалому изумлению и смущению Кобта, который
после того таким же образом, но с лучшим успехом,
попотчивал г. д'Арно. Мы оставались за столом не
более десяти минут и потом возвратились в залу;
наше место заняли другие гости; за ними еще
другие, наконец сели за стол и слуги. Все ели из
тех же блюд, начатых уже их предшественниками.
В залу Негр принес большой медный таз (тышт)
с двойным дном, мыло и наполненный теплою водою
медный кувшин (ибрик) красивой формы, с
длинным, узким носком. Становясь на колени перед
каждым гостем, слуга подавал мыть руки, которые
потом обтирались оставшимися у нас от ужина
салфетками. Сказанные тышты и ибрики везде на
Востоке в большом употреблении; почти все,
которые мне случалось видеть, изделия
московского и снабжены русским фабричным
клеймом, или же приготовлены в Константинополе
русскими мастерами. В этом городе цена такого
кувшина с лоханкою не больше 7 или 8 рублей
серебром.
Подали вновь трубки и кофе; вслед за
тем явился жених и около часу по полуночи все
общество отправилось за невестою, в доме которой
был подобный вечер, женский. Мы запаслись опять
зажженными свечами из белого воска, и кортеж
выступил в прежнем порядке; только число
«машаллоносцев» увеличилось примерно до
пятидесяти. Целый час шли мы тихим шагом чрез
узкие [93] и кривые улицы
Розета, останавливаясь перед домами почетных
жителей, которых оркестр наш угощал серенадами,
способными воскресить мертвых, не только
разбудить спящих. В одном из тесных базаров
чуть-чуть не зажгли мы крыши из старых циновок, и
наконец крайне уставши достигли квартиры
невесты. Общество остановилось у соседнего дома,
из которого вынесли два стула для жениха и
шафера, и мутную сахарную воду в небольших
стаканах для остальных гостей. Несмотря на
позднее время, толпы зрителей везде еще стояли
вдоль улиц и окружали нас. Вдруг они
расступились; все засуетились, жених встал —
привели невесту, высокую, стройную девицу,
тщательно закутанную с головы до ног в большую
красную шаль. Лица ее поэтому нам нельзя было
видеть, но пышные формы довольно ясно рисовались
под складками покрывала. На голове у нее, сверх
шали, сверкала коническая шапочка, осыпанная
цветными каменьями, яхонтами, изумрудами и
жемчугом; огромное множество снизанных на нитках
золотых монет разной величины, от крупных
«фундуклы» и «зер-махбубов» до крошечных
монеток в 3 пиастpa, украшали шею и грудь ее по
самый пояс. Две пожилые дамы в длинных и широких хабара
(род плаща из четвероугольного куска черной
тафты) и в узких покрывалах из белой кисеи,
падающих до колен и оставляющих только глаза и
переносье открытыми, держали невесту под руки,
идя вместе с нею под балдахином из зеленого
крепу, прикрепленного к четырем шестам, который
несли четыре мальчика. За ними шли многие другие
женщины в таких же черных хабара, или в бумажных
синих с белыми [94] полосками
простынях (мэлаге), употребляемых здесь
вместо плащей женщинами средних и низших
сословий. Все они беспрестанно наполняли воздух
странным и весьма звонким криком, которым здесь
прекрасный пол выражает и радость во время
свадебных и подобных прогулок, и печаль на
похоронах и т. д. Крик этот (зэ-грдутэ, в
множеств. числе загарит) похож на звук:
«у-лу-лу-лу-лу....» долго и чрезвычайно скоро
повторяемый, и всегда произносимый тонким,
фальсетным голосом.
Четыре человека с вышеописанными
восковыми канделябрами, и часть огненосцев,
отделились от нашего кортежа и стали перед
балдахином невесты; ее с провожавшими дамами и
свитою окружили также оба отряда солдат, не
подпуская к ним людей сторонних, и таким образом
мы все вместе отправились в церковь, гуляв еще
около часу по разным частям города. Во все это
время я наблюдал физиономию жениха, в высшей
степени меня интересовавшую; в продолжение всего
вечера я напрасно старался разгадать выражение
ее. Никогда и ни у кого не видал я подобной
холодной, мраморной неподвижности лица: за
исключением естественного движения век и глаз,
ни один лицевой мускул, ни одно волокно не
пошевелилось у него в течение нескольких часов,
проведенных мною вместе с ним. Он сохранял эту
страшную, как у базальтовой статуи, безмолвную
неподвижность, и по возвращении от венца; все
вообще движения тела его были медленны и как бы
автоматические. Что происходило тогда в душе
этого мальчика, и какое впечатление черты лица
его, во всяком случае выражавшего [95]
жестокое упрямство, должны были произвести на
невесту? Трудно решить этот вопрос; но сколько я
понимаю жителей Египта, могу уверить, что сердце
последней тревожили не те чувства, под влиянием
которых в Европе юная невеста трепетно подходит
к священным ступеням алтаря! В последствии еще
буду иметь случай объяснить, почему молодую
Кобтянку томило, конечно, не то
боязливо-радостное ожидание, не то
беспокойно-грустное любопытство, не тот нежный
страх и нетерпеливое смущениe, которые волнуют
грудь и ускоряют пульс невинной европейской
девушки, идущей к венцу....
В третьем часу по полуночи очутились
мы наконец у дверей кобтской церкви, строения
довольно нового и ничем не отличающегося от
соседних домов. Вошли в длинную, темную галерею
со сводом, в которой несколько минут ожидали
прибытия отставшей от нас невесты. В это время я
осмотрел местность, и заметил прислоненного к
стене, вырезанного из дерева льва огромной
величины: мне сказали, что он некогда украшал нос
турецкого военного корабля, разбившегося в море
близ Розета, но не могли объяснить, когда и почему
попал сюда в галерею. Из последней вошли мы в
другой темный коридор, и оттуда вышли на
четвероугольный двор, окруженный портиками и
обсаженный деревьями. Здесь только открывается
вход собственно в церковь, и цель этого
устройства — чтобы проходящие по улице не могли
слышать, что совершается в храме во время
богослужения, из опасения фанатизма и поруганий
мусульман. Фанатизм этот, под железною рукою
Мехмета-Али, нигде почти не дерзал обнаружиться,
но еще не угас [96] совсем и не
потерял прежней силы, как доказали события и
мученическая смерть Кобта в Дамьяте в 1845 году (См. ниже, главу VII сего путешествия).
На паперти вышел нам навстречу старый
священник, высокого роста и довольно дородный, в
обыкновенной одежде Кобтов-мирян, и с ним два
мальчика, оборванные и грязные. Священник пел,
стуча в большие медные тарелки; у мальчиков было
в руках по большому, весьма тонкому колоколу, в
который били снаружи железными прутиками. Жених
и невеста стали друг подле друга, последняя
справа, и мы все вошли в церковь вслед за
священником. Внутренность церкви, в которую вели
двое дверей, представляла продолговатый
четвероугольник; четыре кирпичные столба
поддерживали боковые галереи, закрытые частою
деревянною решеткою и идущие от дверей до самого
алтаря. Последний отделялся, как у нас, от
остальной церкви иконостасом, который украшен
четырьмя образами по золотому грунту, с длинными
внизу арабскими надписями, черными на белом поле.
Одна из этих икон изображала Св. Богородицу,
держащую на руках Спасителя-младенца; к головам,
писанным в византийском вкусе, приделаны снаружи
позолоченные венцы, но цельных металлических риз
на образах, в роде употребляемых у нас, я у Кобтов
не видал. Другая икона представляла Св. Георгия
на коне, коего изображение постоянно встречается
во всех кобтских церквах. Завеса царских дверей
находилась снаружи, а не внутри алтаря, в котором
нет никаких украшений, ни икон, ни даже креста; на
престоле, покрытом красным покровом, стояла
простая деревянная коробочка, заключавшая [97] в себе Св. Дары. Справа и слева
от алтаря, по небольшой комнате с особыми
выходами в церковь; в самой церкви, на левой
стороне близ дверей, невысокая и простая кафедра
без балдахина, для проповедника; к ней спереди
прикреплен резной деревянный голубь, а на стене
сверху повешено изображение Св. Вечери, живописи
весьма посредственной.
В кобтских церквах нет скамеек, и
литургию слушают стоя, но для жениха и невесты
приготовлена была скамья, в промежутке между
обеих дверей стены, насупротив алтаря
находящейся. Невеста села справа, оставаясь
совершенно закутанною в покрывало; подле нее
стали обе провожавшие ее женщины. Несколько
молодых мальчиков и девочек, с толстыми
зажженными свечами из желтого воска, уселись в
два ряда на полу перед скамьей; немного дальше,
почти в средине церкви, вообще весьма небольшой,
стоял стол из простого дерева, и на нем лежало
Евангелие на кобтском языке в серебряном
футляре, медное распятие, два круглые и плоские
серебряные блюда, украшенные выпуклыми
изображениями херувимов, и медные кадильницы,
гораздо больше и шире наших, но без крышек и с
цепями довольно короткими. Священник,
встретивший нас на паперти, и другой, постарше,
небольшого роста, начали петь молитвы,
сопровождая пение звуками медных тарелок, а оба
мальчика с колоколами, севши на полу, звонили в
них прутиками. Я должен сказать, что кроме меня,
следившего с жадным любопытством за ходом
совершавшихся обрядов, все остальное собрание
вовсе не слушало службы. Кобты достали откуда-то
стулья, сели спиною к алтарю и [98]
священникам,, громко разговаривали между собою,
зевали, беспрестанно пили воду из принесенных
слугами глиняных кувшинов и т. п. Касисы часто
останавливались, как будто не зная хорошо
порядка службы, спорили между собою о чем-то,
бранили детей, державших зажженные свечи перед
женихом и невестою, и я напрасно искал того
стройного чина в священнодействовавших, и того
глубокого благоговения со стороны мирян, которые
подобают храму Божию и к которым мы привыкли в
наших церквах!
Вскоре жених, долго уже боровшийся с
утомлением и сном, не мог преодолеть последнего;
он закрыл глаза, опустил голову на грудь и заснул,
не смотря на все усилия оставаться бодрым;
невеста, казалось, с своей стороны также дремала,
но никто на это и не обратил внимания. Жених
насилу открыл глаза, когда священник, раскупорив
большую, простую бутылку, подошел к нему и
указательным пальцем начертил Св. Миром знамение
креста на лбу и на ладонях; тоже сделал он на лбу
невесты, открыв его с осторожностью, но ладоней
ее не коснулся. Потом на голову обоих надели по
узенькому медному обручику, в роде диадемы.
Другой священник в это время продолжал чтение из
книги в два столбца, писанной на арабском и
кобтском языках, и часто повторял: Кирие
элейсон, принятое и в богослужении Кобтов (Кобты приняли Христианство в первые
столетия нашей эры, но вскоре увлеклись в
заблуждения Монофизитизма и Монофелизма, почему
как Восточная, так и Западная церковь считают их
еретиками. В новейшие времена римские миссионеры
уговорили небольшое число Кобтов признать
владычество папы. Кобтский патриарх живет в
Каире, но называется Александрийским; он
посвящает абиссинского патриарха, приезжающего
для этого из Гондара в Каир). Все это
продолжалось около [99] двух с
четвертью часов. Затем старший касис вошел в
алтарь, надел белую, потемневшую от времени
шелковую ризу с короткими рукавами, похожую на
облачение католического духовенства, и шитую
разноцветными шелками; снял чалму, и вместо ее
накрыл бритую свою голову длинным, узким платком
из белого шелка, после чего тихим голосом один
отслужил в алтаре раннюю обедню. Отец жениха и
отец невесты стали по сторонам открытых царских
дверей, и около четверти часа молились тихим
голосом, а мальчик вслух читал Евангелие на
арабском языке: этот момент показался мне
истинно торжественным и трогательным. По
окончании литургии старик-священник приобщился
Св. Таин; потом ввели в алтарь жениха, который,
обошед три раза вокруг престола, тоже приобщился,
а затем и невеста; последняя, опираясь на двух
женщин, вошла в отделение направо от алтаря и
остановилась у боковых дверей; чтобы причастить
ее, касис с величайшею осторожностью открыл у ней
нижнюю часть лица. Хлеб для причащения Кобты
употребляют квасной, и вино такое же как у нас;
священник после причащения тщательно собрал все
оставшиеся на стеклянном блюдечке частицы хлеба
и потребил их; потом жених налил ему троекратно
воды на руки, касавшиеся сосудов с Св. Дарами;
умывшись этой водою, священник выпил ее, дав
выпить немного и жениху. Все потом из алтаря
возвратились в церковь; новобрачные обошли ее
кругом три раза, [100]
предшествуемые обоими касисами и детьми, несшими
зажженные свечи; позади их несены были хоругви и
шли родственники. Женщина вела с правой стороны
жениха молодую, которая едва держалась на ногах.
На плеча жениху надели коротенькую по пояс
мантию из серебряной парчи, с вышитыми на ней
арабскими и кобтскими надписями; в обеих руках
держал он лежавшее прежде на столе Евангелие,
завернув в кисейный платок, который находился у
него за пазухою. Все прочие женщины, остававшиеся
у дверей церкви, между которыми заметил я
несколько Негритянок, часто повторяли в это
время упомянутые выше крики радости (В
некоторых сочинениях упоминается о так
называемых кобтских браках, заключаемых на
известное условное время, и верно сердце не
одного туриста, подъезжавшего к берегам Нила,
сильнее билось при мысли испытать на себе
сладости этих временных уз Гименея. Браки такого
рода (мэтаа у Арабов, восточные христиане
прозвали их alla carta) ввелись в Египте при
халифе Абдаллах эль-Мамун, втором сыне Харуна
эль-рашида (809 до 832 по Р. X.). Вступавший в подобный
брак, письменным актом, засвидетельствованным у
кадия, обязывался жить определенное время с
женщиною, и по истечении сего срока заплатить ей
известную сумму; прижитые между тем сыновья
принадлежали отцу, дочерей брала с собою мать. У
мусульман эти контракты нередко возобновлялись
и оканчивались законным бракосочетанием; между
христианами обычай этот ныне, кажется, вывелся.
(Сравни Histoire scientif. et militaire de l'exped. d'Egypte, Paris, 1830, T. II,
стр. 147.)).
В пятом часу по полуночи мы
возвратились из церкви в дом новобрачного.
Фантазии и шествия больше не было; молодой,
сохраняя таинственное безмолвие, шел один, как бы
оставленный всеми, и, прибыв домой, тотчас
отправился к матери, куда вскоре должно было [101] привести и невесту; отец с
гостями собрались опять в зале курить и пить
кофе. Нас уговаривали остаться до завтрака (фэтир);
но мы решительно отказались от этого
приглашения и, к немалой радости моей,
распростясь наконец с обществом, удалились.
Текст воспроизведен по
изданию: Путешествие по
Нижнему Египту и внутренним областям Дельты А.
Рафаловича. СПб. 1850
