№ 175

1867 г., октября 19, ущелье Шаркратма на Нарыне

УЧЕНЫЙ-ПУТЕШЕСТВЕННИК Н. А. СЕВЕРЦОВ О РЕШЕНИИ САРЫБАГЫШСКОГО МАНАПА УМЕТАЛЫ ОРМОНОВА ”ВНОВЬ ВЕРНУТЬСЯ В РУССКОЕ ПОДДАНСТВО...”

На Чар-карытма кончилось золотое время моей поездки, когда ничто, никакие заботы и хлопоты не нарушали моего мирного наслаждения величественной тяньшанской природой и накоплявшимися в коллекции зоологическими редкостями; наблюдения продолжались и после, но, кроме того, пришлось возиться с киргизами и сдерживать хищнические наклонности сопровождавших меня семиреченских казаков, при принятии покорности бунтовавшего, как уже рассказано выше, с 1863 г. Умбет-алы. О том же, что он покоряется, мы получили первое известие на Чар-карытме: тут, часа в два пополудни 19 октября, в верхнем сухом логу восточной вершины этой речки, встретились нам несколько киргизов, вооруженные пиками и саблями; Атабек их признал за богинцев, откочевавших к Умбет-але отчасти из его волости, отчасти из арзаматовой, и захватил, чтобы посредством их вернуть и других беглецов, для возвращения которых и пошел со мной, и с начала похода, как уже сказано выше, безуспешно стремился душой к Малому Нарыну; теперь же выходил на его улице праздник. Встреченные киргизы были захвачены все; ни один не ускользнул, чтобы поднять тревогу.

Пойманные не скрывали, что они беглые богинцы, но настаивали на том, что они не бунтовщики, а откочевали, как объяснено выше, чтобы избавиться от сарыбагишских набегов; откочевало прежде всех богинское отделение молдур, самое западное, с Тона, и поэтому наиболее подверженное набегам сарыбагишей, которые молдуры прекратили покорностью Умбет-але; к ним, с той же целью своей безопасности, присоединялись и другие беглые богинские аулы, которые все кочевали теперь на Малом Нарыне, причем беглецы из двух барскаунских волостей — арзаматовой и атабековой — на своих новых кочевьях составили особую волость, с особым старшиной и участвовали в барантах Умбет-алы с саяками, кочующими на [313] Нарыне и его притоках ниже устья Атбаши, а отчасти и на Каракоине, откуда их Умбет-ала вытеснял. Из-за этой баранты нам и встретились малонарынские богинцы, которые, по их словам, ехали на Каракоин для угона скота у тамошних саяков, в отмщение за убитого последними, при баранте, сына их старшины; саякский скот встреченные нами богинцы хотели угнать в качестве куна — киргизской платы за кровь.

Расспросил я их и о множестве следов, виденных нами по дороге, — они подтвердили нашу догадку, что это следы откочевавших аулов Умбет-алы, говоря, что последний, с братом Чаргыном и подручным старшиной Османом, всего в количестве 3500 кибиток (1500 в непосредственном ведении Умбет-алы и по 1000 у двух прочих старшин) перешел с Атбаши на правый берег Нарына, направляясь в свои старые кочевья у Караходжура, восточнее вершины Чу. Они прибавили, что Умбет-ала, узнавши о моем походе, следил за отрядом, но движение на Аксай привело его в полное недоумение; он не знал, нападет ли на него русский отряд и откуда ожидать нападения, не решался и сам напасть, да и к тому же был и болен. В этом недоумении он собрал свой род и, обсудивши положение дел, объявил решение покориться и вновь вступить в русское подданство, — это решение было принято всем родом и, по киргизскому обычаю, утверждено жертвоприношением; после чего все аулы откочевали к северу 16 октября, а 19-го утром, когда захваченные нами киргизы переезжали Нарын, они встретили в углу между этой рекой и впадающим в нее Оттуком аулы Чаргына и Османа; сам же Умбет-ала двигался вверх по Оттуку.

Это были известия недурные, но требовавшие подтверждения, в ожидании которого пойманные барантачи были задержаны; причем я им объявил, что они будут отпущены, когда окажется, что они говорят правду. Они отвечали, что до того и сами не желают быть отпущенными.

Что же касается до Умбет-алы, то, при дальнейшем опросе временно-пленных барантачей, я нашел весьма вероятным, что его намерение покориться искренне; ему более нечего было делать. От отряда Полторацкого в конце июля того же 1867 г. он спасся только потому, что сарыбагышские вожаки, подведомственные манапу Тюрюгельды, завели отряд западнее его кочевья, на трудный Джамандаванский перевал, к продольной [314] долине Арпы и, вообще, вели к Чатыр-кулю весьма кружно, чем дали ему время скрыться (Эти сарыбагиши указали Полторацкому аулы Умбет-алы на Арпе, а пойманные моим отрядом барантачи сказали мне, что на Арпе джайляу, т.е. летние кочевья саяков, имеющих пашни у Куртки, тех самых саяков, к которым они ехали угонять скот; но у этих саяков, бежавших от Полторацкого, была давнишняя баранта и с сарыбагишами Тюрюгельды, которые потому и старались навести на них русский отряд. [Авт.]), впрочем, с некоторой пользой для полноты рекогносцировки и съемки Полторацкого. Со всем тем, движение с первым русским отрядом, перешедшим за Нарын, до которого мы после похода Проценко в 1863 г. четыре года и не доходили, и произведенная Полторацким рекогносцировка Чатыр-Куля, Каракоина, Арпы, верховьев Аксая, спуска с Чатыр-Куля к Кашгару, — все это сильно обеспокоило Умбет-алу, давши ему ясно понять, что ему уже и за Нарыном от русских не безопасно. Попробовал он после этого похода, как я узнал и от этих барантачей и из других источников, принять кашгарское подданство, но кашгарский владетель велел ему убираться из своих владений, пока еще не пойман и не казнен кашгарцами.

На такой суровый отказ была, впрочем, и уважительная причина: к каракиргизам ходят кашгарские караваны с матой и халатами, которые обменивают на скот для городского продовольствия, и из этих караванов Умбет-ала пропускал без грабежа только ходившие в его собственные аулы, с лично ему знакомыми караван-башами, через которых и попробовал сноситься с кашгарским владетелем, а все караваны, ходившие к другим родам, он грабил беспощадно, содержа засады на караванных путях, и жалобы на эти грабежи я еще на Иссык-Куле слышал от ограбленных купцов.

Не лучше было и со стороны Коканда: и андижанские караваны, ходящие к каракиргизам, Умбет-ала допускал без грабежа только в свои аулы, а не в чужие, перехватывал и кокандские транспорты в Куртку, не раз блокировал тамошний гарнизон, требовавший с него зякета (Зякет — особый налог в среднеазиатских ханствах в XIX в. Он взимался со скота, импортных товаров и иностранной валюты. [Авт.]) и бежавший при приближении Полторацкого, как прежде от Проценко.

Что касается до киргизских соседей, то Умбет-ала был в одинаковой вражде со всеми: и с русскими подданными — [315] богинцами, и с кашгарскими чириками, и с кокандскими — саяками.

В таких-то обстоятельствах он узнал о моем отряде — втором в одно и то же лето русском отряде за Нарыном; я обходил его атбашинские кочевья с востока, в то время как Полторацкий обошел их с запада; и эти учащенные рекогносцировки он понял и правильно в смысле предстоящего русского занятия его убежища на Нарыне и Атбаши, которое и осуществилось в следующем 1868 г. построением Нарынского форта. Сойти с Атбаши для продолжения прежней вольноразбойничьей жизни было некуда при только что объясненных враждебных отношениях к Кашгару и Коканду; оставалось только обеспечить возможную безнаказанность прежних разбоев добровольным возвращением в русское подданство, причем, по занятии нами Нарына, сохранялись его аулам просторные кочевья, для расширения которых, как объяснено выше, он и отложился.

Взбунтовался он в удобное время, когда мы готовились к войне с Кокандом, а кашгарцы — к восстанию против Китая: и то, и другое вспыхнуло в 1864 г., а он возмутился в 1863 г. — и покорился тоже еще не слишком поздно, когда в Кашгаре установилось твердое правление Якуббека и наши отряды за Нарыном показали ему конец войн, до того занимавших русские войска в Средней Азии.