Прошло много времени с этой встречи. Аваз уже успел жениться на красавице и, вкушая счастье семейной жизни, медлил свое возвращение в стан отца.

Разгневался Чингиз-хан на своего сына, увлекшегося женщиной вражеского племени, проклял он изменника и двинул свою многотысячную рать на Бамиан.

Словно вихрь, пронесся по Бамианскому царству всесокрушающий «князь мира», не щадил он ничего на пути своем, и вот его полчища под стенами Бамиана раскинули свой лагерь и принялись осаждать город.

Но геройски защищали свое отечество бамианцы; руководимые молодым Авазом, отбивали они лихие атаки чингизовых полчищ, и несколько раз с большими потерями обращались лютые монголы в постыдное бегство.

Однажды, в тихое ясное утро, перед стенами Бамиана показался всадник; словно солнце, сияли его медные доспехи, а великолепный конь нетерпеливо бил копытами землю.

Всадник приблизился к стенам и стал громко кричать: «Эй, изменник Аваз, выходи, предатель, сразиться со мною, ждет тебя давно острый меч Мутугана! Или ты, забыв законы своей родины, прикрылся бабьей чадрой и боишься выглянуть на свет Божий?»

Вскипело сердце Авазово от таких речей своего племянника. Невзирая на слезы и мольбы жены, он схватил свой двуручный меч, шлем надел на голову, перебросил через плечо тигровую шкуру и, сев на любимого коня, могучий и ясный, выехал за ворота города, оплакиваемый любимою женщиной.

Задрожал от злости Мутуган при виде изменника, занес он высоко над головою смертоносный меч свой и, как стрела, ринулся на изменника. Но с ловкостью птицы отпрянул конь Аваза в сторону, промахнулся лихой Мутуган, и вонзился его меч по самую рукоятку в сырую землю.

Взялся молодец за копье, но было уже поздно: словно молния, налетел на него вихрем Аваз-хан, сверкнул на мгновение его двуручный меч, и покатилась по полю голова лихого богатыря, обливаясь алою молодецкою кровью.

— Не тебе, щенку, бороться с Авазом, — прохрипел царевич, — не тебе говорить ему речи дерзкие, не тебе корить его в черной измене преждевременно! — И схватил Аваз-хан за чуб голову племянника, бросил ее в курджумы переметные и поехал, понурив голову, в столицу бамианскую.

Словно лев, зарычал Чингиз-хан, услышав весть о смерти любимого внука, и сейчас же приказал трубить поход. Взволновались монголы, и, точно звери, полезли на стены города полчища чингизовы, но не удалось свалить им силу бамианскую.

Ни осада, ни штурм, — ничего не помогало. Богаты были, знать, запасы в столице, и вдоволь было воды в колодцах бамианских, питавшихся из тайников, известных только одному владыке города.

Более двух лет осаждал Чиигиз хан царство Бамианское, и все напрасно; только таяли его полчища, и тяжёлые болезни стали поражать его воинов.

Тщетно добивался и Аваз-хан открыть тайну царя, питавшего водою своих подданных; напрасно умолял он жену выпытать у отца его секрет, — не соглашалась Гуль - Гуле на этот опасный шаг. Любила она мужа своего больше себя, но еще сильнее любила она свое отечество.

Загрустил Аваз-хан. Сон покинул царевича, не ел, не пил он, проводя целые дни в одиночестве. Не занимали его больше песни красавицы-жены, не утешали его, её ласки нежные, словно злой человек сглазил молодого витязя, или черный дух замутил его сердце.

Убитая горем, в слезах ходила красавица, не понимая причины перемены её дорогого супруга, и вдруг бросилась, обливаясь слезами, к ногам своего повелителя:

—      Одно солнце сияет на небе, — говорила сквозь слезы красавица, — одно оно согревает всю землю, и грустно людям и животным, когда гасит оно свои живительные лучи. Один муж у Гуль-Гуле, одно утешение, и когда мрачен он, тяжело становится на душе его верной и любящей жены. Поведай же ей, Аваз-хан, о кручине твоей черной. Или надоели тебе ласки её нежные, или загляделся ты на другую красавицу, или злой недуг закрался в сердце твое богатырское?

—      Эх, не то томит душу Авазову,— отвечал богатырь.— Все по-прежнему люблю я свою Гуль-Гуле, по-прежнему милы мне её ласки голубиная, не вижу я ни одной красавицы, кроме её; мощна грудь Аваза богатырская, и не боится она недуга чёрного; одно гложет мою душу наболевшую, одна мысль не дает мне покою ни днем, ни ночью...

— Ушел я из стана отцовского, променял на женскую красоту свою родину, племянника убил любимого, весь отдался народу бамианскому, и не ценит народ жертвы моей кровавой, не доверяет мне и властелин славного Бамиана, и его дочь-красавица, жена моя законная, и та видит во мне предателя. Плачет сердце мое об участи новых моих собратий. Коли пошлют боги смерть царю бамианскому, сгинут они все, изнывая от жажды и безводия. Унесет тайну в могилу с собой безумный царь, не успев передать ее своему преемнику.

Удивилась Гуль-Гуле речам Авазовым, не приходило ей того в голову, и решилась она выпытать у отца его тайну заветную — откуда напускается вода в колодцы бамианские.

Поддался старый царь увещеваниям дочери и указал он ей на тайники сокровенные, заставив поклясться клятвой великой, что не откроет она тайны его даже и мужу любимому, бесстрашному Авазу-воину.

Но не сдержала своей клятвы Гуль Гуле. и в ту же ночь провела она Аваз-хана в подземелье, где протекали ключи, Богом данные на спасение царства Бамианского.

Просветлел Аваз-хан, словно черный саван спал с его души, и бессчётно раз целовал он жену" свою верную, прижимая ее к богатырской груди.

То было последнее его прощание с красавицей бамианкой.

Чуть только уснуло все в городе, как, закрывшись шкурой тигровой, Аваз-хан покинул столицу бамианскую и направился к ставке Чингизовой.

Зубами заскрежетал Чингиз хан, увидев изменника, не захотел его выслушать, и поволокли воины царевича к костру огромному, на котором он должен был изжариться.

Но силен был Аваз-хан. Повел он плечами могучими, и посыпались монголы в разные стороны, словно шишки от ветра еловые. Подошел богатырь к отцу, и промолвил он ему слово.

— Эй, отец! Ты велик и бесстрашен, ты волен казнить или миловать, но ругаться над кровью Чингизовой не посмеешь и ты безнаказанно. Слушай же, Чингяз-хан; не изменника ты над войском назначил командовать, неужели ты думаешь, что сын твой осрамит весь свой род, надругается и над честью твоего высокою и над именем грозным и трепетным. Неужели я мог бы изменою очернить мое войско любимое. Нет, отец, только долгим терпением, испытаниями и лишениями я узнал одну тайну бамианскую, и теперь я один-одинешенек сокрушу её стены высокие. Мне жена моя тайну ту выдала, указав водяные источники.

Тут увидел Чингиз, что напраслину он взвалил на Аваза невинного, и обнял грозный хан сына верного, поручив ему полчища храбрые. Осадили монголы Бамиан город, перекопав водяные источники, и бамианцы от жажды и голода погибали, как мухи осенние.

Двинулся Чингиз на противника, уже близкого к сдаче от безводицы, и без затруднения завладел городом. Не оставили монголы камня на камне от Бамиана и поголовно вырезали все, не пощадив и красавицы Гуль-Гуле.

Но погиб и Аваз-хан в этом сражении, пронзенный насквозь стрелою бамианскою, пущенною братом красавицы, храбрым Акбаром-царевичем.

С той поры уже не воздвигалось города на месте древнего Бамиана, и в настоящее время только жалкие призраки в виде холмов и кое-где уцелевших развалин свидетельствуют о местонахождении древнего города, да несколько колоссальных идолов, сделанных из камня, величественно красуются в многочисленных пещерах, которыми изобилуют горы, окружающие бамианскую долину. Эти колоссы невольно обращают на себя внимание путника и кажутся сооружёнными какою-то сверхъестественной силой. Много веков стоят они, точимые дождями и палимые зноем или заносимые снегом, и мало-помалу постепенно разрушаются. У некоторых уже отвалились руки, другие потрескались, но и полуразрушенные кажутся чем-то сильным и великим,

Туземцы считают их за олицетворение Будды на земле и приходят иногда на поклонение идолам. Но не только последователи буддизма чтут этих истуканов, но и мусульманское население преклоняется перед ними, как перед чем-то божественным и великим.

Вообще с бамианской долиной связано не одно народное сказание, не одна песня воспевает прошлое этого забытого края, и не раз, лежа где-нибудь в уютной чай-хане, я слушал рассказы или песни о былом этого загадочного уголка Азии, о котором даже упоминается в «Зенд-Авесте » Зороастра.

Сидя у гостеприимного гезарейца Куни-хана, я с удовольствием слушал его долгие рассказы о «Светлой Вами», как назывался в древности Бамиан (Его же некоторые именуют Гуль-Гуле, по имени дочери царя.).

Несмотря на то, что Куни-хан был попросту разбойник, он полюбил меня, и мы скоро подружились.

Когда-то судьба забросила его в русский Туркестан, где он и прожил более десяти лет, и теперь, очутившись на своей родине, клял ее, что было мочи. Узнав, что я еду в Кабул из Самарканда, он стал убеждать меня взять его с собою, клянясь быть верным рабом моим н телохранителем.

Я недоверчиво отнесся к новому приятелю, но когда он проткнул свою руку ножом и объявил мне, что перережет себе горло, раз я не соглашусь исполнить его просьбу, я согласился и, заставив его поклясться Аллахом в верности, выразил свое согласие.

Нельзя передать восторга моего нового спутника. Он прыгал, плясал, обнимал мои колена и только просил меня, чтобы я не сообщал его брату и жене о моем решении.

—       Они по-сартски ничего не понимают, — говорил он, — а потому и не знают, о чем мы говорили. Я же скажу, что иду проводить тебя до Кабула, а там уж меня не разыщешь.

—      А семья-то как? — удивился я.

—      Жена? — удивлённо спросил он.— Да она очень рада будет, на ней женится мой брат, тем все и кончится. Я же не могу больше здесь оставаться — я иду с тобой.

Не знаю почему, но я уже питал полное доверие к Куни-хану и благословлял Бога за то, что мне послал Он такого драгоценного спутника, слугу и, как казалось, друга.

Проведя еще два дня под кровлей Куни-хана, я, по обыкновению, с рассветом оседлал своего ишака и отправился в путь. Куни шел пешком, закинув за спину небольшой узелок со своими пожитками. По-видимому, уход хозяина не внушил ни малейшего подозрения его домашним, и мы благополучно вышли на бамианскую долину.

Местность представляла собою длинную полосу, сплошь покрытую сочной травой, на которой местами виднелись и пашни, принадлежащие гезарейцам, заселяющим небольшие площади, видневшиеся по сторонам.

С обеих сторон долины грозно возвышались мрачные скалы, увенчанные зубчатыми вершинами и напоминавшие собою средневековые замки германских рыцарей. То и дело приходилось переходить многоводные ручьи, несущие чистую, как хрусталь, воду в пенящуюся бамианскую речку.

—      А что тут засеяно? — спросил я своего спутника, указывая на густые, словно бархатные, всходы.

Он внимательно присмотрелся к указываемому месту и сказал:

—      Вот это пшеница, а это ячмень. А знаешь, тюра, что у нас здесь сеется и овес, которого совершено нет в Туркестане.

И, действительно, проходя мимо одного поля, я увидел всходы овса и весьма хорошего качества. Это явление меня более, чем поразило.

Из деревьев нам попадались только тополи, ива да яблони, местами же, но очень редко, встречался и дикий абрикос.

—      Видишь ли, тамыр, вои эту черную скалу?— спросил меня Куни, указывая на выступающую и врезывавшуюся в долину мрачную громаду.

—      Вижу. А что? — спросил я.

—       Это замечательная скала, — сказал он, — и если ты хочешь, то я расскажу про нее тебе целую историю.

—      Конечно, расскажи, — обрадовался я.

—       Ну, слушай,— начал гезареец.— Давно это было, так давно, что только солнце может припомнить все, что творилось в то время на земле. Тогда здесь, на бамианской долине, раскинулось огромное царство знаменитого златокудрого царя Бериберы. Великое богатство было у этого царя, но только не тешили его все блага, которыми наделило его небо. Был царь и красив, и молод, но не е кем было разделить ему свою молодую жизнь. Много славных вождей гезарейских предлагали ему своих дочерей в жены, много раз посылал он сватов к соседним ханам, но не нашел он ни одной женщины, к которой бы повернулось его сердце.

Затосковал царь, и великая скорбь охватила весь его народ, любивший своего владыку.

Но вот однажды в Бамианское царство зашел молодой витязь и потребовал свидания с царем. Пришлец явился почти нагим, оборванным и голодным, но, несмотря на это, был встречен царем милостиво и одарен одеждами, накормлен и напоен.

Представ снова перед царские очи, юноша благословлял молодого владыку за его гостеприимство и выразил желание остаться на службе у Бериберы.

В это время ужасное горе разразилось над бамианским народом. Неизвестно вдруг откуда, в долину прилетел многоголовый дракон и свил себе гнездо на вершине горы «Аджига», куда стал таскать и пожирать бамианских девушек.

Разные ужасы рассказывали про это драконово логовище, и народ в страхе убегал в горы, покидая свои поля и жилища. Кровью обливалось сердце молодого царя, и решился он собрать войско и двинуться на страшное чудовище, тем более, что унес дракон дочь его визиря, молодую Аки-Джиан, на которую не раз засматривались уже очи царские.

Но вот в ту самую ночь, когда войско уже выступило за стены города, а с рассветом должен был выступить в поход и сам царь, в его покой вошел какой-то человек в белой мантии. От головы незнакомца исходили лучи, а сам он казался каким-то прозрачным и легким. Царь вздрогнул и упал ниц перед незнакомцем, узнав в нем своего молодого гостя.

— Не бойся, Берибера, — сказал вошедший,— я Али, посланный к тебе Аллахом, чтобы спасти тебя и твой народ. Ты обласкал меня и приютил под своим кровом, а город, в котором проживал святой Али, не может быть отдан на поругание нечистой силе. Сейчас же пошли гонца, чтобы он возвратил твое войско, так как чудовище должно погибнуть от руки победоносца Али.

С этими словами видение исчезло, а царь в страхе начал молиться Всевышнему.

В точности исполнил он приказание Али и с верою ожидал спасения.

Между тем Али вышел за город, и лишь только он очутился за городскою стеной, как с неба слетел белый конь с золотыми крыльями, который и понес светлого героя прямо к мрачной скале.

Ужасный дракон только-что собирался пожрать похищенных девушек, когда перед ним, сияя своими белыми одеждами, с огненным мечом в руке появился Али.

С ревом, изрыгая пламя и дым, кинулся дракон на героя. Его хвост, увенчанный острым жалом, уже занесся над головой святого, но в одно мгновение, ловким и сильным ударом меча Али отрубил его от туловища, и черная кровь огромным потоком полилась на скалу.

Взвыл дракон, взвился высоко он в небо и, как коршун на пташку, бросился он снова на Али. Но велика была сила Аллаха над нечистым драконом, и храбрый Али сразу отсек дракону две головы.

Яростно кидалось на своего противника чудовище, но стойко стоял святой, отсекая одну за другой драконовы головы, пока тот, обезглавленный, не свалился к подножию скалы.

Покончив с драконом, Али направился в его логовище и освободил всех пленниц, между которыми была и красавица, пленившая златокудрого царя.

В неописанную радость пришел Берибера, увидев возвращающегося Али с освобожденными девушками; ликовали все бамианцы от такого счастья; отцы и братья бросились обнимать своих дочерей и сестер, а царь повел в свой пышный чертог нареченную невесту; об Али все как. будто позабыли.

Когда же вспомнили о нем, от него не осталось и следа; как в воду канул благочестивый юноша, так и исчез он навсегда из Бамиана, и лишь один старец уверял, что видел своими глазами, как умчался на белом коне святой освободитель Али и исчез среди лазурной дали беспредельного небесного пространства.

Я был поражен богатством фантазии местных преданий и с восхищением всматривался в каждое окружавшее долину ущелье: мне так и мерещилось, что вот-вот над моею головой пронесется стоглавый дракон или на ярко голубом небе обрисуется белый образ победоносца Али, но все было тихо кругом, лишь птички, весело щебеча, проносились надо мной, и их громкая песнь то умолкала, то далеко уносилась с налетавшими из ущелья порывами освежающего воздуха.

Но вот и еще памятник глубокой старины: передо мною открылись новые развалины, часть которых гнездилась на вершине одной из гор, а прочие полуразвалившиеся куполообразные строения гнездились у подошвы её, будто свалившись с ближайших высот.

— Это что за город здесь был? — спросил я Куни-хана.

А это Заххаков город,— отвечал мой проводник.— Его выстроил величайший в свете великан, по имени Заххак. Человек он был злой и безжалостный, не любивший никого, кроме двух змей, которые жили на его плечах. Эти змеи кормились человеческим мозгом и для этого каждый день убивали по два молодых создания женского пола, по выбору Заххака. Когда это исчадие ада умертвило дочь персидского царя Фарридуна, похищенную подосланными Заххаком убийцами, персидский царь пошел войной на великана, убил его и разрушил город. Только змеи успели уйти невредимыми и, расползшись, наводнили своим потомством всю землю.

—      Откуда ты все это знаешь? — удивился я, слушая легенду за легендой, рассказываемые мне моим чичероне.

—      О, я зною все, — лаконически отвечал мне Куни и снова говорил без умолку. 

ГЛАВА VII

По пути в Кабул

Через заоблачный Гиндукуш, — Три перевала.— Причина отсутствия диких животных. — Оригинальный взгляд афганцев на грабеж,— Афганские наречия. — Хан Богодур и его сыновья. — На промысел опасный. — Попался.— Афганская жертва и спасенная честь.

Почти 300 верст отделяет меня от цели моего путешествия, столицы Афганистана; заоблачный хребет Гиндукуш был передо мною лицом к лицу, но его снеговые вершины уже были мне знакомы по Памиру, и я твердо шел вперед — навстречу его каменным объятиям.

Одно становилось невыносимо — это резкая перемена температуры во время дня и ночи. Мы с Куни, кутаясь в свои халаты по ночам, изнывали днем от палящего жара.

Три тяжелых перевала, заваленных снегом даже в мае месяце, предстояло перейти мне до Кабула, а именно Ходжин-Коко (13.000 ф.), Унал (12.400) и Софид (11.000 ф.), и Куни посоветовал переваливать их ранним утром, пользуясь временем, когда на перевале держится мороз, почему снег еще твердый и не проваливается.

Все эти три перевала совершенно одного типа. почему их можно назвать родными братьями.

Узкая горная тропа, заваленная камнями и покрытая снегом, вьется зигзагами до вышки и затем круто спускается в долину. Иногда перед моими глазами открывалась чудная панорама: скалы всевозможных цветов окаймляли всю долину, а седоголовые вершины хребтов гордо поднимали свои головы высоко-высоко в голубое небо.

—      Неужели здесь совершенно нет зверей?— спросил я своего спутника, поражаясь полным отсутствием живого существа.

—      Как нет, конечно, есть, — сказал он, — да только здесь все звери очень боятся человека, так как гезарейцы, населяющие эти отроги Гиндукуша, страстные охотники и бьют их в большом количестве.

—     Ну, а разбойников здесь много? — спросил я.

—      Да есть, да только они для нас не страшны: на ишака твоего они не позарятся, а взять с нас нечего, кроме халатов, да и вообще они не нападают на одиночных людей, а больше грабят караваны да богатых жителей. Вот уж на это мастера афганцы.

—      Разве афганцы грабители?—удивился я.

—      О!— отвечал Куни, — наипервейшие. Не даром и пословица у самих же афганцев сложилась: «в Индию пойдешь, богатство найдешь, а в Афганистане голову сложишь!» Только афганцы смотрят на грабеж со своей точки зрения, совершено иначе, чем другие азиатские народы. Например, украсть или ограбить и не попасться считается молодечеством, а коли попался с поличным, то уж этого пятна не смыть ничем, и такого преступника изгоняют из общества как самого ничтожного раба. Между тем даже и именитые афганцы занимаются грабежом и это не мешает им занимать зачастую весьма видные посты. Мы приближались к небольшой гезарейской зимовке, где и решили переночевать. Куни-хана всюду знали, да и он как-то умел везде устроиться; но что он при этом говорил своим соотечественникам, для меня оставалось тайной так как он трещал на своем пушту, недоступном моему пониманию.

Язык афганцев, называемый пушту или пухту, по двум его главным наречиям, восточному и западному, очень близок к языку Индустани, происходит от индийского корня, хотя в грамматическом и лексическом отношениях в нем содержится очень мало иранской примеси. Афганцы, а в особенности гезарейцы и кафиры, говорят чрезвычайно быстро, и требуется очень большой навык для знающего даже язык, чтобы улавливать смысл их речей. Они как-то не произносят целого слова, не выговаривают всех слогов, что ужасно тяжело для понимания.

В сущности, красивый язык пушту в устах гезарейца не выносим по своему неблагозвучию. Я мог беседовать с Куни только потому, что он владел тюркскими наречиями, которые употребляются населением Туркестана.

Сидя за костром, на котором молодой гезареец жарил нам ляжку дикой козы, мы вели с Куни-ханом оживленную беседу.

— Ну, вот я тебе, тамыр, сообщу случай с одним высшим афганцем и ты убедишься, что я прав; имей в виду, что все, о чём я тебе буду рассказывать, сущая правда.

Случилось это в одной из Кандагарских провинций с известным богачом и командиром афганской конной милиции ханом Кассан-Кайдар-Богодуром, — начал Куни, — человек он был уже не молодой, лет 60-ти, но уже совершенно седой, высокий и стройный, прекрасный джигит, храбрый воин и любимый всеми начальник.

Жил этот хан богато, праздники соблюдал, устраивал пиршества, на которые собиралось не мало именитых гостей, и вообще слыл за хлебосола и доброго хозяина, пользовавшегося всеобщею любовью.

Два сына его — красавцы афганцы — служили в его же милиции офицерами и тоже слыли за честных и умных молодцов. Не одна черноокая красавица заглядывалась на молодых афганцев, не одна из них питала тайное желание сделаться женою одного из этих молодцов. Но не таковы были юноши, — они как бы и не замечали прелестных афганок, как-то равнодушно смотрели они на этих красавиц с длинными черными волосами, отливавшими стальным переливом, словно крылья мрачного ворона. Не трогали сердце юношей и звонкая песня чернооких и их грациозные танцы. Только и заняты были молодцы своими конями да кривыми саблями со старыми, обагренными кровью неверных, клинками.

Несмотря на общую симпатию, которою пользовалось все многочисленное семейство хана Богодура, все же между афганцами ходили темные слухи, что недобрым делом занимается хан с его сыновьями, что нечестно богатеет он, не свое золото бросает на ветер во время шумных пиршеств, устраиваемых в его доме.

Многие говорили, что многочисленные убийства богатых купцов, совершаемые на пути из Кандагара в Герат, ограбление караванов, сгоревшие богатые усадьбы — все это дело рук лихого хана и его сыновей.

Следили некоторые, старались поймать хана с поличным, да так все старания их остались безуспешными. Хан богател, давал пиры и устраивал празднества, а время от времени в Кандагарском округе снова разносились тревожные слухи о том, что там, то сям ограблен неизвестными разбойниками какой-нибудь из богатых жителей, между которыми попадались даже именитые афганцы.

Был май месяц 1883 года. Чудная летняя ночь спустилась на землю, а в темном бесконечном пространстве зажглись миллиарды огней, приветливо мигая засыпающему миру, окутанному волшебною шалью прохладной восточной ночи.

Кандагар погрузился в дремоту, ярко блистая в ночной темноте своими мозаичными лишкфетами.

Где-то вдалеке однообразно уныло кричал дергач, да не то свистела, не то трещала в арыке, под аккомпанемент болотных лягушек, жаба.

Из ворот города по гератской дороге скорой иноходью выехали три всадника. Двое ехали рядом, а один, помахивая по привычке нагайкой, держался немного поодаль. Все они были одеты в черные бешметы, опоясанные простым ремешком, на котором болтались по два кривых афганских ножа. На головах у всадников чернелись большие каракулевые шапки. Если бы не луна, выглянувшая из-за облаков и ярко озарившая едущих, то их было бы очень трудно различить друг от друга: до такой степени они были одинаковы в своих незатейливых костюмах. Но когда серебристый луч осветил лица соваров, то сразу сделалось ясно, что один из них был старик с длинною седою бородой, а оба других еще совершенно молодые юноши, почти без признаков растительности на лице.

Один из юношей с пробивающимися черными усиками ехал подле старика и, погоняя своего иноходца, торопливо говорил почти вполголоса, как бы боясь, что его и здесь, среди голой степи, кто-нибудь да подслушает: очевидно, такая манера выработалась у него, благодаря постоянному опасению быть подслушанным.

—       Слушай, отец, — говорил юноша, и в его голосе звучали досада и беспокойство, — до Музафар-хана далеко, а ты решил так поздно выехать, вот и луна выкатилась из-за гор, когда мы должны были поспеть к его усадьбе до её появления.

—      Ну, молчи, птенец, — возразил старик, — не тебе учить старого Богодура, в какое время нужно быть там, где ожидает его богатая добыча. Смотри лучше под ноги, а не то грохнешься, — заметил он, когда иноходец молодого афганца, испугавшись валявшегося поперек дороги сука, шарахнулся в сторону. Юноша выругался, рванул за поводья, отметил два хлестких удара на боках своего коня и молча поехал вперед.

Другой спутник держался позади и молчал.

—       Ну, а ты, Мусса, что нос повесил? — заметил вскользь ему старик, сдерживая немного свою лошадь и равняясь с отставшим афганцем.

—       Да что же мне, смеяться, что ли, — сердито возразил тот, сверкнув своими большими выразительными глазами.— Не люблю я таких наездов. Зачем было сватать за меня дочь Музафара, коли его же решили и ограбить — это мне не по сердцу. Да и сама Фатьма-биби мне так приглянулась, что совершенно нет охоты резать её отца, если пришлось бы схватиться с ним, да еще в его же усадьбе.

—       Молчи ты, щенок, — прохрипел старик. — Или ты мне не сын? и иди, собака, на все четыре стороны, или исполняй мою волю. Ишь, какой, за несчастную бабу готов променять и богатство и славу. Будет золото, и найдешь сколько хочешь. Сама же Фатьма с радостью станет твоей женой, хоть ты весь Кандагар ограбишь, — не давай только маху, не попадись, коли ты настоящий афганец. Ну вот что, Мусса, — более мягким голосом продолжал старик, — ты не хандри, а прибодрись-ка лучше, а уж коли так сильно приглянулась тебе афганка, завтра же, если набег наш увенчается успехом, пошлю я опять сватов к Музафару и верь мне, что на будущей неделе мы и свадьбу сыграем.

—      Эх, кабы так, — вздохнул афганец.— Да чуется моему сердцу, что не судил мне Аллах жениться на черноокой красавице.

На мгновенье перед глазами Мусса возник прекрасный облик его очаровательницы, но в тот же миг всадники въехали в узкую аллею, обсаженную с обеих сторон белою акацией.

—      Ну здесь, проговорил полушёпотом старик,— здесь привяжем коней и за работу.

В одно мгновенье всадники молча спутали ноги лошадям и привязали чумбуры к кольцам металлических приколов, крепко засунутых ими в землю.

—      Ну, дети, за мной,— скомандовал отец, и все трое отправились к показавшемуся из-за зелени глиняному дувалу (забору), ярко озаренному луной.

Все было тихо, даже собак не слыхать, и эти бдительные сторожа, по-видимому, отдыхали после жаркого дня, наслаждаясь прохладной летней ночью.

—      Ну, ребята, здесь надо ломать дыру, — сказал отец, указывал на более тонкую часть стены,— тут как раз склад Музафара, я хорошо знаю. Ну, за работу, — повелительно вполголоса произнес он.

И все трое беззвучно начали скоблить мягкую глину небольшими лопаточками и болтами (маленький топор в виде заступа), имевшимися у них за поясами, а Мусса в шапке таскал из арыка воду, размягчая ею и без того легко поддававшийся железу дувал.

Наконец отверстие было пробито и лопатка старика ткнулась в пустоту.

—      Готово! — произнес он и обтер катившийся ю его загорелому морщинистому лицу пот.

—   Ну, Мусса, тебе лезть, — сказал старик сыну, немного оправившись от усталости. — Прямо пойдешь дверь, а за нею и кладовая, много не бери сразу, а коли ящики с золотой монетой попадутся, забирай их и больше ничего не тащи.

—  Ну, пошел, — проговорил старик, — и с этими словами Мусса без папахи стал пролезать в дыру.

—       Узко, — проговорил он, стараясь с трудом проникнуть сквозь отверстие, и сделал движение, чтобы вылезть обратно.

—    Ну, лезь, чего тебе еще нужно, — огрызнулся старик,— ишь, плову как наелся, раздуло словно пузырь, залезть в такую дыру не может, — и он сердито стал помогать сыну продвигаться далее в отверстие.

Но вот афганец и по ту сторону забора, беззвучно крадется к двери, вот он около неё, ощупывает уже затвор, как вдруг что-то зашевелилось в углу, завозилось в соломе, и две сильные руки схватили афганца за плечи. Он быстро и сильно рванулся в сторону, отшвырнув схватившего его человека.

—       Разбойники, грабят! — раздалось в сакле, и кто-то старался в темноте схватить растерявшегося было Муссу, который, ища выхода, ловко увертывался от кричавшего и ловившего его незнакомца. Собаки завыли, и весь двор наполнился их лаем.

Мусса бросился к отверстию. Но только успел просунуть в него свою голову н руку афганец, как несколько сильных рук схватили его за ноги и стали тащить к себе, наделяя его спину щедрыми ударами, кто чем попало. Богодур с сыном ухватились за голову Муссы и в свою очередь старались перетянуть его к себе, но враг был, по-видимому, сильнее, да и ежеминутно могли прибежать разбуженные поднятым шумом люди.

Позор быть пойманным и уличенным был неизбежен для хана и его сыновей.

Но вдруг счастливая мысль родилась в мозгу бесстрашного Муссы. Он ясно сознал, что спасение невозможно, а вместе с этим невозможен и его брак с красавицей афганкой; он понимал, каким позором ляжет его пленение на всю семью его отца, и вот он твердо решил спасти честь своего имени, которым он, как каждый афганец, дорожил более всего на свете.

— Эй, отец! — окликнул он Богодура, — чего ты, старый колпак, растерялся, отрежь мне голову и увези ее с собой, вот и останется с носом Музафар со всею своею челядью, — крикнул Мусса и засмеялся. Ему вдруг представилась картина, как с обескураженными лицами Музафаровы слуги с их хозяином будут стоять над его обезглавленным трупом.

С этими словами Мусса вытянул свою шею. Терять времени было нечего, и в одно мгновение голова лихого афганца, ловко отхваченная привычным взмахом отцовского ножа, была в руках его брата, и оба афганца бросились к лошадям.

А там за дувалом раздался радостный крик одержавших победу афганцев.

Несколько слуг Музафара уже обошли угол усадьбы, стараясь зайти в тыл грабителям, но было уже поздно: двое всадников с третьею лошадью в поводу уже неслись во весь дух обратно по той же дороге, благодаря Аллаха за спасение их доброго имени от великого позора.

Да и немало можно привести таких примеров из жизни афганцев, — заключил рассказчик свою оригинальную повесть.

— Ну, теперь пора и спать,— сказал Куни, вставая, и направился устраивать поудобнее место ночлега.— Еще перевалим Софид, а там и до Кабула рукой подать, — прибавил он и скрылся за глиняною стеной.

С каждым днем я все больше и больше привыкал к своему спутнику и уже определил в нем верного и надежного друга. Без сомнения, он догадывался, что я не сарт и не таджик, но все же я не раскрывал ему своего происхождения, безусловно выдавая себя за мусульманина и хаджи, чему он охотно верил, так как сам видел в русском Туркестане мусульман, живших по-европейски, да, наконец, мои рассказы о путешествии в Мекку окончательно утвердили его в мысли, что я был действительно мусульманином.

ГЛАВА VIII.

В столице Афганистана

По дороге в Кабул. — Расправа полицейского. — Деятельность департамента афганской полиции. — Афганская цитадель. Кабульское поселение. — Местные здания.— Кабул-Дарьинский мост.— Кавалерийский полк.— Новые затруднения. — Опасности пребывания в Кабуле.— Разлука с ишаком. —  Дворец афганского эмира.— Главный источник дохода афганской казны.— Шнуровые книги и отрубленные пальцы за вырванные листы. — Устройство гражданского управления страною. — Министерства. Духовная власть.— Исторнческое прошлое Кабула.

Нечего и говорить, с каким чувством приближался я к столице Афганистана, как сильно билось мое сердце под пестрым и уже сильно износившимся ватным халатом, сколько надежд и опасений зарождалось в моем мозгу за этот сравнительно с прежними короткий период.

Но недолго мне пришлось предаваться размышлениям, ландшафт сильно уже изменился, и на каждом шагу встречалось что-нибудь особенное, привлекавшее мое внимание. То верхом, на великолепных арабских лошадях, весело болтая, попадались нам навстречу кавалеристы афганской гвардии эмира, то толпа туземцев с земледельческими орудиями тянулась, очевидно, на работу.

Конные и пешие то и дело обгоняли наших ишачков или попадались навстречу, заставляя почтительно уступать им дорогу. На одной из перекрестных улиц ближайшего пригородного селения я заметил конного солдата, хлеставшего нагайкой несчастного возницу, который очевидно не уступили ему дороги.

—      Кто это такой? — спросил я Куни.

—      Черный-то?— это полицейский,— заметил он; — они в Афганистане ужасно жестоки и зачастую превышают свою власть, требуя к себе излишнее уважение со стороны населения, которого, собственно, они далеко не заслуживают, так как все чины полиции большие взяточники. Среди них больше всего встречается персов, которые безусловно вносят в афганскую армию пьянство, разгул и праздность.

—      Ну, а как же начальство смотрит на подобный произвол? — спросил я.

— Какое там начальство! Департамент полиции занят больше наблюдением, чтобы в страну не проникали иностранцы и все свое внимание сосредоточивает на правильной организации шпионского дела в Бухаре и русском Туркестане, а потому естественно, что внутренняя полиция, блюстительница, порядка остается почти без надзора.

Впрочем, я нисколько не удивился подобному состоянию полиции в Афганистане, когда и в европейских государствах она далеко не на высоте своего назначения.

Мы потянулись вдоль густых фруктовых садов. Справа н слева, как две сплошные зелёные стены, возвышались всевозможные плодовые деревья; часть их уже отцвела, и только кое-где виднелись остающиеся побледневшие цветочки. Иногда сады прерывались, и перед моими глазами открывались богатейшие плантации табаку.

Но вот показались и предместья Кабула, тянущиеся по узкому ущелью, образовавшемуся между двумя довольно большими холмами, лежащими в северо-западной части города. Тут виднеются остатки каменной городской стены, простирающейся от Балла-Гисара, представляющего собою кабульскую цитадель. Толпа туземцев становилась все гуще и оживленнее; здесь были н афганцы с их темно-бронзовыми красивыми лицами и черными буклями волос, взбитых на висках; тут же виднелись и гезарейцы с оттопыренными ушами, выдающимися скулами и узким прорезом глаз, свидетельствующим об их монгольском происхождении; иногда среди пестрой толпы проглядывали евреи и персы в своих остроконечных каракулевых шапках.

Только таджиков не было заметно среди кабульского населения, а если они и попадались, то казались какими-то несчастными н забитыми.

Строения Кабула мне напомнили наши среднеазиатские города. Те же сакли, те же дувалы, те же огромные глухие деревянные ворота и лишь в некоторых местах возвышались постройки в буддийском вкусе со множеством куполов, да мечети резко выделялись своим выдержанным стилем и богатством архитектуры.

Улица, по которой нам пришлось идти к городскому базару, была вымощена камнем и, к чести афганцев, довольно исправно поддерживалась, так что могла быть поставлена в пример многим нашим губернским городам центра России. По бокам улиц росли шелковичные деревья и ивы, красиво распустившие свои серебристые листочки. Но вот и мост через Кабул-Дарью. Мост этот по приказанию Абдуррахмана был перестроен и представлял собою довольно капитальное сооружение из камня, причем, как уверял меня Куни, в его устоях были заложены мины, которые, в случае появления неприятеля, взрывались и разрушали мост. Насколько это было справедливо, не знаю, но при тщательном осмотре моста мне показалось, что мой спутник фантазировал.

В этом месте Кабул-Дарья имеет не более 85 сажен в ширину, довольно быстротечна и несет мутную, словно шоколадную, воду. За мостом начался уже и город, сплошь застроенный двухэтажными домами, окна которых были обращены на улицу, что являлось резким контрастом с улицами городов русского Туркестана. Кое-где виднелись и европейские постройки или же строения смешанного типа.

Виноградники, базары с крайне хитроумно сплетенными крышами, скрывающими толпу от зноя, шумящая толпа народа, выкрикивание товаров, нищие и дервиши были все теми же, какими мы привыкли их наблюдать и в нашем Туркестане, и лишь больше количество мужественно-отважных лиц да обильное число афганских солдат напоминали мне о том, что я далеко не в пределах своей великой родины.

То и дело но улицам города проезжали афганские чиновники и офицеры, которых легко было отличить по богатому шитью их мундиров, и наконец, я увидел невиданное дотоле зрелище — целый полк «змей» в своих красных с золотом мундирах с пестрыми значками и сияющими касками на рысях пронесся передо мною. Эта стройная кавалерийская колонна напомнила мне «царевых гусар» на Марсовом поле, но куда превосходили афганцы их своими чистокровными скакунами.

Оказалось, что полк этот направлялся за город встретить возвращавшегося в столицу наследного принца Хабибулу-хана, попавшегося мне навстречу в Таш-Кургане.

—      Ну, где же мы остановимся?— спросил я Куyи-хана.

—      Я уже об этом подумал, — сказал он мне, делаясь из веселого вдруг серьезным. — Пока я не знал, что мой господин русский (он меня теперь не называл уже иначе), я намеревался попросту заехать к знакомому содержателю караван-сарая, но теперь это будет рискованно, а потому по-моему самое лучшее нам проехать к одному бухарскому купцу и объяснить ему все чистосердечно.

—       Ни за что! — чуть не закричал я,— открыться, чтобы быть задержанным и попасть вместо Пешавера в кутузку.

—         В таком случае я не знаю, что делать,— развел руками Куни.— Мой господин представить себе не может, как опасно теперь проживать тайно в Кабуле. Эмир Абдуррахман .начал вводить паспортную систему, и не дай Бог, если какой-Либо из полицейских заподозрит в нас иностранцев. Мой спутник перестал почему-то уже считать себя афганским подданным.

—       Ну, в таком случае осмотрим город и двинемся дальше, — проговорил я. — Раз нельзя, так нельзя.

Мне, собственно говоря, хотелось лишь ознакомиться со столицею Афганистана, оставаться более в ней не представлялось для меня возможным, так как золото мое таяло с быстротой весеннего снега, а впереди еще предстояло целое путешествие.

Решено было в течение двух дней обойти город, ночуя в чай-ханах, продав ишаков и продолжать путь уже верхом на лошадях.

Грустно мне было расстаться с моим большеухим товарищем, и сердце сжалось от боли, когда, заплатив мне 12 рупий (7 р. 20 к.), местный еврей, купивший у меня ишака, уселся на его спину и, задергав поводьями, покатил по улице и вскоре скрылся из глаз, затерявшись в пестрой толпе.

Среди огромного тенистого сада, раскинувшегося в центре столицы Афганистана, величественно возвышается роскошное здание арабской архитектуры, носящее название арг, т.-е. дворец. В этом-то дворце и помещается главное казнохранилище эмира, в нем же расположились и некоторые из высших административных учреждений, а также устроен большой зал для дурбаров, т.-е. народных собраний.

Как мне удалось узнать, частью от моего всеведущего спутника, а частью от индусов, долго живших в Кабуле, с которыми я встречался в пределах Индии на обратном пути в Россию, главным источником государственного дохода в Афганистане служат налоги на землю, фруктовые сады, пошлина на предметы ввоза и вывоза, штрафы, арендная плата за пользование казенными землями, а также субсидии, которую афганский эмир исправно получает от английского правительства; словом, весь доход приблизительно сводится к цифре в 15 — 18 миллионов рублей в год.

Немало трудов стоило Абдуррахману завести правильную отчетность в различных гражданских учреждениях, где царствовали произвол и грабеж во всех стадиях должностных лиц. Неохотно встретили афганские чиновники заведенные эмиром шнуровые книги, скрепленные царскою печатью, на заголовках которых обозначалось количество содержимых в них листов. Попробовали некоторые вырвать листы из подобных книг, чтобы скрыть следы злоупотреблений, но жестоко поплатились они за свою попытку: по приказанию Абдуррахмана несчастным были отрублены пальцы левой руки, после чего подобные поступки уже не повторялись.

Все гражданское управление Афганистана распределено между несколькими департаментами, из которых главнейшими являются: министерства военное и финансов, затем: юстиции, департамент общественных работ, медицинский, горный, государственное коневодство, народного просвещения и, наконец, департамент торговли и почтового сообщения. Каждым таким департаментом ведает особый министр, имеющий специальный штат чиновников.

Духовная власть в Афганистане находится в руках Кази-Келяна, но ни одно большое пожертвование в пользу мечетей не может быть произведено без разрешения эмира, который вправе вмешиваться и в церковные дела и необыкновенно стесняет духовенство даже в отношении исполнения им своих прямых обязанностей.

Что особенно поражало меня, это обилие фабрик и заводов в Кабуле, и вообще было заметно, что фабричное производство сделало огромные шаги вперед.

Наряду с множеством мелких мастерских попадались и ситцевые фабрики, целые склады кож и т. и.

Большинство кабульцев разгуливали в европейских костюмах, не говоря уже о военных, и нет-нет да промелькнет английский кэб с сидящим в нем знатных афганцем. В общем Кабул производил впечатление города, начавшего вкушать европейскую цивилизацию. Абдуррахман-хан серьезно был болен (В конце того же 1901 года эмир, как известно, скончался), почему на улицах не раздавалось обычной военной музыки, до которой был большой охотник покойный эмир.

Обойдя цитадель, я был поражен её прекрасным состоянием. Всюду караулы, везде грозно смотрят коричневые орудия, в каждом сооружении видна готовность служить своей цели в любой момент, — словом, к чести Абдуррахман-хана, можно сказать, что он действительно сделал из своей страны неприступную крепость.

Но, говоря о Кабуле, нельзя не бросить мимолётного взгляда на прошлое этого замечательного города, считающегося очень древним и даже соперничающего в своем летосчислении с Балхом и Бамианом, Вавилоном и Ниневией:

По преданию Кабул был подвластен знаменитому Иранскому герою Рустему, и мать этого сказочного героя, красавица Рудабе, была дочерью кабульского царя.

Греческая мифология также не обошла молчанием Кабула, или, как он назывался у греков, Никеи, где Вакх одержал двойную победу: над нимфою Астокиею и над индейцами.

После распадения монархии Александра Македонского, Кабул играл видную роль среди индийских государств, а в 7-м столетии стены его пали под натиском мусульман-арабов. Переходя из рук в руки разных завоевателей Азии, Кабул не миновал и Тимурова нашествия, а в 1520 году сделался местом пребывания Бобера, основателя династии Великих Моголов в Индии.

Во время своего похода в Индию Надиршах до основания разрушил Кабул, который возник лишь с воцарением основателя дуранийской династии в Афганистане, Ахмет-шаха. С этого времени началось возвышение афганской столицы, мало-помалу украшавшейся великолепными зданиями и памятниками.

В 1826 году эмир Дост-Магомед окончательно утвердил значение Кабула, но после его смерти в 1803 году в продолжении 5-ти лет он переходил из рук в руки споривших из-за власти в Афганистане трех братьев и их племянника Абдуррахман-хана.

Наконец, победителем на кабульском престоле очутился эмир Шир-Али, процарствовавший до 1880 года, после чего афганским эмиром сделался Абдуррахман-хан, проживший за все время этого царствования под покровительством русских властей в Самарканде и Ташкенте.

Не многим европейцам удалось проникнуть за стены Кабула, всего лишь несколько англичан-путешественников побывало там, а из наших соотечественников в 1705 году туда пробрались Юсуп Касимов и Иван Шайкин. Затем в 1838 году в Кабуле проживал русский поручик Виткевич, а в 1878—1879 годах было гостеприимно встречено русское посольство во главе с генералом Столетовым. Затем с восшествием на афганский престол Абдуррахман-хана не только доступ европейцам в Кабул, но и вообще в Афганистан уже совершено прекратился, и в печати за этот период было заметно полное отсутствие каких-либо сведений об этом таинственном государстве.

ГЛАВА IX

Среди разбойничьих племен

Ужасное отрытие.—Я обезоружен.— Бегство. — Опасение Куни-хана. — Кабул-Дарья, — В ожидании ареста.— Афганские драгуны. — Ввиду Кафиристана.— Рассказ Куни-хана о кафирах. Встреча с сиях-пушами, Многомужество. — Ролигия кафиров. — Философ. — Вера в дьявола. — Быт кафиров и их воспитание.

— Ну, тюра, — таинственно сообщил мне Куни,—лошадей я купил и недорого, а потому нам надо поскорее убираться по добру, по здорову. так как хозяин чай-ханэ, где мы с тобою спали прошлую ночь, что-то уж очень подробно расспрашивал меня о тебе. Не потерял ли ты чего на грех? — спросил он. Я; осмотрел карманы, и каков же был мой ужас, когда в них не было ни револьвера, ни патронов. Очевидно, они вывалились во время моего сна и были подобраны служащими в чайной. Дыхание сперло у меня в груди от подобного открытия, и я поспешил сообщить об этом моему верному слуге.

— Ну, что же делать, остаётся одно: бежать немедля ни минуты. Пойдем за мною, — сказал он, и я, не помня себя, последовал за энергичным Куни-ханом.

Два прекрасных мерина стояли совершенно оседланными у коновязи, равнодушно посматривая на проходивших мимо людей.

—       Ну, не зевай, не торопясь садись на лошадь и как ни в чем не бывало поезжай налево, я тебя догоню,— шепнул мне Куни.

—      А курджумы? — спросил я.

—      Курджумами придется пожертвовать: меньше будет подозрение, что мы удираем.

Трясущимися руками развязал я аркан от коновязи и, точно в лихорадке, трясясь всем телом, но сохраняя наружно спокойствие, медленно сел в седло, повернул коня и шагом направился по указанному моим спутником направлению.

Жутко было у меня на сердце, но я елико возможно владел собою; так и хотелось мне стрелою вынестись из этой галдящей толпы, но я вспоминал о наказе Куни и умерял свои безумные порывы.

Жара стояла нестерпимая, а тут еще кровь приливала к мозгу, кружилась голова, и я боялся потерять сознание и упасть с лошади.

В это время я услышал голос Куни, окликнувшего меня.

— Ну, теперь давай Бог ноги,— сказал он, — дело дрянь: игасы (хозяин) пошел с твоим револьвером к полицейскому, и легко может быть погоня, я в этом больше чем уверен, а потому не будем жалеть коней.— С этими словами Куни ударил нагайкой по крупу лошади и вынесся вперед. Я последовал за своим вожатым.

Темнело, когда мы неслись рысью вдоль берега реки Кабул-Дарьи, являющейся главною водною артерией всей страны и тянущейся на протяжении но долинам Кабульской, Джеляль-Абадской и Пешаверской.

Мало-помалу русло реки делалось все шире и шире, и после слияния с притоком её Лагором Кабул-Дарья превратилась в быструю, полноводную реку. Под страхом неизбежной погони подъехали мы к небольшому селению, лежащему на берегу Дарьи за Лагором, и попросили ночлега у хозяина чай-ханэ, охотно согласившегося приютить запоздалых купцов, догоняющих свой караван, ушедший в Джелял-Абад, за каковых Куни успел отрекомендовать меня и себя на базаре. Не скажу, чтобы весело было у меня на душе в ожидании скорого ареста. Теперь мне все казалось подозрительным, и даже добродушный хозяин и тот как будто смотрел на меня недобрым, полным ненависти взглядом.

Однако усталость брала свое, и после хорошей порции пилау да нескольких чашек чаю я крепко заснул на разостланном одеяле.

Было уже светло, когда я проснулся от толчка в плечо. Я вздрогнул и открыл глаза. Яркий свет солнца ослепил на мгновение меня, и я снова прищурил веки. Куни с озабоченным лицом стоял надо мною.

—      Что случилось? — испуганно спросил я.

—       А вот посмотри, — указал он на чайханэ, в которой в красных мундирах сидели двое афганцев и курили шлим.— Ты только не показывай виду, что обращаешь на них внимание, — шёпотом проговорил он, — быть-может, они вовсе и не по нашим следам едут. Идем к лошадям и не торопясь отправимся дальше.

Афганцы между тем весело болтали, очевидно, нисколько не обращая на нас внимания и всецело были заняты игрою в кости.

Расплачивался с хозяином Куни, а я взнуздал своего коня, забрался в седло и отправился в дорогу.

Теперь местность пролегала широким горным ущельем, окаймленным с обеих сторон высокими покрытыми снегом вершинами, и тянулась по правому берегу Кабул-Дарьи.

С левой стороны чернелись. ущелья знаменитого Кафиристана, заселенного диким разбойничьим племенем сиях-пушей,. а с правой стороны величественно возвышались снеговые вершины Сефида-Куша, мрачно глядевшие на нас своими седыми головами.

Мы прорезывали хребет Гиндукуш, следуя по Кабульской долине, и подвигались к Джелял-Абаду.

Чувство страха мало-помалу становилось все слабее и слабее, так как Куни уже решил, что афганцы или потеряли наш след, или попросту и не думали устраивать никакой погони, удовольствовавшись неожиданным трофеем.

Я же так думал, что хозяин попросту из боязни потерять револьвер, который непременно у него отобрали бы афганцы, решил промолчать о таинственных гостях, посетивших его чайную,—сказал я и на этом успокоился.

—      А жаль, что ты потерял (свое оружие,— вдруг опять заговорил Куши,— здесь ведь не безопасно, того и гляди наскочат сиях-нуши, да и афридии, которых в этих местах также немало шатается, спуску никому не дают, особенно в Хайберском проходе; ну, да мы из Джеляд-Абада с караваном каким-нибудь пойдем, а то непременно ограбят, снимут все до нитки и хорошо, если еще отпустят живьем.

—       Ну, уж будто такие разбойники кафиры,— изумился я;— я всегда думал, что они в высшей степени благородное, хотя и воинственное племя.

—      Ты думал, а я их знаю, — сердито перебил меня Кули.— Да и как мне их-то не знать, когда даже воевать против кафиров приходилось да прожить среди них добрых три года, поневоле их узнаешь. ведь я и в Ясин ходил и под самым перевалом Даркотом стоял с нашим отрядом.

—      Ну, коли ты так прекрасно знаешь сияхпушей, так порасскажи мне об этом племени, тогда я с тобой и спорить не буду, — отвечал я.

Куни, по-видимому, только ждал этого, чтобы начать без умолку рассказывать мне разные чудеса о загадочном и почти неизвестном племени, заселяющем южные склоны Гиндукуша.

—      Да, теперь жизнь в Кафиристане совершенно особенная, непохожая на жизнь в прочих частях Афганистана, да и сами кафиры народ особенный, — разбойники, головорезы за пределами своей оседлости, а в отношении друг к другу, кажется, нет в мире честнее народа. Случаев кражи или грабежа между кафирами не бывает. Ни замка, ни затвора ты не встретишь в Кафиристане, а так как не существует кражи, нет и законов, которые карали бы эти преступления, и если попадется случайный вор, то сам вали, т. е. старец, или пир по-ихнему, заправляющий тем или другим селением, по собственному усмотрению накладывает наказание и подчас даже приказывает отрубить голову виновному.

—      Ну, а, правда,— спросил я,— что попавшего в Кафиристан мужчину сейчас же венчают с какой-либо кафиркой, и он должен год прожить в стране?

—       Почти правда. — отвечал Куни, — но только такой обычай не повсеместно распространен в Кафиристане: на севере, в Ясине, где живут почти самостоятельные племена, находившиеся всё время в непрерывных боях с англо-индийскими войсками, там особенно заметен этот обычай, да и то укоренился он вследствие следующих причин: Ясии издавна славился необыкновенными красавицами, да и вообще все население Кафиристана, как ты сам уже убедился, отличается красотою и мужественностью. Ну, посмотри, разве это не молодцы, — указал Куни на приближавшуюся к нам группу пеших людей с звериными шкурами на плечах. Действительно, мой проводник оказался прав.

Когда незнакомцы поравнялись с нами, я не мог не обратить внимания на их наружность. Черные густые кудри, обрамлявшие их красивые с правильными чертами смуглые лица, неровными волнами спадали на полуобнажённые бронзовые плечи. Грудь была сплошь покрыта густыми волосами, руки и ноги также как бы заросли шерстью. Они скорее напоминали обезьян с красивыми человеческими лицами.— Ну, вот видишь, тамыр, какие они страшные, но вместе и красивые; ты знаешь, я видел в Ясине людей, совершенно покрытых волосами, ну ни дать ни взять обезьяна; и, представь себе, у этих страшилищ женщина нежная, красивая, с совершенно белым телом. Просто налюбоваться не можешь при взгляде на кафирку: глаза темные и черные, нежный цвет лица с мягким вспыхивающим румянцем, а сложены словно богини — прямо удивительно; по-моему они лучше афганок.

— Ну вот, англо-индийские войска, вторгаясь в Кафиристан, преимущественно брали в плен женщин, а мужчин беспощадно убивали, доведя таким образом мужское население Кафиристана до minimum'а, и вот кафирам ничего не оставалось, как в свою очередь нападать на соседние племена и брать в плен мужчин для поддержания народонаселения; таким образом образовалось как многоженство на востоке, так и многомужество (полиандрия) в Кафиристане. Ведь и я, тамыр, был женат во время моего пребывания в Ясине и был вторым мужем моей: супруги, и после моего побега оттуда она, конечно, снова вышла замуж — уж таков закон страны.

Да, нелегко жилось мне в этом уголке Гиндукуша, где царствует женщина, где власть и моральная и физическая в руках её. Нет ни справедливости, нет ни порядка, какой-то хаос царит там.

Сегодня ты на высоте, тебе оказывается и почет н уважение: завтра ты низвержен со своего пьедестала и хуже голодного пса. Зато, несмотря на такое положение дел, женщину все превозносят, ей молятся, словно богине, поются песни, восхваляющие женскую красоту и мудрость, но, несмотря на это, мужчины бегут оттуда без оглядки, предпочитая разбойничать на дорогах и в горах, чем жить под этой женской опекой.

—     Ну, а какую религию исповедуют кафиры?— спросил я.

—       А насчет этого я могу тебе, тамыр, рассказать очень много, так как подолгу беседовал с пирами на религиозные темы. Кафиры по большей части язычники и чтут различных идолов, изображения которых имеются в каждом зажиточном кишлаке, смотря по его состоянию, или из камня, или из дерева. Поклоняются они также луне и солнцу, очень уважают звезды, но между кафирами существуют секты с весьма оригинальным взглядом на верховное существо. Беседуя с одним пиром, мы коснулись нашей мусульманской веры.

—      В кого ты веруешь?— спросил меня старик.

—      Как в кого! В Аллаха, — отвечал я.

—       А почему ты ему поклоняешься?

—      Потому что он всесильный, всемогущий и всеведущий, — отвечал я.

—      Ну, вот и видно, что ты своего Аллаха только умаляешь, чем он есть в самом деле; Аллах твой, значит, ниже нашего бога Хакка, которому мы не можем дать определений в его силе и могуществе и не смеем превозносить его за различные достоинства, так как он выше этого, и человеческий язык не смеет произносить их, хвалить его, словно низшего себе,— бог может хвалить или порицать тебя, а не ты его: уж больно ничтожен человек, чтобы входить в оценку действий своего Аллаха, не ему разбирать, что хорошо, что дурно совершено создателем.

—      Да твой пир совсем философ,—заметил я.

—      Погоди, тамыр — это еще не все, — остановил меня Куни: — ну, а когда ты молишься, что ты говоришь Аллаху? — спросил меня старик.

—   Как что, прошу у Аллаха: дать мне все необходимое, избавить меня от злого, не допустить врагам моим сделать мне вред и т. д.

—       Эх, брат! —  укоризненно проговорил старик и помотал седого бородой, — вижу я, что мало ты ценишь своего Аллаха, когда называешь его всеведущим и вседобрым и напоминаешь ему о своих нуждах. Аллах и так не может тебе ничего худого сделать но своей беспредельной доброте, и как всеведущий он сам знает, что тебе нужно, и без твоих просьб Аллах может творить для людей только добро. Вот видишь, тамыр, какие философы встречаются среди кафиров, — закончил Куни.

—      Ах, да я совершено было позабыл тебе сообщить, что многие племена сиях-пушей почитают дьявола, ставя его, как носителя зла, выше бога добра. Они задабривают злого духа жертвами и поклоняются ему, веря, что он благодаря этому будет мягче относиться к ним и менее поражать разными напастями. В каждой сакле непременно стоит изображение чёрта, и отходя спать перед ним ставят блюдо с пищей, чтобы не мешал людям спокойно провести ночь, а занимался бы едой. Обыкновенно ночью голодные собаки съедают предназначенное чёрту кушанье, а кафиры, найдя утром посуду пустою, верят, что дьявол съел свой ужин, а потому и не нарушал их сна.

Рассказы Куни становились все интереснее и интереснее, и я видел в нем человека глубокого ума, одарённого большого наблюдательностью н изумительною памятью. Имена, названия рек, хребтов и селений он запоминал в совершенстве и служил для меня положительно справочного книжкой.

Кафиры ютятся в горных расселинах по берегам небольших ручейков, но их строения настолько удалены от воды, что вполне находятся вне опасности от наводнения во время весенних разливов. Небольшие сакли с плоскими крышами сложены из каменных плит и скреплены глиною. Спят кафиры на низких деревянных кроватях, сидят на деревянных же табуретах, избегая валяться или сидеть на полу, как это принято у мусульманских народов. Селения сильно разбросаны по ущельям, а часто представляют собою непрерывную цепь на протяжении многих верст. Главная и отличительная черта сияк-пушей в отношении между собой, — это полнейшее равенство и братство, — чем и объясняется удивительная сплоченность этого народа. Жаль, конечно, что англичане допустили войска северных магараджей проявить зверства среди этого симпатичного племени, но к счастью Кафиристан в 1892 году был занята афганцами, и Абдуррахман-хан обратил особенное внимание на эту новую свою провинцию, оградив ее, таким образом, от растлевающего влияния индусов, и в настоящее время кафиры представляют собою лучший элемент афганской армии.

Вообще, коснувшись Кафиристана, я считаю не лишним подробнее описать быт его населения.

От самого момента рождения кафира судьба как бы начинает наделять его безжалостно ударами.

По обычаю страны, новорожденный получает довольно сильный щелчок, и если он закричит, то следовательно ребенок здоров и его стоит воспитывать, если же нет, то его оставляют на произвол судьбы, и в большинстве случаев он умирает. Вообще, благодаря спартанскому образу воспитания, большинство детей еще в младенческом возрасте оставляют этот мир, а выжившие представляют собою действительно на редкость здоровые физически организмы. С раннего возраста дети приучаются к полнейшей самостоятельности и лицом к лицу сталкиваются с суровою природой. Нагими они родились, нагими идут они в горы охотиться на зверей и уже только, добыв звериную шкуру на охоте, имеют право называться мужами и облекаться в этот почетный наряд. Самою почетной одеждою считается шкура тигра, и не многим счастливцам удается облекаться в эту одежду.

Без имени или прозвища растут дети, прислушиваясь к разговорам взрослых и почерпая из этих бесед всю житейскую мудрость, с которою суждено им прожить всю свою неприглядную жизнь. Здесь же они получают первое представление о Боге и религии. Когда у молодого кафира начнут пробиваться усы, он сам выбирает себе кличку и с нею не расстается до гроба.

Женщина в Кафиристане развивается очень быстро, и девочка 13 лет выходит замуж, причем уже к 15 летам у неё число законных мужей достигает до 3—4 человек. Она властительница в доме, мужья же безмолвные рабы её — они исполняют все черные работы по дому и в поле, они же занимаются тканьем, охотой и пастьбой, гонят вино, до которого кафиры большие охотники, и употребляют его в изобилии. Благодаря плодородию почвы, земные злаки легко достаются кафирам и в особенности рис в вареном виде употребляется в большом количестве, а соли при этом не кладется, чем и объясняется прекрасное состояние зубов у этих дикарей. Также употребляется в пищу огромное количество фруктов, которыми очень богаты все долины Кафиристана.

Мясо очень редко употребляется в пищу кафирами и только в большие праздники закалывают барана и едят его мясо в виде кебаба или приготовляя обыкновенное восточное кушанье — плов. Праздников в Кафиристане не существует, за исключением праздника прихода весны и наступления осени, или праздника вина и плодов, которые справляются настоящую вакханалией.

Из промышленности в Кафиристане можно отметить только выделку глиняной посуды, да и то лишь для внутреннего обихода, вообще сиях-пуши избегают сношения с инородцами, живя своею замкнутою и весьма своеобразного, жизнью совершенно незнакомой европейцам. Единственно, что еще упорно господствует среди кафиров — это торговля невольниками, которых в большом количестве они приводят в страну после своих набегов на соседние ханства; вот эти-то набеги главным образом и послужили поводом к вторжению англо-индийских войск вглубь Кафиристана.

В настоящее время все уже значительно изменилось, и Кафиристан под владычеством афганцев мало-помалу начинает менять, свою физиономию, но все же нет-нет да слышно о захвате то караванов, то отдельных лиц, неосторожно приближающихся к границам этого царства амазонок.

— Я не особенно-то спокон за наше благополучие, — продолжал вздыхать Куни, — уж болью небезопасно ехать по этим местам без оружия; как жаль, тюра, что ты потерял свой револьвер, — качая головой, вспоминал мой проводник о досадной н безвозвратной утрате.

ГЛАВА X

В Индию через Хайберский проход

Утомились.— На дороге в Джолял-Абад.— Афридии и кафиры.— На службе у караванбаши. — На горбе верблюда. — В Хайберском проходе.— Река Шора, — Крепость Али-Месджид. — Проход в Индию. — На англо-афганской границе, — Таможенный досмотр. — Последний взгляд на Афганистан. — Первый свисток локомотива, — В Индию.

Медленно подвигались мы по Джелял-Абадской дороге, утомленные почти безостановочным форсированным маршем, и я чувствовал, что не долго вынесу такое тягостное путешествие. Чувство страха за свою безопасность уже улеглось у меня в груди, но все же нет-нет да начинает что-то щемить за сердце, какие-то мрачные предчувствия и черная меланхолия охватывают все существо. Приуныл и мой вечно веселый Куни, не слышно уже его рассказов и восторженных восклицаний при виде волшебных замков, гнездящихся по гребням гранитных хребтов, увешанных белеющим снегом. Видно, и его мощная натура не выдержала, и неутомимый газареец почувствовал усталость. Что же после этого было требовать от меня?

—       А далеко еще до Джелял-Абада? — спросил я.

—      Да всего-то от Кабула до него считается 200 с небольшим верст, но мы уже проехали с тобою почти полдороги, — ответил Куии и затянул свою заунывную песню.

Па третьи сутки мы благополучно доехали до Джелял-Абада, поразившего меня своею красотой.

Весь город словно утопал в зелени и только купола да минареты мечетей выступали из бархатной стены великолепных садов.

Снова афганские солдаты, но рослее и стройнее, с необыкновенно темным цветом кожи. Красных мундиров почти не видать, здесь все больше синие куртки и черные мундиры милиционеров.

—      А знаешь, тюра, ведь это лучшие силы афганской армии, — указывая на молодцов, пояснял мне Куни, — ведь это все африды и кафиры; только много возни с ними правительству, чуть что — сейчас же бунтуют, зато как дерутся — львы, а не люди! — с восклицанием прибавил он.

И действительно, глядя на эти мускулистые фигуры, можно было представить себе таких воинов на войне. Мы останавливались, насколько того требовали наши лошади. О своей усталости заботиться не приходилось. Чай и лепешки были теперь нашим постоянным блюдом и лишь в Джелял-Абаде мне удалось как следует насытиться кябабом.

Пока я отдыхал на базаре, ловкий Куни успел сговориться с караванбаши, двигавшимся со своими верблюдами в Пешавер и взявшимся довезти нас на верблюде за довольно значительную плату.

— Оно покойнее и безопаснее, — пояснил мне Куни свое решение, несмотря на то, что это путешествие нам стоило наших коней, которые шли в уплату за проезд. — С караваном нам ничего не стоит пройти без пропуска через границу в качестве работников караванбаши, — говорил мой спутник, — тогда как одних нас пограничные войска пешаверского магараджи могут и не пропустить.

Я не протестовал, совершенно соглашаясь с рассуждениями предусмотрительного гезарейца.

И вот я на горбе огромного верблюда, немилосердно укачивающего седока на своем быстром и ровном шагу.

Не скажу, чтобы приятным показалось мне подобное путешествие, и первое время у меня постоянно кружилась голова, тошнило, и даже раз я перенес форменно морскую болезнь, но постепенно я привык к новому положению и даже редко спускался на землю.

Время тянулось медленно, и мы мало-помалу приближались к Хайберскому проходу, самому удобнейшему для движения войск и не раз игравшему видную роль в истории англо-афганской распри.

Хайберское ущелье тянется по долине небольшой реки Шора от селения Дясам-Руд и до укрепления Али-Месджид. На значительном протяжении ущелье имеет в ширину 12 футов и дорога выбита в боковой скале между высоким отвесным утесом с одной стороны и глубокой пропастью с другой.
Река Шора, которая обыкновенно сверкает узкою, чуть заметною ленточкой и часто даже теряется в песке, во время дождей внезапно превращается в быстрый ревущий поток, смывающий и уносящий все, встречающееся по пути.

Грозен тогда Хайберский проход и горе для путешественника, застигнутого в его ущелье во время непогоды — спасенья ему нет.

В 1842 году в этом проходе вся английская армия, захваченная врасплох непогодой и окруженная афганцами, погибла поголовно. Только спасся один врач, принесший роковую весть о гибели англичан в Пешавер.

Около Али-Месджида Хайберское ущелье суживается до 6—7 шагов в ширину и, обрамленное голыми скалами, поднимающимися с обеих сторон, представляет собою как бы колоссальную водосточную трубу.

Само укрепление расположено на высоком коническом утесе и важного значения не имеет, так как лежит слишком высоко над ущельем.

Остальные дороги через Хайберский хребет непригодны для движения обозов, — это все больше то частью горные тропы, тяжелые даже для пешеходов.

Из прочих проходов в Индии замечательны: Пойверский, прорезывающий северную оконечность Соломоновых гор, Сарвандский, ведущий через южный кряж тех же гор, и Каджакский южнее второго, пролегающий через Ходжа-Амранский хребет.

Медленно двигался наш караван по Хайберскому проходу, все мрачнее и мрачнее становилось ущелье, и с каждым шагом все легче и легче делалось у меня на душе. Веселее был теперь и верный спутник мой Куни, не перестававший мечтать о далеком Туркестане и строить планы о дальнейших наших путешествиях.

Но вот и англо-афганская граница.

Знакомые типы сипаев с тюрбанами на голове, в красных, как афганцы, мундирах, нехотя осматривают караван, по-видимому, не обращая на нас никакого внимания.

Афганский сэр-хэнг записывает в свою книгу количество вьючных животных, название товаров, вывозимых из страны, и передает караван индийским властям — и вот мы на английской территории.

Я оглянулся назад и долго еще виднелось перед моими глазами темное Хайберское ущелье, как бы с досадой провожающее своим суровым взглядом смелого иностранца, дерзнувшего безнаказанно выйти из его каменных объятий.

Прощай, Афганистан! — прошептали мои губы, и я устремил свой взор вперед, где кипела совершенно другая жизнь, где процветала культура и цивилизация, внесенные в пороховом дыму и на штыках английскими солдатами.

Резкий отдаленный свист локомотива вывел меня из раздумья, и я радостно спустился со спины моего горбача на землю.

На следующие сутки я был в Пешавере, а через три дня, в европейском костюме, уже несся в поезде железной дороги к Лагору.