Пробыв около двух недель в доме стариков родителей, я выехал в Ташкент. Прошло
три года с тех пор, как я впервые проехал по Ташкентской железной дороге,
проложенной по пустынным местам. А теперь? Теперь около каждой станции —
поселки, малые и большие, некоторые превратились в маленькие города.
Вот и станция Келес. Знакомые дувалы, сады, арыки, кругом яркая южная зелень и
горячее солнце. Утром 23 июня 1910 года на станции Ташкент я обнимал своего
товарища по академии штабс-капитана Филаретова. Он повез меня к себе на
квартиру: в Ташкенте по-прежнему не было приличных гостиниц. Филаретов жил у
своего брата в небольшом домике с садом по Пушкинской улице. Гостеприимные
хозяева предоставили мне небольшую комнату и уговорили жить с ними, пока я не
подыщу себе квартиру. Филаретова не причислили к Генеральному штабу, но
откомандировали в распоряжение штаба Туркестанского военного округа. В 9 часов
утра 25 июня мы направились в окружной штаб и явились к старшему адъютанту
отчетного отделения, вернее, исправляющему его обязанности капиталу Генерального
штаба Роту. Отчетное отделение ведало учебой войск, службой Генерального штаба,
личным составом Генерального штаба, полевыми поездками, рекогносцировками н
маневрами. Почему оно называлось “отчетное”, трудно сказать. Рот, коренной
офицер Туркестанской артиллерийской бригады, окончивший академию три года тому
назад, принял с начальнически-покровительственным видом. Предложив нам подать
рапорта о прибытии, он представил нас исправляющему обязанности
генерал-квартирмейстера штаба округа полковнику Одишелидзе. Средних лет
полковник Генерального штаба с орденом Георгия 4-й степени за русско-японскую
войну, Одишелидзе производил впечатление умного и решительного человека.
Впоследствии он был начальником штаба Туркестанского военного округа, а в
мировую войну — начальником штаба 1-й армии. Представление наше Одишелидзе
ограничилось банальными рапортами и пожатием рук. Затем в сопровождении Рота мы
прошли в кабинет начальника штаба округа генерала Глинского. Худой, высокого
роста старый генерал своим мягким обращением производил приятное впечатление.
Сам только что вступавший в должность начальника штаба округа, Глинский
положился на Рота и утвердил его доклад, оставив нас прикомандированными к
отчетному отделению штаба округа.
Так началась моя штабная работа. Тут царила настоящая бюрократическая
канцелярщина, вертевшаяся вокруг маленьких вопросов. Занятия начинались в 8 утра
и продолжались до 2 часов дня, затем время было свободное. Рот величаво
изображал начальство. Просматривая старые рекогносцировки маршрутов в горах и
песках Туркестана, мы с Филаретовым поняли, что эти рекогносцировки были
доходной статьей для выполнявших их офицеров Генерального штаба. Желающих ехать
в горы было много, но не всем делал такой подарок Иван Андреевич Рог. Во всяком
случае, причисленным к Генеральному штабу об этом нечего было и мечтать.
Мой родной 1-й Туркестанский стрелковый батальон находился в лагерях. В городе
удалось увидеться лишь с несколькими товарищами. Нужно было явиться [76] в
батальон и представиться новому его командиру. Получив разрешение Рота съездить
в лагерь под село Троицкое, я отправился туда. Много изменений произошло за три
года: по сухомлиновской реформе 1910 года 2. батальон развертывался а полк.
Вторым батальоном в его состав входил бывший 4-й Туркестанский батальон.
Приказом по военному ведомству от 20 июля я уже числился штабс-капитаном 1-го
Туркестанского стрелкового полка. Прежде всего я представился новому командиру
полка полковнику Федорову. Невысокого роста седоватый полковник принял меня
вежливо, но сухо. Прибыл он из полка, расположенного в Европейской части России.
Производил не особенно приятное впечатление. Командовать полком он, собственно
говоря, не командовал, так как трезвым бывал только с утра. Офицеров
Генерального штаба признавал тех, которые водили с ним компанию.
Окунувшись в жизнь полка, я понял, что в нем уже нет той “старой туркестанской”
атмосферы, какая была до моего отъезда в академию. Теперь 1-й Туркестанский
стрелковый полк не отличался от обычного пехотного полка с его нравами и
обычаями. Старые офицеры почти все ушли из батальона. Остался лишь прежний
помощник командира полка по строевой части полковник Смирнов. На его авторитете,
собственно, и держалось общество офицеров.
Вернувшись из лагеря, я недолго прожил в городе: 13 июля приказом по штабу
округа был послан в тот же лагерь для ознакомления с подрывным делом и для
испытания прикомандированных к Туркестанской саперной бригаде чинов пехоты.
Попал в новую среду, мало мне знакомую. С большой пользой для себя занялся не
только подрывным, но и вообще саперным делом. 9 августа я снова явился в душную
комнату капитана Рота. Вскоре, подыскав себе квартиру, переехал от Филаретова.
Крупных маневров и учений из-за реорганизации пехоты в округе не было, и
приходилось вести текущую переписку. В отчетное отделение заходило много
офицеров Генерального штаба: через него шли все назначения, командировки и
вообще всякие передвижения. Поэтому за осень я узнал офицеров Генерального штаба
почти всего округа.
Время летело незаметно. Нужно было отправляться в полк для цензового
командования ротой. 20 октября 1910 года прибыл туда и принял 7-ю роту. Итак, я
снова в строю. Роты по-прежнему усиленного состава, т.е. по 180 человек.
С 9 утра до 12 часов дня командир полка подписывал в канцелярии бумаги, а затем
исчезал, и больше мы его не видели. На занятиях в ротах он не показывался. Бывал
там лишь в день ротного праздника на молебне, после которого командир роты
обязан был кормить обедом весь состав полка. Вот здесь полковник Федоров
развертывался, напиваясь аккуратно на каждом ротном празднике до безобразного
состояния. Старший помощник его по строевой части полковник Смирнов наблюдал за
поведением офицеров. Сам же увлекался карточной игрой в гарнизонном собрании.
Невольно напрашивается вопрос: кто же командовал полком? Вероятие,
Николай-Чудотворец, а по письменной части — полковой адъютант штабс-капитан
Вышеславцев, личность отвратительная. Заносчивый, но умевший ладить с
начальством. этот офицер пользовался особой любовью полковника Федорова. В полку
Вышеславцева не терпели. Подготовкой полка, чисто строевой, ведали сами
командиры рот, жившие между собой дружно. В 1-м батальоне ротами командовали
капитаны Рыжов, Выкорницккй, Фагин и Володин, во 2-м — Рыжиков, Шадорин,
Кессарийский и Захаров — все люди опытные. Самым старым из них по годам был
командир 7-й роты капитан Кессарийский. Его роту я и получил в цензовое
командование, а Кессарийский, оставаясь при штабе полка, вел хозяйство бригадной
церкви. Начальником полковой пулеметной команды был штабс-капитан Рыжиков,
конно-разведочной команды — мой товарищ Иванов, а помощником у него — самый
любимый товарищ по выпуску Сусанин. Помощник командира полка по хозяйственной
[77] части подполковник Краббс, большой любитель веселой жизни, умел сочетать
работу с весельем. Младшими офицерпмн были молодые, в большинстве скромные и
хорошие люди. У меня в роте хотя и полагалось по штату два младших офицера, но
фактически не было ни одного, оба находились в длительных командировках. Таков
был состав офицеров полка, который из-за плохого руководства и отставания в
тактической подготовке старшего командного состава в первом же бою в начале
мировой войны понес большие потерн. Во время второго наступления в Восточной
Пруссии в 1914 году полк попил в полуокружение. Погибли Краббс, капитан
Кессарийский, мои товарищи Калинин и Сусанин.
Весь наш 2-й батальон помещался в казармах бывшего 4-го стрелкового батальона.
Фельдфебелем 7-й роты был сверхсрочный подпрапорщик Зубков. Хозяином в роте был
он, а ротный командир Кессарийский занимался богослужебными делами. Поэтому мое
появление оказалось не по вкусу Зубкову. Пришлось некоторое время обламывать эту
“аристократическую” фигуру, но в конце первого года Зубков уже ходил у меня в “шорах”.
Придешь в роту и видишь, что такого-то стрелка нет. “Где такой-то?” —
спрашиваешь Зубкова, а он отвечает: “Я его отправил в денщики”. “Какое же вы
имели право без моего разрешения это сделать? — “Так делалось раньше”, —
отвечает Зубков. “Примите за правило, что без моего личного приказания вы,
Зубков, не имеете права ни откомандировывать кого-нибудь, ни вбивать гвоздя в
казарме, ни использовать ротной лошади!” После трех месяцев “строгого” режима я
постепенно ослабил поводья и стал изредка говорить: “Ну это вы можете сделать
сами”. Во всяком случае, после “науки” он был верным исполнителем моих указаний
и иногда от усердия даже перехлестывал через край. Дальше наша совместная служба
пошла гладко. В первом же бою во время войны Зубков попал в плен. Вернулся,
когда я был помощником начальника Штаба Красной Армии. Как-то получил от него
письмо из Ташкента. Зубков писал, что он инвалид, живет в Ташкенте, что сын его
— командир Красной Армии.
Обучали стрелков срочные взводные унтер-офицеры, в большинстве толковые и
старательные солдаты, понимавшие важность возложенной на них задачи. С рядовыми
стрелками я жил в мире. Редко приходилось накладывать на них дисциплинарные
взыскания: они поняли мое требование — не скрывать своих проступков. Видя, что я
в таких случаях не накладываю взысканий, они держали меня в курсе своей
повседневной жизни.
Распорядок учебного дня был тот же, что и раньше: занятия с 8 до 12, затем с 3
часов дня до 5.30 вечера. Потом я присутствовал на занятиях офицеров. В половине
десятого ко мне на квартиру являлся с рапортом фельдфебель. С ним мы обсуждали
различные ротные дела — учебные и хозяйственные.
В программу занятий со старослужащими солдатами я ввел изменения. На большом
ящике с песком старослужащие проходили тактику отделения и взвода, решали задачи
и отдавали соответствующие распоряжения и команды. В более усложненной
обстановке проводились занятия и с унтер-офицерами роты. В офицерском собрании
решались задачи на полк. Велись эти занятия по батальонам. Во 2-м батальоне они
были возложены на меня.
В 1910 году подготовка офицерского состава шла с учетом опыта русско-японской
войны. Командующий войсками генерал Самсонов, как бы ни был занят делами по
генерал-губернаторству, требовал регулярных докладов от офицеров Генерального
[78] штаба в гарнизонных собраниях. Тотчас же по принятии роты я получил из
штаба округа запрос, на какую тему желаю сделать сообщение в гарнизонном
собрании. Так как времени на подготовку девалось только три недели, то я, не
задумываясь, сообщил свою первую академическую тему “Операция 2-й русской армии
под Сандепу”. Тема была утверждена. Пришлось лишь сделать новые схемы: старые
оставил в Петербурге.
В один из декабрьских вечеров в скромном сюртуке офицера стрелкового полка, лишь
с академическим значком на правой стороне, я стоял за кафедрой в большой
аудитории и с некоторым чувством страха смотрел, как она наполняется. Здесь были
генералы и полковники Генерального штаба, офицеры гарнизона, среди них —
непосредственные участники этой операции. Ожидали командующею войсками. Наконец
вошел Самсонов, раскланялся со всеми и сел. Овладев собой, я спокойно начал
доклад, который продолжался около полутора часов. Обрисовал операцию целиком,
сделал в заключение оперативные и тактические выводы. Когда я закончил. Самсонов
подошел ко мне и поблагодарил за хороший доклад, кстати, осведомился, кто я
такой, с какого года на службе. Пожав крепко руку, он еще раз поблагодарил меня.
Так состоялась моя первая встреча с этим замечательным генералом.
Докладом я упрочил свое положение в полку, и пьяная компания Федорова мне уже
была не страшна. Завязались более тесные отношения с офицерами Генерального
штаба, главным образом участниками войны с Японией.
Время шло незаметно. Наступил 1911 год. Прошли выборы в суд общества офицеров, и
я оказался членом этого суда.
Два часа ежедневно по вечерам я посвящал чтению новых книг по тактике, а их
выходило много, особенно по русско-японской войне: отчет Куропаткина, тома
официальной истории войны. По разным источникам я детально прорабатывал
Мукденскую операцию.
Помимо занятий строем приходилось поверять и хозяйство. То проверишь ротного
каптенармуса и сидишь за присчитыванием хранящихся в ротном цейхгаузе шапок,
мундиров, шаровар, сапог, котелков, то берешь на дом книгу каптенармуса и
просчитываешь припек в недопек.
Дело приближалось к весне. Нужно было отчитаться за подготовку молодых солдат.
Тут уже проверяло строевое начальство. В роту прибыл начальник 1-й Туркестанской
стрелковой бригады генерал-майор Генерального штаба Воронов со своим начальником
штаба Рычковым. Очень вспыльчивый, Воронов быстро реагировал на все непорядки,
что называется петушился. Вот тут я и познал, как вылезал наш командир Федоров.
Для начальства важно было, чтобы подчиненный быстро давал ответы, не задумываясь
над их содержанием. Около роты я приказал выкопать широкий ров небольшой длины,
наполненный водой, и через него заставлял стрелков прыгать. С точки зрения
санитарии такой ров не был, конечно, желательным. Обойдя 5-ю и 6-ю роты,
начальник бригады, чем-то рассерженный, подо шел к моей роте. Я представился и
последовал за сопровождающим генерала командиром полка. “Это что за мерзость?” —
спросил Воронов, указывая на ров. Не успел я выдвинуться вперед и доложить о
назначении рва, как полковник Федоров тут же ответил: “Для поливки деревьев,
ваше превосходительство”. А так как в Туркестане дерево — это все, то никаких
возражений со стороны генерала не последовало, а я подумал: “Вот так
находчивость!” Обход роты прошел благополучно. Не так случилось с корпусным
командиром, которым был тогда старый генерал от кавалерии Козловский. Строевой
командир, не кончавший никаких академий, участник турецкой войны, он не любил
нашего командира полка. Приезд Козловского в батальон застал роты за изучением
уставов, в частности Устава внутренней службы. Когда генерал подошел к моей роте,
его взгляд упал на стрелка, черемиса по происхождению. “Словесность” туго
давалась этому стрелку, “Скажи, братец, кто у вас командир полка?” — спросил
командир корпуса. Вскочил стрелок, захлопал глазами и залепетал: “Так что его
высокоблагородие...” — и дальше, повторяя то [79] же самое, не двинулся с места.
“Ты не волнуйся, — успокаивал его Козловский. Посмотри на нас и покажи командира
полка, ведь ты его часто видишь в казармах?” Стрелок, никогда не видавший в роте
командира полка, не мог его показать, а корпусный командир продолжал его стыдить,
говоря, что нельзя не знать командира полка, который ежедневно бывает на
занятиях. Козловский здесь отвел душу. В 1912 году он по возрасту ушел в
отставку и уехал из Ташкента. В 1922 году, когда я был помощником начальника
Штаба Красной Армии, секретарь доложил, что меня желает видеть бывший генерал
Козловский. Оказывается, мой бывший корпусный командир пришел за советом. Он
преподавал тактику в Московской кавалерийской школе и начал глохнуть — не слышит,
что спрашивают курсанты, — вот и хочет уйти на пенсию. Это была последняя
встреча с замечательным человеком, который не оказался на стороне белых, а начал
учить кавалерийскому делу красных курсантов.
В марте в гарнизонном собрании под руководством Самсонова проводилась большая
военная игра старших войсковых начальников и офицеров Генерального штаба.
Участвовали “русская” и “афганская” армии. Упредив “русских” в мобилизации и
стратегическом развертывании, авангарды “афганцев” крупными силами обрушились на
Термез, который соединялся с Самаркандом стратегическим шоссе через перевал
Тахта-Карача. “Русские” удерживали Термез до подхода подкреплений, следующих по
шоссе. “Афганцы” через горы двинули конный корпус в обход Термеза, чтобы
помешать подходу подкреплений. Командовал этим крупным кавалерийским корпусом
бригадный генерал казачьей дивизии Николаев. У него я был начальником штаба.
Игра проводилась по старинке, без вызова сторон руководством. Представлялись
только письменные документы, по которым давались вводные через посредников.
Посредником при Николаеве был командир казачьей дивизии участник русско-японской
войны генерал Греков. “Афганские” пехотные дивизии плотным кольцом обложили со
всех сторон Термез, а мы с Николаевым упорно прорывались к шоссе, находясь от
него не далее пушечного выстрела. Вся обстановка обещала явный успех “афганцам”,
но вот в комнату вошел Греков и дал нам вводную: конный корпус при атаке шоссе
понес крупные потери и отошел. Я, лежа на столе и нанося обстановку на большую
карту, говорю командиру корпуса: “Ну, ваше превосходительство, поскольку мы с
вами “афганцы” и понесли 50 процентов потерь, то остальные наши 50 процентов
просто разбежались! Предлагаю отступить перед доблестными русскими войсками!”
Оглянулся и замер: позади меня стоял Самсонов и улыбался. Действительно, игра
закончилась победой “русских”, значительно уступавших в числе “афганцам”. На
разборе игры нашелся один полковник Генерального штаба, который сказал Самсонову,
что он, полковник, три года подряд оказывается на “афганской” стороне и, как ни
старается, всегда бывает нещадно бит “русскими”. “Нельзя ли меня перевести в “русские”?
— просил полковник. Самсонов понял свою ошибку и объявил, что на следующий год в
маневрах будут участвовать только “красные” и “синие”.
На конец лета 1911 года были задуманы корпусные маневры между самаркандским и
термезским гарнизонами. Карты были неважные, а маневрировать предстояло в горах.
Поэтому с началом весны штаб корпуса решил послать рекогносцировочные группы из
офицеров Генерального штаба для поверки проходимости дорог. Так как в штабе
корпуса, не считая начальника штаба, было только два офицера Генерального штаба,
то к этой рекогносцировке привлекли и меня.
Оставив роту на младшего офицера, я отправился в район маневров вместе с
подполковником Батранцом, служившим в штабе Туркестанского корпуса. До
Самарканда мы доехали по железной дороге, а дальше на почтовых до Шахрисябза по
шоссе через величественный перевал Тахта-Карача. В Шахрисябзе мы сели на коней и
с небольшим конвоем углубились в горы каждый по своему маршруту. Я направился
через Мекабаг к югу. Вьючная дорога шла по карнизам и так называемым оврингам,
т.е. висячим мостам над пропастями. Неизвестно, кто и когда выстроил эти мосты и
кто их ремонтировал. Возвращался я через Шарнгауд, находившийся в [80] центре
Бухары. Бухара была тогда полунезависимым государством, управлявшимся по своим
законам. Эмир содержал армию — несколько батальонов и горную батарею. В
распоряжении губернатора находилось от роты до батальона. Комплектовалась это
армия вербовкой, и в строю рядом со стариками можно было видеть безусых
мальчишек. Солдаты и офицеры имели право торговать, поэтому учения происходили в
базарные дни перед открытием базаров и заключались в каких-то сложных и никому
не нужных перестроениях. Форму они носили русскую, только вместо фуражек
барашковые шапки. На вооружении были старые берданки, попадались и “крики”.
В Яккабаге я принимал почетный караул роты, причем на мое приветствие ответы
были самые разнообразные. Обходя фронт, заметил, что на ловом фланге стоит
солдат с палкой. Спрашиваю командира роты: “Почему так “вооружен” солдат?!” — и
подучаю ответ, что это “дисциплинарный устав”: провинившегося солдата тотчас же
наказывали несколькими ударами палки по пяткам. Офицерский состав бухарской
армии выслуживался из солдат и получал жалованье: капитан 60, младший офицер 25
рублей в месяц. Наверное, в своей лавке на базаре они зарабатывали больше. В XX
столетии существовала такая опереточная армия, которая, однако, стоила эмиру
ежегодно около 15 миллионов русских рублей. При эмире жил дипломатический агент
со штатом, а в Ташкенте было целое бухарское посольство.
По возвращении с рекогносцировки мы составили краткий военно-географический
очерк района маневров.
Занятия в роте шли нормально. Проведя боевую стрельбу ротой в присутствии
командира полка, я стал готовиться к поездке на корпусные маневры в Бухару.
Предписанием штаба корпуса я назначался начальником оперативного отдела главного
руководства. Руководили маневрами командир корпуса генерал Козловский и
начальник штаба корпуса генерал Лилиенталь. С северной стороны принимали участие
в маневрах 2-я стрелковая бригада с артиллерией и 2-м Уральским казачьим полком
и конно-горной батареей. С южной стороны, от Термеза, наступали три полка 3-й
стрелковой бригады с артиллерией. Для этапной службы выделялись командиры от
нашей 1-й стрелковой бригады, в частности и от моей роты. Трудность маневров
заключалась в действиях в горной местности. Правда, по просьбе командующего
войсками эмир распорядился, чтобы местное население расчистило основные маршруты.
Но все же горный характер района потребовал от войск большого напряжения.
На маневрах появился норвежский военный агент, присланный Генеральным штабом в
качестве гостя. С ним произошел анекдотичный случай. Когда майор норвежской
армии явился в штаб округа, чтобы представиться начальнику штаба, Глинский, не
зная никаких языков, кроме русского и украинского, приказал, чтобы майора
задержали в приемной к позвали капитана Генерального штаба Покровского в
качестве переводчика. На беду, Покровский па службу не пришел. Пока за ним
ездили на квартиру, прошел битый час, а несчастный майор все сидел в приемной.
Наконец явился Покровский. Пригласили майора. Когда он вошел в кабинет, Глинский
попросил Покровского извиниться, что долго задержал майора, так как не знает
французского языка. Не успел Покровский начать перевод, как майор, поклонившись
генералу Глинскому, на чистом русском языке сказал: “Напрасно изволили
беспокоиться, господин генерал. Я немного говорю по-русски”.
Автомобилей в те времена в армии не было, и способы передвижения штаба были
прежние: на шоссе — коляска, в горах — верховой конь. Предварительно пришлось
вытянуть этапную линию от Самарканда до Термеза с заранее развернутыми
хлебопекарнями, лазаретами и т. д. По ней двигались изъятые у местного населения
обозы из арб, вьючного транспорта. Хотя этим делом ведали тыловые службы, но мне,
как начальнику оперативного отдела, приходилось и за этим наблюдать. Сначала
войска совершали походное движение для сближения, а затем начались бои передовых
частей за овладение перевалами. Штаб главного руководства разместился
первоначально в Яккабаге, во дворце бека. Бек устроил парадный обед, где
подавились [81] узбекские и русские кушанья. Затем штаб руководства переехал в
долину южнее Яккабага, верстах в 50, и расположился в палатках.
Северный отряд, перевалив через большой горный кряж, выходил на плато, к
которому подходил и южный отряд. Здесь должно было произойти решающее встречное
столкновение. Получив вечером приказы сторон, я обнаружил, что отряды могут
пройти одни мимо другого. Пошел доложить начальнику штаба. Надо было дать
каждому направление движения из штаба руководства. Написал указания, но с кем
послать? В горах ночь. Если послать казака, то он заплутается да еще сорвется с
карниза. Поэтому решил взять двух местных джигитов и отправить с ними. Расчет
оказался верен. К утру я уже держал в руках расписки о получении пакетов
адресатами.
На следующий день мы поднялись на плато и наблюдали развертывающееся встречное
столкновение. К вечеру, после короткого разбора, был дан отбой, и маневры
закончились.
За мою службу в Туркестанском военном округе такие маневры проводились первый
раз. Обычно войска далее 30-40 км от своих лагерей не уходили. Здесь же пришлось
действовать в диких горных условиях.
Усталый, в 20-х числах сентября я вернулся домой. Но отдыхать не пришлось: нужно
было готовиться к увольнению выслуживших срок и к приему новобранцев.
Прослужившие в армии три года увольнялись, а из стрелков второго года службы в
помощь унтер-офицерам готовили учителей, которых молодые солдаты между собой
называли “дяденьками”. Они пользовались известным уважением, хотя и не имели
прав.
В начале октября состоялось увольнение старослужащих. Начали прибывать команды
молодых солдат.
В отношении регулирования и организованности солдатского досуга делалось мало.
Правда, в роте была комната для чтения с маленькой ротной библиотечкой,
Пополнявшейся на скромные экономические суммы роты. Стены в ротном помещении
были увешаны дешевыми картинами, изображающими подвиги русских солдат в
прошедших войнах, описаниями знаков различия и форм одежды русской армии и т. д.
Конечно, все стрелки должны были знать, что изображено на этих картинках, и
толково рассказать обо всем начальству, посещавшему роту.
Вечер я заканчивал дома чтением военной литературы по новейшим вопросам и
пробегал столичные газеты. На Балканах снова уже запахло порохом, и не
сегодня-завтра должна была разгореться война. Кто знает, чем это кончится?
Вспоминался боснийский кризис 1908 года 3, и как-то было обидно за немощь
русских вооруженных сил. Одну войну на востоке я просидел в Туркестане. Неужели
придется просидеть здесь войну на западе? Да и какие в Туркестане видишь войска?
Какие-то мелкие отряды из нескольких батальонов. Неприглядной казалась служба в
Ташкенте. Нужно было уходить служить на запад. А пока из штаба округа последовал
запрос, какую тему я беру для доклада в гарнизонном собрании. Подумал я, подумал
и решил: чем же плоха моя вторая академическая тема “Подход к полю сражения и
усиленная разведка на основании Бородино и Вафангоу”? Тут и русско-японская
война и преддверие 100-летнего юбилея разгрома Наполеона в России. Эту тему я и
предложил капитану Роту. Он согласился. Доклад должен был состояться в конце
декабря, причем Самсонов приказал, чтобы на каждый доклад назначалось не менее
двух оппонентов.
Прибыли в роту молодые солдаты, и начались с ними занятии. Я установил
соревнование между взводами. Командир лучше подготовленного взвода награждался
серебряными часами, а отделенные унтер-офицеры и учителя молодых солдат —
денежными премиями. Это приходилось делать уже за свой счет.
Мое основное требование оставалось прежним: учить точно по уставу и не вносить
отсебятины. Прихожу однажды утром в роту и вижу: стоит взвод и прицеливается.
Прицельная рамка поднята, прицел на 2700 шагов, и у всех молодых солдат [82]
открыты рты. Я никогда не делал замечаний унтер-офицерам при рядовых стрелках. И
на этот раз ничего не сказал. Прошел в ротную канцелярию и вызвал командира
извода. Спрашиваю: “Почему стрелки целятся с открытыми ртами?” Взводный отвечает:
“Так приказал фельдфебель”. Вызываю старого служаку и говорю ему: “По какому
уставу вы дали такое указание?” — “По наставлению для стрельбы”, твердо отвечает
подпрапорщик. “Найдите этот параграф и покажите”. Сел за наставление фельдфебель,
читал его, читал, а такою параграфа не нашел. Сконфуженный Зубков явился ко мне
с наставлением и заявил, что “раньше было”. Тогда я стал допытываться у него,
какие же выгоды дает открытый рот при прицеле на дальнее расстояние. Он объяснил,
что, когда он был молодым солдатом, то их учили открывать рот, так как при
открытом рте повышается и правый глаз, а потому лучше видишь мушку. Вот
своеобразная методика, типичная для старых сверхсрочников. Пришлось ему
доказывать обратное, а чтобы он не портил молодых солдат, то впредь о таких
новшествах в методике я приказал ему спрашивать меня. Особенно налегал я на
снарядную гимнастику, и скоро вместо мешковатых молодых людей передо мной стояли
подтянутые стрелки.
С осени 1911 года я переменил квартиру и занял три комнаты с отдельным парадным
ходом и двором по Гоголевской улице, напротив Общественного собрания. До казарм,
правда, приходилось ходить 35-40 минут, но эта часть города была лучше озеленена,
а получасовой переход был только на пользу. Столовался я дома. Денщик —
исполнительный и скромный стрелок моей роты, поляк по национальности, оказался
аккуратным и хорошим поваром. Одно только было неудобно: утром каждого
воскресенья он часа на три уходил “до костела”. В этом я не мог ему отказать.
Однажды фельдфебель доложил, что стрелки-поляки очень много времени проводят в
костеле. Я заинтересовался. Оказывается, после короткой службы ксендз использует
солдат на постройке нового костела. “Святой отец” не без пользы для себя
устраивал “воскресники”. Я подал об этом рапорт, и мои поляки стали скорее
возвращаться в роту. Ксендз оказался не кем иным, как известным экспертом по
делу об убийстве в Киеве мальчика Ющинского — ксендзом Пронайтисом. Это был
настоящий средневековый зубр 4.
Помимо службы и дома я бывал в полковом собрании на товарищеских обедах и не
менее раза в месяц зимой на семейных вечерах. Правда, увлечение танцами прошло,
да и старался я держать себя солидно, но поболтать с дамами и товарищами о
пустяках доставляло удовольствие.
В гарнизонном офицерском собрании бывал редко, но зато приходилось раз в два
месяца нести дежурство по гарнизонному собранию с 12 часов дня до 2 часов ночи,
когда собрание закрывалось. Это дежурство было не из приятных. Компания молодых
офицеров, подвыпив, не останавливалась перед позорящими звание офицера
поступками. Старые полковники и генералы засиживались за картами допоздна,
иногда позволяя себе игры, запрещенные в собрании. На тех и других мы, ротные
командиры, нашли скоро управу. Однажды, собравшись в полковом собрании, мы,
восемь ротных командиров, в присутствии председателя суда общества офицеров
вызвали молодого офицера, участвовавшего в скандальных кутежах, и заявили ему,
что просим передать всей его компании: при малейшем скандале дежурный по
собранию всех перестреляет из револьвера, хотя бы пришлось идти на каторгу. Это
подействовало, и больше скандалов не было. Что же касается “старичков”, то мы
проделывали так. В 2 часа без 15 минут давали звонок. В 2 часа ночи, обходя
игорные комнаты, дежурный переписывал оставшихся, выбирал старшего по чину и
докладывал ему, что собрание закрыто, он передает ему дежурство и уходит. В
рапорте коменданту города перечислялись фамилии игроков. Не каждому генералу или
полковнику хотелось попасть в этот список, а потому они предпочитали вовремя
удалиться домой. Так дежурные по собранию смиряли и малых, и старых. Конечно,
нас ругали, но мы вели свою линию твердо.
[83] В конце 1911 года Самсонов, впервые за много лет, дал бал в своем генерал
губернаторском доме для старших войсковых начальников и офицеров Генерального
штаба. На балу были, конечно, и чиновники гражданских учреждений, а также
представители узбекской знати в дорогих, расшитых золотом халатах. Самсонов и
ого молодая жена оказались радушными хозяевами. Бал прошел весело и ненатянуто.
Начальник штаба 1-й Туркестанской стрелковой бригады полковник Рычков начал
устраивать у себя вечера с целью поучиться военному делу у молодежи. По натуре
ленивый, он не читал выходившей военной литературы, а собирал у себя молодых
офицеров Генерального штаба за стаканом вина, внимательно прислушивался к
возникавшим иногда спорам по военным вопросам. Я посещал эти вечера иногда не
без пользы для себя.
Время катилось незаметно. Приближался день моего доклада в гарнизонном
офицерском собрании. За неделю до доклада я получил бумагу с приказанием явиться
к генерал-квартирмейстеру штаба округа. В установленный срок я был в приемной
генерала Федяя. Особым авторитетом он среди офицеров Генерального штаба не
пользовался. “Вы, капитан, будете делать доклад о сражении под Вафангоу. А вам
известно, что командующий войсками генерал Самсонов участвовал в этом бою?”
Таким вопросом встретил меня Федяй. “Да, известно”, — ответил я. “А вы не
промахнетесь в своих выводах?” — спросил Федяй. “Нет, не промахнусь”. — “Ну
пойдемте к начальнику штаба округа”. Пришли к старику Глинскому. Тот посмотрел
на меня расширенными глазами, как будто говоря: “Вот выискался храбрец. Не сошел
ли он с ума?” — и задал тот же вопрос, что и Федяй. По своей доброте он
посоветовал полегче быть в выводах. Я успокоил обоих генералов. Ведь в сражении
под Вафангоу я разбирал главным образом действия японцев, а не русских. Сказав,
что будет три оппонента, из них два полковника Генерального штаба — участники
этого боя, генералы отпустили меня, считая, что они сделали все: предупредили
молодого штабс-капитана, который одним неосторожным словом мог испортить себе
служебную карьеру. Из этого я сделал вывод, что нужно лучше изучить фактическую
сторону сражения под Вафангоу, еще раз посмотреть Описание Военно-исторической
комиссии и отчет Куропаткина.
В назначенный для доклада вечер я стоял за кафедрой. Рядом на стуле лежали
нужные мне для справок источники. С прибытием Самсонова начался доклад. Спокойно
и не торопясь я изложил свою тему. После небольшого перерыва слово было
предоставлено оппонентам — полковнику Егорову, бывшему старшему адъютанту штаба
Самсонова, а теперь состоявшему при нем для поручений, и полковнику Ахвердову,
бывшему старшому адъютанту штаба 1-го Сибирского корпуса, а теперь начальнику
мобилизационного отделения штаба округа. Оба они никаких поправок не внесли, а
лишь дополнили доклад своими воспоминаниями о ходе боя. Третий оппонент, молодой
офицер Генерального штаба Фукс, говорил что-то не по существу. Когда Самсонов
спросил, что я могу ответить на выступления оппонентов, я не согласился с Фуксом,
а о выступлении обоих полковников сказал, что они дополнили мой доклад. После
этого Самсонов остановился на вопросе о боевом охранении. Он считал по-прежнему,
что не дело боевого охранения ввязываться в серьезный бой. На вопрос Самсонова,
согласен ли с ним, я ответил отрицательно и из Описания Военно-исторической
комиссии привел два примера: отход боевой заставы 1-го Сибирского стрелкового
корпуса, потерявшего из полутора тысяч только двух солдат, а затем отход
полусотни казаков, стоявшей на пути обходившей фланг 1-го Сибирского корпуса 4-й
японской дивизии, причем зачитал из Описания, что полусотня отошла по приказанию,
полученному от какого-то неизвестною казака. На этих примерах я показал, как
русские открыли дорогу 4-й японской дивизии, против которой и пришлось в
условиях случайного боя драться дивизии Самсонова. Наше маленькое расхождение во
взглядах с Самсоновым оживило доклад, и все ждали, что же будет дальше. А дальше...
Самсонов встал, подошел ко мне и улыбаясь сказал, что хотя мы не сходимся во
взглядах на роль боевого охранения, но [84] он считает мой доклад прекрасным и
благодарит за него. Тут подошел и старик Глинский, довольный тем, что доклад
сошел хорошо и я был мягок на поворотах.
Конечно, только юность позволяет не соглашаться с начальством и даже немного
критикнуть его. Потом, уже в более зрелом возрасте, мне приходилось переживать
такое же состояние, но результаты были другие. И передо мной всегда вставал
благородный образ Самсонова, так несчастно погибшего. В Каннах всегда должен
быть с одной стороны Аннибал, а с другой — Теренций Варрон. Судьба поставила
Самсонова под Сольдау на место Варрона.
Наступил 1912 год.
В середине марта началась окружная военная игра старших войсковых начальников
под руководством командующего войсками. На этот раз Самсонов сдержал свое слово:
воевали в Фергане “красные” против “синих2, и о былых “битвах” “русских” с
“афганцами” уже не вспоминали. Игра подходила к концу, когда ее пришлось
прервать: из Оренбурга прибывал военный министр генерал Сухомлинов, командующему
войсками нужно было ехать в Казалинск для его встречи. Этой поездке Сухомлинов в
своих воспоминаниях уделил несколько страниц: “Условия службы и жизни в
Туркестане и особенно в Закаспийской части области были тяжелые, Мой приезд и то,
что я, по поручению верховного вождя армии, входил во все подробности обстановки
и условий существования войск на окраине, имело, бесспорно, немаловажное
значение... В беседах с офицерами после обедов, обыкновенно в собрании, — меня
трогало то жадное внимание, с каким они относились ко всему, что касалось
государя... Когда перед выстроенными войсками я передавал привет государя и его
благодарность за службу, трудно описать тот неподдельный восторг, который
охватывал всю солдатскую массу, наполнявшую ряды колонн” 5.
Так описал Сухомлинов в 1924 году свое пребывание в Туркестане. В моем же
представлении это была не инспекторская поездка военного министра, а какая-то
увеселительная прогулка. Ташкентский гарнизон видел Сухомлинова только на параде
у вокзала, когда он объезжал ряды колонн в форме “кавелахтских гусар*. Никакого
приветствия войскам от государя Сухомлинов не передавал. Наоборот, по городу
ходили слухи, что его больше интересуют дела какой-то хлопковой компании,
представителя которой, князя Андроникова, оказавшегося впоследствии, по
воспоминаниям самого же Сухомлинова, аферистом чистой воды, военный министр
привез в своем вагоне в Ташкент. Не знаю, может быть, где-нибудь на периферии
округа военный министр и входил в нужды войск, но в Ташкенте он явно ими не
интересовался.
Весна вступила в свои права, и Туркестанский стрелковый полк вышел в лагеря.
Лето 1912 года прошло для меня в обычных командировках от штаба корпуса. В
начале мая пришлось в составе комиссии выехать в Керки для проведения опытной
мобилизации стоявшего там стрелкового полка. Для меня это был первый опыт
мобилизационной работы, так как обычно на плечи члена комиссии от Генерального
штаба ложилось фактически полное проведение мобилизации.
Добирались мы до Керки на пароходе: железной дороги туда еще не было и
единственным путем сообщения служила Аму-Дарья. Аму-Дарьинская флотилия
считалась военной, пополнялась солдатами из сухопутных частей, а капитанами на
ней были моряки торгового флота. Русло Аму-Дарьи чрезвычайно изменчиво, поэтому
на борту парохода находился лоцман из сосланных ранее в Туркестан уральских
казаков. Пароходы были старые, плоскодонные. Плыли только днем, а ночью
приставали к берегу. Суточный переход не превышал 30 верст. Мелкие перекаты из
наносного песка пароход брал с разбегу, а крупные преодолевал часами,
разворачивая их носом и проделывая себе таким образом проход.
Керки были маленьким городком. Русское население состояло исключительно из
солдат и офицеров войсковых частей и семей командного состава. Мобилизационный
план полка оказался хорошо разработанным, поэтому комиссии пришлось указать лишь
на мелочи, пропущенные в плане. Жизнь командного состава в Керках, [85] как и во
всех небольших гарнизонах, была тяжелой, особенно для молодежи. Условия службы и
жизни в Кушке были значительно лучше, чем в Керках. Жизнь командного состава в
таких гарнизонах иногда таила много трагического. Помню, когда я командовал
ротой и наряжался в караул как дежурный по казармам, на ташкентской главной
гауптвахте отбывал наказание — годичное заключение в крепости — поручик
Кушкинской крепостной роты. Поручик был женат. Однажды в столовой офицерского
собрания он услышал нелестный отзыв о своей жене от поручика стрелкового полка,
сидевшего в компании других офицеров и распространявшегося о победах у женщин.
Сапер подошел к столу и попросил поручика-стрелка отойти о ним в сторону.
Объяснение окончилось тем, что на следующий день они условились драться. Утром
сапер пришел на квартиру стрелка. Услав денщика под благовидным предлогом в
город, оба офицера, встав посреди комнаты спиной друг к другу с револьверами в
руках, разошлись в противоположные углы комнаты. Достигнув своего угла, каждый
имел право повернуться и выпустить все семь патронов. Саперный поручик,
приближаясь к углу, вдруг услышал, что его противник взводит курок. Сапер быстро
повернулся и увидел, что стрелок уже стоит к нему лицом и целится из револьвера.
Саперный поручик выстрелял навскидку и убил своего противника. Конечно, это была
“американская” дуэль, напоминающая те дуэли, которые описывал Брет-Гарт в своих
рассказах, а не поединок “по всем преданьям старины”. Сапера судили за убийство,
но смягчающим обстоятельством послужили показания товарищей убитого,
подтвердивших, что он действительно оскорблял честь жены саперного поручика.
Поэтому для последнего дело закончилось только годичным заключением в крепость,
а не ссылкой в каторжные работы. И это был не единственный случай в глухих
гарнизонах Туркестанского военного округа.
Едва я успел вернуться из поездки, как снова пришлось выехать на рекогносцировку
намечавшихся в 1913 году корпусных маневров в районе Ходжента.
Уезжая из роты, я обыкновенно оставлял фельдфебелю подробные указания, чем
заниматься, а он мне писал, как идут в роте дела. Однажды получаю от Зубкова
письмо, в котором он сообщает, что командир стрелковой бригады генерал Воронов
смотрел 2-й батальон и нашу 7-ю роту. “Все сошло хорошо, — писал Зубков, — вот
только со словесностью плохо”. Дело не в словесности, решил я. Возвратившись в
Ташкент, подробно расспросил Зубкова о смотре Воронова. То, что я узнал, было
достойно пера фельетониста. Казарма 7-й роты представляла собой длинную комнату,
в которой на наиболее освещенной стене висели плакаты, картины с Архипом
Осиповым 6 п другими героями. Входя в казарму, начальство всегда шло по более
освещенному проходу. Это и натолкнуло усердного служаку Зубкова разместить вдоль
светлой стены тех стрелков, которые были сильнее в словесности, т.е. знали всех
архипов, могли прочитать без запинки “Отче наш” и ответить на вопросы
начальства. Я опросил Зубкова, как же он поставил стрелков, ведь кровати с
ярлыками были не их. “Как не их? — уставился фельдфебель. — Я заставил перенести
и кровати!”. Одним словом, было сделано так, что называется, комар носа не
подточит. Однако Воронов, войдя в казарму, повернул в темный проход и, когда
стал задавать вопросы, то получал скверные ответы, даже “Богородицу” один не мог
прочитать. Зубков был совершенно убит.
Вскоре я встретил на улице Воронова. Ответив на мое приветствие, он остановил
меня и сказал, что в роте боевая подготовка хорошая, а вот со словесностью
плохо. Тогда я рассказал генералу о проделке фельдфебеля, и оба мы от души
посмеялись.
Приближалось 26 августа 1912 года — столетие Бородинского сражения. Мне было
приказано сделать доклад об этом историческом сражении всему офицерскому составу
лагерного сбора. Подобрав новый материал, я подготовил доклад и вечером 25
августа в столовой нашего полка сделал его, придав ему характер юбилейного. [86]
Конечно, я не думал, что в 1941 году Бородино снова окажется в поле моего
зрения: как начальник Генерального штаба Красной Армии я следил за ходом
Московской операции.
Вскоре начались боевые стрельбы рот. В мою роту приехал старик Воронов: в этом
году я кончал цензовое командование ротой и должен был получить аттестацию, в
которую входила и оценка боевой стрельбы. На незнакомой местности я провел
стрельбу и получил отличную оценку.
В начале сентября 1-й Туркестанский полк ушел в город для несения караулов, а я
был командирован на рекогносцировку так называемой Джагисской степи между
Самаркандом и Катта-Курганом. В это время в лагере произошло вооруженное
выступление 1-го и 2-го саперных батальонов 7. Дело кончилось перестрелкой с
учебной командой 2-го стрелкового полка. Зачинщики были выданы и арестованы.
Начался тягучий процесс.
В 20-х числах сентября Самсонов снова приехал в лагерь, на этот раз посмотреть
тактическую подготовку 1-й стрелковой бригады. По утвержденному им заданию отряд
в составе четырех батальонов, отойдя от лагеря верст на десять к северу, должен
был наступать по дороге на лагерь и атаковать высоту, расположенную южнее
стрелкового лагеря, на которой находился барак корпусного командира. Полтора
батальона стрелков были выделены для защиты высоты. Начальником наступающего
отряда был назначен командир 4-го стрелкового полка пожилой уже полковник
Долженков, а начальником штаба я. Набросав предположения, я отправился к
полковнику Долженкову, который их и утвердил. Однако в дополнение, что-бы не
было разногласия в наступлении, я начертил и схему наступления, на которой
показал, до какого рубежа батальоны должны были наступать в строю поротно, где
рассыпаться, до какого рубежа совершать перебежки взводами, отделениями и
поодиночке. Схему эту отпечатал на шапирографе и приказал раздать всем ротным и
батальонным командирам. Получилось, как у моего фельдфебеля Зубкова со
словесностью.
Наш наступающий отряд за день ушел в исходный район и расположился биваком.
Вечером к нам приехал Самсонов и попросил доложить решение. Начальник отряда
предложил мне сделать доклад. Обрисовав обстановку, я доложил о принятом
решении. Возражений со стороны Самсонова не последовало. “Ну, капитан, вы
кончаете в этом году командовать ротой, и я хочу, чтобы вы остались служить в
штабе округа!” — сказал мне Самсонов. Я поклонился. В это время начальник штаба
корпуса генерал Лилиенталь стал просить Самсонова, чтобы меня отдали в штаб
корпуса. “А вы как хотите?” — спросил Самсонов. “Как решит начальство”, —
ответил я уклончиво, не говоря о том, что уже задумал уйти из Туркестанского
военного округа. “Ну посмотрим” — закончил разговор Самсонов и уехал от нас к
обороняющейся стороне.
С утра началось походное движение, и к середине дня мы уже развертывали боевой
порядок по схеме при поддержке огня нашей артиллерии. С 14 часов началось наше
медленное, методическое наступление на высоту с соблюдением самых строгих мер
маскировки. К 7 часам вечера, когда солнце уже садилось, мы вышли на исходный
рубеж для атаки и усиленно начали окапываться. Ночью саперы должны были
проделать проходы в проволочных заграждениях. Артиллеристы обратились ко мне с
вопросом, стрелять ночью или нет. “Может, побеспокоим командующего войсками?” —
с опаской спрашивал меня старший артиллерийский полковник. “Обязательно,
господин полковник, всю ночь обозначайте огонь”, — ответил ему я. И всю ночь
нет-нет да и грохала пушка холостым зарядом. В 5 утра наши батальоны с дружным
криком “ура” ворвались на позицию противника, и учение было закончено.
Офицерский состав обоих отрядов собрался на разбор учения у барака командира
корпуса. Самсонов остался доволен нашим наступлением. И вдруг, обратившись к
Долженкову, спросил, кто это приказал ночью вести артиллерийский огонь.
Долженков беспомощно посмотрел на меня. Я сейчас же доложил, что артиллерийский
[87] огонь приказал вести я. “Какая же польза от артиллерийского огня ночью?” —
опросил Самсонов. Я ответил, что польза большая. “Нет, вы ошибаетесь, капитан!”
Возражать я не стал, но уже в 1914 году, во время мировой войны, вспомнил, как
глубоко заблуждался Самсонов относительно ведения артиллерийского огня ночью и
его действительности.
Больше Самсонова я уже не видел. Что же он собой представлял? К сожалению,
русские военные историки под влиянием миража немецких побед под Сольдау
критически относятся к личности генерала Самсонова. Иные авторы готовы смешать
его имя с грязью, что и проделывали не раз на страницах журналов. Пусть это
остается на их совести, но я твердо верю, что найдется исследователь, который
отвергнет все гнусное, что писалось о Самсонове, и выявит его истинное лицо.
Самсонов был умным военачальником. Будучи начальником штаба Варшавского военного
округа, он отлично знал Восточно-Прусский театр и все время ожидал удара немцев
с запада в левый фланг своей армии. Если бы Самсонов выполнял все директивы
командующего армиями Северо-Западного фронта генерала Жилинского, то он понес бы
еще горшее поражение. Пусть историк разберется в действиях Северо-Западного
фронта и верховного главнокомандующего, тогда Сольдауская операция представится
в ином свете и вина Самсонова в значительной степени умалятся. Наделенный острым
чувством воинской чести, Самсонов не пережил своего поражения и покончил расчеты
с жизнью. Иначе поступил бывший начальник штаба Варшавского округа командир
13-го корпуса генерал Клюев. У него было 12 000 человек, а он не смог проложить
себе дорогу через два немецких батальона, чтобы выйти из окружения, и предпочел
сдаться в плен. К сожалению, Самсонова отвлекали генерал-губернаторские дела, и
он отстал от развития военной науки. Этого отрицать не приходится. Но разве
Самсонов выделялся из числа стоявших тогда во главе армий русских генералов в
худшую сторону? Я должен с уверенностью сказать: нет! И как начальник и как
человек Самсонов был обаятельной личностью. Строгий к себе, приветливый к
подчиненным, он был высоко честным человеком. Но жизнь бывает жестока, и сплошь
и рядом такие люди, как Самсонов, становятся жертвами ее ударов, а негодяи
торжествуют, так как они умеют лгать, изворачиваться и вовремя продать самого
себя за чечевичную похлебку в угоду другим. Самсонов не был таковым и поступил
даже лучше многих “волевых” командующих армиями. Что бы ни говорили про
Самсонова, но от моих встреч с ним остались самые светлые воспоминания. Немного
я встречал на своем служебном пути таких начальников, как генерал Самсонов 8.
Конец лета 1912 года был печален для меня: в середине августа на 75 году жизни
умер отец. Теперь на нас, братьев, ложилась обязанность поддерживать мать.
По окончании учения под руководством командующего войсками округа заканчивался и
сам лагерный сбор. Войска расходились на зимние квартиры. Ушел с ротой и я.
В 1912 году у нас в корпусе произошли большие перемены. После лагерного сбора
ушел в отставку командир корпуса Козловский, получил дивизию командир стрелковой
бригады Воронов. Вместо него командиром 1-й Туркестанской стрелковой бригады был
назначен командир бригады 3-й гвардейской пехотной дивизии генерал Моржицкий.
Прослужив всю службу в лейб-гвардии Литовском полку в Варшаве, Моржицкий был,
что называется, заядлым гвардейцем.
Однажды, когда я зашел в канцелярию полка, меня позвали в кабинет к командиру
полка, который, смеясь, спросил, моей ли роты денщик у начальника штаба округа
генерала Глинского. Я ответил: “Моей”. — “Почему же этот денщик ходит с
пробором, а не острижен под машинку?” — спросил Федоров. “Глинская не велит, как
мне докладывал фельдфебель”. Действительно, у Глинского состоял [88] денщиком
стрелок моей роты из поляков. В роту он всегда являлся чисто одетым и производил
впечатление дисциплинированного солдата. Один был у него “недостаток” — причесан
на пробор. Но я, памятуя, как меня насильно стригли в училище, особенно не
придирался к его прическе. Оказалось, что генерал Моржицкий приехал с визитом к
начальнику штаба. Денщик открыл ему дверь, вежливо поклонился, сиял шинель,
провел в гостиную и спросил, как доложить. Узнав фамилию, денщик доложил
Глинскому. Уходя, Моржицкий в передней опять увидел денщика — тот подавал ему
шинель. Генерал спросил, какой он роты. Денщик назвал 7-ю. Вернувшись домой,
Моржицкий позвонил командиру полка по телефону и с возмущением рассказал о
распущенном денщике. “Кто командует ротой?” — гневно спросил Моржицкий.
“Причисленный к Генеральному штабу штабс-капитан Шапошников”, — ответил Федоров.
“Ну, конечно, сразу видно, что Генерального штаба, поэтому и рота распущена!” —
заключил Моржицкий. “Знаете, господин полковник, — ответил я на это Федорову, —
пусть Моржицкий сам идет разговаривать с Глинской, а я по таким пустякам солдата
неволить не буду!” На этом мы и порешили, а денщик продолжал ходить с пробором.
Вскоре Моржицкий назначил строевой смотр рот. Когда очередь дошла до моей роты,
он внимательно осмотрел и обмундирование, и снаряжение, и винтовки. Замечаний не
было. Не последовало их и при различных перестроениях роты. Когда после смотра
построились все офицеры полка, Моржицкий, увидев меня, удивился, что я в форме
полка. “Разве вы не причисленный?” — спросил он. “Нет, я причислен к
Генеральному штабу и командую ротой в своем полку!” — ответил я. “Сколько же лет
вы служите в полку?” — “Девять”. Тут только до него дошло, что в армии
причисленный к Генеральному штабу стремится откомандовать ротой у себя же в
полку, а в гвардии окончившие академию стараются уйти командовать в армию, так
как не хватает денег, чтобы продолжать служить в гвардейских полках.
К счастью, я не служил под руководством этого ограниченного генерала. Как
рассказывали потом товарищи, немало крови пролила бригада во время мировой войны
по вине безграмотного в военном деле генерала Моржицкого.
20 октября 1912 года я приступил к сдаче роты ее постоянному командиру капитану
Кессарийскому и к 1 ноября закончил сдачу дел. После этого я был прикомандирован
к штабу 1-го Туркестанского корпуса. Товарищи по полку устроили мне проводы,
которые продолжались два вечера. Мы выпили немало вина за дружеской беседой.
В штабе корпуса я пробыл недолго. 9 ноября был прикомандирован к штабу
Туркестанского военного округа впредь до перевода в Генеральный штаб или
назначения в другие округа.
К этому времени из главного управления Генерального штаба на мое имя пришел
пакет, содержавший список офицеров нашего выпуска по старшинству, а затем и
список вакансий. От нас требовалось прислать список вакансий, расставленных в
порядке предпочтительности для назначения уже по Генеральному штабу.
Я решил уйти в другой округ, где можно было получить практику на маневрах и
военных играх в большем масштабе, чем в Туркестане. В порядке старшинства мне
нужно было наметить по списку только 10 вакансий. Записав вперед пять
петербургских вакансий, которые, конечно, будут взяты раньше меня, шестой я
поставил штаб 35-й пехотной дивизии — город Рязань и седьмой — штаб 14-й
кавалерийской дивизия — город Ченстохов, в четырех часах езды от Варшавы.
Остальные три вакансии записал наугад. Слисок этот я отправил в Генеральный
штаб.
За время командировки в Кинель, куда я сопровождал эшелон кончивших
действительную службу солдат, приказом по военному ведомству от 26 ноября 1912
года я был переведен в Генеральный штаб с назначением старшим адъютантом штаба
14-й кавалерийской дивизии в Ченстохов, в декабря состоялся высочайший приказ о
производстве меня в капитаны. Не знаю, какую аттестацию мне дало начальство, но,
по-видимому, мое командование ротой было признано хорошим, если я без всяких
осложнений попал в Генеральный штаб. На моей памяти были и другие факты, когда
старшие командиры зааттестовывали причисленных. Так случилось [89] с капитаном
Петиным, 9 командовавшим ротой в 4-м Туркестанском стрелковом батальоне. Его
несправедливо очернил командир батальона. Назначенная от округа комиссия
установила факт неправильного аттестования, и командир батальона скоро ушел в
отставку, а Петин продолжал свою службу в Генеральном штабе.
В 1937 году в секретариате Народного комиссара обороны я ознакомился с
аттестацией, данной на окончившего со мной академию штабс-ротмистра Смоляка
командиром 14-го драгунского Малороссийского полка. Смоляка я знал в академии
три года. Это был исполнительный и скромный офицер 5-го драгунского
Каргопольского полка. Командира 14-го полка, давшего аттестацию, я уже не застал
в полку, он ушел в отставку. Что же ставилось в вину Смоляку? Его скромность и
необщительность с офицерами. Но едва ли это могло служить поводом к
зааттестованию. Так на это посмотрели и командир 1-й бригады генерал Чайковский,
начальник 14-й кавалерийской дивизии генерал Орановский и начальник штаба округа
генерал Клюев. Все они довольно пространно мотивировали свое несогласие с
выводами командира 14-го драгунского полка и настаивали на переводе Смоляка в
Генеральный штаб.
Самсонов во время перевода моего в Генеральный штаб отсутствовал, но зато числа
8 или 9 декабря меня вызвали к начальнику штаба округа, который прочитал нотацию
за то, что я, знающий Туркестан, не остался служить в округе. Оказалось, что из
трех человек моего выпуска, отбывавших командование ротой, все ушли в другие
округа. Глинский собирался по этому поводу писать протест начальнику
Генерального штаба. Доводы старого генерала были справедливы, но, с другой
стороны, нужно было принять во внимание и желание молодых офицеров Генерального
штаба послужить в округах, в которых можно было иметь большую практику в
руководстве войсками, нежели в Туркестане. Это я и высказал генералу Глинскому.
Простились мы с ним дружески.
Пользуясь случаем, я обошел отделение штаба округа и простился с офицерами
Генерального штаба. Одновременно заглянул и в штаб корпуса с той же целью.
Теперь в Ташкенте меня уже ничто не задерживало, а из Ченстохова поступила
телеграмма с запросом, когда я предполагаю выехать. Ответил, что выезжаю 10
декабря.
Вечером 10 декабря офицеры 1-го Туркестанского стрелкового полка в полном
составе вместе с командиром полка провожали меня на вокзал. Там выпили по бокалу
шампанского. Да, не думал я, что многих из провожающих меня старых товарищей и
сослуживцев вижу в последний раз.
Комментарии
1. Продолжение записок, публикация которых начата в № 6 журнала. Эта часть
печатается с сокращениями. Название ее дано редакцией; в ней две главы, имеющие
в рукописи заголовки; “Командование ротой” и “Сдача роты и перевод в Генеральный
штаб”. — Ред.
2. Готовясь к войне, царское правительство в 1909-1910 годах приступило к
реорганизации армии. Усиливались централизация военного управления, войска более
равномерно распределялись по территории страны. Уничтожались самостоятельные
резервные и крепостные части, за счет их формировалось до 70 новых дивизий и 17
стрелковых бригад. Усиливалась полевая артиллерия увеличивались кадры полевых
частей; организация пехоты приводилась к большему единообразию пехотный полк
должен был состоять из четырех батальонов, стрелковый — из двух (См
Зайончковский А. М. Подготовка России к мировой войне М., ГВИЗ. 1926, стр.
55-92) — Peд.
3. Международный конфликт, вызванный аннексией Боснии н Герцеговины
Австро-Венгрией. — Ред.
4. Речь идет о деле Бейлиса. См. Советская историческая энциклопедия, т. 2, стб.
206. — Ред.
6. Рядовой 77-го пехотного Тенгинского полка Архип Осипов 22 нарта 1840 года, во
время нападения горцев на Михайловское укрепление, взорвал пороховой погреб,
чтобы он не достался неприятелю, а вместе с ним и укрепление. Сом Осипов погиб.
По приказу Николая 1 его имя было навсегда занесено в списки 1-й роты
Тенгинского полка, а населенный пункт у Михайловского укреплении назван
Архипо-Осиповкой. — Ред.
7. См. Бизер А. Вооруженное восстание саперов в Троицком лагере в 1912 году.
“Военно-исторический журнал”, l962. № 8. — Peд.
8. В характеристике, которую дает Б. М. Шапошников Самсонову, явно чувствуется
налет идеализации. Ограничиваясь личными впечатлениями от встреч с ним, Б. М.
Шапошников не затрагивает другой стороны деятельности Самсонова —
генерал-губернаторской. А о ней говорит, в частности, его роль при подавлении
вооруженного восстания саперов в Троицком лагере в 1912 году “См.
“Военно-исторический журнал”, 1962. № 8. стр. 118). Чти касается вины Самсонова
за поражение 2-й армии в Восточно-Прусской операции 1914 года, то этот вопрос
требует более углубленного изучения, — Ред.
9. Петин Николай Николаевич (1876-1938) окончил кадетский корпус, инженерное
училище. Академию Генерального штаба. Во время первой мировой войны служил в
штабах 12-й армии и Западного фронта, командовал полком, был начальником штаба
корпуса, исполнял обязанности начальника штаба Юго-Западного фронта. Последний
чин в старой армии — полковник. Во время гражданской войны — начальник штаба
Северного, Западного. Южного и Юго-Западного фронтон. После войны — помощник
главкома по Сибири, командующий войсками Киевского и Западно-Сибирского военных
округов, зам. начальника Главного управления РККА, инспектор вузов РККА,
начальник военно-инженерных войск РККА. Член партии большевиков с 1930 года.
Комкор. — Ред.
Текст воспроизведен по изданию: Опять в Туркестане / // Военно-исторический
журнал, № 12. 1966
