КОРЖЕНЕВСКИЙ Н. Л.

ЧЕРЕЗ ПАМИР К ГИНДУКУШУ

(От Оша до Памирского поста).

Наступил день моего отъезда на Памир. Чуть свет на моем дворе начались сборы в дорогу. Все запаковывалось, увязывалось, укладывалось в ягтаны (дорожные чемоданы из кожи), примерно навьючивалось, снова развязывалось; слышались оклики керекеша на своих подручных, простецкая брань денщика, возившегося с какой-то веревкой, и тоскливый перезвон колокольчиков. С моей стороны все было сделано: у доктора я побывал — сердце нашел он в порядке и дал лекарств на дорогу; приборы проверил, в квартире все запер и, оторванный теперь от привычного дневного порядка, я толкался среди лошадей и рассеянно смотрел на спешную работу моих будущих спутников. Это были: сарт Мирзамат, высокий, здоровый мужчина лет сорока, с жидкой бородкой на загорелом лице, одетый в красный сальный халат и дорожную киргизскую шляпу; старик Додабай, тоже сарт, бритый, с лицом, испещренным веснушками, очень бывалый мелкий торговец, и расторопный денщик кавказец Сазонов, служивший мне переводчиком. Мирзамат был керекешем, т. е. лицом, которому поручались все наши лошади и заботы по их содержанию, Додабай вез продавать на “Мургаб” (так говорят сарты о памирском посте на р. Мургаб.) рис, кишмиш, сушеный урюк (абрикос по-сартовски) и присоединился к нам для компании. Вот все те лица, с которыми [692] столкнула меня судьба, и с которыми надлежало мне делить теперь горе и радости. Мысли мои как-то разбегались, не давая ни на чем сосредоточиться, и трудно было бы сказать, что заботит и волнует меня в ту или другую минуту. Чаще все-таки я уносился мыслью вперед, и фантазия в причудливых красках рисовала мне горные виды, мрачные щели и речные стремнины. Не раз, впрочем, приходила в голову неприятная мысль о памирской дороге. Кто мог сказать, что там ждет впереди, в мрачных горных трущобах? Вынесет ли сердце высоту памирских долин, усиленно работая несколько месяцев? Не придется ли вернуться назад, захворавши в дороге, а то и остаться совсем на Памире, как случилось недавно с одним из товарищей? Смущали немного и вьючные лошади. На мой еще неопытный взгляд, это были страшные клячи; худые, заморенные, мелкие твари, они выглядели жалкими одрами под огромными вьючными седлами, закрывавшими лошадей почти нацело. Не один раз я подходил к ним с чувством жалости и, поглаживая то ту, то другую, недоверчиво качал головой, когда Мирзамат говорил мне: “майли тюря, ат якши, Кашгар коп гулял!” (“Ничего, барин, лошади хорошие, в Кашгар много раз ходили.”) Только много позднее, когда не один десяток утомительных переходов сделали мы по Памиру, я оценил прекрасные качества их: невзыскательность, кошачью ловкость, неутомимость и ту осторожность, с которой несут они вьюк или всадника на опасном карнизе.

Как ни торопились с отъездом, но уже начался жаркий день и яркое солнышко, пробиваясь через листву, чувствительно припекало, когда мы, покончив со сборами, наконец потянулись гуськом по кривым улицам Оша. Старый город давно уж проснулся, и на базарчиках шла обычная жизнь. Закоптелые чайханэ с огромными нечищенными самоварами и дремлющими “самоварчи”, малайки, разносящие чай или “чилим” посетителям, навесы с мелким товаром и фруктами, важные “баи” в солидных халатах, перехваченных поясом с накладным серебром, серые дувалы с той и другой стороны, сады с поспевшим урюком и ароматной листвой грецкого ореха, — быстро как-то прошли перед глазами, и мы незаметно очутились за городом. Невероятно пыльная дорога потянулась по волнистой местности, то обнаженной, по покрытой полями джугары и кукурузы, пронизанными там и сям небольшими арыками, без которых здесь немыслимо полевое хозяйство. Куда ни проникнет чудесная влага, там остается голая степь с жесткими колючками и, наоборот, каждая струйка воды отмечается сочным зеленым бордюром.

Влево, вдали от дороги, на синеве южного неба красовались снежные отроги Тяньшаня, а направо за зелеными предгорьями [693] выдвигались параллельными цепями зубчатые сверкающие снегами Алайские горы, так похожие на гигантские кулисы.

Чем дальше от города, тем становилось жарче и хуже. От встречных арб пыль поднималась облаками и густыми слоями покрывала потные лица. Приходилось далеко сворачивать в сторону, чтобы как-нибудь избежать этой неприятности, или хотя минуточку побыть в спасительной тени талов, кое-где обрамлявших дорогу. Только один Мирзамат не считал нужным куда-либо сворачивать — ехал серединой дороги, лениво, больше для вида, подхлестывал лошадей и выводил источным голосом какую-то песню с необыкновенно высокими нотами.

Часа через два за желтыми буграми показались темные шапки карагачей, а вслед за ними дувалы и сакли Maдов, небольшого кишлака, приютившегося в лощине около высокого насыпного холма, как говорят, остатков китайского укрепления. На единственной улице его было безлюдно, и только штуки две невыразимо тощих собак, изнывая от жары и голода, бродили вблизи чайханэ, недвусмысленно взирая на кусок бараньего бока, подвешенный на железном крюке и сплошь облепленный осами. Хозяин чайханэ — “самоварчи” — сладко дремал, прислонившись к столбу, и не мало пришлось бы положить труда прежде, чем удалось бы привести его в надлежащие чувства.

Мы переехали “сай” и стали взбираться на гору около могучих развесистых карагачей. Взобравшись, я оглянулся назад и в последний раз поглядел на красивую даль покидаемой местности. В синеватой мгле, куда убегал желтой лентой только что пройденный путь, еще хорошо можно было различить сады города Оша, скалистый массив Сулейман, вздымавшийся островом из зеленого моря, а за ними бесплодный хребет Чильмайрама. Теперь предстояло надолго расстаться с цветущей долиной, ее теплым, нежным ландшафтом, и в душе как-то невольно шевельнулось сожаление, и одна за другой потянулись неприятные, мрачные мысли. За горой условия пути изменились в худшую сторону, и хотя почти не было пыли, но зато на несколько верст кругом нельзя было заметить какое-либо, хотя чахлое деревцо. Солнце пекло нестерпимо, хотелось пить, а между тем вода во фляжке стала горячая. Нас охватила сонливость, отяжелевшие веки слипались, и звенело в ушах от стрекотанья кузнечиков. Безлюдье кругом было полное — встреч никаких, и только близ зимовок Ак-джар нам попалось несколько верблюдов, каких-то лохматых, с не вылинявшей шерстью, которые паслись без всякого присмотра и собирали скудный корм на этой пустыне. На повороте в ущелье Талдык стало несколько лучше: с гор потянуло холодком, и свежий воздух, вливаясь в уставшую грудь, быстро развеял дремоту. Все как-то весело задергали поводьями, [694] зашевелились и бодрым шагом поехали вверх по реке к станционному домику.

Жара почти спала, когда мы добрались до урочища Ляпгар, в котором устроен рабат. Кроме него, в урочище оказалось еще несколько мазанок, в которых поселились русские люди. Как видно было, все беднота, бежавшая сюда от малоземелья. Все у них кое-как сплочено, наспех прилажено, словно селились тут на неделю. Пара мелких свиней, рывших землю около хаты, и малорусская арба без передних колес, брошенная у самой дороги, дополняли убогий вид русского поселка в Ляпгаре. Внутри станции было чисто, уютно, и кровать, закрытая киргизским ковром так и манила уставшее тело к приятному отдыху. От сторожа из запасных солдат можно было получить самовар, хлеб, молоко и отлично закусить в более или менее европейских условиях... Тем не менее, ночевать здесь мы не остались, а, выкормив хорошо лошадей, решили добраться в этот же день до Гульчи. Для верности дела мы поехали прямой дорогой на перевал Така и Канлан-кульское озеро, так как другая дорога на перевал Чигирчик хотя хороша, по много длиннее первой. Почти тотчас же за рабатом мы свернули с большой дороги, переправились на другую сторону речки и вступили в боковое ущелье, идущее на юго-восток к перевалу Така. По обеим сторонам нашей дороги потянулись теперь зеленые склоны пологих холмов, пестревших цветами. Кое-где встречались киргизские юрты, до половины скрытые зеленью, в которой мелькал иногда, пестрый халат шедшей к ручью молодой пугливой киргизки.

Ехать было удивительно хорошо: сочная зелень, отсутствие пыли, ароматный воздух, тишина, все это вместе взятое порождало спокойное мечтательное настроение, из-за которого незамечалась дорога.

Подъем, однако, делался круче, ущелье суживалось и по тому, как редели кустарники, и мельчала трава, была ощутительна близость вершины. Вот, наконец, мы едем по каменистому склону, лошади усиленно карабкаются по нему зигзагами и как-то разом выносят нас на узкий гребень перевала Така.

Вид с него открывается неожиданный по обширности горизонта и оригинальности красок. Прямо перед зрителем на громадном пространстве — хаотическая масса гор и холмов. То желтые, то зеленые, то фиолетовые, они, как волны остывшего моря, отливали на солнце всевозможными красками и создавали редкий, фантастичный ландшафт.

Мы стали спускаться. Тропа в одном месте повела нас такой крутой осыпью, что пришлось сойти с лошадей и провести их в поводу. За осыпью стало значительно лучше, так что без хлопот мы спустились в обширную котловину Каплан-кульского [696] озера. Еще издали стало мне ясно, что озеро не похоже на то, что я рассчитывал встретить. То, что представилось нам, походило скорее на хорошую лужу, чем на озеро, по своим весьма скромным размерам. Добрая половина его заросла высоким и густым камышом, в котором ютилось множество уток. Стоило только подъехать или хлопнуть в ладоши, как они десятками вырывались из зарослей и с криком неслись около носа. Пришлось пожалеть, что в сборах забыли про дробовики и захватили только винтовки. Без особых затруднений можно было бы набить себе дичи и устроить в Гульче лукулловский пир. В ожидании Мирзамата, отставшего с вьюками под перевалом, мы устроили здесь небольшой привал и расположились у мазара на могиле Каплана, в честь которого названо озеро. Такие мазары встречаются часто, и сплошь да рядом киргизы сооружают их в местах просто чем-нибудь замечательных, то близ пещеры, то близ ключа с горячей водою, и украшают их рогами кииков, архаров, пестрыми лентами и лоскутками по обету или в знак посещения.

Кладбища свои киргизы всегда отмечают мазарами малыми или большими, смотря по достатку, и при этом сооружают их часто в таких недоступных местах, что удивляешься, кого они там могли хоронить и кто туда ездит молиться.

Солнце склонилось за горы. Стало смеркаться. Как-то сразу жаркий день перешел в холодные сумерки. Над озером поднялся туман и заклубился нежными волнами. Постепенно скрылись из глаз камыши, и скоро на месте озера заколыхалась пелена густого тумана. Дневная жара угасала, становилось тихо, и только над озером слышались всплески воды, да тявкала в далеком ауле собака.

Надо было трогаться — вьюки не показывались, а впереди нас ожидали еще перевал и брод под Гульчей. Мы поднялись и, поторапливая лошадей, скоро достигли перевала Чильбели, окруженного пологими, мягкими склонами. Не доезжая до гребня, в стороне от дороги мы заметили грифа, терзавшего падаль. В первый момент я принял его за барана, но потом разглядел и, спрыгнувши с лошади, выстрелил... Гулко раскатился мой выстрел в окрестности и тотчас стало ясно, что я поспешил : гриф взмахнул саленными крыльями, подскочил и, вытянув голую шею, поднялся с добычи. Через несколько минут после этого мы поднялись на вершину перевала и увидели панораму Гульчинской долины. По средине ее извивалась стальной полосою река, виднелся лесок, а за ним поближе к горам белые дома укрепления. На горизонте вдали поднимались снеговые хребты и светились на заре нежными золотистыми красками.

На первых шагах склон перевала к Гульче очень крутой, да и глинистый, так что после дождя пройти по нему дело [697] нелегкое. Дальше он несколько лучше, идет как бы уступами и переходит в пологий берег реки Гульчи. На переправе мы еще застали киргизов, которые проводят по броду, вообще очень коварному, всех не желающих подвергаться случайностям. Вода стояла высокая, и река внушительно ворочала камни. Киргизы осмотрели наших коней, подтянули подпруги и, окруживши тесным кольцом, вместе с нами съехали в реку. Сноп брызг полетел нам в лицо, и почти по седло мы очутились в воде. Дальше все как-то смешалось и переплелось в беспорядке. В темноте трудно было разглядеть обстановку и разобраться в наступившем хаосе. Клокотанье воды, грохот камней, крики киргизов, пугливый храп лошадей, все слилось в оглушающий шум и громким эхом неслось над рекою. Тем не менее, мы благополучно выбрались из реки на другой берег и поехали рощей тополей к укреплению. Оно находится совсем близко от переправы и состоит из нескольких зданий для небольшого гарнизона. Кроме того, при нем есть телеграф и сартский базарчик, на котором можно достать баранину, рис и лепешки. Ночевать пришлось у волостного, радушно приютившего нас у себя. Вьюки пришли в Гульчу с большим опозданием. Их захватила ночь еще на озере, и перевал Чильбели они проходили почти ощупью. [698]

Лошади не раз падали, вьюки распутывались, обрывались веревки, и только позднею ночью Мирзамат достиг переправы, у которой решил ночевать, не рискуя пуститься в реку на измученных лошадях и без провожатых. Таким образом, мы прошли за этот день шестьдесят верст, но результатом такого форсированного марша была необходимость устроить дневку в Гульче и полная порча дорогого прибора.

На другой день погода испортилась, в воздухе похолодело, и, быть может, потому первое впечатление от Гульчи у меня осталось неважное.

Сдавленная со всех сторон горами, по которым ползли серые дождевые облака, Гульча имела печальный вид позабытого миром угла. Монотонный шум реки и резкий ветер, дувший из ущелья, как из трубы, гармонировал с общим ландшафтом и нагонял печальные мысли. При другой погоде Гульча значительно, лучше и в этой местности, как хорошей климатической станции, могла бы процветать курортная жизнь, если бы не столь тяжелые сравнительно пути сообщения. И теперь нередко приезжают сюда из долины (Ферганы) то на кумыс, то от жары, но все это единицы — не больше. Окрестности Гульчи довольно красивы и сравнительно недавно еще славились обилием дичи и, между прочим, фазанов, но с водворением русского гарнизона в Гульче эта птица перевелась, дичь вообще поредела и уцелели, кажется, одни кабаны, да и тех осталось немного.

Было пасмурно и свежо, когда мы выехали из Гульчи в Суфи-курган. Лошади хорошо отдохнули, и перед моими глазами снова закачались их нагруженные спины, и снова заговорили длинную повесть шейные колокольчики. Прошли конный двор, где с недоуздком в руках казак пытался поймать свою лошадь, прошли мимо стен укрепления, скрытого от глаз тополями, шумевшими словно по осени, обогнули приветливый дом телеграфной конторы, и вот Гульча позади, и мы снова в дороге.

За широким плацем, на котором учились казаки, начались Алайские горы и скалистое ущелье реки Гульчи, текущей с перевала Талдык. Чем дальше поднимались мы по реке, тем мрачнее и эффектнее открывались картины, и на каждом повороте глаз пленялся красивым сочетанием коричневых скал и пышной зелени, обрамлявшей реку. Дорога часто переходит с одного берега на другой по живым, кое-как устроенным мостикам и то стелется около кипящей реки, то забирается высоко по скалистому берегу. Над водою склоняются заросли шиповника, клена, рябины, березы, травы, поражающей мощным развитием; там и тут качаются стрелки розовых эремурусов, словно посаженных рукою [700] садовника, пестрят среди камня чашечки мака, вьюнов, головки дикого лука нескольких видов, а выше по обрывам зеленеет арча, особый вид можжевельника, доставляющий ароматное топливо и прочный материал для построек.

Погода портилась все больше и больше. Наконец облака опустились почти на голову, пошел мелкий дождь, и пронзительный ветер задул нам навстречу. Ущелье потемнело, все слилось в темно-серую массу, слезящуюся, унылую. Невольно подумалось о теплом угле, самоваре, кровати, но до рабата еще было далеко. Езда шаг за шагом с вьючными лошадьми, на мокром седле и в мокрой одежде с непривычки ужасно томила.

— Ой, Мирзамат, качна чакрым колды? — кричу я (“Эй, Мирзамит, сколько верст осталось?”), теряя надежду приехать когда-либо в Суфи-курган.

— Якын, тюря, якып! (“Близко, господин, близко!”) — говорит Мирзамат и, доставши второй халат, накрывает им себя с головою.

Я запасаюсь терпением и начинаю с удвоенным вниманием смотреть, нет ли впереди нас просвета. Но, пока что, кругом те же утесы, хлопанье лошадиных копыт, дождь и шум реки, ровный, навязчивый. Наконец достигаем половины пути, ущелье расходится, и перед нами вместо скал пологие склоны урочища Кизил-курган, в котором находятся две-три зимовки. Мы подъехали к ближайшей из них, но в ней было тихо и пусто. Все обитатели ушли на летовку, и только старый, словно забытый, киргиз один ворошился здесь у лачужки. За Кизил-курганом горы опять подступают к реке и в урочище Янги-арык, где разрезается хребет Туюк-су, они образуют теснину — место решительной стычки русских с киргизами (5 апреля 1876 года. Отрядом командовал ген. Скобелев). Темные скалы, нависшие над бурным потоком доставили киргизам такую позицию, что попытки атаковать ее с фронта не имели успеха, и лишь обходное движение заставило Абдулла-бека бежать и скопище киргизов развеяться. Не так давно еще, говорят, можно было видеть остатки позиции, но теперь трудно что-либо усмотреть здесь на скалах среди хаоса камней... Проехавши Янги-арык, мы догнали киргизов, которые шли на летовку. Это было интересное грандиозное зрелище. Насколько было видно вперед, вся дорога и часть прилегающего склона захлебнулись людьми и животными. Сотни киргизов, старых и малых, ехали семья за семьей на конях, на быках и верблюдах, украшенных лентами, бахромой и кистями. Длинной цепью тянулись верблюды, неся на себе целые горы киргизского скарба. Тот, смотришь, навьючен котлами, тот несет сундуки, те почти скрыты коврами, этот тащит юрту, [701] а самый рослый верблюд, весь до пят разукрашенный, несет хозяйку с детьми. Бараны и козы бежали по кручам, табуны кобылиц, жеребят с громким ржаньем толпились со всеми и, прорвавшись вперед, неслись врассыпную под лай тощих собак и хриплую ругань погонщика. Словом, перед нами открылась живая страница угасшего прошлого, тех отдаленных веков, когда кочевали народы и, сметая все по пути, расселялись в Европе. Все до последней мелочи этого шествия было полно интереса, первобытной прелести и привлекало внимание. Позабыв про усталость и дождь, моросивший словно из сита, я погонял утомленную лошадь и переезжал от одной группы к другой, стараясь схватить и запомнить детали... Так шаг за шагом с киргизами мы незаметно подошли к Суфи-кургану и остановились на ночлег в рабате, почти не устроенном. Еще для лошадей в нем имелись навесы, но для людей, кроме тех же навесов, ничего не было сделано. Теперь этот рабат переделан, в нем устроена комната с большими удобствами для глухого урочища, но в то время было от чего прийти в большое уныние. Иззябшие и промокшие, мы устроились рядом с лошадьми, разостлали кошму (войлок), развели костер и начали сушить мокрыя вещи. С огоньком стало как будто бы лучше, и под шум дождя и реки, поговоривши немного, мы скоро и крепко заснули. Впрочем, к нашему горю, навес стал протекать, стало холодно, и как мы потом ни изловчались, но ничего не могли сделать и остаток ночи провели очень плохо. Рано утром потянулись мы дальше. Дождь перестал, но было пасмурно и нельзя было ждать перемены. Мутные облака неслись беспорядочной массой, закрывая вершины и даль. Мы переправились через Терек-су, текущую с перевала Терек-даван, на который пролегает дорога в Кашгарию, и затем опять пошли по берегу Гульчи в Ак-босогу. С каждым шагом вперед ущелье становилось шире, просторнее, и дорогу обрамляли не столь крутые, зеленые склоны. На десятой версте дорога оказалась размытой, и нам пришлось ехать рекой, старым высохшим руслом. Как ни плохо было ехать по камню, тем не менее, все шло хорошо до тех пор, пока облака не закрыли снова все небо. Опять начался проливной дождь, и, как ни хотелось, пришлось отказаться от мысли пройти в этот день на Алай и подумать, где бы переждать непогоду. Добравшись до реки Кара-коль, притока Гульчи, мы с удовольствием заметили близ дороги аул и направились к юртам. Несколько кудластых здоровых собак сторожило покой обитателей. Увидев чужих, они тотчас же бросились, и, вероятно, плохо было бы нам, если бы не подоспели хозяева. Но киргизы тотчас вышли на лай, увидев, в чем [702] дело, отогнали собак, приблизились с нам, взяли лошадей под уздцы и торжественно повели их к юрте старшины, стоявшей несколько поодаль. Она была, обтянута белой кошмой и среди других, закоптелых, приплюснутых юрт выделялась нарядностью и размерами.

В ней пылал огонек, и, когда мы вошли через низкие двери, в нос пахнуло теплом, дымом арчи и охватила та атмосфера уютного кочевого жилища, о котором сладко помечтать на седле, когда едешь в горах и предстоит еще много проехать скучных томительных верст по бесплодному камню в ненастье.

Внутри юрты был полный порядок; все было прибрано, аккуратно уложено, и сундук, прислоненный к стене, сиял жестяными узорами. Пока развьючивали лошадей, пили чай с горячими баурсаками (кусочки теста, зажаренные в сале), тем временем дождь перестал и можно было выйти наружу, подышать свежим, ароматным воздухом. Скоро прояснилось совсем, и яркое солнце заиграло алмазами на росистой, словно вымытой зелени. Весь ландшафт просветлел, оживился, и мутная река заиграла серебристыми блестками. Ветер улегся, затих; облака окружали вершины, причудливо громоздились на них и, скользя вниз по утесам, таяли в воздухе. Вечер наступил тихий и ясный. Солнце сверкнуло, прощальным лучом озарило долину, наши юрты, стада и закатилось за горы. Стало темно, и только склоны соседних вершин еще слабо алели, да снега далеких зубчатых хребтов мерцали, переливаясь мелкими искрами...

Сереньким утром мы распрощались с киргизами. Тотчас за местом нашего ночлега начался перевал Кизил-белес, почти незаметный, за которым дорога приводит к обширному зеленому лугу, называемому Ольгиным. Этот живописный уголок лежит в широкой вилке Алайского хребта и обрамлен густыми зарослями арчи. По дороге на каждом шагу мы встречали сурков, и весь этот луг был испещрен их глубокими норами. Не смущаясь нашим присутствием, они спокойно гуляли, тяжело переваливаясь, становились на задние лапки, обнимались между собою и с резким криком исчезали в поле, коль скоро замечали опасность. Благодаря этим животным, здесь не было беззвучного царства скал, мертвого и подавляющего застывшим спокойствием. За Ольгиным лугом дорога пересекает Гульчу, имеющую вид небольшого ручья, и опять входит в горы, в тесное лесистое ущелье. Подъем заметно усиливался, и каждая верста переносила нас на несколько сот футов в высоту. У подошвы Талдыка арчевник мельчает, ущелье расходится, и открывается вид на северный склон перевала. До самого гребня он изрезан [704] зигзагами колесной дороги, благодаря которой Талдык является доступнейшим в Алайском хребте перевалом. К сожалению, он бывает открыт только три, редко четыре летних месяца, в остальное время на нем лежит снег, и он закрывается. Почти рядом с Талдыком есть другой перевал Кой-юлы, правда, страшно крутой, но зато доступный в течение года, и трудно понять, почему разработан не он, а почти негодный сосед. По мере того, как мы взбирались наверх, становилось холоднее и приблизительно на половине дороги, где попадался не стаявший снег, пошла мелкая, почти ледяная крупа. Самочувствие наше, было прекрасное, настроение бодрое, и оно не изменилось на высшей точке пути, где также не было проявлений горной болезни, и только учащенный несколько пульс свидетельствовал о разреженном воздухе. Гребень Талдыка увенчан столбом с чугунной доской, на которой написано: кто и когда трудился над устройством дороги. Тут же указана высота перевала 11,800 футов и расстояние его от Гульчи 88 верст. Вид с перевала довольно посредственный; к югу все закрыто горами, и, только оглянувшись назад на пройденный путь, видишь ущелье Гульчи, лесистые склоны и ряд цепей, убегающих вдаль. За Талдыком местность резко меняется. Ни деревца, ни пустыни, ничего, кроме серых, безжизненных скал, нельзя здесь увидеть. Начинается заоблачный мир векового безмолвия. Мы повернули на перевал Хатын-арт и по нему спустились в Сары-таш, первое урочище Алайской долины. Как-то вдруг прекратились предгорья, и пред нами открылась долина, необъятно большая после тесных ущелий, и на другой стороне ее Заалайский хребет. Осыпанный снегами вплоть до подошвы, этот могучий хребет стоит на границе Памира, как ледяная стена в 20,000 футов высотою. Трудно указать картину в природе более грандиозную и величественную, чем панорама Заалайского хребта, развернувшегося на сотню верст без предгорий по краю долины, зеленой и громадной, как степь. Неудивительно, что фантазия киргизов населяла страну за хребтом всякими страхами, и было мало охотников по ней путешествовать. К сожалению, нам недолго пришлось любоваться этим незабываемым видом, оттуда-то нашли облака, повалил хлопьями снег, и загрохотал сильный гром. Как будто части скал срывались с вершин и с грохотом низвергались в ущелья, так раздавались громовые удары, отражаясь в утесах.

Мы поспешили укрыться в первом встречном ауле. В нем мы устроили дневку и отлично провели это время у алайских киргизов. Несмотря на средину июня, в долине было очень свежо, и к вечеру этого дня термометр показывал ноль. Тем не менее киргизские дети в одних рубашонках играли на дворе, удивляя чудным здоровьем нас, одетых по-зимнему. [705]

Веселой гурьбой они убегали вечером собирать разбредшийся скот и вместе с ним с шумом и гамом возвращались назад, часами оставаясь на холоде в халатиках, одетых на голое тело. Последняя ночь ознаменовалась небольшим происшествием. В ауле все уже спали, как вдруг нас разбудил оглушительный шум. В диком страхе около нашей юрты метались бараны, кричали киргизы и неистово колотили в чугун чем попало. Оказалось, что суматоху вызвали волки, слишком близко подошедшие к стаду. Пока я оделся и вышел из юрты, серые гости ушли восвояси, и только собаки, далеко убежав за волками, выли и пронзительно лаяли. Ночь была темная, дальше юрт ни зги не было видно. Из долины тянул холодный предрассветный ветер и наносил оттуда снежинки. К утру пошел снег, и в долине закружилась метель, быстро покрывшая тонкой пеленой всю окрестность. Впрочем, снег скоро растаял, и мы тронулись в путь. Было ветрено, но облака поднялись высоко и открыли, словно для нас, заалайские пики. В воздухе разливалась весенняя свежесть, дышалось легко, хорошо, и мы незаметно проезжали версту за верстой

Меньше чем через час мы приехали к реке Кизил-су, протекающей по всей долине с востока на запад. Она представляет главный сток для речушек прилежащих хребтов и отличается мутной красноватой водой, от массы растворенных в ней глины. За переправой, когда затих шум реки, нас поглотил зеленый простор, и охватила могильная, не нарушаемая ничем тишина. Ни киргизов, ни одного аула не встречалось нам на пути, — все куда-то исчезли, а между тем какая масса их пришла на Алай. Уже недалеко оставалось до Бор-дабы, как погода испортилась, и пошел мокрый снег. Так со снегом и приехали мы в рабат, сложенный из дикого камня без полов и каких-либо следов обстановки. В помещениях было сыро, стекла разбиты, двери разломаны, а в pendant ко всему этому на дворе рабата, у самых дверей валялся дохлый ишак.

Пораздумав немного, мы решили поставить палатку. После юрты, просторной и теплой, в солдатской палатке показалось нам холодно, и, как ни закрывали полотнища, тем не менее ветер врывался в нее и переворачивал все содержимое. Положение стало значительно горше, когда обнаружилось, что нет у нас дров и не на чем вскипятить даже чай. Надо было бы занять два-три полена арчи у киргизов, но при отъезде как-то все об этом забыли, упустив из вида, что дров в Бор-дабе, да и дальше, достать невозможно. Так оно теперь и случилось. Нечего делать, пришлось всем собирать старый помет, пока его не занесло еще снегом. Кое-как с немалым трудом мы набрали немного кизяка, и Мирзамат с неподражаемым искусством разжег его и очень скоро вскипятил на нем воду. Погода не исправлялась, [706] но, несмотря на это, после горячего чая наше самочувствие несравненно улучшилось. Спутники мои занялись около лошадей, а я забрался в дальний угол палатки, окружил себя мешками и седлами и приступил к наблюдениям...

К ночи ветер утих, и небо открылось чистое, звездное. Вместе с тем стало так холодно, что замерзла вода. От холода мы поднялись еще затемно, поймали лошадей, которые разбрелись по урочищу, и поехали на перевал Кизил-арт. Дорога идет вначале широким ущельем по каменистому ложу ручья с незначительным, постепенным подъемом. Склоны ущелья из красных песчаников резко отделяются от серого дна и покрыты внизу плотной щеткой колючки (Caragana jubata). С середины пути ущелье сужается, и подъем возрастает. Лошади идут с заметным трудом, порывисто дышать, пристают и требуют частого отдыха. Едем медленным шагом то одним, то другим склоном ущелья. Дышится плохо, голова как свинцовая, и поминутные встречи скелетов павших животных наводят уныние. Словно шла из долины грозная смерть и усыпала путь на Памиры трофеями. Наконец мы проезжаем последние зигзаги и выходим на гребень перевала (высота над уровнем моря 13740 фут.) — узкую площадку с небольшой пирамидой камней, украшенной рогами архара и разноцветными тряпками. По бокам седловины поднимались снежные горы, на ней же самой снегу не было и даже мы нашли несколько цветущих растений. Пока отдыхали лошади, я уселся на камень и принялся смотреть с перевала на юг, где расстилался Памир. Смотрел и спрашивал невольно себя: да где же тут плоскогорье? Еще с детства я представлял себе Памир чем-то вроде стола, чрезвычайно большого, высокого, но обязательно ровного. Между тем вот что было пред моими глазами. Вплоть до горизонта — скалистые горы серо-голубые, словно оглаженные и без малейших признаков жизни. Всюду камень и камень. Хребты переплетались между собою, открывая местами долины широкие, серые и исчезали вдали, сияя вечными льдами. Как будто всколыхнулось громадное море, вскипело все разом и, подняв гигантские волны, остыло. Этот молчаливый каменный мир, под которым неслись облака, и свистел резкий ветер, наводил неприятное, жуткое чувство. Казалось, что стоишь у гигантского склепа, и веет оттуда могилой и вечностью...

Мы спустились с перевала к реке Маркан-су и вступили на памирскую почву. Кругом расстилалась щебневая долина с множеством гальки зеленого цвета и окруженная безотрадными скалами. Не проехали мы и версты, как закружилась метель, и целые тучи песка вместе со снегом полетели навстречу. Все [708] потемнело, поднялись смерчи и бешено заиграли в долине, рассекая мерзлым песком руки и лица до крови. Близ озерка Какыр-куль метель успокоилась, облака разбежались, и засверкало горячее южное солнце. Стало тепло. Несколько раз так снялась погода, и к концу первого дня мы вполне испытали все неприятные стороны памирского климата и видели работу здешних ветров. На перевале Уй-булак нам попадались кучи громадных камней, словно обделанных рукой человека. Одни имели вид каменных чаш, другие были как будто обточены, а часть из них были даже просверлены. И как ни покажется странным, но все это делает ветер. Он поднимает песок, хлещет по камню, полирует его и постепенно сообщает ему разные формы. С перевала мы увидели Каракуль, крупнейшее памирское озеро, синевшее узкой полоской вдали на серой, как будто бы лунной поверхности. Оно состоит из двух неровных бассейнов, соединенных проливом, соленой, немного горьковатой воды. Стока у озера нет, но в него впадает целый ряд мелких речушек, из которых лишь две — Кара-джилга и Муз-кол не пересыхают летом, пополняя вместе с ключами убыль воды от испарения. Несмотря на красивую рамку из могучих снеговых хребтов, окрестности озера чрезвычайно унылы, и только редкая зелень осок и элимуса по низкому берегу, плеск озера и чайки на нем оживляют немного пустыню. Встречались, впрочем, и бабочки, но странно как-то было видеть их здесь порхающими среди снегов на высоте в 12.500 футов... Каракульский рабат устроен недалеко от озера и много лучше, чем в Вор-дабе. Здесь было все в полной исправности, и находился запас терескена, прекрасного топлива, имеющего большое значение для памирских киргизов и путешественников. Он принадлежит к маревым растениям, и киргизское название его значит в переводе “шиворот на выворот”, так как надземная часть чрезвычайно ветвиста, а корень имеет вид плоских ветвей. Любимой почвой терескена является галька, из которой он легко извлекается руками, благодаря плотной надземной части, имеющей вид невысокой, приплюснутой кочки. Даже в сыром виде, только что вытащенный из земли, терескен горит превосходно и быстро дает сильный огонь... На другой день мы поехали в ущелье Муз-кол. Погода была как нельзя требовать лучше. Темное бархатистое небо гигантским куполом опрокинулось над безмолвной пустыней, вековыми снегами и синим зеркалом озера. Дорога становилась с каждым шагом угрюмее и обнимала больше и больше ужасным безмолвием. Проехавши озеро, мы очутились среди низких горных цепей, гряд и групп, скалистых и оглаженных, напоминающих изъеденные временами развалины. Повсюду рассеяны кости, черепа и рога архаров, как будто [709] размыто громадное кладбище. Архар, этот прекрасный баран, описанный еще Марко Поло, является самым интересным животным Памира. Он пепельно-серого цвета, имеет сильное стройное тело и необыкновенно большие, могучие рога. Глядя на них, веришь охотникам, что в минуту опасности, попавши в тупик, архар бросается с кручи вниз головою и, поднявшись затем, спасается бегством. До сих пор можно встретить на Памире стада этих животных не в одну сотню голов, хотя их доверчивость, волки и часто бескормица губят положительно массами...

Пройдя по узкому, сухому ущелью, наполненному обломками скал и щебнем, мы вышли на долину реки Муз-кол. Как из погреба пахнуло на нас холодом от вечного снега, что блестел впереди. Он протянулся длинным языком по долине и занимал почти всю ширину ее толстым пластом, из которого сочились струйки воды. На топком берегу, испещренном ключами, я нашел немного цветов, но каких-то странных для непривычного глаза. Цветоножек у них почти не было, и казалось, что венчик сидит на самой земле, робко взирая на свет из-под камня. Почти у самого снега, у темных коричневых скал левого берега приютился рабат. Внешний вид его был такой же как предыдущих, а также громадный запас терескена был сложен на дворе, к нашей, вполне основательной радости. К тому же в одной из камер рабата оказался котел, вмазанный в печку, и у нас со-зрела отличная мысль сварить себе плов, благо рис куплен был еще в Оше. Поваром вызвался быть Мирзамат и, засучив рукава невообразимо грязного халата, быстро приступил к соответствующим действиям. Сазонов устроил под котлом целый пожар, и в каземате стало тепло и приветливо. Все шло хорошо: огонь ярко пылал, в котле вкусно трещало, лица были довольные. Но вот проходит час и другой, а рис все еще твердый. Ждем еще полчаса — то же самое. Наконец, убеждаемся, что плова нам не поесть, рис не разварится, сколько его ни вари. Мы забыли, что находимся на большой высоте, и что вода кипит здесь не при ста, а при восьмидесяти шести только градусах. Нечего делать, пришлось закусить кое-чем и на том успокоиться. На дворе была уже ночь, и надо было идти на покой, так как предстояло рано вставать. Небо было усеяно роскошными звездами. Словно дивные алмазы горели они на бархатном фоне, отражаясь разноцветными искрами на поверхности снега. Тишина была удивительная, в полном смысле могильная. Темными, неясными массами, обступившими плотным кольцом наш рабат, выдвигались скалистые горы и своим молчанием, молчанием заоблачного мира навевали мысли о смерти и вечности. Спали мы все отвратительно. Голова разболелась ужасно, и состояние было такое, что трудно сказать спал я тогда, или нет. Сон смешался с действительностью. [710]

То просыпаюсь от музыки, то слышу ласковый голос отца, то вдруг поражает звон колокольчика; такой знакомый, настойчивый, он растет, приближается; я, задыхаясь, бегу, вот я за воротами, но тройка мимо летит, не видят меня родные мне лица, хочу крикнуть им, что я здесь, но горы давят меня, мне тяжко дышать, а между тем Муз-кол расступился, и открылась громадная даль моей родины — солнце, лес без конца, и там, замирая, поет колокольчик...

— Вставайте, ваше благородие, вставайте! — сквозь дремоту слышу голос Сазонова.

Поднимаю как свинцовую голову и с некоторым недоумением смотрю на него. Все лицо у него потемнело и страшно осунулось.

— Что, брат, с тобою, смотри, черный какой?

— У сердца тошно, насилком ночь перемаялся, ваше благородие, Мирзамат тоже жалится, — ехать надо скорей.

Я встал и, вымывшись ледяной водой, начал сбираться. Скоро мы оставили Муз-кольский рабат и на морозном воздухе понемногу отошли от тяжелых ощущений ночлега.

Странно, что потом на много больших высотах мы не переживали столь неприятных минут и на обратном пути в этом же самом рабате спали как дома. Путь шел несколько в гору, прямо на снежные пики Муз-кола, замыкающего с юга бесплодную сухую долину. Перейдя ее наискось, мы начали подниматься на громадный перевал Ак-байтал в 15,070 футов, Подъем очень удобный, довольно пологий, и лошади шли без труда. Кое-где близ ключей зеленела трава и, не доезжая вершины, мы нашли в цвету коридалис. Небо было цвета синего бархата, такое глубокое, красивое, темное, с яркими штрихами перистых облаков, раскинутых веером. В полдень мы достигли вершины с небольшой пирамидой камней, на которой также, как на Кизил-арте, находились рога архаров и разные тряпки. Барометр упал на 426 миллиметров. Спуск с перевала, очень крутой, но короткий, выходит в долину реки Ак-байтал, такую же мрачную, щебневую, бесплодную, как и все вообще на Памире. Единственным развлечением на однообразном пути явилось для нас стадо архаров, которых мы увидели близко, как-то врасплох, и дикие голуби, взлетавшие порою с утесов. На ночь мы остановились в рабате, в котором жил сторож, киргиз, и с удовольствием отдохнули в его семье от утомительных переходов. На другой день путь продолжался тем же самым ущельем. Отсюда оно заметно расширяется и близ поворота на озеро Ранг-куль приобретает характер долины. Перед памирским постом оно вливается в долину реки Мургаба, берега которой приятно зеленели вдали среди источенных скалистых хребтов. [711]

К вечеру на девятые сутки нашего странствия мы благополучно достигли поста.

В пяти верстах от памирского поста, в том месте, где выходит из гор речка Пшарт, ущелье реки Ак-байтал прекращается и широким устьем вливается в долину Мургаба. В первый момент после дороги, замкнутой в глубокий овраг, от Мургабской долины возникает впечатление широты, большого простора, она радует глаз, но вслед за ним впечатление изменяется к худшему. Это не привольный луг с цветами и бабочками, не альпийская степь, как долина Алай, а дикая, безотрадная пустыня, протянувшаяся с востока на запад мертвым галечным полем, по краям которого высятся гребни темных, полуразрушенных скалистых хребтов. За ними видны другие, повыше, тонкие, изрытые песком и ветром хребты, но кое-где покрытые снегом, веселый блеск которого составляет резкий контраст с унылой природой долины. Всюду камень, острый щебень, песок, старые кости — ничего живого, культурного. Ни зеленых полей, ни жилищ, ни густой сочной растительности, к которой так привык глаз в Фергане, — ничего. Только камень и ветер. Одинокий и вольный, гуляет он по нагорью, свистит по вершинам, рвет облака и буйным порывом летит по [712] ущельям. В диком веселье он играет песком, крутит смерчи, и зловеще гудит ураганом. И плохо тогда случайному путнику. Закружит его ураган, заледенит, исхлещет до крови песком, залепит глаза и, натешившись вдоволь, заведет куда-либо в трущобу.

Памирский пост (все сказанное относится к старому памирскому посту, в настоящее время перенесенному в ур. Таджан и перестроенному. Путевые очерки относятся к 1903 году.) долгое время не виден и, совсем уже близко подъехав к нему, я наконец мог различить очертания вала, над которым чуть возвышались земляные крыши построек; глиняные стены их как нельзя лучше подходили к серому тону ландшафта, на котором, действительно, только вблизи можно рассмотреть сооружения поста и разобраться в деталях. Выше казарм, на неуклюжих столбах находилась будка метеорологической станции, напоминавшая немного скворечницу, и еще торчал длинный изогнутый шест, на котором в торжественных случаях, а часто и помимо их, водружается флаг. Несколько поодаль от стен укрепления с восточной его стороны видны островерхие мазары киргизского кладбища, давно позабытого, а правее поста, ближе к Мургабу, который блестел за болотистым лугом, находился “базарчик” с невысоким навесом и глинобитной саклешкой. Под навесом кормились какие-то лошади и двигались люди. К этому-то “базарчику”, в своем роде торговому центру Памира, и стремился наш почтенный попутчик “ака” — Додабай. Перед тем, как свернуть нам с общей дороги и подъехать к воротам, он проворно слез с буланой лошадки и начал нас благодарить и прощаться. “Хаер, таксырь, — алларазмус” (“Прощай, господин, спасибо”.), говорил Додабай, низко кланяясь и прижимая к сердцу правую руку. Пожелав ему успешной торговли и барышей, мы проехали ворота и очутились на дворе укрепления с небольшими казармами. Из окон показались любопытные лица, захлопали двери, и со всех щелей и углов посыпались люди. Нас окружила толпа солдат и казаков. Послышалась живая русская речь — пахнуло чем-то милым, родным. Сазонова обступили плотным кольцом, и тот едва поспевал давать объяснения, кто мы, куда едем, зачем. В самое короткое время бравые памирцы разобрали нас по частям. Мирзамата с лошадьми отвели на “базарчик”, Сазонова потащили в свою казарму, а меня к офицерскому флигелю, такую же приземистую казарму, но с отдельными помещениями самого незначительного кубического содержания. Казак сложил мои вещи в одном из помещений, пустовавшем по случаю отъезда хозяина. Комнатка была с низким потолком, голыми стенами и одиноким оконцем. В углу стояла кровать, полочка с [714] книгами и крошечный столик. Было бедно, даже убого, но после пустынь, ночлегов в рабатах на голой земле помещение казалось прекрасным, и возможность спать на кровати, раздавшись, рисовалась в самых радужных красках. Пока я разглядывал комнату, пришел начальник поста. Когда мы приехали, на посту его не было, и за ним бегал казак. — “Европейцы! Какими судьбами? На долго ли?” радостно заговорил поручик, осыпая вопросами. — “А я сейчас здесь один, вторую неделю дежурю. Начальник постов в Орошоре, уехал туда с нашим доктором М. Вы его знаете? На чуму сюда прислан. Ну, и тоска одному-то! Пошел сегодня рыбу ловить, на Мургабе-то ее, знаете, тьма, — солдатики ловят рубашками. Османов (из рода Oreinus.) тут что, усачей! Ну, да про это потом, пойдем-ка в нашу столовую”. Мы пошли. Столовая оказалась такой же маленькой комнаткой, как предыдущая, с той лишь разницей, что посредине ее, как и подобает столовой, находился обеденный стол и несколько стульев. В небольшие окна, до половины закрытые валом, проникал слабый свет, и в столовой царил полумрак, сообщавший ей вид подвальной квартиры. На голой стене висел отрывной календарь и старинный барометр в футляре красного дерева, похожий на те, что встречаются в запустевших барских усадьбах, украшая кабинет или гостиную. Мимоходом я взглянул на него: ртутный столб был в 487 миллиметров, иными словам, мы находились под давлением только 2/3 атмосферы. “Маловато, — заметил я: — ну, как же вам чувствуется при таких-то условиях”? — “Да как вам сказать, плохо, конечно, но привыкаем. Вот на охоте иной раз увлечешься, забудешь, что на Памире, пробежишь несколько сажен, ну, и, конечно, хлопнешься на землю, — потом еле-еле отдышишься. Вообще сторонка неважная: ничто не плодится, ни черта не растет! Тишь, безлюдье, скучища, мелкие дрязги... А зимой! Как закрутит буран, да ударит мороз, так неделями нельзя выйти на улицу. В комнате холодно, разговоры не клеятся, да и опостылеют так, что лучше молчат, забиться в свою конуру и пребывать в одиночестве. Зла по крайности меньше... Теперь, летом-то лучше, — смотришь, кто-либо приедет, то товарищ с поста, то путешественник, ну, и задержишь его... Да и близкая смена с каждым днем больше чувствуется. Все-таки надежда на лучшие дни”.

Поздно вечером приехали из Орошора молодой доктор М., карауливший в Памире чуму, и есаул О., старый симпатичный памирец, занимавший должность начальника восточных постов. Четыре года, длинных, изнурительных, О. прослужил на Памире, и, надо сказать, чего только он не видел и не [716] пережил здесь на суровых высотах. Жутко бывало, когда вечерком он начнет спокойно, не торопясь, с маленькой паузой говорить про свои приключения и разные случаи. Вот, помню, рассказывал он, как ехал с поручиком П., только что назначенным в памирский отряд. П. не перенес высоты, занемог и умирает на его глазах в Бор-дабе. И страшно становится от простых слов есаула.

Ярко вспоминается этот унылый, мрачный рабат. Несокрушимые стены, низкий каменный свод, земляные полы, запустенье, и чувствуешь ужас последних минут больного поручика. Вьюга... Помощи нет, надеяться не на что... Близкие так далеко... Или вот, едет где-то в горах есаул темною ночью, по глухому ущелью, и, кажется, даже карнизом. Ехали, говорит, путались, лепились гуськом, таджики кое-где помогали. — “И все бы так ничего, да никак лошадь споткнулась, иль испугалась чего, — ну, и полетел я туда, где река шумела, в темную пропасть”... Только слепой, какой-то редкостный случай спас жизнь есаулу. Он изрядно расшибся и сломал себе ногу, но все-таки дело только этим и кончилось. — “Сломался, знаете, а помочь-то и некому; вытащили меня кое-как, положили это, а лубки-то самому же пришлось мастерить, ничего не поделаешь... — никто не умеет”. С приездом есаула и доктора в столовой образовалось целое общество, и как я ни устал за дорогу, как ни манила кровать, но не хотелось уходить от интересных рассказов моих собеседников. Среди них чувствовалось, как в гостиной старых милых знакомых, где все дышит уютом и лаской, и мои скитания по горным пустыням, и то, что я на памирском посту, казалось каким-то удивительным сном, странным событием, вторгнувшимся в обычную жизнь и нарушившим ее равновесие. Как будто убогая комнатка, кучка добрых, радушных людей, самоварчик, барометр и отрывной календарь, весь этот уголок русской земли был перенесен могучим волшебником и водружен на “крыше мира” наперекор здравому смыслу.

На утро выдался отличный денек: тихий, безветренный, с жгучим, ослепительным солнцем. Выло так тепло, что казалось вполне возможным идти в одном кителе, но коварный климат Памира заставляет всегда иметь под рукой теплое платье. Пока нет облаков и безветренно, на Памире чувствуешь юг, горячие лучи солнца так и пекут, готов все сбросить с себя, но достаточно подуть только ветру, налететь, Бог весть откуда, густым облакам — и солнце закроется и тогда не только что в кителе, но впору быть в полушубке. После зноя охватит полярная стужа, и начнется метель. В один и тот же момент наблюдения на памирском посту днем на солнце — жара, а где-либо в тени можно видеть замерзшую воду. И такие резкие перемены — почти [717] круглый год. Несколько лучше бывает по осени, но и то относительно ...

Вместе с поручиком К. мы пошли побродить у поста и познакомиться с местностью. Мы сходили на кладбище, где возвышались любопытные мазары на могилах киргизских угодников, затем спустились к реке и там, прыгая с кочки на кочку между ключей и прудков, усердно занялись сбором растений. Сверх ожидания здесь на лугу оказалось много прехорошеньких видов. Целыми кустиками они росли у ключей и отражали в зеркальной воде свои миловидные чашечки.

Особенно много было тут первоцветов, но встречалась несколько раз орхидея с кистью пурпурных цветов, сочных и ярких, и еще какие-то цветы с желтыми мелкими лепестками. Впереди нас гуляли казачьи лошади и, пофыркивая, щипали траву. Вместе с ними паслись чьи-то верблюды, огромные и нескладные, с клочковатой, не вылинявшей, как следует, шерстью. От поры до времени они поднимали свои библейские головы и, забавно растопырив передние ноги, не переставая жевать, пристально смотрели за нашим движением... Дальше к Шаджану, где Мургаб образует излучину, этот растительный оазис кончается, горы нависают угрюмыми скалами и замыкают долину. В лучах южного солнца она светилась всевозможными красками и неуловимо-прелестным переходом оттенков, скользивших по лугу, дымчатой дали, крутым скалистым хребтам, напоминала переливы шелковой ткани. Свежая, сочная зелень и эти изумительно нежные крошки-цветы, бессильно опускавшие листики при первом прикосновении теплой руки, купол темно-синего неба, изрезанный по горизонту вершинами, прозрачная лента тихой реки, задумчиво текущей у коричневых скал, все соединилось в причудливых формах, обвеянных могильным покоем и строгим величием... По таким-то оазисам с более или менее скудным запасом травы по долинам Ак-су, Аличура, Ранг-куля и ютится редкое население Памира. Оно состоит из нескольких сот семей киргизов, народа тюркского корня, откочевавших сюда из Сары-кола и Алайской долины под влиянием политических и иных обстоятельств. Пользуясь исключительным положением Памира, его отдаленностью, трудно доступностью, бесплодностью высоких долин, киргизы считали себя за пределами досягаемости и не признавали фактически власти Коканского ханства, Китая, Афганистана, одним словом, всех своих соседей, предъявлявших права на их надежное убежище. От поры до времени им приходилось, впрочем, смиряться и признавать власть одного из соседей, но чаще они независимыми бороздили пустыни нагорья, пасли небольшие стада и предпринимали набеги на мирных таджиков Вахана. С покорением Коканского ханства русские скоро достигли [718] Памира и, после незначительных столкновений с афганцами, утвердили на нем свою власть постройкой на Мургабе поста в 1893. Вместе с этим население было объединено в одну Памирскую волость во главе с волостным управителем, и независимость киргизов на этом закончилась. Незначительное скотоводство составляет теперь главное занятие и промысел населения, почерпающего в нем все средства для жизни и упорной борьбы за скудное существование. Эта непрерывная борьба и суровая природа Памира наложили заметный отпечаток на внешний облик киргиза. Сгорбленный, с апатичным лицом, с неразвитой, грубой на нем растительностью, со слезящимися глазами, он имеет болезненный, кретинообразный вид и вместе с укладом своей жизни и убогой кибиткой недалеко ушел от первобытного жителя. Встречаются, правда, среди памирских киргизов и сильные, крепкие люди, завидного здоровья, охотники за горной пушниной, но таких очень мало и они являются здесь значительной редкостью.

Так день за днем незаметно проходило время на памирском посту, и наконец наступила пора собираться в дорогу. Надо было подумать о фураже, о припасах для собственного продовольствия, одним словом, обеспечить себя и лошадей всем необходимым для недельного странствования по горным пустыням, отделяющим долину Мургаба от Пянджа и хребта Гиндукуша. В мои планы, кроме того, входило большое желание зайти на озеро Виктории, лежащее за Аличурским хребтом, в двух днях пути в стороне от прямой нашей дороги, и таким образом продолжительность нормального маршрута увеличивалась еще на несколько суток. Все эти путевые заботы, не исключая проводника до Аличурской долины, при помощи наших любезных хозяев были разрешены самым удовлетворительным образом, но, по причинам, от них не зависевшим, наш отъезд с поста задержался. Накануне выступления вдруг обнаружилось, что одна из лошадей набила вьюком себе спину и так основательно, что не может совершенно идти и должна здесь остаться. Виноват, конечно, был Мирзамат и, главным образом, тем, что по приезде на пост ничего не сказал, полагая, что мы пробудем здесь долго и что лошадь за это время поправится, но, с другой стороны, надо было винить и дикий сартский обычай, воспрещающий керекешу расседлывать лошадь до возвращения домой. Как бы ни длилось его путешествие, керекеш не снимет с лошади “чома”, тяжелого вьючного седла, которое словно прирастает к животному и при малейшей оплошности наносит ему ужасные раны на боках и спине. Сколько раз я ни доказывал Мирзамату, что бессердечно обращаться так с лошадьми, и ни требовал, чтобы он расседлывал их на ночлегах, но все было напрасно — Мирзамат стоял на [719] своем, упрямо заявляя, что “яман буладе” (“Будет плохо”.), и ничего больше. Мы отправились целой комиссией осматривать лошадь. Весь правый бок больного животного представлял сплошную зловонную рану, из которой выставлялись ребра, и торчали куски гниющего мяса. Не оставалось никакого сомнения, что лошадь издохнет; мне казалось невероятным, чтобы она поправилась с таким повреждением, но зато каково же было мое удивление, когда, вернувшись из Шугнана снова на пост, я нашел эту лошадь здоровой и даже отъевшейся. Очевидно, чистота памирского воздуха сыграла в этой метаморфозе громадную роль, и рана на боку у лошади не только затянулась, но от нее остался один чуть приметный рубец...

Итак, пока что, лошадь эту пришлось нам оставить, а Мирзамату поручить найти новую. Кое-как с помощью волостного ему удалось купить у киргизов подходящую лошадь, и тем инцидент разрешился. Сердечно простившись со всеми, мы выехали из укрепления и потянулись на запад вниз к Мургабу в урочище р. Кара-су. Дальше и дальше уходил от поста мой караван, глубже, скрывались в землю постройки, и скоро серые крыши сравнялись с поверхностью; исчез из глаз радушный оазис, и мы опять надолго погружались в безмолвное царство. Солнце стояло уже высоко и нестерпимо ярко освещало долину, реку и прибрежные склоны. Там, где долина сужается и Мургаб входит в узкое глухое ущелье, мы переправились через него на другую, горную сторону. Время для переправы еще было хорошее, хотя лошади и шли по воде почти по брюхо. Обыкновенно в середине июля, когда энергично тают ледники и снега, Мургаб разливается, и переправа через пего становится делом не шуточным, а днями почти невозможным. За переправой дорога повела нас крутым косогором и затем спустилась к ручью Кара-су, прорывшему глубокое ложе среди лессовых берегов. На большое пространство по реке рос небольшими кустами ивняк (Salix oxycarpa.), общипанный и оборванный киргизским скотом. Этот уголок древесной растительности составляет большую редкость для памирских долин и возник тут, как видно, под надежной защитой крутых берегов. Киргизы называют это урочище “Джаман-тал”, т. е. “плохой тал”, и, надо сказать, энергично опустошают его, прогоняя стада и вырубая на топливо. Кроме Джаман-тала, деревья встречаются еще по реке Кударе, также Пшарту, и там, между прочим, заросли ивняка разнообразятся примесью березы, шиповника и некоторых других кустарников. За Джаман-талом остается только несколько верст до почтовой юрты. Она стоить на зеленой [720] луговине у реки Кара-су и служит пристанищем для почтовых джигитов. Мы остановились здесь на ночлег. Случившийся в юрте киргиз ужасно захлопотал, тотчас побежал на ручей за водой и в самое короткое время вскипятил ее в приземистом пузатом “кунгане” (медный сосуд, кувшинообразной формы, но с более вытянутым узким горлом.).

От Кара-су в Аличурскую долину дорога идет широкими пустынными ущельями и целыми часами приходится ехать утомительно-однообразной местностью по высохшим галечным руслам. На пути нам встречались тибетские галки, напоминающие несколько наших, но с красными клювами и такими же лапками. Тихо, как летучие мыши, они перелетали без крика с одного утеса на другой, поджидали на новом месте, пока мы подъедем, а затем снова снимались и реяли в темном ущелье, как духи подземного царства. Вблизи перевала Найза-таш, около лужицы мы наехали на громадное количество белых бабочек, которые тесной толпой облепили небольшой водоемчик и жадно пили грязноватую воду. Испугавшись лошадей, бабочки поднялись на воздух и, как конфетти, замелькали вокруг, относимые ветром в разные стороны. Подъем на перевал самый незначительный; видно, что впереди дно ущелья как бы ломается и тем самым отмечает перевальную точку. Но найти эту точку оказалось далеко не так просто и пришлось потратить немало времени прежде, чем я установил водораздел и произвел на нем наблюдения. Сам по себе Найза-таш имеет унылый, ничем не замечательный вид. Ничего величественного, ничего подавляющего в скромных скалистых отрогах, обступающих с боков седловину перевала. Ни головокружительных круч, ни пропастей, где в жуткой темноте шумели бы реки, ни орлов, гордо парящих в уровень с пиками, — одним словом, ничего грандиозного и удивительного, что создавало бы надлежащую обстановку для перевала в 13 тысяч футов высотой. И вид с перевала тоже скромный, посредственный, не блещущий красками и волшебными далями. Незначительные отроги и короткие гряды переплетаются между собою беспорядочной массой, которая понижается уступами к Аличурской долине и закрывает от зрителя большую часть горизонта. Склон Найза-таша, обращенный к долине, такой же пологий, как и восточный. Коротким ущельем мы спустились с перевала к первому пункту долины — урочищу Чатыр-таш, названному так по громадному шатрообразному камню, Бог весть, какими судьбами попавшему в него чуть не за две версты от предгорий.

Отсюда долина тянется широкой полосой верст на пятьдесят, вплоть до Яшиль-куля — живописного озера, окруженного ореолом [721] сказаний, и своим положением среди параллельных хребтов Базар-дара и Аличурского напоминает долину Алайскую. Она, конечно, значительно меньше последней, не представляет такой обширной альпийской степи, как та, но все-таки приятно поражает простором, открытым горизонтом, увенчанным пиками и зеленой, ровной, как скатерть, Поверхностью. Ближе к южному краю долины течет река Аличур, извиваясь среди берегов, испещренных омутами и речками, блестевшими, как стеклышки, на ярком ослепительном солнце. Кое-где у реки дымились аулы, гуляли стада, слышалось ржанье. За Чатыр-ташем мы свернули в сторону с дороги и поехали к ближайшему аулу. Вместе с этим наш проводник выехал впереди, постегивая лошаденку, поскакал в аул, чтобы предупредить киргизов о нашем нашествии. Здесь ночевал, как оказалось, очень богатый киргиз “бай”, владевший большими стадами овец и “кутасов” (Киргизское название яка.). Словно куча медведей, паслись вблизи юрт громадные яки, весьма свирепого, но в действительности очень миролюбивого нрава животные. Они составляют весьма важный элемент в хозяйстве киргизов, являясь универсальными, животным, в высшей степени приспособленным к памирским условиям. Уже одно то, что як невзыскателен, — сам добудет себе пищу зимою и круглый год под открытым небом, не нуждаясь в защите, — составляет большое достоинство и требует от киргиза, минимум ухода и средств. Кроме того, это великолепный горный ходок. Ни громадная высота, ни снега не составляют для яка препятствия, и только на нем можно совершить труднейшие подъемы и головоломные экскурсии. Не хуже козла як идет по утесам и с удивительной легкостью, непонятной для его грузной фигуры, он вместе с всадником перепрыгивает глубокие трещины и взбирается на ужасные кручи. Мне самому приходилось в Дарвазе, держась за хвост кутаса, как за. надежный канат, залезать следом за ним на столь дикие стены речных коридоров, что иногда, не хватало смелости оглянуться назад. Но есть и недостаток у яка — он страшно упрям. Уж если он остановится, так лучше всего подождать — хоть стреляй его, с места не сдвинется.

Молоко кутаса густое и вкусное, но, благодаря, быть может, удивительно грязной посуде, в которой киргизы держат его, оно имеет особый, специфический запах, с которым новичку довольно трудно бывает мириться. И в то время, как Сазонов с Мирзаматом, что называется, опивались ячьим молоком, я упорно от него отказывался и только к концу путешествия, когда стал равнодушным к всевозможным запахам, последовал примеру моих спутников и начал без смущения пить его с чаем... [722]

Бай оказался чрезвычайно любезным. Он предоставил в наше распоряжение всю свою юрту, натащил в нее отовсюду ковров, одеял, мягких валиков, одним словом, устроил такую в ней благодать, что, казалось, смотри на нее, да и радуйся. Действительно, пока было светло, мы как нельзя лучше чувствовали себя, но с наступлением вечера все изменилось. В аул пришли с пастбищ стада, и мы на всю ночь очутились как на крошечном острове среди многочисленной и разнообразной скотины. Животные сбились около юрты такой плотной массой, что нельзя было ступить за двери и шагу. И вот целую ночь эта масса, как один живой организм, чавкала жвачку, сопела, возилась и наполняла воздух острыми испарениями тысячи тел. От оглушающей атмосферы скотного двора у меня мутилось в голове, и я не знал, как дождаться зари...

Прелестным безветренным утром мы снялись с ночлега и пошли к Сасык-кульскому озеру. Оно находится в конце Аличурской долины, в западной широкой части ее. На меридиане Сасык-куля нам предстояло перевалить Аличурский хребет с тем, чтобы выйти в долину реки Памир, а затем и Зор-куля. Было очень свежо, и по берегам реки и по мелким болотцам замерзла вода.

Пройдя верст пять, мы переправились через Аличур и перешли на левый берег. Теперь вся долина расстилалась вправо от нас и упиралась зеленым ковром в зубчатый хребет Базар-дара. Благодаря отличной погоде, ехать по долине было одно удовольствие. Мягкая дорожка, простор, дивный воздух, лазурное небо, такое глубокое, бархатистое, ясное, солнце и бесконечные горы. Горы скалистые, горы и снежные, горы близкие и далекие опоясали каменным поясом весь горизонт и горят, сияют белыми шапками. Тихо. Кое-где видишь дымок, темные юрты, пасутся кутасы. Чем дальше к западу, тем долина шире, но вместе с этим — беднее, пустыннее. Около мазара Абхан дорога уклоняется к югу, и почти тотчас с этим поворотом резко изменяется характер долины. Зелени нет, опять голый камень, песок. По дороге валяются кости и черепа архаров, иногда с такими великолепными рогами, что удовлетворили бы самого требовательного зоолога-любителя. Еще безотраднее стала дорога, когда повела по громадным древним моренам, образовавшим в долине целые горы. Можно представить себе, какие ледники залегали некогда в Аличурской долине и какие титанические процессы совершались в ней на протяжении веков. За моренами мы спустились в обширную котловину, на которой синело резкой полосой озеро Сасык-куль (“Вонючее озеро” в переводе.). Ближе к нам, на пустынном [723] солонцовом берегу чернела одинокая юрта. Она была обтянута старым, измызганным войлоком, из которого там и сям, как ребра животного, торчали тонкие дуги деревянного остова. Около входа валялись переметные сумы и стояла оседланная понурая лошадь. Юрта оказалась почтовой и хотя была слишком непривлекательна видом, но мы все-таки решили заночевать в ней, а не в холодной солдатской палатке. С помощью “почтачи” мы залепили дыры своими кошмами, более мелкие позатоптали и в конце концов устроили из жиденькой, ободранной юрты вполне сносный и непроницаемый угол. Убравши лошадей, мы с Сазоновым захватили винтовки и пошли на озеро посмотреть, нет ли гусей. Консервы в достаточной степени уже всем надоели, и поэтому хотелось внести хоть какое-либо разнообразие в наше питание. К сожалению, у нас было слишком мало шансов на хорошую охоту, и я, грешным делом, шел на озеро больше с целью посмотреть на него, чем учинить там какую-либо охоту. Гуси вообще были очень сомнительны, так как время было не совсем подходящее, а на мелкую дичь в роде уток нечего было и думать охотиться, так как, кроме берданок, у нас не было дробового ружья. Озеро показалось мне незначительным. Трудно было поверить, что оно длиною пять верст, а до противоположного берега, видимого с такими подробностями, набирается в действительности почти две версты. Так сокращает пространство удивительная прозрачность памирского воздуха! Вода в озере довольно противного вкуса, горько-соленая и еще была неприятна тем, что в ней кишмя кишели крошечные ракообразные существа (из рода Artemia.), придававшие воде в малом количестве бурый оттенок. Берега озера низменные, солонцовые, с небольшими кое-где возвышениями, образованными, как видно, из водорослей, намытых за долгое время прибоем. За этими возвышениями тянулась голая равнина, чрезвычайно пустынная, и упиралась в скалистые предгорья однообразного пепельно-желтого цвета. На озере дул небольшой ветерок и рябил мелкими волнами лазурную поверхность. С тихим шуршанием и плеском набегали волны на низменный берег, заливали его журчащим потоком, а затем быстро уходили назад, оставляя после себя клочки пены и мелкие камешки. Меланхолический прибой и золотистый закат, отражавшийся в озере, порождали в душе неясные тревожные грезы, какое-то смутное ощущение мировой души, трепетавшей во мне и в молчаливой пустыне, и в скалистых хребтах, и в блестевшем, как зеркало, озере. Охота на гусей, как и следовало ожидать, не состоялась, так как на озере их не нашлось. Зато много встречалось атаек (красная утка); целыми [724] сотнями они плавали около берегов и, словно чувствуя, что охотники им не опасны, самым вызывающим образом подпускали нас на десятки шагов. Кончилось тем, что Сазонов не выдержал и выстрелил пулей по ближайшему стаду. Всполошилось утиное царство, закричало, поднялось громадными стаями и засвистели в воздухе тысячи крыльев. Мы закинули винтовки на плечи и направились к дому. В юрте оказалось целое общество. Пока мы неудачно охотились, сюда приехали из Шугнана таджики. Они пробирались на памирский пост или, вернее, “базарчик”, на который везли несколько мешков грецких орехов. До сих пор я еще не видел таджиков и потому с большим интересом смотрел на этот новый народ, один из отпрысков арийского племени. Прежде всего, взглянув на представителей великого племени, надо сказать — беднота. Домотканный халат, превратившийся из белого в серый, тюбетейка, повитая красным платком, и короткие “ичиги”, надетые на толстые, ковровой вязки чулки с простыми узорами, составляли весь их наряд. Но статные фигуры таджиков и правильные черты лица вместе с красивой, музыкальной речью сильно скрашивали впечатление убожества от моих новых знакомых и располагали невольно в их пользу. То же нужно сказать и про манеры таджиков, обличавшие в них ловких, не лишенных изящества горцев, хотя и удержавших следы известной забитости, как результата, плохо сложившейся политической жизни. Кто не накладывал только тяжелой руки на таджиков? Жали их “миры” (правители Вахана), давили афганцы, разоряли киргизы, а теперь Бухара, если и не проявляет былой кровожадности, то в полном смысле обираете таджиков до нитки. Бе-рут с них подать за все: и за то, что посеял, и за то, что пасешь своих быков на своем же участке.

Сперва таджики дичились меня, старались держаться в сторонке, но после чая посмелели и разговорились. Правда, разговор был отрывочный, но все-таки кое о чем мне удалось расспросить одного из таджиков, знавшего говорить по-киргизски. С большим оживлением он говорил про Шугнаи, про дороги на скалах, про жизнь в кишлаках и в результате согласился на мою просьбу пропеть несколько песен. Другой таджик, тонкий и рыжий, сходил к своим лошадям и принес шапку орехов и бубен. Он уселся рядом с певцом и, тихонько постукивая, приготовлялся к концерту. Тот закрыл глаза и запел. Вывел длинную тонкую ноту и вдруг оборвал. Бубен стучите. Опять резкий звук, и таджик как будто заплакал. Страстно заговорил он о чем-то, и снова звучите длинная высокая нота. Печальная и однообразная, как ледяная пустыня, неслась эта мелодия к озеру и короткими стонами [725] перекликалась в горах. Песня заражала и трогала неподдельностью чувства. И когда окончился этот дикий концерте, я чувствовал себя усталым, разбитым...

Рано утром таджики уехали; когда я вышел из юрты, то видел только, как они поднимались гуськом на морену.

С озера Сасык-куля мы поехали в южном направлении к перевалу Кумды в разрез Аличурского хребта. Вначале дорога идете широким песчаным ущельем, которое постепенно суживается и невдалеке от вершины загромождается камнями. Крутой склон его в полном смысле усеян громадными валунами, среди которых нужно долго лавировать, чтобы найти какую-либо дорогу и провести лошадей. Но все-таки в общем поедем на перевал скорее нетрудный и за исключением верхней трети его наши лошади достигли вершины без большого усилия. Гребень Кумды находится на высоте в 15 тысяч футов и представляет просторную седловину, украшенную двумя небольшими прудами. Каждый из них заключался в красивой рамке густой сочной зелени и альпийских цветов, отражавших прелестные голубые головки в зеркальной поверхности холодной прозрачной воды. Благодаря этим прудам, вершина перевала казалась таким поэтическим уголком, представляла столь редкое сочетание гор, неба и зелени, что мне очень хотелось разбить на ней палатку и провести хотя одну только ночь в этом сказочном, заоблачном мире. К сожалению, этому не суждено было исполниться. Мои спутники запротестовали столь решительным образом, что пришлось им уступить и оставить мысль о ночлеге. Особенно упорствовал наш проводник, уверявший меня, что ночью на перевале будет такой сильный ветер, что если и не сметет нас отсюда, как сор, то во всяком случае растреплет палатку. И это могло бы, конечно, случиться, тем более, что погода начала уже портиться и облака стали облеплять перевал. Скоро посыпалась снежная крупа, и надо было уходить отсюда, пока не разыгралась метель. Южный склон перевала оказался более крутым, нежели северный, но зато более коротким и далеко не так каменистым. Спустившись с кручи, мы пошли наискось по склону хребта к востоку, пересекая лощинки и разделяющие их небольшие увалы. Теперь мы очутились в бассейне озера Виктории, в области еще более пустынной, чем все до сих пор нами пройденное. Ни юрт, ни людей, ни гуляющих стад нельзя было заметить на обширном пространстве мрачной долины. И близко, и вдали голый камень, остатки морен, слева мертвые скалы Аличурского хребта, и на горизонте плотная завеса дождя и густого тумана. По обрывистому спуску мы сошли к реке Памиру, представляющей теперь нашу границу с афганцами. Кое-где на ней держался еще зимний лед, и она глухо шумела среди черных больших валунов, [726] выставлявшихся из воды угрюмыми оледенелыми пнями. Нигде кругом не было местечка, куда можно было бы поставить палатку и заночевать. Пришлось ехать выше по реке к Мазар-тепе, в котором, по словам проводника, берега много моложе, не так каменисты и вообще представляют большие удобства, как для лошадей, так и ночлега. К тому же это урочище находится вблизи от Зор-куля, того желанного озера, к которому так давно я стремился и, ночуя в Мазар-тепе, можно было в один день предпринять и закончить поездку на озеро. Мы ехали почти без дороги, придерживаясь реки, как путевой нити, не смущаясь тем, что надо было часто залезать в самую воду, забираться на крутой, осыпающийся берег и проезжать по узеньким тропочкам. К нашему несчастью, начался скоро проливной дождь со снегом, и если раньше время тянулось ужасно, то теперь казалось, что не будет конца нашей дороге и мытарствам. Безнадежно я посматривал по сторонам, не найдется ли пещеры, куда можно бы спрятаться, но, увы, версты проходили, а такой благодати все не встречалось. Пришлось помириться с дождем, мокнуть без всякой надежды укрыться и утешать себя тем гордым сознанием, что едешь по великому историческому пути, соединявшему с древних времен с.-западную Индию и западную Азию с ее восточной частью — Китаем. Этой пустынной долиной двигались армии, проходили народы, шли путешественники. Здесь проходил Сюянь-цзань (китайский ученый династии Тан VI ст.), путешественник древности, который между прочим говорит о Памире: “Памир тянется между двух горных цепей, покрытых снегами. Ветры бушуют днем и ночью. Почва пропитана солью. Растительность так туга, что на большом пространстве попадется трава или дерево. Вступив на этот путь, не увидишь человеческого жилища”. Позднее был на этом пути Марко-Поло (в XIII веке), ездивший из Венеции к монгольскому хану, и тоже оставил нам очерк дороги. В прошлом столетии здесь путешествовал Вуд, отважный англичанин, проникший из Индии, потом Форсайта со своей экспедицией, подробно изучивший южный Памир, и, наконец, здесь работала англо-русская комиссия (в 1895 году) по разграничению сфер влияния России и Англии. Результата комиссии был довольно плачевный. Занявши Памир до Гиндукушского хребта, до естественной границы Памира на юге, мы тем не менее уступили по настоянию Англии северный склон Гиндукуша афганцам и передали им важнейший путь по верховью Ак-су. Таким образом, мы разом потеряли и выгодное положение к путям в Индию через Гиндукуш, и отдали в руки противника подступы к [727] нашим позициям, не говоря уже о тех уродствах и курьезах, что получились в обществах таджиков проведением границы по Пянджу. Вечером мы добрались до высокого кургана, насыпанного кем-то у самой реки. Оказалось, что этот курган и есть Мазар-тепе, и здесь около него предстояло нам ночевать. И какой же печальный был это ночлег. Прежде всего, не оказалось здесь топлива. Ни кизяку, ни терескена не удалось добыть моим спутникам. Да и собирать его в такую погоду было никому не по силам. Дождь и снег не прекращались ни на минуту, а холодный ветер леденил намокшее платье. Кое-как разбили палатку, залезли в нее и улеглись спать на тощий желудок. Но и спать хорошо мне не пришлось. В изголовье шумела река, фыркали продрогшие лошади, и от принесенным в палатку мешков, мокрых седел, наконец, от промозглых халатов соседей, притулившихся на кошме рядом со мною, был такой густой воздух, что мне стало плохо, и я приоткрыл угол палатки... На утро все было под снегом, слегка подмораживало и по белым полям кружилась поземка. Словно громадная скатерть закрыла пустыню; исчезли неровности, скрылись хребты, и не было ничего такого, что напоминало бы вчерашнюю местность. И это был Петров день — веселый летний праздник далекой России; праздник с цветами, бабочками, хороводами, песнями...

При таких условиях идти на Зор-куль вместе с вьюками представлялось немыслимым, и мы. решили здесь разделиться. Мирзамат с проводником и всеми пожитками пошли назад в Дженанды, на место нашего выезда на р. Памир с перевала, а мы с Сазоновым, захвативши приборы, решительно отправились к озеру. До Зор-куля оставалось не больше верст десяти, но с первых же шагов стало ясно, что дорога будет нелегкая. Снег заровнял все неровности, и лошади поминутно попадали в промоины и спотыкались, царапая ноги на закрытых камнях. Чтобы не сбиться с пути, мы, при всех неудобствах подобного выбора, держались поближе к воде, зная, что река так или иначе доведет нас до озера. На снеговой пелене она выделялась резко очерченной лентой и с тихим шумом плескалась на оледенелые камни. Местами на реке попадались атайки и большие орланы, которые, съежившись, сидели на одиноких камнях и, вероятно, не меньше нас терпели от скверной погоды. Наше присутствие их не беспокоило; птицы доверчиво сидели в нескольких шагах и только когда приходилось ехать прямо на них, то, нехотя, с сожалением расставаясь с насиженным местом, они тяжело поднимались и бесшумно летели куда-либо в сторону. Берега реки постепенно понижались и становились более отлогими и низменными. Наконец через два часа пути мы выехали [728] на просторную равнину и очутились в нескольких саженях от озера. На первых порах оно поразило меня неожиданно большими размерами; берега его исчезали в снежном тумане и казалось, что стоишь перед необъятной водной поверхностью. Но немного погодя, когда метель перестала, и горизонт немного очистился, можно было разглядеть конфигурацию берегов и составить об озере более верное и полное представление. Озеро Зор-куль (в переводе “большое озеро”), или, как назвал его Вуд в честь своей королевы, — озеро Виктории принадлежит к крупнейшим озерам Памира, а но высоте над уровнем моря, достигающей 13390 футов, — к высочайшим на земной поверхности. Оно простирается с востока на запад на протяжении 18 верст, при ширине от 2 до 3,5 верст, представляя, таким образом, сильно растянутый эллипс. В отличие от других памирских озер, вода в Зор-куле пресная, приятного вкуса, чрезвычайно прозрачная, серовато-голубого нежного цвета. С южной стороны долина Зор-куля упирается в глухой и труднодоступный хребет Николая, а на севере она ограничена Аличурским хребтом, смотрящимся в озеро диким иззубренным гребнем. Местность вообще крайне пустынная, и вполне понятно, что здесь водятся барсы, куницы, медведи, которые, как говорили киргизы, часто питаются рыбой, добывая ее очень искусно из озера. Пока я устраивал из бурки шалаш и определял высоту кипятильником, снег начал таять. Там и тут зачернели проталины и, сливаясь друг с другом, очень быстро открыли почти всю долину. Вслед за этим прояснилась даль, и по той стороне озера засиял льдом и снегами хребет Николая. Можно было хотя недолго полюбоваться чудной панорамой гор с седыми вершинами, обступившими тесным кольцом красивое величавое озеро. Но снова облака повисли над озером, снова повалил хлопьями снег, и замелькали снежинки, шелестя и кружась над водою... В Дженанды мы вернулись с Зор-куля только к вечеру. За наше отсутствие Мирзамат с проводником набрали кизяку, и, благодаря их старанию, мы устроили на этот раз себе чай и согрели консервы. Вечер обещал быть хорошим, но словно нарочно начался сильный дождь, от которого трудно было спастись даже в палатке. В ней появились целые лужи и только с большим трудом, прокопавши канавки, нам удалось отвоевать сухой уголок для ночлега. Но этим дело не кончилось., и, только перестал было дождь, началось землетрясение. Послышался глухой подземный удар, и тотчас наша палатка, вся долина и могучие горы затряслись, как в лихорадке. Мы тотчас выскочили взглянуть, что творится в природе, но явление кончилось, и [729] только в Аличурских горах что-то ухало, словно рвали там порохом скалы. Лошади сбились в тесную кучу, храпели и нервно топтались... За ночь снова похолодело, и, как накануне, утро началось снежной метелью. Жестокий ветер, этот настоящий бич Памира, дул с низовьев реки и нес на нас целые тучи мокрого снега. Нам предстояло идти отсюда в Вахан, на устье реки Памира, впадающей в Пяндж у Лянгара, первого селения таджиков и нашего военного поста. Как и вчера, дорогу засылало снегом, и мы ехали, придерживаясь, как только было возможно, реки. Часто приходилось взъезжать на обрывистый берег и брать направление, руководствуясь компасом. К нашему благополучию, такие марши “прямиками” обошлись без членовредительства, хотя лошади падали не раз, спотыкаясь на камни. К полудню снег перестал и заменился дождем. Стало теплее. С каждой верстой мы спускались все ниже и уходили с холодных высоте в более теплые зоны. На минутку показалось даже солнце. Брызнуло светом, кинуло громадную радугу на темную тучу и тотчас же скрылось за густым, мрачным облаком. И еще печальнее стало кругом, неуютнее. В Юл-Мазаре на высоте 12000 футов появились уже кустарники, и на зеленом мыску, где мы разбили бивак, он рос целой рощей. Появились здесь какие-то пичужки вроде нашего дятла, и за Мазаром на горке крикнул сурок. От Юл-Мазара до Лянгара считают 45 версте, но по свойствам дороги, хотя и очень живописной, кажется, что тут значительно больше. Река глубже врезается в горы, и падение ее сильно увеличивается с каждой верстой. Тропинка ныряете по глубоким оврагам, то поднимаясь под снега в горы, то спускаясь к уровню реки Памир, грохочущей каскадами в узкой теснине. Минуя бешеную речку Мас, дорога уходите выше и выше на Ваханские горы. Река Памир совершенно исчезает в теснине и только временами нет, нет, да и сверкнет далеко внизу серебристой излучиной. Впереди показываются вышки Гиндукуша, влево отступают дикими утесами горы Николая II, начинаются пастбища, изумрудно-зеленые поля, и, наконец, перед самым Лянгаром с высоты открывается красивая панорама долины. Душа радуется, когда после мрачных бесплодных громад Памира взор ласкается массой зелени и грудь свободно вдыхает теплый ароматный воздух полей. Куда ни взглянешь — заросли облепихи, тополя, смородины, цветущего шиповника; на полях идут работы — одним словом, начинается другой, теплый и радостный край. Мы спускаемся по крутой тропе, проезжаем ручей, прыгающий среди огромных камней, испещренных именами проходивших на службу солдат, и вступаем, наконец, в область таджиков — Вахан. Наш пост расположен у [730] селения таджиков, при впадении р. Памира в Вахан-Дарью, отсюда уже получающую название Пянджа. Против поста Пяндж течет широкой мутной рекой, покрытой островками, поросшими облепихой, в непроходимой чаще которой находит себе убежище множество кабанов. Ширина долины достигает пяти верст и на юге замыкается громадной стеной хребта Гиндукуша. Почти без предгорий он поднимается со дна долины на гигантскую высоту и с ледяным спокойствием взирает на суетливую жизнь крошек-людей, радующихся и страдающих у его подножия. За правильной чертой вечного снега, в области могильной тишины и сверкающих льдов поднимаются из тела хребта грандиозные конусы пиков, оберегающих пути и перевалы в красавицу Индию. На Лянгаре, в домике начальника поста мы прожили до 5-го июля, отдыхали, собирали коллекции и знакомились с новым народом — таджиками. С незапамятного времени они населяют оба берега Пянджа, и на протяжении 350 верст от кишлака Сархад до параллели перевала Одуди в Рошанском хребте расположились их общества: Вахан, Горан, Шугнан и Рошан, пограничный с Дарвазом, По милости англо-русской комиссии река Пяндж делит теперь эти однородные общества между нами и афганцами, что создает для таджиков крайне уродливое положение. По религии горные таджики — мусульмане шиитского толка, распространенного здесь около VI столетия Али, любимым героем их многочисленных легенд и сказаний. Али пришел с многочисленным войском откуда-то с запада и обрушился на Ках-каха, царя сиах-пушей, населявших Вахан до прихода таджиков. После разгрома Али этот неизвестный народ ушел из Вахана, оставив после себя развалины крепостей и замков, украшающих неприступные скалы. Особенно громадных размеров существуют развалины около селения Пшуп и в излучине Пянджа у Намат-гута, в которых, по преданию, жил царь Ках-каха. Таджики селятся около мест, где возможно расчистить от камней участок земли и так или иначе провести к нему воду для орошения. И надо отдать им справедливость в редком терпении и кропотливом труде, с которыми они превращают в цветущее поле сухие участки, освобождая их от множества камня и проводя чуть не за версты воду, часто по скалам самым хитроумным, удивительным образом. Но живет таджик очень бедно, в убогих постройках из дикого камня, похожих более на зимовку скота, чем на людское жилище. Главным занятием их является земледелие, незначительное скотоводство и мелкие кустарные промыслы, как, напр., выделка особого белого сукна, примитивной домашней посуды, чулок и т. п. Сеют главным образом пшеницу, ячмень, бобы, горох, которые, несмотря на высоту долин около 9200 футов, хорошо [731] вызревают и дают сносный урожай. Количеством высеваемого зерна ячменя или пшеницы таджики измеряют площадь посева, единицей которого служит “замин”, требующий для обсеменения 2,5 “луп-пор”, равного приблизительно нашему пуду. В отличие от киргизов ваханцы разводят коров, также кутасов и замечательно мелких овец, стоимость которых при мне не превышала двух рупий (рупия по курсу около 55 копеек.). Женщины таджиков ходят с открытыми лицами, но поражают своим неряшливым видом. Чаще видишь их в грязной посконной рубахе, с растрепанными волосами, с тупым животным выражением на нездоровом лице. Но в общем таджики оставляют хорошее впечатление, как мечтательный и трудолюбивый народ, но приниженный и ушедший в себя благодаря тяжелым обстоятельствам политической жизни. До появления русских Ваханом правили “миры”, подчинявшиеся Бадахшану, и жили последнее время в замке Кала и Пяндж, расположенном на левом берегу Пянджа, наискось от нашего поста в Лянгаре. В настоящее время там живет афганский офицер с небольшим числом “сарбазов” и несет пограничную службу, тщательно скрываясь от взоров противника в четырехугольных глиняных башнях. В окрестностях Лянгара имеются горячие ключи с весьма высокой температурой. Один из них, с которым мне пришлось ближе познакомиться, находится от поста в двух верстах и представляет весьма интересное явление. На крутом скате горы, на высоте от дороги около 50 сажен, на небольшой площадке бьют два ключа — горячий в 45° и холодный в 16° по Цельсию, в расстоянии одной сажени от горячего и немного повыше. Этим счастливым расположением ключей воспользовалось население поста и, устроивши около горячего ключа водоем, напускает в него горячую воду, разбавляя ее по желанию холодной. Благодаря этому обстоятельству, пост имеет прекрасную природную баню.

Простившись с милым хозяином, мы поехали жарким июльским днем вниз по долине Пянджа к Шугнану. Дорогой почти, непрерывно прорезаются различные культуры, заросли облепихи и маленькие кишлаки таджиков, поэтически поставленные на обрывистых склонах среди зелени абрикосов, яблонь, шиповника. На левой стороне, примыкая крутыми склонами к Пянджу, мрачно смотрит в долину седыми вершинами колосс Гиндукуш, а направо уходит в поднебесье Ваханский хребет. Весь этот ландшафт, залитый горячим солнечным светом, с необыкновенно красивой далью горных исполинов, сияющих ледяными одеждами, развалины древних замков, гнездящиеся на утесах, [732] и роскошное южное небо, — все это производит глубокое и неизгладимое впечатление.

Такая дорога в виду Гиндукуша тянется на двух переходах до поста Ишкашим или Мульводж. Отсюда Пяндж поворачивает к северу, суживается и неодолимым потоком врезается в тело диких хребтов, создавая в них мрачное и фантастически красивое ущелье. Начинаются пределы Шугнана...

Н. Корженевский.

(Окончание в следующей книжке).

Текст воспроизведен по изданию: Через Памир к Гиндукушу (от Оша до Памирского поста) // Исторический вестник. № 2, 1912