Путешествие О. И. Сенковского в Египет и Нубию

В среде русской дворянской интеллигенции, где совершенное знание французского и других европейских языков считалось нормой, лингвистические познания этого человека казались феноменальными. «Я не Сенковский, чтобы знать все в мире языки!» — писал А. А. Бестужев-Марлинский. О том, насколько глубокими и обширными были эти знания, говорит следующий пример: в 1822 г., поступая на службу переводчиком в министерство иностранных дел в Петербурге, О. И. Сенковский должен был держать специальный экзамен по арабскому языку. Экзаменовал его крупнейший арабист акад. X. Д. Френ, который нашел его знания классического арабского языка превосходными, а знание разговорного, народного арабского — не имеющим себе равных среди известных ему ученых, не исключая и самого экзаменатора...

Для одних он прежде всего был писателем, «бароном Брамбеусом» или «турецким критиком Тютюнджи-оглу», для других — журналистом и публицистом, профессором восточных языков Петербургского университета, переводчиком произведений арабской, персидско-таджикской, староузбекской, турецкой и многих других литератур, автором ряда научных работ на французском, латинском, русском, польском, арабском, персидском и других языках. Но главное, что отличало О. И. Сенковского,— он был последним, завершающим, в плеяде русских просветителей периода крепостничества.

Чтобы охарактеризовать творческую деятельность Сенковского, недостаточно было «собрать все, когда-нибудь написанное ученым ориенталистом, филологом, археологом, естествоиспытателем, критиком, журналистом и повествователем Брамбеусом-Сенковским, который соединял в себе самый основательный специализм со всеобъемлющим энциклопедизмом»,— писал о нем его ученик, известный [180] востоковед П. Савельев,— «лекции его не ограничивались языком и литературой, а были живою энциклопедиею науки о Востоке».

О. И. Сенковский связывал лингвистику с наукой о звуке (акустикой и музыкой). Это побудило его к усердным занятиям теорией музыки и экспериментам.

Даже новейших исследователей поражает «феноменальная активность Сенковского в русской литературе, его организационный гений», эрудиция, блестящие интеллектуальные способности. Современные О. И. Сенковскому ученые-востоковеды — X. Д. Френ, Сильвестр де Саси, М. Летрон, К. Риттер, Г.-Ю. Клапрот, Я. Берггрен и другие — высоко ценили его труды.

Научный мир признал Сенковского, когда ученому не было еще и 30 лет,— случай даже в те времена редкий. «Почести сыпались на него. Виленский и Краковский университеты, ученые общества Франции, Англии и Ирландии приглашали его в число своих членов. Иностранные ученые журналы отдавали полную справедливость отличному ориенталисту, который из своих путешествий вывез множество блестящих соображений, бросивших совершенно новый свет на самые запутанные вопросы»,— вспоминала позднее его жена А. А. Сенковская.

В возрасте 23 лет Сенковский был избран действительным членом Общества любителей наук в Варшаве (1823 г.), затем — Ученого общества при Краковском университета (1826 г. В этом же году Краковский университет поднес ему диплом на звание доктора философии), Азиатского общества в Лондоне (1827 г.), членом-корреспондентом Санкт-Петербургской Академии наук (1828 г.). Впоследствии он явился обладателем диплома на звание члена общества Северных антиквариев в Копенгагене за популяризацию в России знаний о скандинавских сагах.

Кипучая литературная и издательская деятельность и педагогическая деятельность в Петербургском университете, где он читал лекции и проводил занятия по арабскому языку начиная с 1822 г., не исчерпывали разнообразия интересов О. И. Сенковского, который в дополнение к знанию всех основных языков Ближнего Востока самостоятельно изучил монгольский, маньчжурский, китайский и тибетский языки, а также исландский и др. Староузбекский язык он изучил также самостоятельно и в самую горячую пору критической полемики со своими литературными противниками перевел записки уроженца Средней Азии великого индийского шаха Бабура.

С Востока О. И. Сенковский привез коллекцию рукописей и других древностей, которые сыграли выдающуюся роль в развитии русского востоковедения. В 1821 г. он даже собирался перевезти [181] в Россию знаменитый дендерский зодиак, древнее изваяние на камне, вделанное в потолок дендерского храма, но этому помешал разрыв отношений России с Портою.

Именно О. И. Сенковский, представивший Николаю I специальную докладную записку, побудил русское правительство вывезти из Ардебиля ценные персидские и арабские рукописи, составившие позднее гордость собрания восточных манускриптов Петербурга.

Во время русско-турецкой войны 1828—1829 гг. он составил двухтомный русско-турецкий разговорник с грамматикой турецкого языка — пособие для русских воинов.

Востоковед Я. Берггрен, спутник О. И. Сенковского в его путешествии по Сирии и Египту, специально приезжал в Петербург, чтобы уговорить Сенковского составить и издать словарь арабского языка. Словарь был подготовлен, получил блестящий отзыв X. Д. Френа, но из-за отсутствия средств издать его не удалось.

В 1824 г. Сенковский опубликовал «Дополнение к общей истории гуннов, тюрков и монголов, содержащее краткое изложение истории господства узбеков в великой Бухаре со времени их поселения в этой стране до 1709 г. и продолжение истории Хорезма со времени смерти Абу-ль-Гази-хана до той же эпохи», впервые вводившее в научный оборот важнейшие источники по истории Узбекистана и Таджикистана. Предисловие к этой книге Сенковский написал на персидском и французском языках, а староузбекские стихи Юсуфа Мунши, включенные в нее, сам перевел стихами на арабский и турецкий языки. Крупнейший французский востоковед Сильвестр де Саси в своей рецензии на эту книгу назвал ее блестящим явлением в ориенталистике.

О. И. Сенковский создал небольшую школу русских арабистов, приступивших под руководством своего профессора к изданию на русском языке любимых его арабских поэтов и философов: Лабида, Абу-ль-Ала и др.

В 1876 г. на III Международном съезде ориенталистов в Петербурге историк Н. И. Веселовский сказал: «Не иностранцы привили у нас изучение Востока, и если изучение это пустило наконец глубокие корни, то тем обязаны мы прежде всего Сенковскому в Петербурге и Казембеку в Казани, которые дали целый ряд замечательных ориенталистов из своих учеников».

Уже в советское время известный арабист и эфиопист акад. И. Ю. Крачковский, говоря о месте и значении Сенковского в истории русской арабистики, писал: «В арабистике капитальных трудов Сенковский не оставил, но все же его наследие заслуживает внимания и теперь, как заслуживает оно и специального исследования арабистов. Основной результат его деятельности сказался, главным образом, в усилении "ориентализма" в русской литературе, с большей [182] долей талантливости и с большим размахом, чем в школе Болдырева».

В 1830—1833 гг., находясь в самом расцвете творческих сил, О. И. Сенковский прекращает научную деятельность и отдает свои силы беллетристике и журналистике. Он издает «Библиотеку для чтения» — журнал, сыгравший значительную роль в культурной жизни России. В нашу задачу не входит описание или анализ литературной деятельности О. И. Сенковского, которая вызывала крайне противоречивые оценки как современников, так и новейших исследователей. Приняв участие в борьбе литературных и университетских партий, О. И. Сенковский нередко оказывался на стороне реакционных и бездарных литераторов и против Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Нарежного. Для нас важно лишь отметить просветительную сторону его литературного творчества. Известный советский писатель и историк литературы В. А. Каверин в книге «Барон Брамбеус» писал: «С помощью "Библиотеки для чтения" Сенковский ввел в интеллектуальный обиход русского общества научные вопросы, которые были достоянием крайне узкого круга специалистов, и сделал это широко, талантливо, умело. Следует признать, что он был «классиком популяризации», причем это относится не только к востоковедению, но к археологии, физике, истории и главным образом естествознанию... Его оригинальная художественная проза была основана на глубоком изучении этнографии Востока».

За четверть века работы в «Библиотеке для чтения», особенно в течение четырнадцатилетнего периода 1834—1848 гг., О. И. Сенковский написал и опубликовал здесь великое множество различных статей, обзоров, заметок, не считая беллетристических произведений. Среди них мы находим 164 статьи по истории, этнографии, культуре, религиям, политическому строю и общественным отношениям стран и народов Африки; перевод на русский язык древнеегипетского папируса, содержащего сведения о политическом устройстве, экономике и истории древнего Египта; записки путешественников по Африке и просто сообщения об их путешествиях; рецензии на книги, посвященные истории, искусству стран и народов Африки; заметки и статьи об отдельных народах и истории исследования континента; краткую хронику текущих событий. Например, в 1836 г. в т. XV «Библиотеки для чтения», в отделе «Разные известия», мы находим сообщение об англо-ашантийской войне рядом с объявлением об ожидающемся выходе в свет первого выпуска пушкинского «Современника».

Симпатии автора этих статей несомненно на стороне африканских народов, о которых он говорит с глубоким уважением; в статьях о работорговле О. И. Сенковский клеймит этот варварский [183] институт раннекапиталистической цивилизации с позиций широкого гуманизма.

О. И. Сенковский не только издавал «Библиотеку для чтения», но и являлся главным редактором отдела Востока в «Энциклопедическом лексиконе», а начиная с подготовки к изданию двенадцатого тома, стал во главе общей редакции. Он же написал программу лексикона и множество статей об истории и культуре Азии и Африки, среди них исторические очерки «Аббасиды», «Аглабиды» и другие, статьи «Восточные языки», «Анубис», «Аменофис» и многие десятки других.

Осип Иванович (Юзеф-Юлиан) Сенковский родился в 1800 г. в Белоруссии, в имении отца, богатого и знатного польского дворянина. Семья Сенковских была в родстве с немецкими, французскими, итальянскими и литовскими семьями; имел Сенковский и белорусских предков (по материнской линии). Он рос в атмосфере разнообразных культурных традиций Западной и Восточной Европы XVIII в. и еще в детстве овладел несколькими языками, прежде всего основными европейскими.

Первым учителем Юзефа-Юлиана была его мать, весьма образованная женщина, затем его дядя, видный эллинист, профессор латинского и греческого языков Виленского университета Готфрид Гроддек. Это ему Сенковский был обязан глубоким знанием классических литератур, широтой своих научных интересов и особой любовью к древней греческой литературе. Среднее образование Юзеф-Юлиан получил в Минском коллегиуме, а высшее — в Виленском университете, где он слушал лекции Гроддека и крупнейших польских ученых: историка и филолога Иоакима Лелевеля и натуралиста и физиолога Анджея Снядецкого.

Снядецкий, один из самых блестящих умов университета, был в то время главой «Общества бродяг» («Towarzystwa szubrawcow»), многими чертами напоминавшего русский «Арзамас» и подобные — литературные и научные — кружки той эпохи, где серьезные беседы сочетались с шутовскими действиями и едким высмеиванием важности и консервативности противников.

Вместе с тем «шубравцы» ставили целью просвещение и национальное возрождение Польши; из их рядов вышли немало видных участников польского революционного движения и восстания 1830—1831 гг. В частности, И. Лелевель, в 1831 г. ставший членом революционного правительства Польши.

А. Снядецкий оказал огромное влияние на формирование мировоззрения О. И. Сенковского. Под его руководством юный [184] студент не только изучал естественные и точные науки, но и написал свои первые сатирические произведения. Однако уже в это время, недостигший еще и двадцати лет, он обнаружил феноменальные лингвистические способности и индивидуальную склонность, самостоятельно изучив новогреческий, турецкий, арабский (Уже в 1818 г. Сенковский переводит с арабского языка на польский и издает «Басни Локмана») языки, иврит; очевидно, к виленскому периоду относится и его знакомство с литовским языком. По мнению старых и новых исследователей, уже в этот период О. И. Сенковский сформировался как личность творческая.

В 1819 г., девятнадцатилетним юношей окончив университет, О. И. Сенковский решает посвятить себя изучению Востока и отправляется в путешествие для продолжения образования на месте. Виленский университет согласился откомандировать своего выпускника в пределы Османской империи.

Конечным пунктом путешествия был объявлен Стамбул, а его целью следующее: усовершенствоваться в языках арабском, персидском и турецком; отыскать и списать акты и материалы по истории вообще и в особенности истории польской; собрать материалы, которые могли бы послужить со временем к составлению подробной истории восточных народов; приготовить с помощью польских филологов новое издание турецкой грамматики и турецко-польского словаря; ознакомиться вообще с турецкой литературой и с состоянием наук у этого народа; собрать факты, которые могли бы пополнить и исправить сочинение Доссона «Tableau de l'Empire Ottoman». Кроме того, друзья О. И. Сенковского по университету надеялись, что он не только будет изучать историю турецко-польских отношений, но и не исключено, что поможет польским патриотам восстановить культурные связи двух стран.

Частью необходимых для путешествия средств снабдила Сенковского мать, остальные были собраны по подписке.

Впрочем, всех этих средств вряд ли хватило бы для столь продолжительного путешествия, если бы российский посланник при Оттоманской Порте в Константинополе Г. А. Строганов не обратил бы своего внимания на молодого талантливого ориенталиста, знания которого могли принести пользу России, и не предложил бы ему службы при Константинопольской миссии. Сенковский был представлен государственному канцлеру Румянцеву! Согласно положению Комитета министров и за успехи в науке Румянцев распорядился выдать Сенковскому 600 рублей серебром из средств Виленского университета. Молодой ученый получил назначение в Стамбул, где, причисленный к русской дипломатической миссии, [185] совершенствовался в турецком и новогреческом языках и, сверх того, изучал персидский. К этому времени относятся его переводы восточных классиков на польский язык; позднее он выполнит переводы и на русский.

В столице Турции Сенковский копирует тексты турецко-польских договоров и другие документы, касающиеся истории Польши; позднее они составили двухтомное издание «Collectanea», вызвавшее настоящую сенсацию в польском ученом и литературном мире.

Пособие, полученное от Румянцева, позволило молодому ученому продлить свое путешествие. Из Стамбула Сенковский в том же, 1820 г. отправляется на юг. Он посещает островную Грецию и Ливан, где на шесть-семь месяцев поселяется в маронитском монастыре Айн-Тур и под руководством видного ливанского ученого Антуна Арыды изучает сирийский и классический арабский языки (Успехи Сенковского в этих языках были так велики, что Антун Арыда предложил ему занять его место в монастырской школе), а также быстро овладевает местным диалектом. В ноябре 1820 г. Сенковский покинул Ливан и морем прибыл в Египет — сначала в Александрию, затем в Каир,— где продолжал совершенствоваться в арабском языке и выучил коптский.

В феврале 1821 г., наняв слугу-мальтийца Насра-Игнацио Портелли и переодевшись в турецкое платье, молодой востоковед отправляется в путешествие вверх по Нилу. Он посещает Долину пирамид, где проводит три дня, осматривая пирамиды и Сфинкса и собирая арабские предания о них, затем города Верхнего Египта и Нубию.

До сих пор поездка О. И. Сенковского на Восток имела целью знакомство с изучаемыми странами и совершенствование в языках. Путешествие вверх по Нилу продолжает эту поездку страноведа-туриста. Однако на земле еще малоизвестной Нубии она приобретает черты исследовательского путешествия. О. И. Сенковский ведет дневник, где описывает селения, древние храмы и церкви, которые он посетил, первым копирует греческую надпись нубийского правителя VI в. по имени Силко, делает этнографические заметки. Трудно сказать, как далеко на юг удалось ему проникнуть. Подлинные дневники О. И. Сенковского не сохранились, но, судя по опубликованным материалам, крайним южным пунктом его путешествия была область Дар-Махас в Северном Судане. Отрывки из путевых дневников О. И. Сенковский опубликовал почти одновременно на французском и русском, причем русский вариант отредактировал и опубликовал в 1822 г. А. А. Бестужев-Марлинский в своем журнале «Полярная звезда». В научных кругах записки [186] молодого путешественника сразу же получили, высокую оценку; сильное впечатление произвели они и на читателей. Ниже мы приводим отрывки из этого произведения.

Позднее О. И. Сенковский намеревался издать свое «Полное путешествие по Востоку», но рукопись, уже подготовленная к печати, а также все дневники и письма, послужившие для нее материалом, погибли. Несомненно, это была серьезная потеря и для науки, и для художественной литературы. Воспоминания о поездке на Восток отчасти отразились в «восточных повестях» барона Брамбеуса. В частности, приводимый в настоящей книге отрывок из «нубийской» повести «Эбсамбул» (от названия Абу-Симбел — городка в Нубии) очень характерен в этом отношении: глубокая и разносторонняя эрудиция, личные впечатления путешественника, незаурядный талант рассказчика и просветительское призвание О. И. Сенковского выступают здесь во всей отчетливости и неповторимости.

Тексты воспроизводятся по изданию: [О. И. Сенковский], Собрание сочинений Сенковского (барона Брамбеуса), т. 1, СПб., 1858; т. 7, СПб, 1859.

<...> Почва земли в Египте черноватого цвета. Поля, способные для обрабатывания, заключаются в долине, окруженной горами, отделяющими ее от пустыни, и пересекаемой рекою Нилом. Всю эту страну можно назвать руслом этой великой реки, которая во время отлива уступает место земледелию, а через несколько месяцев снова наводняет все пространство долины. На полях ячмень уже колосился, пшеница была вышиною в фут, и лен в цвете. Начинали сажать огурцы и бамье: это растение походит на турецкие бобы и в большом количестве употребляется в Египте. Бамье и огурцы сажают обыкновенно рядом, делая вокруг род забора из пальмовых ветвей и тростника, воткнутых в землю и наклоненных к югу для защиты от северного ветра. Арабы ежегодно оставляют одну часть своих полей под паром; половину их засевают дягилем, а другая служит выгоном для скота. Они однажды только взрывают землю самыми острыми плугами и в то же время начинают сеять, предоставляя благотворному климату и плодоносной земле довершить их труд.

Продолжая путь свой по узкой тропинке между [187] полями, приблизились мы к каналу, служащему для их орошения и в это время наполненному еще водою. Двое арабов, работавших на другой стороне канала, оставили свои плуги и согласились перенесть нас на плечах. Они перешли вброд через грязный канал шириною около 25 футов, сбросили свои широкие шерстяные покрывала, составляющие всю их одежду, которою они окутываются с большим искусством, стали на колени и, сложив накрест руки, подняли нас на плечах своих и перенесли одного за другим на противоположный берег, идя в воде по самую грудь. Носилки наши, которые были тяжелее нас, стоили им большего труда. Они просили за свою работу по одному пиастру; мы дали им четыре. Эта щедрость привела их в восхищение: они целовали деньги, осыпая нас благословениями. Нельзя не тронуться подобным зрелищем: малейший подарок делает этих бедняков счастливыми! Доставить удовольствие двум ближним и чувствовать это — весьма приятно! Подобные приключения часто случаются в путешествиях, и для людей чувствительных служат истинным училищем сердца человеческого.

Мы прошли мимо селения, оставленного жителями, вообразившими, что в нем поселился злой дух. Двое арабов следовали за нами. Лишь только приметили нас другие арабы, которые работали на полях или пасли, стада, то кинулись к нам, оставив свои работы. С каждою минутою умножалось число наших спутников. Надобно было видеть в них борьбу страстей, приводимых в движение корыстолюбием! Нас останавливали почти на каждом шагу; многие из них навязывались служить нам, отгоняя прочих. Вскоре достигли мы до песков, которые по временам наносятся ветром из пустынь и покрыли уже часть долины при подошве возвышения, на котором стоят две большие пирамиды Хеопса и Хефрена. Не обращая внимания на споры наших арабов, мы поспешили насладиться величественным видом сих памятников.

Хотя две эти пирамиды и вблизи поражают взгляд, но издали кажутся они гораздо огромнее. Мы спешили взойти на верх большой пирамиды Хеопса, чтобы насладиться оттуда обширным видом, какой открывается на ровной земле с возвышения 800 футов. В самом деле, вид этот чрезвычайно живописен! По узкой полосе земли, покрытой прекрасною зеленью, величественно [188] протекает Нил; в разных местах прокопана она каналами: везде рассеяны селения числом от сорока до шестидесяти, окруженные прекрасными рощицами, и наконец представляются взорам новый и старый Каир, Джизе и их великолепные здания, расписанные яркими и живыми красками. Все это являет разнообразную картину страны прекрасной, изобильной и многолюдной, составляя разительную противоположность с песчаными и бесплодными степями, ее окружающими.

Путешествие в Нубию и верхнюю Эфиопию

3 апреля 1821 [года] отплыли мы, при довольно сильном северном ветре, от острова Филе. В отдалении вид становится чрезвычайно прелестным: великолепные моли ¹, величественные и прозрачные колоннады, множество храмов, возвышающийся на острове обелиск и зелень пальм, проглядывающих между этими зданиями,— все это, сливаясь вместе, по мере нашего удаления от Сиэнских порогов представляло взорам разновидные группы.

Черные гранитные скалы, возносящиеся из-за острова, поднимающиеся из вод или в беспорядке рассеянные по берегам Нила, составляли темное и пасмурное поле этой картины, на коей прекрасно отсвечивались желтоватые здания острова. Место это — самое живописное и даже единственное в целом Египте и Нубии; оно одно может усладить зрение путешественника. Но далее, во внутренности страны, гранитные скалы и горы плитного камня примыкают к реке так близко, что землепашество производится только на скате берегов. Узкая полоса земли по обеим сторонам украшена малыми кущами пальмовых деревьев, не столь высоких и величавых, как в Египте. В других местах весь берег завален обломками гранита. И если бы растущие кое-где пальмы не свидетельствовали о существовании людей в сей стране, то ее можно б было почесть совершенною пустынею. Между грудами камней скрываются жилища: рассеянные в беспорядке малые хижины, слепленные из [189] обломков плиты, имеющие не более пяти футов в высоту и девяти в ширину и одного цвета с горами, на которых они построены, они даже вблизи едва от них отличаются. В Нубии деревни не имеют особенных названий; но вся страна состоит из долин (уади), простирающихся по берегам Нила и имеющих особенные наименования. На них возвышаются два каменные вала, то стесняющие реку в самых ее отлогостях, то отдаляясь от нее на несколько сот шагов, образующие поля, удобные для земледелия. Восточная стена называется нашими географами Аравийскою цепью, а западная — Ливийскою. За этими цепями простираются необъятные пустыни, покрытые желтоватым песком. Ветры, беспрестанно подымая песок, переносят его через хребет этих валов, которыми природа заслоняет течение Нила, и часто засыпают возделанную землю до самых берегов и превращают ее в дикую пустыню.

В Уади Шелляль и Уади-Дебод, до самого Дехлита, говорят языком, совершенно отличным от арабского, который начинается от самого почти Джебель-Сильсили, по ту сторону порогов. Язык этот употребляется в Асуане и на островах Элефантине и Филе. Сиэнские пороги на местном языке называются Шелляль, а жители, им говорящие, шеллялие. От Дехлита до других порогов и далее, даже до границы Дарфура и Донголы, природный язык, различный от языка шелляли, называется нуба; жители же называются берберами или барабра: это выражение употребляется шеллялийцами в оскорбительном смысле. Нубийский язык непротивен даже непривычному слуху, не имеет гортанных и твердых звуков, но изобилует звуками носовыми, свойственными многим африканским наречиям; бoльшая часть слов оканчивается на -онго и -инго; оба языка, нубийский и шелляли, наполнены множеством арабских выражений.

Шеллялийцы не совсем черного цвета, но чрезвычайно смуглы. Они весьма тонки и худощавы, но притом крепкого сложения, злы, вспыльчивы, быстры и пылки в разговорах и уподобляются некоторым образом шумящим своим порогам. В Уади-Дебод, по ту сторону Нила, находится небольшое капище, имеющее не более 75 футов длины, но очень хорошо сохранившееся. Пред ним построены в одну линию три моли, служившие некогда воротами для стольких же оград, окружавших, без сомнения, капище. Ныне остались следы только [190] второй ограды. Сей храм кроме преддверия заключает в себе семь комнат или отделений, из коих только средние украшены изваяниями. Кажется, что храм этот был посвящен богине Изиде, и близость его от Филе удостоверяет, что в сем месте находилась древняя Паремболе, лежавшая в 16 тысячах шагах от Сиэны...

В Уади Дехлит и Картасы, в девяти часах расстояния от Филе, цепи скал, идущие по обеим сторонам реки, становятся плоскими и низкими, жилища весьма редки и в столь же жалком состоянии, как и произрастения. В Уади-Тафа, древнем Тафисе, скалы начинают уже возвышаться и, постепенно отдаляясь от берегов, вдруг поворачиваются обратно к Нилу и примыкают полукругом к самому его руслу. На сем-то пространстве построен был древний Тафис, от коего остались только два небольшие храма. Здесь находится первая деревня в Нубии, состоящая из нескольких десятков хижин. Скалы противоположных берегов Нила так стесняют реку в этом месте, что она имеет в ширину не более 30 шагов, и этот узкий проход продолжается на полторы мили. Дно реки усеяно гранитными скалами, которые, выходя на поверхность воды, образуют множество утесистых островов. Один из них, отличающийся своею величиною, называется Дармус. Он заключает в себе развалины древней деревни или, может быть, крепостцы, построенной из несженного кирпича и имеющей довольно высокие и толстые стены. В Нубии находится множество подобных развалин; жители называют их Эбиет эль-Куфера, «строениями неверных». Против Дармуса, на восточном берегу материка, видны также развалины. Это место имеет вид дикий, но весьма живописный и с первого взгляда походит на Сиэнские пороги с тою разницею, что здесь между возвышающимися над поверхностью воды скалами суда свободно проходят. Этот узкий перешеек называется Баб эль-Келявши, т. е. «воротами долины Келявши», которая отселе начинается. За ним берега принимают прежний вид. Полоса земли шириною от десяти до двадцати шагов, продолжающаяся по обеим сторонам реки, засеяна ячменем, который во многих местах уже был убран с полей (в апреле), и особенным родом пшена, называемого дурр. Скаты берегов усажены растением, называемым турмус (волчий боб), и фасолями, лубие. [191]

В Уади-Келявши находится великолепный храм, пред которым возвышаются две огромные моли, ведущие на обширный, окруженный колоннадою двор, в конце которого устроен великолепный придел, составленный из двенадцати огромных колонн. Храм имеет три большие комнаты, украшенные изваяниями.

Келявши, древний Тальмис, почитается одною из самых живописных развалин, и, без сомнения, одна только может равняться с величественными развалинами Фив. Огромные массы камней из обрушившихся сводов, опрокинутые колонны, редкой работы капители, по которым едва можно пробраться, на первом дворе разбросаны кучами в живописном беспорядке. Этот вид производит необыкновенное впечатление на путешественника. Несколько колонн, величественно возвышающихся из средины развалин, великолепно украшают их и напоминают шесть главных колонн Бальбека (Гелиополя). Взирая на огромные обломки камней, из коих построен был этот храм, должно полагать, что он разрушился от собственной своей тяжести. В приделе живопись повреждена во многих местах, но сохранила краски во всем их блеске; лица богов — голубого, жрецов— красного, а женщин — желтого цвета. В начальные времена христианства храм сей превращен был в христианскую церковь, и тогда все изваяния покрыты были штукатуркою и расписаны изображениями святых. До сих пор голова св. Иоанна видна на последней стене храма, возвышающейся в средине строения. Множество греческих надписей, начертанных набожными путешественниками во время Нерона и Адриана, удостоверяют, что храм посвящен был Солнцу, называемому в одних надписях Мандули, а в других — Сераписом, и, кажется, построен в царствование Птоломеев. Достойна примечания довольно длинная надпись, начертанная каким-то Сильно, именующим себя царьком (basiliscoV) всей Эфиопии. Он исчисляет свои военные походы и объявляет нубийцам, что если они еще вздумают бунтовать против него, то он придет разрушить их храмы и жилища, истребить мужей, а жен и детей увлечет в тяжкую неволю.

В Келявши находится также другой храм, иссеченный в скале, разделенный на две половины и не заключающий в себе ничего достойного примечания. В отверстии, ведущем к дверям храма, некогда украшенным [192] колоннадою, находится изваяние, изображающее необыкновенной величины воина на триумфальной колеснице, берущего приступом крепость. Народ изображен в малом виде, и пастухи уходят в леса или взлезают на скалы. В другом месте видны пленники со связанными сзади руками, которым рубят головы; далее изображены священные обряды, жертвоприношения и проч. Подобные предметы часто встречаются в египетских храмах.

За Уади-Келявши снова начинается перешеек, подобный выше описанному и называемый Баб Абу-Хор, то есть, «ворота долины Абухор», в которой мы провели ночь под открытым небом. Здесь находится набережная, построенная из камня и удостоверяющая, что в этом месте некогда существовал храм или значительное селение. Теперь здесь довольно большая деревня, осененная пальмами и построенная на песке, нанесенном ветром из степей, от чего эта часть берега сделалась совершенно бесплодною. Плоская цепь скал Ливийских отдалена на четверть мили от берега. Посреди этой песчаной долины видно несколько зеленеющих полос, покрытых засевами и орошаемых нильскою водою посредством персидского колеса ². Подобные полосы земли (оазисы) находятся при многих нубийских деревнях, ибо большая часть земли засыпана песком до самого Нила. Несколько выше Абухора всю Нубию составляет зеленеющая и возделанная отлогость берега Нила, к которому горы примыкают в весьма близком расстоянии, образуя утесистую ограду вышиною почти в 60 футов. Хребет их ровный, плоский и только в некоторых местах представляет ущелья.

Деревьев здесь весьма мало; изредка встречаются несколько акаций и малые кущи пальм. Кажется, что природа в этой местности изобразила бедность самыми разительными чертами: бесплодный камень, вода и узкая полоса земли с обеих сторон возвещают человеку, что он не может иметь здесь ничего, кроме предметов самых необходимых к продолжению жизни, и не должен помышлять о богатстве и роскоши.

В Уади-Дансур находится малый храм, довольно хорошо сохранившийся, а в расстоянии восьми часов пути [193] от Келявши большая деревня Гирше, обитаемая берберами. Кажется, что здесь некогда был древний Тутцис, находившийся в двадцати тысячах шагах от Тальмиса или Келявши. По свидетельству дорожника Антонина, цепь Ливийских скал отдалена в этом месте на полмили от берегов Нила, и в скале высечен храм, один из огромнейших и любопытнейших во всем Египте и в Нубии. Вход в храм, также высеченный в скале, некогда украшен был колоннадою, пристроенною из плитного камня. К скале примыкают восемь колоссальных истуканов в 12 футов вышины. Придел до такой степени разрушен, что можно различить только два истукана. Большие двери ведут в первую залу, украшенную двумя рядами огромных пилястров, к которым прислонены шесть колоссальных истуканов, изображающих древние египетские божества со сложенными накрест руками, держащие в одной крюк, а в другой бич — обыкновенные эмблемы Озириса. Истуканы эти, поставленные на высоких пьедесталах, имеют 21 фут в вышину. Вид их занимателен для наблюдателя; но по причине ли младенчества, в котором тогда находилось искусство, или может быть преднамеренно, истуканы эти скорее похожи на колоссальных карлов, нежели на великанов. В стенах, равно как и в приделе, поделаны впадины, вмещающие в себе по три различные идола вышиною в пять футов, держащие друг друга под руки. Кроме этой обширной залы находятся в храме еще семь комнат разной величины; последняя вмещает в себе четыре истукана в человеческий рост; они представлены сидящими, но весьма повреждены. В приделе на самой середине сооружен жертвенник; там, может быть, приносили в жертву людей. Вообще, сей огромный храм поврежден во всех частях, и между всеми египетскими храмами имеет он самое большое число истуканов. Барельефы в нем гораздо хуже отделаны, нежели в других капищах, и даже самый камень, образующий скалы, состоит из мягкого и ломкого известкового вещества; от этого, кажется, происходит господствующий во внутренности храма пронзительный холод. Против Гирше, на другой стороне Нила, на отлогости горы, видны огромные развалины из несженного кирпича. Доселе сохранились толстые стены, окружавшие некогда город, без сомнения многолюдный и укрепленный. Должно полагать, что это остатки древнего Тутциса, к которому [194] принадлежал храм, иссеченный в скале. Природные жители называют эти развалины Семагура.

Мы приближались к Коштамбе, когда от неловкости наших матросов сломилась фок-мачта, а сильный северный ветер изорвал парус в куски; в три часа пополудни остановились мы у берега и употребили остаток дня на починку судна. Здесь находятся двери небольшого строения, составленные из трех камней; боковые имеют в вышину пять футов; на поперечном иссечена обыкновенная эмблема вечности — крылатый шар. Множество обломков, покрытых песком, свидетельствуют, что это место находилось некогда в цветущем состоянии.

Цепь Ливийских скал отдалена здесь от берегов на довольно большое расстояние; но до самого Нила все пространство засыпано песком. Вдали виден островок возделанной земли, как в Абухоре отлогость берега; полоса обработанной земли и несколько сот пальмовых деревьев доставляют жителям деревни пропитание. <...> Здесь некогда было многолюдное селение, ибо в Нубии местоположение городов не может переменяться; там, где скалы удаляются на большое расстояние от берегов, находились самые многолюдные селения; остатки храмов и следы их удостоверяют в этом мнении.

Коштамбе — довольно обширная деревня; она имеет около 120 душ жителей. Домы, или землянки, нубийцев столь низки, что в них нельзя иначе поместиться, как сидя. Мужчины и женщины, вообще не весьма пригожие, проводят весь день на открытом воздухе, под слабою тенью пальм и акаций, отдыхая или перебирая шерсть и очищая ячмень и дур, и только ночью бывают в своих домах. Малые круглые землянки окружают их жилища: в них держат кур, голубей и сберегают малое количество хлеба. Все их имущество составляют две или три коровы и пара волов, несколько коз или овец, которые иногда проводят ночи вместе с своими хозяевами. Достаточные люди имеют иногда осла или верблюда. Ночи весьма холодны в сравнении с дневным зноем, хотя в апреле барометр Реомюра не показывал никогда менее 10 градусов, но в полуденные жары на солнце и без ветра доходил до 42 градусов, а при сильном северном ветре — до 35. Достаточные нубийцы носят по утрам белые или голубые рубашки, покупаемые ими в Ассуане; накинутая на плечи шерстяная шаль довершает их скромную одежду. Дети мужского [195] пола до двенадцати лет ходят совершенно нагие, и это примечается даже в древней египетской живописи. Всю одежду девушек составляет пояс из кожаной густой бахромы шириною в пять дюймов, называемый по-арабски раха или херраз, а по-нубийски бейие. Но пяти- и шестилетние девочки не терпят на себе и этой тяжести. Дочери богатых родителей отличаются от бедных тем только, что бахрома их украшается бубенчиками и мелкими раковинами, покупаемыми за финики у бедуинов бешарие, кочующих между Нубийским Нилом и Чермным морем. Молодые люди и все вообще мужчины ходят нагие и носят только передники из белого полотна, связываемые шнурком на спине. Стройный их стан украшается иногда шерстяною шалью, искусно наброшенною на плеча и противоположную черному цвету их кожи. Черты лица нубийцев довольно правильны; они весьма отличаются от поколения негров, хотя многие из них похожи на обезьян. Среди народа, не употребляющего одежду, люди получают новые понятия о красоте человеческого тела. Чувство это сохраняют в себе жители тех стран, в коих умеренность климата позволяет освобождать себя от бесполезных и странных тягостей, в которые мы кутаемся. Нубиец принимает без всякого намерения во всех своих движениях и положениях тела вид величавости и благородства самой природы, которых и лучшие наши художники едва могут постигнуть. Белая полотняная шапочка, называемая в Египте такие, покрывает голову; но нубийцы носят большей частью длинные, кудрявые волосы наподобие широко расчесанного парика, а на средине головы свивают волосы в тонкие косы, ниспадающие на обе стороны. Они употребляют для этого весьма липкую помаду, делаемую из некоторого рода черной и весьма жирной земли, которую растирают с маслом. От этой мази, согреваемой солнечными лучами на их головах, исходит от них весьма тяжелый запах. Плетушки у женщин делаются гораздо длиннее и висят в виде бахромы по обеим сторонам лица. Замужние женщины одеваются точно так, как в Египте: они обертываются длинным куском суконной материи с левого плеча под правую мышку и, пристегнув на левом плече, потом в другой раз проводят под правое и закидывают сзади на голову, защищая ее таким образом от солнечного зноя; иногда употребляется это сукно и вместо [196] покрывала. Сей род одежды походит на древнюю римскую тогу, весьма живописен и придает женщинам гораздо более благородства, нежели наши узкие платья, которые, сжимая члены, образуют красоту не природную, но нами вымышленную. Суконная материя обыкновенно бывает темно-коричневого цвета. Нищета, покрытая лохмотьями сей одежды, принимает в ней вид гораздо ужаснее обыкновенного.

Все нубийцы, а особенно женщины и дети, носят ниже левого плеча кожаные мешочки с талисманами, покупаемые ими у святошей. Предметы роскоши у обоего пола весьма ограничены. Женщины носят на руках, а иногда и на ногах браслеты из голубого стекла, медную серьгу с несколькими стеклышками в носу и стеклянные же бусы на шее. Вот в чем заключается все излишество нубийских женщин. Та из них почитает себя счастливою, которая к этому наряду может прибавить два кольца в ноздрях и в ушах две большие медные серьги. Столь богато наряженная женщина, выходя утром за водою к Нилу с сосудом на голове, в состоянии привести подруг своих в отчаяние от зависти. Мужчины в левом ухе носят гладкие медные кольца. Малые курительные трубки и зеленый табак, ими разводимый, служат им для кейфа ³, высочайшего благополучия, какое известно ленивому жителю Востока. У старост деревень, которые называются шейх эльбелед, иногда имеется одна чашка и старый кофейник, в котором женщины приготовляют им кофе, получаемый в подарок от путешественников за оказанные им услуги. Тогда зовут в гости каим-мекама, т. е. солдата, управляющего деревнею от имени паши, и лучших друзей шейха, которые, нарядясь в свои рубахи, с гордым видом идут к нему на кофе.

На расстоянии двух часов пути от Коштамбе находится прекрасный храм древнего селения Псельцис, ныне называемого Дакке. Это истинно прекрасное здание, которое можно назвать нубийским Тентирисом, посвящено было Тоуту, Меркурию древних египтян, как объясняют многочисленные надписи на молях. [197] Барельефы столь же прекрасны, как в Дендере, но как в архитектуре, так и в украшениях храма примечаются три различные эпохи его построения. Должно полагать, что сначала был воздвигнут один только придел, к которому остальные части пристроены после. Две высокие моли, со внутренней стороны даже не выполированные, содержат в себе множество малых комнат, которые, вероятно, определены были для жилища жрецам. После жили в них набожные монахи, начертавшие в этих сокровенных убежищах знамение святого креста, драгоценный залог их надежд, облегчавший их тяжкие страдания. Храм сей был некогда христианскою церковью, что доказывает штукатурка, покрывающая прежние баснословные изображения. Каменная стена вышиною в четыре фута окружает все здание.

Выше Дакке, на правом берегу Нила, находятся развалины прежнего селения. Стены из несженного кирпича довольно толсты и высоки. Место это называется ныне Куббан; оно, должно быть, древняя Метакомпса. Малая нубийская деревенька с низкими хижинами лежит вблизи сих развалин. Нил, который от порогов Сиэнских до самого Коштамбе протекает почти вдоль самого меридиана, здесь поворачивает значительно к юго-западу. Уади-Корти доселе удержала древнее название Корте, равно как и развалины древнего храма, некогда украшавшего это селение. Уади-Мухаррака имеет также небольшой некрытый храм, посвященный Серапису, как явствует из надписи.

Стены во внутренности обведены колоннадою; сие строение не было окончено, и даже капители не отделаны. Отличная соразмерность колонн, вкус в изобретении и прочие обстоятельства доказывают, что храм сей воздвигнут греками. Они умели сообщить приятность угрюмой египетской архитектуре, в которой основательность означается тяжестью, а красота — необыкновенною величиною. Полуденная стена храма обрушилась, и это дает ему вид живописный и занимательный, особливо посреди обширной песчаной пустыни, украшенной на всем ее пространстве одною только кривою пальмою. На берегу реки находятся развалины другого строения. Кажется, что здесь долженствовал быть древний Гиеросикаминон. В некотором расстоянии построена деревенька Бижбе. Все пространство от Филе до Мухаррака есть древняя страна Додекасхен, так [198] называвшаяся у греков и римлян по причине ее длины. По свидетельству дорожника Антонина, Гиеросикаминон находится от Филе в 80 тысячах шагах; нынешнее расстояние Уади-Мухаррака, кажется, то же самое. Ливийская схене (миля), по словам Страбона, заключала в себе 60 стадий.

В Уади-Медин-Себуа и несколько далее берега являются в другом виде. На востоке возвышаются пирамидально небольшие горы из черной плиты, примыкающие к самому скату берега. На западе лежит плоская скала, засыпанная до самого Нила желтым песком, нанесенным из пустыни. С обеих сторон продолжается зеленая полоса шириною от двух до трех шагов, на которой местами произрастают мелкие акации и высокие кусты волчца; жилищ вовсе нет. В Себуа находятся развалины более величественного, нежели красивого, храма. Два ряда гранитных сфинксов, впереди которых стоят две статуи жрецов почти в естественную величину, ведут к огромным молям, которыми укреплены большие ворота, ведущие в ограду. У ворот стояли две другие статуи вышиною в 12 футов, ныне поверженные на землю. Ограда украшена рядом пилястров, к которым прислонены обыкновенные колоссы. Храм почти весь засыпан песком, и я, снимая план его, должен был довольствоваться размером поверхностей, а остальное угадывать по законам симметрии, которую, впрочем, египтяне не слишком сохраняли.

Далее начинается Уади-эль-Араб. Вид берегов снова переменяется: горы возвышаются теперь на западном берегу, а с восточной стороны каменный берег становится совершенно плоским; однако же и на западной стороне, на известном расстоянии, встречаются невысокие холмы, покрытые желтым песком пустыни, нанесенным господствующими там северо-западными ветрами на противоположную часть цепи гор. Эти пески, равняющиеся вышиною с хребтом низших гор, перелетают через них и сыплются по восточной их отлогости, что составляет прекрасную противоположность с темным цветом гор возвышеннейших; на западной стороне ряд акаций увенчивает берег на самом углу его ската, а на восточной стороне растут мелкие пальмы и видны малые домики, сделанные из соломенных плетней, и землянки, рассеянные в разных местах. Здесь более жизни; население многочисленнее; персидские [199] колеса скрипят целую ночь. В этой стране видно менее крокодилов.

Ночи в Нубии прекрасны. Часто после дня, в продолжение которого сильный ветер помрачает горизонт густыми туманами и песчаными тучами, наступает великолепное захождение солнца. Яркий блеск его лучей, висящие над ним мрачные и пасмурные облака и ясное лазуревое небо представляют великолепные картины, которые, беспрестанно изменяясь, являют самые величественные красоты на краю горизонта. Солнце рассеивает в воздухе блестящие и в других местах невиданные краски; песок пустыни, кажется, пламенеет живым розовым огнем; горы кажутся возвышеннее и горделивее. Это очаровательное явление природы нередко приводило пас в восхитительное изумление. Но зачем нельзя далее наслаждаться сладостным очарованием? По захождении солнца вдруг наступает пронзительный холод и мрак; ветер утихает, тучи исчезают, небо прочищается, и горизонт, принимая новый вид, облекается новыми красотами. Как прекрасен свет лупы! Как величественны сияние звезд и вид неба! Как прозрачен воздух! Кажется, небесный свод являет здесь взорам смертных самые тайные свои сокровища; на светлом щите месяца будто читаешь и узнаешь новые предметы; горящие пылким огнем небесные светила здесь, кажется, говорят страннику, что каждое из них есть особенное солнце.

Никогда не забуду одной из сих великолепных ночей, проведенных мною в Шейх-Абд-эд-даиме, где я был приятно растроган следующим происшествием. Несколько лет тому назад жил там шейх, который постами, набожностью, ворожбою и странною своею одеждою приобрел необыкновенную славу во всей окрестности. Подобные святоши почитаются в этой стране простым народом за вдохновенных и имеющих общение с небесами. После смерти они идут прямо в рай, где в награждение за страдания, ими претерпенные, получают в обладание шестьдесят великолепных чертогов; каждый вмещает в себе по 60 прекрасных и чистых дев, из которых если бы одна явилась во время ночи на небе, то озарила бы весь мир светом, равным солнечному ⁴. [200]

Шейх, о котором я говорю, по смерти был погребен в том же доме, где проводил жизнь свою; окрестные жители пристроили к дому навес, который устлали рогожами из пальмовых листьев, и ныне сюда собираются на молитву. Белое знамя, эмблема покойного, развевается над навесом, и глиняная лампада разливает бледный свет свой.

Плененные очаровательностью величественной ночи, мы без всякой цели блуждали по песчаному пространству (в Уади-эль-Араб), лежащему между Нилом и Ливийскою цепью, как вдруг издали приметили блеск лампады. Мы направили путь к тому месту и, прибыв, сели отдыхать на рогожах; в это время входят в шалаш два прекрасные юноши: младший, бросясь на колени, начал молиться по восточному обычаю. Между плачем и стонами я различал выговариваемые им слова: «Отец, мать, милосердие, каим-мекам». Старший, сидя в отдалении, казалось, погружен был в глубокую задумчивость и, посмотрев несколько времени блуждающими взорами на своего брата, также начал плакать. Любопытство наше возросло до величайшей степени, тем более что юноши нас вовсе не примечали. Мы сидели в другом углу навеса, куда не проницали слабые лучи лампады. Желая узнать причину их горести, я позвал старшего, казавшегося умереннее в своей печали: внезапный звук голоса сначала встревожил их; по вскоре, приметя нас, старший привстал и, смотря на турецкое наше платье, приблизился с боязнью. Я спросил его, откуда они и что причиною их горести, и узнал, что они сыновья погребенного здесь шейха, пришли с восточного берега Нила полить водою находящийся возле дома небольшой садик, который покойник с лишком двадцать лет возделывал собственными руками и оставил им в наследство. Садик был засеян ячменем и фасолями; восемь пальмовых деревьев, насажденных на берегу реки, принадлежали к нему. Столь малое имущество едва достаточно было на прокормление их матери; невзирая на то, следовало заплатить паше 15 пиастров подати. Жестокий арнаут, каим-мекам деревни, всеми средствами побуждая мать их к уплате этой суммы, наконец посадил сыновей в тюрьму. Четырнадцать дней пребывали они в заключении, и между тем мать тщетно старалась достать денег. Суровый арнаут, не получая их, дал матери сроку еще два дня, угрожая [201] в противном случае отсчитать каждому из ее сыновей по сту курбачей ⁵. По прошествии срока арнаут, не видя денег и желая доказать матери верность своего слова, исполнил свои угрозы и объявил, что если к завтрашнему дню не будет денег, то он велит им дать еще по 80 палочных ударов по пятам — число, обыкновенно употребляемое на Востоке. Чувствительная мать не в состоянии была перенести мучений, претерпеваемых ее детьми. Слезами, просьбами и предстательством шейха деревни склонила она немилосердного турка вместо детей заключить самое ее в темницу, где она готова испытать всевозможные страдания для сохранения невинных существ, которые ей обязаны жизнью. Каим-мекам отсрочил платеж долга на месяц, угрожая матери строжайшим наказанием. «Что же теперь думаете делать?» — спросил я. «Постараемся продать нынешний сбор фиников с наших пальм и хлеб из этого садика,— продолжал юноша,— пойдем в Ассуан, дорогою будем питаться милостынею, а там поищем службы на судах». Вот каким образом турки собирают недоимки!

Это повествование сильно нас тронуло. Младший брат, мальчик лет двенадцати, прилежно слушал и плакал беспрестанно. Мы душевно радовались, что могли облегчить участь несчастного семейства, и охотно собрали между собою малу сумму на заплату их долга. Отдавая им деньги, сказал я: «Завтра снесите это каим-мекаму и выкупите вашу мать». Невозможно описать благодарности, возбужденной в сердцах юношей этим малым подаянием! Они бросились к нам в ноги, хотели целовать наши руки, и младший, встав с земли, стремглав побежал к белому знамени своего отца, начал лобызать его и с детскою откровенностью сказал: «Святой наш отец, взирающий на лицо Властителя миров, предстательствуй за них, да вознаградит он им тысячекратно и да умножит их знаменитость в их долине!» ⁶. Трогательное соединение суеверия с родительскою любовью! Возвратясь на берег к нашему шатру, увидели мы этих двух юношей, приближающихся к Нилу; взяв в руки небольшую колоду, пустились они вплавь на другую сторону. [202]

Уади, или долина, Мальки имеет вид гораздо приятнее, нежели лежащая перед, нею страна; в Харабасе находится множество пальмовых деревьев на западной стороне реки. Нил в этих местах весьма мелок, и отмели продолжаются почти до острова Тумас, за Дерром. Река поворачивает и течет на довольно большом пространстве к западу небольшими, но многочисленными изгибами. В одном из них, между двумя поворотами реки, построен Дерр, столица всей Нубии и местопребывание кашефа, или правителя страны. Город этот находится в 45 часах от острова Филе и от границы Египта. Он построен, так сказать, в пальмовом лесу, продолжающемся вниз по течению реки. Домы, скрывающиеся между деревьями и рассеянные на пространстве почти полуторы мили в длину, гораздо лучше построены, нежели в других местах. Однако ж та часть, которую, собственно, можно назвать городом, имеет такие же улицы, как в других городах Верхнего Египта. Здесь находится небольшой хан ⁷, есть порядочная мечеть арабской архитектуры и две или три лавочки, в которых турецкие солдаты, стоящие здесь в гарнизоне, продают грубое полотно, стеклянные бусы, медные перстни, цветные суконные обрезки и другие мелочи. Число жителей простирается до трех тысяч. Домы нынешних обитателей построены из несжснного кирпича и доселе сохраняют покатость наружных стен, наподобие бруствера, которая у древних египтян называлась талус. Без сомнения, это делается не в подражание древних зданиям и храмам, ибо мусульманин стыдился бы подражать неверным; но в этих странах ни одно обыкновение, ни один порок, ни один предрассудок, как ни один камень, не исчезают. <...>

В каждой стране все вещи носят на себе печать общего образования, а потому и путешественник, видевший Нубию, входя в Дерр, должен признать ее нубийскою столицею. Многие женщины одеваются здесь в голубые рубахи, навешивая на голову кусок сукна, висящего сзади по колена. Кольца в ноздрях более и красивее, нежели у поселянок; на шее висит несколько шнурков бус, и даже их походка означает вкус столицы и сопряженное с тем кокетство. Большая часть мужчин носят короткие рубашки, доходящие до [203] колена, а иногда, по излишеству щегольства, красную на голове шапочку, называемую фес, и опоясываются суконною кромкою. Эти предметы роскоши неизвестны были в сей стране до покорения ее пашою. Турецкие солдаты покупают у каирских портных кромки европейских сукон и продают их довольно дорого здешним жителям. Празднолюбцы этой столицы, сидя рядами под небольшими открытыми навесами и куря трубки, пьют поочередно небид, род пива из фиников, похожего и вкусом, и даже запахом на портер, с тою разницею, что небид несколько мутнее и цветом темнее. Промысел и богатство жителей города состоит в плетении циновок из пальмовых листьев, разноцветных коробочек из некоторого рода ситовых растений, которых множество привозят в Ассуан, и в продаже большого количества черных фиников отличного вкуса, которых величина иногда доходит до трех дюймов. Лучшими финиками почитаются растущие около Дерра и Ибрима. За Дерром находится небольшой храм, иссеченный в скале, и если грубая отделка может служить доказательством древности, то время построения его не может быть исчислено.

От острова Тумаса Нил снова принимает направление к юго-западу. Этот остров прекрасно возделан. Уади-Амбе имеет хорошо выстроенные домы в степи, а Ибрим кажется богаче и лучше населенным. Здесь находится на скале укрепление, которое по всем соображениям должно быть древнее Приммис. В надписи царька Силько упоминается об нем как о самом крепком и знаменитом во всей стране. Несколько далее, Уади, или долина, Тошке имеет приятное и выгодное местоположение, но в Эрмине страна принимает такой же вид, как пред Дерром. Уади-Терейх имеет несколько обработанной земли и пальм на восточной стороне, а с западной ее стороны горы примыкают к самому берегу и продолжаются таким образом до самой Уади-Абу-Сумболь, или «колосистой долины», лежащей в 25 часах от Дерра. Абу-Сумболь обыкновенно называется европейцами Эбсамбул...

<...> Близ самого берега Нила, на западной стороне, возвышается высокая гора из плитного камня с отлогостью к реке. По приближении к подошве горы бросаются в глаза три огромные колосса, иссеченные из скалы и украшающие фасад храма. Четвертый из [204] колоссов, отломившись от стены, к которой был прикреплен, обрушился, и обломки его лежат теперь при основании горы, зарытые в песке, засыпавшем и два другие колосса до самой груди, так что одни только огромные головы их выказываются из-под песка.

<...> Древние египтяне так же точно умели чувствовать и изображать в своих огромных колоссах идеальную красоту головы негра, как греки красоту лица кавказского поколения. По несчастию, резец египтян гораздо удачнее изображал красоту лица, нежели остальные части тела, ознаменованные грубостью и дурною отделкою, в которых даже правильность размера не всегда была сохраняема.

Песок, лежащий на противоположном скате горы, беспрестанно переваливается через верх ее и засыпает двери храма до такой степени, что всякий приближающийся путешественник должен нанимать берберов для отрывания их и копания норы под самым сводом ворот, через которую можно было бы пролезть во внутренность храма. Когда, по многотрудном борении с топким и всегда осыпающимся песком, путешественник проникает сверху до самого основания, то, по мере как глаза его, обремененные наружным светом, начинают открываться, привыкая к мраку, и уже различают предметы в этом подземном здании, удивление его возрастает и ужас объемлет душу. Кажется ему, что он прибыл в сборище великанов. Два ряда необыкновенной величины колоссов, которых неисчислимая древность облекла черным цветом, внезапно представляются его взорам. Разительный дневной свет, проникая через отверстие, выкопанное вверху ворот, живо освещает одну сторону сих мрачных колоссов, а другая сторона как бы утопает во мраке. Какое новое и сильное впечатление производит подобный вид! Изумленный рассудок, кажется, видит пред собою жилище духов; печальная тишина и поразительное смешение света с глубоким мраком, множество воспоминаний, представляющихся в беспорядке уму, все это возбуждает в душе неизвестные чувствования, в которых невозможно дать самому себе никакого отчета. По моему мнению, внутренний вид эбсамбульского храма представляет столь величественную и великолепную картину и вместе производит столь сильное впечатление в душе человека, умеющего чувствовать, каких не в состоянии внушить ни одно из [205] произведений рук человеческих, а может быть, даже ни один из видов природы, к которым взоры наши уже привыкли. Если б живопись могла изобразить столь колоссальные виды, сколь достойна была бы эта картина лучшей фламандской кисти!

Вышесказанные колоссы, в числе восьми, имеют по 18 футов в вышину, опираясь о пилястры, поддерживающие своды первой залы и всю тяжесть возносящейся над нею горы. Статуи эти имеют сложенные крестом руки и держат в них крюк и бич, как выше сказано, обыкновенные принадлежности Озириса. Лица их похожи на лица истуканов, стоящих при входе, отличаясь теми же совершенствами, и даже строение их тела имеет надлежащий размер. Зала имеет 60 футов в длину и 30 в вышину. Стены покрыты раскрашенными барельефами глубочайшей древности. На левой стороне изображен чрезвычайного роста воин, одетый кожею тигра и держащий в руке напряженный лук. Головной убор лошадей, представленных на всем скаку, и составленный, как кажется, из перьев, удивляет подобием своим с головным убором американских индейцев. Этот воин берет приступом укрепление, лежащее на скале; неприятели, находящиеся на ней, пораженные страхом, стоя на коленях, молят его о помиловании, но стрелы его пронзают вдруг по нескольку этих несчастных. У подошвы скалы устрашенный пастух обращается с просьбою к воину, а стадо убегает в беспорядке. Неприятели приметно отличаются от нубийцев и египтян своею одеждою; они имеют длинные волосы и одеты в туники; большая часть из них имеют бороды, а у некоторых только усы. Индийцы ли это, или персы? Далее, тот же самый богатырь пронзает копьем одного воина, а другого топчет ногами; положение его тела изображено смело и прекрасно. По обеим сторонам больших дверей храма держит он одною рукою несколько человек за волосы, а другую руку занес, чтобы отрубить им головы короткою алебардою. Жрец всегда находится при нем с жертвенным ножом. Неужели человечество в этих странах всегда было преследуемо?

Кроме этой залы, храм, посвященный, как кажется, Озирису, заключает в себе десять различной величины комнат, расположенных различным образом, так, что целая гора кажется здесь выдолбленною и превращенною в гремящее от эха тело. От больших дверей входа [206] чудесное сие здание имеет в длину 140 футов до самой последней стены придела, в котором находится пять различных идолов, представленных сидящими на самом конце и прекрасно сохранившихся. Жертвенник сооружен посредине этой длинной комнаты. Жар внутри храма превосходит теплоту бани и почти прерывает дыхание. Термометр Реомюра, показывавший на берегу Нила 36 градусов выше точки замерзания, лишь только внесен был в храм, как возвысился на 9, а в продолжение двух часов еще на 3 градуса. В нескольких десятках шагов от этих великолепных подземных зданий находится другой храм, состоящий из четырех различной величины комнат, также иссеченный в скале и посвященный египтянами Изиде, а христианами св. Иоанну. Внутренность его не имеет ничего замечательного, но фасад, обращенный к Нилу, украшен шестью колоссальными статуями, довольно хорошо сохранившимися.

Нельзя не заметить, сколь удивительная противоположность находится в отделке разных частей сего здания. Статуи изваяны самым лучшим образом: в них видны жизнь и стиль, по барельефы, будучи самой грубой работы, показывают младенчество искусства. Древние египтяне лучше умели иссекать из камня, нежели рисовать, ибо архитектура и ваяние везде были первыми искусствами по хронологическому порядку. Трудно себе представить, как на Востоке в разные века и в разных странах все на себя походит! Почти те же самые нравы, та же лень; жестокость и суровость древних правительств вовсе не различествовали от нынешних...

<...> Весьма странно, что сему величественному храму, на который ныне взираем с таким удивлением, мы не можем определить никакого названия и что древние не оставили нам никакого об нем воспоминания. Не Абоццис ли это? Из древнего землеописания одно только это имя остается в нашем распоряжении. Или не есть ли эта земля Фатрос, которую св. писание полагает на одной черте с Сиэною..?

Адде лежит выше Абу-Сумболя на один час пути, имеет на скале древний замок, а в горе иссеченный небольшой и довольно грубой работы храм, где на египетских барельефах начертаны изображения Спасителя и св. Иоанна. В продолжающейся цепи гор видно [207] множество пирамидальных возвышений, может быть иссеченных рукою человеческою, если когда-нибудь существовало в этом месте цветущее селение. В Фаррасе находится небольшой храм, не имеющий ничего примечательного. Позади Уади-Серра, где произрастает довольно много пальмовых и других деревьев, местоположение принимает постепенно вид суровый и обнаженный; оно приготовляет, кажется, к совершенно новому положению страны и предвещает пороги и русло реки, усеянное возвышающимися скалами. В Уади, или долине, Хальфа видны развалины небольшого храма, а в расстоянии одного часа пути начинаются другие пороги Нила, которые видом не отличаются от порогов Сиэнских. Вода с шумом ударяется о гранитные скалы, составляющие ее русло, образуя иногда уступы на два или три фута вышиною. Шум этот не громче производимого большою мельницею. Здесь граница страны, собственно называемой Нубией. За порогами, в долине, называемой Маршед, местоположение, украшенное зеленью, делается приятнее; здесь находятся развалины греческой церкви и монастыря из несженного кирпича. От Уади-Хальфы до места, где лежит деревенька Москентино, устроена дорога шириною в несколько сот шагов, которую жители называют «путем фараона». Часах в трех пути от Уади-Эттип, при третьих порогах Нила, на острове, видны развалины замка, а несколько выше — остатки древней крепостцы и небольшой храм, не весьма красивый. В Амбиго находятся четвертые пороги Нила, а около Лямуле, или пятых порогов, возвышается на острове построенная из кирпича башня. В трех часах пути от Уади-Лямуле, на острове Окме, находятся развалины древних строений в весьма живописном виде, а несколько ниже, на острове Кольбе, разрушенная церковь. От Кольбе начинается страна Суккот, в которой лежат пороги Уади-Даль, пятые по порядку; за ними, в семи часах пути, продолжается долина Уади-Амара, имеющая довольно большой египетский храм, вероятно, Стадицис. Отселе начинается страна Сай, продолжающаяся на 12 часов пути. После сего следует Дар-Махас, крайний предел моего путешествия в полуденные страны. На всем пространстве от Уади-Хальфы, или вторых порогов, до самой границы этой страны, то есть на 60 почти миль и далее, даже до Коке, Нил имеет быстрое течение, пересекается во [208] многих местах порогами и завален обломками гранита и скал, которые, образуя в нем различной величины острова, делают реку не способною к судоходству. Во многих местах ширина Нила имеет не более 30 или 40 шагов; иногда он разливается и образует большие острова. Вид берегов его чрезвычайно дикий. Бедные и совершенно черные жители, не знающие веселости и не имеющие гордого взгляда обитателей Нубии, скрывают свои хижины между скалами и целый год питаются малым количеством фиников и дурры. Любопытство странника встречает здесь лишь зрелище нищеты и недостатков всякого рода.

Эбсамбул (нубийская повесть)

<…> Три, четыре десятка пальм, далее пять, шесть землянок, серых, низеньких, слепленных в виде сундука или стоящей вверх дном бочки, потом большая поляна песку и при реке кусок возделанной земли, покрытой зеленою дуррою, сахарным тростником или ячменем, за ячменем опять песок, за песком куст колокинты, тут цепь гор примкнула плотно к Нилу и скоро удалилась от него на версту или на две, а там снова песок, пальмовая рощица, маленькое поле зелени и десяток сундуков и бочек, в которых живут люди,— таков общий вид Нубии, по обеим сторонам реки, на пространстве трехсот верст,— длинный двойной ряд нищет природных и искусственных, перемежающихся с единообразною пестротою. Господствующий цвет — грязно-желтый. От места, где одна из цепей гор уперлась в берег реки и опять посторонилась длинною дугою, до другого подобного места простирается уезд, или то, что в том краю называют долинами, вади. По этим углублениям разбросаны пашни, деревья и купы хижин берберов — от первых порогов Нила, где кончается Египет, до самой Вади-Халфы. Больших деревень очень мало, и самая большая из них, Дерр, называется столицею «богохранимого нубийского королевства». В целой Нубии говорят с восторгом о пальмовом лесе, лежащем подле Дерры, в полторы версты длиною.

— Из какой долины ты родом, о хозяин? — спрашивал меня шейх столичного города Дерра.

— Я русский, то есть москов. [209]

— Что, большая долина Московия?

— Очень обширная.

— Есть леса в вашей долине?

— Огромные.

— Будут с наш, что подле города? — Вдесятеро больше этого.

— Машаллах! У вас, должно быть, много фиников! И вы, уж верно, кушаете их с утра до вечера? Москов славный человек, и Московия по милости пророка славная долина. Но все-таки она не то, что наша Нубия! Во всей вселенной нет земли прекраснее и благороднее Нубии!

Если б мой собеседник был историк, я бы сказал ему, что он прав, и что он только ошибается насчет эпохи. Эта нищая Нубия, конечно, была некогда прекрасною и благородною землею.

Комментарии

1. Моль — здание, подобное пирамиде, но с усеченной вершиной. Вокруг храмов строили обыкновенно по нескольку молей; между двумя из них сооружались ворота.

2. Известное на Востоке орудие для орошения земли.

3. Путешественники, бывшие на Востоке, знают, сколь многосложное значение имеет выражение «кейфа». Отогнав прочь все заботы и помышления, развалившись небрежно, пить кофе и курить табак называется «делать кейф». В переводе это можно бы назвать «наслаждаться успокоением».

4. Замечательно, что эти святоши ходят нагие в странах, где жители носят одежду; в Нубии же, напротив того, одеваются в странные одежды, сшитые из разноцветных лоскутьев сукна.

5. Род бича из кожи гиппопотама, мягко сваленной.

6. Вся Нубия, как сказано, разделяется на долины, уади, и жители думают, что во всех странах есть Нил и весь мир разделяется на долины.

7. Караван-сарай.

Текст воспроизведен по изданию: Африка глазами наших соотечественников. М. Наука. 1974