№ 262

1854 г. сентября 3. — Рапорт коллежского ассесора Карелина оренбургскому военному губернатору о переговорах хана хивинского с баем М. Анетовым в связи с ростом дружественных связей казахов адаевского рода с Россией.

Рапортом от 12 июля № 288 имел я честь почтительнейше доносить Вашему пр-ву, что адаевского рода почетный бий Май Анетов, оказавший экспедиции разные услуги и вместе с другими старшинами искавший покровительства России против утеснений от хивинцев, вынужден был, уступая желанию однородцев, ехать, по призыву ханскому, в Хиву. Хан грозно принял его и требовал отчета, почему адаевцы заблаговременно не известили о появлении русских, почему не воспротивились высадке, и по какой причине не только не истребили малый отряд в 300 человек, но допустили выстроить крепость, а также, как осмеливаются киргизцы производить с нами мену и, что еще хуже, давать верблюдов для перевозки тяжестей.

Май отвечал, что русские приехали с миролюбивым намерением торговать, что истребить 300 человек не могли киргизцы по той же причине, по какой хивинцы не могли уничтожить 500 человек, прикрывавших в 1824 г. караван в Бухарию, и что ордынцы, видя ласки и выгоды от мены, начали стекаться в лагерь и впоследствии отдавать верблюдов для перевозки с берега пушек, лесу, муки и других тяжестей, чему воспрепятствовать ни он и никакой другой старшина не в состоянии.

Хан много расспрашивал об укреплении, числе людей и пушек, высоте стен и возможности нападения, и приказал ему до нового повеления из Хивы не выезжать.

Так продержали его 11 дней, но, не стесняя, дозволили на свободе говорить с купцами, которые изъявили готовность направлять караваны на Ново-Александровск, признавая великие выгоды от сего для них произойти могущие.

Наконец, хан призвал Мая, обошелся милостиво и отпустил, подтвердив только, чтобы с русскими не иметь никаких сношений. Между тем, срок обратному прибытию старшины Маи прошел, и я решился отправить в Хиву находящегося при мне армянина Турпаева, тем более, что сын Мая, Баймамбет, вызвался быть вожаком. Чтобы отвлечь от них всякое подозрение, дал я открытый лист на русском языке (копию с которого имею честь приложить) и велел ехать открыто, как посылаемым к купечеству по торговым делам.

В сие время, по дошедшим до меня слухам, астраханские армяне, имеющие в руках хивинскую торговлю, страшащиеся с переменой места потерять выгоды исключительного факторства, начали интриговать у хивинских чиновников чрез посредство своих поверенных, возвращавшихся из Астрахани с караваном. Посланный мной выехал 27 июля, а 4 августа был остановлен в загородном доме диван-бегия и беги-нияза, управляющего делами торговли и доходов. В 5 верстах от Хивы дорогой туркмены везде угощали его и, пред[по]лагая, что он отправлен с грозными требованиями, упрашивали, чтобы был настойчивым, говоря, что с некоторого времени хан сделался очень снисходителен, дарит им, туркменам, пошлины, и многих пожаловал в юзбаши. Чрез полчаса по приезде моих посланных, диван-беги потребовал их к себе, и спросил у армянина Турпаева, имеет ли бумаги и зачем прислан. Турпаев отвечал, что писем ни к кому не имеет, а снабжен только на приезд открытым листом; отправлен же пригласить осенний хивинский караван в Новоалександровск. Беки-нияз возразил, что это [не] зависит ни от него, и ни от купцов, а от воли хана, которому он и доложит, но удивляется, [410] как русские, не спросясь, основались на хивинских землях, как будто пренебрегая ханством, и не признавая его государством независимым.

Для пояснения сей выходки должен я прибавить, что лет за 5 перед сим некоторые из адаевских старшин с 25 провожатыми ездили в Хиву и, быв одарены, обласканы, и в то же время страшась грозивших им туркмен, приняли присягу на подданство.

Обратясь к Баймамбету, диван-беги спросил его, во сколько дней привел он посланного и услышав, что в 8-й день, вскрикнул, погладил себя по бороде и сказал: «хорошо, скоро». Тотчас велел вывести и накормить армянина, а вожака-киргизца повез к хану. Разгневанный владелец укорял Баймамбета в измене и говорил, что он мог бы водить посланного полтора месяца околицами, заморить его лошадь и даже, умертвив самого, сплести по возвращении какую-либо сказку; грозил жестокой казнью и заключил сими словами: «Если ты так проворен, что успел привести русского в семь дней, то проведи же и мое войско к укреплению».

Отправлен был нарочный, который возвратил старика Маю. Его и Баймамбета снова привели к хану, который осыпал старика упреками, стыдил дружбой с русскими, объявил, что он знает тайный умысел России основать укрепление на Курайлы, Айбугыре, Сыр-Дарье и в Новом Мангышлаке, что никогда не позволит купцам ходить в Ново-Александровск, ибо сим может подать повод думать, что соглашается признать это укрепление законным достоянием России, и что непременно разорит Ново-Александровск. В заключение [хан] сказал, что оставляет Баймамбета заложником, требует с адаевцев немедленной уплаты 900 тилля (по 4 серебряных руб. каждый) и приказывает мне не только откочевать на юг к туркменам и вредить нам по возможности, но быть готовым к соединению с ним.

В пятый день приезда диванбеги отпустил Маю и армянина Турпаева, дав последнему ко мне письмо, при сем подлинником препровождаемое. Во время пребывания армянина в Хиве, прибыли туда из Meшеда 10 персиян с молодым иностранцем, которого считают русским. Они, как слышно, приехали договариваться о размене пленных. К армянину не допускали ни купцов, ни русских невольников.

Каракалпаков теснит хан самым жестоким образом и незадолго пред сим велел многим из их старшин перерезать горло. Туркменам так же мало доверяет и только полагается на многочисленное и воинственное племя Иомуд; но вообще ласкает туркмен и не щадит подарков.

Со старшиной Маей отправил хан доверенного человека подсматривать за его поступками. Несмотря на это, старик приезжал ко мне с некоторыми киргизами ночью; я подарил ему данный мне Вашим пр-вом золотой перстень с эмалью и надписью и присовокупил к сему похвальный лист и разные вещи для семейства Баймамбета.

Подписал коллежский ассесор Карелин.

Верно: правитель канцелярии подп. [Подпись неразборчива].