На Башне Смерти ¹.

Мы поднимались через Дарвазские горы в восточной части бухарских владений.

С правой стороны, как будто уходя в небо, тянулась гранитная стена скал, около которой по узкому карнизу извивалась конная тропа, немного больше аршина шириною. Безконечно глубокая пропасть мрачно чернела с левого бока, обдавая холодной сыростью могилы. Горы, одна выше другой, поднимались перед нашими глазами и, вырисовываясь огромным снеговым хребтом, закрывали весь горизонт, сливаясь с серыми тонами туч.

Высоко на небе клекотали орлы. Воздух был свеж и прохладен и налетавший порою горный ветер заставлял нас, отвыкших от холода, невольно ежиться, кутаясь в бурки.

На краю горизонта с высокого перевала была видна широкая равнина, по которой, будто по топографической карте, извивался быстрый Пяндж, разлившийся несколькими рукавами, образуя целую систему островов. К востоку долина суживалась и далее река несла свои холодные воды по ущелью с почти отвесными крутыми берегами.

Один за другим, постоянно рискуя, поскользнувшись, свалиться в пропасть, двигались мы по карнизу. Вышина была страшная и дух захватывало при взгляде вниз. Порою из-под ног лошади вырывался камень [87] и, увлекая десятки других, с шумом скатывался вниз и исчезал в бездне. Встревоженная грохотом падавших камней на мгновение показывалась стайка горных баранов и, перепрыгивая через разщелины, моментально скрывалась за скалами.

Солнечные лучи красиво освещали снеговые шапки гор, блестевших и искрившихся на солнце всевозможными цветами радуги. Иногда тропа делала крутой поворот за которым казалось, начинается хорошая дорога. Но ожидания не сбывались и вместо нее открывался овринг (висячий мост) с зыбкой, колыхавшейся настилкою. Бревна вбитые в расщелины скалы, подозрительно поскрипывали, как живые, заставляя даже привычных лошадей нервно вздрагивать перед дырами в настилке, сквозь которую виднелась страшной глубины пропасть. Глухой гул потока откуда-то далеко доносился снизу.

Скрепя сердце и покорившись судьбе, мы въезжали на эти висячие мосты, ежеминутно ожидая катастрофы.

Впереди, спокойно сидя на небольшой горной лошадке ехал местный шах, ² седобородый, библейского вида, таджик, служивший проводником. Сделав с раннего утра не больше двадцати верст, мы к вечеру уже едва держались на седлах от усталости, совершенно изнемогая, когда шах, выехав немного вперед, сказал:

— Ну, тюря, сейчас отдыхать будем. Немного осталось до Мазара-Хаджи-Имама... Теперь пойдет самая трудная часть пути, но зато дальше дорога отличная. Завтра можно с новыми силами проехать до Кала-и-Вамара...

Как-то невольно все, узнав о близости ночлега, подбодрились и стали подтягиваться. Лошади, почуяв воду, увеличили шаг. Но карниз становился все уже и уже; с замиранием дыхания, слыша ясно удары [88] собcтвенного сердца, подвигались мы по его изгибам, стараясь не смотреть в эту страшную бездну, над которой проходила лошадь, держась ее края. Холодный ветер тянул по ущелью, куда мы, наконец, спустившись, остановились на небольшой площадке у берега ручья.

Старинный, сложенный из нетесанных камней мазар был окружен несколькими огромными развесистыми чинарами. Громко журча и перекатываясь через скалы, извивался ручей со светлой водой, каскадами падая вниз в следующую расщелину.

— Здесь, тюря, стоять будем. — сказал шах и сейчас же, передав лошадь нукеру, снял с себя сапоги, присев у воды совершать омовение, после которого, разостлав на земле свой халат, долго стоял на коленях, тихо шепча слова молений.

Только что успели мы перекусить, как скрылось солнце и разом в ущельи настала ночь. Звезды, скрытые до того как будто покрывалом, теперь ярко заблестели на небе. Огонь костра освещал лишь небольшое пространство площадки, а дальше все тонуло во мраке. Усталые люди же спали крепким сном, но я не мог заснуть.

Карнизы, пропасти, ужасные мосты мерещились мне, отгоняя дремоту.

Старый шах, присев невдалеке от меня, разбирал что-то в своих хуржумах, бормоча себе под нос. Привыкшему к таким дорогам старику не спалось.

— Что, тюря, не спишь? — наконец обратился он ко мне, видя, что я закурил папиросу. Дух не спокоен, оттого и не приходит к тебе ангел сна. Здесь всемогущий Аллах поставил эти огромные горы и слаб человек, слабее трав на них растущих перед Его силою. Аллах же дает крепость душ человека. Но все же нужно привыкнуть к этим горам и ехать с молитвою, а сначала горы эти всегда [89] страшны, — задумчиво заговорил он, мешая палкою в огне костра.

— Но, тюря, что эти горы; вышина их заставляет биться сердце непривычного человека, а все-таки он знает, что лишь одна редкая случайность может сбросить его вниз с этой высоты в пропасть. Гораздо хуже и страшнее, когда знаешь, что через несколько минут тебя сбросят с такой же страшной вышины другие люди, и тело твое, упадя на камни, разобьется внизу, оросив их поверхность своею кровью. Тогда дух замирает и душа, расставаясь с жизнью, страшно тоскует, мешая даже молиться...

— Ты в своей долгой жизни испытал, вероятно, что-нибудь тяжелое? Мне не хочется спать, расскажи пожалуйста, — обратился я к старику.

Мой собеседник долго молчал, собираясь с мыслями; наконец, сев передо мною и, глядя в темноту ночи своими задумчивыми глазами и как будто видя перед собою далекие картины забытого прошлаго, он заговорил:

— Много прошло времени, тюря, почти сорок лет, а я все так же хорошо помню, как будто это было вчера...

Служил я нукером у тюря-джана Абду-Малик-хана; ³ еще мальчиком взяли меня к нему во дворец и постепенно, год за годом, я вырос и сделался смелым и храбрым джигитом. Вынашивал я соколов Катта-Тюри, держал его коня, ездил у его стремени и спал как верная собака у порога его комнаты, оберегая его покой. И любил меня Катта-Тюря, ⁴ награждая за службу. Прислушивался я к разговорам старых людей и сам приходил в разум. И так хорошо и весело шла моя жизнь. Но видно не судьба была мне прожить ее тихо, Аллаху угодно было погрузить меня в пучину житейских бурь, дав испить до дна всю огромную горькую чашу несчастий... [90]

Давно уже у нас везде по базарам ходили слухи, что урусы двигаются к Самарканду — священному городу правоверных. Говорили также, что сарбазы эмира не могут осилить урусов, которые знают такое слово, что победа всегда остается за ними и, кроме того, им помогает сам шайтан. Мало верили этому наши люди, пока не приехал однажды гонец и не сообщил, что урусы взяли Самарканд, Катта-Курган и идут на Бухару, а эмир больной и старый покорился им и заключил мир...

Много было всякого народа около Катта-Тюри, много советников, много верных слуг, но больше всех слушал он старого муллу Азада из Каршей.

Строгий был мулла — все время Аллаху молился о победе и зубами скрипел, когда слышал про неудачи и поражение наших сарбазов. Стал он приходить часто к Катта-Тюре для молитв и много тайных разговоров с ним вел, запершись, с глазу на глаз в помещении. Потом какие-то люди приезжали к нам по ночам в курган. Но только я еще ничего не понимал, пока один раз ночью не разбудили меня и все мы узнали, что Катта-Тюря идет войною на урусов. Эту ночь я никогда не забуду. Весь город как будто сбесился. Муллы читали молитвы. Народ разложил костры по улицам и на площадях; воздух оглашался возгласами, призывавшими имена святых и просивших победу. Дервиши бичевали себя так сильно, что лилась кровь ручьями, орошая землю, и все призывали на помощь Пророка и его четырех друзей. Я думаю, что их крики наверное должен был слышать и Аллах, и Мухаммед, и Али — Лев Аллаха — треск барабанов, звуки труб и пение стихов Корана наполнял окрестности.

На утро к большому знамени Катта-Тюри стали собираться люди. Тут были все наши старые, верные сарбазы и нукеры. На быстрых своих конях пришли с великой Аму-Дарьи туркмены, кара-киргизы из [91] далекой Ферганы, афганцы из под Герата и даже воинственные текинцы из под Мерва.

Много, очень много было войска и веселая началась у нас жизнь...

При звуках музыки и выстрелов из пушек, одетые в лучшее платье, вышли мы в поход. Но видно не угодны были Аллаху молитвы наших мулл и, встретясь с войсками урусов, не смотря на храбрость всех людей, мы потерпели поражение около Каршей и принуждены были искать спасения в бегстве, вверив судьбу свою быстроногим коням. Этот день, тюря, был тяжелым днем. Я первый раз был в бою, возя большое знамя Катта-Тюри. Грудью своей мне пришлось не раз закрыть Катта-Тюрю от ударов сабли уруса.

В глухую ночь затем долго скакали мы по степям с небольшим числом нукеров. И лишь тогда я узнал, что Абду-Малик-хан преступил волю отца своего и пошел войною и против урусов, и против эмира. Но все же на утро, когда укрывшись в недоступном ущельи, мы перевязывали свои раны и считали потери, меня позвал к себе господин мой и сказал:

— Мухаммед-ша!. — Я, тюря, ша по рождению, так как принадлежу к благородному роду.

— Ты — мой верный нукер, возьми лучшего коня и скачи как ветер в Бухару, где отдай это письмо близким людям великого эмира — отца моего, пусть они представят мое писание к светлым очам повелителя народов...

Никогда я прежде не видал эмира Бухары Музаффар-хана; слышал лишь, что на всей земле нет государя сильнее и могущественнее его и все земное трепещет и склоняется перед ним. За крепкими высокими стенами священной Бухары стоит его дворец, где сидит он на золотой тахте, осыпанной алмазами и драгоценными камнями и окруженный святыми [92] муллами читает Коран и решает дела всего мира по Шариату.

Быстроногий мой конь в два дня донес меня до Бухары, миновав благополучно все отряды урусов, рассыпавшихся по всему краю, и пули урусов не раз свистели мимо моих ушей. Со слезами и молитвой целовал я прах на улицах священного города и как червяк лежал на земле в то время, когда меня привели перед лицо великого эмира Бухары Музаффар-хана.

Прочитал эмир письмо Катта-Тюры, долго молчал и затем горько заплакал и сказал:

— Ты — любимый нукер моего сына, которым меня на склоне лет наказал Аллах за мои грехи. Ты видишь мое горе и мои слезы, но сердце мое твердо и нет в нем прощения виновному, безумному сыну, а ты, как участник его преступления, должен умереть!!.

Безмолвно лежал я на ковре и страдала душа моя от этих страшных слов. А тень Пророка на земле, повелитель правоверных, замолчав, долго сидел задумавшись, совершенно забыв обо мне, ничтожестве, пресмыкавшемся у его ног. Затем он взглянув на меня, встал и вышел из комнаты. Я же остался в страхе и смертельном ужасе, ожидая казни, и в это время где-то недалеко — с ближайшей мечети возгласили ”Аллах, Акбар. Нет Бога, кроме Бога и Мухаммед Его Пророк”. И невольно мой страх на время как будто рукой сняло, ибо я понял, что иду на казнь во славу Аллаха, погибая за участие в войне с неверными, и, видно, в то же время смягчил Аллах сердце эмира, потому что он вновь пришел и, видя меня лежащим, сказал:

— Встань раб! не настал еще час твоего конца. Судьба не сказала своего последнего слова о твоей жизни...

Я встал на колени и поцеловал полу халата повелителя и тут, тюря, я заметил, что не только [93] страждет душа эмира, но так же болеет его старое немощное тело.

И сам с собой стал говорить эмир:

— Хотел я окончить свою жизнь в тишине, но вместо этого послал мне на склоне дней моих Аллах великое испытание. И я его выпью до дна, — а затем пойду в Мекку. Поклонюсь Каабе, черному камню, который Аллах ниспослал людям с неба на землю. Поцелую этот черный камень и снимет Аллах камень с души моей. Выпью святой воды из золотого сосуда, висящего в воздухе над могилой Пророка, омоюсь ею и буду здоров.

Женщину слушать — ветер слушать!!

Я виноват, что послушал свою жену, мать моего первенца Абду-Малика, и не призвал его к себе вовремя; по ее же совету я начал войну с урусами и теперь поэтому все несчастья обрушились на мою бедную старую голову...

Живи пока, раб, и ожидай своей участи! Сурово опять обратился ко мне эмир и сделал знак рукою, чтобы я удалился.

Много дней потом прошло, а я все жил во дворце с людями эмира, сторонившимися от меня, как от прокаженного, не зная, когда судьба прервет нить моей недолгой жизни. Но наконец меня позвали к эмиру и я решил, что настал мой час. С трепетом взошел я в то же помещение и дерзнул бросить взгляд на наместника Пророка. Сжалось мое сердце от жалости, когда я увидел лицо старого эмира, на котором тяжелый недуг положил свою печать.

— Я хочу тебя послать к сыну моему Абду-Малику — господину твоему, — тихо сказал эмир, задыхаясь.

— Быстрее ветра скачи в далекую Хиву, не отдыхая ни днем ни ночью. И милость моя будет над тобою, если ты исполнишь мое поручение, чтобы о нем не знала ни одна душа кроме меня и первенца моего [94] Абду-Малика, имя которого произносить для меня так тяжело...

— Все исполню, что прикажешь хазрет, — ответил я... Но повелитель мой... Для тебя я ничтожество, на которого да упадет благосклонно твой ясный взор Великого Льва, с алмазным сердцем. Для меня же немилость, блистающая в твоих очах, страшная невыносимая мука. Я прах ног твоих, я жалкая тень твоя... Жизнь моя принадлежит тебе и я все сделаю, что ты прикажешь и что только в силах сделать человек с твердым сердцем и смелой душою...

Поднял тогда Музаффар-хан на меня взор свой и только что хотел что то сказать, как громко вскрикнул и упал навзничь на ковер. Кинулся я поддерживать хазрета, но не успел, а когда нагнулся над ним, уже тени смерти пробегали по его бледному лицу и я потом своей рукою закрыл ему глаза.

Долго я сидел у тела эмира, подавленнный происшедшим и не было у меня силы встать и уйти позвать. А люди и стража ходили в это время около помещения, не смея без зова войти внутрь его...

Успокоившись немного, я вышел и, закрыв за собою двери, пошел по двору глубоко задумавшись и никому ничего не говоря о происшедшем. Не понимаю до сих пор почему, но мне казалось, что кто то положил печать молчания на мои уста. Тихо так было все в садах и луна своим мягким светом освещала густые деревья, оставляя лишь в тени пространство под их листвою. Я думал об эмире Бухары, ушедшем в иной мир, я думал о нем все время.

И ты, тюря, наверное поймешь мой ужас, когда из-за листвы растений вдруг на дорогу вышел и стал передо мною сам умерший только что эмир”...

”О, тюря я закричал диким голосом и упал на землю, лишившись чувств. Не помню каким образом затем я очутился в каком то помещении и когда [95] очнулся, то опять увидел эмира, сидящего невдалеке и державшего в руках письмо...

— Должно быть случилось что-нибудь особенное, если ты осмелился нарушить в ночное время своим криком покой нашего повелителя эмира, — сказал этот второй эмир, обращаясь ко мне?..

— Отвечай сейчас же всю правду, иначе клянусь бородою Пророка и своим словом Астанакула-Парвоначи ⁵, я вырву твой язык и заставлю тебя говорить...

Тут, тюря, мой страх стал проходить. Живя далеко от двора, я никогда не видал, но слышал, что у эмира Музаффар-хана есть брат Астанакул-Парвоначи, похожий на него как две капли воды. Астанакул этот самый был передо мною.

Несвязно рассказал я ему про смерть эмира и, упав в ноги, просил прощения, считая, что последния, слова его ко мне были причиною его смерти.

Задумался Астанакул-Парвоначи.

А потом спросил: и никто кроме тебя не знает, что эмир умер?

Я подтвердил...

— Иди за мною — сказал он, вставая и направляясь к эмирскому помещению.

— Как знающий все что произошло, ты будешь находиться около тела эмира и охранять его, читая молитвы.

Будто сквозь сон помню, прошли мы мимо стражи и снова взошли к эмиру. И никто не остановил нас так как все знали любимца эмира, его брата Астанакула-Парвоначи, имевшего право входить к эмиру во всякое время дня и ночи. Вдвоем завернули мы тело эмира в чалму, а потом в ковер и положили на ложе, накрыв одеялом. Затем Астанакул, позвав начальника стражи, сказал, что хазрет болен и не велел никого к нему пускать. [96]

Пять долгих дней и ночей я провел в одном помещении с покойным эмиром, будто помогая Астанакулу-Парвоначи ухаживать за больным. Ужасны были дни, но еще страшнее были ночи. Труп издавал нестерпимое зловоние, а я лежал почти рядом с ним.

Знаешь-ли, тюря, что смерть лучше такого мучения. Я ничего не понимал, для чего все это было нужно...

Сам же Астанакул выходил, говорил с людьми и много писал. Лишь потом долго спустя, я узнал, что он, боясь народного мятежа, а так же и прибытия в Бухару моего господина Абду-Малик-хана, которого он не любил, решил скрыть смерть эмира и возвести на престол Бухары младшего сына эмира Музаффар-хана, Сейид-Абдул-Ахада, находившегося в то время в Кермине и ничего не знавшего о происшедшем.

Почти пять дней все люди думали, что эмир тяжко болен и Астанакул, оберегая драгоценный покой его, собственноручно носил ему пищу, отдавая ее мне и унося потом пустое блюдо.

Тут я увидел, что прах эмира и прах раба равноценен перед разрушительной работою безпощадной смерти.

И ничего не говорил со мною Астанакул, но глядя на него мне все время казалось, что я смотрю на живого эмира, смерть которого была страшный сон; приснившийся лишь мне.

Утром на шестой день, когда я изнемогая от зловония уже не знал что делать, он, взойдя, обратился ко мне и сказал:

— Конец! Через час прибудет новый эмир Сейид Абдул-Ахад Багадур — хан...

Эмир Музаффар-хан, да успокоит Аллах его душу, скончался! Ты же был свидетелем последних минут жизни Эмира; ты слишком много знаешь. Ты любимый нукер Абду-Мелика — да разверзется земля под его ногами. — Но, чтобы ты не болтал лишнего, ты умрешь. Следуй за мною... [97]

Будто какая-то чужая воля подняла меня и я пошел за страшным Астанакулом, вышедшим из помещения и приказавшим тотчас же страже схватить меня. Я не успел даже опомниться и дать себе отчет, как меня уже спутали веревками и, заткнувши рот, потащили на аркане. Я мысленно читал молитвы Аллаху, в начале еще на что-то надеясь в глубине души своей, пока не увидел широкую площадь Регистана ⁶ и возвышающуюся над нею высокую круглую Башню Смерти. Тут сердце упало во мне и я понял, что пришел мой конец и минуты жизни сочтены.

Тысячи людей толпились на площади и так как день был базарный, то ожидали томашу. Едва передвигая ноги, я шел между нукерами среди толпы, смотревшей на меня с любопытством, как на зверя. Ни одного взора участия не встретил я среди этих людей, мне чуждых и далеких. Всю свою жизнь я вспомнил, поднимаясь по крутым ступеням Башни Смерти, куда меня уже почти несли на руках. Солнце светило так ярко и голубое небо было так красиво, что и сказать нельзя, но я сквозь бойницы башни лишь везде видел белый туман и ничего не различали глаза мои. Мне лишь казалось, что башня вся качается под нашею тяжестью, когда поднялись на верхнюю площадку и поставили около невысоких зубцов, отделявших меня от бездны, в которую через минуту должны были сбросить мое бедное тело.

Голова у меня кружилась и мысли как будто улетели далеко прочь. Во рту было сухо и я не мог сказать ни одного слова, лишь стонами подавая слабые признаки жизни.

Еще одна минута и я полечу по воздуху и разобьюсь о каменные белые плиты площади.

Знаешь, тюря! Эти минуты были длиннее дней, а толпа внизу на площади ревела и хохотала, ожидая [98] интересного зрелища, которым являлась для нее моя казнь. Старик мулла разостлал свой халат на землю и меня поставили на колени, чтобы я последний раз, как истый правоверный, вознес молитву Милосердному Аллаху о прощении моей грешной души. И эта последняя молитва была безконечною, занимая время равное одному году, хотя прошло вероятно не более минуты.

Два сильных нукера-киргиза схватили меня и разом подняли над зубцами. Я уже висел над бездною... Еще мгновение и жизнь была бы кончена. Ангел смерти Азраил уже осенил меня своими крыльями...

Но, тюря, жизнь человека в руках Аллаха и он лишь один знает, когда ее перерезают...

Крик чей-то ”тохта!” как гром прогремел в моих ушах. Державшие меня над бездной опустили руки и, перенеся меня через зубцы, поставили снова на площадку башни.

Я был жив!!

— Эмир Музаффар-хан скончался, а Сейид-Абдул-Ахад-Багадур-хан, да прославится имя его вовеки, вступил на престол Бухары, — громко кричали глашатаи...

— Да не начнется его царствование казнью... Прощение приговоренному к смерти, во славу Аллаха, — громким голосом сказал сам куш-беги, сидя верхом на коне среди площади и, махнув рукою по направлению к Башне Смерти, двинулся дальше по улицам, окруженный своей блестящею свитою...

Я долго не верил, тюря, что я жив. Мне пришлось ощупывать себя, чтобы в этом убедиться...

Но посмотри, тюря, когда я входил на Башню Смерти, мои волосы были черны, как крыло ворона, а когда я сошел вниз, то голова моя была покрыта, как снегом и волоса сделались белыми, как у старика.

Да, тюря, почти сорок долгих лет прошло с тех пор, а я все помню, как будто это было вчера... [99]

Астанакул-Парвоначи взял потом меня к себе. С ним же я был и в Гисаре, служа, как верный раб, пресветлому Астанакулу-куш-беги, миру гисарскому, лишь вспоминая порою своего прежнего господина Катта-Тюря Абду-Малик-хана.

И все уже умерли! И Музаффар-хан, и Астанакул-куш-беги. И я теперь, доживая свои долгие годы, также ожидаю смерти. Но я, тюря, после, этого не боюсь никакой высоты.

Здесь, среди своего народа, проводя последние дни, я порою, остановившись над бездонною пропастью, вспоминаю страшные минуты, которые пережил на Башне Смерти”.

Ярко светили звезды на темном небе, и тишина ночи лишь нарушалась глухим шумом воды, перекатывавшейся через камни.

На востоке, уже показалась полоска света.

Д. Н. Логофет.

15 августа 1907 г.

Комментарии

1. Башней Смерти называлась башня, с которой сбрасывали прежде преступников в Бухаре.

2. Шахом в горной Бухаре называется чиновник, вроде волостного старшины.

3. Абду-Малик-хан, сын эмира Музаффар-хана.

4. Катта-Тюря — наследник престола.

5. Астанакул родной брат эмира Музаффар-хана, умерший в 1906 г., был куш-беги в Гисаре.

6. Главная площадь в г. Бухаре.