КОВАЛЕВ Е.

УБИЙСТВО БОКУ ЧАЛКАДЫНОВА

(Очерк из быта каракиргизов)

(Каракиргизы — племя монгольского происхождения (скорее смесь монгольского и арийского племен), говорят тюркским наречием с небольшой примесью китайских слов. Заселяют, начиная с Семиречья, отроги Тянь-шаньских гор)

I.

В качестве проводника ехавший со мною уездный джигит, киргиз Орумбай, по обыкновению остановился поговорить со встречными киргизами. Поговорить, узнать, кто, куда и зачем едет, поделиться новостями, — это общая страсть киргизов. Однако новость, должно быть, очень интересная, так как они что-то уж очень долго и оживленно разговаривают. В ожидании возвращения джигита, останавливаю лошадь, слезаю с нее и с наслаждением смачиваю голову прохладной водой озера Иссык-куля. Вид озера с окружающими его громадами снеговых гор и на берегу группа киргизов в разноцветных халатах до того живописны, что я, чуть ли не в десятый раз в этот день, вытаскиваю альбом и принимаюсь за этюд. Только что успел я сделать карандашный набросок, как вижу, что все киргизы, предводительствуемые [863] Орумбаем, направляются в мою сторону и еще издали джигит кричит мне: “Бай! большая новость, джанджал! (джанджал — скандал) Боку убили”.

В наивной простоте своей ему кажется, что я непременно должен знать какого-то Боку.

Подъехавшие киргизы слезли с лошадей и, отвесив мне почтительный кульдук (поклон), по очереди поздоровались со мною за руку. Пригласив их сесть, я обратился к старшему из них:

— Ну, бабай, говори, какого киргиза убили и в чем дело?

— Я не был на том месте, где убили человека, а потому ничего достоверного не знаю, слышал от них, — указывает он на остальных киргизов, — что зарезали Боку, а как и за что, не знаю, — политично увертывается старик.

Обращаюсь к другому, третьему, — оказывается, никто ничего не знает.

— Бай, они вас боятся, поэтому ничего не говорят, — вмешивается джигит.

Кое-как удалось мне убедить их, что я не начальник, что еду не по казенным делам, а как путешественник, интересующийся краем, и что если и спрашиваю их об убийстве, то лишь из простого любопытства. В конце концов? киргизы разговорились и вот что узнал я от них.

Каракиргиз Боку Чалкадыков, человек лет под тридцать, отличается атлетическим телосложением, большою физическою силою и крайнею необузданностью нрава. Несмотря на богатую родню, которую он бессовестно обирал, Боку вечно нуждался как в деньгах, так и в скоте. У Боку был троюродный брат Бусурман Кенембаев, трудолюбием и бережливостью составивший себе порядочное состояние. Богатство Бусурмана не давало Боку покоя, а потому, как только он чувствовал в чем-нибудь недостаток, то и обращался к Бусурману, грозясь, в случае отказа, убить его. Получивши от брата несколько голов скота, Боку продавал их за бесценок и на вырученные деньги отправлялся кутить в ближайший уездный город, где в компании разных гуляк не только пил пиво, но и запрещенные Кораном водку и вино. Прокутившись, он снова обращался к брату. Зная Боку за человека отчаянного, ни на минуту не задумавшегося бы над исполнением своей угрозы, Бусурман вынужден был удовлетворять его требования. Несколько раз обращался Бусурман с жалобами на брата к местной администрации, но та, не имея против него достаточных улик, ничего не могла сделать. Боку же, видя, что Бусурман его боится, и что жалобы на него остаются без последствий, день ото дня делался [864] все бессовестнее и нахальнее в своих требованиях и, наконец, дошел до того, что накануне отправки Бусурмана со всем семейством в горы на летовку явился к нему в аул и потребовал выдачи ему любимой жены Бусурмана, молодой и хорошенькой киргизки Кара-Юз (Черные Глаза). Как ни убеждал его Бусурман, предлагая даже взамен жены любимого своего коня, серого иноходца, Боку стоял на своем и уехал к себе в аул, объявив брату, что если он завтра утром не привезет Кара-Юз к Талды-булакскому ущелью, через которое пролегал путь на летовку, то он убьет его и тогда уже, по обычному праву, получит в жены Кара-Юз.

Выведенный из терпенья нахальством и бессовестностью брата, и не видя конца его требованиям, Бусурман решил раз навсегда избавиться от него.

На другой день, рано утром, собрав человек восемь товарищей, большею частью своих и Кара-Юз родственников и уговорившись с ними, Бусурман выехал к Талды-булакскому ущелью. Семейство и скот его ехали за ним. При входе в ущелье они увидели Боку и двух его товарищей киргизов сидящими около горного ручья. Лошади их паслись тут же. Подъехав к Боку, Бусурман слез с лошади и стал вновь уговаривать его отказаться от Кара-Юз и взять взамен ее иноходца. Как бы для большого убеждения, Бусурман, стоя с правой стороны Боку, левой рукой обнял его. Когда же тот снова отказался, Бусурман быстро перенес руку с тальи Боку на шею и, обхватив ее, нагнул Боку назад, правой же рукой выхватил из-за голенища большой андижанский нож и со всего размаха воткнул его в живот Боку. Это послужило сигналом для товарищей Бусурмана. Выхватив небольшие ножи, носимые киргизами на поясе, они начали беспощадно колоть ими Боку. Товарищи Боку, боясь, чтобы и им не досталось, вскочили на лошадей и ускакали.

Всего нанесено было Боку 52 раны. Живот был распорот, а лицо изувечено до неузнаваемости. Бусурман, убив брата, вскочил на лошадь и поехал в уездный город сообщить начальству, что Боку напал на него с целью грабежа и что в схватке, происшедшей при этом, он нечаянно убил Боку. Показание это должны были подтвердить и его товарищи, но они, полагая, что Бусурман за убийство Боку будет сослан в Сибирь, решили всю вину свалить на него, а так как они знали, что из Сибири редко кто возвращается, то и напали на подошедший к ущелью караван с женами и имуществом Бусурмана и разграбили его, оставив несчастных жен тут же в ущелье.

Вечером приехал я на станцию Чоктал по иссык-кульскому почтовому тракту. Часа в 4 утра просыпаюсь, зову [865] джигита, его нигде не могут найти. Оказывается, что, как только я лег спать, Орумбай умчался по дороге к станции Кумбель, официально называемой Чулпан-ата, в 10-ти верстах от которой произошло убийство. Часов в семь утра, запыленный, с воспаленными от бессонницы глазами, на совершенно взмыленной лошади прискакал назад мой Орумбайка.

— Где это ты пропадал всю ночь и как смеешь ты так мучить чужих лошадей (ехал он на сменных киргизских лошадях), — набрасываюсь я на него.

Но Орумбай не дает мне договорить и восторженно восклицает:

— Бай! видел Боку: совсем распух, воняет. Ночью на Кумбель приехал доктор и следователь, сегодня будут резать Боку. Бай, пожалуйста, едем туда скорее, а то опоздаем.

Присутствовать на анатомировании было для меня не интересно; местность же между станциями Чоктал и Кумбель представляла столько занимательного, как в археологическом, так и в естественноисторическом отношении, что на исследование ее я решил посвятить весь этот день, чем сильно опечалил Орумбая. На какие только хитрости ни пускался он, чтобы убедить меня ехать к месту убийства! Наконец, видя, что ничего не действует, приводит ко мне двух киргизов, которые сообщают, что около станции Кумбель умер какой-то дальний родственник Орумбая и что поэтому ему необходимо немедленно туда ехать. При этом Орумбай корчит такую уморительно-печальную физиономию, что я едва удерживаюсь от смеха, и хотя и сознаю, что все это выдумки, но, зная, что от Орумбая сегодня толку никакого не будет, отпустил его, условившись, чтобы он дожидался меня на том месте, откуда начнется байга, (лошадиные скачки), которая, как мне сказали киргизы, должна состояться завтра, часов в десять утра, после похорон Боку.

II.

Роскошная картина предстала передо мною, когда на другой день я подъехал к месту, предназначенному для скачек. Громадные предгорья северного Алатау живописными скалами из красного, местами почерневшего от времени песчаника и порфира подходят почти к самому берегу озера Иссык-Куля, оставляя узкую полосу земли, покрытую ярко-зеленой свежей травой. Спокойная поверхность озера как в зеркале отражала в себе снеговые вершины противоположного южного Алатаутского хребта. Белые, с черными головками морские чайки с резким криком, похожим то на плач ребенка, то на мяуканье кошки, беспокойно летали около берега. Большие грифы и орлы-рыболовы [866] плавными кругами высоко парили в воздухе. Толпа человек в 700 киргизов, в ярких разноцветных праздничных халатах, дополняла и оживляла эту картину.

Гул от говора, споров и резких призывных окриков, ржанье лошадей и жалобный рев верблюдов слышался далеко за версту и глухим эхом разносился по ближайшим ущельям.

На высоком бугре, по которому длинною белой лентою пролегала почтовая дорога, живописно выделилась группа почетных киргизов. Последние при моем приближении сели на лошадей и, предводительствуемые Орумбаем, поехали ко мне навстречу. Шагов за сорок они слезли с лошадей и, передав поводья сопровождавшим их джигитам, выстроились вдоль дороги в одну линию; во главе их стоял толстый претолстый, пожилой киргиз с ярко вычищенным, блестевшим на солнце медным значком волостного управителя на груди. Когда я подъехал, все они отвесили мне почтительный поклон, и волостной по очереди отрекомендовал мне остальных киргизов. Был тут и старый волостной, и бий (судья), и аульные старшины, и просто почетные лица в синих суконных с позолоченными позументами халатах; у некоторых висели на шее на Станиславских лентах большие серебряные медали, у одного же из них красовалась в петличке халата орденская ленточка с серебряным крестом св. Георгия. Орден этот, как я узнал, получил он во время Кокандского похода. После представлений волостной преподнес мне большую деревянную чашку с кумысом.

Покуда я с наслаждением пил кумыс, киргизы снова сели на лошадей. Напившись, я передаю чашку волостному и, по киргизскому этикету, прошу его также выпить кумыса. Волостной, видимо, просиял, но, выпив сам, против обыкновения, не угостил других, а так как делается это лишь при встречах с очень важными особами, то такая торжественность, а особенно суетливое поведение Орумбая несколько озадачили меня.

— Наверное, Орумбайка выкинул какой-нибудь фокус, — промелькнуло у меня в голове.

Когда я, в сопровождении почетных лиц, двинулся дальше, то волостной попросил у меня разрешения приступить к похоронам Боку.

— Как, разве еще не похоронили!? — обращаюсь я к Орумбаю, преважно едущему рядом со мною уже на другой красивой гнедой лошади.

— Нет, бай, я приказал дожидаться вас, чтобы вы могли увидеть наши похороны.

Не место было распекать его за это, а потому я и поспешил дать разрешение, при чем попросил позволения присутствовать на них в качестве зрителя, но с тем, однако, условием, чтобы [867] меня нисколько не стеснялись и совершали обряд по всем правилам их обычая.

Дорогой несколько раз долетали до меня шепотом, передаваемые подъезжающим киргизам слова: “урус дженерал” (русский генерал). Тут-то я и догадался.

— Это ты произвел меня в генералы? — обращаюсь я по-русски к Орумбаю: — зачем же ты выдумываешь?

— Да я, бай, боялся, чтобы они не начали похорон без вас, — оправдывается он.

И опять-таки вижу, что он врет.

Произвел он меня в генералы, да произвел бы и в генерал-фельдмаршалы, если бы знал о существовании такого звания, не столько из желания возвеличить меня, сколько из личного тщеславия и хвастовства: знай же, мол, вы, простые смертные киргизы, какую важную особу предоставили на мое, Орумбайкино, попечение.

Хвастливость эта присуща почти всем служащим в уездных правлениях джигитам, часто любезно даваемым начальниками уездов для сопровождения путешественников. И если бы вам вздумалось разубеждать киргизов в том, что вы вовсе не генерал, то и тут джигит не потеряется, а станет уверять киргизов, что вы это из скромности или с другою какою-нибудь целью скрываете свое звание.

Между тем такое возвеличение, не говоря уже о бестактности его и даже возможности, помимо воли, прослыть за Хлестакова, нередко ставить путешественника, ехавшего верхом по крайне утомительным горным дорогам, в ужасно неприятное положение: мечтаешь лишь об одном, как бы поскорее закончить дневник, привести в порядок коллекции и завалиться спать, а тут изволь принимать встречи и дожидаться, другой раз даже до 12 часов ночи, пока сварят барана, зарезанного в честь прибытия в аул такой важной персоны; отказаться же от угощения нельзя, иначе кровно обидишь и хозяина юрты, и весь аул, в котором остановился, и, кроме того, прослывешь за круглого невежду. Путешественнику же, собирающему сведения о жизни этого чрезвычайно гостеприимного народа, нарушить чем-нибудь их гостеприимство даже невыгодно, так как весть об этом с быстротою телеграфа разнесется по окрестности, и вы не только не встретите радушного приема в следующем ауле, но даже вас не пустят переночевать в юрте.

По мере приближения нашего к юрте, в которой лежал покойник, все яснее и громче раздавались плач и причитания женщин, издали походившие на дикий вой. Подъехав к юрте, я попросил позволения войти в нее. [868]

Картина, представившаяся моим глазам, была до того оригинальна, что я искренно пожурил в душе Орумбая, благодаря небрежному обращению которого испортился мой фотографический аппарат. Ситцевой занавеской внутренность юрты была разделена на две неравные части. В левой от входа, меньшей части лежал на земле покойник; над ним насыпан был песчаный бугор, беспрестанно поливаемый водою, чтобы тем хотя бы немного предотвратить дальнейшее разложение трупа.

В правой, большей половине юрты, на разостланных кошмах, покрытых поверх стегаными ватными одеялами, все в одной позе, сидели до двадцати женщин, большей частью старух. Поза их была такая: левая нога поджата под себя, правая согнута в колене; на него упирается правая рука, на ладонь которой положена правая щека.

Слегка задрав голову назад и покачиваясь со стороны на сторону, по временам испуская пронзительный дикий вопль, они причитали, или, вернее, завывали какую-то бесконечно монотонную погребальную песню. Женщины эти — все вдовы и называются у кара-киргизов “иелаукер-хатын” (плакальщицы). Узнав о чьей-либо смерти, они, по приглашению или сами, являются в аул, где находится покойник, и предлагают свои услуги в качестве плакальщиц, за что получают какой-нибудь незначительный подарок, вроде нескольких аршин дешевого ситца, и угощение. Большею же частью это бескорыстные любительницы своего дела.

В противоположной от входа стороне юрты на разостланном коврике сидели на коленях три молодых женщины: две жены покойника и его сестра.

Все они имели страшный вид: распущенные, черные, как смоль, волосы клочьями торчали в разные стороны, на макушке головы они покрыты были у жен — небольшим черным платком, у сестры — белым. Надетые на этих женщинах шелковые халаты и белые рубашки были спереди разодраны до половины живота и обнажали груди. Лица и груди их были исцарапаны ногтями. Запекшаяся черными струйками кровь придавала им еще более ужасный вид.

Дико и бессмысленно уставив глаза в пространство, покачиваются эти три женщины корпусом в разные стороны; по временам они начинают неистово царапать ногтями кожу на лице и грудях и издавать дикие, нечеловеческие вопли. И чем больше изуродует себя жена покойника, тем больше доказательства ее любви к нему.

Нужно иметь воловьи нервы, чтоб спокойно наблюдать эту картину.

К тому же зловоние от лежащего тут же разлагающегося трупа было до того сильно, что я не мог пробыть в юрте и пяти минут. [869]

Надо сказать, что при моем входе в юрту все женщины сразу смолкли, при чем некоторые из них с явной враждебностью посмотрели на меня.

Но, успокоенные волостным, не входившим, однако, в юрту, они продолжали, не спуская с меня глаз, свои причитания.

Из отдельных слов, которые мне удалось разобрать, можно было понять, что плакальщицы, приравнивая покойника к богатырю, прославляли его жизненные подвиги.

Выйдя из юрты и усевшись против входа в нее шагах в десяти на большой связке маты предназначенной как для обертывания покойника, так и в вознаграждение мулле за совершение обряда погребения, я попросил волостного приступить к похоронам.

Начался обряд обмывания. Обмывают труп подогретою водой, затем его обтирают кусками маты, поступающей в пользу обмывальщиков. Обмывание производят бедняки. От богатства покойного или его родственников зависит число человек, совершающих этот обряд. Но, во всяком случае, число обмывальщиков не бывает меньше трех и больше девяти.

В данном случае шесть человек самых бедных киргизов, обвязав предварительно нос и рот кусками маты, чтобы тем хотя немного предохранить себя от зловония разлагающегося трупа, вошли в левую половину юрты, и, раскопав бугор, покрывавший труп, вынули последний оттуда, и из нескольких кунганов (медных и чугунных кувшинов) вылили на него теплую воду; затем, наскоро обтерев труп, начали обвертывать его матою (мата — бязь — простая хлопчатобумажная ткань желтоватого цвета.) Обвертывание начинается с головы, при чем руки покойника вытягиваются вдоль тела. Количество маты, употребляемой на обертывание, одинаково как для богатого, так и для бедного человека, а именно пять кусков по восьми аршин каждый — всего сорок аршин. Мата тщательно обертывается вокруг тела, и покойник выглядит в ней как запеленатый ребенок. Сверх маты тело Боку обернули в новую, обшитую узорами из красного сукна, черную кошму и в таком виде положили на внесенные в юрту носилки. Последние делаются из карагачевого или другого какого-либо твердого дерева и состоят из двух длинных палок, связанных тремя перемычинами; к нижней стороне, в углах связок, приделываются шесть коротких ножек.

Во время обмывания и пеленания трупа женщины находились в юрте.

Против же входа в нее полукругом уселись на колени знающие грамоту человек десять бедняков. Настоящего муллы, [870] за неимением его в ближайших окрестностях, на похоронах не было, исправлял его должность один из более грамотных киргизов.

Привязав к поводу первой попавшейся лошади длинный новый аркан (шерстяная веревка), мулла с другим концом его в руках подходил по очереди, слева направо, к каждому из сидевших против юрты грамотных киргизов и, сунув в его руку конец аркана и держась сам за него одной рукой, а другою указывая на юрту, спрашивал: “принимаешь ли ты на себя грех покойника в несоблюдении им пяти молитв?” Все отвечали утвердительно, тем более, что такое согласие, как я узнал впоследствии, ни к чему не обязывает; за исполнение же этого обряда, называемого “даур”, получается какой-нибудь незначительный подарок. Обойдя, таким образом, по очереди всех сидевших против юрты киргизов, мулла, подняв руки к небу, воскликнул: “Алла акбар, рахмет кылсын!” (Бог велик, да помилует он) и бросил аркан в сторону.

По окончании этой церемонии все участвовавшие в ней встали со своих мест и, уступив их вышедшим из юрты женщинам, расположились за ними. Старшая жена Боку осталась в юрте.

Как только женщины уселись, вынесли из юрты на носилках, вперед ногами, покойника. При этом поднялся такой невыносимый гвалт, такая суета, что человеку непривычному стало бы даже жутко.

Женщины пришли в сильный экстаз и, в порыве его, не только жены и родственницы, но и посторонние киргизки начали издавать дикие крики и в исступлении рвать ногтями лица. Старухи-киргизки одни насильно сдерживают руки исступленным родственницам покойника, другие, с чайной чашечкой в руках, обрызгивают их водою.

Плакальщицы повышают голос до самых высоких нот; мулла выкрикивает молитву, грамотные киргизы вторят ему во весь голос. Киргизы толпою теснятся к носилкам: каждый из них хочет, притронувшись рукой до них, делать вид, что желает нести покойника. Голодные киргизские собаки аккомпанируют шуму завываньем.

Остальные киргизы разбирают своих лошадей. Испуганные шумом и суетою животные горячатся и вырываются из рук. Раздаются ругательства, да такие, которые по своему смыслу перещеголяют наши русские простонародные и ни в каком случае уже не подходят к месту действия. Но никто из присутствовавших не возмутился ими, — очевидно, это никого не шокировало.

Наконец все успокаивается. Похоронная процессия направляется к находящемуся в версте от юрты возвышенному месту [871] (бугру). Впереди идет мулла с грамотными киргизами, за ним скорым шагом несут покойника, за последним верхом и пешком движутся родственники и посторонние. Все женщины остаются у юрты и при окончательных похоронах не присутствуют.

Взойдя на пригорок, ставят на него носилки с покойником, и мулла читает напутственную молитву, называемую “даур-уйлантурады” (молитва при выходе из дома). После нее уже двигаются к самой могиле.

Воспользовавшись тем, что покойника несут пешие, я сажусь на лошадь и скорее еду к могиле, чтобы успеть осмотреть ее устройство. Устраивается она таким образом: сначала вырывается круглая яма глубиною аршина в полтора, а в диаметре немного более; с западной стороны ее, через круглое отверстие, не более аршина ширины, вырывается вглубь и в сторону другая яма, имеющая высоту и ширину около двух аршин и длину, по направлению с севера на юг, с небольшим сажень. Делается эта яма с таким расчетом, чтобы слой земли над ней не был толще аршина. Вырывают могилу обыкновенно недалеко от воды и большой проезжей дороги. Любимыми местами для погребения служат древние курганы. У некоторых зажиточных киргизских родов есть свои излюбленные места для погребения, нередко отстоящие от места их жительства на целые сотни верст.

В таком случае труп покойника или его костяк тщательно заворачивают в несколько кошем и, навьючив на верблюда и совершив молитву “даур-уйлантурады”, везут на отдаленное кладбище.

Благодаря такому устройству могилы, земля над второю ямою нередко обваливается. Киргизы приписывают это отнюдь не дурному устройству могилы, а тому, что покойник был великий грешник.

“Наверное, — говорят они, — покойник при жизни воровал, лгал, обижал бедных, не подавал милостыни нищим, развратничал с чужой женой и т. п.”

Пока я лазил в могилу и осматривал ее устройство, подошла похоронная процессия. Покойника сняли с носилок и, опять-таки вперед ногами, сунули через отверстие в первой яме во вторую. Кошму, в которую он был завернут, сняли, так что покойник остался в одном свивальнике из маты. Тут меня поразило крайне бесцеремонное и небрежное обращение с покойником. Боковое отверстие из первой ямы во вторую оказалось, по сравнение с громадными размерами покойника, слишком тесным, и вот, вместо того, чтобы расширить это [872] отверстие, покойника, силой стали проталкивать во вторую яму. Два киргиза, бывшие в ней, приняли труп и, уложив его вдоль западной стенки на правый бок, лицом к западу, а головой к северу, вылезли из ямы и тщательно заделали боковое отверстие во вторую яму кусками дерна и земли (камень никогда для этого не употребляется) и затем уже кетменями (туземными лопатами) засыпали первую яму. Каждый, желавший почтить память покойника, бросал в могилу комок земли, при чем к более почетным киргизам подходили бедняки и, подставив полу халата, собирали от них комочки земли, которые потом и бросали в могилу. В стороне от могилы, в позе плакальщиц, сидели родственники покойника.

Когда над могилой образовался небольшой бугор, мулла поднялся на него и громким голосом спросил окружающих: “Хороший ли человек был покойник?” Все в один голос отвечали утвердительно.

Тем и закончился обряд погребения, называемый “яназа”. После него приступили к поминкам.

III.

Лишь только успел мулла сделать опрос присутствовавших о нравственных качествах покойника и сойти с могильной насыпи, как человека четыре киргизов, родственников Боку, бросились к валявшейся около могилы кошме, снятой с покойника, и у них завязался спор об обладании ею. Мулла разрешил спор, отдав кошму двум беднякам, укладывавшим труп в могилу. Они тут же разрезали кошму пополам и, по-видимому, очень довольные, положив ее подмышку пошли к месту байги, заражая по пути воздух отвратительным трупным смрадом, пропитавшим кошму.

С переходом киргизов в русское подданство баранта и разбойничьи набеги, вследствие строгого преследования их русскими властями, поневоле должны были прекратиться, а потому единственным развлечением, в котором киргизы могли бы выказать свое молодечество и удаль, осталась скачка, — байга. Бывает байга двух родов: состязательная — на призы, или же байга с козлом — “кок-буре”. В первой главную роль играет выносливость и быстрота бега лошадей, во второй не только хорошее качество лошадей, но, главным образом, уменье наездника держаться в седле и пользоваться обстоятельствами.

Скачки устраиваются обыкновенно только в теплое время года и хотя но киргизскому старому обычаю они должны были бы устраиваться лишь на поминках по покойникам, но обычай этот стал за последнее время нарушаться богачами [873] (манапами), которые, желая привлечь к себе больше сторонников во время выборов в волостные старшины, стали пользоваться разными случаями для устройства скачек, например, рождение сына, какая-нибудь удачная афера и т. п.

Вот почему, с приближением весны, киргизы, имеющие у себя скакунов, начинают их заблаговременно подготовлять к скачкам. Тренировка заключается в том, что лошадь начинают аккуратно кормить в определенное время и заставляют пробегать ежедневно постепенно увеличивающееся расстояние. Такою подготовкой доводят лошадь до того, что она в состоянии, без риска для своего здоровья, пробежать карьером без отдыха, до 15 — 20 верст.

Одновременно с лошадью подготовляется к скачкам и жокей. Жокеями служат наемные мальчики бедных родителей, возрастом от 12 до 14 лет. К выносливости и быстрой езде их начинают приучать с семи-восьми лет, привязывая их к седлам и гоняя лошадей на корде.

Стоит только кому-либо из манапов заболеть мало-мальски серьезно, как весть о том с быстротою телеграфа распространяется по окружности. Под предлогом соболезнования, владельцы скакунов начинают навещать больного, сами же с нетерпением ждут его кончины. В то же время к владельцам скакунов являются родители мальчиков-жокеев и предлагают их услуги. Нанимающий жокея заранее обусловливает вознаграждение, причем, при свидетелях, снимает с себя всякую ответственность за какое-либо несчастье, могущее случиться с мальчиком во время скачек.

Смотря по условию, родителям выдается от одной девятой до одной четверти взятого приза. Мальчику же выдается новый халат и тюбетейка (головной убор).

Жокей, не взявший приза, не получает никакого вознаграждения. Привыкнув видеть на европейских скачках выхоленных, красивых скакунов, я был поражен крайне невзрачным видом лошадей, предназначенных на скачки по поводу смерти Боку. Небольшого роста, лохматые, с большою неуклюжею головой, худые до того, что можно было пересчитать у них все ребра, они произвели на меня тяжелое впечатление.

Предназначенные к скачкам лошади были своеобразно разукрашены: холки на головах были туго перевязаны красными лентами и торчали султанами между ушами. Грива заплетена во множество мелких косичек, в которые вплетены были лоскутки кумача и разноцветного ситца, хвост выше последнего сустава туго перетянут цветным ситцевым платком.

У мальчиков-жокеев халаты одеты были не сверх штанов, как обыкновенно носят их, а внутрь. Чтобы их не растрясло [874] во время скачек, туго перевязывают им чалмою крест на крест грудь, перетягивают живот, а чтобы они не задыхались от быстрой езды, нос и рот прикрывается платком.

Около жокеев все время вертелся на старой худой кляче старик киргиз-комик. Кривляясь и корча уморительные гримасы, он пел какие-то веселые куплеты, аккомпанируя себе на кобзе (род балалайки).

Осмотрев лошадей, выехали мы на высокий холм, с которого верст на двадцать видна была ровная прибрежная полоса озера.

Верстах в 12-ти от холма видна была почтовая станция, откуда и должны были начаться скачки.

Выстроившись в ряд, по данному волостным управителем сигналу, жокеи легкою рысью двинулись к почтовой станции. Часть киргизов отделилась и поехала с ними.

Большинство же осталось на холме и наблюдало за поехавшими жокеями. Двенадцать верст, отделявшие холм от станции, жокеи прошли в час тридцать пять минут.

Отдохнув минут двадцать, они снова выстроились около станции и, по сделанному из ружья выстрелу, помчались к холму, на котором находились мы.

Волнение среди оставшихся киргизов было неописуемое. Шли споры о том, чей скакун придет первым, бились о заклад, спорили на баранов, лошадей и на наличные деньги. Больше всех волновался толстый волостной управитель, пустивший своего скакуна в первый раз.

Когда пыль от мчавшихся лошадей приблизилась к нам верст на шесть, владельцы скакунов помчались им навстречу — на подмогу, называемую киргизами — “кутерме”; заключается подмога в том, что хозяин скакуна, подъехав к нему, схватывает брошенный на лету жокеем длинный кожаный ремень, привязанный к уздечке скакуна и, мчась впереди скакуна на свежей лошади, таща за ремень, взвизгивая и крича во всю глотку, подбадривает тем своего скакуна. Первым примчался скакун волостного управителя, пройдя все расстояние в двенадцать верст в 19 минут.

Старик волостной, несмотря на свою тучность и преклонные года, не вытерпел и сам помчался на подмогу. Подъехав к холму, жокей сбросил с головы тюбетейку.

1-й приз состоял из 4 кусков ситцу, двух кусков тику, трех кусков бязи, двух — адрасу (полушелковой материи), 4-х баранов и около тридцати рублей деньгами. 2-й на половину меньше первого и третий — четверть первого. Сняв жокеев с седел и накрыв скакунов кошомными попонами, работники стали водить лошадей. [875]

Волостной так обрадовался взятому его скакуном призу, что все куски материи тут же отдал своему жокею, баранов же и деньги пожертвовал на угощение народа, и тут начался пир горой. Пока приготовлялся плов из баранины, начались незамысловатые игры киргизов.

На площадку, на которой на кошмах сидели почетные лица, выехал на лошади здоровенный киргизский парень. Упершись в колено нагайкой, стал он задорно вызывать охотников побороться с ним. Выехало несколько молодых киргизов и по очереди стали бороться с первым. Борьба заключается в том, чтобы ловким движением сбросить седока с лошади. Не прошло и нескольких минут, как первый из киргизов, ловко ухватив своих соперников одного за другим, за ногу, подняв его ногу кверху, перебрасывал их через седло вниз головой. Падение побежденных вызывало гомерический смех у зрителей. С третьим киргизом борцу не так-то легко было справиться. Минут десять вертелись киргизы один около другого, хватали друг друга за ноги, но ничего не могли поделать. Наконец простая случайность помогла борцу одолеть и третьего соперника. Крепко вцепившись в ногу противника, он сразу и изо всей силы поднял ее кверху. Тонкий ремешок, заменявший подпругу у седла, лопнул, и киргиз вверх ногами полетел на землю и с такой силою ударился головой о подвернувшийся камень, что лишился сознания. Борец же, не обращая внимания на соперника, вновь стал вызывать желающих бороться. Но желающих уже не оказалось. Торжествующий борец слез с лошади и, став на колени перед волостным управителем, низко поклонился ему в землю и от имени родственников покойника был наделен халатом из верблюжьего сукна. Через несколько минут мне удалось привести в чувство зашибленного киргиза.

Встав на ноги и размазывая кулаком струившуюся из раны по лицу кровь, он подошел к своей лошади и, сев на нее, выхватил из гривы пучок волос. Этим пучком он потер сначала ушибленное на голове место, затем поднес его к глазам, ушам и ко рту, три раза сплюнул на него и перебросил пучок себе через голову. Мне объяснили, что этим он заговорил себя от последствий ушиба.

На место борца выступили на арену одетые в одни штаны два киргиза, в руках у них были легкие и печень зарезанных баранов. Держа легкие за горла, они по очереди начали наносить один другому удары по голой спине, лицу и груди до тех пор, пока одному не удалось вырвать из рук другого внутренности барана.

Затем принесли на арену одну глубокую деревянную чашку, наполненную разбавленным водою кислым молоком (катыком) и другую с насыпанною до краев мукою. [876]

В обе чашки набросали несколько медных монет и тотчас же явились охотники, не притрагиваясь к чашкам руками, достать губами из них монеты. Но сделать это было не так-то легко. Мука, забираясь в нос и рот, заставляла беспрерывно чихать. От забравшегося в рот и нос молока искатели монет захлебывались и позорно, вымазанные молоком и мукою, отступали от чашек.

Покуда возились около чашек, перед ареною вырыли квадратную яму шириною по сторонам аршина в полтора и глубиною почти в аршин. На дно ее, ближе к арене, вбили деревянный кол и к нему, около самого дна, привязали повод приведенного к яме старого, искалеченного верблюда и затем стали выкликать охотниц отвязать верблюда. Задача заключалась в том, чтобы женщина, раздевшись донага, став на противоположный от арены край ямы, не сгибая колен, достала бы и развязала привязанный к колу повод верблюда.

Если бы женщине это удалось, то верблюд принадлежал бы ей. Несмотря, казалось бы, на позорное фигурирование в костюме Евы перед толпою, охотниц на это состязание явилось несколько. Три из них были худые и тощие старухи лет около пятидесяти и две сравнительно молодые женщины.

Став по очереди на край ямы и сдвинув плотно ноги, они постепенно наклонялись вперед, вытянув руки; но лишь только достигали руками до привязанного к колу повода, как, теряя равновесие, при оглушительном хохоте окружающих, падали вверх ногами в яму. Так ни одной из женщин и не удалось отвязать повод и завладеть верблюдом.

По окончании увеселений, распрощавшись с гостеприимными хозяевами, я собрался в путь. Джигит мой Орумбай, вертевшийся до этого времени перед глазами, вдруг куда-то скрылся. Предполагая, что он поехал с моим вьючком вперед, я попросил волостного дать мне кого-нибудь в провожатые. Вызвалось несколько человек желающих, которым было по пути ехать со мною. Дорогой разговорились о похоронных обрядностях, и киргизы удивились, что у нас, православных, совершаются поминки на сороковой и годовой день кончины. Тут я узнал, что в местностях, богатых лесом, киргизы также хоронят покойников в гробах, и что обычай этот перешел к ним от соседей-китайцев. Устройство нашей могилы не понравилось ехавшему со мной аульному старшине.

— Зачем у вас не устраивают второй ямы? А вдруг человек не умер, а только окружающим показалось, что он скончался? Как же тогда он выйдет из могилы?

На заявление мое о том, что у нас хоронят не в тот же день, как у киргизов, а лишь на третий день и смерть покойника [877] должен удостоверить врач, киргиз очень резонно ответил, что и врач человек, а потому легко может ошибиться.

— А вот послушай, бай, какую я расскажу тебе настоящую историю. Было это лет тридцать тому назад, был я еще тогда джигитом у славного батыря (богатыря) Сары-башей-Умбет-алы и кочевали мы тогда по Нарыну.

“Был у нас один человек, Кулкара Якшалыков. Никакой особенной болезнью он не страдал, а между тем день ото дня делался все слабее и слабее и в конце концов, превратившись в настоящий скелет, умер. Похоронили мы его честь честью, справили байгу. Многие уже разъехались по аулам, остались только родственники да дальние гости. Улеглись спать. Вдруг ночью из юрты покойника, в которой осталась его вдова, раздался страшный нечеловеческий крик. Мы подумали, что не забрался ли уже в юрту тигр или барс, вскочили, как сумасшедшие, и, схватив, что было под рукой из оружия, потихоньку стали подходить к юрте покойника. А баба так и ревет благим матом. Подойдя к юрте шагов на двадцать, мы услышали еще другой выходящий из юрты человеческий голос. Мы в недоумении остановились. По нашему закону, никто в течение трех дней после похорон не имеет права войти в юрту к вдове, а тут ясно был слышен, хотя и слабый, но мужской голос, убеждавший в чем-то не перестававшую реветь бабу. Приблизившись еще шагов на пять, остановились, как вкопанные, мороз прошел у нас по коже. В слабом мужском голосе мы ясно узнали голос покойного Кудкары Якшалыкова.

“Был у нас один храбрый джигит Ирика Давиралбаев, — Аллах да помилует его, — убит русскими при взятии г. Мерке. Мы и говорим ему: “На, возьми мультук и посмотри, что там делается в юрте”. Потихоньку подкрался он к юрте, а в ней горел кизяк (сушеный навоз), приподнял край кошмы, заглянул в юрту, да как вскрикнет: “Алла-акбар!” бросил мультук и со всех ног побежал от юрты. Мы за ним. Долго не могли мы ничего добиться от Давиларбаева. Наконец, успокоившись, он нам сказал, что, видно, злой дух Азраил рассердился на нас за то, что мы перенесли юрту покойника на другое место раньше трех дней после его похорон. А не перенести ее нельзя было, так как в день похорон из горного ущелья вырвался поток и чуть было не снес юрту. Так вот злой дух Азраил, обозлившись на нас за это, оборотился в покойника и вошел в юрту, чтобы наказать жену.

“Собрали мы совет и порешили на нем подождать до утра, а тем временем поставили невдалеке от юрты караул и заставили муллу громко выкрикивать заклинания против злого духа Азраила. [878]

“Через несколько времени из юрты раздался снова страшный крик, но на этот раз уже не женский, а мужской, затем кто-то в юрте долго боролся и хрипел. У нас так дух и замер, никто в эту ночь в ауле не спал. На утро, чуть только стало всходить солнце, мы всем аулом подошли к юрте. Подняли дверной войлок, да так и ахнули. Около потухшего костра сидела верхом на своем муже жена покойника. Уцепившись обеими руками в шею мужа, она пригнула голову его лицом прямо в костер, да в таком положении и замерла. Когда мы вошли в юрту, она хоть бы пошевелилась, а волосы на голове ее стали совсем серебряными. Позвали ее по имени — не откликается, тронули за плечо — повернула голову, смотрит бессмысленными глазами и бормочет какую-то чепуху. Насилу разжали ей руки и освободили покойника. Лицо его и руки жены были сильно обожжены, и к запекшейся коже пристал пепел от костра.

Пошли посмотреть на могилу, — могила разрыта и покойника в ней не было.

Послали за волостным управителем и за старыми муллами и когда они через два дня приехали, собрали совет и на нем порешили: покойника вновь похоронить в его же могиле и договорить семь мулл читать молитвы по покойнику на седьмой, сороковой, сотый и годовой день его смерти”.

— А что же сталось с его женой? — спросил я.

— Да она так в себя и не приходила и осталась дуваной (сумасшедшей). Лет через пять после этого отправились мы на летовку в пределы Китая, шли со стадами по горным тропинкам. На отдыхе сумасшедшая сидела, задумавшись, на краю глубокой пропасти, по дну которой стремился горный поток. Испугалась ли она чего-нибудь, или ей привиделось что-то, но вдруг она вскочила, подняла руки кверху и с криком бросилась в пропасть.

— Так вот, бай, какие бывают дела. На все воля Аллаха, — закончил аульный старшина и стал со мною прощаться, так как пути наши расходились.

Е. Ковалев.

Текст воспроизведен по изданию: Убийство Боку Чалкадынова (Очерк из быта каракиргизов) // Исторический вестник, № 9. 1907