ГУБЕРНАТОР В РОЛИ ПРОПОВЕДНИКА КОРАНА

Позорная история российского самодержавия, его кровавая, грабительская политика угнетения народов, населявших Россию, широко отражена в документах, хранящихся в наших архивах.

Публикуемый нами документ показывает, как в грозные минуты народного восстания представители правящих классов использовали для борьбы с восстанием все средства, как царские генералы вопреки своим убеждениям становились проповедниками других религий для того, чтобы добиться осуществления своих реакционных целей.

В 1916 г. военный губернатор Ферганской области генерал-лейтенант Гиппиус выступил с кораном в руках, в качестве проповедника ислама.

С другой стороны, этот документ разоблачает политику местного духовенства — мулл, которые охотно заключили союз с губернатором, чтобы обмануть трудящиеся массы узбеков и вместе с тем избавить себя от мобилизации.

В середине второго года империалистической войны царской армии срочно потребовалось на тыловые работы один миллион человек. Царизм решил использовать людские резервы коренного населения своих средне-азиатских колоний. К тому времени царизм успел выколотить на военные нужды из Средней Азии (не считая денежных поборов): десятки тысяч лошадей и верблюдов, сотни тысяч баранов, десятки тысяч квадратных аршин войлока, тысячи юрт; был вывезен весь хлопок, шерсть и кожа. Все это делалось при одновременном резком сокращении ввоза в край самых необходимых продуктов. Ко всему этому в первых числах июля 1916 г. по всей Средней Азии было об'явлено знаменитое, так называемое, «высочайшее повеление от 25 июня о реквизиции инородцев на тыловые работы в действующую армию». Коренное население края восстало против царского империализма, уничтожая свою и русскую местную власть и чиновников.

9 июля 1916 г. началось восстание в Фергане. Ферганский губернатор Гиппиус отдал приказ о расстреле [189] восставшего народа и потребовал дополнительного ввода войск. Но временно исполнявший должность туркестанского губернатора — генерал Ерофеев предложил ферганскому губернатору обходиться своими силами, так как восстание охватывало уже весь край, и войск не хватало. Тогда Гиппиус об'явил набор добровольцев. Об'явления об этом, отпечатанные на узбекском и русском языках, во многих тысячах экземпляров были разосланы по области. По этой причине восстание в Фергане пошло на убыль. Ободренный этим, генерал Гиппиус cтал самолично об’езжать города области и уговаривать коренное население записываться добровольцами. В результате почти месячной работы записались всего лить несколько сотен добровольцев, а от области надо было срочно выставить 50 тысяч рабочих. Тогда Гиппиус по сговору с муллами решился на необычайные для губернатора приемы агитации среди возбужденного населения Ферганы.

«Надев на себя сартовский ¹ халат, — доносит начальник туркестанского охранного отделения директору департамента полиции, — и тюбетейку, его превосходительство самолично изволил что-то читать собравшимся сартам из корана, который затем поцеловал. В качестве зрителей присутствовало немало русских, которые были этим удивлены и с негодованием ушли с места произнесения речи» ².

Вскоре после этого в газетах появились корреспонденции о том, как

в Намагане ферганский губернатор собрал население в местную джами-мечеть, явился туда сам, одетый в абу, с чалмой на голове и с посохом в руке.

Генерал Гиппиус в это время уже был в Петрограде, где высшие инстанции потребовали от него об'яснения поведения в Фергане.

Ниже приводится об‘яснительная записка генерала Гиппиуса по существу о том, как изрядно струсивший губернатор стал проповедником ислама и как муллы охотно пошли на явное оскорбление иноверцем корана в надежде на освобождение себя от мобилизации.

П. Русин.

Военный губернатор Ферганской области Гиппиус министру внутренних дел ³

Мной составлена записка о мотивах моего поведения 23 июля с. г. в г. Намангане, в мечети джами, — собственно для начальника главного штаба. В виду того, что в означенной записке мне пришлось упомянуть ваше имя, считаю своим долгом представить при сем один экземпляр также и вашему высокопревосходительству.

А. Гиппиус.

Беспорядки по поводу набора рабочих происходили почти во всех городах и разных селениях Ферганской области и в промежуток от 9 июля до 17 июля и прекратились лишь с 18 июля, со дня рассылки мной моего 2 воззвания к туземному населению. Для оказания своего нравственного воздействия на туземное население я, по собственному почину, раз'езжал по всем городам Ферганской области в промежутке от 11 до 26 июля, после чего был вызван в Ташкент и с тех пор больше не возвращался в Ферганскую область.

Вскоре же после первых беспорядков стало ясно, что дело грозит перекинуться на почву религиозную, так как во время моих раз'ездов мне неоднократно докладывали, что туземцы ссылаются на коран, якобы не допускающий им давать рабочих для нужд русской армии. Ранее нежели начать вести свои беседы с населением, я неоднократно пытался, во всех городах, беседовать с лицами ученого мусульманского сословия, с муллами, мудариссами, аглямами, муфтиями и просил их раз'яснить населению, что в коране нет таких запретительных постановлений и не может быть, потому что коран написан за тысячу лет до начала нынешней войны; я просил их перевести населению те места корана, где говорится про необходимость подчинения властям; ведь ключи к раз'яснению того, что написано в коране, находятся у них, только у ученого сословия, которое знакомо со священным языком корана, и сведения о ток, что собственно написано в коране, может проникать в население только черев мусульманских ученых. Я отлично понимал, что в такой моей просьбе заключался укор, ибо никто иной, как сами же гг. муллы, открыла собою серию беспорядков в Ферганской области, вышедши 9 июля в Андижане из мечети джами толпой с протестом против набора рабочих; толпа выросла от присоединения других туземцев, в результате чего были вызваны войска и оказалось, кажется, 11 человек раненых. Сам уездный начальник, полковник Бржезицкий, едва выбрался из толпы: его экипаж был окружен и дрожал от наседания бунтарей. [190]

В своих разговорах с этими господами я все время чувствовал упорное с их стороны сопротивление и понятно почему: ведь ни закон о реквизиции

3 августа 1914 года, ни телеграмма министра внутренних дел от 29 июня 1916 года не упоминали про какие-либо из'ятия или льготы для мулл, а муллы как раз подходят, все — сплошь, под объявленный призывной возраст от 19 до 31 года, к физической же работе чернорабочих они не только не привыкли (да и не годятся), но смотрит на нее с презрением.

В ответ мне эти ученые мусульмане или молчали, или говорили, что никак не могут исполнить моей просьбы по следующим причинам; мусульманский закон запрещает об'яснять или раз‘яснять населению коран, его можно только читать, но так как коран написан на арабском языке, которого население совсем не понимает, то читать выборки из корана нет смысла, — население все равно ничего не поймет; переводить же коран на туземный язык также запрещается мусульманским законом.

Такой ответ был безусловно верен; однако для меня, как губернатора, было по тогдашним условиям и обстоятельствам весьма важно, в интересах охра-нения общественного порядка, в интересах правительственных и государственных, пробить столь несокрушимое средостение между администрацией и управляемым туземным населением. Если бы гг. ученым мусульманам было выгодно пробивать в июле сего года означенное средостение, то, а думаю, они отлично сумели бы справиться с задачей, несмотря на все мусульманские законы, но им самим это было невыгодно, и, по всей вероятности, сами же они и распускали или поддерживали такие слухи; во всяком случае им было выгоднее молчать, а никак не раз'яснять.

Убедившись после 10-дневных разговоров с учеными и мусульманами, что дело не подвигается вперед, я, наконец, им заявил, что если мусульманский закон запрещает мусульманским ученым раз'яснять коран населению и переводить его тексты на туземный язык, то я обойдусь и без мулл, а как знающий арабский язык, все сам один устрою и скажу населению, что в коране нет указаний против нынешнего набора рабочих, и прочту те места корана, где говорится про подчинение властям. Поэтому я просил (это было, кажется, в Коканде) этих ученых господ оказать мне только следующее содействие: через два дня, 23 июля, приготовить мне в Намангане несколько изданий корана, так чтобы я мог выбрать привычный мне шрифт и заложить страницы, где говорится про необходимость подчинения властям.

К приятному своему изумлению, я встретил полнейшую охоту гг. ученых все, как я приказал, в точности исполнить и, действительно, 23 июля, когда я прибыл в Наманган, все было исполнено; на дворе мечети была собрана тысячная толпа туземцев, для меня приготовили удобное место на паперти мечети, возвышающейся над слушателями, а позади моего места, более в глубь мечети, ближе к молитвенной комнате, был поставлен большой стол, а на нем лежало несколько книг разных форматов.

Сказав слушателям вступление, я заявил, что сейчас я прочту подходящие места корана и переведу эти места с арабского языка на обыкновенный язык, понятный слушателям-туземцам; но так как они арабского языка не знают и могут подумать, что и я его не знаю, то я сначала, прочту им первую молитву корана, которую всякий мусульманин знает наизусть, а потом прочту и места про подчинение властям.

Я встал с своего места, подошел к столу, на котором были разложены разные издания корана, стал выбирать знакомый мне шрифт и тут же увидел на столе сложенный халат, а на халате чалму. Я не придал этому никакого значения и сначала не понял, к чему тут на столе халат и чалма. Выбрал себе коран и хотел вернуться к своему месту. В этот самый момент один туземец взял со стола халат с чалмой, а другой туземец, с умным и интеллигентным лицом, стал рядом и, обращаясь ко мне, сказал только одно слово: «таксыр» (в переводе: «господин»), рукой указывает мне на коран, а глазами на крышу мечети. Тут только я вспомнил, что коран нельзя публично читать без чалмы и халата, но вместе с тем понял и западню, какую приуготовили мне господа хитрые муллы, замыслившие поразить меня неожиданностью, конечно, в расчете, что не наденет же на себя военный губернатор чалмы и халата, а, следовательно, не придется ему и корана читать. Это было очень умно задумано и исполнено, и я сразу несколько смутился, но из положения на глазах тысячной толпы, уездного начальника, чинов судебного ведомства и других чиновников надо было моментально найти правильный выход.

Что случилось бы, если бы я, остановившись перед внезапным препятствием, отказался от чтения? Мог последовать общий смех: не суйся, мол, г. губернатор, не в свое Дело. А что случилось бы, если бы я просто отверг [191] чалму и халат и стал бы в мечети читать коран в своем форменном одеяния? Я рисковал возбудить против себя всю ⁴ толпу (быть может уже заранее подстроенную в этом смысле), а в лучшем случае не произвести впечатления: после моего ухода те же восточные политики-муллы могли бы, смесь, распространять слухи: да, мы ему нарочно подсунули ненастоящий коран, отлично зная, что не наденет же он чалмы, а в настоящем-то коране и сказано, чтобы не давать для русской армии рабочих.

Уже впоследствии 10 сентября, когда я был у министра внутренних дел и все это рассказывал, А. А. Хвостов выразил мысль, что можно бы, разве, еще предложить одному из мулл прочесть коран. Однако, в действительности это было собственно мне невозможно сделать по следующей причине. Я привык читать коран, но не привык слушать его в чужом чтении, к тому же у всякого свое произношение. Я обучался арабскому языку у подлинного араба, у профессора Нофаля, в Петрограде и усвоил себе его произношение, а ферганские муллы читают коран с различным произношением, то бухарским, то ферганским и так же, как и я, умеют только читать и понимать читаемое, но никто из них не владеет разговорным арабским языком, и, следовательно, не выработалось общего произношения, понятного каждому при устном чтении. Если бы я поручил читать коран первому попавшемуся мулле, то я, вероятно, не понял бы того, что он читает, а, следовательно, не мог бы перевести. Значит, я должен был все же, сам заглядывать в книгу, — заглянуть же без чалмы опять нельзя, — а если бы мулла с намерением пропустил именно нужные мне места, то мне пришлось бы вступать с ним в препирательства. Все это крайне неудобно на глазах тысячной толпы, и впечатление было, бы испорчено, мне же важно было не само по себе чтение, а именно впечатление на слушателей.

Я вышел из трудного положения сразу же, не задумываясь и без малейшего видимого замешательства, и даже предупреждая еще и другой мусульманский обычай, сказал очень спокойно, как дело мне известное и понятное: «хорошо, надену чалму, накиньте мне халат; я привык читать коран; очень люблю эту вашу священную книгу и, будь я мусульманином, даже поцеловал бы ваш коран и приложил бы ко лбу раньше, нежели начать читать». Затем я сел на свое место и спокойно провел всю свою программу. Окончив чтение корана, я снял чалму и надел фуражку, а сзади скинули с меня халат. Все вышло очень спокойно и серьезно, царила мертвая тишина, а некоторые старики даже плакали от умиления.

Общее настроение было превосходное.

Гг. ученым муллам я не дал себя провести.

Остается добавить, что с толпой говорил не я непосредственно, а говорил громким голосом, только мой переводчик; я только следил за правильностью перевода; переводчику же я говорил не повышая голоса.

Я поставил мусульманскую ученую братию в положение такое, что потом они сами стали привирать для оправдания своего провала в столкновении со мной. Я сужу об этом по корреспонденции в московскую мусульманскую газету «Соз». Самой корреспонденция этой я не читал, а сужу о ней по прилагаемой у сего вырезки из петроградской газеты «Современное слово» от 17 августа с. г., № 1086. Там утверждается, будто я вышел с посохом в руках (на самом деле я был в Наманганской мечети без оружия, а с тросточкой), явился с чалмой и в халате и т. д. Этим враньем муллы, вероятно, желали себя как-нибудь оправдать в том, что допустили публичное чтение корана губернатором, да еще допустили перевод корана на туземный язык. Однако, и при всем таком вранье, в корреспонденции удостоверено хорошее впечатление от моей речи и моих действий; а мне только это и надо было.

Впоследствии я узнал, что на меня был подан донос. 22 августа я прочел в Ташкенте донесение товарища прокурора Скобелевского окружного суда г. Френкеля. Он, вероятно, по своей неопытности, совершенной неподготовленности к службе на окраине, незнанию туземного языка, ничего не понял из того, что происходило у него на глазах; и все представил в превратном виде. 23 августа за № 164 я представил туркестанскому генерал-губернатору свои об'яснения собственно по пунктам донесения г. Френкеля, а копию означенного № 164 вручил 6 сего сентября начальнику главного штаба, которому тогда же на словах доложил и мотивы своих действий, так, как они выше изложены.

Генерал-лейтенант А. Гиппиус

Комментарии

1. Так в подлиннике.

2. Д. П., IV, д. № 130, ч. I, т. II, л. 44.

3. Д. П., IV, № 130, ч. I, т. IV, лл. 19-23.

4. Всего за десять дней до 23 июля пришлось в том же Намангане и поблизости той же мечети усмирять туземцев пулеметами; были убитые и ранены, кажется, до 36 человек (Прим. в подлиннике).

Текст воспроизведен по изданию: Губернатор в роли проповедника корана // Красный архив, № 2 (75). 1936