ЛОВЕРНО ГЮБЕРТ

ОБ АРМИИ МЕГМЕДА-АЛИ, ПАШИ ЕГИПЕТСКОГО, ОБРАЗОВАННОЙ ЕВРОПЕЙСКИМИ ОФИЦЕРАМИ C БИОГРАФИЧЕСКИМИ ИЗВЕСТИЯМИ О НАЧАЛЬНИКАХ ОНОЙ

(См. “Сын Отечества” изд. 1826 г., №11, стр. 311-322)

(Со времени напечатания начала статьи сей, г. Ловернь издал Воспоминания о Греции, или Исторические и биографические Записки о Ибрагиме, его войск, Хуршиде, Севе, Мари и проч. Мы извлекли из сей книги некоторые подробности, и присоединили их с тем, которые прежде доставил нам сам сочинитель. – прим. Пр. Фр. Изд.)

(Продолжение)

По тому, что я до сих пор говорил о политике Паши Египетского, можно судить о сем человеке, коего достоинства некоторые путешественники чрезвычайно преувеличили, представив его в глазах Европы новым законодателем; другом наук и людей, которому небо предопределило возродить просвещение в тех самых местах, где оно прияло свое начало. Храбрость в сражениях есть единственная его добродетель. [75]

Невозможно выразить степени нищеты, в которой народ живет в стране сей. Впрочем это не удивит тех, кому известно, что корабли всех наций приезжают в Египет только за тем, чтобы класть огромные суммы в сундуки Мегмеда и получать произведения тамошней почвы, принадлежащие одному ему. Исключая дома нескольких турецких и европейских купцов, везде видны только нищета и бедность. Кажется, теперь вижу я многочисленные хижины, развалившиеся и нечистые, находящиеся в крайних частях Александрии, где томятся и умирают несчастные арабы. Иностранец, пораженный сей ужасной бедностью, с трудом превозмогает опасение заразы, и с горестью полагает приношение свое за десять шагов от обители несчастья. В Египте всякий, кто не имеет какой-нибудь промышленности, которую бы Паша мог употребить в свою пользу, осужден на состояние пария. Бесчисленные сокровища, собираемые Мегмедом посредством торговли, подают ему возможность содержать войско, строить укрепления, окружать себя учеными людьми, которые согласятся служить ему и обратить Египет в колыбель раздающегося просвещения. Все его [76] подданные могут располагать трудами рук своих только до тех пор, когда произведения их достигнут некоторого совершенства; они могут делать опыты, садить, заводить фабрики и проч.; но когда польза трудов их сделается очевидной, они должны уведомить об этом Пашу, который покупает товары их по цене, им самим назначенной. Жена раи, соткав себе платье, обязана продать его Мегмеду, и потом, если хочет, может купить в его магазинах, по цене произвольной, ткань, ее руками произведенную.

Сын его Ибрагим, генералиссимус армий, ростом мал, физиономию имеет веселую, без малейшего признака жестокости; он ласков, предупредителен и ни сколько не имеет надменной важности ревностного мусульманина. Он очень любит европейское обхождение, и так хорошо ему подражает, что кажется, тщательно его изучает. Он также мало сведущ, как и отец его, и всегда был отдаляем от занятия науками несчастной наклонностью к женщинам. Смертоубийства, запятнавшие первые годы его возмужалости, должно приписать именно ревности и желанию достать тех жен, которых добродетель от него удаляла. Ибрагим вспыльчив, [77] нетерпелив, любит, чтобы ему повиновались с быстротой молнии. Он показывает большую доверенность к европейцам, находящимся в турецкой службе, и клялся вести себя в Морее по советам, которых в праве ожидать от их опытности. Дух великодушия и примирения, ознаменовавший первые шаги его в Греции, быль следствием мнения его, что Эллины, утомленные бесплодным сопротивлением, поверят обещаниям и предадутся милосердию турка, окруженного людьми, имеющими отвращение от смертоубийств и пожаров. От развратного поведения в молодости, Ибрагим получил нервическую болезнь, которой припадки, сопровождаемые конвульсиями и неистовыми криками, возбуждаются малейшей неприятностью. В этом состоянии готов он на ужаснейшие преступления, и проливает кровь человеческую с варварским наслаждением! Не трудно было предвидеть, каким образом человек с таким расположением будет вести себя в несчастной Морее, которую он опустошил огнем и мечем.

Хуршид-Бей, первый генерал Ибрагима, сын черкашенки; красота лица и всего тела соответствует его происхождению. [78]

В молодости играл он гнусную ролю при дворе Мегмеда; после был в числе его мамелюков и отличился в войне Меккской; он был там ранен в руку, и таким образом приобрел нрава на признательность своего государя. Приняв намерение образовать войско по образцу европейского, Мегмед не забыл юного своего любимца, и в доказательство доверенности своей, дал ему одно из важнейших в армии мест. Хуршид ни сколько не образован; он не имеет ни малейшего понятия ни о воинской дисциплине, ни об ученье солдат. Бекир-Ага, иначе г. Мари, корсиканец, бывший французский офицер и не захотевший отречься от своей религии, учит его корпус, и своими познаниями дает Хуршиду возможность оправдать доверенность Паши.

Сев, второй начальник арабской армии. Вот история его жизни, как он сам мне ее рассказывал. “Я”, — говорил он мне: “сын лионского мельника. Восьмнадцать лет увидел я, что отец мой едва может пропитать себя, почему я отправился из нашего города и записался во второй полк морской артиллерии в Тулоне. Я выбрал корпус сей, совсем не знавши его, и после раскаялся в своей [79] опрометчивости. Производство в нем было очень туго; я долго бы оставался солдатом; товарищи мои, прослуживши восемнадцать лет, только что капитаны. Меня сделали фурьером, но я в добрый час пустился в путь и убежал в Италию; там прибегнул я к покровительству одного генерала, который знал наше семейство; он принял меня в службу, и заставил уничтожить приговор, которым осудили меня за побег. Меня постепенно, повышали, и во время падения Наполеона, я был эскадронным командиром и имел несколько орденов. Тогда меня отставили и дали мне половинное жалованье; я приехал в Париж просить места. Привыкши в последнее время к изобилию, я наделал долгов, чтобы вести мою обыкновенную жизнь, и чтобы содержать отца и мать. Они еще живы, и получая от меня две тысячи франков пенсиона, наслаждаются некоторым довольством.

В 1815 году, встретил я Бонапарта, когда он возвращался в Париж с Эльбы. Я тотчас вступил к нему в службу и, послан был в Тулон, поднять там новое знамя. Тут встретил я прежних своих товарищей, которые, удивляясь моему повышению, просиди моего [80] покровительства. Потом возвратился в Париж, произведен был в подполковники и сделан адъютантом маршала Груши. Я был свидетелем битвы Ватерлооской, падения человека необычайного и несчастных происшествий, ознаменовавших сию роковую эпоху наших летописей. В деле Нея на меня возложили важную ролю, но я не успел в своем намерении. Не ожидая более ничего от Франции и страшась уголовного суда, которого приговор угадать было не трудно, я уехал из столицы в Марсель, а оттуда отправился в Александрию.

По приезде в Египет, все мое богатство составляли поношенное черное платье, двадцать семь франков и надежда. Я изобразил бедность мою Г***, который сказал обо мне Паше; он призвал меня к себе и потребовал от меня доказательств чина, который имел я во Французской армии. “Я не имею в тебе нужды, —сказал мне Мегемед, —но ты несчастлив, и я должен обходиться с тобою, как с жертвой злополучия. Останься в Александрии, я удовлетворю всем твоим нуждам. Может быть, придет время, когда мне можно, будет поправить твое положение”. Лестные слова сии не сделали бы на меня никакого впечатления, если [81] бы их говорил человек придворный, но я заранее знал, что турки не щедры на обещания, и что они сохраняют принятые ими обязательства. На другой день после сего свидания, узнал я, что Паша назначил мне на содержание по двадцати сети пиастров в день, и я даже получил приказ его казначею выдашь мне деньги за месяц вперед. Я жил в Александрии в совершенном ничтожестве. Французский консул, человек превосходного характера и неистощимой доброты, всячески утешал меня. Я в этом имел большую нужду: оставив навсегда Францию, нельзя без горьких слез вспоминать о ней. Новый покровитель мой пользовался полной доверенностью Паши Египетского и, может быть, его покровительству обязан я тем, что был несколько раз допущен к Мегмеду, чтобы, изложить ему мои нужды и получить что-нибудь, что бы могло улучшить участь изгнанника. Но надобно было чем-нибудь заняться, и я просил Пашу, чтобы он употребил меня на службу. Он несколько времени не отвечал мне; наконец однажды прислал за мною и спросил меня, понимаю ли я что-нибудь в разработки каменного угля, который, как ему сказывали, находился в окрестностях Мекки. [82]

Я отвечал отрицательно, не открывая однако же совершенного моего невежества; он ударил мена по плечу я сказал, смеясь, что европейцы знают все, и что он не сомневается в моих дарованиях. Он предписал мне только иметь строгий надзор за работниками; потом прибавил, что я должен скрытно присматривать за одним Беем, которого он мне назвал, и которого сношения с Портой казались ему подозрительными. Я отправился, осыпанный его благодеяниями, и чрез несколько дней пути прибыл на место моего назначения. Добыча угля была вздор; негодные неаполитанцы представили Мегмеду важность такого сокровища в его государстве, и он сделал большие издержки, которые не принесли никакой пользы. Я уведомил Пашу об ошибке мнимых учены наших; он только посмеялся над этим, но снова приказал мне остаться для присмотра.

Тогда узнал я истинную причину беспокойств Паши: как непокорный подданный, он подвергся опале Султана и даже отстранил силой роковой шнурок, присланный для того, чтобы удавить его. Посреди своего могущества, он должен был страшиться тайных посланных из Константинополя, а те, которые жили в [83] Египте только по нужде, рады были услужить главе империи, надеясь от того больших выгод. Между тем, как я старался охранить Мегмеда от козней врагов его я узнал, что против меня самого сделан был ужасный заговор: меня собирались убить; я бесстрашно встретил опасности и пошел прямо к цели, вызвать коварного Бея на дуэль; угроза моя так испугала его, что он сам решился уехать из Египта, не надеясь уже исполнить своего намерения. Мегмед был этим очень доволен: он отозвал меня от моего места, и я несколько времени опять оставайся в бездействии. Восстание греков обратило на себя взоры всех государей. Паша Египетский, которого политические виды, совершено отличны от видов византийских турок, не разделял слепого негодования турецких министров, которые в бешенстве своем кричали о совершенном истреблении греков, не подумав о том, что таковое мщение будет не без опасности для тех, которые вздумают исполнить его. Между тем, как Порта истощала все свои способы, Мегмед ослаблял сношения свои с метрополией и безмолвно приготовлялся к защите; тогда решился он исполнить давнишнее намерение свое создать армию и [84] образовать ее по примеру той, которая, на глазах его, производила на Востоке столь великие дела.

Сначала образовал я батальон из арабов, вольно определявшихся; успех соответствовал моему ожиданию, и когда через два месяца после того, Мегмед вздумал посмотреть моих новобранцев, то был восхищен новым образом сражения и велел мне представить ему счет издержек, нужных для сформирования двух полков. Оружие и одежду тотчас потребовалм от марсельских поставщиков; то и другое скоро было доставлено, и Паша в первый раз в жизни увидел рабов своих, вооруженных для сохранения спокойствия их властелина. Но я был только учителем людей сих, а надобны были начальники, чтобы командовать ими и поддерживать рождающуюся дисциплину. Законы Востока не позволяют христианину повелевать мусульманами, и потому в тогдашнем моем состоянии, я никак не мог возвыситься. Паша Египетский откровенно мне в том признался, и предоставил на мой выбор, или отказаться от моей религии, и тогда он сделает меня Беем, или оставшись христианином, сохранить только титло первого учителя армии, титло [85] почетное, но которое не дало бы мне ни малейшей военной власти. Я потребовал времени на размышление и почти уже решился отказаться от всякой милости, как одна почтенная (?) особа потрясла твердость моего намерения “Франция вас отвергнула”, — сказала она мне: “вы не можете уже льститься надеждой туда возвратиться, а король Египетский вас принимает к себе; поверьте мне, новое отечество—страна плодоносная и покровитель— могущественный государь, лучше всего того, чего вы лишились”. Через несколько дней после того, Мегмед спросил меня, приготовил ли я ему ответ, и потом продолжал: “знаю, что тебя мучит перемена религии; если бы я мог избавить тебя от нее, то сделал бы то с охотой, но я не могу нарушить предписания, от которого, по словам Пророка (то есть Лжепророка Магомета), зависит существование нашей империи; и если бы мне случилось служить французскому королю, то я бы тотчас отрекся от Магомета и принял религию нового моего отечества (если бы в сем случае отречение от Магомета было чистосердечно, то перемена сия была бы весьма отлична от той, на которую по гнусным видам корысти и властолюбия согласился Сев.); случай доставил [86] тебе Египте новое отечество и друзей, долг и благодарность заставляют тебя принять наши обычаи (по сим мнимым долгом и благодарностью к магометанину нарушаются священнейшие обязанности сына христианской веры и отечества: пожертвование слишком тяжкое для совести, которого ни один честный и здравомыслящий человек извинить не может); сохрани в душе твоей свое собственно понятие о Боге, и завтра же объяви начальнику молитвы, что ты намерен сделаться мусульманином”. Паша улыбнулся и сказал мне на ухо: “Что касается до известной церемонии, то об ней будем знать только ты да я”. Эти слова мена убедили, и почитая все новое мое состояние пустым требованием приличия, я говорил и делал все, чего от меня хотели, для того, чтобы сделаться достойным милостей, соединенных с притворным моим отречением. Не подумайте, чтобы я перестал быть христианином; сердце всегда отвергало то, что говорили уста (напрасно старается Сев притворством извинить свое наружное вероотступление: он знал, что христианин должен везде и всегда исповедовать Христа Богом, исповедовать Его сердцем и устами, измена Богу есть преступнейшая из измен), и как я еще не лишился надежды со временем возвратиться во Францию, то желаю, [87] чтобы все мои соотечественники, которых встречу, знали истинные мои чувства, Я сделался новообращенным. Иманы начали открывать мне тайны новой веры, как вдруг получаю я повеление Паши не выходить из дома, потому, что я прогневал Его Светлость Ибрагима. Эта строгость меня взбесила; я почувствовал тягость новых уз моих, и начинал уже роптать, как Г*** убедительно советовал мне быть покойным и послушным, потому, что под видом наказания, Паша хочет испытать мою покорность; я предался судьбе своей, и остался под арестом. Три дня протекли таким образом; на четвертый, Мегмед прислал за мною янычара. Я явился к нему, не зная, что говорить, потому, что не знал, за что был наказан, но он вывел меня из затруднения, сказав, что повиновение мое уверило его в привязанности моей к нему; он спросил, чем хочу я быть в его армии, и я хотел предоставить это его выбору, как вдруг офицеры двора его набросили мне на плеча богатый костюм Бея (При другом случае Солиман показывал г. Ловерну богатую одежду египетского Бея, подаренную ему Пашой в день пожалования. Он должен был надеть ее, чтобы идти на приступ Наварина. Бенис, род сюртука или мантии, сделан был из красного сукна и вышит золотом с богатыми рубиновыми и золотыми застежками. Сальта или куртка, украшена двумя изображениями луны, пришитыми на передней части плеча и составленными из брильянтов, расположенных полукругом. Средний камень стоит 8.000 франков. Вообще все платье стоило Паше более 100.000 пиастров. – прим. Пр. Фр. Изд.), и [88] Мегмед в восторге провозгласил меня, в присутствия всех своих генералов, солиманом, египетским Беем. С сего времени принял я турецкие обыкновения: с лицемерством присутствую при церемониях в мечети, вино пью только с друзьями, и в Каире завел гарем в котором у меня три мены, и от двух из них есть уже дети (это последнее признание доказывает уже, что Сев сделался настоящим магометанином, и что лицемерны изъяснения отступника, который покушается обмануть своих соотечественников словами)”.

Солиман человек не без образования, но тон и приемы его часто солдатские; он любит говорить о себе и о том, что сделал в старых французских армиях. Он всегда помышляет о прежнем своем отечестве. Ростом он выше обыкновенного, формы имеет атлетические, [89] лицо его широко и красно, голубые глаза живы и проницательны; он ходит с большими усами, которые беспрерывно поправляет. Он ничего не ожидает от восстания греков, и твердо уверен, что их легко покорить. Таким образом рассуждал он в 1825 году. Теперь он, конечно, говорит не то уже. Впрочем он с большим уважением отзывается о их деле; если бы благодарность не привязала его к Паше Египетскому прежде, нежели он вздумал покорить Грецию, то Солиман никогда не сражался бы против восточных христиан; по крайней мере так говорил он мне. И теперь, кажется, вижу, как он. однажды, засучив рукав и сильно ударив рукою по столу, сказал мне: “я бы отдал вшу руку, чтоб только Греция восторжествовала... но невозможно... Арабы тут”.

Я спрашивал Солимана, кто таков этот армянин, которого зовут Абро, и который пользуется полной доверенностью Паши.— “Этот человек”, —сказал он мне: —“негодяй, который своею хитростью и сметливостью в торговых предприятиях некогда обратил на себя внимание Мегмеда; он взял его к себе в секретари; и как с тех пор могущество господина его [90] беспрерывно возрастало, то и он сделался несравненно сильнее, чем был прежде. Он, если вы хотите, управитель огромного поместья. Он жаден, себялюбив и низок. Ему не нравится присутствие европейцев, служащих Мегмеду; однако ж он льстит мне для того, чтобы я хвалил его Паше, у которого он боится впасть в подозрение. Он и не воображает, что я знаю привязанность его к англичанам, и думаю, что он подкуплен. Всякой раз, как мы старались у Паши улучшить состояние французской торговли в Египте, он всегда расстраивал наши планы и удерживал перевес на стороне всегдашних наших соперников. Он говорит, однако же, что любит Францию и особенно французов, которые в Греции утверждают могущество Мегмеда; мы теперь его приятели только потому, что он надеется разделить с нами выгоды, которые мы получили в Морее. Временные пособия, которые теперь Египет получает из Франции, суть непрочное основание, на котором утверждается наша торговля”.

Последние слова Солимана напомнили мне то, что я видел в Александрии. Тридцать или сорок французских судов стояли уже месяца по два в порту, ожидая [91] груза хлопчатой бумаги, а корабли английские, прибывшие накануне, тотчас получали от благосклонности г. Арбо то, чего соотечественники наши давно уже с нетерпением требовали. Сбор хлопчатой бумаги может быть иногда и нехорошим, но англичанам ее всегда достанет. Впрочем, сам Паша Египетский старается сохранить дружбу Англии, надеясь на заступление ее, в случае войны с Портой.

Текст воспроизведен по изданию: Об армии Магмед-Али, Паши Египетского, образованной европейскими офицерами. // Сын отечества, Часть 107. № 13. 1826