ГИНС Г.

В КИРГИЗСКИХ АУЛАХ

(Очерки из поездки по Семиречью)

Среди туземного населения Семиреченской области преобладающее по количеству место занимают кочевники-киргизы. Они издавна залили живого волной все стенные области и значительную часть Туркестана. Необозримые пространства киргизских степей занимают свыше пятидесяти тысяч квадратных миль.

Полудикий в массе, младенческий, наивный народ, не лишенный хитрости, но не коварный, часто жестокий, но в общем только грубый, наконец, несомненно, законопослушный и уважающий власть, хотя и упрямый и своводолюбимый, киргизы могут располагать к себе, но могут внушать и чувства обратные. Их неразвитость, грязь, грубость вкусов и чувств, наконец, даже внешний вид подчас внушают больше, чем брезгливость, и русский мужик-переселенец, сталкиваясь с рядовым небогатым киргизом, ставит последнего ни во что и не хочет признать ни его прав, ни его человеческого существа: “у киргиза — не душа, а пар”.

Но составившие некогда три орды киргиз-кайсаки да еще кара-киргизы (Кара-киргизы (черные киргизы) проживают в Семиреченской области, в бассейне озера Иссык-Куль, в верховьях река Текеса, по долинам рек Чу и Таласа (Сыр-Дарьинской области). В пределах Китая они живут по южному склону Тянь-Шаня. Их-то и называли киргизами, тогда как остальные племена, ныне называемые киргизами, правильнее называть “кайсаками”. Одного племени с кара-киргизами минусинские татары, иначе называемые абаканскими. – прим. Авт.) заняли слишком большое пространство и [286] составляют заметный элемент населения, чтоб их можно было забыть, как забывают про мелкие вырождающиеся племена. Киргизы имеют свою родовую аристократию — султанов, свои исторические предания и легенды, свою интеллигенцию, представители которой обнаруживают иногда большую энергию и способности.

Все это дает основание поделиться хотя и отрывочными, но разнообразными наблюдениями над жизнью, характером и бытом семиреченских киргизов, как в степи, на их пашнях, так и в горах, на их летовках (Считаю долгом принести глубокую благодарность Е. Н. Кодряну и Н. О. Дубенецкому, предоставившим мне свои фотографии для иллюстраций. – прим. Г. Г.).

Первое знакомство с киргизами.

Арасан. — Киргизское земледелие. — Обычная жизнь аула. — Угощение гостя — Положение женщины. — Дорога на джайляу. — Природа в горах. — Родовая связь у киргизов. — Жалобы их. — Общие впечатления.

Раскачиваясь во все стороны, медленно подвигалась по степи наша плоскодонная телега, прикрытая, как колпаком, рогожей на свитых прутьях (берданка). Впереди зеленела бесконечная равнина, постепенно становившаяся все темнее. Перед нами таранча-возница напевал песню со смешным припевом “Чурик-мурик” и с любовью покрикивал на своих саврасок.

Таранчинское селение (см. нашу статью “Таранчи и дунгане”, “Исторический Вестник” 1911 г., № 8), из которого мы выехали, стало теряться из виду. Дорога становилась все хуже и наконец совсем пропала. Началась дикая степь, полоса киргизских зимовок и пашен. Джигит (конный рассыльный киргиз, с казенной бляхой) наш, Менгли-Бай, чувствовал себя в открывающем просторе, как чувствует себя птица, выпущенная из клетки на воздух. Она купается в волнах воздуха, пост и летает, летает без конца. Присядет на ветку, осмотрится и снова летит — куда, она сама не знает, опьяненная своей свободой, забывшая томительные и сразу ставшие чужими и далекими впечатления клетки.

Так летал в степи наш джигит. То он скакал карьером и вдруг, оставаясь в седле, нагибался до самой земли, чтоб сорвать красивый цветок, то вдруг снимал свою шляпу и ловил пролетавшую бабочку, то останавливал свою лошадь [287] и затягивал монотонную песню, начинавшуюся таким затяжным выкриком, что слушаешь, слушаешь и, кажется, уж и конца ему не будет, но вот он обрывается, как вздох, и тянется грустный, однообразный мотив, отдаваясь далеким эхом.

Тихо. Людей нет. Киргизы в горах, на джайляу; в степи остались лишь запоздавшие да еще стерегущие посевы. Смотреть вперед надоедает. Оставшаяся позади громада гор — в облаках. Солнце подымается. Горизонт заволакивается серой дымкой. Становится жарко. Мерное качание повозки убаюкивает, и спутник мой, переводчик студент Б., семиреченский уроженец, уже приглядевшийся к прелестям своей богатой родины, начинает дремать.

Вдруг крик. Из камыша поднялась стая молодых уток и, быстро, быстро замахав крыльями, полетела прочь. Охотничий инстинкт джигита вылился в крике, — не было ружья. Снова тишь. Но вот на горизонте показываются белый и красный флажки. Это признаки близкой стоянки, так как нас предупреждали, что ближайший аул находится недалеко от священного ключа, арасана, у которого и поставлены флаги.

Ключ был нам по дороге. Впрочем, дорогой едва ли правильно называть ту слабо протоптанную полосу-тропинку, но которой мы ехали, рискуя не раз перевернуться. После крутого, но, к счастью, небольшого спуска в овраг мы увидели источник и в нескольких верстах дальше — аул.

Над маленьким естественным бассейном с чистой прозрачной водой раскинулись два роскошных карагача (вид тополя) с шарообразными шапками листвы. Там, где бассейн переходит в ручеек, устроены палатки для купанья больных (маленький Лурд).

На дереве висят тряпочки и копилка. Тряпочки — скромные подношения паломников, а копилка поставлена муллою, который живет в землянке у ключа, питаясь подаяниями. Когда мы пришли, мулла молился, и ничто не могло заставить его повернуться до окончания молитвы. На рогожке у ключа сидел больной, расслабленный киргиз. Все члены тела его дрожали; с трудом поднявшись, он еле держался на ногах.

Выпив воды и осмотрев источник, мы отправились в аул, где остановились в первой большой юрте.

Жалкими показались мне новые знакомцы. Хозяин наш был на редкость бестолков и на вопросы, которые ему задавали, либо отзывался незнанием, либо рассказывал такую чепуху, что его никто не понимал. А более молодые, из уважения к старшему (хозяину было под пятьдесят), не смели говорить и тоже [288] молчали. Не мудрено, что всякие вопросы (Целью поездки было изучение водного хозяйства. Результаты обследования напечатаны в “Вопросах колонизации”, №№ 6, 7, 9 и вышли отдельными брошюрками) пришлось на время прекратить, пока не приехали другие, более толковые киргизы.

Мы углубились довольно далеко в Приилийскую равнину. С пригорка открывались огромные пространства, поросшие чием и другими характерными для степи травами. Посевы занимают ничтожную часть этого пространства, и грустно видеть, как половина этих посевов гибнет от безводья, как много земли с системой заброшенных поливных канав (арыков) остается без посевов потому, что не хватает воды, которую неразумно тратят другие; как в некоторых местах дикое просо и ит-купак (Кормовая трава для скота (на юге России называемая — парынка), “ить” — значит собака, — распространенное у киргиз ругательство, здесь значит “дикая”), перемешанные с бурьяном, свидетельствуют о не использованных силах земли. Но кое-где торчат вехи топографов. Производится съемка, и вехи напоминают о том, что кто-то думает об этой земле, а маленькие флаги на этих вехах говорят о будущей победе культуры.

В некоторых местах равнины темнеют небольшими пятнами киргизские сады. Сады эти — просто ряд или группа деревьев, насаженных у пашни или зимовки. Как первобытны и пашни эти, и зимовки, и сады. Но надо тут же заметить, что не спит уже степь мертвым сном. Смутную тревогу поселили в детях степи вышки царских чиновников и уже там и сям появляются прозорливые киргизы, которые не из нужды, а из расчета меняют белоснежные горы на темную каштановую равнину. И у этих киргизов уже не случайные и бессистемные запашки, а правильное, хорошо и сознательно поставленное сельское хозяйство с пшеницей ее первом плане, с хуторами, с домиками вместо юрт и с настоящими фруктовыми садами возле жилищ.

По рассказам случайного знакомого в дороге, я знал одного такого киргиза Бильдебая. И мне пришлось побывать у него в гостях. Бильдебай образцовый хозяин и влиятельный человек. Он знает самоучкой русскую грамоту и много русских слов. Он прекрасный охотник, знающий и любящий свое дело, садовод и у него на хуторе, кроме двадцати десятин хлеба, еще пять десятин сада. “Глуп, — говорит он, — киргиз, который сидит со своими баранами и не чует, что земля уходит из его рук. Только в земле верное богатство. Я лишний рубль не истрачу на скотину, а куплю себе новые деревья для сада. Мои соседи “цыкают” и смеются надо мною, но они после увидят, кто был прав”. Бильдебай, способнейший человек, не даром терся [290] вокруг русских, он многому научился и сумеет всякими, в том числе, конечно, и предосудительными средствами нажить деньгу, а его сын будет учиться в гимназии.

Много мне приходилось потом в Приилийской равнине видеть запаханных киргизами земель, видел я у них даже машины Мак-Кормика, по справедливость требует сказать о массе, что земледельческое хозяйство киргизов стоит ниже, чем у прочего населения и что разбросанные клочьями бессистемные киргизские пашни безжалостно дробят крупный земельный запас, так что без смещения киргизов невозможно правильное заселение земель. Но справедливость требует и другого — благожелательного и разумного земельного вознаграждения смещенных. Семиречье обладает ограниченным запасом земель, которые были бы пригодны для земледелия без крупных затрат на осушение и орошение. Семиречье резко отличается характером своей поверхности от однообразных степных областей и потому здесь смещение киргизов бывает опасно и жестоко по своим последствиям. Необходимо поэтому скорейшее издание закона о землеустройстве семиреченских киргизов, а еще лучше — о землеустройстве всех туземцев и старожилов, чтоб дело колонизации прочно покоилось на нормальном развитии всего населения и чтоб колонизация проходила мирно, без темных пятен насилия и обид.

Шел мелкий дождь. Ленивые киргизы сидели без дела в юрте, куда-то и дело приезжали посмотреть на нас столь же бездеятельные соседи. Вокруг юрт суетились одни только женщины. Они — истинные рабыни. Если у таранчей женщина считается за полчеловека, так как только две женщины составляют свидетеля, то у киргизов она, пожалуй, вовсе не человек. Покупаемая за калым, она составляет как бы часть имущества. Когда муж умирает, жена переходить к брату, либо продается за калым жениху, разве только она слишком стара или имеет много детей. Один из киргизов, показывая мне свою жену, хвалил ее за то, что она приносит ему одну прибыль. Он заплатил за нее двадцать лошадей, а она народила ему трех дочек, которых он продаст за сто лошадей. Мой джигит при этом одобрительно похлопал “бейбише” (так называется старшая жена) по спине. Когда жены отправляются в гости к родным, им обычно делают подарки. Поэтому их посещения, разорительные для дома, не очень желательны. Наша “бейбише” получила первый раз корову, а второй раз вернулась с пустыми руками. Третий раз она уже не поедет.

Хозяин мой занимал самую большую юрту из пяти, расположенных на одной поляне. Во всех пяти жили родственники. Главой аула, как самый старший, был наш хозяин. [291]

Привыкнув к нам, он стал разговорчивее и приказал зарезать в честь “кунака” барана. Мы противились этому угощению, за которое полагается, в свою очередь, отблагодарить подарком, но барана все-таки зарезали. Джигит объяснил, что иначе нельзя, потому что баран, которого думали зарезать и пожалели, все равно издохнет, а за гостеприимство Аллах наградит. Перед тем, как резать барана, его привели в юрту, хозяин прочел короткую молитву, а все в это время держали ладони вперед и, по окончании молитвы, наложили руки на лицо, словно умываясь.

Вареное мясо принесли в мисках, и я должен был взять себе первый кусок, а остальное раздать по рангу присутствующим. Раздачей занялся мой спутник В., который и за чаем с нарочитой важностью раздавал всем по куску сахара и по куску хлеба. У киргизов это большие гостинцы. Обыкновенно женщины, которые больше всех работают, либо ничего не получают во время пиршества, либо получают объедки, оставшиеся после всех. Б. давал им сахар и маленькие кусочки баранины, и они брали только тогда, когда им разрешал “бай” кивком головы.

У женщин тоже есть ранги. Младшие встают и кланяются в пояс не только, когда входят мужчины, но и когда входят старшие женщины. У сына нашего хозяина была молодая жена, [292] только зимою взятая замуж. Она нарядно одета в красную блестящую безрукавку, сапоги ее еще не покоробились и выглядят новенькими: словом, все приданое, которое обыкновенно дается за калым и равно половине стоимости последнего, еще не истрепалось, и молодуха не обратилась в тех грязных, утомленных женщин-киргизок, каких обыкновенно видишь. Образцом красоты киргизы считают русских девушек. Мне рассказывали, что один богатый киргиз заплатил за русскую девушку восемь тысяч рублей, много лошадей да еще отдал в придачу двести десятин под пашню.

Большею частью девушек “тащат”, и тогда платят маленький калым, как за испорченных. Тащат, впрочем, с ведома и согласия обеих сторон. Менгли-бай, мой джигит, рассказывая про свою семью, говорил, что отец женил уже двух старших сыновей и теперь обещал дать калым и за него, так что осенью он будет смотреть девок, а потом будет “тащить”. Так как калым выплачивается иногда в течение продолжительного времени, то жених, уплатив больше половины, считает уже невесту своей и на его посещения смотрят обыкновенно сквозь пальцы, иногда способствуя свиданиям.

Спали в юрте все вместе, так как шел дождь, и получить отдельную юрту значило выгнать хозяев. Если бы осталось место, вероятно, ночевали бы в одной с нами юрте и молодые супруги. Мой спутник, местный уроженец, поразил меня тем, что, нисколько не стесняясь присутствием женщин, преспокойно разделся и гулял в одном белье, но джигит Менгли-бай, проделал тоже, и я убедился, что это один из обычаев. Женщина ведь не человек. Заснули скоро, и смутно сквозь сон я слышал крики и шум, когда собаки подняли тревогу и пастухи выбежали пугать и отогнать завывавшего голодного волка.

Когда я проснулся утром, в юрте стояла невыносимая вонь (ночевка в киргизских юртах, особенно у малосостоятельных киргизов, самое неприятное из воспоминаний поездки). Вследствие дождя все было закрыто и вентиляции никакой не было. Киргизские юрты состоят из складных плетеных стенок и плетеной из жердей конусообразной крыши. Все покрыто толстым войлоком. Отверстие в виде кольца оставляется лишь для выхода дыма на самом верху крыши, кроме того, оставляется еще четырехугольное отверстие для дверей. Во время дождя и на ночь все это закрывается. В юрте ночует человек десть да еще нередко и молоденький ягненок или козленок. Оттого-то и получается в конце концов убийственная атмосфера.

Женщины, когда я проснулся, были уже на ногах и пили “айран” — баранье кислое молоко, которое сварили вечером. [294] Потом они развернули грязную тряпку и стали грызть кости, оставшиеся от вечернего ужина. Нам подали тоже айран да еще жареное просо в молоке. Показалось вкусно.

Лошади наши куда-то забрели, и когда я вышел из юрты, то увидел на пригорке джигита, разославшего во все стороны гонцов и наблюдавшего за ними, подобно полководцу, с вершины холма. Только через час все четыре лошади отыскались, и мы двинулись дальше. А наши хозяева сейчас же вслед за ними стали складывать юрты: они отправились в горы.

Киргизы, зимовки которых расположены в бассейне реки Талгар, летом отправляются обычно в горные щели, где начинается эта река. Могучий массив Талгара рассечен кипящими потоками на несколько частей. Иные из них еще настолько дики, что в них попадаются тигры, как в камышах Прибалхашской равнины. В Талгарские горы отправились и наши хозяева. Спустя несколько дней и мы поехали на джайляу (горное пастбище), в одно из ущелий Талгара. Горы, окружающие город Верный и горы Талгар в особенности, очень круты и кажутся издали недосягаемыми, потом я убедился, что это не только кажется.

Несколько часов мы ехали берегом пенящейся, с синим отливом речки. Горы все надвигались на нас, и незаметно ближайшие холмы вырастали в крутые громады, а грозные вершины гор стали теряться из виду. Ущелье обросло кустарником и пышной травой с макообразными, яркими цветами, сочной мальвой и гордым широколиственным и стройным эремурусом.

Переехали последний мост, миновали пасеку самовольно забравшегося в горы казака и скоро завидели первые аулы. Но еще мы были невысоко. Первые пышные ели одиноко красовались среди других деревьев.

На склоне предгорья не раз показывалось пестрое платье дородной казачки. Первые из попадавшихся на пути юрт были черны и грязны: всегда низовья занимают бедняки.

Дорога все подымалась, порою горы становились скалистыми и почти смыкались, Над головой висели беспорядочные глыбы красноватых или зеленоватых от мха камней, а далеко наверху виднелась полоса голубого неба. Огромные ящерицы перебегали дорогу; пролетали синеворонки. Все было удивительно ярко и красиво в этой первобытной девственной природе.

Снова открывалась щель. Виднелись новые складки гор, и на них маленькими точками выделялись киргизские юрты и еще меньшими, чуть заметными кочками, казался скот.

Переезжали вброд речки. Сильная вода маленьких водопадов пугала лошадей. Да они и устали и неохотно подвигались [295] дальше. Погода портилась. В горах она изменчива и своенравна. Хотя мы выехали в сильную жару, при совершенно безоблачном небе, но уже к полудню вершины гор погрузились в облака, и скоро пошел дождик. Мы закутались и взобрались все-таки довольно высоко, остановившись на ночлег у богатого и родовитого киргиза Казангапа Байбекова. У него двенадцать сыновей, которые уже умерли, оставив жен и детей. Юрта одного из этих сыновей была предоставлена нам.

Родовая связь у киргизов Семиреченской области довольно сильна. Это и попятно. При неразвитости земледелия, которое носить второстепенный подсобный характер, кормиться самостоятельным трудом негде, создастся экономическая зависимость от старших: они дают лошадей, дают скот. Жену покупают за калым, который дает отец. Если последний беден, то приходится отказываться от брака и долго собирать средства; если же он дает калым, то создастся зависимость семейная. И вот юрта родоначальника остается в центре, а юрты других ставятся вокруг нее. Чем родовитее человек, тем больше у него влияния: хотя бы он и не был очень богат, его выбирают в старшины, в бии (судьи). Когда какой-либо род побеждает на выборах, а это нередко обусловлено всевозможными ухищрениями: подкупом писаря, фиктивным нечислением кибиток, — тогда побежденному роду приходится солоно. Казангап принадлежит к партии победителей. Выше его находится джайляу народного судьи, принадлежащего к противной стороне.

Казангап и бий рассорились, и это понятно. Партия победителей едва ли оставит прежний состав народных судей: это было бы опасно, так как съезды народных судей и судьи в отдельности нередко пользуются своей властью, чтоб обвинять нежелательных им лиц в фиктивных преступлениях. Злоупотребления и поразительные архаизмы киргизского народного суда и судопроизводства всем известны. Стоит сказать, что в доказательство уплаты денег судьи нередко требуют от сторон целования пяток противника.

На другой день (это было 14-го июня) мы отправились еще выше в горы. Дорога была очень трудна: приходилось переезжать бурные речки, подыматься по крутым утесам, по скользкой, вьющейся винтом тропинке. От постоянного дождя каменные склоны гор особенно скользки, и подъем очень опасен. Лошади то и дело спотыкаются. Одно время тропинка в аршин — полтора шириной идет над бездной. Невольно начинаешь думать о том, за какой куст схватиться при падении. И вдруг тропинка опускается вниз в узкое ущелье, где вода идет подо льдом и где видно лишь, как она бросается вниз с гор, теряется и потом вновь выбивается на свет из-под серой грязноватой массы [296] снега, прикрывающей лед. Поэтому естественному мосту маленького ледника приходится ехать и нам. В одном месте из горы била широкая, горячая струя, от которой подымался пар. Струя падала лентой в пропасть.

Старик, девяноста лет от роду, отец Казангапа, расположился на джайляу выше всех своих сородичей. Мы доехали к нему и были у подножья снегов, но до вершины было отсюда все еще очень и очень далеко. Чем выше подымаешься, тем дальше она уходит. Впрочем, чувствовалась уже заметно значительность высоты. Голова кружилась при взгляде на поток, струившийся внизу. От юрты до юрты с непривычки было трудно добраться без палки: так крут был подъем.

Старый Байбеков, в знак уважения, приложил, здороваясь с нами, свою руку ко рту и лбу. Он уже знал о приезде чиновников в горы. У киргизов своя почта. Всякая новость разносится по степи и в горах, как будто по телеграфу. Завидит праздный всадник какую-нибудь незнакомую фигуру, он остановится, острый взор его определит сейчас, кто едет. За много верст этот проницающий взор видит все вокруг, и киргиз сейчас же спешит сообщить о новости своим родным и соседям. За хорошую новость полагается “суюнча”, особый подарок.

Во время поездки внизу, в равнине, мне пришлось встретиться с бедняком киргизом, у которого, яко бы за потраву, отняли таранчи барана. Благодаря мне, баран был возвращен. Об этом скоро узнала вся волость. А так как таранчи и казаки нередко обирают киргизов во время их перекочевок, то все обрадовались русскому чиновнику, который, по их мнению, прислан для защиты киргизов. Вот почему старик Байбеков стал сразу же жаловаться мне на обиды, которые терпит киргизский народ.

— Что вы, — говорил он: — слепые что ли? Разве вы не видите, как у нас отняли землю, воду, джайляу. Мы не можем теперь прийти свободно на пастбище, по дороге нас грабят и таранчи и казаки, перекочевка обходится каждый раз до пятидесяти рублей отдайте нам землю и пастбище или убейте совсем.

Жалобам не было конца.

“Мы — овцы, таранчи — волки, а русские — прямо тигры. В город нельзя приехать без джигитов (молодых людей), так как всякий мальчишка бросает камнем. Казаки забирают уже и джайляу. Рядом с нами они строят деревянные дома и пасут свой скот, вытесняя киргизов с их родовых пастбищ, которые не смеет у них никто отпять”. На джайляу каждый ручей носить название какого-нибудь из умерших предков, на джайляу поминаются умершие (троекратное в сутки пение женщин и тризны), на джайляу приготовляется и пьется священный веселящий напиток, кумыс. Киргиз откажется от чего угодно, [298] но только не от джайляу — кочевой народ, народ скотоводов не может ничем дорожить больше, чем горными пастбищами и высокими, до снегов доходящими, сочными альпийскими лугами.

Мы пили чай с баурсаками. Это печеные в бараньем сале хлебцы, величиной и формой напоминающие конфеты-подушечки. Они были разбросаны на достархане, как называют киргизы скатерть, расстилаемую во время еды на ковре. Сквозь дверь юрты виднелись высокие горы, закрывающие небо, с огромными вековыми елями, с шумящими потоками, сверкающими белой пеной, и нельзя было не понять любовь киргизов к их горному простору. Первобытная жизнь, легкая, свободная от тяжелого труда, ты создана не для двадцатого века!

Жалобы киргизов преувеличены. Горные пастбища от них никто пока не отнимает, но, действительно, свобода их шаг за шагом все более и более стесняется. Скотопрогонные дороги в две-три версты шириною, проложены по плодородной местности. Конечно, они запахиваются заимщиками, которые ловят киргизский скот и требуют выкупа за потраву. С берданкой в руках, казак проникает и в горы, но обыкновенно он не заходит далеко вглубь их, ограничиваясь устройством пасеки или выпасая немногочисленный скот. Едва ли не больший враг киргиза в горах — интерес лесного хозяйства. Для охранения молодого леса от киргизского скота полезно ограничить их доступ в некоторые горные щели. Тем более, что лесник, получающий восемь рублей в месяц и обязанный содержать на эти деньги и себя и двух лошадей, не может существовать без взяток и щедро продает казенный лес.

В одной из юрт, окружавших отведенную для нас; жили две вдовы с детьми. Три раза в день они опускали красивую занавеску и за нею пели свою печальную песнь о покойных супругах. Младшая вдова находится в полном подчинении у старшей, и на нее кричат даже дети старшей вдовы. Киргизы обыкновенно берут вторую жену с разрешения “бейбише”, как называется первая, старшая жена, которая бывает рада получить себе подчиненную ей помощницу в хозяйстве. Характерно, что у девяностолетнего старика Байбекова и у пятидесятивосьмилетнего нашего хозяина были грудные дети. А обе вдовы, как я заметил, очень охотно перемигивались с джигитом. Последний необыкновенно доволен путешествием. Его угощают, садят на почетное место (джуварчик), исполняют его приказания, а работы у него нет никакой, если не считать укладки вещей и исполнения некоторых поручений.

Я спрашивал, как существуют джигиты уездных управлений, получающие сто рублей жалованья в год. Оказалось, что всякий раз, когда они приезжают с пакетами, им обязаны, кроме [299] угощения, давать подарки, и эти подарки бывают иногда очень денные, вот отчего так боятся киргизы и таранчи появления джигита. Всякий чиновник в их глазах источник зла. Когда я позвал одного киргиза написать расписку, в том, что он получил деньги за лошадь, бедняга дрожал, как осиновый лист, его рука не могла держать пера, и он потом с жалобой спрашивал джигита, что это на него написали.

В общем, все физиономии дикарей. Дети сзади подстрижены, а спереди висят космы. Девушки некрасивы. Женщины еще хуже, они грубеют от тяжелой работы без отдыха и изнуряются от недосыпания.

У одной юрты сын моего хозяина поссорился с ее обитателями, и чуть не произошла драка. Остервеневшая женщина взялась за дубину, мальчишка бросил топором, сквернословия и ругательства выкрикивались диким голосом, и ссорившихся еле удалось успокоить, разогнав их нагайками.

Поездка в горы, несмотря на то, что дождь шел почти не переставая, несмотря на холод и на то, что часто нас окутывал густой туман, закрывая от глаз всю великолепную картину, была все же очень приятна и интересна.

В дневник свой под впечатлением первой поездки в горы я занес маленькое стихотворение, название его Киргизские мотивы”:

У подножья вершины одной,

Где холодной и сильной струей

Длинный путь свой ручей начинает —

Там могильным сном почивает

Чарык-бай, молодой волостной.

Под тяжелым, высоким холмом,

Где одни лишь скалы кругом

И не видно, не слышно людей —

Там Чарык “болус” спит

(болус — киргизское название волостного),

Выше всех он зарыт

Тесной группой родных и друзей.

Когда тихо и ясно, то все вечера

Близ могилы, у самых истоков ключа,

Две вдовы Чарык-бая проводят.

И, тоскуя о муже покойном своем

Они грустную песню заводят:

“Зовут тебя, о добрый бай,

Две неутешные вдовы,

Откликнись, голос свой подай,

Себя и счастье нам верни”.

Но все молчит.

Последний луч

Блеснул и за горою скрылся.

И только шумный горный ключ

И день и ночь в ущелье бился. [300]

Чтоб получить верные сведения, касающиеся киргизского хозяйства, было полезно сделать еще одну большую экскурсию в горы на такое джайляу, где на лето собирается несколько волостей. Подобной местностью является “Тургенскоо джайляу”, на восток верст шестьдесят-семьдесят от Верного. Поездка на это джайляу дала мне еще больше впечатлений о жизни и характера киргизов. Мы совершили ее в начале июля.

Жизнь киргизов в горах.

Выборы. — Администрация. — Перевал Боз-Унгень. — Обстановка богатой юрты. — Похороны. — Свадьба.

Ущелья Талгара дики и величественны, но в них нет простора. Горы изумрудного озера Иссык очаровательны, как и тот дивный самоцвет, что лежит на дне их. Они, однако, как гордые красавицы, соблазнительны, но неприступны и неприветливы. Совсем иного типа те горы, в которых начинается река Тургень. Они сравнительно покаты, в них нет недосягаемых, вечно сияющих снежных вершин, и между отдельными отрогами и разветвлениями горного хребта то и дело попадаются широкие, зеленые долины. В этих долинах собирается много киргизских волостей, и веселая, беззаботная жизнь кипит здесь все лето, от середины мая почти до конца июля или начала августа, когда становится холодно, выпадает снег и начинают вновь серебриться недавно потемневшие вершины. В течение всего лета Тургенские горы кормят киргизский скот, но остаются зелеными и свежими и богатыми сочною травою.

Тургенские горы изобилуют удобными и широкими долинами. Как часто бывает в горах, эти долины открывались глазу путника совершенно неожиданно. Только что проехали одно узкое ущелье, как будто расселину скалы, и попали через искусственные ворота на луга, где одна подле другой расположились десятки юрт, как уже снова очутились в узком, темном ущелье, где прозрачный ручей катил и ворочал по темному, блестящему дну острые валуны. Деревья висели над головой, как бы грозя свалиться. Ущелье не расширялось. Впереди видна была густая чаща. И вдруг одна стена ущелья уходит, и перед глазами открывается вновь широкая и длинная, Бог знает, где кончающаяся долина.

На одной из этих Тургенских долин увидели мы всадников без числа. Прямо жутко было с непривычки видеть такое множество чуждых своему племени людей в остроконечных шапках, широких шароварах и теплых армяках, [302] которые собрались в этой долине и ехали туда со всех сторон по склонам гор. Наш джигит, увидев эту несчетную киргизскую “силу”, пришел в экстаз; не спросив разрешения, он с гиком и пронзительным свистом помчался карьером в толпу и скоро скрылся из виду.

Скоро мы узнали, в чем дело. Через неделю ожидались выборы волостных и аульных старшин, и здесь собрались выборщики для агитации и предварительных обсуждений возможных кандидатур.

В центре поляны, где толпище было особенно густо, видно было, как время от времени сталкивались между собою отдельные группы, слышались оттуда буйные крики и глухой гул одобрения и недовольства. Одному киргизу выбили глаз, и драка приняла серьезный оборот. Иногда кровопролития на выборах (“сайляу”) бывают очень жестоки и серьезны.

Подъезжаем ближе. Перед нами в разных местах плотные круги всадников; посреди круга сидят на корточках старики и совещаются. Молодежь ждет решения. В других местах свищут нагайки, видны дерущиеся, и полицейские джигиты скачут разнимать их. К нам подъезжает киргиз и просит разменять десятирублевку. Меняем, он благодарит и быстро уезжает. Ему нужны серебряные монеты для подкупов.

Таковы предвыборные собрания. Интересное и поучительное зрелище, воочию представляющее “достоинство” выборной системы у некультурного населения. Сколько жестокости, лжи, подлогов вызывают эти выборы.

Волостному дорого обходится получение места, по еще дороже обходится это место всей киргизской волости. После своего утверждения в должности волостной назначает каждой кибитке, что она должна ему подарить (“кара-чигин”). И вскоре ему пригоняют табуны лошадей, стадо баранов, приносят кошель с рублями и много всякого другого добра. Выгодно быть волостным, и потому клятвам при выборах нет конца. В канцелярии приставов (участковых начальников) поступают одна за другою жалобы и доносы, цель которых опорочить нежелательных кандидатов и устранить опасных соперников.

Между тем, мы уже проехали долину и снова подымались в горы. Стало вечереть и нам предстояло найти подходящий ночлег.

Остановились мы у волостного тургенских киргизов. Это настоящий “бай”, выхоленный, с умным лицом, с замашками человека, привыкшего показывать свою власть. Он отвечает медленно, с достоинством, как будто позевывая и ожидая, когда, наконец, отвяжутся. Эта манера очень ценится рядовым киргизом, который диву дается, как можно так не бояться начальника (тюре). Костюм у него более элегантный, чем у других. Чистая [304] белая рубаха у шеи переходит в отложной, не накрахмаленный, но все же стоячий воротничок, а на груди скреплена чем-то в роде галстука. Дочь этого волостного вместо платка, как обыкновенные киргизки, носит на голове меховую круглую шапку. По курьезному совпадению прихотливых вкусов, форма ее напоминает те уродливые женские шляпы, которые носят европейские модницы — трудно даже сказать, что более карикатурно: шляпы европейских женщин с чудовищными полями и необыкновенным пером, или азиатский женский цилиндр с серебряным позументом, какой-то кисточкой на донышке и мехом, шириной с доброе боа, вместо полей. Первое на Тургенских горах, Тюре-джайляу бедно лесом, но имеет свою прелесть — широкие виды через щели низкого сравнительно кряжа на Приилийскую долину и Джунгарский Алатау.

В той те местности, где мы остановились на ночлег, еще версты на полторы-две выше в горы жил пристав Тургенского участка, штабс-капитан В. Это был молодой симпатичный и интеллигентный человек, гостеприимный, добродушный и веселый, как настоящий русак.

Полицию Туркестанского края правильнее называть военного администрацией. Уездные начальники и участковые пристава — офицеры. За немногими исключениями, личный состав администрации стоить довольно высоко. Правда, отвечать всем требованиям, какие могут быть предъявляемы к начальникам уездов и участков, современный состав их не может. Но это и немыслимо при тех низких окладах содержания, которые теперь выдаются, и при тех чрезвычайно сложных и ответственных функциях, которые несет администрация. Участковый пристав не только охраняет порядок в своем участке, но он же в роли крестьянского начальника является судьей по крестьянским делам, в роли охранителя благоустройства ему нужно следить за дорогами, мостами, за системой поливных канав; за отсутствием врачей и агрономов — к нему обращаются просит лекарств и советов. И помимо всего этого приходится вести большую переписку, отвечать на сотня предписаний, прошений и т. д. Каждый чиновник считает нужным просить у пристава содействия, жаловаться ему на киргизов, просить проводника и лошадей. Сколько же надо им силы воли, чтоб не растеряться в этом многообразии обязанностей, чтоб сохранить свой авторитет и престиж власти среди кочевого и оседлого населения на большой территории, где сталкивается столько непримиримых интересов и где столько племенной вражды.

Для пристава выстроена была огромная юрта, сажени три в диаметре и хотя она стояла выше всех других юрт, но над нею еще была полоса леса, я виды кругом были восхитительны. [306]

Только 6-го июля, и то с неохотой, выбрались мы из Тюреджайляу, где получили не одно удовольствие, но и много необходимых и полезных сведений. Направились дальше. Ехали все время горами. Смена лошадей через каждые полтора-два часа сильно задерживала нас. При каждой смене приходилось иметь дело со свирепыми киргизками, у которых отнимали лошадей джигиты, приходилось разбирать споры и иногда отдавать лошадей, когда претензии были справедливы. Путь был очень интересен. Приходилось переезжать одну за другой живописные щели с могучими елками и шумящими ручьями. Какие привлекательные и уютные курорты могли бы найти себе место в Тургенских горах, хотя бы в Киикпайской щели, где мне пришлось заночевать. Утром солнце ужо осветило вершины гор, но в нашу щель оно долго не могло проникнуть. Высокий восточный склон не допускал к нам солнечные лучи, а они в горах столь же приятны, сколь мучительны в долине.

Мы ехали на горное урочище Асы, излюбленное киргизами богатое пастбище. Путь лежал через перевал Боз-Унгень. Много раз приходилось нам менять лошадей, спускаться из долины в долину, ехать по отвесным горам с непротоптанной тропою, скользит вниз по влажной траве, переезжать потоки. В одном из них киргизы с молчаливой торжественностью купали своих громадных овец.

Наконец после последней стоянки у киргизов с очень подозрительными носами и с очень неприятными охрипшими голосами (иногда киргизы хрипят после слишком крепкого кумыса), мы очутились на перевале. Хотя он и считается одним из легких, но после сильного дождя подъем по узкой тропинке, то и дело граничащей с бездною, был минутами жуток.

Одно время вершину окутал туман. Наш караван в семь лошадей растянулся, и на вьющейся тропинке по очереди вырисовывались в густом тумане силуэты проводника, лошадей с вьюком, джигита. Появятся и снова исчезнут, потонув в облаке.

Но вот блеснул луч солнца. Туман стал беспокойно спускаться в темные ущелья, и скоро горизонт очистился. Мы на вершине в девять тысяч футов, впервые занимая доминирующее положение. Снег темными, грязными пятнами закрывал неровные места. На самом высоком месте могила: над прахом какого-то киргиза навалена кучка камней. Мы выше полосы леса, От последних деревьев отделяют нас альпийские луга с небольшой травкой и бархатистыми эдельвейсами.

Какой простор кругом! Под нами спускаются все ниже и ниже цепи гор, среди которых мы еще недавно ехали. За нами открывается Приилийская долина, с темнеющими на ней селениями и линиями арыков. Далеко-далеко она уходит, и чуть [308] заметно вырисовываются в одном северо-восточном углу горы Джунгарского Алатау. По обе стороны от нас сияют ледники, а новый спуск ведет в длинную безлесную долину, которая, по имени протекающей через нее речки, называется Асы.

Сильные: душевные переживания лучше выражаются поэзией, чем прозой, и у киргизов немало сложилось песен, где они воспевают красоту родной им природы. Духу этих народных песен соответствует навеянное впечатлениями горного перевала стихотворение:

На вершине.

В своих сновидениях

Мечтал я порой,

Хотя б на мгновенье

Уйти в край другой.

Здесь счастье тлетворно

Здесь зависть и слезы,

А там так просторно...

Там сладкие грезы...

И вот на мгновенье

Я вдруг окрылился

И не в сновиденье

С землей разлучился.

Взобрался я в горы,

Где облако спало

И, с ветром повздорив, —

В ущелье упало.

Я гордостью пол он

Стою на вершине,

И ветер лишь вольный

Соперник мне ныне.

И морю простора

И вечным снегам,

Отдал свои взоры —

Отдался я сам.

Итак, наш путь лежал на Асы. Огромная, однообразная горная долина Асы приводит киргизов в восхищенье. Они любуются ею больше, чем темно-зеленым озером Иссык, чем горными водопадами и необозримыми горизонтами, открывающимися с вершин. Эстетические вкусы различны. Киргизу нравится горное пастбище, крестьянину — тучная пашня, охотнику — лес и болото. Я помню, как на пароходе из Одессы крестьянин-паломник отзывался о Палестине. “Где уж там быть красоте, когда хлеба нигде не видно”. В эстетике простого человека сильно [309] сказывается бессознательное влечение к полезному, здоровому; нужному. И в этом нельзя не усмотреть самый смысл эстетического чувства, ставящего человека в лучшую для него обстановку. У нас, интеллигентов, эта здоровая эстетика усложнилась и извратилась. Мы можем восхищаться и горами, и равнинами, и лесами, и зарослью камыша, и “красной” и “бледной девицей”.

“Красивые” Асы привлекают к себе киргизов четырех волостей. Надо заметить, что на джайляу и кстау (зимовые пастбища) киргизы тоже редко остаются на одном месте. Больше из традиции, чем из действительной необходимости, они продолжают кочевать и здесь, но, конечно, сравнительно на небольшие расстояния.

Мы остановились у почтенного бия (народного судьи). Хозяин наш не обладал большим умом, но зато был очень добродушен. Он, несомненно, богат. Судьей он тридцать лет и за службу свою награжден медалью. В юрте бия было на что посмотреть: здесь красивые седла и упряжь, убранные металлическими украшениями и камнями, всевозможные женские платки, меховые шляпы для девушек, вышитые коржуны (мешки для вьюка), хорошие ковры, красивая плетеная коробка для чашек (кисе), которые плотно укладываются в нее одна в другую. Коробка перетянута обручами; крышка ее костяная — узорчатая. На видном месте стоит большая швейная машина. Это была первая за мое [310] путешествие так богато обставленная юрта. Так как на Асы приезжают почти исключительно богачи, то я насмотрелся здесь вдоволь на такие юрты. Особенно хороши они у киргизов Кызылбургской волости. Эти киргизы живут в окрестностях Асы постоянно и потому перевозят с собой зимние юрты. В глиняных землянках киргизы зимуют лишь при сильных холодах, обычно предпочитая юрты. Я видел в юртах кызылбуржцев стеклянные шкапы и деревянные кровати с красиво украшенными фигурными ножками, а на стенах — ружья и шашки старинных образцов, напоминающих времена запорожцев. Из Кызылбургской волости выходить много барантачей (занимающихся грабежом), конокрадов и охотников.

Объезжая аулы различных волостей, я заметил возле некоторых юрт подмостки. На них сушился овечий сыр (курт). Это только намек на будущее развитие молочного хозяйства.

У одной из юрт было большое оживление: готовились к поминкам. Год тому назад умер здесь богатый бай. Похороны у киргизов совершаются так: тело заворачивают в особого рода саван, называемый ахрет. Последний состоит из нескольких простынь — трех для мужчины и пяти или семи для женщин. Простыни сшиты из топкой белой ташкентской ткани, холста или марли. Ахрет затягивают над головой, в талии и ступнях покойника; руки покойника всегда вытянуты вдоль тела. Для могилы киргизы обыкновенно выбирают возвышенную холмистую местность по близости старых могил, на краю какого-нибудь кургана или далее на самом кургане. Труп привязывают к оглоблям с подмостком из досок вроде саней, впрягают лошадь и волокут к приготовленной могиле. Родные и знакомые, мужчины и женщины сопровождают процессию верхами. Когда тело зарыто и над могилою насыпаны каменья, все возвращаются домой и, приближаясь к аулу, разом с криком пускают лошадей во весь опор. Мчатся с такой быстротою, что многие падают с лошадей и разбивают себе головы. Затем с плачем слезают с лошадей, здороваются друг с другом и при общей тишине мулла читает Коран.

После поминок присутствовавшим раздаются в виде подарков различные предметы домашнего обихода, принадлежавшие покойному. Первые три дня в юрте покойника нельзя варить пищу, если не перенесут юрту на новое место.

Целый год после этого три раза в день жены или сестры, смотря по тому, холостой или женатый был покойник, должны петь импровизированные песни, и вот через год совершаются поминки (ас) (поминки устраиваются состоятельными людьми на седьмой, двадцатый и сороковой день, но обязательны они только раз). Кучками по три человека располагаются на корточках [311] киргизы и молча, священнодействуя, едят мясо баранов, коров и козлят. Это последняя дань покойнику. Поминки бывают очень грандиозны. Вот описание таких поминок. “Собралось на поминальный пир до двенадцати тысяч человек... Пришли поесть и повеселиться, а главное — Припять участие в скачках. Сын достойно почтил память отца. Он сам только лишь на одну еду истратил из отцовской кубышки четыреста рублей денег да зарезал двух кобыл и для плова привез четыре батмана риса... Влиятельные близкие родственники выставили сто юрт, и от каждой юрты по барану, а родовичи расставили двести кибиток. Четыре дня поминали покойного, проводя время то на его могиле в молитве, то за едой. В промежутках выезжали на соколиную охоту и устраивали пробные скачки” (см. И. А. Кастанье “Надгробные сооружения киргизских степей”, стр. 93, см. также 77 — 92. Оренбург, 1911 года. Параллельный текст на французском Castagne “Les monuments funeraires”.).

После поминок жены покойного свободны, переходят к братьям или выходят за других. Пение прекращается, и юрта становится веселее.

В то время, как в одной волости происходили печальные поминки, в другой праздновалась свадьба (той). Днем джигиты устраивают различные игры, на скаку поднимают козленка, стаскивают друг друга с седла, перетягиваются, стоя на четвереньках, и вообще показывают свою ловкость. Забавная игра перетягивания состоит в том, что канат, связывающий тряпки, которыми обмотаны шеи перетягивающихся, стоящих на четвереньках спиною друг к другу, проходит между ног их и перетянутый, благодаря этому, кувыркается. С полудня начинается пение. Разряженные девушки сидят в юрте, закутавшись в платки поверх меховых шапок, а парни на корточках возле юрты запевают и отвечают на песни девушек своими песнями. Идет все время свободное, приуроченное к обстоятельствам сложение песен, которые слушают гости. Время от времени подается чай с баурсаками, изюмом и сахаром, а потом мясо и кости барана, которого съедают так, что почти ничего, кроме шерсти, не остается. Едят даже очищенные и поджаренные кишки.

Мы попали на “той” вечером, когда уже светил во всю молодой месяц. Заросшая елками гора казалась черною стеною. Поток, освещенный луною; казался серебряным. Воздух был свежий и ароматный. Мы пробирались верхом в глубь щели, не зная дороги, прислушиваясь, где пение.

Пролетел метеор, оставив блестящий хвост; скрылась за горою лупа; щель стала уже, темнее; шум потока усилился. Проехали какой-то аул. Залаяли собаки, заворочались беспокойно [312] овцы и снова никого. Наконец послышались неясные звуки людских голосовал скоро рокот ручья смешался со звуками свадебных песен: пели разом в двух юртах.

После моего приезда, как мне передал переводчик, девки и парни пели приблизительно так:

Приехал бай к нам на джайляу,

Он, верно, счастье нам привез,

Иначе Бог зачем занес

Его так высоко над кстау

(в Семиречье джайляу — летовки обычно в горах, где скот спасается от мух и оводов; кстау-зимовки в равнине, где менее чувствительны холода).

— Молчите, девки молодые,

Не может счастья он вам дать:

Бай белой кости; вы дурные,

Ему, наверно, не под стать.

— Ну, вы, джигиты, не дразните

И мы, ведь, тоже не для вас,

Вы лучше жен себе ищите

В другом ауле — не средь нас.

— А кто еще не так давно

С удалым Дюссембе бежал?

Но разве хуже друг его,

Чтоб он сестры ее не взял.

Ответ парней заметно оживляет присутствующих, так как содержит намек на личные отношения двух из поющих. Девушки продолжают кокетничать, но постепенно переходят на другую тему. И чего только они не перебирают в своей бесконечной песне, в которой рифма заменяется или восполняется речитативом.

Народу набилось в юрты полным-полно, и, кроме того, любопытные тесным кольцом стояли вокруг юрт под открытым небом. Жених не смеет смотреть на невесту, он получит ее только в полночь, а на другой день, когда соберется увозить ее в свой родной аул, он должен будет откупаться и отбиваться от баб. Зато до полночи он может вольничать и с бабами и с девушками. Впрочем, теперь заводятся строгости. На описываемой свадьбе какой-то молодой киргиз грозно помахивал нагайкой и время от времени пускал ее в ход для наведения порядка.

Приключения на обратном пути с гор в долину.

Ярмарка в горах. — Трудности доставки лошадей. — “Документы” султана. — Ложный барантач. — Киргизы земледельцы (егинчи)”

10-го июля мы собрались обратно в Приилийскую долину, но так, чтоб выехать в нее верст на шестьдесят восточнее того селение, из которого уехали. По дороге мы посетили кочевую [314] ярмарку. Ярмарка была небольшая, в одну улицу. По обе стороны стояли бок-о-бок по двадцать — двадцать пять юрт, обращенных в лавки. Тут все, что нужно для киргизского обихода. Посреди красуется двухцветный флаг. В одной из юрт играет гармоника. В другой таранчинец устроил “аш-хане” и угощает пельменями по копейке штука.

После ярмарки стоянки были неприятны. Киргизы, с которыми пришлось иметь дело, не любят начальства и своеволят. Еще по дороге я потребовал от двух ехавших навстречу старшин, чтоб один из них проводил меня на их джайляу, нашел знающих людей и помог устроиться с лошадьми. Оба старшины, мальчишки, выбранные за грамотность, ехали медленно, останавливались пить кумыс, посидеть на корточках, поплевать, но ехать со мной отказались, так как у них, мол, неотложное дело. Пришлось устраиваться самим. Остановился в юртах, поставленных для уездного начальника на время выборов. Послал джигита в ближайший аул за людьми. Приезжает бледный и говорит, что сидит человек сто “партии” (выборы еще не прошли, и оживленные собрания продолжались), а ехать никто не хочет и лошадей не дают. Посылаю тогда к бию восьмого аула, Сарсыку, бывшему волостному, — тоже не едет, говорит: нет “буйрука” (бумаги), а писать было некогда, да и чернила все вышли. Пришлось приказать, чтоб джигит словил первых свободных лошадей. (Надо непременно коней, на кобылах, по мнению киргизов, ездить неприлично).

Остановился в другом ауле. Ехал нарочно медленно и важно. Жилет украсил цепочками и всем, что было блестящего: свистком и карандашом в оправе. Подъехав к юрте аульного, возле которой сидело много народа, я остановился у самого ее порога, подождал, пока меня сняли с лошади, распоряжался самым строгим тоном, но не спеша, наотрез отказался от всякого угощения и сразу начал опрос старшин, записывая показания в большую книгу.

Важность моя воздействовала. Киргизы решили, что имеют дело с “настоящим начальником. Хозяева стали объяснять, что они “другой партии”, не такие люди, как те, про которых рассказывает джигит, и т.д. На другой день лошади были доставлены, но, как всегда бывает, не из того аула, где мы ночевали и, конечно, с дракой. Пришел жалобщик, кричит, чтоб ему показали начальника, что у него есть бумага. Пока я вышел, джигит побил бедного жалобщика, обладателя бумаги, и мне пришлось первым делом усмирять своего разошедшегося Менгли-бая. Бумага жалобщика оказалась старой ненужной повесткой, которую он хранил, как большую ценность. Чтоб утешить его и скорее тронуться в путь, я взял этого киргиза лавшой (проводником), [315] и через некоторое время он уже дружелюбно разговаривал с побившим его джигитом. Расстались мы с ним вполне друзьями, так как он не ожидал получить на чай.

Киргизы очень ценят бумаги с печатями, официальными штемпелями и печатными буквами. Мне за сорок верст вез какой-то киргиз бумажонку, которую достал, расстегнув три зипуна и развязав кожаный мешочек. А бумага оказалась “справкой” о том, что на неизвестном обладателю бумаги прошения, отмеченном “входящим” № 541, сделана пометка 18-го июня уездным начальником. Чтоб не разочаровывать обладателя бумаги и того, кто отыскал этого киргиза с бумагой, пришлось “записать” содержание “бумаги” в книжку.

Еще комичнее было, когда нам показал бумага султан Садыхан Аблейханов. Его отец был полковник, потомственный дворянин и кавалер ордена Станислава 2-й степени. Все эти отличия были ему даны за то, что он привел в русское подданство свою маленькую орду. Толстопузый сын султана, похожий на крысу по внешнему виду, принял нас очень важно и, распорядившись, чтоб угостили кумысом, сам вышел из юрты. Между тем сопровождавшие нас киргизы успели рассказать, что молодой барин — чиновник из Петербурга, а, следовательно, от “падши” (государя). Мы вышли уже из юрты и уселись на лошадей, когда султан стал нас просить снова к нему зайти и в качестве приманки обещал показать “бумаги”. Я поддался на это искушение и не пожалел. Здесь был акт о распределении земли и воды между аулами, были грамоты, сопровождавшие награды, был высочайший приказ о принятии в подданство султана и его орды и обещание “на всяческие времена” освободить киргизов от воинской повинности, но интереснее всего было длинное дело об исключена нашего хозяина, сына султана, из общества. Здесь шел сначала общественный приговор, где перечислялись все грязные дела султанова сына, повествовалось об его покровительстве ворам и вымогательстве, об его лихоимстве и злоупотреблениях по должности, затем следовала объяснительная записка пристава, ходатайствовавшего о неутверждении Аблейханова в должности волостного, так как он подкупил выборщиков за тысячу рублей и так как во время выборов происходила драка. Потом жалоба Аблейханова, написанная очень смело, видно, опытною рукою кляузника-писаря или какого-нибудь подпольного адвоката. Кончилось дело тем, что жалоба Аблейханова была уважена, что его утвердили волостным, наделили землей в двух волостях и не утвердили приговор общества об исключении Аблейханова. Теперь он народный бий, богач; сидит в бархатных шароварах, пьет пьяный, бьющий в голову, здоровый кумыс и бахвалится своим дворянством, а пристав, который попробовал с ним бороться, должен был куда-то уйти. [316]

Вряд ли удачны способы завлечения киргизов, которые применял степной генерал-губернатор Колпаковский. Распоряжаясь кульджинским золотом, слишком он (часть денежного вознаграждения, полученного от Китая при возвращении Кульджи, была назначена на благоустройство края и находилась в распоряжении генерал-губернатора) щедро раздавал подарки и награды всяким султанам и волостным и тем открывал этим последним возможность смелее эксплуатировать “черную кость” — невежественную массу склонных к раболепию азиатов.

С Асов в Приилийскую долину мы попали через перевал Кыржол. Здесь мы в последний раз взобрались на вершину. Снова взор наш прикован был к белоснежным вершинам гор и к необъятному простору.

Но темные долы

Внизу различаем,

Селеньям и полю

Привет посылаем:

Да, в эти вершины

Пришли мы от вас,

Обратно в низины

Вернемся сейчас.

Но прежде, чем к вам

Вниз опять возвратиться,

Должны мы горам

За их мощь поклониться.

По красивому крутому спуску, почти все время лесом, съехали мы вниз, обратно в долину Или, где не были девять дней. При переезде через Кыржол с нами случилось маленькое происшествие. Мы много слышали про здешних барантачей, которые не стесняясь грабят проезжающих. Вблизи тянется склон мало населенного Джеланаша (название местности. Джеланат значит голый), где обирают проезжих догола. И вот по дороге видим мы сложенную над ямой крышу из бревен и в ней молодого киргиза с ружьем-самопалом на козлах. Джигит подезжаст к нему, отбирает у него пистоны, порох, пули и уверяет меня, что испуганный киргизенок — барантач, стерегущий проезжих. Только проехав версты две, я догадался, что это за барантач, когда на горе пробежали и скрылись двое сурков. Бедняга был просто охотником и сторожил сурков, а не проезжих. Джигит мой нисколько не спорил, что, может быть, и так, но, ведь, порох и нули нужны и ему, джигиту (ружье мы уже успели приобрести), — так мне пришлось по наивности и незнанию языка попасть впросак и обратиться самому в покровителя барантача.

Еще одно забавное происшествие было при самом спуске в долину. Население расположившегося в ущелье аула, завидев караван, [317] решило на всякий случай, что лучше упрятать лошадей, и когда мы подъехали, все табуны исчезли. Благодаря ласковому тону, угощению чаем и шуткам, сами хозяева помогали найти лошадей, но, как всегда, не своих, а чужих. Попалось двое: простоватый бий и какой-то бедный, обтрепанный киргиз, принесший повестку с вызовом в суд к понедельнику; а дело шло в субботу. Отдать лошадь было невозможно и, чтоб вознаградить как-нибудь беднягу, я взял его лавшой (проводником). Но бий заупрямился, пожелал сам ехать, и наш бедняк остался пешим. Полагая, что он останется, я предложил ему плату за лошадь, но... тут началась история... скорее с отчаяния, чем от глупости, он пожелал нести службу пеш-

ком: мы ехали шагом — он шел; мы переходили в галоп, — он прыгал и догонял нас; мы пускали лошадей рысью, и он не отставал. Как ни уговаривали его, он не сдавался, и вот, когда уже спустились с гор и осталась ровная, нетрудная дорога, я приказал отдать ему лошадь, перегрузив вьюк на остальных. Но наш пехотинец и тут не пожелал отправиться обратно: ему захотелось докончить службу: Пришлось прикрикнуть на него, и лишь тогда он отправился домой и попрощался словами: “рахмет, спасибо”.

Отчего происходят такие неприятные истории? В то время как на земских и почтовых трактах все платят, киргизам не [318] платит никто. Если им дают, то это считается “чаем”. Полиция получает такое ничтожное содержание на разъезды, что поневоле считает себя вправе требовать лошадей безвозмездно. То же проделывают джигиты, “имя же им легион”, и всевозможные чиновники, хотя последние уже могли бы платить. Но заплатить правильно и по адресу — очень трудно. Привыкнув к бесплатной поставки лошадей, киргизские старшины никогда не дают лошадей своих, и плата не попадает в карман хозяину. Порядок в этом деле мог бы установиться только при условии обозначения определенных пунктов стоянок. Это значительно облегчило бы и упростило чиновникам всегда трудное добывание лошадей. Но надо сказать, что среднему киргизу ничего в сущности не стоит предоставить свою лошадь для небольшого переезда. Эта повинность тяжела только для бедных егинчей, живущих почти исключительно своим маленьким посевом.

У таких егинчей пришлось мне ночевать после спуска с гор в долину Асы-Сага. Здесь несколько десятков киргизов двух волостей имеют постоянное местожительство, занимаются земледелием, как главным промыслом, и не выходят на джайляу, а посылают туда скот с родственниками. Зимние домики этих киргизов построены по типу беднейших таранчинских домов — низенькие, с плоскими крышами, с малюсенькими окнами под потолком, с навесами для скота, в ближайшем соседстве с домом, и с вязанками чия на плоской крыше. Подле некоторых домов садики с несколькими фруктовыми деревьями. Обыкновенно возле самого зимнего помещения находится и летнее — юрта. Так как она стоит на одном и том же месте между деревьями, то вон и грязь в этой юрте прямо невыносимы. У нашего хозяина стояло пять таких юрт, окруженных ивами — предметом гордости их владельца, лично насадившего эти легко принимающиеся возле воды деревья.

Хозяин, в истертых чамбарах (кожаные брюки), в изорванной рубахе, с черным от жары лицом, казался самым последним бедняком. Я предупредил джигита, что скоро лягу спать и что есть ничего ее буду. Однако мое желание не исполнилось и гостеприимством хозяина пришлось воспользоваться. Прежде всего не оказалось собственного чая — его вместе с чайницей припрятали чрезвычайно гостеприимные “бейбише” в последнем ауле. Они усердно нас угощали чаем и все кивали головами и прищуривали глаза в знак благоволения, а в то же время незаметно стащили чайницу, наверное, не столько ради чая, сколько из-за красивой жестяной коробочки.

Когда мы напились чаю, то хозяин попросить не ложиться, так как скоро будет готов козленок. Это было полной неожиданностью, но ничего уже нельзя было поделать. Хозяин [320] считал своей священной обязанностью поставить гостю угощение: “я режу барана для двух киргизов, так как же не зарезать для таких редких гостей”.

Гостеприимство восточных народов, освященное религией и укрепившееся в правосознании, как обязанность, возникло под условиями кочевой жизни и раскинутости поселков. Разумеется, теперь оно уже утратило в значительной степени свой смысл, но держится по инертной силе религиозного права. Надо, однако, заметить, что без этого гостеприимства нам и теперь было бы нелегко существовать. При натуральном хозяйстве киргизов, у которых нет никаких запасов для продажи, без гостеприимства их пришлось бы голодать.

Мы были уже в степи. Горы тонули в вечерней мгле. Равнина серебрилась лунным светом. Мы устроили себе постель на траве, окружили постели толстым, кусающим руки канатом, чтоб предохранить себя от змей, и прежде, чем был готов козленок, улеглись и любовались звездным небом, вдыхая в себя освежающий воздух, гонимый с гор “джилем” (зефиром). На горизонте выросла вдруг какая-то высокая фигура. Присматриваемся. Не дерево ли? Но нет — приближается и через некоторое время превращается в очертания коня и всадника. Черный всадник проезжает. Лошадь фыркает уже сзади. Опять тихо, тихо. Заблеял баран, заворчала собака, все как-то расплылось... “Барин, мясо готово” — нас уже будят: мы незаметно уснули.

На другой день опять поиски лошадей. Расплата: хозяин получает деньги, в качестве подарка детям, и мы едем в Чилик (большое селение Зайцевское). Духота, июльский зной, мухи, все это после гор кажется адом. Уже утром, проснувшись, мы были разочарованы. Полынная степь, где мы устроили свои постели, оказалась выжженной, и мы спали не на траве, а на пепле и мусоре. Почти тоже, что случилось в ночь под Ивана Купала с гоголевским дедом, червонцы которого превратились в сор. По дороге я не мог выдержать мучений жажды и напился грязной, но прохладной воды из арыка.

Когда мы приехали, наконец, в селение (Чилик состоит из двух частей: таранчинской и русской), было чрезвычайно приятно видеть ровные улицы, красивые тополя и карагачи, аккуратные глиняные домики, потом базар, где мы сейчас же купили яблок и дынь, потом уже беспорядочность русских улиц, церковь, школу и, наконец, земский дом. Все прелести гор и вся тяжесть жары, пыли, жажды — были моментально забыты. Даже сердитая хозяйка показалась ангелом, — мы были в своей родной обстановке. [321]

Переезд через лески.

Кульджинский тракт от Чилика до Чарына. — Правовой быт киргизов и правила вежливости. — Странный путник. — Охота. — Муллушки. — Киргизская сказка. — Переправа через Или.

Вскоре после поездки на Асы мы переезжали реку Чилик, направляясь по Кульджинскому тракту в Диеаркентский уезд. Разлившаяся от таяния льдов река разбилась на несколько рукавов. Брод доходил до полутора аршина глубины, и вода заливала повозку. Переехав реку, мы стали углубляться в безлюдную и пустынную местность. Бедная и без того растительность окрестностей была выжжена. С каждой верстой мы все более чувствовали себя в пустыне. Заилийский Алатау уходил от нас, виднелась лишь макушка Талгара, а впереди расстилалась однообразная равнина, сначала с жестким чием, потом с колючими и редкими пучками травы на барханах (бугорчатых наростах почвы).

Случайно мы миновали первый бекет (постоялый двор), и пришлось верст пятьдесят проехать без остановки. Жара изнуряла всех. Раскаленная степь дышала зноем. Закроешь глаза, забудешься, задремлешь. Вдруг очнешься — все то же, как будто никуда не уехал. Надоело... ожидаешь с нетерпением бекета.

Наконец показывается глиняная стена. Подводчик радостно подгоняет лошадей. Мы прибыли на отдых. Здесь колодезь, больше травы, и кругом шныряют зайцы. Ружье доставляет нам обед. Но на бекете скучно, хочется ехать все дальше. Солнце уже опускается, на смену ему сейчас же появляется луна. Ехать теперь приятнее, но путь кажется бесконечным, так как ночью вид еще однообразнее.

Остановились мы ночевать на следующем бекете. Спать можно было либо внутри дома на глиняном, приподнятом на аршин от иола возвышении, рассчитанном на несколько десятков человек, либо на крыше. Я предпочел, конечно, второе. На плоской крыше было безопаснее от паразитов, и, кроме того, свежий джиль спасал меня от комаров и духоты.

Выехали мы до восхода солнца. В первый день нам не попадалось ни одного человека, ни одной подводы, а между тем мы двигались по Кульджинскому тракту, соединяющему Кульджу с Верным и дорогой на Ташкент. По этому тракту двигаются все торговые караваны, едут богомольцы в Мекку и им соединяются десятки селений. Где же причина такого отсутствия людей? Мы ехали днем. Теперь — ночью — нам встретилось много повозок и на [322] бекет, где мы ночевали, всю ночь слышались голоса приезжавших и отъезжавших, ржали лошади и скрипели повозки.

Скучно было ехать, и я для развлечения стал вспоминать и записывать те особенности киргизского обычного права, которые мне удалось выяснить.

Некоторые из этих особенностей небезынтересны.

Начну с семейного права. В брак можно вступать девочкам девяти лет, мальчикам — двенадцати. Браку препятствует низкое общественное положение жениха.

Законное число жен — четыре. Фактически больше двух жен теперь редко кто имеет и вторую жену берут чаще всего тогда, когда первая состарится, или в том случае, если первая начнет болеть.

Родовые узы сказываются, между прочим, в обязательстве содержать неимущих родственников. Далее отпадение от мусульманской веры не разрушает этого обязательства, так как коран предписывает помогать всем бедным, без различия веры.

В области права обязательственного (договорного) интересно отметить прежде всего, что заем, то есть возмездное предоставление другому в собственность заменимой вещи, с обязательством вернуть равноценную вещь (или сумму денег) и уплатить проценты, не допускается. Конечно, обход запрета совершается, и притом так же, как в средние века, когда канонисты восстали против процента. А именно — либо процент заранее включается в сумму долга, либо фиктивно предполагается, что вещь или деньги отдаются внаймы за плату и, в случае порчи или утраты, заменяются другими при возвращении.

Другая характерная черта, что правом не признается договорная неустойка.

Очень любопытной особенностью является затем отсутствие приобретательной (далее незапамятной) давности для недобросовестного владельца. Нет и погасительной давности для уголовных дел. Только за прелюбодеяние нельзя привлекать к ответственности спустя месяц. Состояние опьянения, если бий не чувствует запаха вина, считается не доказанным.

В области наследования сказывается существование семейной общности имущества. Если несколько сыновей выделилось, то по смерти отца наследуют оставшиеся, хотя бы младшие, а старший из наследующих становится главою семьи и обязан за это содержать мать, сестер и бедных родственников. Таким образом, младшие сыновья часто оказываются богаче старших.

Кроме обычного права, у киргизов много правил этикета, правил вежливости, нарушение которых считается неприличным. К этим правилам не относится гостеприимство, нарушение которого карается по суду штрафом — уплатой лошади. Но в их [323] числе — правило почитания старших, почитания мужчин женщинами, правила умеренности в пище, когда угощают, безразличия к женщинам на людях и другие. Все эти правила признаются и исполняются, быть может, более строго, чем те, нарушение которых карается судом.

В то время, как я припоминал и записывал все эти обычаи и правила вежливости у киргиз, дорога улучшилась. Сначала мы ехали по глубокому зыбучему песку, потом дорога как будто превратилась в асфальтовую мостовую — это глиняный покров земли после какого-нибудь тропического ливня превратился в растрескавшуюся гладкую и крепкую кору. Ниже дороги верст на десять или больше были болота, там поселились дунгане и завели рисовые посевы. Мы выбрали более длинную дорогу, избегая арыков, грязи и комаров.

В этих пустынных частях кульджинского тракта обыкновенно не встретишь пешего путника. У киргизов, между прочим, имеется такое правило: не ходить пешком. И уважающий себя кочевник, да и другие туземцы нередко переезжают верхом от юрты до юрты на самых незначительных расстояниях. И вдруг мы видим путника.

Но это не был киргиз. Синяя рубаха и длинные белокурые волосы выдавали русского. Но что за странный путник. В такую жару он идет пешком через пустыню и притом без шапки. Скоро мы нагнали его, путник оказался действительно чудаком, но таким чудаком, встреча с которым не забывается. Это был интеллигент, и притом из хорошего круга и с хорошей шлифовкой ума. Мы уселись с ним вместе и повозку.

Случайный спутник был странствующий художник, Георгий Эдуардович Б., однофамилец известного адмирала. Окончил он мюнхенскую академию и по специальности портретист. Отрицая современное искусство и изображение природы сквозь призмы мимолетных впечатлений, он хочет слиться с природой, “чтобы она, как он выразился, сама в нем говорила, чтоб быть естественным и сильным реалистом”. И вот он в белых холщовых панталонах и ситцевой рубахе ходит по азиатском горам и равнинам, направляясь сейчас на поклонение Хан-тегри, высочайшей в пределах Семиречья вершине в 24 тысячи футов. Он терпит лишения, когда не принимают на земские квартиры, спит на улице и, не скучая по оставленном мире, все больше уходит в любимую им природу. Он уже пропитался образами окружающей жизни и говорит картинно, этими же образами заменяя отвлеченную логику. “Вот, — говорит он, — катится камень с горы; чем дальше он падает, тем стремительнее его движение, тем более он захватывает с собою других камней и тем сильнее рушит и громит все по дороге, пока не найдет свой последний покой [324] в самой глубине пропасти, — так и сильный, энергичный человек прокладывает в жизни путь для своих идей и так привлекает и покоряет он своих приверженцев”. Таким человеком хочет быть и наш художник, чтоб силою своею стихийно увлекать за собою других. Эпическое спокойствие, эллинское благородство и изящество — его идеалы. Сила неувядаемой бесконечно разнообразной природы ему дороже всего. Но зачем же он без шапки? Он направляется в Индию и приучает себя к горячему солнцу.

Беседу нашу прервали выстрелы. Джигит уже давно оживился. Мы въехали в оазис. Появились деревья, цветы, птицы. Шныряли зайцы. В одном месте поднялись из кустов куропатки, в другом стая диких голубей. Когда же появилось стадо изящных диких коз с высоким пушистым козлом во главе, джигит не выдержал и стал палить. Охота была удачной... В этих местах и ниже до Или есть на кого поохотиться: здесь водятся дикие кошки, лисицы, в камышах кабаны и из птиц, кроме обыкновенной дичи, фазаны.

Мы приближались к реке Чарыпу, снова к населенной местности. Но последний перегон и без того промелькнул совершенно незаметно: мой новый спутник рассказывал мне старую киргизскую сказку, которую он сам недавно узнал от муллы. Вспомнилась ему сказка при виде оригинальной “муллушки”, мимо которой мы проезжали. Муллушки это надгробные сооружения у киргизов. Раньше это были стильные глиняные или каменные постройки в форме пирамид, обелисков или монументальных башен с куполами; теперь же они большей частью деревянные, с жестяной крышей.

Сказка, которую рассказал мне мой странный спутник, завидев вдали большую полуразвалившуюся муллушку-башню, очень любопытна.

Было это в то время, когда киргиз-кайсацкий народ распался на множество самостоятельных родов, нередко враждовавших между собою и вступавших в жестокую кровопролитную борьбу С другими племенами. В то давнее время, которого не запомнят деды и прадеды, между горами Тарбагатай и Алатау и озерами Балхаш и Ала-куль кочевали два богатых, знатных и могущественных султана: Кара-бай и Сары-бай. Султанов связывала самая тесная дружба, всюду они были вместе и нередко они помогали друг другу в беде и несчастьях.

Раз как-то выехали они на охоту. У одного и у другого султана жены ожидали со дня на день родов. Охотились султаны и все гадали о своих будущих детях. У Сары-бая были мрачные предчувствия, и, когда вечером утомленные охотники остановились на отдых, Сары-бай стал просить друга принести клятвенный [325] обет, что они повенчают своих детей, если у одного родится сын, а у другого дочь. Сары-бай охотно отозвался на это предложение, и клятва была торжественно принесена. Но Сары-бай все оставался грустным, и, как пи приятно было ему сознание, что потомки его и Кара-бая будут верные друзья и союзники, он не мог успокоиться.

Султаны ехали домой. Был вечер, и тишина навевала на них задумчивость. Вдруг завидели они вдали гонца. Это ехал джигит сообщить им о рождении сына у Кара-бая и дочери у Сары-бая. Скорее ветра понеслись домой обрадованные друзья, но было темно, и усталые кони стали спотыкаться. Кара-бай приудержал лошадь и крикнул другу, чтобы он последовал его примеру. Сары-бай, однако, забыл о предчувствиях, об осторожности и летел вперед. Вдруг конь его споткнулся, перевернулся через голову и оба, конь и всадник, смешались с пылью. Подоспевшие спутники нашли Сары-бая мертвым.

Печаль дарила в обоих аулах. Не радостью, а горем сопровождалось рождение Сары-баевой дочери. Приглашенные по обычаю предсказатели не предвещали ей доброго в жизни и советовали Кара-баю нарушить клятву и не женить сына на дочери несчастного своего друга.

Тяжело было Кара-баю нарушать клятву, по счастье сына было ему дороже, и он решил откочевать так далеко, чтоб всякая память о Сары-бае и его дочери была порвана расстоянием. Так и разошлись два могущественных рода.

После смерти Сары-бая власть и главенство постепенно перешли к его приемышу калмыцкого происхождения, Кудар-Кулу. Дочь Сары-бая выросла красавицей, и стали все называть ее Баян-слу (красавица Баян), и, действительно, не было краше ее ни одной невесты. Кудар не имел у нее успеха, но он решил непременно сделать ее своей женой. Чтобы добиться этого и помешать встрече Баян-слу и сына Кара-бая, про которого Баян знала от своего старика-дяди и которого, как своего нареченного жениха, она все хотела видеть, Кудар решил откочевать так далеко, чтобы нельзя было найти к ним никакого следа. Так и сделали. Баян-слу уже почти утратила надежду увидеть Козу-Керпеча, как назвали Кара-баева сына, но она все не соглашалась стать женой Кудара и придумала для него три трудных поручения, как будто для испытания его любви, а в действительности, чтобы оттянуть время: Кудар должен был пересчитать весь многочисленный скот их, вырыть в степи глубокие колодцы для скота и наполнить водою искусственное озеро. Все сделал Кудар, и Баян-слу должна была исполнить обещание.

Между тем, сын Кара-бая Козу-Керпеч уже искал свою невесту. От него долго скрывали тайну о существовании Баян-слу и [326] о клятве отца. Но раз кто-то из родственников проговорился, и Козу-Керпеч, который отличался необыкновенной силой, заставил рассказать ему все.

Немедленно же после этого пустился он в путь. По просьбе матери, поискам его препятствовала колдунья: она бросалась на пего разъяренной верблюдицей, обращалась в дремучий лес и в бурные потоки, но ничто не могло остановить смельчака и силача Козу-Керпеча. Он нашел бывший аул Сары-бая и там встретил дядю Баян-слу, который не любил Кудара, ушел от него и охотно рассказал Козу-Керпечу все приметы и признаки пути к новой стоянке Сары-баева рода.

Козу-Керпеч появился перед Баян-слу и Кударом, переодевшись в простой наряд и зарыв свое золотое вооружение, украшенное каменьями седло и яркие одежды. Он нанялся в табунщики. Баян-слу сразу ему понравилась, и он искал встреч с ней. Однажды, когда красавица скучала, он предложил через ее слуг спеть ей песню, в песнях он все намекал на близкое свидание Баян-слу с ее женихом. Вскоре он стал приближенным слугою Баян-слу, которая заинтересовалась его песнями. Однажды он открыл ей свое имя. Они стали постоянно встречаться и придумывать, как бы расстроить решенную уже свадьбу с Кударом.

Кудар, не зная, кто таков новый джигит, все же чувствовал к нему неприязнь. Раз он обидел Козу-Керпеча, тот в гневе схватил Кудара и с силою бросил его оземь. Собравшейся толпе он открыл свое имя. Пораженный силою Козу-Керпеча, народ стал на его сторону. Кудару пришлось отказаться от свадьбы. Он бежал и решил отомстить.

Вскоре Кудар привел с собой калмыков, но Козу-Керпеч, выехав с джигитами навстречу врагам, поражал их, как косит коса траву, и обратил в бегство. Кудар выпросил пощаду и обещал мирно жить в ауле, навсегда отказавшись от свадьбы с Баян. Его оставили, но он стал сейчас же возмущать часть родии Баян-слу против Козу-Керпеча, сына клятвопреступника, и скоро большинство, задобренное калмыком, стало на его сторону. Тогда Баян-слу, чтобы избежать кровопролития, уговорила Козу-Керпеча на время скрыться в ей одной известное место, чтоб таким образом не лишиться свиданий с любимым женихом, а во время его отсутствия примирить родню. Но беспечный Козу-Керпеч выдал себя, и вероломный Кудар предательски нанес ему смертельную рану.

Горькие слезы проливала несчастная красавица, когда, явившись на свидание, застала жениха раненым, в тяжелом забытье. С трудом привела она его в чувство, закрыла рану, дала целебных снадобий и таким образом вернула на некоторое время жениху оставившие его силы. Три дня и три ночи провела [327] она с Козу-Керпечем в нежных ласках, но яд стрелы подействовал, и на руках ее Козу-Керпеч скончался. Баян решила поставить ему огромный памятник, а Кудара так же предательски умертвить, как он умертвил своего счастливого соперника. Она завернула тело жениха в тонкие войлоки и дорогие ковры и, нагрузив на верблюда, отправилась с приближенными и друзьями на выбранное для могилы место.

Народу и Кудару она объявила, что теперь не станет противиться свадьбе с Кударом, так как нет уже больше нареченного жениха. Кудар поверил и последовал за похоронной процессией. У одного колодца Баян-слу стала вдруг жаловаться на невыносимую жажду. Кудар, чтобы угодить невесте, сейчас же спустился в колодезь, схватившись за веревку; он хотел зачерпнуть воды в шапку, но, как только он был на дне, Баян перерубила веревку и приказала засыпать колодезь. Так отомстила она противному ей калмыку.

У возвышенного места, где Баян решила похоронить Козу-Керпеча, она приказала расставить юрты и, как только ее юрта была готова, заснула от усталости. Ее разбудил шум проходящего каравана. Мимо юрты, тяжело нагруженные, важно шли один за другим связанные друг с другом верблюды. Время от времени одна цепь верблюдов сменялась другой. С погремушкой проезжал впереди погонщик на ослике, муле или верблюде-самце с палочкой в ноздрях вместо; уздечки, а сзади него шли опять белые и темно-бурые двугорбые верблюды. Баян-слу опять заснула, и, когда открыла глаза, караван все еще не прошел. В пестрых одеждах ехали молодые и старые слуги караван-баши, и верблюды один за другим все так же важно, звякая металлическими погремушками, продолжали идти с тяжелым грузом на выносливой спине.

Караван-баша, обладатель несметных сокровищ, завидев множество юрт, захотел узнать, в чем дело, и, подъехав к центральной юрте, увидел Баян и был поражен ее удивительной красотой. Случилось то, чего Баян в это время никак не ожидала: ей опять сделали предложение. Отказать открыто могущественному караван-баше она не решалась: тот мог прибегнуть к силе, а покончить с собой она не хотела, так как решила непременно поставить памятник Козу-Кернечу. Тогда она снова прибегла к хитрости.

— Помоги мне, — сказала она караван-баше:- — исполнить мой долг по отношению к покойнику, и тогда я поеду с тобой.

Караван-баша созвал всех своих слуг. Баян очертила на земле круг и бросила высоко вверх свою девичью шапку. Так показала она, какой величины должен быть памятник. Немедленно закипела работа. В соседних горах слуги купца [328] ломали и отделывали камни, перенося их друг другу, так, чтобы никто не уставал. Особые рабочие сейчас же складывали из камней стены памятника. Скоро памятник был готов. Тогда тело Козу-Керпеча было опущено в могилу, и устроен был богатый поминальный обед и скачки. Баян пошла попрощаться с трупом жениха и, опустившись в яму, поразила себя насмерть кинжалом. Так кончила свою жизнь несчастная красавица. И до сих пор на большом почтовом тракте из Сергиополя в Верный, на берегу реки Аягузки стоит памятник Козу-Керпечу, высотой почти в десять сажен. Уже забывается предание о Баян-слу и ее женихе, а памятник все стоит и еще долго будут передаваться от потомства к потомству имена Баян и Козу-Керпеча.

Между тем, мы незаметно проехали Чарын, переправившись опять в брод, и уже ехали по почтовой дороге Пржевальск — Джаркент. Остановка тут же была немыслима. Тучи комаров напали на нас с такой яростью, что, закутавши голову и руки, мы все же не были избавлены от частых укусов. Ночевали на станции Илийской и утром переехали через широкую реку Или.

Примитивный паром переправлялся на другую сторону огромными веслами. На переправу ушло больше часа. Раза три садились на мель, потом течение отнесло паром далеко от пристани его и от дороги, и пришлось тащить паром на канате. В общем перевозчики справлялись с делом прекрасно. Подростки прыгали, как лягушки в воду, и сталкивали паром с мели. Надо заметить, что дно реки Или очень изменчиво, а потому установить на ней судоходство можно только с очень крупными затратами.

В тот же день мы были в Джаркенте.

На обратном пути.

Семирече в августе. — Возвращение киргизов с джайляу. — Кара-киргизын манапы. — Чала-казаки. — Киргизы и русские крестьяне.

В Семиречье наступила самая тяжелая пора, и путешествие мое, когда в августе, после двух-трех недель пребывания в Джаркенте и его окрестностях, пришлось то в подводе, то на почтовых, то верхом проехать с лишним тысячу верст до самого Ташкента, — было уже гораздо более тяжело, чем раньше.

Днем донимала жара. Она как будто усиливалась, но главное становилась чувствительнее, так как давно прекратились [329] дожди и воздух был сух и пылен. Постоянные ветры засыпали проезжих песком. Иногда ветер превращался в маленький смерч. Столб пыли начинал крутиться и с бешеной яростью набрасывался на повозку, срывал шапки и крытый верх повозки, бросал в лицо колючки и мчался дальше, пока, утомленный, не рассыпался в равнине.

Не всегда было хорошо и ночью. Трава уже выжжена, цветов нет, и воздух перестал быть ароматным; иногда, напротив, насыщенный отцветающей полынью, он был горек и противен.

Еще позже, в сентябре, время от времени дул по ночам с гор такой ледяной ветер, что не было от него спасенья. Закутаешься в шубу, в кошму, но он проникает в рукава или под приподнявшийся край толстого войлока и студить усталое тело...

Уже в начале августа киргизы откочевывают в равнину. С гор медленно спускаются их караваны. Всадники везут мех с кумысом, всадницы детей, а на верблюдах или быках нагружены юрты, сундуки с утварью и ковры, любимое украшение Востока. “Спрятан пестрый ковер надежд в сундук ожиданий” — говорит киргизская поговорка, отражая вкусы кочевника. Молча движется вниз караван, и царят над ним зной и усталость.

На пашне надо снять урожай и молотить хлеб, гоняя по снопам лошадей. Женщины будут поджаривать на зиму тару (просо) и толочь в каменных ступах зерно. А потом женщины засядут за пряжу ковров да за шитье одежды. А мужчины будут сидеть подле юрт в бараньих длинных армяках, перевязанных шарфом, и в остроконечных шапках, будут вести длинные, скучные и бестолковые беседы или просто плевать сквозь зубы и жевать табак, а если приедет гость, будут есть жирное мясо и обтирать руки о свои кожаные просаленные штаны.

В Пишнекском уезде и в районе озера Иссык-куль живут кара-киргизы. Это племя и воинственнее кайсаков, и культурнее. У них и украшений больше, и наряды пестрее, а главное, у них гораздо выше стоит земледелие. Кара-киргизы легко усваивают культуру оседлой жизни и готовы к землеустройству. Еще больше, впрочем, готовы к этому чала-казаки. Так называется племя смешанной киргизской и сартовской крови. Они живут деревнями, в хороших домах, имеют мечети и следят за благоустройством селения. Такое селение чала-казаков расположено, между прочим, под Верным. Но вернемся к кара-киргизам. Потомки бывших предводителей отдельных кара-киргизских родов называются у них манапами (это название соответствует султанскому или княжескому титулу) и до сих пор [330] сохраняют большое влияние. Эти манапы, например, знаменитый Шабдан Длеантаев в Пишпекском уезде, живут особыми хуторами, выделяясь из остальной массы. Вся волость находится у них в зависимости. Манапы хранят у себя множество ценных и малоценных документов и обладают нередко полезными знаниями и громадным административным опытом. Волостной, хотя бы он был не одного с манапами рода, все же приезжает к манапу советоваться и далее больше — испросить указаний. У кара-киргизов манапы, а у кайсаков “джакшиляры” — лучшие или аристократы среди киргизов — отличаются от других не только богатством, но очень часто умом и тактом. Поэтому зависимость от них не временная и не случайная, а продолжается до тех пор, пока у противной стороны не найдется выдающийся главарь, который создает новый притягивающий центр. В этих случаях киргизская волость обыкновенно делится и получает название по имени своего главаря (Сланчановская, Саржановская), хотя бы официальное ее название было иное (например, Западно- или Восточно-Талгарская).

Из манапов в Семиречепской области особенно известен войсковой старшина милиции Шабдан Джантаев, проживающий в долине реки Чу, недалеко от того места, где Чу вырывается из узкого величественного Боамского ущелья. Он украшен орденами и имеет почетный халат. Его знают все официальные лица и вызывают на все съезды. Разумеется, простым киргизам он импонирует. Небольшого роста, с седой окладистой бородой, с большим животом, он настоящий аксакал (седобородый, старшина); а так как он притом глава большой семьи и знатного рода, да к тому же имеет силу у начальников, то его не только чтут, но и одаряют. Последнее время дух независимости вместе с постепенным развитием массы все более развивается среди киргизов, и они перестают подчиняться авторитету манапов. Шабдан, однако, понял, чем может он удержать свою силу, и теперь он прилагает все усилия к тому, чтобы завладеть земельными пространствами и сдавать землю в аренду. Но его стремления столкнулись с интересами переселенческого дела. Широких размахов замыслы Шабдана уже не получат, и время расцвета его сил осталось позади (в порядке высочайшего соизволения Шабдан Джантаев получил в 1910 году в пожизненное пользование четыреста десятин земли в воздание заслуги, оказанной им при завоевании края (участие в завоевании Кокандского ханства и в борьбе с непокорными кара-киргизами).).

Новая жизнь, новые влияния заметно отражаются на киргизах. Они все более привыкают к оседлости, все более привязываются к земледелию и все более изменяют свои привычки. Они учатся продавать продукты своего труда и покупать то, что раньше делали [331] сами; обычай гостеприимства начинает исчезать, так как выгоднее содержать бекет, где угощение сопровождается счетом. Неудобные одежды домашней кройки заменяют обыкновенным костюмом, необходимые орудия покупными — удобными и дешевыми. Учатся мусульмане-киргизы и русскому пороку — пить; курить они уже давно выучились.

Но, как ни заметно отражается на киргизах постороннее влияние, все же превращение кочевника в земледельца дело десятилетий и далее столетий. В короткое время такое превращение не может сказаться на всей массе. Дух кочевника — любовь к легкой, привольной, хотя и опасной жизни в горах и степях, ото — дух самых гор и степи, пока в них не иссяк простор. А простор стесняется почти стихийно. Русский крестьянин-переселенец охотно идет на черную землю и зеленые луга Семиречья и не может и не хочет признать, что он не везде найдет себе место. Так борются и будут бороться два духа — дух пахаря и дух скотовода. Победа, конечно, обеспечена первому, тем более, что самая борьба неравная; счастливы, поэтому, те из киргизов, которые вовремя успею и смогут перейти к земледельческой культуре там, разумеется, где эта культура возможна и выгоднее, чем скотоводство.

Русские крестьяне значительно превосходят киргизов по культурности и часто относятся к последним с презрением. Это презрение доходит иногда до полного отрицания в киргизах человеческой личности. Бывают на этой почве случаи бесчеловечной и бессмысленной жестокости: крестьяне безжалостно убивают киргизов и не чувствуют угрызений совести. Чаще всего дело происходит так. Русские крестьяне возьмут в аренду киргизские земли, построят дома и отказываются уходить по окончании срока аренды. Приезжают киргизы. Начинается свалка, и дело кончается кровопролитием, причем либо вовсе не имеющие ружей, либо вооруженные старинными самопалами киргизы оказываются в таких случаях более слабою стороною.

Бывает и хуже. Мужик работает? в саду, видит, что через забор тянется к яблоне киргиз, берет ружье и убивает киргиза наповал. Прибегают соседи. — к Что такое?” — “А вот, убил собаку!” — и даже не тронется с места, чтобы подобрать убитого.

С таким убийцей мне пришлось однажды встретиться. Я остановился на ночлег в селении Головачевке (Аулиеатинского уезда Сыр-Дарьинской области). В избе был представительный мужик. Он интересно рассказывал про свои занятия, — о том, как трудно ему сбывать телеги и получать все нужное, при отсутствии железной дороги. Рассказывал, и вдруг говорит: “Теперь вот все переменилось”. [332]

— Почему?

— Да я убийца... Убил киргиза.

Русские мужики, заражаясь духом завоевателей, нередко теряют здесь свое исконное добродушие, а с ним и ту детскую простодушную улыбку, которую так любил в них Л. Н. Толстой, не находивший этой улыбки у городского пролетария. Они заражаются столь распространенной на окраинах с полудиким населением жаждой наживы, привыкают к эксплуатации, отвыкают от гостеприимства, — они часто делаются неузнаваемы. Но зато сознательность, осмысленность, понимание своих прав, грамотность, все это развивается не менее быстро. Переселение в новые края встряхивает и переворачивает все их существо.

Но не всегда дух киргиза оказывается побежденным, и он со своей стороны ведет часто нападения, грабит, угоняет скот, тащит девушек. А иногда своевольный дух гор и степи покоряет и иначе. Помню я одну встречу. На двухколесной повозке в платье из синего бархата и в меховой шапке ехала молодая женщина с лицом красивой краснощекой бабы. Сзади скакал джигит. Кто это? Жена киргизского волостного, дочь русского мужика, бежавшая от родных к соблазнившему ее богатством и красотою киргизу.

Приведу еще один случай. В селении Ново-Покровском Пишпекского уезда разговорился я с хозяйкой.

— Горе у меня, барин, большое.

— А что?

— Сын убежал к киргизам, а сам-то (муж) его проклял и обещался убить.

И рассказала мне, как сын все ездил к киргизам, как они его поили и кормили, как он влюбился в киргизскую девку и как “убёг”. Киргизы скрыли его. Дали много скота, поженили и отправили за озеро Иссык-Куль. И где он теперь, неизвестно. Но старик поклялся, что убьет бесстыжего сына, осрамившего семью перед людьми.

Так иногда завлекает к себе киргизская вольница.

Текст воспроизведен по изданию:  В киргизских аулах // Исторический вестник, № 10. 1913