НЕВОЛЬНИЦА КРЫМ-ГИРЕЯ

I

В конце 1888 года, я случайно познакомился в Одессе с ветераном войн 1821-1828, 1854, и 1877 гг. отставным полковником Х-ри. Грек по происхождению и великий патриот — он в продолжение полустолетия лелеял одну только мечту: увидеть крест на св. Софии в Царь-граде. Х-ри было уже 86 лет, когда я впервые встретил его. Это был ¹ человек добрейшей души, раздававший весь свой пенсион беднякам. Не смотря на то, что все тело его было покрыто ранами, полученными в разных сражениях, не смотря на постоянные страдания от них, он был бодр и сохранил свежую память. Рассказы его о походах и войнах за независимость Греции в 1821 году, с Дибичем за Балканами, в 1828-1829 г., о службе в Балаклавском греческом легионе в Крыму и о последней войне, были в высшей степени интересны. Посещая часто Х-ри, я интересовался не только его рассказами из военной жизни, но расспрашивал и о заселении Одессы, так как он, по словам его, прибыл сюда в 1813 году, когда в Одессе только-что прекратилась чума и был снят карантин.

— Мне было десять лет, когда я впервые ступил на одесскую почву, — говорил Х-ри, — но я помню хорошо зарождавшийся городишко, помню нынешний бульвар, представлявший тогда груды мусора, помню, что на месте теперешнего Палерояля обучались [321] войска, помню краснощекого, кудрявого дюка де-Ришелье; помню, как он целый день метался то в гавань, то на постройки, то в канцелярию.

— А Пушкина вы помните? — спросил я.

— Нет, меня в то время не было в Одессе, я был в Афинах, но стихи его читал; стихи хороши, но неправдивы.

— Да ведь стихи фантазия поэта; это ведь не история.

— Да, но все же странно читать, что в «Бахчисарайском фонтане» он назвал невольницу Гирея княжною Марией Потоцкой, тогда как это была настоящая гречанка Динора Хионис, первая красавица не только в Салониках, но и во всем Царь-граде.

— Откуда же вы это знаете?

— Как откуда! Динора, названная ханом Диларою, была даже мне сродни. Она была падчерицей брата моего родного деда. На досуге я набросал на бумаге вкратце эту историю; только я писал по-гречески и для себя, не как писатель. Хотите, я подарю вам эту рукопись?

— Сделайте одолжение. В Одессе есть много греков, которые сделают мне перевод ваших заметок.

Старик вынул из ящика несколько исписанных листов и подал их мне, прибавив:

— Умру — по крайней мере память обо мне останется.

По получении мною от переводчика рукописи, я нашел в ней много достойного, по моему мнению, печати. Нужно было только побывать на месте в Бахчисарае и собрать некоторые данные о последних ханах Крыма.

Мне удалось сделать это в прошлом году; я осмотрел Бахчисарай и все его достопримечательности, собрал и пополнил имевшийся у меня материал историческими данными, и составил из него настоящую статейку.

II.

Это было в 1764 году. Брат родного дяди Х-ри, Диомид, женился в Салониках на красивой гречанке, вдове Хионис. Первый муж ее, Хионис, был откупщиком скота в Крыму, в Кафском каймаканстве. После смерти мужа, Мария Хионис прибыла к родным в Салоники, где и поселилась. У нее была дочь лет четырнадцати. Хотя по летам у нас в России подобный возраст считается детским, но в Греции и Турции в эти годы женщины иногда достигают полной зрелости. Динора, дочь Марии Хионис, была в полном смысле красавица, знала русский и татарский языки, прекрасно пела, играла на арфе и вышивала золотом. Высокого роста, превосходно сложенная, с черными, [322] длинными волосами, маленьким ротиком и полными губками, с страстными выразительными глазами — она обращала на себя внимание самых скромных мужчин.

Не мудрено, что отчим ее засматривался на нее; не мудрено, что мать ее, чуть не молившаяся на дочь, вдруг страшно возненавидела ее. Могла бы в конце-концов случиться потрясающая семейная драма, но, к счастью, родной дядя Диноры, живший к Кафе, узнав о печальном положении племянницы, вызвал ее к себе в Крым.

В гавани грузилось судно для отправки в Запорожье маслин, изюму, оливы, вина и других предметов потребления. Товар сопровождали купец Еремей Пиросяников, из крепости св. Дмитрия, с полтавским купцом Михаилом Кованько. Судно должно было идти в Азовское море, но с остановкою в Кафе. Вот этим случаем и воспользовалась мать Диноры, чтобы отправить дочь свою на родину. В несколько дней Динору снарядили в дорогу. Мать ни за что не позволила отчиму сопровождать ее. Купцы Пиросяников и Кованько были люди солидные, степенные и пожилые, и потому не представлялось ни какой опасности отправить с ними девочку. Без сожаления, но и без радости, она простилась с матерью и отчимом и пустилась в дальний путь.

До Черного моря, т.е. до выхода из проливов — погода стояла благоприятная, но как только судно вошло в Черное море — поднялась страшная буря. Судно потеряло мачты и паруса и, не слушая руля, гонимое восточным ветром, после неимоверных усилий, прибыло в Очаков.

Пиросяников и Кованько находились в весьма затруднительном положении: выйти в море в бурную погоду, с полуразбитым судном — было немыслимо, на исправление аварии требовалось не менее месяца, а между тем товары на судне могли испортиться. Кроме того, являлся вопрос, каким путем переслать в Кафу девочку Динору. Рано утром прибыл на судно очаковский паша Сеид-Магмет. Пиросяников и Кованько, предъявив паше свои документы, начали просить его о пропуске товаров их в Запорожье. Паша не только не дал согласия, но заявил, что конфискует все товары — если судно в течение семи дней не отправится в Козловскую таможню (ныне Евпаторию). Зайдя в каюту и увидя Динору, — паша был поражен ее красотою. На вопрос, кто эта девушка, — Кованько объяснил паше все подробности, причем высказал те затруднения, которые представляются, при настоящем положении дела, относительно исполнения просьбы матери Диноры.

Паша тотчас же смекнул, что может получить немало золота и почестей, если доставит Динору крымскому хану Крым-Гирею. [323]

— Я отправляю свою ханым к брату ее, таманскому каймакану Хадже-Казы-Аге, — сказал паша, обращаясь к Кованько, — если хочешь, то девочку доставят в Кефу (Кафу) благополучно. Завтра идет туда большое судно.

Переговорив между собою, Пиросяников и Кованько изъявили согласие. Динора не протестовала; ей хотелось как можно скорее добраться до места. Между тем, Пиросяников и Кованько послали наречного в Запорожье с жалобой на очаковского пашу за непропуск товаров. Через несколько дней от кошевого атамана была получена на имя очаковского паши бумага, в которой ходатайствовалось о пропуске товаров купцов Пиросяникова и Кованько. На это ходатайство паша дал следующий ответ: ²

«Искренному, почтенному и приятному соседу, приятелю нашему Запорожскому Кошевому, (которого конец да будет благ). Приятельское об явление ваше, посланное с нарочным человеком о пропуске товаров купцов из Запорожья, мы получили и уведомляем вас, что мы в сем деле сами ничего сделать не можем, а все зависит от храброго и милостивого хана нашего, высокостепенного Гирея, что так как в Очакове таможни не существует, то товары должны показаны быть или в Козлове, или в Кефе — где имеются таможни». Подписано: «Сеид-Магмет, обер-комендант или хранитель города Очакова».

Получив этот ответ, кошевой сейчас же отправил жалобы киевскому генерал-губернатору, генерал-аншефу Глебову, и русскому резиденту в Царь-граде, Александру Михайловичу Обрескову, и крымскому хану.

Письмо к хану написано таким крючковатым почерком, что с трудом можно понять содержание его. Подписано оно следующим образом: «Вашей светлости, в соседстве дружелюбнейшего приятеля нашего, доброжелательный сосед атаман кошевой Григорий Федоров». Ответ хана на пергаменте занимает три листа в переводе. В ответе изложены правила относительно прибытия судов «с Черного, Белого и иных морей» к крымским портам.

«В виду того, — пишет хан, — что суда выгружаются помимо таможенных пунктов — ханская казна от этого много теряет. На этот раз сделано снисхождение, чтобы досмотрщик Козловской таможни взял установленную пошлину с прибывшего к Очакову судна и выпустил товары». Подлинник на пергаменте подписан: ³ — «Хан Крым-Гирей, сын хана Давлет-Гирея». Кроме того, приложена печать с словами: — «Хан Крым-Гирей, сын Давлет-Гирея — хана». [324]

III.

Очаковский паша Сеид-Магмет немедленно отправился сам в Бахчисарай с Динорой, взяв с собою для услуг последней старую свою служанку. Хан Гирей страшно тосковал в этом году: шайтан едва не слопал луны (затмение), недавно умерла его любимая жена. Все ему наскучило, все надоело. По прибытии в Бахчисарай, Сеид-Магмет поспешил представить хану Динору, которая совершенно не знала, где она и куда попала. Крым-Гирей, взглянув на Динору, как опытный знаток женской красоты — понял, что пред ним стоить «драгоценная жемчужина».

Мрачное лицо его просияло, и он, обратясь с улыбкой к очаковскому паше, спросил, где он достал такую райскую гурию.

Сеид-Магмет объяснил, что она уроженка Кафы, дочь умершего Хиониса, бывшего откупщика скота и теперь едет к дяде в Кафу.

— И заехала к нам погостить? Спасибо. Как тебя зовут, девочка?

— Динора, — отвечала смутившись последняя.

— Дилара — повторил хан, или не расслышав хорошо имени Динора, или же нашел, что Дилара благозвучнее Диноры. Еще раз бросив пытливый взгляд на Динору, хан сказал: «отдохни, тебя доставят в Кефу когда пожелаешь». При этом он ударил в ладони и знаком приказал Сеид-Магмету выйти в другую комнату. На зов хана явился главный евнух.

— Поди, пригласи сюда маленькую Джанет ⁴, — сказал хан евнуху.

Евнух вышел. Хан, обратясь к Диноре, спросил, знает ли она, где находится.

— У великого каймакана, — тихо проговорила Динора.

Хан улыбнулся.

— У великого и могущественного повелителя Крыма, у хана и царя Крым-Гирея, — сказал он, поглаживая бороду.

Динора побледнела.

— Не бойся девочка, я страшен для врагов, а не для таких как ты. Будь у меня здесь как дома, ты мне понравилась, и если в свою очередь окажешь мне хоть немного своего внимания, я сделаю тебя самой счастливой женщиной.

Вошла молоденькая Джанет, вся в ожерельях. Ей было не более десяти лет от роду.

— Вот устрой ее в цветной комнате, — сказал хан, указывая на Динору, — ухаживай за ней как бы за мною, и прикажи. [325]

Чтобы все ее желания исполнялись беспрекословно. — Сказав это, он круто повернулся и ушел.

Цветная комната называлась так потому, что вся была из разноцветных мраморов. Верхняя часть окон застеклена была разноцветными стеклами. Рядом с этой комнатой помещалась ванная, а рядом с ванной — диванная и затем комната хана, где он отдыхал после приема равных лиц в кабинете. Цветная комната предназначалась для первоначального осмотра красивых невольниц, так как хан имел возможность из диванной комнаты осматривать купающихся в ванной, а из ванной в цветной. Зная обычаи двора и ханскую прихоть, Динору прежде всего попросили выкупаться в ванне, и затем уже принесли ей роскошный обед. Конечно, во время ее купанья хан наблюдал из диванной, и, увидев во всем обаянии замечательную красавицу, воспылал к ней сильнейшей страстью.

Три дня хан не посещал Диноры. Он только восторгался, подсматривая за нею или из диванной, когда она купалась, или из ванной в спальню ее. Всем известно, что не только восточные деспоты не стесняются с невольницами, но даже и всякий мусульманин, купивший или взявший в плен женщину, считает ее своею вещью, своей принадлежностью. На этот раз хан Крым-Гирей просто-на-просто влюбился в Динору. Чувственные побуждения его замерли под давлением другого, более высокого, более человеческого чувства.

Хотя Пушкин в «Бахчисарайском фонтане» и говорит, что «воля хана — его единственный закон» и далее, что «его душа любви не просит», но на этот раз поэт ошибся. Душа и сердце хана запросили любви. Ему захотелось пережить эту высокую поэзию. Все помыслы его сосредоточивались на Диноре. Каплю, только одну каплю любви чистой и искренной, не в силу того, что он хан, не из боязни — нет, а по влечению, — вот чего желал Крым-Гирей.

Динора в свою очередь мучилась в неведении, когда ее отправят к дяде. На все ее вопросы, окружающие двусмысленно улыбались, отвечая: «Когда повелитель укажет».

Динора очень тосковала. И Кафа, и Салоники, расположены у берегов моря. Девочка привыкла к необозримому, величественному водному пространству, к его ласкающему шуму, переливам, вечному движению. Здесь же, из окон дворца, виден только сад, и узкие, угрюмые дворики с фонтанами. Все давит своей мрачностью и тишиной. Самый город и дворец лежат в глубокой и узкой долине, окаймленной высокими и крутыми горами желтоватого цвета. Ночью, при освещении луны, при однообразном журчании фонтанов, мрачные кипарисы, похожие на мертвецов, закутанных в саваны, наводят на впечатлительную душу [326] невыносимую тоску. Динора в три дня осмотрела весь сад, все фонтаны и все устроенные там затеи хана. В особенности часто просиживала она возле глубокого резервуара, питавшего все ханские фонтаны. По вечерам, когда ей не спалось, она отворяла окно в сад и не отходила от него иногда до света, иногда же она горячо молилась пред небольшим образом, который ей позволили держать у себя возле кровати, с зажженной лампадой.

На четвертый день, когда Динора вечером сидела возле окна, в комнату ее вошел хан. Не слышно ступая по мягкому ковру, он подошел к ней и положил ей руку на голову. Динора вздрогнула и вскочила с своего места.

— Не пугайся, девочка, неужели я такой страшный? — сказал он нежно.

— Когда меня отправят в Кафу?

— А тебе здесь худо, — спросил хан?

— Дома лучше, — отвечала она.

— Что же тебя ждет у дяди? Я собрал о нем сведения. Он человек не богатый, у него куча детей, притом он больной. Оставайся здесь, я для тебя ничего не пожалею...

— Отпустите меня, что я буду здесь делать, — взмолилась Динора.

— Полюби меня хотя немного, я осыплю тебя золотом и драгоценностями, ты будешь царицей души моей и царицей Крыма, я положу к, ногам твоим все сокровища мира. Как солнце озаряет и оживляет мир, так и ты оживишь меня. Я люблю тебя страстно. Пожалей меня, ты видишь, как за эти несколько дней, я изменился...

Динора стояла бледная, трепещущая, не зная, что сказать. Она когда-то слыхала о ханском гареме, о том что ханы берут себе в невольницы кого захотят, и что этой чести добиваются многие. Но, вспомнив, что она христианка, взглянув на страшное, изборожденное страстями лицо хана, она невольно отшатнулась от него с криком: «Нет, нет, я христианка!»

— Ты и будешь христианкой, никто тебе не станет в этом мешать. О! милая, будь моею, — говорил хан и при этом обнял Динору и сжал ее в своих объятиях.

— Возьмите мое тело, убейте меня, но я души своей не оскверню, — вскричала она, и без чувств опустилась на ковер.

Хан позвал прислужниц и, в отчаянии, ушел. Прислужницы подняли Динору, уложили ее в постель и привели в чувство.

Отпустив служанок, Динора, вся потрясенная, присела к растворенному окну. Прохладный воздух, напитанный запахом роз и жасминов, врывался в комнату, озаренную слабым светом лампады. Блестящие мраморы и причудливая мозаика едва виднелись в тусклом свете, А там за окном стройные [327] кипарисы и величественные чинары, осененные бледными лучами луны, как бы притаились, слушая унылое журчание фонтанов. Взволнованная ханскими словами, Динора не могла даже дать себе отчета в том, что она чувствовала. То ей представлялось величие повелительницы, то вдруг в ней пробуждалось религиозное чувство; то, наконец, перед ее глазами появлялось страшное, искаженное лицо хана, вызывавшее в ней отвращение и какой-то невольный ужас.

Многое передумала и перечувствовала Динора, сидя в своей комнате. Она сознавала, что у нее нет никаких средств и сил для борьбы с ханом.

Умереть — вот единственный исход. Кстати, хан распорядился, чтобы в ее комнату ни ступала ни одна мужская нога, чтобы в саду она могла гулять без чадры, и чтобы все, завидя ее, уходили и ни под каким видом не встречались бы с ней. Да, умереть самое лучшее. Броситься в бассейн и конец. Но вдруг, взглянув на образ, она вспомнила, что самоубийство страшное преступление, что душа самоубийцы будет блуждать всю вечность, не находя себе, там, в том мире, никакого приюта, и что по уставу христианской церкви она лишается погребения. Нет, это невозможно... Но что же в таком случае делать?!. Бежать! Но куда убежишь от хана и его стражи.

Долго еще сидела у окна, измученная своими горькими думами, Динора; наконец, сон начал одолевать ее — и она, помолившись Богу, крепко заснула.

В час или два ночи, Динора инстинктивно открыла глаза и в слабом отблеске света от мерцающей лампады ей показалась вдали какая-то тень. Первое впечатление ее было, что расстроенное воображение рисует ей еще не изгладившийся образ хана. Притаив дыхание, она вперила взор свой на стоявший вдали предмет. Каков же был ужас ее, когда она увидела медленно подвигавшегося к ней хана. Страшен был он ей днем, а теперь, ночью, без чалмы, с бритой головой, с конвульсивно подергивающимися губами, — он казался ей свирепым, голодным волком, бросающимся на добычу. Дрожа как в лихорадке, — хан неровною поступью подошел к алькову. Динора вскочила. Бледная, испуганная, она вся трепетала.

— Прости меня, царица души моей, прости меня, радость моего сердца, я не в силах был превозмочь себя, я у ног твоих; вот кинжал, убей меня, убей мне будет легче.

Динора молчала.

— Возьми все; что пожелаешь, возьми все мои богатства, возьми мою душу, проси чего хочешь и нет ничего в мире, чего бы я не мог дать тебе. [328]

— Лучше убей меня, повелитель, этим кинжалом и я буду счастлива.

— Не хочешь быть моею, не хочешь полюбить меня?!.

— Я в твоей власти — тело твое, а душа принадлежит Господу моему.

— Мне не нужно твоей души, мне нужна твоя ласка, ну хоть притворись, что любишь меня, поцелуй меня, — и хан прильнул пылающими устами к плечу Диноры.

Динора слабо вскрикнула и опустилась, как подкошенная трава.

Через полчаса хан возвращался в свои комнаты медленной походкой. На мертвенно-желтом лице его нельзя было прочесть ни радости, ни отчаяния. Точно призрак злого духа исчез он в полумраке.

IV.

Что сильнее: ненависть, ревность, или любовь? С ненавистью всегда можно совладать, как бы глубоко ни ненавидел человек человека; но, при известных условиях, примирение возможно. Ревность хотя и затемняет рассудок, хотя доводит иногда человека до исступления, все же иногда, и даже очень часто, ревнивца можно успокоить и образумить. Но чем успокоите вы влюбленного старика, влюбленного дикаря, для которого нет на земле закона, для которого личная его воля — единственный закон? О возрасте Крым-Гирея нет точных сведений; но из исторических данных видно, что в 1734 он был уже ханом, следовательно, в описываемый период времени ему было, во всяком случае, не менее пятидесяти лет. В такую пору жизни необузданная страсть низводит человека до степени дикого зверя. И действительно, Крым-Гирей превратился в зверя, рвавшего и метавшего все, что попадалось ему на глаза. В течение нескольких дней он казнил двух придворных слуг, убил одного евнуха и отрубил ухо первому своему капуджи-баши. Наконец, собрав своих лучших наездников он помчался через Тамань к берегам Кавказа, чтобы в крови заглушить бушевавшие в нем страсти.

А Динора? Она была окружена клевретами Гирея, старавшимися представить ей хана высшим существом, героем, полубогом. Ей постоянно рассказывали о его геройской удали, храбрости, богатстве и величии. Вызван был из Кафы и больной ее дядя, который со слезами умолял Динору полюбить Гирея. Отуманенная словами окружающих, бедная девочка не находила себе нигде покоя. Куда бы она ни взглянула, о чем бы не заговорила, везде на первом плане выдвигался хан. Раз, гуляя [329] по залам дворца, она увидела в одной из них на карнизах татарскую надпись: «Да наслаждается ежеминутно хан при милости Божией удовольствиями, да продлит Господь Бог дни его и счастье, Крым-Гирей хан, сын высокостепенного Давлет-Гирея, источник мира и безопасности, правитель мудрый, краса крымского престола, повелитель великого царства. Смотри: этот дворец, созданный высоким умом хана, оправдывающий хвалебную песнь. Это здание его радушием подобно солнечному сиянию осветило Бахчисарай. Это обитель гурий, это нитка морского жемчуга».

Через две недели, хан возвратился из похода. С возвышенной терасы дворца гаремные затворницы, укрытые чадрами, любовались гарцованием лихих наездников, проезжавших мимо ханского дворца. Динора также была здесь, с маленькой Джанет. На красивой статной лошади, убранной золотом и драгоценными камнями — хан показался ей богатырем.. Ни красота, ни ум, ничто так не подкупает женщин, как храбрость или доброта.

Существует предание, что у Крым-Гирея, как это пишет и Пушкин, в числе других жен, была черкешенка Зарема. Не смотря на свою молодость и красоту, она любила Гирея и до появления Диноры вполне властвовала и над ханом, и над всем его двором. Хитрая и ревнивая, Зарема употребляла все старания, чтобы как-нибудь поговорить наедине с Динорой. Она видела, что с прибытием последней утратила всякое влияние, и что Гирей забыл о ее существовании.

Гирей по возвращении своем из похода был встречен Динорою ласково и приветливо. На радости, он созвал весь гарем, приказал позвать танцовщиц и музыкантов-цыган, которые играли на ближайшем балконе. Танцы не прекращались до глубокой ночи; в заключение, ханом роздано было множество подарков; Диноре же он поднес великолепное ожерелье из крупных изумрудов и брильянтов. Зарема, конечно, находилась в числе присутствующих. Она плясала перед ханом и старалась очаровать его, но он ни на минуту не отходил от Диноры, сам угощал ее лакомствами и не спускал с нее глаз. Зарема пылала злобою.

В голове ее возникла мысль умертвить Динору во что бы ни стало.

На другой день, вечером, когда хан, после сытного обеда, заснул в своей спальне, Динора гуляла в саду. Солнце скрылось уже за вершиною окрестных обрывов; муэзины гнусливо выкрикивали с сорока воздушных минаретов известное изречение: «Нет Бога, кроме Бога и Магомет пророк его», [330] городской шум начал стихать. Динора села на мраморную стенку главного бассейна с водою и глубоко задумалась.

В это время, крадучись как кошка завидевшая мышь, не слышно подошла Зарема. Динора вздрогнула, как бы инстинктивно почуяв врага. Зарема, сохраняя присутствие духа, мило улыбнулась и уселась рядом с Динорой. Не успела последняя опомниться, сообразить, как должна себя держать с первой женою хана, с своим непримиримым врагом, как Зарема, играя дорогими четками, будто нечаянно уронила их. Четки упали к ногам Диноры и рассыпались. Динора наклонилась, чтобы поднять их. В это мгновение Зарема изо всей силы толкнула ее назад, так что Динора опрокинулась в глубокий бассейн, наполненный водою.

Послышался глухой крик, всплеск воды, и затем все затихло. От бассейна, по темной и узкой аллее, быстро проскользнула какая-то тень...

Через полчаса, хан, гуляя в саду, случайно подошел к бассейну. Возле мраморного края бассейна лежала шитая золотом женская туфля. Хан с удивлением поднял ее и заглянул в бассейн. На поверхности воды плавал белый платок. Хан бросился в комнату Диноры, комната оказалась пустою. Тогда хан поднял на ноги всю дворцовую прислугу; принесли огни, багры и с глубины бассейна вытащили мертвую Динору.

Крым-Гирей упал без чувств на землю.

Долго лежал он в глубоком обмороке, но наконец пришел в себя. Горю его не было пределов. Этот бездушный человек, истребитель десятков тысяч народа, рыдал как ребенок над трупом Диноры.

Она была погребена вне ограды ханского кладбища. Еще и по ныне можно видеть полуразрушенный памятник, представляющий из себя восьмиугольную тюрбину, с надписью: «Да будет милость Господа Бога над Динорою. 1178 г.» (1764 г.); на другой стороне надпись «Молитву за упокой души Диноры бикечь» (боярыни, госпожи).

После похорон Диноры, или Дилары, как назвал ее хан, маленькая Джанет принесла ему несколько крупных бирюзовых камней с дирочками, найденных ею возле бассейна. По тщательном осмотре одежды покойной Диноры, одно зернышко было найдено в сборах ее платья. Хан вспомнил, что камни эти составляют часть четок, подаренных им Зареме.

Тотчас же послан был главный евнух к Зареме с приказанием отобрать и принести хану ее четки для сличения. Виновная объяснила, что она давно потеряла четки. Сделан был тщательный обыск и у Заремы нашли разорванные четки, Участь ее была решена. [331]

В ночь на следующий день, Зарема умерла. Ей дали выпить чашку отравленного кофе и через час ее не стало. Тело ее похоронено было тайком и в отдаленном месте, так, чтобы хан не знал даже ее могилы.

В течение всего времени, пока воздвигался памятник над могилою Диноры, хан безотлучно находился при работах. Сидя под тенью чинар, он по целым часам оставался недвижим. Осунувшийся, пожелтевший, как пергамент, с всклокоченной бородой, с притупленным, блуждающим взглядом, он напоминал заживо погребенного. Казалось, он давно умер, но смерть случайно, или по ошибке, прошла мимо, не замечая его. Когда памятник был окончен, хан, помолившись возле него, ушел к себе в кабинет и на другой день его нашли в постели мертвым.

Магометане признают естественно умершими только тех лиц, которые умирают хотя после непродолжительной болезни. Всякую скоропостижную смерть, от разрыва сердца, от апоплексического удара и т. п. они считают или порчей, или отравой.

В хронике записано, что хан Крым-Гирей умер от яда.

Ив. Федоров.

Комментарии

1. Умер в январе 1890 г.

2. Подлинный на пергаменте с засвидетельствованной копией хранится у меня. И. Е.

3. Подлинный пергамент с переводом хранится у меня. И. Е.

4. Джанет была впоследствии женою последнего хана Шагин-Гирея.

Текст воспроизведен по изданию: Невольница Крым-Гирея // Исторический вестник, № 5. 1890

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.