Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

МУРАВЬЕВ А. Н.

ПУТЕШЕСТВИЕ КО СВЯТЫМ МЕСТАМ

Через десять лет после О. И. Сенковского Египет посетил молодой тогда литератор А. Н. Муравьев.

Андрей Николаевич Муравьев родился 30 апреля 1806 г. в богатой и образованной дворянской семье. Его мать, урожденная Мордвинова, принадлежала к той среде дворянской интеллигенции, где были своими А. Н. Радищев и П. Я. Чаадаев, где зародилось декабристское движение. Она умерла, когда будущему путешественнику было всего три года. Ребенка взяли на воспитание петербургские родственники, близкие ко многим будущим декабристам. (Среди декабристов были двоюродные братья А. Н. и родной его брат Александр Николаевич.) Говоря о них позднее, А. Н. Муравьев называл их «родственниками в полном смысле сего названия», т. е. родственниками не только по крови, но и по духу. В то же время следует сказать, что А. Н. и родной его брат, известный лидер реакции М. Н. Муравьев, прозванный «Вешателем», политическими противниками никогда не были.

Отец А. Н. Муравьева, генерал Николай Николаевич Муравьев (1768—1840) внес немалый вклад в дело военного образования в России, основав офицерское училище колонновожатых. Училище помещалось в собственном доме его в Москве. «Московские бояре охотно отдавали туда детей своих»,— вспоминал А. Н. Муравьев. Позднее училище колонновожатых было переведено в Петербург и преобразовано в Академию Генерального штаба.

Когда А. Н. Муравьеву исполнилось девять лет, отец забрал его к себе. До семнадцати лет мальчик рос и учился вместе с будущими штабными офицерами, среди которых нашел много друзей на всю жизнь. Позднее А. Н. Муравьев с благодарностью вспоминал некоторых из своих тогдашних товарищей, с которыми разделял увлечение поэзией; он писал, что в то время «был окружен самым блестящим обществом, не выходя из-под отчего дома» [211]

В тринадцать лет он начал писать стихи, а в четырнадцать нашел прекрасного учителя в лице С. Е. Раича, преподавателя российской словесности в Московском университетском пансионе. Первоклассный педагог и поэт-переводчик, С. Е. Раич был воспитателем М. Ю. Лермонтова, Ф. И. Тютчева, А. В. Шереметева. И. С. Аксаков в «Биографии Ф. И. Тютчева» писал о Раиче: «Это был человек в высшей степени оригинальный, бескорыстный, честный... соединявший солидность ученого с каким-то девственным поэтическим пылом и младенческим незлобием». С. Е. Раич руководил литературным кружком, в который входили видные прозаики и поэты Н. И. Полевой, М. П. Погодин, С. П. Шевырев, В. Ф. Одоевский, А. И. Кошелев, Д. П. Ознобишин и др. К ним примыкали многие офицеры училища колонновожатых. Иногда кружок посещали И. И. Дмитриев, поэт и министр юстиции, писатель-декабрист А. Бестужев-Марлинский и др. Часто этот кружок собирался в можайском имении Муравьевых или в их московском доме, и тогда школа Генерального штаба превращалась в школу поэзии.

Несмотря на недовольство отца, «ненавидевшего поэзию» и мечтавшего видеть сына математиком или военным, А. Н. Муравьев уже в ранней юности твердо решает посвятить себя литературе, точнее, поэзии.

Под влиянием С. Е. Раича и своих старших товарищей А. Н. Муравьев усвоил передовые для того времени взгляды рационалистической философии Просвещения. Недаром его тогдашний друг и соученик по урокам Раича Ф. И. Тютчев упрекал А. Н. Муравьева в излишнем рационализме, мешавшем, по его мнению, одухотворенно-поэтическому восприятию природы. Все это молодой Тютчев высказал в послании «А. Н. М[уравьеву]», одном из своих первых (1821 г.) программных стихотворений.

Когда в 1823 г. училище было переведено в Петербург, юный поэт поступил на военную службу. Вскоре он был произведен прапорщиком в Харьковский драгунский полк, который стоял в Тульчине, на Украине. Здесь А. Н. Муравьев знакомится со многими членами Южного общества декабристов, но в общество он не вступает и вообще сохраняет привитые дома романтико-монархические убеждения, отразившиеся в его стихотворных трагедиях. Из Тульчина Муравьев совершает путешествие в Бессарабию и Крым. В Симферополе в августе 1825 г. он знакомится с А. С. Грибоедовым, с которым вместе поднимается на Чатырдаг, совершает прогулки по Бахчисараю и Чуфут-Кале. Личность и поэзия А. С. Грибоедова произвели на А. Н. Муравьева неизгладимое впечатление. «Многим обязан я Грибоедову»,— вспоминал он позднее. Крымские впечатления вылились в собрание [212] стихотворений (Рецензию на них написал Е. Баратынский (журнал «Московский телеграф», 1827, ч. XIII, № 4), который отмечал «небрежность слога», но вместе с тем и «возвышенное вдохновение» начинающего поэта), доставивших автору некоторую известность в литературных кругах.

Осенью 1826 г. молодой поэт берет отпуск и проводит зиму 1826/27 г. в Москве, где знакомится с братом своего товарища по дивизии поэтом Е. П. Баратынским, а через него с А. С. Пушкиным, А. А. Дельвигом, П. А. Вяземским. А. Н. Муравьев удостоился чести читать свои крымские стихи Пушкину, и великий поэт похвалил «некоторые строфы из... описания Бахчисарая» (К этому времени относится и эпиграмма А. С. Пушкина на А. Н. Муравьева).

В знаменитом литературном и музыкальном салоне 3. Волконской А. Н. Муравьев встречал также А. Мицкевича, который читал здесь свои «Крымские сонеты». Можно сказать, что Крым ввел А. Н. Муравьева в русскую литературу. Именно в Крыму состоялось его первое знакомство с Востоком, пробудившее мечту о дальнейших путешествиях.

Русско-турецкая война 1828—1829 гг. дала выход и жажде путешествий, и горячему романтическому патриотизму, и религиозному рвению молодого офицера, которое поддерживал известный митрополит Филарет, имевший большое влияние на впечатлительного юношу. Влияние Филарета определило интерес А. Н. Муравьева к догматике и истории восточного христианства, который он сохранил на всю жизнь.

Вместе с русской армией А. Н. Муравьев проделал весь балканский поход от границ Молдавии до Адрианополя. В это время в дополнение к французскому, немецкому, латинскому, древнегреческому и итальянскому языкам, которые уже знал, он изучает новогреческий. Война окончилась, но А. Н. Муравьев твердо намерен в одиночку продолжить поход и если и не освободить от турецкого гнета святыни Востока, то хотя бы увидеть их своими глазами. Осенью 1830 г. он отправился в Бургас и отсюда морем прибывает в Стамбул.

В Константинополе, в нескольких десятках километров от которого стояла русская армия, А. Н. Муравьев находит множество русских офицеров, приехавших осмотреть древний город и поглядеть на султана.,. Но храм св. Софии, обращенный турками в мечеть, можно было рассматривать лишь снаружи, и А. Н. Муравьев так и не сумел проникнуть в него, несмотря на все ухищрения. Но он посетил Патриаршую церковь на Фанаре и мечеть Текие в Пере, где наблюдал священную пляску дервишей. [213]

Еще более красочным зрелищем оказался стамбульский карнавал, в котором участвовали греки, армяне, итальянцы-левантинцы — жители турецкой столицы. В Стамбуле А. Н. Муравьев приобретает ряд ценных знакомств, в том числе с Константином, архиепископом Синайским, будущим патриархом Константинопольским, который бывал в Киеве и свободно говорил по-русски, Томазо да Мояте-Азола, католическим архиепископом Иерусалимским, посланником Сардинского королевства, семьей французского посла. Оба архиепископа дали русскому путешественнику рекомендательные письма, впоследствии весьма пригодившиеся ему в Палестине. Не забыл он запастись и султанским фирманом. Решение плыть морем в Египет возникло неожиданно. Вот как об этом рассказывает сам А. Н. Муравьев:

«Я готовился к отъезду (из Стамбула.— Ю. К.), но не было ни одного корабля, идущего в Сирию. Случай нечаянно свел меня с г. Россетти, племянником того генерального консула всех наций, который при мамлюках и Наполеоне имел сильное влияние в Египте; он предложил мне плыть на своем судне в Александрию, и я с радостью согласился, зная его приятный нрав и образованный ум, хотя Египет и не входил в план моего путешествия».

8 февраля 1830 г. корабль отплыл из Константинополя и через 10 дней пристал в Александрии. В течение следующих пяти дней путешественник осматривает новый город и развалины древней Александрии, колоссального гранитного сфинкса из Мемнониума (позднее перевезенного в Петербург), представляется Ибрагим-паше, сыну Мухаммеда-Али. 24 февраля на барке, предоставленной Мухаррам-беем, А. Н. Муравьев вместе с Россетти отправляется по каналу Махмудийя и Нилу в Каир. Эта поездка совпала с мусульманским праздником рамадан и дала возможность путешественнику наблюдать истощенных арабских бурлаков, хотя строго и постившихся весь день, но все же тащивших барку вверх по течению.

Каир — первый увиденный Муравьевым подлинно восточный город (в отличие от полуевропейских Адрианополя, Стамбула и Александрии) — покорил его с первого взгляда. Ниже целиком приводится описание Каира, каким его увидел в 1830 г. А. Н. Муравьев.

Как и почти все туристы, посещавшие Каир в то время и позднее, А. Н. Муравьев совершил прогулку в долину пирамид, поднялся на вершину пирамиды Хеопса, посетил развалины древнего Мемфиса. Затем он осмотрел Египетский Вавилон и архитектурные памятники средневекового Каира: его мечети — мечеть Узбекийя, мечеть Тулуна, мечеть аль-Хакима и мечеть Хасана, а также каирскую цитадель аль-Кальа, древний обелиск в Матарие, [214] православный монастырь св. Георгия и патриаршее подворье в Каире, где был с великим почетом принят православным патриархом Египта, который по желанию знатного иностранца даже отслужил специальную обедню. А. Н. Муравьев был допущен в архив патриархии и обнаружил там дарственные грамоты русских царей Алексея Михайловича, Петра I и его брата Иоанна и императрицы Анны Иоанновны.

Получив специальный пропуск и проводника от Мухаммеда-Али, русский путешественник отправляется из Каира в Иерусалим через пустыню верхом на верблюде, вместо того чтобы выбрать более легкий и безопасный путь по Нилу и Средиземному морю до Яффы. К нему примкнули другие, и так составился небольшой караван. «Два обыкновенные верблюда, нагруженные вьюками и мехами с водой Нила, и пять верблюдов верховых составляли, собственно, весь мой караван,— писал А. Н. Муравьев.— Один легкий верблюд был назначен для меня, другой — для моего слуги, два — для двух купцов христианских племени арабского, которые просились возвратиться со мной на родину в Иерусалим и вместе с тем служили мне драгоманами; на последнем верблюде попеременно отдыхали вожатый, шейх Дауд, и бедуин его колена. Впоследствии по пути присоединился к нам еще один араб из родственников шейха».

Спеша попасть в Иерусалим на пасху, Муравьев покинул Каир за день до мусульманского праздника байрам, который нигде не справляется так шумно и весело, как в этой крупнейшей из арабских столиц. Все же путешественнику удалось наблюдать байрам в арабских деревнях. Он писал: «По мере приближения нашего к Бильбейсу арабы соседних селений беспрестанно выбегали спрашивать нас: не показалась ли новая луна и не начался ли в Каире праздник великого байрама, столь жадно ожидаемый голодными поселянами, особенно в последний день рамазана. Иные от нетерпения разговлялись, другие для большей верности отложили праздник до следующего дня...».

Через Бильбейс, эль-Ариш, Газу, Раму и Латрун караван прибыл в Иерусалим. Здесь А. Н. Муравьев нашел нескольких русских— не только монахов, но и паломников, прибывших сюда накануне войны и вынужденных остаться в городе до ее окончания. Нашел он здесь и христиан-африканцев.

Посетив почти все святые и исторические места Иерусалима и его окрестности, Муравьев отправляется на север Палестины, в Галилею, посещает Наблус, Назарет, поднимается на гору Табор (Фавор), посещает берега Тивериадского озера, из Галилеи отправляется в Финикию (Ливан), едет через Акру в Тир. Далее он продолжает путешествие морем: на небольших арабских барках — [215] из Тира в Бейрут и отсюда — на Кипр, затем на греческом бриге — вдоль островов Архипелага — в Эфес, Измир и Стамбул, а из Стамбула — в Одессу.

Поселившись в 1830 г. в Петербурге, А. Н. Муравьев закончил в том же году свое двухтомное «Путешествие ко святым местам в 1830 году». Эта книга, где романтический стиль описания природы, исторических событий и рассуждения автора о Востоке сочетаются с изложением весьма реалистических и бытовых подробностей, точным описанием исторических памятников, планами, чертежами, обзором русской паломнической литературы, извлечениями из средневековых европейских и грузинских источников, принадлежит к лучшим образцам географической литературы первой трети XIX в. В отличие от А. С. Норова Муравьев дает лишь краткий очерк Египта при Мухаммеде-Али. Он посещал в этой стране «мануфактурные и другие новейшие заведения», но не стремился дать их подробного описания: «Хотя в нынешнем веке требуется от путешественника статистического взгляда на ту страну, которую он посещает, но я не хочу излагать здесь поверхностные описания о настоящем быте и промышленности Египта, в которые не мог сам вникнуть в столь короткое время». Горячее сочувствие А. Н. Муравьева к страданиям разоряемого феодальными режимами парода арабских стран выразилось в его словах о Мухаммеде-Али:

«Уважаемый в Сирии, грозный в Аравии и покоренной Африке, Мегемет-Али высоко стоит между владыками Востока и стал бы еще выше, если бы угнетенный трудами и налогами народ не стонал под игом жестокой монополии, обогащающей одну только казну паши, недостаточную для его исполинских замыслов...». Однако политические взгляды А. Н. Муравьева были в это время уже достаточно реакционны.

Первым редактором этой книги был В. А. Жуковский, вторым — ее цензор О. И. Сенковский; сделанные ими замечания и другая помощь оказались весьма полезными молодому писателю. Успех «Путешествия ко святым местам» превзошел все ожидания: книга за восемь лет (с 1832 по 1840 г.) выдержала четыре издания. Рецензию на первое издание написал О. И. Сенковский. И. С. Тургеневу принадлежит восторженная рецензия на другую книгу А. Н. Муравьева — «Путешествие по святым местам русским», являвшуюся как бы продолжением предыдущей.

«Путешествие ко святым местам» вслед за произведениями О. И. Сенковского оказало известное влияние на русскую литературу того времени, открыв для нее арабскую тему. По словам А. Н. Муравьева, А. С. Пушкин написал по поводу его путешествия не дошедшие до нас стихи, а М. Ю. Лермонтов создал в [216] доме А. Н. Муравьева один из шедевров русской поэзии — «Ветку Палестины».

В эти годы А. Н. Муравьев знакомится с А. С. Норовым, только что вернувшимся из Палестины, и помогает ему в написании некоторых глав «Путешествия по святой земле». Он становится членом норовского кружка, серьезно занимается богословием и историей церкви, продолжая в то же время писать стихи, журнальные статьи, встречаться с писателями.

В 1845 г. А. Н. Муравьев отправляется в путешествие по странам Западной и Восточной Европы, Грузии, Армении, Турции, Арабскому Востоку, продолжавшееся с небольшими перерывами пять лет. Летом 1849 г. в обществе поэта П. А. Вяземского он отплыл из Одессы и вновь посетил Стамбул, Грецию, Малую Азию, Сирию, Ливан и Палестину. Плодом этого путешествия явилась двухтомная книга «Письма с Востока», вышедшая из печати в 1851 г. Так же как и изданное несколько ранее описание Грузии и Армении, она пользовалась успехом. Однако как по своим литературным достоинствам, так и в качестве исторического источника «Письма с Востока» значительно уступают книге о первом путешествии писателя.

Впечатления, вынесенные из двух поездок на Восток, как и знакомство с различными письменными источниками, отразились также в двухтомной «Истории Иерусалима» и некоторых богословских и полемических работах А. Н. Муравьева. Самостоятельного значения они не имеют.

Отрывки из «Путешествия ко святым местам в 1830 году» приводятся здесь по изданию: А. Н. Муравьев, Путешествия ко святым местам в 1830 году, СПб., 1832.


Александрия

Рожденному в государстве, которого большая половина простирается в смежной Азии, странно было ступить на чуждую землю Африки, не коснувшись прежде ближайшей ему части света; еще страннее, переплыв обширное море, видеть себя без постепенного изменения предметов перенесенным как бы силою волшебства в край, совершенно отличный от всех тех, к которым привыкли мысли и взоры, где все ново путнику, и природа, и люди, и животные, и растения, и где разность [217] нравов и образа жизни беспрестанно изумляет своею необыкновенностью.

Первое, что поражает в Александрии, есть белый и однообразный с почвою земли цвет всех ее строений, тесно сдвинутых, с террасами вместо крыш, которых по привычке тщетно ищешь; но еще неприятнейшее производят впечатление бледные и изможденные лица ее жителей, скитающихся, как тени, в белых или синих рубищах, по грязным и тесным базарам, заставленным тощими верблюдами и ослами. Все носит отпечаток крайней нищеты и угнетения, и сей первый взгляд на Египет; не сдружить с ним путешественника, если он ценит начальное впечатление.

Нынешняя Александрия ничем не напоминает древней своей славы. Хотя есть несколько хороших зданий, между коими отличаются на главной площади дома консулов, арсенал и дворец паши на большой пристани, но нет никакого великолепия в зодчестве, даже мало заметны самые мечети, которые столь великолепны в Константинополе и Каире. Ветхий замок занимает место знаменитого маяка на острове Фаросе, ныне соединенном с землею и образующем оконечности двух пристаней: Новой и Старой. Первая неправильно так называется, ибо она служила в древности главною пристанью для малых судов того времени; очищенная в те дни от песков, она была ограждена в своем устье башнею Фароса и рядом утесов мыса Акролохия от северовосточных ветров, которыми впоследствии так долго разбиваемы были корабли франков, ибо до времен Мегемета-Али грубая вражда мусульман не впускала их в другую великолепную гавань Александрии, несправедливо называемую Старою. В древности ее звали пристанью Евноста, и только в последние столетия сделалась она главною в Александрии.

Новый город, в коем считают не более 20 000 жителей, занимает тесный перешеек между двух пристаней, не застроенный в древности и, под именем Семистадия, мало-помалу соединивший старый город с островом Фаросом. Слои песка, беспрестанно наносимые с двух сторон морем, и частые разорения, которым подвергалась столица, побудили жителей переселиться на сей перешеек и уже при владычестве турков совершенно оставить древнюю Александрию, с которою ныне граничит новая южною своею стеною. [218]

<…> Вообще Александрия мало сохранила предметов для искателей древности по свойству известкового камня, который способствовал быстрому ее разрушению. Занимательны катакомбы на берегу моря, подле так называемых бань Клеопатры. Множество зал, правильно расположенных в утесе, с изваяниями на стенах, образуют подземный лабиринт сей, полузаваленный песками. Для жертвы ли богам подземным был он иссечен или для погребения царей, служил ли гробницей Клеопатры, где умер в ее объятиях Марк Антоний? — неизвестно. Я не мог в него проникнуть, не имея с собою довольно спутников, что необходимо, ибо опасно вверять арабам, живущим в его преддверии, клубок нити, которую берет с собою любопытный во глубину подземелья, чтобы найти трудный выход.

Между остатками древнего Египта, которые видел я в Александрии, меня поразил колоссальный гранитный сфинкс, покрытый иероглифами и привезенный из Фив, где вместе с другим, ему подобным, лежал еще недавно близ Мемнониума. Оба сии памятника уже украшают северную столицу нашу.

Нельзя ничего себе представить грустнее остатков древней Александрии и окрестностей повой. Мертвая природа, изредка только оживляемая одинокими пальмами, утомляет взоры своею однообразностью; синее беспредельное море уныло набегает на низменные берега сей пустыни, покрытой грудами белого щебня, где промеж ветхих оснований раскинуты убогие хижины арабов. Сии груды — древняя Александрия! Время, слегка только прикоснувшееся до других столиц, совершенно стерло ее с лица земли и, как белым саваном, покрыло песками. Гранитные столбы ее обращены в сваи для пристани, их мраморные основы служат обручами для колодцев, а великолепные карнизы рассеяны среди песчаных холмов, меж коими тщетно ищут направления древних улиц. Я воображал себе развалины и нашел только прах! Два лишь обелиска Клеопатры, один стоящий, другой падший, оба из одного куска розового гранита, покрытые иероглифами, остались памятниками древней славы Александрии; и посреди сего обширного поприща разрушения, как некогда посреди сего же торжища вселенной, где теснилось до миллиона граждан, возвышается столь же гордо, как и прежде в толпе великолепных зданий и, быть может, еще величавее ныне, [219] среди пустыни, одинокий исполинский столб Помпея, с моря и с земли — отовсюду видимый, как надгробный памятник стольких столетий славы, как могучая, высокая мысль о ничтожестве, которая невольно и уединенно возникает в душе, потрясенной сею общею картинок» смерти.

<...> Я пожелал видеть сына Мегемета-Али, Ибрагима, пашу Мекки и Медины, им завоеванных от вехабитов и в знак благодарности султана составляющих пашалык его, первый во всей империи по святости сих мест. Он был тогда в Александрии и занимался прилежно устроением флота и войск, почти не выходя из арсенала, как будто Египет готовился к сильной борьбе. Г. Россетти, пользующийся благорасположением обоих пашей, представил меня Ибрагиму. Прием его был очень ласков и вместе застенчив, ибо он не имеет ловкости отца своего в обращении с иноземцами, которых всегда чуждался и даже пренебрегал до войны Морейской; она смягчила нрав его и принесла ему большую пользу. После обычных приветствий мы говорили о происшествиях последней войны, много его занимавших, хотя он не знал хорошо ее подробностей и судил об них по ложным известиям, присылаемым от Порты. Ибрагим-паша — правая рука отца своего, который возложил на него все тяжкие заботы правления; не столь предприимчивый и быстрый в понятиях и поступках, как Мегемет-Али, он тверд и неколебим в исполнении своих планов и нужен созданному отцом его Египту для прочности всех преобразований.

Пять дней гостил я в Александрии в доме г. Россетти, и должно отдать справедливость любезности и гостеприимству египетских франков, особенно консулов, которые всеми средствами стараются занять и утешить путешественника. Чувствуя собственное свое одиночество и удаление от родины, они входят в положение странника и усердно предлагают ему свои услуги. Большая часть сих фамилий искони переселилась из Италии для торговли в Египте и живет здесь под именем левантинцев, странно соединив навыки Африки с обычаями старой отчизны. Иные приняли даже самую одежду Востока, а жены их носят ее все без изъятия и говорят с одинаковою легкостью по-итальянски и [по-]арабски. Некоторые франки поступают на службу паши; большая же часть предана совершенно торговле, которая в [220] последнее время уже не доставляла им столько выгод по монополии Мегемета-Али, ибо он хочет быть единственным негоциантом Египта, а франков употребляет только как поверенных и подрывает их нечаянным понижением цен собственных товаров, посылаемых на его судах в западные гавани. Многие франки разорились и состоят ему должными, стараясь для поправления своих обстоятельств вовлечь его в новые предприятия, к которым он особенно склонен.

<...> За два часа от реки мелководие канала и высота берегов ее, которые возрастают от постепенных слоев ила, прекращают на три месяца в году, перед наводнением, сообщение Александрии с Нилом. Паша хочет исправить сей недостаток, и англичане взялись сделать канал навсегда судоходным. И теперь местами очищают его арабы; но работа их очень медленна и образ ее слишком странен, чтобы не поразить путешественника. Мужчины, женщины и дети под монотонный, отрывистый напев, следующий за их постепенными движениями, сгребают руками землю, кладут в корзины и на головах несут со дна канала на берег — работа бесконечная!

<…> Однако же во всякое время года барки не перестают ходить до пресечения канала, где целые стада ослов перевозят грузы их в селение Атфэ к Нилу и оттого приносят взамен им другие; грузы сии состоят большею частью из чечевицы, почти единственной пищи арабов, и огромных кип хлопчатой бумаги, которую развел по всему Египту паша, открыв себе чрез то богатый источник доходов. Между тем нищета жителей так велика, что по всей дороге, на расстоянии двух часов до Нила, беспрестанно встречаются женщины и дети, жадно собирающие в корзины рассыпавшуюся из кулей чечевицу, и во многих местах Египта повторяются подобные явления.

Отрадно в первые минуты чувствовать себя на древних водах Нила, уже знаменитых в младенчестве мира, и мысленно воображать весь сонм облагодетельствованных им народов, начиная от черных племен, пьющих из его тайного истока и постепенно белеющих вдоль его течения, до франков, толпящихся у его устья, и вспоминать о стольких царствах, уже отживших на его берегах, когда он один, истинный и неизменный владыка Египта, надеждою богатств, хранящихся в священных [221] водах его, тревожил сердца фараонов и Птолемеев, кесарей, халифов и султанов! Но впечатление, производимое Нилом, более нравственное, он не поражает взоров наружным величием и, подобный Египту, одним из прибрежных своих видов изображает все, постепенно сменяющиеся вверх по его течению.

Часто разделяемый островами, медленно катит он желтые воды в низменных берегах, не соответствуя во время маловодия шириною своею громкому имени. Иногда над голыми брегами возвышаются малые пальмовые рощи, осеняя там и здесь рассеянные селения, убого выстроенные из земли и камня на крутых насыпях, в защиту от наводнений. Изредка отражаются в водах Нила высокие минареты прибрежных городков, или в частых изгибах подтекает он к какому-нибудь сантону, часовне, воздвигнутой над гробам святых мусульманских, которых бесчисленное множество в Египте привлекает к себе усердных арабов. Но мало жизни является по сторонам: то несколько поселян на малых ослах спешат в соседнее селение, то жены их с корзинами на головах, в длинных синих покрывалах, как тени, скользят вдоль гладких берегов. Кое-где близ деревень черные буйволы спускаются к водам, или белый ибис, иероглифическая птица Египта, одиноко сидит на пустынном острове, или белые паруса мелькают на дальней поверхности волн, и в одном из заливов чернеют голые мачты отдыхающих судов. Картина безмолвная, которой тишина от времени до времени нарушается монотонным криком тянущих бичеву арабов и скрипом колес, вращаемых в прибрежных колодцах, или унылым напевом муэдзинов с высоты бегущих назад минаретов. Но когда в июне начинают постепенно подыматься воды Нила, достигающие в августе всей полноты своей и упадающие только в октябре, тогда весь Египет обращается в одну обширную реку, грозно текущую на Ливийской пустыне и усеянную селами и городами, подобно нежной матери, которая приняла на лоно всех своих детей.

Сильный противный ветер не позволил нам идти в первый день далее городка Фуа, лежащего в дельте; в его заливе провели мы ночь, оглашаемую песнями рамадана, и только на рассвете проплыли мимо Рахманиэ, другого городка на противоположном берегу. Вспомнив о рамадане, нельзя не отдать справедливости [222] мусульманам в строгости, с какою соблюдают они сей единственный пост их; он продолжается месяц, в течение коего днем никто не смеет ни есть, ни пить; незначительный для богатых, пирующих ночью, он тягостен для бедных, которые принуждены работать весь день. Тому примером служили восемь арабов нашей барки. Я не постигал, как могли они так жестоко отказывать себе в пище, попеременно тянув почти целый день бичеву, потому что во все время плавания мы имели ветер противный, исключая, когда при крутом повороте реки на миг делался он нам благоприятным. Только по закате солнца и вечерней молитве арабы готовили себе бобы на малом очаге, складенном из земли на дне барки, и принимали ту же пищу перед солнечным восходом; в этом заключалось все их скудное пропитание.

Рейс был столь же неопытен, как и его товарищи, и, беспечно закрепив паруса, плыл на волю пророка, когда же внезапный поворот требовал перемены парусов, все бросались к мачтам, шумели, кричали, и всегда оканчивалось тем же: неправильное направление бросало нас на мель, с которой бессильные арабы по три часа не могли сдвинуть барки, помогая друг другу только тщетными криками: «Эй, валах! эль-иззе!» — повторяя их хором вслед за рейсом. Так плыли мы шесть скучных дней. Сколь легко и весело спускаться по Нилу, сей общей и единственной дороге Египта, по которой текут все его богатства, столь равно тягостно и несносно подыматься вверх по реке, подвигаясь с противным ветром не более как по 40 или 50 верст в день, на пространстве 300 верст от Розетты до Каира. Один только Мегемет-Али быстро стремится вверх по Нилу, ибо во время его плавания конные арабы скачут по сторонам, выгоняя из прибрежных селений всех жителей к реке, которые бегом тянут бичеву паши, сменяясь от деревни до деревни.

Уже миновали мы селение дельты Са-эль-Хагар, близ коего в малом от реки расстоянии, видны обширные следы развалин, остатки знаменитого в древности Саиса, куда стекались учиться мудрости греки и отколе вышел с колонией афинский Кекропс; мы протекли также селение Терранею, к которому близко подходит пустыня Ливийская, заключающая в недрах своих богатые озера селитры близ монастыря Коптского во имя великого Макария Александрийского (там была некогда [223] его знаменитая Нитрийская обитель вместе с другими дикими приютами первых отшельников христианства), и мы были только за день пути от Каира, когда наша канджа стала на мель в последний раз. Никакие усилия не могли ее сдвинуть посреди Нила, когда в виду нашем другие барки проходили тесным рукавом реки вдоль самого берега; главное искусство рейсов состоит в знании отмелей, а наш кормчий, пользуясь крутым изгибом реки, заблаговременно нас оставил, обещая далее опять настигнуть, чтобы между тем зайти в соседнее селение для свидания с женою, ибо жилища рейсов бывают рассеяны по деревням вдоль Нила. Беспечные арабы, пошумев немного, все прыгнули в воду; я думал для того, чтобы руками сдвинуть канджу, но они разошлись в прибрежные деревни, очень равнодушные к участи путешественников и не принадлежащей им барки. Оставшись одни посреди Нила, мы подняли белый флаг, и, к счастью, заметил нас плывший мимо знакомец г. Россетти, который, послав за нами лодку, принял на свою канджу и довез до Каира.

На рассвете последнего дня показались пирамиды, как два синие холма на горизонте степей. Сильно потряс душу вид сих дивных могил, древней славы Египта, наполняющих его и вселенную громким своим именем и, как неодолимый магнит, привлекающих столько любопытных. И мною овладело живое нетерпение приблизиться к их громадам, когда после разделения двух ветвей Нила, идущих в Розетту и Дамиетту, открылась мне новая великолепная картина — Каир.

Каир

Первый начинает проясняться вдали вышгород столицы, иссеченный в полугоре под каменистою вершиною Мокатама. Скоро открывается по левую сторону Шубра великолепный сад паши, длинною аллеею из смоковниц соединенный с Каиром, и Булак, его предместье и пристань, оживленный тысячами барок, теснящихся в рукаве реки между гаванью и островом сего. И вместе с своими пригородами величественно развивается от Нила до подошвы гор необъятная столица халифов во всем своем восточном великолепии, издали как обширный лес минаретов, воздвигнутых во славу [223] Аллаха и пророка и в изумление его сынам. Но и сердцу русскому отраден очаровательный вид сей, напоминающий ему златоверхую Москву, числом колоколен едва ли не затмевающую легкие минареты Каира, хотя она уступает ему красою картины, освященной здесь Нилом и пирамидами, сим вечным гербом Египта, знаменующим все его виды, как родовой щит рыцарей, прибитый к остаткам их обрушенных замков.

Мы вышли на берег в Булаке, где учреждены таможня паши и все лучшие его фабрики, и поехали в Каир по прямой, широкой дороге, проложенной французами, которая уже начинает портиться. Высокий каменный мост выстроен на западном канале Могреби, соединяющемся с другими, проведенными из Нила по Каиру. Сквозь первый ряд строений мы вступили на обширную зеленую площадь Узбеки, которою с сей стороны величественно начинается город. Обнесенная лучшими зданиями, наиболее домами шейхов и богатых коптов, с рассеянными промеж них пальмами и минаретами, она пространством превосходит знаменитейшие площади столиц европейских и получила свое название от соседней мечети Узбеки, основанной славным сего имени полководцем султана мамелукского Каитбея в память его побед над султаном Баязидом II; наводнение Нила ежегодно ее потопляет, и она оживляется тогда лодками франков, которых квартал с нею граничит. Там остановился я в доме г. Россетти.

Каир с первого взгляда является истинною столицею Востока во всем очаровании столь громкого имени, тогда как Царьград, смесь Азии и Европы, везде носит на себе отпечаток несовершенного списка. Видя в нем остатки древности, встречая груды развалин даже новейших, мы вздыхаем о прежней столице Константинов и не можем простить туркам ни одного их шага в Европе; напротив того, Каир создан и прославлен халифами; мало в нем древностей, и те египетские, чуждые и отдаленные. Мечети его в чистом вкусе арабов Халифата или мавров испанских, покровителей искусств, и с духом свободным можно любоваться ими без горькой мысли, что они похищены у христиан; их легкие минареты, все в арабесках, родились под ясным небом Востока, а не враждебные пришельцы, подобно царьградским. Если слишком высоки дома, если тесны улицы и базары — то по крайней мере мрак и теснота [225] служат защитою от палящего полуденного солнца, которого мы чужды в Европе. Все свое и потому прекрасно. И нельзя не плениться сею живою картиною Востока, иногда неприятною в частях, но всегда привлекательною в целом, ибо с юных лет воображение устремляет нас в сей чудный край, как бы на родину солнца, где все должно сиять особенным блеском, где мы привыкли черпать поэзию в речах людей, в их первобытных, неизменных нравах, в самой их дикости, которая нам, избежавшим оной, уже кажется новостью и предметом занимательности, подобно тому как младенцы бывают любимою забавою старцев. Для любителей Востока, напитанных его волшебными сказками, неоцененное сокровище Каир, в нем нет примеси европейской, каждая черта напоминает край и век халифов, ибо ничего не изменилось наружно.

Как и в прежние времена, сидят всякого рода ремесленники по обеим сторонам тесных базаров, каждый в своей открытой лавке, от зари и до зари занятый работою, не обращая внимания на мимо текущую толпу, до такой степени многолюдную, что в иных местах невозможно пробиться, ибо 300 000 жителей волнуются по узким торжищам Каира. На углах площадей или в преддверии мечетей сидят женщины, торгующие плодами; на лице их черная сетка с двумя только широкими отверстиями для глаз, безобразно спускается в виде длинного кошелька на грудь. Другие идут с водоносами на голове и на плечах, живописно украшенные синим покрывалом, которое, сбегая волнами с их головы, обвивает легкий стан почти до ног и дает им вид дев Мадиама, изображенных рукою художников: нельзя не любоваться сим картинным покрывалом (скрывающим по большей части не красоту, а безобразие и отвратительную нечистоту), равно как и ловкостью, с какою женщины сии носят тяжкие кувшины, одною рукою придерживая их на голове, другою неся на плечах голого младенца.

Богатые эмиры, племени Магомета, сидят в лучших одеждах в преддверии домов своих, обращая каждый день свой и целую жизнь в тщетный дым, клубящийся из их роскошных трубок. Они смотрят, как смуглый всадник Мегемета-Али в разноцветной яркой одежде промчится мимо на борзом коне или как медленно и важно проедет на богато убранном лошаке один из [226] шейхов столицы с лоснящимся негром впереди его или со стройным абиссинцем, отличающимся правильными чертами, но не столь ценным, ибо чернота выходит на его лице пятнами. Они не пропустят шейха без мирного привета «Салам» и подадут всегда... кому-либо из бесчисленных слепых Каира, которые, следуя ощупью вдоль стен по частым изворотам улиц, дотронутся рукою до полы их одежды или, слыша знакомый голос, остановятся славить Аллаха и эмира. Но те же эмиры, увидя едущую на осле даму франкскую, окутанную с головы до ног в черное покрывало, не могут не пожалеть со вздохом о благости пророка, доселе терпящего неверных! Если же гордо и дико пройдет в пестрой чалме, с богатым оружием и в белом, красиво наброшенном плаще смуглый араб — и ему от них дружественный салам; он нужен в пустыне, это шейх одного из племен бедуинских. Когда же громкий глашатай из улицы в улицу возвещает какое-нибудь повеление паши, они жадно внимают вести, будущему источнику беседы.

Между тем целый караван лошаков тянется по улицам с товарами всех частей света, или медленный строй верблюдов, несущих воду Нила в бесчисленные бассейны мечетей и фонтанов, везде заслоняет дорогу, беспрестанно останавливаемый жаждущими напиться свежей и священной воды Нила из наполненных ею мехов, или дети арабские, извозчики Каира, ловят на дороге прохожих, ставя поперек улицы красивых и сильных ослов, с хорошими седлами, и на смех предлагают их ругающимся грекам и армянам, которые лучше обойдут весь город пешком, чем истратят на них деньги, или важным и толстым коптам, сим древним сынам Египта, которые отличаются всегда темною одеждою, тучностью и здоровым видом и занимают по большей части места писцов у вельмож арабских в краю, где властвовали их предки.

Настал полдень; он возвещен с высокого минарета Мечети Гассана, и со всех четырехсот мечетей Каира раздаются томные и унылые крики муэдзинов, славящих единство Аллаха и созывающих к молитве. Сей дикий, но величественный хор... наполняет глубину улиц, обращая весь Каир в один молитвенный храм; все оставляют работы: одни стремятся в мечети, другие, подстилая ковры, обращаются лицом к Мекке и, сидя на коленах, творят поклоны — картина безмолвная и [227] величественная, достойная существа, к которому в сию минуту обращены все молитвы, и внушающая невольное благоговение страннику благочестивым обрядом веры, хотя чуждой, не просвещенной благодатию, но вместе с ним признающей творца единого!

Но зрелище Каира, несколько томное и грустное во дни поста, оживляется в веселые ночи рамадана, которых жадно ожидает тощий народ, изнуренный лишениями долгого дня. Та же толпа на улицах, но все в радостном движении, и разноцветные лица и одежды ярко выходят из мрака внезапным блеском факелов, несомых пред шейхами, и снова погружаются в густой дым, облаком от них бегущий. Пред входами живописно освещенных лампами мечетей слепые рапсоды монотонно поют стихи из Корана или длинные поэмы в честь пророка и его сподвижников. На площадях в кругу шумного народа пляшут знаменитые альмы без покрывал, в шитых золотом платьях, забавляя страстных к сим пляскам арабов наглыми движениями, составляющими их главную цену. Все съестные базары освещены и открыты; бесчисленные кофейни светятся в темноте улиц, и внутри их видны телодвижения лучших рассказчиков, которые занимают важных мусульман, странно им противоположных своим бесстрастием и неподвижностью. Везде шум и жизнь, и беспрестанный перелив света и мрака, перебегающий по улицам вслед за движением бесчисленных факелов, придает новое очарование сей картине, как будто силою волшебства на миг вызываемой из глубины ночи и вновь исчезающей. Все сие зрелище кажется роскошно олицетворенным отрывком из «Тысячи одной ночи», для чьих приключений часто служил поприщем Каир. Но когда все в нем достигает до высшей степени буйного веселья, тот же мощный, но более величественный хор раздается в высоте над мраком Каира, скликая к пятой и последней молитве, погребальными звуками чуждый жизни столицы и как бы возвращая ночь ее назначению.

Таким дивным зрелищем поразил меня Каир, когда на другой вечер после моего приезда я отправился по приглашению паши в вышгород с факелами и с двумя ясакчи, которые еще не перестали носить в Египте имени янычар. Во вратах крепости эль-Азаб встретил я малолетнего внука Мегемета-Али, Аббаса-пашу, едущего на молитву в Мечеть Гассана, при свете [228] многочисленных огней, озарявших пышную свиту и богато убранных лошадей. Они мелькнули и исчезли, и дикие башни вышгорода снова погрузились в густой мрак, который уже не прерывался до самого дворца. Множество коней и лошаков, коих владельцы сидели на совещании в государственном диване, наполняли двор, и их черные саисы вместе с стражами паши толпились у крыльца. Я взошел в верхние залы; там, пред приемного Мегемета-Али, придворные его сидели на коленах на разостланных по всему полу циновках и творили последнюю молитву рамадана, молясь вместе и о благоденствии паши, который по своему сану избавлен от общей мольбы и спокойно сидел в углу обширной залы, куда ввели меня по окончании духовного обряда.

От развалин Мемфиса мы начали возвращаться к северу через многие села и пальмовые рощи, насаженные правильными рядами по воле Мегемета-Али, который обложил жителей за каждую пальму двумя левами подати. Сии искусственные рощи приносят большую пользу Египту, защищая его от убийственного ветра, хамсин, веющего до наводнения в течение мая и июня, от которого почти задыхаются жители. Но с тех пор как размножились пальмы, воздух Египта освежился и облегчилось несколько душное веяние ветра пустынь нубийских. Слишком за три часа вверх от Мемфиса и близ оставленного монастыря коптов мы спустились к Нилу и, снова переплыв его на барках, вступили на противоположном берегу в стан Мегемета-Али.

После мертвой тишины левого берега Нила, наполненного только великими воспоминаниями развалин, странен внезапный переход в шумный стан сей, где дикими толпами теснятся вокруг рассеянных вдоль реки шатров войска паши, ни в какое время года не изменяя кочующей жизни своей. Здесь с первого шага пропадает очарование древнего Египта и его новые обладатели являются в своем истинном виде. Черные, смуглые и белые лица солдат пестреют вместе с их разнообразными одеждами. Совершенный беспорядок царствует в сем обширном полчище, которое только в строю заслуживает название регулярного. Франки, посвятившие себя его образованию, должны влачить горькую жизнь в сем невежественном кругу, не пользуясь уважением подчиненных, ни самого паши, который пренебрегает ими как наемниками, назначив большую плату, не всегда исправно выдаваемую; в течение знойного лета один только намет защищает их от горящего неба Египта. По ловкой осанке легко можно отличить их от сей грубой толпы; но их немного мелькает на пространстве всего лагеря, который тянется до старого Каира.

Текст воспроизведен по изданию: Африка глазами наших соотечественников. М. Наука. 1974

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.