(ФАНТАЗИЯ.)

”На чем бы пришлось отдохнуть от человеческого притворства, фальши и злокозненности, если бы не существовало животных, в честную морду которых можно смотреть без недоверия”.

(А. Шопенгауэр — ”К учению о страданиях мира”) ².

Я родился от ”Смелаго” и ”Белоснежной”, а Смелый, как всем нам хорошо известно, ведет свое происхожденье от тех знаменитых кииков, которые первые перевалили снежные вершины Гималаев и долгое время одни владели Памирами. Но я, как и отец мой, никогда не гордился своим происхождением и много раз водил дружбу не только с самыми простыми кииками, но даже с архарами. Впрочем, обо всем этом речь впереди.

Там, где Зор-Сасык сливается с Мухуром, славные есть местечки; в одном из таких мест на травянистой лужайке, со всех сторон закрытой скалами, я впервые увидел свет. Мать моя сказывала, что еще накануне моего рождения она отделилась и не пошла со стадом, которое перед закатом тянулось на луга к истокам нашей речки. Все поняли, что это значит, и никто ее не безпокоил; только Смелый хотел было остаться, но и того она прогнала прочь. [21]

За то на другой день утром все пришли навестить ее, и какова была общая радость, когда собравшиеся увидели возле нее маленького кызыл-киика. Смелый трижды поцеловал мою мать и не отходил от нее в течение двух дней, пока я не окреп и не стал порядочно прыгать. Впрочем, наш общий ”дед”, которому никто не знал сколько лет от роду, сердито фыркнул, отошел прочь и, улегшись поодаль на траве, пролежал здесь целый день; да известный своей злобой ”Хромой” хотел было ударить меня рогом, за что ему порядочно влетело от моей матери и ее закадычной подруги ”Чернохвостки”.

Таково было мое первое появление в свет. Я же стал помнить себя только с тех пор, как уже порядочно держался на ногах и свободно переходил за матерью с места на место. Первое, что меня поразило, это что-то сильно блестящее, которое ударило мне прямо в глаза; мать объяснила мне, что это снег, который падает сверху, и что только там, где он не сходит в теплое время, можно считать себя до некоторой степени в безопасности. Я понял только начало; конец объяснения был для меня непонятен: только много лет спустя я горьким опытом пришел к тому мудрому заключению, которое в детстве не мог принять на веру со слов моей матери.

Дней семь мы выжили на одном месте. Я все сосал и бегал за моей матерью, которая больше лежала и, пощипывая травку, не отходила далеко от родничка, возле которого я появился на свет. Наконец она встала и, ткнув меня легонько мордой, вывела из скал на большой и мягкий лужок. Тут только я понял, как велик Божий Мир; отсюда только я увидал далекие горы, большую речку, синее небо и ясное солнце. У, как страшно шумела вода и выл ветер. Но мать сказала мне, что этого нечего бояться, что под эти чистые звуки так приятно дремать, когда пригревает солнышком. [22]

С этого времени началась моя сознательная жизнь. Скоро я встретился с такими же маленькими кииками, как и я: здесь же я познакомился с своей первой детской любовью ”Однорожкой”. На день нас собиралась масса молодежи; мы резвились и прыгали по мягким лужкам, а наши матери, пасясь, тихо вели между собой беседу или дремали на солнышке. Вечером совершенно усталые мы тихо брели за матерями, которые уводили нас в более закрытые места, и мы тотчас же засыпали там среди камней на попечении своих родителей.

О, золотое детство, счастливая пора, — ни одного облачка. Лишь изредка мать, несмотря ни на какие просьбы, не водила меня в места наших сборищ; даже слезы не трогали ее: она уверяла, что идти туда было опасно и что я все равно не встречу там никого из своих знакомых. В эти дни я особенно скучал и дремал возле матери, а она не теряла времени даром и рассказывала мне много полезного. Я узнал, что не одни мы живем на белом свете; что есть очень много животных и между ними человек, которого надо бояться больше остальных, так как он очень злой и хитрый; я узнал, что с архарами мы всегда живем в дружбе, но что они немного mauvais genre; что для нас весьма опасны еще волки, особенно когда их собирается мною, что надо бояться также медведей, но их мало и им не легко угоняться за нами и, наконец, что есть еще масса таких животных, как сурки, зайцы, мыши, которых вовсе нечего бояться и которые, неизвестно зачем, даже сами прячутся от нас.

Раз под вечер, когда нас кииков пять бегало взапуски и боролось на траве, наши матери, поговоривши что-то с дедом, который уже третий день пасся на одном месте, сказали, что сегодня покажут нам того самого скверного человека, который особенно опасен тем, что забирается решительно всюду, куда не проникнет ни один другой зверь. После того мы перешли ручей и пошли в гору все выше и выше. Мы [23] шли долго, так что порядочно устали и даже начали роптать, что нас оторвали от игр. Наконец, почти перед закатом мы поднялись на самые скалы. Отсюда прямо внизу под самыми ногами мы увидали большую речку и тут же на траве возле каких-то больших круглых камней копошились тонкие фигуры. Мы стояли, как прикованные к месту и не шевелились; матери сказали нам, что эти фигуры — люди, что камни — это их жилище и, что из них всегда идет дым, который застилает землю и так неприятно щекочет в ноздрях; по нему издалека можно узнать о присутствии человека. Мы слышали, как противно кричали люди, и возле них увидали еще новых животных; нам сказали, что это верблюды и лошади, они не опасны, но всегда ходят там, где и человек, а что овцы — презренные твари, потому что оне жалкие рабы, хотя были сначала также свободны, как мы, архары, и ветер.

Так прошло лето, прошла осень и наступила зима. Пошел снег; закрутили бураны. По ночам стало так холодно, что мы перестали даже спать, а все вместе забирались в ущелья и там лежали среди камней, пока не обогреет солнцем. Травы, правда, было достаточно, но она была какая-то вялая и ее приходилось откапывать из под снегу. Так мы маялись всю зиму, — нам говорили, что теперь всем плохо и что теперь даже волки оставили нас на несколько месяцев в покое. За это холодное время я особенно сдружился со своим ровестником, которого все прозвали ”Быстрым”. Бывало, лежим мы с ним в долгия ночи рядом и все строим планы, что мы предпримем, как только опять наступит тепло.

В одну сильно буранную ночь забежала к нам чужая самка и умоляла помочь ее мужу, которого засыпало в горах обвалом, когда они пробирались вдвоем каменистой балкой. Все слушали ее и жалели, но никто не решался пуститься в такую непогодь. Один Смелый, как ни умоляла его мать, вызвался идти на [24] помощь; мы с Быстрым шептались и все хотели отправиться вместе с ним, но так и не посмели даже высказать своего желания. Смелый пропадал всю ночь; на утро он вернулся и сказал, что они нашли кызыл-киика уже задохшимся в снегу; он еле-еле мог таскать ноги от усталости. Чужая самка, которой некуда было больше деваться, вернулась с ним же и жалобно просила принять ее в нашу компанию. Услыхав это, мать моя с негодованием отвернулась: ей уже не нравилось и то, что Смелый всю ночь пропадал с какой-то забеглой потаскушкой. Но она из гордости ничего не сказала, а только посмотрела на мужа, который, как будто отдыхая и не обращая ровно ни на что внимания, неподвижно лежал на земле. Так как никто не гнал забеглую, то она осталась, — и с этих пор я лишился своего отца; он понемножку стал удаляться от нас, а когда наступила весна, то открыто начал ухаживать за своей новой подругой. Мать не подала виду, что обратила на это внимание; одному только мне было известно, как это было ей больно, и она даже высказала мне однажды, что, наверное, все это решено у них было уже заранее еще в ту бурную ночь, когда появилась такой смиренной овечкой наша ненавистная разлучница.

С этой грустной поры я еще больше полюбил свою мать, но должен признаться, что, несмотря на это, все же часто скучал в ее обществе. Не знаю, разлука ли с отцом на нее так подействовала, наступающая ли весна или еще что-нибудь, только она сделалась очень грустной, постоянно уединялась, уходя даже от своей закадычной приятельницы Чернохвостки, и часто журила меня за самые обыкновенные детские проказы или недалекие отлучки, на которые прежде не обращала ровно никакого внимания.

Я говорил уже раньше, что еще зимой, лежа в долгие вечера рядом с Быстрым, мы строили разные планы о том, что мы предпримем, когда, наконец, [25] наступит теплое время: нам хотелось побольше увидеть Божий мир, нас влекла к себе опасность, которой мы еще не испытывали, и мы решили, во что бы то ни стало, поближе познакомиться с человеком, наводящим такой ужас на наших стариков. Мы полагали, что с годами старость всегда становится трусливой и не в меру рассудительной.

И вот, с наступлением тепла, для исполнения задуманного намерения, мы выбрали одну непроглядную ночь. Еще с вечера, возвращаясь вместе со стадом в скалы, мы немного поотстали: Быстрый притворился, что зашиб себе ногу, и начал хромать, а я сделал вид, что не хочу бросить его в несчастии. Мать несколько раз оглядывалась, но видя, что мы плетемся в отдалении, успокоилась. Вскоре совершенно смерклось и мы вместо того, чтобы подниматься вверх, начали быстро спускаться по давно уже намеченной нами тропинке.

Вот внизу потянуло сыростью и вместе с тем едкий запах дыма стал неприятно щекотать нам ноздри. В долине засверкали какие-то точки, — издали мы приняли их за звездочки, но только оне как-то странно мигали своим красноватым светом и от них-то именно шел этот противный запах человеческого дыма. Крадучись от камня до камня, подбирались мы все ближе и ближе. Наконец, — мать научила меня этому, — мы, несмотря на темноту, стали совершенно ясно разбирать все предметы, когда наши враги не были в состоянии разглядеть даже и больших грубых очертаний. Мы разглядели, что некоторые из светлых точек помещались внутри больших, круглых камней и что возле них находились люди; свет этот выходил, как будто, из под земли и то увеличивался, то постепенно уменьшался. Кругом на большое пространство с однообразным противным и глупым криком укладывались в кучу бараны; другие люди ходили между ними и, наклоняясь, что-то делали. Мы уже подобрались так близко, что отчетливо видели все это; вдруг один [26] из баранов, вероятно почуяв нас, испуганно фыркнул и, поднявшись, сердито затопал ногами, — в ту же минуту из средины их выскочило что-то большое и лохматое и с диким ревом бросилось прямо на нас...

Потом Быстрый сказал мне, что это должно быть волк, но только он ошибался: со временем я узнал, что это был вовсе не настоящий волк, а так себе, нечто на него похожее, что не только ходит с людьми, но еще даже и дерется в угоду последним со своими свободными сородичами.

Мы бросились прочь, сломя голову. Людской волк, кажется, преследовал нас не особенно далеко, но мы, мчавшись, не скоро заметили это; Быстрый, как будто в наказание за свое притворство, действительно пребольно зашиб себе ногу, я же, поскользнувшись на льду, свалился под кручу и ободрал себе весь бок. Таким образом приятель мой теперь хромал уже на самом деле, а я еле плелся от усталости, так что вернулись к своим мы лишь только к полуночи. Мать ужасно бранила нас за опоздание, но мы ни ей, ни кому другому не обмолвились ни одним словом о происшествии с нами, глубоко затаив в себе злобу против баранов и решив отомстить им когда-нибудь, как следует.

Случай скоро представился. Однажды мы заметили, что два человека, три-четыре их волка и сотни баранов ежедневно стали подниматься с рассветом в горы все по одной и той же дороге, забираясь днем даже на те места, которые всегда принадлежали только нам и архарам.

И вот, подговоривши еще одного молодого архара, который с некоторого времени почему-то всегда держался около нас, добродушно не обращая ровно никакого внимания на разные колкости кызыл-кииков, мы втроем залегли за камнями. Лишь только из-под горы показалась голова мирно пасущегося стада, мы неожиданно выскочили из-за закрытия, дружно зафыркали во все [27] носовые завертки и сразу забарабанили передними ногами по камням. Боже мой, что тут случилось! Передовые бараны, как полоумные, бросились в сторону и вниз; за ними последовало все стадо. Как ни кричали сзади пастухи с своими волками, как они ни бежали вслед за баранами, махая своими длинными палками, стадо, как угорелое, неслось по оврагам, не разбирая дороги, и много тогда из этих неуклюжих мешков искалечилось и разбилось на смерть. Об этом мы, тут же вернувшись в табун, рассказали моей матери. Слушая нас, все очень смеялись, улыбалась и моя добрая, мать, но тем не менее запретила нам делать и это.

Таким образом, не только становилось невозможно скучно, но и такая строгая опека прямо-таки раздражала нас. Тогда архар, которого мы между собой прозвали ”Славным Малым”, начал рассказывать нам, что у них совсем не такие уж строгие порядки, как у нас, что подобные строгости не имеют решительно никакого разумного основания и что, поэтому, они живут гораздо свободнее, совершенно не испытывая от того никаких вредных последствий. Под влиянием таких разговоров мы стали явно не слушаться старших. Мать за это на меня дулась.

Несмотря на последнее, в один прекрасный день мы под руководством ”Славного Малаго” ушли с самого утра и до позднего вечера пропадали вдали от нашего стада; в эту прогулку новый товарищ, действительно, показал нам чудные места: в лощине, прорезанной светлым ручейком, между густыми кустами росла высокая, сочная трава и на ней-то паслось огромное стадо архаров; кто из них дремал лежа, кто ходил, лениво пощипывая свежий корм, кто пил кристальную ключевую воду, а молодежь резвилась возле на полной свободе; меня поразило только то, что ни в долине, ни на гребне не было видно ни одного сторожевого поста, без чего мы, киики, никуда не спускаемся из неприступных скал, но наш спутник объяснил, [28] что здесь этого не требуется, так как места эти вообще глухия, известны только одним архарам, а потому совершенно безопасны, утруждать же себя зря вообще никогда не следует. Лужайка, избранная архарами, была так привлекательна, а многочисленное, беззаботное общество до того весело, что я совсем не заметил, как быстро наступил вечер; за дальностью расстояния нам пришлось остаться ночевать у архаров. Утром, когда архары потянулись в скалы, мы с Быстрым кинулись отыскивать своих. Признаться, сердце мое было неспокойно и мне становилось очень стыдно перед матерью за свое безпутство.

Когда мы наконец нашли своих сородичей, мать моя, которая страшно безпокоилась в течении целой ночи, до того рассердилась, что ударила меня рогом в бок и приказала мне больше ни на шаг не отлучаться от нее. Тогда я хотел было показать, что я уже взрослый и со мной нельзя обращаться таким образом, но оказавшийся тут же дед так саданул меня в живот, что у меня из глаз полились слезы и я принужден был затаить обиду внутри.

Четыре дня я не отходил от матери вовсе, а она, как будто, и не замечала не только моего послушания, но даже и самого присутствия. На пятые сутки мы с Быстрым, держась по прежнему вместе, с радостью заметили приближающегося издали ”Славного Малаго”. Тогда мы потихоньку отстали и через пять минут опять уже были втроем; тотчас же рассказали мы нашему другу о наложенном запрещении и о боязни ослушаться его; к удивлению, он безпечно тряхнул головой и сказал, что его родители точно также сначала сердились и наказывали его, а потом махнули на него рукой, и с тех он пользуется полнейшей свободой.

Обрадованные столь удобным выходом из нашего затруднительного положения, мы тотчас же пустились в веселую долину, где, по словам спутника, в этот день должны были сойтись два архарьих стада, а потому [29] предполагалось особое оживленье. Едва мы, весело стремясь вперед, взбежали уже хорошо знакомой тропинкой на предпоследний увал, как сбоку что-то неожиданно сверкнуло, треснуло и ”Славный Малый”, высоко подпрыгнув в воздухе, упал боком на сторону... На секунду мы замерли на месте, а потом, быстро повернувшись, инстинктивно бросились бежать со всех ног назад; я, обезумев, мчался впереди, прыгая через камни и рытвины и в то же время взбираясь, согласно наставлений матери, все выше и выше. Такой же звук повторился еще дважды: в первый раз что-то свистнуло возле меня, а с последним хлопанием Быстрый почувствовал, что что-то пронзило его и в двух местах из него вышла кровь. Изнемогая от потери ее, он с каждым шагом замедлял свой бег, но, к счастью, мы были уже в снегах, и остановившись, чтобы перевести немного дух, видели, как на том месте, где случилось несчастье, над трупом нашего друга копошилось двое людей и возле них сидел их проклятый волк.

Тут только я понял человеческое коварство и для меня начали приобретать смысл слова моей матери о необходимости осторожности. Я решил никуда больше не отделяться от стада.

Быстрый после того около недели не поднимался с места нашей ночевки, а дед целые сутки оставался возле него и давал ему какие-то советы. Мало-по-малу рана стала заживать, но сам Быстрый ужасно переменился: он сделался сумрачным, все уединялся и, наконец, неожиданно исчез из нашего стада; кто-то сказал нам через некоторое время, что он отправился в очень высокие горы, где нет вовсе людей. Услышав это, мать объяснила мне, что горы эти действительно прекрасны, что называются оне Гинду-Кушем и что, хотя люди действительно редко забираются туда, но зато там нет спокойного житья от массы медведей, хищных орлов, а местами и туч слепней. [30]

Эти сведения окончательно удержали меня возле родного стада, а не повлекли на поиски друга, на что я решился было в первую минуту; к тому же я сердился на него за то, что он совершенно не предупредил меня в столь важном деле и ушел, не сказав ни слова мне, его истинному другу.

Впрочем, должен сказать, что существовала и еще одна тайная причина, удержавшая меня дома..

С некоторого времени я, сам того не замечая, стал по долгу заглядываться на красавицу ”Пеструшку”. Матери наши давно были подругами. Раньше я никогда не обращал на нее внимания и всегда считал ее маленькой, но однажды, когда она резвилась на зеленой полянке с Быстрым, меня вдруг поразило что-то в самое сердце и на душе сразу сделалось грустно: мне было обидно, что она веселится так искренно с другим, а не со мной. После этого незначительного случая я постепенно стал обращать на нее все больше внимания и вскоре заметил, — чего не подозревал раньше, — что она дивно хороша собою: стройные, точеные ножки, пушистая, слегка крапчатая шубка, небольшие изящные рожки и, главное, огромные, чудные глаза, задумчивые и игривые, в которых в минуту веселья, казалось, дрожали искорки снега; вся она была до того легка и грациозна, что даже старый дед, лежа на боку с вечной жвачкой во рту, вздыхал иногда и подолгу задумчиво следил за ее прыжками и затеями.

Скоро я стал испытывать наслаждение, находясь вместе с нею, а она сама, заметив мое внимание к ней, первая начинала дурачиться со мною. Однако, радости не бывают без горя. Все молодые кызыл-киики, как бы сговорясь, вдруг начали сразу также замечать ее прелести. И мы все вместе бегали взапуски, прыгали через камни и рытвины и, не переводя дух, взлетали почти на отвесные скалы: каждый из нас непременно хотел отличиться перед другими больше всех остальных. Раз к нашей компании пристал даже какой-то [31] чужой пожилой киик и, пользуясь своей силой, открыто стал позволять себе такие вольности по отношению к нашей подруге, о которых мы еще даже и не мечтали; тогда, сговорившись, мы так побили его, что он надолго остался лежать на месте, а мы насильно увели оттуда Пеструшку, которая видя, что он так сильно пострадал из-за нее, из жалости хотела ухаживать за ним единственно только по доброте своего чудного сердца.

Однажды, это было днем и мы паслись довольно низко, неожиданно примчался молодой кызыл-киик, бывший уже в это время, не смотря на свою юность, подчаском у сторожевого, и сказал, что в большой долине происходит что-то необыкновенное. Действительно, мы увидали, что Смелый стоял на самом высоком выступе скалы, неподвижный, как тот самый камень, который был под его ногами, и внимательно смотрел вниз. Мы бросились к нему со всех ног, и скоро все, большие и малые, забрались в самые скалы, откуда ясно видна была речная долина.

Там, волнуясь и издавая непонятные звуки, двигалось что-то темное и длинное, наподобие огромного червяка; в нем самом что-то перемещалось, звенело как полет лебединой стаи, гудело как топот много-сотенного архарьего стада, проходящего через каменные осыпи, и от всего веяло необъяснимою мощью. Мы все стояли в полном недоумении. Вдруг старый дед потряс бородой и сказал, что это ничто иное, как людишки, только собрались они в таком числе, в каком до сих пор не показывались здесь, но что в молодости, когда он ходил на Алай, он однажды видел там то же самое, думая сначала, что это огромное стадо архаров.

Пока киики продолжали с любопытством рассматривать человеческое стадо, Пеструшка, стоявшая возле меня, вдруг потерлась своей чудной головкой о мою спину и тихонько шепнула мне, чтобы я следовал за [32] ней. Незаметно мы отделились от остальных и скоро очутились в такой уютной ложбинке, где лишь синело над нами небо да свободный ветер приносил прохладу с сверкавшего вдали ледника. В то же время солнце пригревало так приятно, что подруга моя сделалась вдруг задумчивой и нежной, а я, послушный окружающей неге, стал ластиться к ней и незаметно для нас обоих сделался ее мужем... Когда остальные кызыл-киики, заметив, наконец, наше отсутствие, пришли к нам по следу и нашли нас лежащими между камней, было уже поздно и Пеструшка не захотела даже смотреть ни на кого из них.

Когда же через несколько дней мы вернулись к нашему стаду, то там все были взволнованы необыкновенным происшествием. Дед сказал правду: действительно, замеченный нами поток людей вскоре остановился и как-то весь рассыпался; люди кричали, дымили, бегали; откуда-то появилась масса лошадей и каких-то незнакомых нам предметов; вечером все вдруг успокоилось, всюду зажглись огни и от них понеслись какие-то звуки: тут был слышен и полет лебедя, и пение ветра в скалах, и крик журавлиного стада в небе, и голос быстрого ручейка, но звуки эти были до того сильны и приятны, что все мы долго слушали их, как очарованные.

На утро киики опять забрались в скалы и опять смотрели на людей. Но здесь случилось нечто ужасное. Стадо архаров голов в семьсот, вероятно, также привлеченное необычайностью происшествия, спустилось на противоположный покатый склон долины и в любопытстве остановилось, как вкопанное. В эту минуту из человеческой массы, которая не переставала все время кричать и двигаться, вдруг выскочило что-то до того страшное, что самые людские лошади, тащившие его, сразу бросились от него в сторону со всех ног, а оно вдруг крякнуло, ударило так, что задрожал весь воздух, как бы от обрушившегося горного [33] обвала, вспыхнуло, бросило белый дым в сторону, — и все окрестности от того заговорили и загрохотали... Архары не успели еще опомниться, как среди них с треском сверкнул огонь и семь штук из них пали на месте, а многие были ранены... Тогда все, кто только мог, спаслись бегством.

Больше ждать было нечего: немедленно после такого человеческого коварства мы бегом двинулись в скалы, перевалили огромный ледник, перешли пять истоков и к вечеру спустились в другую долину, которую обыкновенно избегали не только мы, но и архары, так как в ней всегда дул очень холодный ветер с севера; здесь мы держались около трех дней; к вечеру последнего я был неожиданно обрадован: от снежного перевала, на котором стоял один из наших сторожевых, вдруг спустился киик, показавшийся нам сначала чужим; но какова же была моя радость, когда вскоре я узнал в нем своего потерянного друга Быстрого. Однако, свидание наше было не из веселых, — должно быть, судьба начинала преследовать всех кииков.

Оказалось вот что.

Едва только Быстрый в сопровождении своего случайного спутника пробрался к долине большого лазурного озера, как на берегах последнего они также заметили много людей, которые бегали, трещали, кричали, дрались и так гремели чем-то по всей долине, что горное эхо гудело даже под самыми ледниками. Быстрый заметил, что почти у каждого из них были те удивительные палки, от чудодейственной силы которых на собственных боках рассказчика долго не заживали две противные раны; скоро мутная речка, бежавшая в лазоревое озеро, стала постепенно краснеть, а в волнах ее появились тела мертвых людей.

Увидав это, чужой киик сказал, что теперь для того, чтобы попасть на Гинду-Куш, надо сделать еще около трехсот верст крюку; но Быстрый, испытавший уже на себе последствие непосредственного соседства [34] с людьми, не согласился на это, бросил его и один вернулся старым следом назад. Судя по рассказу, особенного горя с ним за это время не случилось, но меня серьезно стало безпокоить то обстоятельство, что меланхолия его, по видимому, еще больше усилилась. Может быть, он инстинктивно предчувствовал то страшное бедствие, которое вскоре должно было нежданно-негаданно разразиться над нашими головами.

Спасаясь от кровожадных выходок людей и двигаясь постепенно на юго-восток, откуда, по преданиям, когда-то пришли наши предки, мы очутились в совершенно незнакомой для нас котловине. Она была так хороша и настолько обширна, что мы решили продержаться в ней как можно дольше.

Дед приказал уже обследовать местность и выставить временно дозорных, как вдруг сзади раздался сильный топот, и мы заметили, что прямо на нас мчится в страшном ужасе целое стадо незнакомых архаров. Едва мы успели опомниться от неожиданности, как уже поровнявшиеся с нами передние архары сказали нам, что на них внезапно напала целая стая волков и теперь преследует их по пятам. Медлить было некогда. Однако, зная, что архары действуют всегда без ума, дед не приказал нам следовать за ними, а велел свернуть налево, так как направо от нас вздымалась до того отвесная скала, что, не изучив ее раньше, нельзя было надеяться благополучно добраться до ее вершины.

Но лишь только, повинуясь старшему, мы в стремительном беге сделали несколько сот шагов влево, как из за встречных камней на нас бросилась новая стая волков, очевидно, давно уже сидевшая в засаде. Я видел, как старый дед был моментально растерзан ими на клочки; тогда мы, не помня себя от страху, снова бросились вслед за архарами, безплодно потеряв драгоценное время, преследуемые волками теперь уже с двух сторон. [35]

Но горе все еще было неполное, и настоящая развязка ожидала нас впереди. Пока ноги несли нас, волки еще не были для нас особенно страшны, тем более, что впереди уже виднелись спасительные скалы.

Вдруг перед нашими глазами открылась неожиданная пропасть такой ширины, что перескочить ее не мог бы ни один киик в мире. Впрочем, пропасти не страшат кииков, и я смелым прыжком бросился в нее, очертя голову, вслед за другими. Но... о, ужас, как только архары и киики стали падать на дно ее, покрытое огромными камнями, из-за них сразу выскочила третья, самая многочисленная, партия кровожадных волков и тут-то началась потеха.

Их вой, злобное рычание, стук зубов, стоны умирающих, — все это до сих пор леденит кровь в моих жилах. На моих глазах погибла моя бедная мать... Пеструшку разорвали на части; архары гибли десятками...

Быстрый, упавший на землю рядом со мной, сейчас же бросился в сторону вверх по лощине, я невольно последовал за другом; но через мгновение я заметил, что почти не в силах бежать от страшной боли в левой ноге: очевидно, при прыжке на камень я сломал ее ниже колена. Быстрый уже скрывался из глаз; я с страшными усилиями едва плелся за ним.

И вот, я уже второй день лежу почти без движения у ледникового ручья на мягкой муравке среди камней. Пока я еще не слышу погони, но ведь ко мне ведет кровавый след и я ежесекундно рискую погибнуть, если только безбожные варвары еще не насытились на своем кровавом пиру... А кто знает, когда мне еще удастся подняться на ноги, чтобы уйти, наконец, в более безопасное место?.. Так ужасно ноет и болит нога, так чудно светит родное солнце, так мучительны воспоминания прошлого и так не хотелось бы умирать в столь молодые годы...

Комментарии

1. ”Киики” — горные козы (capra aegagrus), и ”Архары”, каменные бараны (ovis argali), — первые десятками, вторые сотнями — бродят по всем Памирам, нередко уходя в Гималаи и спускаясь в Тянь-Шань. Местные названия их козел — кызыл-киик, коза — ичке, баран — гульджа, овца — аркар.

2. Немецкий философ-пессимист говорит лишь о собаках.