Записки барона Тотта о татарском набеге 1769 г. на Ново-Сербию.

(С предисловием и послесловием С. Е.)

В настоящем году исполнилось столетие со времени присоединения Крыма к России. Это событие имело большое значение для русского государства, которое только с присоединением Крыма могло считать себя единственным и бесспорным хозяином земель, составляющих нынешнюю Новороссию. История Новороссии это история постепенной колонизации земель южной части Черноморского бассейна. Сто лет тому назад земли эти представляли собой необозримое степное пространство, орошенное широкими реками, мало населенное и бывшее постоянно спорным пунктом для притязаний соседних государств. Северная часть его была занята «вольностями запорожскими», южная часть — Крымский полуостров и прилегающее к нему побережье Черного моря — принадлежали крымским татарам, а между крымскими и запорожскими владениями тянулись широкие степные равнины, где кочевали различные ногайские орды. — «Запорожскими вольностями» назывались земли «войска или товариства запорожского», которое было одной из самостоятельных ветвей русского козачества. Начало козачества относится еще к XIV веку. Козаками называли себя выходцы из русских областей, которые селились в южных степях после татарских нашествий.

Татарские нашествия, непосредственным следствием которых было раззорение русских земель, имели еще и другое более важное значение для внутренней жизни этих земель. Татарский погром служит поворотным пунктом, с которого начинается упадок федеративного строя и собирание русских земель около [136] 2-х центров: на северо-востоке слагается московское государство, на юго-западе литовско-русское, которое последствии соединяется в одно целое с Польшею.

Боязнь татарских набегов и те гнетущие условия жизни, которые вырабатывались при новом строе обоих государству заставляли жителей их искать, где лучше, и целые толпы беглецов селились на берегах степных рек. Из московского государства бежали на Дон, на Волгу, на Яик (Урал); из польско-литовского на Днепр.

Вольная, но полная опасностей жизнь требовала постоянно держаться на стороже от соседей — врагов, сначала татар, а потом татар и турок, которые обнаруживали постоянные притязания на эти земли.

На Днепре за порогами сложилась самостоятельная козацкая община, выступающая на историческую сцену около половины XVI века. Эта община служила в течении веков верным оплотом сначала польской, а потом польской и русской Украины от южных соседей. Запорожские козаки не могли ограничиваться оборонительной войной против татар; чувство мести, жажда подвига вызывали войну наступательную. За набег они платили набегом, за раззорение раззорением. Они не редко спускались по Днепру на своих «чайках» в море, нападали на турецкие города и освобождали христианских невольников.

Запорожская община, бывшая свободным отпрыском украинского народа, воплощала в своей внутренней жизни его идеалы и стремления. Значение ее особенно усилилось с тех пор, как в польской Украине начались козацкие восстания, вызванные гнетущими политическими, экономическими и религиозными условиями жизни. В эпоху козацких восстаний 1582-1638 г. (от Косинского до Гуни и Остраницы) Запорожье становится центром движения и верным убежищем всех, кто бежал сюда из Украины.

В это время Запорожские владения расширяются и заселяются на большом пространстве.

После временного тяжелого затишья в покоренной Украйне, Запорожье во время войн Богдана Хмельницкого, кончившихся присоединением Малороссии к России 1654 г., является [137] самостоятельным союзником остального малорусского козачества и оказывает ему большие услуги. Наступила затем смутная пора для Украины, когда эта намученная страна, стесненная 3-мя грозными соседними государствами — Россией, Турцией и Польшей, отчаявшись в возможности самостоятельного существования, колебалась в выборе подданства; эта смутная пора отразилась и в жизни Запорожья; мы видим, что оно, как независимая единица, ведет сношения то с Польшей, то с Турцией, то с Россией. Подобно всей Украйне, Запорожье пришло к тому-же роковому исходу, хотя несколько позже: оно подчинилось России в 1734 г. Русское государство было заинтересовано в запорожском войске, в котором оно видело незаменимый оплот против турецкого соседства, и потому, считаясь подданными России, запорожцы долго сохраняли независимость в внутреннем устройстве своих владений. Но с постепенным расширением границ и с развитием централизации огромного государства, которое чувствовало себя все более крепким, — свободный строй запорожской общины все больше звучал диссонансом.

В XVIII веке русское правительство усиливает колонизационную деятельность в южных пределах государства и устраивает ряд сербских и русских слободских поселений. Из колоний выселившихся в России сербов оно образует новосербские поселения или Новую Сербию, для защиты которых, близ южной границы их, возведена крепость св. Елизаветы, теперешний Елисаветтрад, находившаяся под управлением особого командира.

Эти новые поселения примыкали непосредственно к запорожским землям и между соседями происходили постоянные порубежные пререкания.

«Запорожские вольности» в это время образовали как-бы военное государство, столицей которою была Сечь — местопребывание запорожского товариства. Она находилась в этот период Запорожья при р. Подпольной, притоке Днепра.

Запорожское товариство — было военной общиной, члены которой, посвятив всю жизнь свою борьбе с врагами, отказывались от семьи и хранили обет безбрачия. [138]

Вступление в запорожскую общину было свободное: вступал, кто хотел; от нового товарища требовались лишь два условия: 1) чтоб он был бессемейный и 2) православный. Только члены запорожского товариства, пребывавшие в Сечи, могли быть избираемы в должностные лица на общей раде или вече, ежегодно собиравшемся в Сечи. Все земли запорожские делились на несколько военных округов, которых в описываемый период было 5; они назывались паланками и имели наблюдательные посты для охраны границ. Все население «Вольностей Запорожских», не принадлежавшее к товариству, но образовавшееся тоже из вольных поселенцев, оседлое и домовитое, носило название подданства войска запорожского и управлялось выборными громадскими атаманами. «Запорожские Вольности» занимали в этот период то обширное пространство земель, которое составляет теперь губернии екатеринославскую и херсонскую за исключением уездов одесского, тираспольского и ананьевского. Границы их были — на северо-запад: ново-сербские, слободские поселения (по р. Синюхе, затем по ее притоку Черному Ташлыку граница шла несколько на юго-восток к Ингулу, оттуда снова подымалась к северо-востоку к верхней Самоткани, впадающей в Днепр), на северо-восток были земли слободских полков (от Переволочной до Бахмута по Орели и Сев. Донцу), затем на восток, вдоль левого берега р. Кальмиуса, по направлению течения его до Азовского моря, земли донских казаков, на юге от устья Берды до устья Конских вод в Днепр — земли джамбуйлуцкой ногайской орды, на юго-запад, от впадения Буга в днепровский лиман, по р. Бугу до бугского запорожского гарда или оборонительного поста — земли едисанской ногайской орды, а от гарда до р. Синюхи и отсюда по всей западной украинской границе — воеводства польские (История «Новой Сечи». Скальковского).

Кроме пограничных с запорожскими владениями земель джамбуйлуцкой (в северной части нынешней таврической губернии) и едисанской (в южном уезде нынешней херсонской губернии), еще были две значительные ногайские орды, кочевавшие: одна в кубанских степях, другая — в нынешней Бессарабии. Все эти [139] 4 большие орды распадались на меньшие. Ногайские орды были остатками когда-то могущественного золотоординского ханства. После распадения золотой орды они избрали местом кочевания южные степи и признали над собой власть крымских ханов.

Не с одними татарами вели пререкания запорожцы за нарушение границ. Постоянные порубежные споры возникали у них и на северо-западной границе, с новосербскими поселенцами. Запорожцы постоянно жаловались русскому правительству на неправильный захват земель, искони им принадлежащих, а теперь отнимаемых русскими поселенцами. Русское правительство требовало от запорожцев письменных документов на право владения этими землями и запорожцы посылали в сенат грамоты, выданные им польскими королями и русскими государями. Сенат оставлял грамоты у себя, а взамен выдавал им копии; ссылаясь опять на документальные доказательства, им отвечали, что копии — не доказательства, а подлинных документов в сенате не имеется (Надхин «Память о Запорожье»). Запорожцам все труднее было отстаивать неприкосновенность своих границ от притязаний той русской колонизации, которая с каждым днем все ближе и ближе стягивалась вокруг «запорожских Вольностей», пока наконец в 1775-м г. «запорожская Сечь» была уничтожена и запорожская община навсегда прекратила свое независимое существование. Но еще до этого печального конца запорожцам пришлось играть видную роль в войнах России с Турцией, ознаменовавших собой царствования Екатерины II-й, и только когда минула опасность со стороны этого исконного врага, признано было возможным уничтожить исконного защитника.

Все эти предварительные замечания мне казались необходимыми для того, чтобы окинуть хоть беглым взглядом ту территорию, которой суждено было целые века подвергаться опустошениям и набегам, быть свидетельницей долгой кровавой борьбы, территорию, на степях которой, политых кровью, из смеси разнородных элементов сложилась своеобразная жизнь.

Один из эпизодов этой борьбы рассказан в «Мemoires du baron de Tott» и относится к русско-турецкой войне 1769 г. [140] Описывая в качестве очевидца, шаг за шагом, поход Крым-Гирея, указывая местности, которые проходило войско и где оно останавливалось, бар. Тотт тем самым косвенно дает сведения о границах и размере колонизации в запорожских землях в то время.

Во 2-й половине ХVIII-го в. политические события спутались в такую драматическую коллизию, которая окончилась гибелью одного из действующих лиц этой исторической драмы — именно распадением Польши. Терзаемая внутренними раздорами, эта страна тщетно искала спасительного исхода, и хваталась за все возможные средства, чтобы найти союзников в своей последней борьбе. Члены барской конфедерации, пытаясь отстоять самостоятельное существование польского государства, и лично, и посредством эмиссаров вели агитацию в пользу своего дела, и им удалось обеспечить себе помощь со стороны Франции и Турции против притязаний России, которая довела свое вмешательство в дела Польши до крайней степени.

Турция в это время владела не только землями на Балканском полуострове, но и землями крымских и ногайских татар, считавшихся ее подданными, с тех пор, как Магомет II, вмешавшись в борьбу крымцев с генуэзцами, водворившими было свое господство в Крыму, изгнал последних и освободив из плена хана Менгли-Гирея, заключил с ним договор, по которому все татарские владения были признаны подвластными Турции. Все считавшиеся потомками Чингис-хана была облечены достоинством турецких вассалов и получили в ленное владение земли Румелии. Татарский хан постоянно выбирался из этой фамилии и утверждался на престоле согласием султана. Из потомков Чангис-хана-же, а также из 5 древнейших знатных родов выбирались все представители высшей татарской администрации. Главными должностными лицами у татар были: «калга», обязанности которого заключались в том, что он командовал всей армией, если хан не мог участвовать в походе, занимал ханский престол с титулом каймакана во время отсутствия хана или по смерти одного до выбора другого и, вообще, был вторым после хана лицом в государстве; другая должность — «нурадина» состояла в том, что он был ближайшим помощником хана, [141] но не с меньшим значением, чем калга; третьим важным лицом был «ордой», под ведомством которого находилась перекопская крепость, с ее округом, т. е. ключ к Крыму. Хан и нурадин жили в Бахчисарае, калга в Ахмечети, ордой в Перекопе. Ногайские орды во внутренних своих делах управлялись своими мирзами, администрация же турецко-татарская над ними имела своего представителя в лице сераскира-паши для каждой из ногайских орд.

Громадная и некогда грозная Турция пережила дни своей славы: в ней уже начиналось то внутреннее разложение, которое является неизбежным следствием деспотического строя и связанной с ним деморализации народа.

Таковы были два противника России во второй половине ХVIII-го в. Польша и Турция. Третий союзник их Франция была более далекой и менее активной: она действовала больше путем дипломатии и помогала польским конфедератам советами и деньгами. Во Франции это было время Людовика ХV-го и герцога Шуазеля. Поводом к началу русско-турецкой войны 1769-1774 г. послужило следующее обстоятельство. На границе турецких владений и Польши, по обоим берегам р. Кодымы, лежало местечко Балта, одна часть которого Юзефград считалась польской, а другая собственно, Балта, турецкой. Осенью 1768 г. русские войска, увлеченные преследованием польских конфедератов, нарушили границу, раззоривши заодно с польской и турецкую часть Балты. Турция объявила это нарушением мирных отношений, русский резидент Обрезков был заключен в Семибашенный замок и война началась.

Крым со своими владениями и Запорожье были одинаково интересны для обеих воюющих сторон, которые и делали попытки склонить эти земли к союзу. Так, Крым-Гирей, провозглашенный ханом в 1768-м г., спешит войти в сношения с Запорожьем и в октябре того-же года посылает Кошевому грамоту с предложением возвратить запорожцам купцов и чумаков, захваченных раньше в плен татарами, с тем условием, чтобы Запорожье с своей стороны возвратило пленных; при этом хан уверяет запорожское войско в своем благосклонном распожении. Запорожцы приняли ханское предложение и покончивши [142] свою сделку с Крым-Гиреем, написали об этом киевскому генерал-губернатору Воейкову, который послал донесение в Петербург. Не смотря на то, что такая независимость сношений со стороны запорожцев не могла быть по сердцу русскому правительству, оно не сочло возможным делать выговор запорожскому войску и послало в Сечь милостивую грамоту, в которой выражало похвалу запорожцам и уверенность в преданности их русскому государству.

С своей стороны Россия пыталась отвлечь крымских татар от Турции, представляя им в перспективе — независимость крымского ханства. Письмо Екатерины к гр. Панину, писанное уже 16-го октября 1769 г. развиваете этот план. «Письмо в Крым удобнее всего отправить через татарских пленников», писала Екатерина. «Ежели крымские начальники к вам не отзовутся, в таком случай остается возбудить сообща в татарах внимание через рассеяние копий с письма по разным местам, чем по малой мере разврат в татарах от разномыслия произойти может». Очевидно, обе стороны, действуя в личных интересах, не жалели радужных красок для своих обещаний.

Когда объявлена была война России, турецкий султан низложил хана Максуд-Гирея и возвел на крымский престол Крым-Гирея, знаменитого хана, имя которого живет в татарских легендах. Крым-Гирей, собравши в 1758 г. ногайские орды под своим предводительством, с их помощью достиг престола и заставил султана признать совершившийся факт. Но впоследствии, воспользовавшись одним неудачным его походом, султан свергнул его с престола и Крым-Гирей содержался в заключении, пока предстоящая война не напомнила о нем. Благодаря своей громкой военной славе и разрушительным талантам, Крым-Гирей был восстановлен на престоле ханском, и ему было поручено, не теряя времени, вторгнуться в южные области России и разорить их до тла внезапным и быстрым набегом.

Барон-де-Тотт, бывший в это время французским резидентом при крымском дворе, описал в своих «Мemoires sur les Turcs et les Tartares» событие; находясь неотлучно при хане он был участником похода и свидетелем всех его подробностей. Так как рассказ о набеге этом, охватившем [143] собой часть нынешнего Новороссийского края, может служить иллюстрацией тех отношений, которые веками сложились между враждебными соседями, и сверх того «мемуары» барона Тотта не переведены на русский язык, то я считаю уместным предложить здесь перевод той части этих мемуаров, которая заключает в себе рассказ о татарском набеге 1769 г., об этом по словам Соловьева, «последнем татарском нашествии», — рассказ, не лишенный некоторых интересных исторических и бытовых данных.

Барон де-Тотт был родом из Венгрии. Отец его был в числе эмигрантов, которые покинув Венгрию с кн. Ракоцци, нашли приют в турецком г. Родосто, назначенном для их местопребывания султаном. Барон Тотт — отец в 1717 г. поступил во французскую службу, обязанности которой доставляли ему частые случаи видеться с своими соотечественниками, среди которых он и умер в 1757-м году в г. Родосто. Барон Тотт, автор мемуаров, не сообщает никаких сведений о своей деятельности до 1755 г., когда он был отправлен французским правительством, вместе с консулом г. де-Верженем, в Константинополь для изучения турецкого языка и знакомства со страной. Пробывши в Турции до 1763 г., барон Тотт возвратился во Францию, ища себе более активной деятельности. Он надеялся получить назначение при посольстве где-нибудь в Германии, но по собственным его словам, «иностранное происхождение, отсутствие протекции и 8 лет проведенных в Константинополе не обещали ему большего успеха в Версали, при сменившемся министерстве, во главе которого стоял Шуазель. Барон де Тотт, благодаря своему знанию турецкого языка и обычаев, был назначен резидентом при дворе крымского хана и в 1767-м году снова выехал из Франции. Он пробыл в Крыму почти 3 года, участвовал в упомянутом выше нашествии Крым-Гирея и по смерти последнего в 1769-м году отправился в Константинополь. Там он пережил все перипетии русско-турецкой войны и затем, считая себя достаточно знакомым с нравами и общественным строем турецкой жизни в ее столице, отправился на восток для знакомства с более отдаленными провинциями оттоманской империи. Он посетил сев. Африку, [144] Египет, острова Архипелага, Малую Азию, Сирию и Аравию и затем возвратившись во Францию, издал в 1785-м году свои мемуары. Они состоят из 4-х частей. Первая содержит рассказ о первом пребывании барона Тотта в Турции; вторая — заключает в себе путешествие барона в Крым, наблюдения его над жизнью татар и рассказ о походе на русские области; 3-я — вторичное пребывание в Турции и 4 — поездку на восток.

Личность автора тесно связана с его трудом: все, что он описывает, он сам видел, пережил и передает свои впечатления читателю. «Мемуары» поэтому довольно хорошо знакомят нас с личностью их автора. Он был человек, очевидно, образованный, наблюдательный и склонный к философским обобщениям явлений природы и жизни человеческой, хотя иногда и поверхностным. Ловкий придворный, веселый, остроумный собеседник и безвредный политик, барон де-Тотт умел быть приятным и жить в полном ладу со всеми, с кем сводила его судьба. Всегда находчивый в разных житейских случайностях, он нередко оказывал другим услуги, значение которых сам сознает и очень часто не прочь преувеличить.

Барон де-Тотт с симпатией относится к татарам и не смотря на многие недостатки их, находит и много здоровых задатков в их общественном организме. Это симпатичное отношение к татарам выступает особенно ясно при сравнении их с турками, к которым он относится крайне критически. В предисловии к своим мемуарам барон Тотт высказывает мнение, что нравы и общественный строй складываются не только под действием тех или других условий природы на человека, но и под влиянием чисто индивидуальных особенностей, присущих каждому народу и указывает на тот факт, что одноплеменные народы, поселившись в разных местностях, разделенные друг от друга громадными расстояниями, сохраняют и в новых условиях жизни свои типические черты. Исходя из этого убеждения, он находит в общественном строе турецкого государства неизлечимые недостатки, причины которых коренятся в нравах и обычаях турок и развитию которых с своей стороны способствует необузданный деспотизм. [145]

Согласно заглавию своему «Мемуары» и повествуют исключительно о жизни турок и татар; те сведения, которые барон Тотт сообщает о положении юга России в то время, являются случайными и скудными; они имеют цену главным образом потому, что русская литература очень небогата данными о нынешнем новороссийском крае, а мемуары барона Тотта хотя отчасти способствуют пополнению этого пробела.

Балтское дело побудило султана развернуть знамя Магомета: русский резидент был заключен в Семибашенный замок, а восстановленный на троне татарский хан Крым-Гирей позван в Константинополь, чтобы там совместно с его высочеством обсудить первые военные меры. Эти новости получены были в Бахчисарай одновременно с отрешением от престола Максуд-Гирея. Тот-же посланный привез распоряжения нового хана об утверждении в должности Каймакана и о назначении общего торжественного собрания в Каушанах в Бессарабии. Я поторопился отправиться туда и намеревался выехать к Дунаю на встречу Крым-Гирею; но в это время новый посланный хана передал мне от его имени, что хан избавлял меня от этой формальности, ограничивая мое участие в церемониале обязанностью сопровождать его при въезде в город. К этому присоединялось уверение в благосклонности и предложение позаботиться об ужине в день его приезда.

Начало показалось мне очень любезным, но ужин меня обеспокоил и я постарался получить на этот счет некоторые разъяснения от посланца, что оказалось не трудно. Это было доверенное лицо. «Наш господин любит рыбу», сказал он мне; «он знает, что ваш повар приготовляет ее хорошо; тогда как его повара приправляют соус одной водой». С меня было достаточно, чтобы знать вкус хана, и я распорядился, чтобы лучшая рыба из Днестра была приготовлена в превосходном вине.

Хан должен был въехать в город на другой день. Я выехал верхом на встречу за два лье от города. Его сопровождала [146] многочисленная свита и прием, который он мне оказал, соответствовал вполне предыдущим знакам благосклонности.

Крым-Гирею было около 60 лет; он отличался представительным ростом, благородной осанкой, непринужденными манерами, величественной фигурой, живым взглядом и способностью принимать по желанию вид кроткой доброты или внушительной строгости. По случаю войны за ним следовало очень значительное число членов султанской (ханской) семьи, из которых 7 были его сыновья. Мое внимание обратили особенно на второго из них, юное мужество которого горело желанием отличиться. Постоянным упражнением своих сил он достиг того, что без труда мог натягивать два лука одновременно; он занимался этим искусством с детства. Когда ему едва минуло девять лет, отец, желая уколоть его самолюбие, сказал как-то с презрительным видом мальчику, что прялка больше соотвествовала бы такому трусу. «Я трус?» отвечал мальчик, бледнея; «я никого не боюсь, даже вас», и с этими словами он спустил стрелу, которая, к счастью, попала в панель, войдя вглубь на два пальца. Если подобная вспыльчивость соединяется с обычной кротостью и высоким сыновним уважением, то конечно эту вспышку нельзя приписать ни чему иному, как чрезмерной щекотливости чувства чести.

Все, что необходимо было для въезда и водворения хана, ожидало его у ворот города; он остановился здесь на минуту, чтобы одеться в палатке, нарочно раскинутой для того. В шляпе, украшенной двумя плюмажами, усеянными алмазами, с луком и колчаном через плечо, предшествуемый гвардией и многими лошадьми, которых холки были украшены плюмажами, сопутствуемый знаменем пророка и всем своим двором, хан въехал в город и направился во дворец; там, в зале Дивана, сидя на троне, он принимал знаки покорности от всех вельмож.

Эта церемония длилась до ужина, заказанного мною и поданного моим поваром. Повара хана, предупрежденные об этой конкуренции, приложили все свое старание; но оно не могло бороться с винными соусами. Дессерт имел не меньший успех и благодаря превосходству [147] французской кухни, я получил преимущество поставлять хану ежедневно 12 блюд к каждому его столу.

Крым-Гирей имел слабость не только к хорошему столу: все удовольствия пользовались у него правом гражданства. Значительный оркестр, труппа комедиантов и гаеров состояла у него на жалованьи; эти разнообразные удовольствия наполняли его вечера; среди них он отдыхал от политических дел и военных приготовлений, которыми был занят в течении дня.

Деятельная натура хана поспевала всюду; она делала его таким-же требовательным относительно других, и я смею сказать, что он, казалось, был доволен мною. Я пользовался его доверием, принимал участие в его удовольствиях; особенно занимала меня интересная и разнообразная картина, какую представлял из себя двор.

Каушаны стали центром Татарии: отсюда исходили все распоряжения, сюда стекались со всех сторон; толпа придворных увеличивалась с каждым днем; новые министры, которых я знавал в Крыму, заметив особую благосклонность хана ко мне, избрали меня ходатаем об одной милости, которой они не решались просить у него. Опыт его первого царствования показал им, как необходимо было удержать первое проявление жестокости: сначала оно было противно натуре хана, но после первого шага можно было опасаться, что он уже не остановится. Несчастный татарин, уличенный в нарушении некоторых слишком строгих правил, был приговорен ханом к смерти. Его готовились вести на казнь в тот момент, когда я прибыл во дворец. Несколько султанов окружили меня, объяснили, в чем дело, и просили предохранить татарский народ от последствий этого факта. Я вошел к Крым-Гирею; он был еще взволнован тем усилием над собой, которого стоил произнесенный им приговор. Я приблизился к нему и наклонившись, чтобы поцеловать его руку, чего я никогда не делал раньше, удержал ее в своей руке, несмотря на движение, которым он хотел освободиться.

— Чего вы хотите? — спросил он меня с некоторой строгостью.

— Милости виновному, — отвечал я. [148]

— Какое участие, возразил он, можете вы принимать в этом несчастном?

— Никакого, сказал я; человек, который вас ослушался, не может возбуждать моего участия: о вас одном забочусь я теперь. Ставши слишком строгим на один момент, вы могли-бы сделаться вскоре жестоким; а вам незачем переставать быть добрым, чтобы внушать постоянно и страх, и уважение. Он улыбнулся, дал мне поцеловать свою руку и объявил от его имени оказанную мне милость.

Радость, возбужденная этим известием, была поддержана новой турецкой комедией, довольно шуточного рода. Крым-Гирей во время представления предлагал мне много вопросов на счет комедии Мольера, о котором он много слышал: все, что я рассказал, о благопристойности, соблюдаемой на наших сценах, внушило ему отвращение к шутовским выходкам, к которым прибегают еще турки. Он почувствовал преимущество Тартюффа пред Пурсоньяком, но не мог никак допустить, чтобы общество, где законы твердо и неизменно определили положение разных сословий, могло дать сюжет Воurgeois-Gentilhommе. Я предпочел оставить его в уверенности, что Мольер не прав, чем оправдывать поэта, представляя картину нашей общественной безурядицы. «Но если никто, сказал хан, не может обмануть другого насчет своего происхождения, то легко обморочить насчет характера. Все страны имеют своих тартюффов, есть они и среди татар, и я бы очень желал, чтобы вы мне доставили перевод этой пьесы».

В то время, когда наше воображение было занято такими мирными проэктами, посланный от польских конфедератов прибыл в Каушаны, чтобы рассчитать с ханом открытие кампании. Хан обещал султану начать с набега на Новую Сербию, от которого могла пострадать и польская Украина; это обстоятельство требовало некоторых предварительных переговоров, для которых полномочия польского посланника оказались недостаточными. Между тем время не терпело и Крым-Гирей пожелал, чтобы я отправился к Хотину, чтобы заключить переговоры с шефами конфедерации, которые там [149] приютились. Но как ни лестно было для меня доверие хана, я не считал возможным принять это поручение на себя одного. Мне тотчас назначен был колега-татарин, облеченный как и я, всеми полномочиями. Наше посольство требовало больше быстроты, чем пышности, и на другой день мы ночевали в Молдавии. Здесь войне предшествовала картина полного разорения; оно было следствием единственно ужаса, внушенного жителям вторжением нескольких войск. Опустение деревень и прекращение всяких занятий не обещали, без сомнения, турецкой армии того изобилия съестных припасов, которое она, естественно, надеялась иметь по близости Дуная; но эти размышления, которыми я занимал своего спутника, интересовали его бесконечно меньше, чем настоящие недостатки, которые нам предстояло перенести до приезда в Данковчу. Графы Красинский и Потоцкий встретили там нас со всем уважением, какого заслуживал государь, представителями которого являлись мы; но что больше всего нравилось татарскому посланнику — это хорошее токайское вино, которым его угостили. Я привез его в своей карете; но высокое сидение казалось ему неудобным и он пожелал возвращаться в турецкой повозке, где он мог улечься, как можно удобнее. Я поспешил удовлетворить желание этого человека, которого и преклонные лета и обходительный характер были равно интересны. На другой повозке были наши пожитки и несколько слуг. Мы пустились в обратный путь по дороге, которую нам рекомендовали, как лучшую, хотя и несколько более длинную. После обильно выпавшего снега наступил холод довольно чувствительный: нужно было воспользоваться этим, чтобы переехать Прут в брод раньше, чем наступит малейшая оттепель, а вместе с нею и прибыль воды. Сопутствуемые проводником мы достигли берега этой реки, по течению которой быстро неслись льдины. Не зная глубины речки, я боялся силы ее течения, но проводник разуверил меня и моя карета открыла шествие. Она была запряжена 6 хорошими лошадьми и достаточно тяжеловесна, чтобы устоять против течения; действительно, она очень счастливо достигла другого берега. Я поспешил выйти из нее, чтобы видеть переправу двух повозок, легковесность которых меня очень беспокоила.

Едва [150] успели они проехать треть реки, как вода стала их подымать. Я закричал, чтобы их остановили, но ямщики, не слушая меня, понукают лошадей, оба экипажа опрокидываются и тотчас-же река уносит, в перемежку с льдинами, все остатки этого кораблекрушения. Я бегу к своему ямщику, чтобы приказать ему отпречь лошадей и вести их на помощь татарскому посланнику и моим слугам, и нахожу его на земле, почти замерзшим; я тащу его к ближайшему рву и оставляю там, зарытого в снег. Мой проводник тем временем направился по течению реки к мельнице, где криками своими привлек внимание мельников. Я прибыл туда-же и застал уже за делом: они вытаскивали баграми тех, кто очутился под водой. Но я напрасно искал моего старого колегу и предавался чувству самой горестной безнадежности насчет его судьбы, как вдруг услышал его голос, просящий меня успокоиться и увидел среди льдин одну его голову, выглядывающую из дверцы экипажа, сам он опирался только на льдины, откуда малейшим усилием его могло увлечь. Наконец я был так счастлив, что мог оказать ему помощь и собрать всех потерпевших кораблекрушение; мне нужно было еще предохранить их от опасности замерзнуть. В самом деле мороз так охватил их платье, что их невозможно было раздеть до тех пор, пока они не оттаяли у разведенного очага. Когда я удостоверился, что они могут уже обойтись помощью одних мельников, я побежал с проводником за своим ямщиком: снег вылечил его. Мы застали его старающимся выбраться из ямы, куда я его стащил. На мельнице у очага он совсем пришел в себя; войдя туда, я был приятно поражен при виде всего своего экипажа, спасенного из воды. Я постарался оказать им всякую помощь, которая еще была необходима, и скоро мне оставалось только умиляться чувствительности своего колеги, который, забывши опасность, какой он едва избежал, говорил только о моем беспокойстве. Необходимо было время, чтобы высушить платья, исправить возки, запастись провизией, а потому мы могли выехать только на другой день. До сих пор я не мог похвалиться своим новым путешествием и дурные дороги, по которым нам приходилось ехать, сделали-бы его для меня окончательно [151] невыносимым, если-бы не надежда, добраться скоро до Воtouchar. Этот город, один из самых значительных в Молдавии, мне рекомендовали, как обетованную землю, где я могу сделать дорожные запасы на весь остальной путь. Было еще светло, когда мы приехали туда: но мы нашли его совершенно опустелым, отворенные-же дома дали нам возможность войти в один из них, который был лучше с виду и принадлежал, по словам моего проводника, боярину. Это положение представляло мало утешительного; но мой проводник отправился заявить о том, что мне было необходимо, к настоятелю соседнего монастыря. Я с нетерпением ожидал его возвращения, как вдруг во двор въехала карета, запряженная шестью лошадьми. Это был хозяин дома: войдя к нам, он сказал, что узнавши от моего эмиссара об избранном мною местопребывании, он явился лично, чтобы не доставить возможности кому-другому удовлетворить все мои нужды. Такое почетное начало оживило наши надежды и провизия не заставила себя ждать. Как ни был важен с виду мой хозяин, но из беседы с ним я увидел, что он не был главой и что поддаваясь, по слабости характера, всем влияниям, он соглашался обыкновенно с тем, кто говорил с ним последний. Потому-то мне легко было убедить его в опасности, угрожавшей боярам, которые не противодействовали бегству жителей, и даже сами санкционировали его своим примером. Он только что рассказал мне, что все жители города, в числе 7 или 8 тысяч, испуганные разбоем и мародерством некоторых сипаев, приютились в том монастыре, куда я посылал, что многие бояре, такие-же боязливые, как большинство, поддерживали этот беспорядок, не предвидя его последствий. «Я был в числе их, вы меня убедили, — окажите ту-же услугу моим товарищам».

Удовольствие при мысли возвратить этих несчастных в их дома, которым не угрожала никакая беда, заставило меня забыть об опасности подобной благой попытки. Я оставил своего хозяина ночевать; мой путь лежал мимо ворот монастыря; крики женщин, детей, хаос от множества столпившихся людей и картина нищеты кругом, привели меня окончательно к решению последовать за боярином. [152] Он помог мне проникнуть сквозь толпу к террасе: здесь меня встретили его товарищи и повели в залу, где они вели свои совещания. Я произвел такое впечатлите на своего хозяина, что он, все еще под влиянием моим, попытался обратить своих товарищей; но в самом начале был прерван упреками, посыпавшимися на него и убедившими, меня в том, что этот человек не был вожаком партии. Я решился пустить в ход свое красноречие, но скоро увидел, что оно не имеет успеха: настроение моей аудитории было бурное, смятение парализовало действие того спокойствия, которое я хотел водворить. Тогда я прибегнул к более действительным мерам. Панический страх вызвал беспорядок, страх более реальный один лишь мог явиться действительным лекарством. Я переменил тон, грозил пожаловаться хану и настоять на том, чтоб он снарядил скорый суд. Я извинял народ, который дает вести себя; я обвинял в бунте тех, кто меня слушал, и — увидел перед собой покорных и дрожащих людей. «Говорите вы этой испуганной толпе», сказал самый буйный из бояр: вы убедите ее скорее, чем мы сами; она вас благословит, и вы, не обвиняя нас, засвидетельствуете наше усердие». Я долго упорствовал и никогда не принял-бы на себя той опасной роли, какую мне предлагали, если-бы выйдя на террассу, на обратном пути не увидел невозможности пройти через толпу, которая со времени моего прихода была в сильном беспокойстве. «Говорите к этим несчастным», повторяет мне тот-же боярин, подвигаясь к краю крыльца, конечно, чтоб быть мне товарищем на этой новой трибуне. Три янычара, вооруженные с ног до головы, находились тут-же со всею магометанской спесью своей. Они имели важный и покровительственный вид; будучи принужден положить конец всей этой истории я подумал, что лучше всего будет начать с этих храбрецов, чтобы поразить остальную толпу.

— Что вы делаете здесь? спросил я их суровым тоном.

— Мы защищаем этих неверных.

— Вы их защищаете, возразил я; против кого-же? Где-же их враги? Быть может это его высочество или хан татар? В таком случай вы бунтовщики и виновники того беспорядка, который царит вокруг вас. Будьте уверены, что вы подвергнетесь наказанию. [153]

Не успел я кончить этого короткого замечания, как гордость моих турок уступила место страху: они поднялись со своих мест, во время моей речи, а теперь, оправдываясь, спустились со ступеней. Эта первая удача привлекла внимание толпы, молчание которой показалось мне добрым знаком. Я подвинулся ближе и возвысив голос, говоря по гречески, был уже близок к успеху Демосфена, как вдруг какой-то пьяница расталкивает толпу и, приняв на себя вид бойца-противника, обращается ко мне с такою дерзкой речью: «что вы нам говорите о покорности, о спокойствии, о хозяйстве, когда мы умираем с голоду? Дайте нам хлеба», вскричал он в ярости, «вот что нам нужно». Видя все здание моего красноречия опрокинутым и не имея никакой возможности выйти из того положения, на которое я так неблагоразумно рискнул, я вынул из кармана две пригоршни серебрянных монет разной цены и, бросивши их толпе, воскликнул: «возьмите, ребята, вот вам хлеб, возвратитесь к вашим жилищам. вы в них найдете довольство». Сцена моментально изменяется: все бросаются собирать монеты, пьяница исчезает под напором толпящихся, оскорбления уступают место благословлениям; поспешность, с которою я старался удалиться, была равна тому легкомысленному рвению, которое меня привело сюда. Мой уход сопровождался всеми военными почестями и я достиг своей кареты среди рукоплесканий расступившегося передо мной народа, который на другой-же день возвратился в свои жилища.

Мой спутник, ожидавший меня у ворот того монастыря, где я разглагольствовал, не был спокоен насчет последствий моей опрометчивости. Оба мы были рады друг другу и продолжали свой путь, тщательно распределяя каждый день съестные припасы, которыми снабдил нас боярин. Деревни, которые нам приходилось проезжать, были разорены, как вся Молдавия, и мы едва могли найти в них ночлег. Валахия испытала то-же опустошение со стороны нескольких турецких отрядов, которые были предназначены для соединения с ханом, и которые в действительности занимались одним лишь раззорением своего-же государства. Не было такой гнусности, которой-бы не совершили эти турки, подобно тем необузданным солдатам, [154] которые при разграблении города, недовольные тем, что могут располагать всем по своей воле, претендуют еще на самые нежелательная преимущества.

Некоторые сипаи направили свои посягательства даже на таких лиц, как старый раввин синагоги и греческий архиепископ.

Мы прибыли наконец в Кишинев, истомленные усталостью и печальным существованием на диэте, но губернатор заставил нас забыть все, приготовивши нам прекрасный ужин и ночлег. Оставалось не более 12-ти миль пути и я располагал выехать ранним утром; но когда я проснулся, мне сказали, что это невозможно. После страшного холода накануне, ночью выпало так много снегу, что путь через горы, которые нам надо было переезжать, становился немыслимым для езды на колесах. Я однако-же нисколько не был расположен уступать препятствиям, будто нарочно соединившимся для того, чтобы задерживать мое возвращение; но мой старик татарин, менее активный и сильнее уставший, остался присматривать за экипажами. Я уехал саньми. Благодаря быстроте такого рода езды, я вскоре был в равнинах Каушан. Новые препятствия ожидали меня здесь. Бесснежие в соединении с совершеннейшей оттепелью задержали бы меня, если бы я не встретил возок, который был мне очень пригоден. Но нужно было употребить некоторое насилие, чтобы заставить хозяина его быть нашим проводником. Я взобрался на этот возок вместе со своим секретарем и мы уже радовались тому, что избежали необходимости идти пешком, как вдруг одно из колес сломалось и мы должны были покориться своей участи, хотя путешествие пешком очень мало соответствовало достоинству посланника татар. Я не ждал своего товарища, который приехал несколькими днями позже.

По приезде я имел свидание с ханом. Этому последнему сообщили уже, как я возвратился в Каушаны, и он, увидевши меня, начал с того, что посмеялся над скромностью своего уполномоченного. Все, что я рассказал о Молдавии, показалось ему настолько важным, что, известивши Порту об этих бедствиях, он тотчас принял меры пособить им. Рассуждая о мотивах, вызвавших эти [155] бедствия, Крым-Гирей выссказал мне свое мнение о великом визире Эмин-паше. Этот турок начал свою карьеру приказчиком; достигши потом должности писца в казначействе, он быстро возвысился до самых высших званий в государстве посредством своих интриг. Его дерзкая самонадеянность заставила его стремиться к званию визиря, когда была объявлена война, а его невежество скоро заставило султана раскаяться в дурном выборе: эти недостатки великого визиря не ускользнули от наблюдательности хана; он громко высказывался о них и заботился только о средствах предохранить оттоманскую империю от последствий беспутства и глупости ее первого министра.

Набег на Новую Сербию, решенный в Константинополе, был принят в собрании знатных татарских вассалов и по всем провинциям отданы были распоряжения о призыве к воинской повинности. Требовалось по три всадника с каждых восьми семейств; это число считалось достаточным для образования 3-х армий, которые должны были напасть одновременно: армии Нурадина в 40,000 человек было сказано идти к Донцу, армия Калги в 60,000 человек должна была следовать по левому берегу Днепра, к Орели, а стотысячная армия, под личным предводительством хана, назначена была проникнуть в Новую Сербию. Войска едисанской и буджакской орды были преимущественно назначены в эту последнюю армию, сборный пункт которой был назначен близ Томбашара.

Сообщая мне все эти подробности, Крым-Гирей спросил меня, намерен-ли я сопровождать его в этой экспедиции: я ему отвечал, что мое звание резидента от имени государя Франции, обязывая меня быть неотлучно при особе хана, отнимало у меня возможность выбора. «Титул, водворившей вас при мне», возразил он, «заставляет меня удержать вас. Мы будем испытывать сильные холода, в своем платье вы их не вынесете; оденьтесь по-татарски; время дорого, мы выступим чрез 8 дней». Я тотчас встал, чтобы распорядиться на счет своей дорожной обмундировки; когда я выходил из покоев хана, ко мне подошел церемониймейстер в сопровождении двух пажей, и надел на меня превосходную шубу из меха белого лапландского волка. Я возвратился поблагодарить хана за оказанную мне [156] честь. «Это я вам дал татарский дом», сказал он мне смеясь; у меня такой-же, и я хочу, чтоб мы были в одинаковом мундире».

Придворный конюший в тот-же день прислал мне десять черкесских лошадей, убеждая меня от имени своего повелителя не брать в поход моих арабских, которые не могли-бы вынести ни холода, ни голода; но худоба этих лошадей не возбуждала моего доверия и я решил не следовать данному мне совету.

В то время, как готовилась моя татарская одежда, я обзавелся 3-мя дромадерами, и распорядился на счет палаток, которые мне были необходимы. Устройство их столь-же простое, как легкое, заслуживает описания. Привыкши жить лагерем, татары, конечно, должны были изощриться в этом искусстве. Все их идеи сосредоточились на одном предмете, ставшем их первой необходимостью. Нация, никогда не знавшая комфорта лености, должна была обратить все свои заботы и все старания на то, что касается телесных упражнений, охоты и блеска военной обстановки. Татары в своих досугах ищут только отдыха; они домоседы без изнеженности и их военные лагери совершенно похожи на их обычные жилища.

Решетка, легко свертывающаяся и развертывающаяся, образует круглую стену фута в 4 с половиной вышины; две конечности этого трельяжа, удаленная одна от другой фута на два, обозначают вход в палатку; затем около 20 палочек, соединенных с одного конца и на другом конце которых находится небольшое кожаное кольцо для прикрепления к перекладинам решетки, составляют сруб здания и поддерживают кровлю; она состоит из войлочного капюшона, которого объем покрывает и стены, обитые той же материей; широкий ремень охватывает эту покрышку, а несколько лопат земли или снега, облегающие основание стен, не допускают воздуху проникать сюда и укрепляют отлично эти палатки, без помощи всяких шестов и веревок.

Самая изысканная утонченность заключается в том, что верх палатки делается в форме усеченного конуса, с отверствием внутри, которое в виде круга соединяет перекладины, служить проходом для дыма, дает возможность разводить огонь в палатке и делает [157] внутренность ее нечувствительной ко всякого рода переменам самого сурового климата.

Такова была и палатка хана, но размеры ее были так велики, что 60 человек могли свободно помещаться в ней вокруг очага. Внутри она была обита красной материей, меблирована круглым ковром и несколькими подушками. Двенадцать меньших палаток, назначенных для офицеров и пажей, располагались вокруг ханской и обводились оградой из войлока, футов 5 вышиной.

Все было готово к выступлению в поход: войска бессарабские, стоявшие в Кишле под предводительством султана-сераскира, ожидали знака к отправлению.

7-го января 1769 г. Крым-Гирей выехал из Каушан со своей гвардией, с султанами, которые его сопровождали, министрами, офицерами высших чинов и мирзами-волонтерами. Этот первый день весь был употреблен только на переправу через Днестр. С этой целью устроено было восемь паромов, на которых накануне переправили весь багаж. На другом берегу были уже раскинуты палатки. Первым делом хана было спросить, где расположился я, и находя, что мои палатки слишком далеки от его ограды, он распорядился, чтобы на будущее время они ставились ближе. Он потребовал также, чтобы я не делал никаких запасов и взял на себя заботу о моем столе во все время похода. 8-го января весь день переправлялись бессарабские войска.

Вечером я был в палатке хана в обществе нескольких вельмож, когда визирь доложил хану, что прибыл лезгинский князь, брат того, который был главой этих азиатских татар. Он явился в качестве посланника, чтобы приветствовать хана и предложить ему помощь в тридцать тысяч человек для предстоящей войны. Я имел удовольствие присутствовать при его аудиенции. В короткой речи, сказанной с достоинством, лезгинский князь изложил сущность своей миссии. Ответ хана, в котором он, принимая приветствие, отказывался от помощи, обличал в одно и то-же время и достоинство повелителя, и самолюбие полководца. Посланник настаивал и наконец получил позволение принять участие в походе. [158]

Если-бы можно было судить о нации по этому князю и лицам, его сопровождавшим, то о лезгинах можно было бы составить самое лестное понятие. Представители их были высокого роста, хорошо сложены, с воинственным видом, с свободной осанкой. Я заметил, что их ружья, имевшие европейский вид, были сделаны превосходно; ссылаясь на свидетельство хана, я могу сказать, что отряд этот дает верное понятие об общем виде лезгинского войска. Я имею основание думать также, что хан не отказался бы от предложения помощи со стороны этого народа, если бы родина лезгин, лежащая на берегу Каспийского моря, могла быть вне опасности со стороны Кабарды.

Холода, которые, не смотря на обильно выпавшие снега, не сковали до сих пор Борисфена, вскоре стали настолько сильны, что татарские войска, стоявшие на другом берегу, могли переходить по льду. В ожидании их мы стали лагерем близ Томбашара. Я проводил вечера с Крым-Гиреем; его суждения, зачастую новые, были всегда возвышенны я выражались в самой оригинальной форме. Он имел существенную потребность давать простор своему уму, чему не могло удовлетворить общество его фаворитов. Наши беседы вместе с тем были единственным средством, способным рассеять припадки ипохондрии, которым он был подвержен. Особенно нравилось ему рассуждать о предрассудках, которые руководят различными нациями; его интересовало доискиваться самых источников этих предрассудков, которым он приписывал все заблуждения и даже большую часть преступлений; и, жалея человечество, Крым-Гирей находил философское удовольствие тем самым оправдывать его. Я должен отдать справедливость талантам и уму этого государя: я слышал много раз, как он высказывался о влиянии климата, об излишествах и преимуществах свободы, о принципах чести, о законах и правилах управления и его идеи сделали бы честь самому Монтескье.

Большая часть войска была уже собрана и вследствие того, что в Балте были заготовлены запасы провизии для армии, хан решился направить путь туда. Г. Балта, расположенный на границе с Польшей и ознаменованный первыми враждебными действиями, был в это [159] время покинут жителями и представлял картину самого ужасного опустошения. Десять тысяч сипаев, посланных Портой для соединения с татарским войском, пришли сюда раньше нас и не только разорили самую Балту, но и сожгли все соседние деревни. Крым-Гирей с сожалением вел войска так мало дисциплинированные: он сомневался в их мужестве, о котором турецкий повелитель напротив того был самого высокого мнения. Эта конница, свыкшаяся с приятным спокойствием и бездельем долгого мира, не умеющая бороться с усталостью и холодом, к тому.же и слишком плохо одетая, чтобы выносить его, действительно, не имела значения. Мужество сипаев казалось хану не менее подозрительным, чем их религиозные принципы. В самом деле, не знаешь, чему отдают предпочтение эти арнаутские тимариоты — Корану или Евангелию (Тимариотами называются владельцы турецких ленов, обязанные воинской повинностью; тимары или ленные земли даются преимущественно сипаям, которые составляют турецкую кавалерию.). Как-то вечером, одетый по-татарски, возвращаясь от хана к себе, я проходил по балтской площади; два запоздавших сипая шли передо мной: они говорили по-гречески и проклиная свое положение, клялись святым крестом взбунтоваться при первом удобном случае. Тотчас-же, уступая желанию выяснить себе это противоречие, я удвоил шаги и нагнавши сипаев, приветствовал их по-магометански, на что они ответили мне, как истые турки. Тогда я сказал им по-гречески: «прощайте, братцы, мы с вами одинаковые турки». Понятно, что после такого «прощайте» мы не расстались. Восхищенные мною сипаи удивлялись только, как мог христианин стать татарином; не желая, чтобы меня узнали, я сочинил историю. Они уверяли меня, что они мусульмане исключительно из-за тимара: это было все, что я хотел знать.

Армия была собрана, а холода настолько усилились, что давали татарам полную возможность проникнуть в Новую-Сербию. Только что пришла весть, что армия Калги подымалась к Самаре, армия Нурадина тоже была в пути. Крым-Гирей, проверивши свой план [160] согласно с новыми сведениями, отправился из Балты на Ольмар, близ которого мы расположились лагерем. Это местечко, находящееся в татарских владениях, было отчасти уже сожжено сипаями, которые докончили истребление его на глазах самого хана. Кроме того они имели дерзость явиться толпой к Крым-Гирею, требуя ячменя для своих лошадей, тогда как лошади его и всего войска принуждены были отыскивать себе траву под снегом. Негодование хана едва не выразилось самым жестоким образом, но он сдержал себя и ограничился предсказанием, что холод и нищета скоро принудят этих дерзких к полнейшей покорности.

До сих пор я столовался у хана; наши припасы были всегда свежи и я не мог судить о том, что предстоит нам в течении похода; но недостаток провизии сказался в том чисто военном завтраке, который нам приготовлен был в Ольмаре. Я ждал завтрака этого спокойно, но не без аппетита; мундшенки накрыли стол: они поставили круглый поднос из русской кожи; два мешка сопровождали этот поднос, из них вынули прекрасные сухари и копченые лошадиные окороки, возбудившие неиссякаемые похвалы. Икра и изюм, следовавшие затем, дополнили пир. «Как вы находите татарскую кухню»? спросил меня Крым-Гирей, смеясь. «Страшной для ваших врагов», ответил я. Он сказал что-то тихо своему пажу и тот подал мне, минуту спустя, золотой кубок, из которого всегда пил хан. «Попробуйте еще моего напитка» сказал Крым-Гирей. Это было превосходное венгерское вино, которым он и угощал меня с тех пор во все время похода.

В следующие дни армия двигалась в направлении к Бугу; мы перешли его по льду и остановились лагерем. Это была первая наша стоянка в запорожских степях. Не смотря на данный мне совет, у меня, в числе других лошадей, был и мой арабский конь; истощенный усталостью, голодом и холодом, он после переправы через реку упал почти мертвый. Животное еще едва дышало, когда несколько ногайцев пришли меня просить, чтобы я подарил им его. «Что-же вы станете делать с издохшей лошадью»? спросил я их. «Она еще не издохла, сказал один из ногайцев, и мы [161] успеем убить ее и сесть, тем больше, что мясо белой лошади самое нежное». Я уступил без труда этой просьбе, но не ручаюсь, поспели-ли они во-время, чтобы с надлежащей точностью исполнить мусульманский закон.

Между тем холод так усилился, а равнины, которыми мы шли, предварительно выжженные, давали так мало корму, что, перейдя р. Мертвые воды, решено было идти берегом этой реки и стать лагерем в камышах, открытых нашими патрулями. Нам необходима была стоянка, чтобы погреться и покормить лошадей; но турецкая кавалерия, которая, вероятно, думала вести войну только с польскими деревнями и не запаслась ни палатками, ни провиантом, испытывала теперь всю суровость и голода, и холода. К этой первой своей оплошности они прибавили и другую: они неосторожно приближались к огню, спеша погреться, и большая часть их была обожжена и покалечена, так что жалость к этим несчастным вскоре сменила то чувство презрения, которое внушал их разбой. Хан, извещенный о том, что они нищенствовали повсюду у дверей палаток, приказал взять с каждого мирзы по одному сухарю и раздать им.

На другой день, в то время, как вся армия шла развернувшись боевым строем по равнине, мы встретили на пути небольшой холм, и у Крым-Гирея явилось желание взобраться на вершину, чтобы оттуда одним взглядом окинуть все свои войска. Он скомандовал остановиться: я влез на холм вместе с ним. Темный цвет татарской одежды и белизна снега, служившего фоном картине, позволяли различать все подробности ее. По знаменам можно было отличить войска разных провинций. Я заметил, что без всякого определенного плана эта армия естественным образом расположилась слишком двадцатью правильными рядами. Каждый султан-сераскир с маленьким своим штатом составлял группу впереди своего отряда. Центр линии, занятый ханом и его свитой, представлял передовой корпус довольно многочисленный, строй которого имел боевой и привлекательный вид. Сорок отрядов, каждый в сорок человек, расположенных по четыре в шеренге, шли двумя колоннами [162] впереди, составляя как бы аллею, окаймленную с каждой стороны двадцатью знаменами. Главный конюший, в сопровождении двенадцати верховых лошадей и крытых саней, следовал непосредственно за ними, предшествуя отряду всадников, окружавших хана. За ними двигалось знамя пророка, несомое эмиром так-же, как сопровождающее его два зеленых значка. Они развивались в воздухе рядом со знаменами Игнат-козаков. Это последнее войско, причисленное к гвардии хана, заключало шествие. Игнат-козаки, обязанные своими землями и своим именем обстоятельствам заставившим их эмигрировать из России оселились на Кубани. Некто Игнатий, несомненно больше ценивший свою бороду, чем свободу, возмутившись против Петра Великого за бритье бород, искал убежища у хана со своими многочисленными последователями. Татары нашли такое сходство между словом inat (упрямый) и именем Игнат, что оставили за ними это название, как обозначающее причину их эмиграции. Кажется, Игнат-козаки не особенно заботятся о чистоте своей христианской веры, но они сохранили ее символ на своих знаменах и крепко держатся за привилегию есть свинину. Каждый из наших Игнат-козаков имел при себе четверть свинины за плечами. Туркам очень не нравилось такое соседство знамени пророка и я слышал не раз, как они бранили сквозь зубы, как святотатство, то, что татары, благодаря своему здравому смыслу, находили вполне естественным. Остальное войско не имело такого вида довольства. Восемь или десять фунтов муки из жареного проса, столченой и набитой в кожанный мешок у седла каждого ногайца, обеспечивал войску пятьдесят дней пропитания. Одни лошади были предоставлены собственным своим заботам, но их положение мало чем отличалось от обыкновенного. Возможность им пользоваться свободой заставляла каждого татарина вести за собой двух или трех лошадей, а часто и больше. В нашей армии их было более 300,000.

Хан остался доволен смотром войска и спросил своих министров, «отличили-ли они самого храброго во всей армии»? Молчание их было ясным ответом. «Это ни вы, ни я», сказал весело хан: «мы все вооружены; Тотт единственный человек, который осмелился [163] идти на войну без оружия: у него нет даже ножа». Этой шуткой закончился смотр и армия направилась снова в путь к истоку р. Мертво-вода. Мы прибыли туда очень поздно и расположились лагерем на обширнои пространстве, покрытом зарослями.

Уже несколько дней Крым-Гирей жаловался на боль в пальце: у него образовался нарыв и началась лихорадка. С нами не было ни одного хирурга. Я предложил свои услуги и обзор ящика с ланцетами, который был при мне, окончательно заставил хана довериться моему искуству. Я принялся за дело; надрез успокоил боль, лихорадка исчезла и рана была залечена в несколько дней. Случай этот доставил мне почет и особенно удовольствие.

С тех пор, как мы вступили в запорожские равнины, я не покидал палатки хана; там мы беседовали с ним до полуночи. Закутавшись в шубу, он сидел, облокотившись на подушку, и приказывал мне сделать тоже. Два пажа поддерживали огонь, что было очень необходимо для нас. Но если Крым-Гирей заботился о моих удобствах, то он вовсе не был расположен позволить мне долго отдыхать. Он сам привык спать всего три часа и я едва мог выпрашивать у него, как милость, лишних пять минут, в течении которых приготовлялось кофе. Тогда проснувшись и не меняя положения, я принимал ту-же позу, как накануне.

Было замечено, что палатка хана стояла на льду, но только на рассвете оказалось, что вся армия стояла лагерем на озере, поверхность которого, просверленная бесчисленным множеством прорубей, грозила все поглотить. Только палатка хана еще не была снята; я был один с ним, как вдруг поляк - солдат из моей свиты врывается, как бешеный, бросается к огню и раздевается. Я бегу к нему, думая, что он или пьян или сошел с ума; чтобы заставить его уйти, я угрожаю ему гневом хана, — ничто не помогает. Хан делает мне знак оставить в покое солдата. Когда он снял уже сапоги, Крым-Гирей по шелесту его одежды догадался, что тот упал в прорубь. «Чего вы требуете от этого несчастного»? добродушно сказал хан. «Разве умирающий человек не свободен? Он не хочет знать никого, кроме того, кто может помочь ему; цари [164] для него ничто; оставим-же его на свободе». Мы вышли, и я велел слугам позаботиться об этом человеке.

Армия, направляясь все на север, хотела приблизиться к Ингулу, о положении которого имелись смутные сведения. Только после усиленного перехода в двенадцать миль, мы разбили свой лагерь на берегу этой реки: несколько покинутых жилищ и копны сена около них очень пригодились нам. Мы были на границе Новой-Сербии; мы достигли того пункта, с которого должно было разразиться нашествие на несчастных жителей, и военный совет был созван для того, чтобы определить количество войск необходимое для набега. В то время, когда собирался этот совет, один курьер и несколько пленных, захваченных патрулями, объявили, что вправо от нас запорожские козаки, теснимые Калгой-султаном, вошли с ним в переговоры и заручившись обещанием нейтралитета с его стороны, отказали в своей помощи командиру крепости св. Елисаветы. Пленные добавляли, что крепость эта находится на лево от нас и имеет сильный гарнизон. Эти подробности уяснили хану и его полководцам настоящее положение дел. Было решено, что третья часть войска, сформированная из волонтеров под предводительством одного султана и нескольких мирз, переправится через реку в полночь, разделится на несколько колонн, которые, последовательно раздробляясь, покроют всю територию Новой-Сербии сожгут все деревни, всю жатву, захватят в плен жителей и уведут стада. Было решено еще, чтоб на каждого участвующего в этой экспедиции приходилось по два человека из остальной армии, имеющее каждый равную долю в его добыче. При таком способе дележа, никто не был обижен и общий интерес соединился с частным для наиболее удачного выбора солдата в экспедицию. Отряд этот был предупрежден что вся остальная армия перейдет Ингул на другой день и направится небольшими переходами к польской границе, стягиваясь постепенно к крепости св. Елисаветы, чтобы охранять фуражиров и ждать их возвращения. Разбойнические таланты, обнаруженные сипаями, обещали так много опустошительного рвения в их стороны, что им предложили участвовать в набеге, но холод [165] их так обескуражил, что ни один из них не хотел идти. Одни лишь сердюки (Род турецкого войска; это волонтеры, девиз которых «победить или умереть на поле битвы»; но с ними никогда не случается ни то, ни другое), да еще несколько других турок последовали за султаном.

Отряд под его начальством ушел; холод был гораздо меньший, чем накануне, в течении ночи потеплело на столько, что можно было опасаться оттепели. Вода в реке начинала выступать из под льда и мы могли рассчитывать на возможность переправы, лишь ускоривши свой отъезд. Армия вскоре была готова. Она развернулась вдоль Ингула и татары, привыкшие к подобным переходам, снявшись все одновременно с места, переправились рысцой на некотором расстоянии всадник от всадника; но сипаи, которых страх заставлял ступать тяжело, а грохот ломающегося льда обескураживал до того, что они готовы были остановиться, вдруг провалились и исчезли под водой на наших глазах.

Мы остановились на другом берегу, чтобы дать время войску сформироваться. Несколько сипаев, избегнув опасности, оплакивали участь своих товарищей; они жалели особенно об одном, который потонул, имея при себе сумму денег, достаточную для обеспечения его сына, оставшегося сиротой. Один из Игнат-козаков предложил тотчас-же достать кошелек за два секина. Его предложение было принято. Тогда он раздевается, ему указывают отверстие между льдинами и он скрывается под водой. Зрители стали уже беспокоиться его долгим отсутствием, когда он по прошествии нескольких минут показался снова с сокровищем в руках. Этот успех ободрил товарищей утонувшего. Они стали жалеть еще о пистолетах его, украшенных серебром. Неустрашимый козак предпринимает вторичную экскурсию, удовлетворяет их желанию, не требуя увеличения награды, получает два секина, одевается и спешит стать в ряды своего войска.

Следуя намеченному плану, армия все подымалась, пока не достигла дороги, проторенной в снегу тем отрядом, который [166] отправился в набег. Мы пересекли эту дорогу в том месте, где она разделяясь на семь ветвей, образовала как бы гусиную лапу. Мы двигались дальше, постоянно держась крайней левой стороны, не расстраивая ни одной из боковых ветвей, которые постепенно встречались нам; последние из них были уже просто тропинки, проторенные одним или двумя всадниками. Погода стала дождливой и принудила войско остановиться на ночлег на берегу р. Аджамки. Но за оттепелью, которая нас обеспокоила сначала, наступил такой холод, что с трудом можно было сложить промерзшие палатки. Мелкие льдинки при сильном ветре резали лицо, из носу шла кровь, дыхание, замерзая на усах, образовало куски льда, тяжесть которых была очень неприятна. Большая часть сипаев, изможденных предыдущими переходами, погибла в этот день: даже татарам приходилось плохо, но никто не смел жаловаться. Крым-Гирей, который после болезни часть пути совершал в закрытых санях, в это время распрашивал меня о папе, сравнивал положение св. отца со своим и жалел, что не может быть на его месте. Я воспользовался случаем, чтобы представить ему бедствия, причиненные его армии холодом, и ту опасность, которую представлял долгий переход. «Я не могу смягчить климата», сказал он, «но я могу внушить им мужество переносить его суровость». Тотчас-же он требует лошадь и подчиняясь обычаю, запрещающему восточным государям носить чалму, которой прочее мусульмане окутывают головы, он едет с открытой головой, не смотря на холод и падающую изморозь, и побуждает своим примером султанов и министров сбросить чалмы. Этот мужественный поступок остановил ропот, но вместе с тем открыл глазам хана картину бедствий. В самом деле, каждая минута отнимала у нас людей и лошадей (Этот день стоил армии более 3,000 людей 30,000 лошадей, погибших от холода). Мы постоянно встречали на равнине замерзшие стада, а двадцать столбов дыма на горизонте, дополняли ужас картины, возвещая пожары, опустошавшие уже Новую Сербию.