А. ЧЕГЛОК

У КИРГИЗОВ. ПУТЕВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ
 

I.

Раннею весною, едва только начал таять снег, я задумал в свободное пасхальное время побы­вать в киргизских степях. Я достал несколько книг, чтобы по ним познакомиться со страной и людьми, и этот народ так заинтересовал меня, что' я, во что бы то ни стало, решил поехать в их степи.

Жил я всего в одной ночи езды по железной дороге от Оренбурга, а там, стоит только перебраться через Урал, — и начинаются киргизские степи. Путь, значит, предстоял не длинный. На самом деле вышло не совсем так. Поехал я в среду на Страстной неделе, но в Оренбурге был только в пятницу, потому что в четверг поезд долго простоял в поле, среди воды, пока не починили размытый путь.

В Оренбурге — новая остановка. По Уралу шел лед, и переправа через реку на пароме представлялась делом довольно опасным. Смотритель почтовой станции долго не соглашался давать лошадей, и только с большим трудом, после длинных разговоров, мне удалось добиться своего. Паромщики оказались много сговорчивее:

— Только ты уж нам на чаек не поскупись! говорили они. — Мы тебя в лучшем виде предоставим на тот берег!

Меня эта переправа не особенно устрашала. После широкой и мощной Волги Урал казался ничтожным ручейком. Но дело оказалось не так просто.

ииаромщики схватили лошадей и поставили их на паром. Льдины начали было идти реже, и паромщики хотели воспользоваться этим временем. Я взбежал на паром, его оттолкнули, и мы поплыли.

Двое гребли толстыми веслами по бокам помоста, а два дюжих молодца спустились на нос с баграми, чтобы отталкивать набегающие на нас льдины.

Работа оказалась довольно тяжелой. Быстрое течение беспрестанно посылало на нас льдины, и багры то и дело вонзались в рыхлый лед. Вначале дело шло довольно благополучно: льдины попадались небольшие и управляться с ними было не трудно. Но когда мы уже отплыли на середину реки, на нас налетела громадная, зубчатая льдина. Багры не могли остановить её, послышался довольно сильный толчок, сухой шелест ломающегося льда, и паром сразу накренился на бок. Лошади беспокойно застучали ногами и усиленно засопели, ямщик снял шапку и начал быстро креститься.

Гребцы бросили весла и схватили багры. Про­шло несколько томительных мгновений; как бы раздумывая, паром начал слегка раскачиваться и наконец принял прежнее положение. Льдина, сдерживаемая четырьмя баграми на аршин от парома, сносила нас вниз. Паром, держась на почтительном расстоянии от опасной глыбы, начал по­немногу огибать ее, и наконец льдина осталась за нами. А за это время течение снесло паром очень далеко, и приходилось выгребаться до помоста, у которого можно было причалить паром.

Тут уже опасного ничего не было: мы плыли почти у самого берега, подталкиваясь баграми, и крупных льдин здесь нам не встречалось.

Лошади радостно заржали, когда паром оста­новился у помоста. Не скажу и про себя, чтобы и я не обрадовался окончанию переправы. Дело с перевозом выходило не так просто, как я думал, и если Урал не страшен своим многоводием, то страшен быстротой, с которой по нем несутся льдины...

За Уралом уже начиналась Азия, настоящая Азия, с её широкими привольными степями, с полудикими кочевниками.

Влево от дороги белел громадный меновой двор, обнесенный высокой каменной стеной. С весны он наполняется баранами, лошадьми и верблюдами с бухарскими товарами. Здесь киргизы, кроме необходимого, могут найти и все предметы восточной роскоши. Сюда тянутся караваны верблюдов из далекой Бухары, Хивы...

Еще не далеко ушло то время, когда при покупках всех вещей золото и серебро заменялись трехгодовалыми баранами; на них обменивались верблюды, лошади, ковры, шелковые   ткани, деревянная посуда и кибитки. Этот удивительный торг напоминает далекое прошлое, когда у наших предков меновыми единицами были куньи шкурки.

По углам менового двора высятся башни с узкими прорезами для пушек, чтобы в случае нападение можно было стрелять... Еще недавно казаки грабили киргизов, а киргизы русских.

Теперь вся степь мирная, и, говорят, всюду можно ездить!

Степь встретила меня крайне неприветливо. Сильный пронзительный ветер продувал мою шубу, и я ежился точно при морозе. Серые   разорванные   тучи заволакивали все небо и придавали всему унылый, серый вид. Эта степь значительно отличалась по своему виду от степей южной России и Крыма. Там она кругом ровная, какая-нибудь ложбинка или впадинка попадается очень редко, вместо бугров или возвышенностей кое-где разбросаны насыпанные холмы (могилы) или для сторожевых целей, или как память о знаменитых вождях и полководцах глубокой старины. Здесь же вся местность холмистая, и по бокам дороги видны иногда красноватые   осыпи глины. В глубоких ложбинах лежал еще снег, и около него расплывались лужицы. В таких местах колеса вязли и лошади с трудом вытаскивали ноги. Около настоящей почтовой дороги неимоверной ширины, с телеграфными столбами, по обеим сторонам виднелись пашни Оренбургских казаков. Этот кусок от Урала до Илека давно уже захватили у киргизов казаки.
К Донгузу, небольшому селу, мы подъехали в сумерках. Через село протекал ручеек Донгуз, что по-киргизски означает «свинья», и надо сказать, что в эту весну он оправдал свое название: при переезде через него, по уверениям моего ямщика, редко у кого не случалось худого.

Переночевав на почтовой станции, утром я поехал дальше, к городу Илецкой-защите. Дорога носила все тот же характер волнистой, голой возвышенности. Вся эта часть как бы служит продолжением отрогов Уральского хребта. Со стороны дороги Илецкая-защита представляет очень мало красивого: серые   деревянные   крыши, серые дома, серые заборы. От всего этого веяло затхлостью и убожеством.

За Илецкой-защитой путь лежал мимо знаменитых Илецких соляных копей. Раньше соль здесь добывалась обнажением земли, и громадная широкая ямина служила доказательством большого количества выбранной соли. Теперь такой способ нашли непригодным и начали делать шахты. По своему качеству илецкая соль считается очень хорошей, и ежегодно её добывается около 2 миллионов пудов.

За копями дорога спускалась вниз. Мы перебрались через небольшой ручеек и поехали возле редкой ольховой заросли, вдоль реки Илека. Верстах в 6—7 ходил паром.

Лёд на Илеке уже прошел. Паром здесь ходил по веревке. Быстрота течение здесь, пожалуй, была еще больше, чем на Урале. Около парома на том и другом берегу стояло несколько повозок. Тут я впервые увидел настоящих киргизов и верблюдов.

Верблюды — «аир-тюя» поразили меня безобразием: лохматые, грязные, с разорванными ноздрями, из которых торчала короткая палка, они имели довольно жалкий вид.

На другом берегу реки еще издали мое внимание привлек громадный, почти белый одногорбый верблюд. Он казался великаном и красавцем среди невзрачных двугорбых верблюдов.

Оказалось, что это был «ак-тюя» — египетский верблюд. Он ценится дорого и попадается здесь довольно редко. Это степной скороход, который за пояс заткнет даже быстроногих степных лошадей. На них ездят исключительно верхом, а для перевозки вьюков или кибиток запрягают двугорбых — аир-тюя.

В ожидании парома верблюды спокойно лежали на земле. Все они серьезным, почти строгим взглядом внимательно следили за приближением парома. Когда наш паром причалил, киргизы подошли к ним.

Послышались слова: «Сорроп, сорроп»... Послушные сейчас же поднялись, а не послушных начали дергать за веревку, которая была прикреплена к палке, продетой сквозь нос. Очевидно, что раздирание ноздрей не особенно нравилось верблюдам, — они начинали жалобно кричать, делали резкое движение вперед и становились на задние ноги, а потом обратным движением головы назад и вверх вставали на передние. Киргизы повели их на паром и ставили друг возле друга. Верблюжье послушание меня поразило; я никак не ожидал, чтобы верблюды, при их свирепой наружности, были так кротки!

От перевоза мы поднялись на гору, проехали мимо нескольких русских хаток и поехали ровной степью.

За Илеком начинались Тургайская степь и область, область киргизов, верблюдов, овец и беспредельной полынной, ковыльной и песчаной степи.

Уже Уралом Европа кончилась, а с Илека начинались настоящие места киргизов, — этого странного народа, который уж много веков почти по-евангельски живет: не сеет и не жнет...

ииостоянно они бродят по степям, поднимаясь далеко на север летом и спускаясь к осени к берегам Аральского и Каспийского морей. Их кочевки связаны кормом для скота. Летом, когда знойное солнце сжигает всю растительность на юге и солонцеватая вода в степных колодцах почти высыхает, — скот гонять из песчаных голодных степей на север, к глинистым и черноземным полосам. Тут овцы нагуливают себе на сочных, жирных травах громадные, круглые курдюки, а их хозяева, следуя их примеру, тоже обрастают за лето толстым слоем жира от безмерного поглощение кумыса. Кумыс для киргиза — и пища и питье, но и от жирной баранины киргиз никогда не откажется!

Скотоводы по происхождению, они не употребляют хлеба. И пищу, и одежду, и топливо, — все дает им скот и главным образом овцы. Все их хозяйство и весь их быт переносит нас в далёкие, далекие прошлые   времена... Здесь воочию можно видеть дикарей, которые отстали от европейцев по крайней мере на две тысячи лет.

II.

Дул резкий, сильный ветер и настолько холодный, что даже в бараньей шубе я чувствовал себя не вполне хорошо. Такая погода портила мое настроение. Я почему-то думал, что степь встретит меня сияющим солнцем, весенним теплом и зелеными побегами густых молодых трав.

Ничего этого не было, и вместо весеннего настроение создавалось осеннее. Я повертывался к ветру спиной, прятал руки, ежился, — словом, веселого в моей поездке оказывалось пока мало.

—       Вот и Хобда! оказал ямщик, указывая мне на узкую полоску воды.

Широким лугом мы подъехали почти к самой воде. Речушка оказалась еще меньше, чем Илек, но быстро и сердито неслась и била в противоположный обрывистый берег. Ямщик начал кричать, и сейчас же несколько киргизов вышли на обрыв. Все они мне показались необыкновенно большими, чуть не великанами; особенно меня поразили их огромные   шапки, придававшие им всем вид настоящих дикарей. С другой стороны, толстые, длинные халаты, перетянутые ремешком, напоминали скорее женские юбки, чем одежду мужчин.

Ямщик что-то прокричал им по-киргизски, те, в свою очередь, ответили и своим ответом заставили выругаться ямщика.

Он опять им закричал, те ответили, указывая на реку, и еще более разозлили ямщика... Шла настоящая перебранка, в которой я ни слова не понимал.

—       Что такое они говорят? спросил я ямщика.

—    Везти боятся через речку: говорят, волна большая! И он опять закричал им что-то по-киргизски, и скоро в руках одного из киргизов показалась лопатка, и он сошел вниз к лодке и поехал к нам.

иио всему было видно, что для степных жителей вода — дело непривычное. Лодка виляла во все стороны, гребец перекидывал лопату то на один, то на другой бок, и переезд через 4 — 5-саженную речку продолжался очень долго.

Ямщик снял мои вещи и, не дожидаясь лодки, простился со мной и уехал. Я со своими вещами остался один среди киргизской степи. Что-то похожее на страх или боязнь перед неизвестным шевельнулось у меня в груди, но я тотчас же подавил это чувство.

Лодка причалила. Захватили все мои вещи, и мы благополучно перебрались на другой берег. Мои две корзинки взял великан, и я стал подниматься за ним на берег. Шагах в 15-ти от воды мы уткнулись в земляной забор, обогнули его и вступили внутрь двора, вошли в какой-то низкий навес, и я очутился в киргизской землянке. В ней было совсем темно; сильный запах навоза давал себя чувствовать... Великан зажег спичку, пошарил немного и достал жестяную лампочку. При её свете мой великан начал разоблачаться.

С первым же ватным халатом он почти на половину уменьшился в объеме, второй и третий халат сделали его таким же худым, как я, снятая же шапка совсем лишила его того уважения, которое он внушал мне своими размерами: мой великан оказался всего на вершок или полтора выше меня, но и такое превосходство нужно наполовину отнести к высоким каблукам его замысловатых сапог. Если бы такое превращение не совершилось на моих глазах, — я счел бы его за киргизское чудо! Оказалось, что все его громадные размеры делали толстый длинный халат и высокая шапка.

Одно только осталось неизменным — это широкое, плоское лицо. Оно при худом теле и тонкой шее казалось еще шире и больше...

Я последовал его примеру и тоже снял с себя шубу.

—       Ты меня повезешь? спросил я.

—       Я, я! тоненьким голоском протянул Магмет. — Твой к управитель едет?

—       Да! ответил я.

—       Мало-мало ждать будешь! Правитель вчера город уехал. Три-четыре день обещал гулять! ломаным языком говорил киргиз.

Опять неудача! Я готов был выскочить и броситься за ямщиком: до такой степени меня ошеломило это сообщение.

В сущности, управитель мне не был нужен, но его имя нужно было только для объяснения моей поездки, а теперь и последняя почва ускользнула из под моих ног. Куда я теперь поеду?

—       Может, управитель скоро будет? спросил я Магмета.

Он закивал отрицательно головой.

—        Большой русский праздник завтра. Начальников в городе много! Управитель туды-сюды гости ходи, — неделя мало прошел. В землянка три баба осталась. Писарь вчера Джирень-купа поехал.

—       А Джирень-купа далеко отсюда? ухватился я за эту мысль.

—       Утром поезжал, обед там бывал.

—       Ну, так я тоже завтра туда еду! обрадовался я возможности куда-нибудь поехать. И ямщик говорил про Джирень-купу, да и еще раньше, в дороге, я слышал, что там есть киргизская школа и живут русские поселенцы. «Махну туда, если никуда больше нельзя ехать!» решил я.

—       Туда можно! ответил киргиз.

Во время наших разговоров вошло какое-то маленькое согнутое существо, высыпало что-то из подола и начало разводить огонь. Эта женщина оказалась женою Магмета. От её стараний скоро вся землянка наполнилась едким дымом, но которому можно было безошибочно узнать, каково происхождение топлива... (Степные жители на топливо употребляют сухой помет скота; иногда в скотские загоны разбрасывают по временам слой соломы, а потом лопатками режут навоз на куски и сушат его на солнце. Такое топливо называется кизяком. Лучший кизяк получается из овечьего помета.).

Я стал приглядываться к киргизскому жилью. Стены сложены были из кусков дерна, а вместо потолка над самой головой висела плоская тростниковая крыша. От дверей землянку перегораживал плетень аршина в два. За плетнем виднелись телята. В той половине, где помещались люди, посредине был устроен большой очаг, с вмазанным котлом; от него была выведена кривая труба наверх. Это сооружение жены Магмета сильно растрескалось от огня, и дым свободно выходил из щелей. На некотором разстоянии от очага лежала широкая, во всю ширину землянки, кошма... На ней под одеялами копошились трое детей Магмета. Кошма была местом и для спанья и для сиденья. На ней уселся и я. Около стен тянулся ряд сундуков, обшитых белым войлоком с коричневыми полосками. Возле самого очага лежали кухонные   принадлежности.

Я стал раскладывать свои съестные припасы и расспрашивать Магмета, но дело это оказалось довольно затруднительным: он почти не умел говорить по-русски и очень плохо понимал меня.

Детишки, движимые любопытством, вылезли из под одеял и придвинулись поближе ко мне. Их узкие, щелевидные глаза так и бегали за каждым моим движением. Каждая коробочка вызывала у них ужимки, перемигивание; они сидели на корточках и все ежеминутно чесали то одну, то другую часть тела...

Это были настоящие маленькие обезьянки!

Киргизка достала маленький жестяной самоварчик и начала деревянной миской черпать кипяток из котла и наливать в самовар. Этот самовар без углей она поставила около меня. Для своей же семьи она отлила кипятку в большой чайник и из него уже наливала чай. Первая чашка досталась Магмету. Ему же первому была подана и деревянная миска с молоком. Мне молоко киргизка подала отдельно. Каждый член семьи впускал себе в чай молока, — не больше одной чайной ложки, — и я, вероятно, сделал большое неприличие, когда бухнул молока в свой стакан без меры дети сделали резкое движение и вопросительно взглянули на отца.

Сделал я это потому, что кипяток имел очень мутный цвет и запах чая не перебивал какого-то странного привкуса...

Расчеты мои, однако, не оправдались: с молоком вышло еще хуже.

Больше двух стаканов я не мог выпить, но киргизы пили очень много, особенно Магмет. Он прекратил чаепитие только тогда, когда кир­гизка большой деревянной ложкой наложила в деревянные   же круглые   мисочки рисовую кашу и по старшинству опять преподнесла всем по очереди. Я тоже попробовал своей ложкой кашицу, но она мне показалась довольно безвкусной.

—       Как это называется? спросил я.

—       Кужа! Что, у русски лучше бывает?

—       У нас такой не делают! уклончиво ответил я, не желая огорчать хозяев.

Все ели прямо из мисок. Оказывается, что «кужа» — самое распространенное кушанье киргизов. Сеять просо киргизы предпочитают посеву всяких других злаков, и оно здесь приносит самые большие урожаи. Кроме того, высыпавшиеся семена на следующий год без всякого участие хозяина приносят ему вторую жатву, а иногда и третью, и это свойство проса киргизы очень ценят.
По окончании еды пустые   деревянные   чашки стали возвращать в руки хозяйке. И тут мне пришлось видеть любопытное зрелище киргизского мытья посуды: киргизка указательным пальцем удивительно ловко сняла все крупинки в чашке и, когда увидела, что пальцу уже делать нечего, вылизала языком всю внутренность миски.

Действовала она очень быстро, и скоро все пять чашек были вычищены и убраны в сундук. Такой же участи подверглась чашка, из которой я пил молоко.

Несколько иной прием она употребила для чистки котла. Там сначала орудовала деревянная ложка, потом пальцы, вместо же языка пошла в ход небольшая связочка прутьев, которая уже заканчи­вала чистку котла. Признаюсь, такой способ чистки подействовал на меня ошеломляюще! Сколько я книг ни прочитал о киргизах, но ни в одной из них не упоминалось о таком странном способе чистить кухонную посуду с помощью собственных пальцев и языка...

Я человек не из брезгливых, но такие приемы покоробили меня, и я почувствовал какую-то неловкость в желудке от выпитого чая и «кужи».

Судьбе было угодно однако еще продолжить мое знакомство с нечистоплотностью киргизов.

Магмет начал расспрашивать, не умею ли я лечить. Я ответил, что совсем не умею, но он все-таки пожелал показать мне свою болезнь, снял последний халат, засучил рукав, и я на его руке увидел громадную рану...

—       Нужно к доктору ехать в город, чтобы он вылечил!

— Доктор нет у нас. Фелшер Джирень-купа был, лекарства дал! И он кивнул девочке. Та подбежала к сундуку и вытащила оттуда какие-то тряпки. Магмет торжественно поднес их ко мне. Это был громадный грязный пластырь.

—       Нужно на ране его держать, а не в сундук! сказал я.

Магмет вместо ответа махнул рукой и отдал тряпку девочке. Та взяла и опять направилась к сундуку. О, ужас! тут только я заметил, что она вынимала пластырь и клала его в тот же самый сундук, в который киргизка ставила чашки...

—       Выброси вон! не выдержал я, но Магмет, вместо ответа, отрицательно закивал головой.

Считал ли он, что достаточно одного присутствие в землянке пластыря, чтобы рана зажила, или же думал, что в будущем он может пригодиться, об этом я не стал спрашивать.

На чаепитие и приготовление кужи ушло довольно много времени, и Магмет стал совершать вечерний намаз (молитву). Однако он молился вовсе не по приему набожных мусульман: не мылся, не разостлал коврика, а тут же на кошме поглядел с минуту на потолок, положил поклон и стал закутываться в халаты.

Все путешественники в один голос утверждают, что киргизы самый нерелигиозный народ. Могометанами они стали очень недавно. Они переняли от могометан некоторые обряды, но весь народ и до сих пор имеет смутное понятие о Боге и Его пророке Магомете. Один исследователь пишет: «В одном ауле, во время вечернего намаза, за читавшим молитвы муллою стояло несколько киргизов, повторявших телодвижение и возгласы муллы, но гораздо более было таких, которые, сидя несколько поодаль, никакого участие в молитве не принимали. Одного из этих последних я знал и потому спросил, почему он не молится. «Молился прежде, да лет пять тому назад бросил, потому что пользы от того ника­кой не вижу». Можно думать, что и сидевшие с этим киргизом товарищи вполне разделяли его взгляд.

Эта сценка мне очень живо вспоминалась, когда Магмет так просто посмотрел на свой камышовый потолок и мотнул головой. Очевидно, и он не получал от своих молитв большой пользы, иначе его молитва была бы более продолжительна.

Я тоже начал готовиться к ночлегу, разостлал свое непромокаемое пальто и укрылся шубой. Киргизка все еще возилась со своим хозяйством, кизяк истлел, и его белые, перегоревшие куски уже не грели землянки.

Отворилась дверь, и не успел я обернуться, как кто-то перешагнул через меня. Это, оказалось, старший сын Магмета; он подошел к отцу и молча стал разоблачаться. Киргизка тоже стала готовиться к ночлегу, потушила лампочку, и наступила тишина, изредка нарушаемая мычанием телят и топтанием их ног.

Спал я довольно хорошо; только обилие блох, которые   накинулись на свежую кровь, заставляло меня ворочаться, но, к счастью, они пили кровь так деликатно, что я не слышал боли, а чувствовал лишь одно щекотанье. Под утро я так крепко заснул, что пробудился лишь от братского лобзание со мной теленка. Он каким-то образом вышел из изгороди и начал облизывать мою физиономию. Его товарищи, вероятно, из зависти, подняли дружное мычание. Проснулась киргизка, прогнала приветливого теленка на свое место и успокоила остальных. Опять она принесла целый подол кизяка и стала разводить огонь. Когда землянка наполнилась дымом, она взяла ведро и сходила за водой. Эта вода была вылита в котел, и я с ужасом подумал, что опять должен буду пить чай с особым ароматом.

Магмет и вся остальная семья спали. Магмету не о чем было заботиться. У киргизов все хозяйство ведут женщины. Они кормят, обмывают, одевают всю семью, ухаживают за скотом, даже вьючат на верблюдов юрту и тяжелые сундуки...

Киргизу никогда не придет в голову помочь жене в укладке или устройстве юрты; его дело ездить в гости, пить кумыс, спать...

Мне положительно противно стало смотреть на Магмета. Он встал, когда вода уже закипела. Маленькая, тщедушная женщина суетилась, хлопотала, а он важно сидел на кошме и пальцем не шевелил, чтобы что-нибудь сделать.

Я выпил свой чай с отвращением, он мне показался еще хуже, чем вчера, хотя я прибавил туда много клюквенного морса.

—       Ну, что ж, пора ехать! обратился я к Магмету.

—        Мало погоди! ответил за него сын. — Нужно кушать сначала. Сын говорил по-русски лучше отца. Киргизка начала готовить: вода из котла вычерпалась, и грязная тряпка выбрала все остатки влаги, туда же киргизка бросила несколько кусков сала, а в деревянную чашку насыпала горсточку муки, налила воды и, держа одной рукой чашку, другой стала размешивать муку. Киргизки еще не додумались до того, чтобы ставить чашки на пол и размешивать двумя руками. Впрочем, и немудрено, что они не умеют месить теста: хлеба киргизы не пекут, хотя сильно его любят.

Сало начало кипеть и брызгать из котла, а киргизка все мяла и мяла тесто. Она раскатала его между ладонями, взяла нож и нарезала маленькими кусочками. Эти кусочки она бросила в котел, и через несколько минут они изжарились в кипящем сале.

Главе семейства отсыпана была львиная доля кусочков, а остальным членам семьи, в том числе и киргизке, осталось по нескольку штучек.

Это тоже одна из особенностей киргизской жизни: дети и женщины должны довольствоваться остатками; когда же бывают гости, у которых аппетит на чужой кусок развивается до невероятных размеров, то зачастую женам от целого барана достаются только одни обглоданные   кости...

Мне тоже была отсыпана доля «баурсака», но я решительно отказался от такого угощения! Кроме вчерашней грязи, я видел, как киргизка разламывала куски кизяка и этими же руками стала месить тесто. Есть при таких условиях «баурсак» оказывалось выше моих сил... После еды отец с сыном вышли приготовлять мне повозку. По-киргизски, не спеша, они ровно час возились с ней, и только в десятом часу я мог выехать.

Ш.

Потянулись опять бесконечные беспредельные   степи, но погода и на этот раз не баловала меня! Опять дул тот же самый невыносимый ветер, и я стал благодарить судьбу, что киргизка так долго копалась за приготовлением еды.

Живя в городе, никак не предполагаешь, чтобы в степи даже при солнце было так холодно! Но, несмотря на холод, степь все-таки пробуждалась! Воздух оглашался новыми для меня песнями белокрылых жаворонков.

Их было тут множество, — от этого и край свой киргизы называют «Тургай» (жаворонок). Белокрылые жаворонки с их коричневыми спин­ками резко выделялись среди степных жаворон­ков, с черными ошейниками, и наших полевых — сереньких. Их песни звенели, смешивались между собою и разносились ветром... Все же лучше всех пел полевой жаворонок; пение белокрылого показалось мне хуже, чем степного, у которого недостаток в разнообразии колен и неприятное журчание выкупается звонкими трелями мощной силы; песня же белокрылого напоминала плохое, однообразное подражание полевому.

Мы ехали без дороги. В степи вообще очень мало дорог, и киргизы едут, как кому вздумается. Их вековая привычка к степи никогда не допустит их ошибиться в направлении.

Русские солдаты, даже казаки, в глубине сте­пей чувствуют себя беспомощными, определяют страны света по солнцу, звездам, компасу; очень часто отдельные отряды сбивались с верного пути. Киргиз же не только не прибегает к компасу, но даже и не задумывается ни днем, ни ночью, в какую сторону ему нужно поехать, — он, как птица гнездо, знает свое кочевье и выбирает к нему самый ближайший путь!

Дорогой я стал расспрашивать Аблая об их жизни в землянках. Он часто бывал в Илецке, ездил даже в Оренбург и находил, что русские живут гораздо лучше киргизов и что в их «кыстау» (землянках) зимой очень холодно и гадко... Однако он прибавил, что у других землянки еще хуже, чем у его отца, а некоторые киргизы, которые кочуют по Уилу, даже и зимой живут в войлочных юртах.

— Почему же они не сделают себе землянок?

Наверно, и они находят, что в юртах хуже? спросил я.

—       Так, не привыкли еще! Мало-мало погоди, киргизы тоже начнут деревнями, как русские, жить! ответил Аблай.

—       Конечно, следует, — гораздо лучше, чем кочевать.

—       Киргизу хуже! Киргиз любит кочевать, да нельзя: начнет киргиз кочевать, — русский всю землю захватит!

—       Что ты толкуешь! Как это можно?

—       Русокий все может! Джирень-купа пришел, церковь строил, — говорит: «Теперь моя земля! Киргиз не смеет трогать церковь!» Киргизы ему 500 десятин своей земли дали. Узнал народ, — стал Джирень-купа приезжать и землю требовать. Наши отказали, — начальство приезжало, киргизов просило на год землю дать, чтобы мужик не помирал. Наши киргизы еще 200 десятин дали, а русские не хотят уезжать: все думают, что им всю нашу землю отдадут. Земля наша, киргизская, а русские не хотят понимать, — у вас, говорят, много лишней, а у нас совсем нет!

Разговор наш на этом прекратился, сзади я услышал топот, — и обернулся. На рысях скакал к нам молодой киргиз. «Уж не нападение ли?» мелькнула у меня мысль в голове.— «Нет, он один!» успокоил я себя тотчас. Киргиз подскакал к нашей повозке вплотную и что-то спросил. Аблай долго ему говорил, а в это время незнакомец довольно бесцеремонно осматривал меня. Когда Аблай кончил, он объехал вокруг повозки и таким же галопом поскакал прочь. Мне показался очень подозрительным подробный осмотр меня и моих вещей.

—       Аблай, чего он подъезжал к нам? спросил я. Аблай улыбнулся:

—       Увидел, что едет человек незнакомый, — прискакал поглядеть на тебя, твои вещи, и узнать, какой ты человек и зачем едешь?

—       Зачем же это ему?

—       Поскачет к богатому киргизу и скажет, что у него хабар (новость) есть. Ему мало-мало кушать дадут, а он будет за это говорить про тебя. Потом поедет в другой аул, и там ему за хабар кушать дадут.

—       Этак он и будет разъезжать и кушать у всех за то, что увидел меня? изумился я такому странному обычаю.

—       Нет, один, два раза рассказал, — вся степь узнает! Пока он сидит кушает, — другой, третий скакал и всем рассказал про хабар.

Я невольно засмеялся такой остроумной и недорогой передаче новостей по необъятной степи!

Верст через пять я увидел на горизонте едва-едва заметную фигуру верхового. Лошадь и всадник выделялись все отчетливее и отчетливее. Теперь уж я не сомневался, что рысьи глаза киргиза заметили «хабар», и я уже сам предупредил Аблая:

— Что, и этот за «хабаром» скачет?

Аблай засмеялся.

Новый киргиз, так же, как и первый, держался рядом с повозкой и внимательно осматривал меня. Едва только Аблай окончил описание моей личности, как киргиз хлестнул нагайкой и помчался развозить свой хабар и получать даровое угощение...

Дальнейший путь наш прошел без всяких приключений. Целинную степь сменили пашни с озимой пшеницей, а за ними показался и Джирень-купинский базар. Поселок произвел на меня очень странное впечатление: простыл землянки, хохлацкие мазанки и бесформенные, неуклюжие киргизские кыстау стояли вперемежку друг с другом. Дома строились как-то зря, не по линии. Единственное украшение Джирень-купы составляла хорошая каменная киргизская школа. Лавки носили какой-то ярмарочный вид, точно завтра они должны быть разобраны и увезены в другое место. Даже церковь  выглядела не очень внушительно. Это был простой бревенчатый сарай человек на 30—50, на крыше которого высился крест.

Деревянный пол, стул и столик в комнате для приезжающих доставили мне истинное удовольствие! Одни сутки я провел в чуждой обстановке, и теперь так сильно почувствовал всю прелесть деревянного пола и обычной мебели!

Я недолго пробыл один. «Хабар» уже разошлась по селению и дошла до ушей урядника. В его слегка ошеломленную праздничными угощениями голову пришла мысль, уж не ревизор ли какой приехал. Он счел самым лучшим на всякий случай немедленно же явиться ко мне. Мой радушный прием и самые бесхитростные уговоры как будто успокоили его, и он простился со мною, пообещав прислать ко мне писаря управителя Джирень-купинской волости.

Не прошло и пяти минут, как дверь начала потихоньку отворяться; в комнату просунулось белобрысое лицо, потом как-то боком протискали в дверь какой-то долговязый человек. Это и был писарь управителя Джирень-купинской волости.

—       Здрасте... я пришел... проговорил он.

—       Очень рад, очень рад! сказал я. — Очень приятно, что зашли. Пожалуйста, садитесь, будем! чай пить.

—       Ничего-с, благодарю вас, я уже отпил! проговорил он, беспрерывно кланяясь.

—       Да вы не стесняйтесь. Уверяю вас, что я приехал не для ревизии, а прямо от нечего делать. Если хотите посидеть со мной, то я буду очень рад! Одному сидеть скучно.

—       Уж очень удивительно вы приехали! Никому-то ни проходу, ни проезду нет, а вы тут, как тут!

—       Времени у меня другого нет, кроме Пасхи! Я сам знаю, что через недели две, три вся степь в цветах была бы. Но у меня тогда и одного дня свободного не будет. Вот и пришлось ехать в самую неудобную пору!

—       Да, погодка скверная стоит на ваше несчастье!

—       Главное, — этот ветер? не будь его, совсем тепло было бы, а то ведь замерз так, что и носу не хочется никуда показать!

—       Ветра у нас редкий день не бывает!

—       Неужели же и летом?

—       Целый год. Летом пыль и жару делает, а зимой бураны. Никогда от него покоя нет ни скотине, ни людям. Весной здесь еще ничего, а летом жара страшная; подует ветер, понесет пыль, песок. Песок такой крупный, что все лицо, руки иссечёт, даже больно становится! А про зиму нечего и говорить! Сколько скота погибает у киргизов от буранов да бескормицы!

—       Вы давно здесь живете?

—       Я здесь не живу, я с управителем живу верст за сто отсюда по Хобде.

—       Круглый год? удивился я.

—       Да, два года уже!

—       Где же вы живете?

—       Зимой в землянке, а летом в юрте.

—       И едите и спите с киргизами? вырвалось у меня.

—       Да ведь что же поделаешь?

Я посмотрел на писаря такими глазами, как, вероятно, смотрят на героя или человека, совершающая великий подвиг! Жить два года в той обстановке, в которой я провел только одну ночь, для меня казалось чем-то необычайным.

—       Ну, а скажите, как же вы ладите с блохами?

—       К этому привыкнешь скоро. У управителя все-таки чище, чем у других киргизов. В землянках у него есть деревянные   нары, а на них блох меньше, чем на полу. Летом в юрте он даже кровать мне ставил. Вот к чему привыкнуть не могу до сих пор, — есть без хлеба! Как из города еду, всегда много хлеба накуплю: хотя зачерствеет, а все лучше, чем кужа просяная. Очень у них пища однообразная: кужа, молоко, баранина... Вот летом еще кумыс, — ну это действительно хороший напиток. Чем его больше пьешь, — тем больше хочется!

—       Меня удивило, как мало киргизы едят: у Магмета горсточкой мучицы вся семья напиталась! сказал я.

—       Это они теперь, когда все мясо сушеное у них вышло... Да у Магмета и баранов мало... А вы посмотрите-ка у управителя: каждый день чуть не по барану съедают, а летом, когда гости соберутся, — и два и три съедят за один присест; иной фунтов до десяти сразу съест!

—       Но такие гости разорение для хозяев!

—       Для бедного так, а наш управитель богат, у него уже три жены и ото всех дети. У всех жен отдельные   юрты есть! А баранов ему не жалко: поедет сам по аулам в гости, — целое стадо приобретет!

—       То есть как приобретет?

—       Где подарки дают, где сам отнимает вместо податного сбора. У них это просто делается! Должность такая выгодная! При ней всегда сыт будешь!

—        Но ведь он должен же принимать к сердцу интересы своего народа, заботиться о нем?

—       А с какой стати ему о них заботиться!

Не они его выбирали. Ему нужно перед нашим начальством себя оправдать, а не перед киргизами. Да и кроме того, киргиз разве знает, что с него нужно взять за подати? Что ни потре­буете управитель, то и подавай. Наш-то Араслан обдерет их как липку, а они еще рады, что весь скот не отнял, —зимой с голоду не подохнут! Если б все по честности-то, разве столько б доходов Россия получала от киргизов? Араслана кто станет проверять? Это нужно жить в степи да все становища киргизские знать!

—      Но есть же среди киргизов грамотные, которые могли бы растолковать народу о том, как его обирают!

—       Против управителей не пойдешь! У них вся сила! Они теперь в город, вы думаете, с пустыми руками поехали? У них там все друзья, приятели! Оттуда приедет тоже с подарками и будет хвастать, кто ему что подарил. Ну, там дураков нет: ему подарят на рубль, а с него сдерут на сто!

—       Что вы!

—       Очень просто! На этом всех киргизов ух как нагревали! Скажут; «Я твой друг, давай потамыримся!» Киргиз, конечно, рад, что чиновник хочет с ним дружбу водить. Подарит ему чиновник часы там или еще какую-нибудь безделицу, а приедет к нему в гости и начнет хвалить: «Эх, какой у тебя коврик красивый!»—«Хорош? Нравится?» спросит киргиз, сейчас же сдерет со своей юрты текинский ковер, за который бедно-бедно рублей сто, полтораста нужно отдать, и положит в бричку к своему тамыру. Обычай такой, ничего не поделаешь! Иные киргизы, положим, теперь тоже узнали повадку чиновников: как только едет чиновник, — сейчас все хорошее в сундуки, а то оберет!

—      Нечего сказать, невыгодный обычай!

—      Их не только на этом, а на всем накрывают.

—      Вот, значит, для них и нужно было бы образование!

—       Школы-то есть, да толку пока с них мало. И здесь, в Джирень-купе хорошая школа: два учителя, один русский, а другой киргиз. Может, хотите посмотреть? Пойдемте?

—      Очень бы хотел, — только не знаю, ловко ли теперь: первый день праздника...

—      Ничего, учитель рад будет, что вы придете к нему. Когда тут нового человека увидишь?

—      Пожалуй, пойдемте, попытаемся! сказал я, и мы отправились.

Скоро мы входили в комнату учителя.

Учитель, еще молодой человек, слегка сутуловатый, с землистым цветом лица, жиденькой бородкой и какими-то бесцветными глазами, произвел на меня не особенно хорошее впечатление. Нельзя было определить, что он за человек. Жена его мне совсем не понравилась. Полная, с некрасивыми, мясистыми чертами лица, она все время ругала Джирень-купу и фыркала на своего супруга за то, что тот не повез ее в станицу Изобильную к «папаше», тамошнему лавочнику.

Мне опять пришлось повторить историю своего путешествия, а после этого мы пошли осматривать киргизскую школу. Писарь воспользовался этим и ушел к другим знакомым, а вместо него на дворе к нам присоединился старший учитель-киргиз, заведующий школой. Одет он был в европейскую серенькую курточку, а на голове была круглая татарская шапочка из каракулей. На меня он произвел впечатление живого, умного человека, с интересом относящегося к своему делу. По-русски говорил он совершенно чисто.

Здание школы помещалось отдельно.

Мы вошли в класс. Несколько мальчиков оказалось в школе. Они сидели на скамейках, партах и окнах. На всех них были ватные толстые халаты. Некоторые держали в руках книжки.

Присутствие нового, незнакомого человека не смущало мальчиков, — они переговаривались между собой и внимательно разглядывали меня.

—        Ну, скажи: «птичка Божия»... обратился заведующий к одному мальчику.

Тот начал говорить, но выговаривал с киргизским произношением, заменяя одни буквы другими. Особенно резала слух замена ч—ш. Мальчик с начала до конца не ошибся ни разу и по окончании стихов победоносно оглядел всех своих товарищей.

—       Он один год учится! Трудно приходится с ними: приезжают к нам — по-русски ни одного слова не понимают. Но способности и память почти у всех хорошие, особенно у молодых.

—       А к вам каких лет поступают?

—        Вот уж этого не только я, а и родные не могут сказать! Киргизы не считают нужным помнить свои года или своих детей. Приблизительно привозят от двенадцати лет, но есть и гораздо старше, в четырнадцать, пятнадцать. Наша беда в том, что киргизы до сих пор не смотрят серьезно на законченное образование; к нам поступают много, а кончают очень мало: один, два года проучился, и уже отец или он сам находят это достаточным сказал заведующий..

Разговор с ним обещал быть интересным, но, к сожалению, к нему приехало много гостей, и он скоро распростился и ушел к себе. Я остался опять с учителем-русским. Тот предложил мне пойти посмотреть на их поселок. Учитель пригласил еще свою супругу, и мы от­правились втроем.

От общих училищных вопросов учитель очень скоро перешел к жалобам на маленький оклад и невыгодность учительского занятия, а жена подтягивала ему и ругала киргизское захолустье, сравнивая Джирень-купу с Изобильной и не находя достаточных слов, чтобы изобразить, как там все хорошо.

Улица Джирень-купы была пустынна и уныла. Она вовсе не напоминала русский поселок, да еще в первый день Пасхи! Кучек разряженных девушек и парней не было видно... Даже детишки, которые   на деревенских улицах кишмя кишат,— тут отсутствовали.  Лишь кое-где на завалинке или около землянки сидели молча два, три человека, но и они, поддаваясь общей тишине, не возвышали своих голосов.

Большое количество землянок и отсутствие всяких надворных построек делали Джирень-купу похожим скорее на рабочий табор, чем на по­селок.

Около одной землянки одиноко сидел мужчина, который при виде учителя шагов за десять снял шапку и раскланялся с ним.

— Это ваш знакомый? спросил я. — пойдемте, пожалуйста, поговорим с ним! И не дожидаясь ответа, я повернул к поселенцу. Мужичок оказался таким, каких тысячи в России: среднего роста, худой, с жиденькой бородкой, бледным лицом, серыми глазами с выражением не то забитости, не то покорности судьбе...

Он пригласил нас к себе в землянку, на что я тотчас согласился.

Землянка была еще меньше, чем у Магмета, но первое, что выгодно отличало русского от киргиза, — это огромная печь, лавка, стол и кровать.

Беднота тут открывалась во всей её наготе, но все же на столе, покрытом чистой скатертью, стоял высокий белый хлеб и лежало несколько крашеных яиц.

Мы уселись на лавке, и я стал расспрашивать его. Мужичок сейчас же разразился жалобами на свое горькое житье. Земля, вишь, киргизская оказывается, и русскому человеку нельзя ее пахать! Несколько раз они подавали прошение министру, самому государю, два раза просили ссуды и погибали от голода, пока, наконец, не вышло теперь предложение переселиться в Уссурийский край. Раньше всего 106 семей желали туда ехать, а теперь, когда начальство стало составлять списки, 480 семей записались! Все хотят уезжать отсюда! Пропади пропадом и дома и хозяйство! Лишь бы отсюда уйти! Не первый раз бросать приходится. Им думалось, что в неведомом краю почему-то непременно должно быть лучше, и там они заживут по-настоящему. И как просто это говорилось, так же просто, вероятно, и оставят они это постылое место! Надежда на лучшую долю вытеснит сожаление о затраченных и потерянных трудах... Все двинутся на край света и двинутся так же на авось, как переселились и сюда, не зная местных условий, — предоставленные самим себе перед суровым лицом чуждой им действительности.

Мужичок говорил не от себя ,— ясно, что все это взгляды общие всем поселенцам.

Убогий вид избушек, разбитые   надежды_; уныние, нищета, а рядом — великолепная, бесконечная целина ни разу не тронутая плугом. Было сделано все, чтобы разжечь и обострить чувство зависти, захвата, но ничего не было сделано для того, чтобы как-нибудь устроить эти несчастные   500 семейств.

Среди Джирепь-купинцев мало было таких, которые приехали прямо из России, — больше собралось из различных мест, где так же неудачно пробовали поселиться; они бежали оттуда сюда, но увы, и тут оказалось то же самое! Теперь опять новые   скитания, новые   надежды и прежняя голодная, нудная жизнь...

Уже вечерело, когда мы вышли из землянки. Я отказался от предложение учителя идти к нему пить чай и пошел к себе. Я решил завтра утром ехать обратно. Больше в Джирень-купе мне делать было нечего; ездить же по киргизским землянкам по такому холоду и ветру не представляло удовольствия...

IV.

Утром я с большим нетерпением поджидал писаря, — он накануне взялся найти возницу для меня. На мою беду, хозяина почтовой станции не было дома, а киргизка не понимала по-русски. Писарь уже вчера мне объяснил, что лошадей здесь нет, и я решил отправиться ходить из избы в избу и справляться, не повезет ли кто меня в Илецкую-защиту.

Я вышел со станции и на улице увидел писаря.

—       Вот, представьте, положение: никто не хочет везти! Всех как есть обегал, и всюду одно и то же.

—       Я ждал, ждал вас с чаем... и решил сам искать лошадей!..

—       Мы с вами совсем забыли, что через Хобду теперь переехать нельзя! Все в один голос это говорят!

—       Как же быть-то?

—       Уж, право, не знаю! Речка глубокая. Нужно на пароме переезжать, а парома нет!

—       Может быть, можно сделать так же, как я сюда приехал: доехать берегом до какого-нибудь становища киргизского, переехать самому с вещами на лодке, а там взять киргизских лошадей?

—       Тут близко нигде нет киргизов на том берегу, да и не у всех есть тележки.

—        Значит, теперь жди здесь, пока вода не спадет!

—        Выходит, что так! Эй, Кубашка, ты куда идешь? закричал писарь молодому киргизу. Тот улыбнулся во весь рот, кивнул головой и подошел к нам. Сначала я подумал, что это Аблай: такой же толстый, рыжий халат, те же сапоги на высоких каблуках, шапка, то же широкое и плоское лицо, но вблизи в чертах лица я заметил разницу между тем и другим, — своим умным взглядом и живостью Куб выгодно отличался от вялого Аблая.

—       На станцию шел, да вот ты позвал!

—    Вот что, Кубашка, не возьмешься ли ты довезти тюрю (барина) до Илецкой-защиты? Ему крепко нужно сегодня ехать!

—       Ей-Богу поехал! Для тебя отвез бы тюрю! Пара лошадей есть, — повозки нема! сказал Куб.

—       Повозку-то я достану на станции, только как ты через Хобду переправишься?

—       Ах, ты... я Хобду-то и забыл.

—       То-то вот оно и есть!

—       Мало-мало постой. Доставай повозку! Я повезу!

—       Как? спросил я.

—       Знаю! Пойдем за повозкой. На мельнице у Джейсара лодка есть, — тюря переедет, лошади переплывут, и повозка поплывет. О, Куб хитрый! Он довезет тюрю! подмигнул лукаво киргиз после своей собственной похвалы.

—       Молодец, хорошо придумал! похвалил и я киргиза, очень довольный тем, что вопрос о выезде так удачно разрешался.

Мы отправились на станцию. Писарь и Куб сейчас же вступили в разговоры с киргизкой, и повозка была добыта.

—       Пойду лошадей приведу! мало-мало погоди,— сейчас поедем! сказал мне Куб.

—       Нет, постой, брат! Ты сначала скажи, сколько возьмешь с тюри? остановил его писарь.

—       Лишнего ни копейки. Тюря сам мне даст сколько нужно! увильнул киргиз.

—       Нет, ты от меня не отвертишься, ты тут говори, — я вас знаю!

—        Что тут говорить! Совсем малое дело для тюри! Чего тут торговаться! недовольным тоном произнес Куб. — Ну, шесть рублей, больше не возьму!

—       Мало захотел, проси больше! Только кто тебе даст?

—       Ну, пять, пять.

—       Два, а не пять!

—       Зачем так не хорошо говоришь? Что ты?

—       Я три дам, ступай за лошадьми! сказал я, и Куб моментально скрылся.

—       Напрасно лишнего дали! Положим, другой и за эти деньги не повез бы! сказал писарь.— Русский ни за что в такой холод не пустил бы своих лошадей в реку.

Через полчаса я уже выезжал из Джирень-купы. Опять было холодно, опять дул тот же неприятный восточный ветер... Ехали без дороги и держались ближе к реке.

Верст через пять показались постройки мельницы. Сама мельница и домик были очень маленькие. Мы проехали через двор и не увидели ни одного человека. Здесь жил только сторож, но теперь и он отсутствовала Куб дал мне держать вожжи, а сам отправился разыскивать лодку.

Вскоре он показался на маленькой долбленке. Ему нужно было по протоку выехать в Хобду и там уже найти подходящее место для перевоза. Возился он с этим делом долго, долбленка подавалась вперед медленно и виляла во все стороны...

Сильное течение Ходбы выручило его и быстро снесло к лошадям. Выбрали самое узкое место, где река текла еще в берегах, и решили здесь переправляться. И на одном и на другом берегу Ходбы шли громадные луга. Часть их уже покрылась водой, в других местах стояли лужи. Своим появлением мы взбудоражили стада уток, куликов и целые табуны казарок (маленьких диких гусей). Последние паслись на сухих местах, и их огромные косяки черными пятнами покрывали луга. Такого множества водяной птицы я еще не видывал. Никем не тревожимые, они очень неохотно поднимались вверх, со свистом проносились взад и вперед над головами и в конце концов опять опускались тут же.

— Шибко устал! сказал Куб, отирая мокрое лицо полою халата.

Он выпряг лошадей, отнес сбрую, вещи и сено на душегубку и переправил их на тот берег.

Неизвестно, откуда, верхом на лошади подъехал киргиз и остановился наблюдать за переправой, Начались бесконечные разговоры с Кубом, конечно, о моей личности. Куб, между тем, привязал поводком одну лошадь к хвосту другой, взял поводок передней и сел в лодку. Лошади не хотели идти в воду, — верховой киргиз подогнал их, и они вошли. Куб хотел потянуть их, но вместо этого лодка поворотилась носом к берегу и вошла между двумя лошадьми. Куб выпустил поводок, и лошади вышли на берег. Верховой ловко поймал повод и подвел лошадей к Кубу; тот опять отпихнулся от берега, чтобы затем снова врезаться в него. Гребец несколько раз пересаживался с носа на корму, с кормы на нос, но успех был одинаков. Послышались ругательства. «Кубашка» стал сердиться, пот струями тек по лицу несчастного, а другой киргиз еще начал хохотать и подтрунивать над его неловкостью. Кое-как, наконец, удалось гребцу направить нос лодки на тот берег, и лошади поплыли. Куб вернулся оттуда уже совершенно измученный и имел вид настоящего страдальца. Меня сильно удивило, что такой здоровый киргиз и так быстро утомился: два раза переехал маленькую речку и уже окончательно раскис! Однако отдыхать было нельзя: лошади могли простудиться, стоя на одном месте.

Куб связал оглобли вожжами, и общими усилиями мы вкатили телегу возможно дальше в воду. Я сел держать вожжи, Куб стал грести лопатой, Решили, что отплывем, насколько позволят вожжи, а потом я начну тянуть телегу.

Однако первая же попытка окончилась полнейшей неудачей. Мы даже не сдвинули телегу с места, но зато течением нас самих прибило к берегу. Киргиз на берегу опять захохотал, но мне уже было не до смеху. Куб совсем расте­рялся. Он положил лопату в лодку и недоумевающим взглядом смотрел на меня. Дышал он, как запыхавшаяся собака, быстро и коротко; даже широкое лицо его как будто похудело.

— Давай мне лопату! Плохой ты гребец! Попробую ка я сам! Куб молча передал мне лопату и взял у меня конец вожжей. Я погнал лодку на средину и стал немного наискось течения. — Теперь тяни! сказал я и стал быстро грести. Я рассчитывал, что самое главное усилие нужно употребить, чтобы сдвинуть телегу с мелкого места: дальше она уже не так сильно будет грузнуть в грязи, а на глубоком месте даже поплывет.

— Э-э-э! Тюря, тюря, тюря! радостно закричал Куб.

Кричал и киргиз на берегу, и я догадался, что телега тронулась. Но грести приходилось изо всей силы; короткую лопатку нельзя было занести далеко, и необходимо было грести быстрыми ударами, и все-таки течение стало сильно сносить нас на средину.

-Тюря, тюря, телега потоп! вскричал встревожено Куб.

Я обернулся и увидел только конец веревки: телега исчезла под водой!

Это обстоятельство встревожило и меня не на шутку! Я напрягал все силы, но лодка как будто только сносилась вниз, не приближаясь к берегу. Что, как телега завязнет в какой-нибудь яме на дне, или вожжи оборвутся? А если я не смогу выгресться? Вон уже и разлив :— если туда снесет, как быть? А если здесь берег отвесны? Тогда телегу не поднять! пронеслась в моей голове еще более ужасная мысль. Я греб с отчаянием, но чувствовал, что силы у меня уходят. Скверная зыбкая лодченка и лопатка вместо весла не давали возможности выгодно приложить все свои силы. Каждый вершок вперед стоил мне громадных усилий. Я ощущал, что везу какой-то невероятно тяжелый груз, и не уверен был в том, что вывезу его...

Мне, с моими мыслями о всевозможных худых случайностях, казалось, что я везу эту противную телегу уже целую вечность. Хотелось бы сразу выпрыгнуть на тот берег, но мутный поток в 4 — 5 аршин стремительно несся передо мной и молчаливо говорил о печальной действительности.

Преодолеть последние несколько аршин стоило мне, вероятно, стольких же усилий, сколько взяла и вся река. Наконец я ткнул лопатой в дно и припихнул к берегу лодку. Я выскочил не берег, хотел втащить лодку, но не смог. Скользкая земля не давала упереться, и мои ноги ползли в воду. Короткие вожжи не давали возможности выйти из лодки Кубу и тянуть телегу с берега. Беспокойство мое все увеличивалось: оглоблей еще не было видно, и мысль, что телега стоит под крутым обрывом, не выходила у меня из головы.

Я взял опять лопату, пошел на конец лодки, сильно воткнул лопату в дно реки и уперся другим концом в корму. Одной рукой я держался за нее, а другой помогал Кубу подтягивать телегу. Так дело пошло лучше. Скользкий берег не давал мне возможности удержать лодку, когда Куб один потянул телегу. Теперь же, со мной, лодка осела на дно глубже, а упор лопатой кормы не позволял лодке скользить.

Скоро показались оглобли, и мои опасение размялись. Мы вышли на берег и стали уже оттуда тянуть за вожжи. Скоро мокрая телега стояла на сухой земле. Киргиз на том берегу громко заорал что-то такое, и после его крика Куб подошел ко мне, осторожно дотронулся до моего плеча, быстро отдернул ее и проговорил:

—       Джан говорит тебе, что ты батырь, молодец! Хорошее дело, тюря!

Я кивнул Джану головой в благодарность за его похвалу, и тот что-то опять закричал по-киргизски.

—       Говорит, ни один киргиз ни за что не переправил бы так быстро повозку. Он очень шибко доволен тобой! перевел Куб крики Джана.

Как я ни устал, однако последняя похвала заставила меня расхохотаться. Я снял фуражку и помахал ею Джану, в ответ на его вторичную похвалу. На этом наши взаимные   любезности окончились. Куб перегнал лодку на другой берег, а оттуда Джан перевез Куба ко мне и поехал уже один к мельнице.

С главным препятствием благополучно справились. До самого Илека теперь не будет ни одной реки!

Я с большим удовольствием развалился на повозке отдыхать после пережитых трудов и волнений. Опять наше появление, пока мы ехали лугом, спугивало стада казарок и уток.

Куб мне объяснил, что осенью здесь их еще больше. Тогда приезжают охотники из Оренбурга и Илецкой-защиты и набивают целые телеги птицы. Судя по невероятному количеству казарок теперь, легко можно было поверить, что по Хобде происходило именно такое жестокое истребление птицы.

Песчаными буграми, изредка покрытыми высокой травой вроде камыша, мы выехали на сухие полынные   степи. Здесь нас сейчас же встретил пронзительный свист рыжих крупных сусликов. Суслики, полевки, тушканчики, зайцы и, наконец, почти исчезнувшие в России байбаки, или сурки, находили себе приют в обширных степях Тургайской области.

Мимо такой колонии байбаков нам пришлось проезжать.

Меня уже издалека заинтересовали правильные, невысокие бугорки, которыми была покрыта земля на пространстве около версты. На некоторых бугорках что-то чернело. Сначала я подумал, что это сидят сарычи или еще какие-нибудь пернатые хищники, высматривающие сусликов или мышей.

Однако при нашем приближении эти темные   пятна вдруг стали как-то вытягиваться, и я догадался, что это байбаки, которые становились на задние лапки. Некоторые подпускали нас шагов на пять и потом сваливались в норку. Можно было хорошо разглядеть их серенькую шкурку, пухлую, довольно приятную круглую мордочку, которая, в отличие от заячьей, имела очень короткие, почти не выходящие из шерсти ушки. Величиной они, пожалуй, были с кролика

Выброшенная из норки земля показывала, что байбаки живут глубоко под землей. Высотою холмики достигали до одного аршина. Эти холмики служили для сурков сторожевыми вышками, откуда они могли следить за врагами даже тогда, когда вырастает высокая трава.

За колонией сурков одиноко в степи стояла небольшая постройка. Сначала я подумал, что это киргизская юрта, но сооружение это было выстроено из известняка, с круглым куполом и пустыми оконными отверстиями. Это была могила батыря, но какого, — Куб не мог мне сказать. Киргизы не умеют сохранять долго память о своих знаменитых личностях.

Мы ехали очень медленно, и лошади с трудом тащили намокшую телегу.

Уже к вечеру переехали мы Илек. Тут нас ожидала тоже маленькая неприятность: Илек затопил луга, и приходилось версты с две ехать по воде. Куб бросил вожжи, и умные   лошаденки сами обходили ямы и глубокие впадины. Ехать по такому громадному разливу доставляло мало удовольствия. Если но сухой целине наши лошади брели тихим шагом, то тут по колено в воде, они едва-едва передвигали ноги, и у меня явилось опасение, как бы они совсем не стали и нам самим не пришлось бы пешком брести по воде.

Но лошади выдержали, и мы выбрались на сухое место. Последнее препятствие у нас было уже под самой Илецкой-защитой. На берегу ручейка на шесте я увидел грозную надпись: «переезд закрыть, в брод опасно!» Я сказал об этом Кубу, но он не разделял этих опасений, а смело въехал в воду. Посередине ручейка вода стала просачиваться под сиденье, и я вынужден был поднять ноги, но это продолжалось не долго, и лошади одолели со славой глубокое место.

Это было мое последнее треволнение в киргизской степи. Уже совсем ночью приехали мы в Илецкую-защиту.

При прощании с Кубом мне захотелось испытать его. Я подал ему ровно три рубля, и он ни единым словом не заикнулся о том, что за такую ужасную дорогу нужно было бы прибавить.

За лишние два рубля, прибавленные мною ему, я услыхал много похвал себе и узнал, что эти деньги пойдут на выкуп невесты, которую Куб давно сватает, но все не может окончить дело из-за калыма (денежное вознаграждение со стороны жениха родителям невесты). Расстались мы с ним совсем друзьями. Куб усиленно звал меня к себе в гости на свадьбу, и я тогда искренно желал воспользоваться его приглашением и посмотреть на их свадебные обряды, но мое желание не исполнилось.

Прошло уже много лет со времени моего путешествие к киргизам, уже прошла железная дорога от Оренбурга до Ташкента через Илецкую-защиту... Поездка туда не представляла бы прежних неудобств и опасности даже весной, но... судьба забросила меня совсем в другие страны, среди которых я могу только вспоминать о своих приключениях в Тургайской степи. Все же я не оставил надежды посетить еще раз этот прекрасный край и вполне уверен, что я найду там опять все, все как есть по-старому...

А. Чеглок.

Текст воспроизведен по изданию: Чеглок А. У киргизов. Путевые впечатления. СПб, 1909