Е. ЖИЛИНСКАЯ

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ГОРАМ СРЕДНЕЙ АЗИИ

В 1886 году, 1-го июля, в 8 часов утра, лошади были уже оседланы, слуги суетились, делая приготовление к отъезду. Я еще не вставала и, лежа на мягких подушках, думала, что и  их сейчас нужно будет отдать на вьюки и взамен сладкой прохлады под красивой крышей азиатской палатки, придется сесть на седло и в  течение двух, а может быть и более, недель, Бог знает, как проводить ночи... Но что значат эти неудобства в сравнении с тем удовольствием, которое дает деятельная, полная разнообразия, походная жизнь! Нет, люблю я все это и готова вынести многое, только бы пожить на цыганском приволье... Каждый год, переезжая на летний сезон в  горы, на дачу, в урочище Чимган, я предпринимала какую-нибудь большую прогулку; но в  этом году, чувствуя себя сильнее обыкновенного, я хотела сделать более серьезное путешествие. Чтобы доставить мне удовольствие, мой муж (начальник военно-топографического отдела в Ташкенте) предложил мне отправиться с одним из его топографов, капитаном Николаем Михайловичем Козловским (теперь полковник), который, начиная с Чимгана, должен был идти исследовать южные отрасли хребта Алатау по направлению к верховьям речки Майданетал. Уверенный в его опытности, осторожности и предупредительности, он только просил меня не рисковать в  местах, особенно опасных.

Итак, совершилось давно мною желанное, и в назначенный день, число и час все было устроено к общему удовольствию, к общему даже восторгу...

Я, лежа, улыбалась, прислушиваясь к суете, к хрустящему жеванью и фырканью лошадей, точно к прощальному щебетанью наших постоянных!» воздушных жильцов — горных соловьев, к томному журчанью меленького ручейка...

И было мне хорошо и весело, но вставать все-таки нужно. Я слышу уже голос нашего капитана, приехавшего справиться, как идут сборы, и шумный разговор швейцарки, моей компаньонки m-lle К., которая должна была сопровождать меня в  путешествии.

Я стала решительно одеваться. Наши дамские костюмы, т. е. мой и m-lle (из дам мы были только две) не отличались особенною затейливостью, но были весьма практичны, в чем убедились мы впоследствии. Они состояли из короткого парусинного платья и из топ же материи широких шальвар, из длинных сапог и китайской фетровой шапки, которую, смотря по погоде, можно было разгибать и укрывать такими образом лицо от атмосферных невзгод.

К одиннадцати часам вьючные лошади были отправлены с казаками вперед, а мы остались еще позавтракать, привести в порядок наш чимганский дачный барак, кое-что уложить и запереть. Все это казалось нам делом одной минуты, однако пришлось провозиться до часу пополудни.

 — Скорее, пожалуйста, торопитесь, иначе мы не доедем вовремя до ночлега! говорила я, выпивая наскоро свой чай.

Наконец все готово; комната барака заперта и запечатана, лошади, уже давно оседланные, стоят внизу. Мои маленькие ружья в чехлах красуются за спинами повара Дементия и джигита Мадалея. Я посадила Мурашку, мою маленькую собачку, в корзинку, которую отдала джигиту, и сама вскочила на седло. Из своих лошадей я взяла только три, попроще, для вьюков и m-lle, a себе наняла маленькую казачью лошадь с довольно порядочным шагом, на которой, несмотря на её невзрачный вид, бодро, почти горделиво, выехала первая, а за мной остальная шумная компания. Капитан К. и Иван Павлович Иванов, топограф, который также ехал с нами, замыкали шествие. Все в Чимгане говорили об этой экспедиции, и теперь, когда проезжала наша веселая кавалькада, дачники выходили из своих кибиток посмотреть на нас, кланялись, издали спрашивали, когда вернемся, желали успеха, прибавляя: «счастливые, счастливые!» На ровных и гладких местах мы пускали лошадей и скакали, не думая о завтрашнем дне. Солнце припекало и без того разгоряченные наши лица, воздух был душный, без малейшего ветра. Не доезжая селение Бричьмуллы, мы остановились, сошли с лошадей, чтобы немного отдохнуть и утолить мучившую нас жажду свежею хрустальной водой, которая вытекала из под скалы, образовавшей грот, откуда веяло влажною, освежающею прохладой. Оставив этот целительный, бодрящий уголок, сели мы на коней и с веселым смехом понеслись по широкой и гладкой равнине. Перед самым селением, версты за полторы, нужно было переправляться через мост, о котором городские жители говорят много ужасов и переходят его обыкновенно пешком. Действительно, он узкий, длинный, без перил, от ветхости покосился и лежит на чрезвычайно высоких берегах; внизу под ним с шумом мчится по дну, усеянному огромными острыми камнями, голубовато-зеленоватая прозрачная вода Наткала. Мы, однако, не слезали с лошадей,— но проехали его поодиночке, с серьезными, сосредоточенными лицами. В настоящее время сартами устроен здесь довольно хороший мост. Он выстроен с денежным пособием от генерал-губернатора, европейской системы, что доказывает большую техническую сообразительность сартов.

Самое селение Бричьмулла чрезвычайно живописное местечко, расположенное на горе, с многочисленными фруктовыми садами, которые как бы  укутывают его массой роскошной зелени. В особенности хорош вид, с другой стороны селения, когда приходится проезжать второй подобный мост через реку Кок-су (голубая вода), с очень крутыми и необыкновенно красивыми берегами. Отсюда идет великолепная, мягкая дорога, усаженная плодовыми деревьями, подле которых с одной стороны поднимаются довольно высокие горы, а с другой — расстилается волнистая местность с роскошною травой и цветами, к сожалению тогда уж на половину выгоревшими от жгучего солнца. Дорога эта то удаляется, то приближается к берегу голубоватой реки, составляющей главную прелесть этой местности. В шестом часу, когда солнце спустилось довольно низко, жар спал, и повеяло мягкою прохладой, достигли мы селение Богустана — места нашего ночлега. Обыкновенно дачники Чимгана предпринимают путешествие, чтобы полюбоваться на его красоты и насладиться густою тенью вековых ореховых рощ. Нам нужно было отыскать наших казаков с вьюками, которым было приказано остановиться здесь. Вызванный аксакал (сельский староста) сказал, что они проехали в Наной — соседнее селение, расположенное в двух верстах отсюда, дорога к которому шла по карнизу не более как в аршин ширины, и притом над крутым обрывом. Досада была общая. Начальник экспедиции был очень недоволен неисполнительностью казаков. Усталость чувствовалась в особенности лошадьми, которых приходилось подгонять каждую минуту. Да и вообще путешествие не представляло и для нас ничего приятного в вечерние сумерки, хотя и по живописной, но такой опасной дороге. Аксакалу, видимо, хотелось отделаться поскорее и сбыть нас с рук, но его заставили указывать дорогу. С неудовольствием пошел он вперед, и мы, покорные судьбе, последовали молча за ним. К счастью, не более как в полуверсте увидели мы наших людей, на широкой площади, покрытой высокою травой. Место казалось хорошим, но когда мы приблизились к нему, то нас обдало до того сильным ароматом от разнообразных трав, что даже дышать было трудно. Оставаться здесь не было никакой возможности; капитан велел сарту вести нас в другое место, и мы двинулись уже в полном составе и медленно потянулись вверх по крутой и обрывистой горе в кишлак (селение), где для нашего помещение отвели обширный и тенистый сад. После сорокаверстной прогулки мы с удовольствием покинули седла и вытянулись на мягких кошмах и одеялах, постланных нашею прислугой. Все мы чувствовали голод и поэтому, заказав повару хороший ужин, стали закусывать тем, что с нами было готового.

Вечер был чудный. Над нами поднялась ясная и спокойная луна, затмив своим голубоватым светом бледное мерцание звездочек. Деревья представились нам какими-то гигантами; трава под их тенью покрылась густым мраком, на которой белыми пятнами обрисовывались наши походные палатки.

Прислуга, казаки, сарты-зрители разместились группами там и сям, принявшись каждый за свое дело. Вскоре веселый огонек затрещал в отдалении, за ним другой, третий... Загорелые, улыбающиеся лица, бритые в тюбетейках головы, черные блестящие глаза, белые зубы — все это засверкало, ясно освещенное золотым пламенем костра. В отдалении слышался и гул голосов, и веселый смех, прерывающий тишину и спокойствие июльской ночи, и треск огня, поверх которого, в темном облаке дыма, подымались мириады искр, исчезая куда-то в пространство.

Как все это хорошо! Я забыла усталость, и бодрая, веселая, переходила от одного костра к другому. „Люблю я этот яркий огонек среди ночи", говорила я, подкладывая тоненькие прутики хвороста, „и готова до утра просидеть при подобной обстановке". „Это легко исполнить", ответили мои любезные спутники, и через пять минут огромное сухое дерево запылало перед нами. Это был гигантский костер, который без поддержки горел до следующего утра. Усевшись перед ним на пестрых коврах, заваленных подушками, саквояжами, съестными припасами, мы запели одну из малороссийских песен, задушевный тон которых всегда наводит невольно на мысль о глубокой грусти, волновавшей некогда душу поэта... А луна, величественно спокойная, гордая своего красотой, полным, ясным кругом стояла над кострами, как бы с презрением глядя на их желтоватый неровный свет. Едва мы прервали наше трио, как послышался голос запевалы и за ним веселая народная песня казаков. Яркий огонь пылает, освещенные лица движутся, улыбаются, суп кипит... Повар идет со скатертью, которую разостлал перед нами на ковре, положив нарезанный хлеб, тарелки, ложки и вилки; мы поужинали с удовольствием и, так как было очень поздно, поторопились разойтись по своим палаткам. Когда мы улеглись, было уже более двух часов. Едва успела я перекреститься, как крепкий, здоровый сон заставил меня забыться. Как хорошо спится на походной постели!..

Вдруг ветер промчался над нами, палатка, как лист, затрепетала, деревья шумно загудели, что-то забарабанило над нашими головами; я открыла глаза и прислушалась. Еще темно. Это буря разыгралась, и дождь старается проникнуть к нам. Ничего, в такую погоду еще лучше спится. Я плотнее закуталась в теплое одеяло, моя собачка ближе прижалась ко мне, и, под влажною пылью пробившего крышу дождя, сон снова, овладел мною.

Утро. Слышен разговор. Пора вставать. Да, уж семь часов. Сыро и холодно. Дождь утих, но пасмурно, воздух так и охватывает холодом, хотя настроение духа прекрасное; чувствуешь себя как то легко: перспектива дальнейшего путешествие веселит сердце. Когда мы с m-lle К. подсели к нашим спутникам, дождь начался снова. Надев дорожные плащи, бурки, мы долго сидели под деревом, надеясь, что небо сжалится над нами и пошлет солнышко, но так как этого не случилось, то принуждены были с чаем укрыться в палатку.

Наконец дождь перестал, хотя по небу носились свинцовые тучи, и ветер дул по временам довольно холодный. Несмотря на это, часов в девять мы двинулись в дальнейший путь. Пройдя благополучно Нанай, мы слезли с лошадей, чтобы пройти пешком крутой спуск к реке Пскему.

Двигаясь медленно длинною вереницей по каменистому скату, мы очутились перед чудным, стремящимся с вершины очень высокой скалы, водопадом, который донизу доходил только мелкими брызгами, отливающими, при бледном, упавшем на них солнечном луче, всеми цветами радуги. Воздух в этом месте был чистый, влажный. Низкий мост над кипучим Пскемом имел вид еще хуже бричьмуллинского: узкий, покосившийся, с провалами в настилке, он, казалось, еле выдерживал тяжесть человека. Пенистые волны заливали его на половину и этим еще более затрудняли переход. Переправились мы, однако, вполне благополучно и сели снова на коней, чтобы подыматься по очень узкой и крутой тропинке, лепящейся по склону горы, усыпанной мелким щебнем, по которому лошади, скользя и спотыкаясь, шли чрезвычайно медленно. Зато какой чудный вид расстилался перед нами! Бурливая речка на несколько сажен ниже нас извивалась голубовато прозрачной лентой, между опрятными кирпично-красноватыми берегами, покрытыми кудрявым кустарником и деревьями. Кругом виднелись подернутые темно-фиолетовою пеленой горы с яркими белоснежными вершинами; а далеко на горизонте, из-под сероватого неба пробивались капризно яркие золотистые лучи полуденного солнца.

Мы ехали молча. Вскоре дорожка сделалась шире, мягче, и лошади пошли быстрее. Дождь то накрапывал, то снова переставал. Около трех часов показалась густая роща, подле которой теснилось несколько глиняных мазанок, составлявших село. Полонах. Мы собрали общий совет, подумали и решили остановиться здесь на ночлег, так как до сел. Пскема, куда мы направлялись, оставалось еще верст 25—30, которые трудно было пройти до заката солнца. На уютном, тенистом месте раскинули палатки и развели огонь. Киргизы принесли нам молока, и мы принялись за завтрак.

Чтобы занять чем-нибудь остальное время, все согласились отправиться на охоту. Иван Павлович взял ружье одного казака и решил поискать кабанов, которых вокруг, как сказали здешние обитатели, было очень много; я взяла мое маленькое ружье для мелкой дичи, и мы всею компанией двинулись за добычей.

Ходили мы долго по мокрой траве, по страшно неудобным крутым местам, то подымаясь на вершину, то спускаясь к хлебным нолям, часто перескакивая через изгороди маленьких садиков, но ни птиц, ни зверей не встретили и вернулись к обеду мокрые, перепачканные грязью и совершенно усталые. Еще солнце не закатилось совсем, как все в лагере затихло и спало сладким сном. На другой день к семи часам мы были готовы отправиться в дальнейший путь. Жара стояла страшная, и вчерашней непогоды не осталось и следа. Солнце палило и обдавало раскаленным воздухом, которым трудно было дышать. В какой-то истоме, точно полудремоте, двигались мы медленно по крутой, но мягкой глинистой дорожке.

Чем ближе подъезжали к Пскему, тем более встречали речек, ручьев и канав, которые приходилось переезжать вброд. Бурливая пенистая вода и острые камни, составлявшие их ложе, чрезвычайно затрудняли перехода. Но так как ни одного места не было особенно широкого и глубокого, то и несчастий никаких не случилось, только на одной подобной переправе снесло большую собаку г. И-ва. Вода то прибивала ее к камням, то вертела на месте в кипучем водовороте, то снова выбрасывала и уносила на бешеных волнах, как легкий мячик, почему испуганное бедное животное с трудом могло выбраться на берег.

К четырем часами, вечера мы подъехали к Пскему. Раньше мне все казалось почему-то, что Пскем нечто вроде столицы гор, большое живописное место, украшенное садами, среди роскошной зелени и красивых каскадов воды. Но, к моему удивлению, ничего подобная не оказалось. Это одно из самых некрасивых и убогих горных селений; против обыкновение в жарких климатах, оно не имело садов, находилось на совершенно открытом месте и ничем не защищено от палящего солнца.

Много сартов, которые, как, оказалось, видели русских только второй раз и, конечно, в первый раз русских женщин, вышли нам навстречу.

Аксакал селение провел нас на широкую открытую площадь, поросшую только низкою травой; вокруг, кроме высоких гор со снежными вершинами до голубого неба, ничего не было видно. Но, не смотря на наружные неудобства и бедность, здесь была роскошь в ином: лошадей подковали и угостили ячменем, нам принесли кур, коровьего и козьего молока, масла, яиц... Словом, жить было весело, привольно!..

Против наших палаток возвышался один из огромных перевалов, который предстояло нам пройти на обратном пути.

— Не страшно вам, видя такую вышину? — спросили паши спутники, указывая на вершины, белеющиеся под облаками.

— Страшно? Нет. Кроме самого горячего желание идти туда, я ничего не испытываю. Скорее бы только двинуться...

— Но может случиться, что там совсем нет дороги и такая крутизна, что верхом ехать нельзя и нужно будет пробираться пешком по снегу, в холод, а если застигнет буран — и ночевать в сугробах, — говорил Николай Михайловича, серьезно, желая испытать нашу решительность. — Неудобства и опасности только теперь начинаются, так как до этого селения дорога была известная, теперь-же, Бог знает, куда придется попасть, и мы, быть может, принуждены будем прокладывать себе путь своими руками.

Слова эти оказались пророчески верными, но они не только не испугали меня, но, наоборот, возбудили еще сильнее желание идти вперед узнавать, разыскивать, прорубать и все идти и идти... Неизвестность казалась мне привлекательною и давала новый, более живой интерес этой опасной прогулке.

Разговаривая таким образом, мы услышали какой - то необыкновенный крик, смешанный с возгласами и смехом.

Выглянувши из палатки, мы увидели толпу, составлявшую круг, в котором боролись сарт с казаком. В первый раз мне пришлось видеть такую оригинальную сартскую борьбу.

Противники обхватывали друг друга поперек корпуса и, нагнувшись почти до земли, чем напоминали двух бодающихся быков, долго, безмолвно покачиваясь, двигались по кругу, пока внезапно один из лих ловким движением не приподымал на воздух другого, сбивал его ногой и бросал на землю... За этим начинался общий гам смешанных голосов, полнейший беспорядок: бросались на победителя и поднимали его с триумфом на руках.

Аксакал вошел вполне в свою роль и с важным озабоченным видом водворял порядок, устанавливал и расширял круг, а не в меру кричащих просто бил, детей отгонял и т. д. Окончившие борьбу тотчас сменялись другими. Так как два последние раза наши побеждали сартов, на вид гораздо сильнее себя, то на вышедшего очень маленького и тщедушного казачка вытолкнули из толпы настоящего голиафа. Долго они водили друг друга, тихо, равномерно покачиваясь, как бы равнодушно и без всякого заднего умысла, как вдруг голиаф одним взмахом вскинул противника на воздух и готов был уже бросить с торжеством на землю, но тот, вцепившись крепко, потянул его за собой, и оба грохнулись.

С криком кинулись сарты поднимать великана, за которым, во всяком случае, осталась победа. Тогда на сцену вышел другой, также небольшого роста, но ловкий, широкоплечий, с бойким лицом казак. Он вызвал сам победителя и, в  ожидании борьбы, засучил рукава. Темнело, и его серая фигура едва виднелась, тогда, как сарт противнику весь в белом, обозначался ярким пятном среди толпы.

— Ну, Яшка, не ударь лицом в грязь! — раздались голоса со всех сторон.

Яшка только самодовольно потирает руки. Голиаф откинул длинные рукава рубашки и раскрыл свои широкие объятия. Обнялись и пошли...

Но вот один толчок, другой, казак точно поднялся на воздух; потом упал, и все с криком кинулись к ним, но, к изумлению, увидели, что великан лежал под казаком.

Несмотря на грозное махание нагайки аксакала, крику не было конца, и порядок долго не водворялся. Наконец, круг расширился, и сконфуженный сарт вызвал в свою очередь того же казака.

Яшка снова потирает руки и становится молодецки в позу. Обнялись.

Все, притаивши дыхание, следили за каждым движением и равномерным покачиваньем их тел. Вдруг казак снова взлетел на воздух, началась борьба, и когда противники грохнулись на землю, то Яшка опять очутился на груди голиафа.

Все в недоумении! — Молодец, молодец! — с восторгом закричали русские, хлопая в ладоши.

Наконец, совсем стемнело, мы пошли обедать, и забава прекратилась.

Вечером пригласили аксакала, чтобы расспросить его о дороге на Майдан-Тал. Начались переговоры через переводчика. После долгих объяснений и шумного спора, мы, к ужасу нашему, узнали, что мосты через две главные реки снесены весенними потоками, и что дороги и броды уничтожены обвалами.

Множество сартов вступило в разговор, и начались горячие прения.

Николай Михайловичи не хотел допустить подобной неприятности. Он стал расспрашивать на все лады, думая найти какой-нибудь выход. Но нет, все говорили одно и то же, все сказали, что в этом году пройти туда нельзя.

— Что делать, как вы думаете? — спросил он, обращаясь к нам.

— Мне кажется, ответила я, — следует поехать и разузнать самим дорогу. Может быть, не так страшно будет, как говорят. Во всяком случай, попытка нам не будет стоить ничего.

— Да, я думаю то же; тем более, что этому народу доверять нельзя и добиться истины от них чрезвычайно трудно. — Сказав это, капитан приказал аксакалу доставить опытного проводника.

На другой день, после чая, собрались на рекогносцировку. Палатки, вьючные лошади и несколько казаков остались на месте. Мы же с проводником, которому дали одну из наших лошадей, выехали из селения.

Саид-Магомет, как звали нашего вожака, или мергень (стрелок охотник), имел за спиной первобытное, длинное кремневое ружье с рогатиной.

Это вооружение, ужасное рубище, едва державшееся на его исхудалых плечах, лапти на обернутых тряпками ногах, остроконечная, треугольная, войлочная шляпа, — придавали ему дикий, страшный виду но, тем не менее, он казался чрезвычайно добродушным, с детски-улыбающимися добрыми глазами.

Он ехал впереди, оборачиваясь от времени до времени, и с улыбкой рассказывал достопримечательности этих мест.

Слева узкой и каменистой дорожки, по которой мы шли, подымались величественный и суровые скалы, с огромными, нависшими, как бы едва державшимися над нашими головами, глыбами, справа тянулся обрывистый берег реки Пскем, которая с ревом и бешенством катила свои кипящие волны.

Все это было покрыто редкими кустарниками и деревьями, оживлявшими слегка неприветливый колорит местности. Подъезжая, к огромному, тенистому дереву на краю гигантской скалы, мергень, повернувшись ко мне и указывая на его вершину, начал по-таджикски что-то рассказывать. Я поняла только, что на нем или под ним много чего-то водится, но чего, никак разобрать не могла. Несколько раз он повторяли, и мне показалось, что он говорили о диких кабанах.

— Слышите, господа, — сказала я, поворачиваясь на седле к спутникам, которые длинной вереницей медленно спускались по узкой тропинке, — слышите, мергень говорит, что здесь есть кабаны.

— Кабаны, кабаны! — раздалось, точно эхо, переходя от одного к другому.

Иван Павлович, как главный охотник, с казаком поднялись на гору и, опередив всех, спустились к мергеню.

— Спроси, в каком именно месте они живут? — сказали г. И—в.

Казак-переводчик начал расспрашивать. После долгих переговоров он, по всем правилам военной дисциплины, держа руку под козырек, сказал: „Мергень говорит, что на этом самом дереве много кабаньих гнезд".

Как? Кабаньих гнезд?! Мы все засмеялись. Казак смутился и снова стал расспрашивать.

— Точно так, мергень говорит, что гнезда их здесь.

— Да ты, братец, спроси хорошенько: чьи гнезда? так как кабанам трудно порхать по веткам.

Мы смеялись, а казак все больше и больше смущался.

— Мергень говорит, ваше благородие, что на дереве много диких голубей.

Вот это совсем иное...

Действительно, в эту минуту целая стая птиц, величиной с небольшую курицу, поднялась над деревом и исчезла за скалой.

Спустившись вyиз и перейдя по мосту на другую сторону Пскема, мы стали взбираться снова вверх. Чем подымались выше, тем местность становилась живописнее и веселее. Огромные арчи (род туи) со смолистым запахом бросали тень, давая освежительную прохладу. Часто приходилось нам низко наклоняться и слезать даже с лошадей, чтобы пройти под их широкими ветвями, загораживающими дорожку, которая то спускалась, то поднималась над самым обрывом в кипучей реке. Как хорошо и привольно вокруг! Здесь видишь только одну природу, чувствуешь себя так близко к ней, как к чему-то родному, прекрасному, что смотрит на тебя, улыбается такою светлой, приветливой улыбкой, вызывающею невольно чувство радости и довольства! И вся суета, все невзгоды кажутся здесь такими непонятными и далекими, что, право хочется, сказать: „О, люди, люди, взгляните на Божий мир, как в нем все прекрасно, стройно, чисто, и вы поймете, что счастья нужно искать не среди толпы и шума, а среди величественной могучей природы, которая производить такое глубокое и сильное впечатление на сердце человека; она его успокаивает, она его веселит, она вызывает лучшие чувства, она наводит на размышления, она дает силу, энергию, развиваете фантазию, как главный источник поэзии".

И, действительно, мне самой сделалось так легко и весело. Я забыла о жизни, оставленной позади, и с сердцем, полным довольствия, глядя на крошечную птичку, сидящую на зеленой ветке над пропастью, запела так, как пела сама моя душа.

Но вот дорожка кончилась, и мы очутились над крутизной бурокрасного цвета, изрытой весенними потоками, усеянной гигантскими камнями, земляными глыбами и вывернутыми с корнями деревьями. Все это имею грустный вид мертвых развалин, после страшно бушующей, неудержимой стихии

Далеко внизу виднелся воздушный, фантастический необходимый нам мост, прочность и достоинство которого по дальности расстояние нельзя было разглядеть.

Здесь, как сказал мергень, в прошлом году был прекрасный спуск к реке, благодаря которому совершенно свободно переправляли вброд лошадей, а по мосту проходили пешеходы. Теперь все это уже разрушено разливами и место стало заброшенным.

Чтобы убедиться в том, Николай Михайлович решил сойти вниз и лично осмотреть все в подробности. Мы остались наверху, в ожидании условного сигнала, в случае если мост окажется достаточно прочным для переправы нашего обоза.

Спуск был отчаянный. Земля и камни постоянно обрывались из-под ног и скатывались с шумом в реку. На отвесных местах приходилось цепляться, за корни, траву, камни, словом, за все, что попадалось под руку, чтобы самому с обломками не скатиться туда же.

Мы следили за всеми движениями капитана и в восторге замахали платками, когда увидели его благополучно у моста.

Пройдя несколько шагов, он, карабкаясь, поднялся на возвышение, которое, как мы впоследствии и сами убедились, разделяло мост на две половины, и вскоре показался по другую сторону реки на обрывистой и каменистой горе, круто подымавшейся над мостом, но ожидаемого сигнала все не было. Таким же порядком капитан стал переправляться и подыматься к нам и с грустью объявил, что мост невозможный, опасный даже для одного человека, и что брода нигде нет.

Итак, пришлось идти назад и придумывать иной путь или совсем возвращаться по домам.

Но дороге мергень рассказал нам, что в этом ущелье, которое называется Кара-Кыз (черная девушка), водятся тигры, и что он лично в прошлом году убил одного из них и продал аксакалу за восемь рублей.

Он говорил об этой охоте и об опасности, которой подвергался с детским восторгом. Глаза его искрились, и лучезарная улыбка так и сияла на его добродушном лице.

Не доезжая двух верст до Пскема, мы расположились в хорошенькой рощице напиться чаю и отдохнуть, пока уменьшится дневной жар, так как в самом селении не было ни одного порядочного дерева, под которым можно было бы укрыться от палящая солнца.

Положив под голову мою войлочную шапку, под монотонный гул реки и тихий шелест ветерка, утомленная, я заснула. Когда меня разбудили, солнце уже начало садиться и веяло вечернею прохладой.

Все были готовы к отъезду, и я поспешила также сесть на седло.

К шести часам мы были в Пскеме; от скуки, пока приготовлялся обед, мы придумали снова развлечение и предложили сартам, нашим неотлучным посетителям, собрать детей и устроить бег на призы.

Некоторые, услышав это, почему-то испугались и вместе с детьми постыдно бежали и скрылись по своим лачугам; другие приняли предложение и охотно стали содействовать сбору мальчиков, которых в одну минуту набралось более пятнадцати. Когда обозначили место, где должны были останавливаться, Иван Павловичи повели всю босоногую компанию туда, откуда должен был начаться бег.

Аксакал снова вошел в свою роль, и водворили порядок, уставив всех с двух сторон шпалерами. По любопытство сартов было в высшей степени возбуждено, и в бездействии долго оставаться им было не под силу.

Они кричали, смеялись, спорили, выскакивая на середину дороги, чтобы лучше видеть удаляющихся детей.

Вдруг восторженный гул пронесся в толпе: „бегут, бегут!" Действительно, на холме, который как бы сливался с горизонтом, появилась белая полоска, приближавшаяся к нам с удивительною быстротой.

Все точно притаили дыхание, и только изредка, когда один из бегущих сбивался в сторону, падал или, отставши, совсем уходил с дороги, — то отчаянные, то насмешливые возгласы нарушали царствовавшую тишину...

Трех первых, раскрасневшихся от усталости, мальчиков, остановили с такими воплями, как будто все селение, сломя голову, пошло в атаку на неприятеля; их окружили, толкали, расспрашивали, и до них трудно было бы добраться, если бы родственники не вытолкнули героев из толпы за получением призов. Глаза восторженно горели, счастливые улыбки сияли на лицах при виде серебряных монет, который из рук детей тотчас перешли к старшим.

Чтоб не было обидно совсем маленькими, очень усердными, но отставшими по бессилию, мы собрали детей, начиная с пятилетнего возраста и пустили их на более короткое расстояние. Красные, едва переводящие духи, явились они почти одновременно и тотчас же весело протянули руки за наградой. Мы оделили всех мелкою монетой, чем привели в неописанный восторг не только получателей, но и всех присутствующих.

Уж было совсем темно, когда нас позвали обедать. Во время еды возобновились разговоры о путешествии и об отыскании нового пути.

После долгих разговоров с сартами, которые неотступно нас окружали, мы, наконец, узнали, что дорога по другую сторону реки существовала, что в прошлом году вверх по реке был другой хороший мост, но что он, по всем вероятиям, последнею весной снесен, как и все другие.

Ухватившись за неясную надежду, капитан решился на другой же день узнать лично обо всем этом. Его энергия тем более усилилась, когда он заручился нашими согласием идти за ним и испробовать все возможный средства, прежде чем отказаться от главной цели предприятия.

Рано утром, в полном составе покинули мы селение и, перебравшись на левый берег Пскема, тотчас стали подыматься по крутой, но мягкой и удобной дорожке, имея во главе мергеня, который, шагая быстрее наших лошадей, шел с удивительною легкостью пешком. Поднявшись на вершину горы, мы очутились на широкой и ровной плоскости, покрытой высокою травой. Дорога была в высшей степени приятная, и лошади шли бодро.

Достигнув таким образом правого притока Пскема — речки Ана-Ульчан (мать умерла), которую приходилось переезжать вброд, мы остановились напиться чаю и дать отдохнуть немного проводнику и лошадям.

Пока грелись чайники, все занялись спусканием больших камней в воду, которая поглощала их с какою-то свирепою жадностью, с грохотом унося гигантов по своему каменистому неприветливому руслу. Нас, дам, это очень занимало; поэтому наши спутники с помощью казаков долго еще сбрасывали глыбы самых ужасающих размеров, которые, несмотря на величину, с суровым, угрожающим гулом все так же быстро уносились могучею пенистою волной.

Когда принесли чай и разложили на ковре съестные припасы, мергень, усевшись с нами в кружок, первый принялся закусывать. Увидев такую бесцеремонность, мы засмеялись, он также улыбнулся, но, не конфузясь, продолжал разжевывать белый хлеб, запивая горячим чаем. Его манеры и поступки были спокойны, как будто он других отношений не понимал, но, несмотря на это, ел и пил настолько умеренно, что приходилось его угощать.

Впоследствии мы так привыкли к его присутствие во время закусок, что, если случалось он почему-либо запаздывал, тотчас кто-нибудь из нас задавала, вопрос: „А где же мергень?" и мергень являлся на зов с сияющею улыбкой, предвкушая заранее вкусную еду.

С удовольствием продолжали мы путь, заинтересованные предстоящим мостом, который, некоторым образом, решал нашу судьбу. Перейдя благополучно речку, нам пришлось снова подниматься по крутой, узкой и каменистой тропинке, где лошади то и дело срывались и скользили вместе с камнями вниз. Как ни было опасно и неудобно на наших седлах, мы не решались их покинуть, так как идти пешком было слишком тяжело и затруднительно. Но все это оказалось ничто в сравнении с представившимся нашим изумленным глазам крутым спуском. Гора обрывалась к едва виднеющейся внизу кипучей реке и была покрыта мелкою осыпью (мелкими, камнями, нанесенными весенними потоками), скрывающей даже признаки дороги. Острые камни, выступающие наружу, царапали ноги бедным животным, затрудняя и без того ужасный переход. Удивительно, с каким сознанием они искали опоры, с какой почти человеческою заботливостью осматривали место, раньше, чем решиться ступить вперед. Но, несмотря на всю их осторожность, они беспрерывно скользили то передними, то задними ногами и, остановившись, дрожа всем телом, с какою-то тупою покорностью, точно испуганными глазами, заглядывали, как бы измеряя чернеющую под ними пропасть. Наконец, держаться на седле стало совершенно невозможно, так как камни, потревоженные лошадьми, начали скатываться на нас. Выступы, ямы и едва держащиеся на скате, глинистые глыбы загораживали положительно наш путь. Лошади становились нередко совершенно в тупик и иногда с большим риском перескакивали препятствие или, взобравшись на большой камень, съезжали с него на задних ногах. Мы шли за ними и  почти буквально подражали их движениям. Такой спуск тянулся более трех верст. Мы задыхались от утомления. Обувь и ноги наши пострадали ужасно. Но все это было бы ничего, если бы мы были уверены, что желанный мост окажется удобопроходимым и, что возвращаться нам не придется. Об этом даже страшно было подумать, так как, казалось, подняться обратно было невозможно.

— О, теперь я не боюсь никакой дороги, — сказала я горделиво, — так как наверно хуже пройденной невозможно найти. — Но не позже того же дня мне пришлось убедиться в противном.

Что за восторг! Издали еще мы увидели через реку Пскем не только целый, но даже новый мост, хотя восторг наш тотчас охладел, когда мы подошли к нему ближе. Мост был действительно новый, но состоял из двух длинных, тонких жердей, перекинутых с одного берега на другой, середина между которыми, аршина в полтора шириной, была скреплена переплетенным и набросанным на живую руку хворостом. Над ревущею в глубокой пропасти пучиной такой несколько-саженный животрепещущий мост казался узкою полоской, как бы висящею в воздухе. За ним расстилалась широкая долина с разбросанными по ней киргизскими юртами и пасущимися стадами. Остановившись перед мостом, мы безмолвно переглянулись с капитаном.

— Что Николай Михайлович? мост ведь новый, целый, a неизвестно, выдержит ли человека, не говоря уже о вьючном животном? — сказала я с грустью.

— Да, не знаю... одно можно сказать, что он опасен!... Как быть и не придумаю!..

Когда капитан с озабоченным видом осматривал воздушную дорожку, между казаками и моей прислугой шел оживленный разговор. Казаки махали отчаянно руками, говоря, что пройти невозможно, и что никто не решится ломать себе шею. Голос моего джигита возвышался над шумом, и он задорным, точно у раздразненной собачонки, голосом кричал, что они трусы, и он им тотчас же это докажет. И, действительно, не задумываясь ни минуты, он спустился к мосту и хотя не совсем ровными, но быстрыми шагами двинулся вперед. Мост подался книзу и при каждом его шаге дрожал, колебался, трепетал, как бы содрогаясь и в то же время, удивляясь дерзости и смелости спустившегося на него такою твердою ногой. Чем ближе он подвигался к середине, тем мост все сильнее трепетал и опускался книзу. Все, затаивши дыхание, следили за смельчаком, и ни одного звука не слышалось среди оторопевшей толпы. Когда же мост изобразил из себя род гамака, неравномерно покачиваясь сверху вниз над зияющею бездной, я невольно закрыла глаза, сдерживая учащенное биение сердца. Несколько секунд длилось еще такое молчание, затем радостные крики заставили меня открыть глаза, и я увидела торжествующего Мадалея на другом берегу. Он махал руками, видимо уговаривая и поощряя нас к переправе. Вторым последовал наш мергень. Снова тишина воцарилась, и напряженное внимание виднелось на лице каждого из присутствующих! Капитан был сосредоточен, и волнение ясно отражалось в его глазах. Когда же и проводник очутился вместе с джигитом, он набожно перекрестился, а мадемуазель К. радостно захлопала в ладоши и сказала, что сейчас пойдет за ними. Через несколько секунд она также неровными шагами по колеблющемуся мосту благополучно достигла желанного берега. За шумом воды ничего нельзя было расслышать, что она кричала, хотя, видно, изо всех сил старалась что-то объяснить.

— Что же, Николай Михайловичу теперь моя очередь? Видно, что мост достаточно крепок, чтобы выдержать тяжесть одного человека, хотя я сознаюсь, что боюсь идти одна, так как не могу смотреть вниз без головокружения, даже без ужасного ощущения, влекущего меня в пропасть...— Я упаду, я глубоко убеждена, что не в состоянии буду перейти без поддержки! — Да я вас и не пущу! Нет, нет, уж если пойдем, так вместе, погибнем — так вместе! — сказала, капитан с волнением. — Но я думаю: не лучше ли возвратиться нам назад и не рисковать?..

— Нет, никогда! — отвечала я, — Мне кажется, больше шансов думать, что мост, выдержав уже трех пешеходов, выдержит и двух вместе.

Пойдемте.

— Как прикажете!, тогда я пойду вперед и буду вас держать.

Мы спустились вниз. Шаг, два — и мы на мосту. Хворост под ногами затрещал, и мост заколебался. Капитан крепко держал мою руку, а я, закрыв тотчас же глаза, с замирающим сердцем двинулась за ним.

Шум и грохот воды и колеблющаяся нетвердая почва под ногами вдруг заставили меня ощутить что-то невозможное. Мне показалось, что мы летим уже в пропасть, и обдавшая нас сразу холодная и влажная струя воздуха представила моему воображению уже близость воды, вследствие чего мои шаги стали неверными и колеблющимися, мост настолько задвигался, что капитан остановился и умоляющим голосом просил меня идти тверже и в ногу.

— Нет, я ничего не понимаю, идите, идите вперед!.. ради Бога, скорее!.. Я чувствовала, как мост опускается ниже и ниже, как хворост трещит, ломается, ноги попадают в отверстия, вода под нами грохочет, влажный воздух обдает с ног до головы, и страшное пустое пространство ощущается всем телом, и невольно дыхание спирается в груди, и идти неловко, душно. Но вот послышались человеческие голоса, я различила крик француженки и голос Мадалея... Открываю глаза — мы близко, но пропасть чернеет. Мадалей под мостом и показывает знаком, что он держится лишь на самых кончиках и кричит „осторожнее!" Я видела, как капитан замахал ему рукой, требуя молчания... Я снова закрываю глаза, и через секунду меня подхватывают какие-то руки, и ноги мои ощущают твердую почву.

Прежде всего, мы все перекрестились, а м-ль, увидев меня подле себя, как безумная, бросилась сперва обнимать меня, а потом с радостным криком начала вертеть нашего мергеня, который, совсем ошалев от её восторга, наивно, по-детски улыбался. Когда прошел первый взрыв радости, мы увидели моего повара, который, бледный как смерть, с опущенными глазами, опираясь вместо палки на ружье, двигался медленно, осторожно, балансируя как по балке. Переправившись не менее благополучно, чем мы, он вместо изъявления радости тяжело опустился на камень и закрыл лицо руками. Я подошла к нему и, дотронувшись до его плеча, сказала: — Что, Дементий, страшно было? — Ох, барыня, уж и отчаянная же вы какая, страсти! вспомнить не могу, точно на погибель свою шел, уж коли бы вы не прошли, так я бы ни за что, ни за какие сокровища мира!.. А тут вижу, вы уже там; ну, что делать? не оставить же мне вас, и решился... О, Господи, какие страсти, точно за наши грех и !... Нет, барыня, только не ходите больше по таким местам!.. Ну, увидел бы наш генерал, так в жизнь бы не пустили...

— Ничего, Дементий, мне самой страшно было, зато теперь хорошо и весело.

— Да вам все весело, — какие бы ни были ужасы! В это время один казак за другими стали переправляться. Капитан следил с видимыми беспокойством за каждыми из них, и каждый раз при благополучном переходе вздохи облегчение вырывался у него из груди.

— За людей, кажется, нечего беспокоиться, — сказали он, обращаясь ко мне, —— а вот лошади, и особенно вьючные, неизвестно как перейдут.

— А знаете, Николай Михайловичи, мне кажется, если мост мог выдержать стольких пешеходов, выдержит и животных. Взгляните, ведь он ничуть не испортился и не понизился.

— Дай Бог! буду надеяться, что ваша счастливая звезда, не покидающая вас, будет покровительствовать и нами! Последний казаки, оставшийся на противоположном берегу, по знаку капитана, спустили на мост первую лошадь, которая, сделав шага два, приостановилась, обнюхала под собой почву и затем осторожно двинулась вперед. Когда же мост посредине опустился очень низко, она снова остановилась, нагнула еще ниже голову, потом приподняла ногу, как бы намереваясь сделать прыжок, но, не сделав его, еще осторожнее зашагала впереди.

„Ура!" закричали радостно все, когда животное очутилось между нами. Несмотря на видимую опасность, одна лошадь за другой переправились совершенно благополучно. Особенно страшно было смотреть на вьючных, которые, дрожа всем телом, едва передвигали ноги; только последняя лошадь, принадлежавшая отставшему казаку, вдруг, как бы в нетерпении, не дождавшись минуты отхода, бросилась на мост и почти в карьер по ломавшемуся и прыгающему мосту очутилась на нашем берегу. Крик ужаса вырвался у многих при виде её неосторожности, затем дружный смех и остроты послышались в толпе. Таким образом, мы не только без приключений, но совершенно благополучно очутились на правом берегу Пскема и отдыхали на камнях от пережитого волнение и пройденной дороги. Через двадцать минут после переправы, мы уже были на лошадях, продолжая путешествие.

Перед нами расстелилась гладкая равнина, и версты через четыре мы подъехали к большому киргизскому аулу.

— Как вы думаете, — обратился ко мне капитан, — не остановиться ли нам здесь на ночлег, или проехать еще немного? Теперь только два часа пополудни.

— Конечно, ехать, еще для остановки слишком рано, и мы достаточно бодры. Не правда ли? — Прекрасно, только, я думаю, следует заказать в ауле молока, так как наша провизия очень оскудела.

— Конечно.

Мы подъехали к кибиткам, откуда высыпало множество киргиз, киргизок и детей, которые окружили нас почти сплошною стеной. На вопрос, нет ли у них молока, они ответили, что нет, Это, конечно, было очень печально. Но вдруг из толпы выделился молодой киргиз и почти чистым русским языком спросил: что нам угодно? Капитан объяснил ему, что, так как нам еще рано останавливаться на ночлег, то мы хотим проехать еще версты четыре, куда желали бы, чтоб нам принесли молока.

Киргиз ответил, что молоко он непременно принесет сам, чтобы мы были спокойны. По расспросам оказалось, что киргиз этот приехал из Ташкента сюда жениться и через несколько дней будет его свадьба.

Мы дали задаток и, распрощавшись, продолжали путь. Нам пришлось переезжать еще один ветхий полуизломанный мост, который лежал наполовину в воде кипучей пенистой реки. Но мы почти не обратили на него внимание и бодро стали подыматься на гору. Берега реки, кирпично-красного цвета, были необыкновенно живописны, и мы, любуясь ими, не заметили, как над нами надвинулись тучи, вскоре подул прохладный ветер, и начал накрапывать мелкий дождь. За неимением под руками ничего теплого, капитан накинул на меня свое верблюжьего сукна пальто, отлично защищавшее меня от холода, а м-ль К. надела непромокаемый клеенчатый плащ, который при всяком порыве ветра раздувался пузырем, делая её фигуру очень забавною, отчего мы невольно смеялись, особенно когда она делала при этом забавные жесты, говоря на самом невозможном русском диалекте.

Но скоро наш смех превратился чуть не в слезы, когда мы, опустившись, очутились в пространстве мертвых руин. Вся местность была покрыта как бы вывернутыми из недр земли каменными глыбами самых разнообразных форм, острие которых делали почти совершенно невозможными, дальнейший переход. Всякий след дорожки исчезал, и лошади, стараясь ставить ногу на более удобное место, скользили, падали, царапая и раня себя до крови. Слезть и идти пешком также было невозможно, а тут дождь все усиливался и крупными каплями брызгал в лицо, и холодный ветер продувал насквозь промокших, тянувшихся длинной вереницей, угрюмых всадников. Несмотря на все это, мы должны были двигаться.

Хотя в этом переходе не было почти никакой опасности для человека, как это было при спуске к первому мосту, но зато несказанно труднее и мучительнее было для лошадей, который положительно выбивались из сил и задыхались.

Но вот среди нашего печального шествие неожиданно мы встретили другой, более веселый и бодрый караван, впереди которого ехал почтенный, хорошо одетый, видимо богатый киргиз, окруженный довольно большою свитой. Поравнявшись с нами, они остановились и, несмотря на дождь, сняли свои войлочные шапки и еще в знак особого почтения приложили руки к сердцу. Затем ехавший впереди спросил, откуда и куда мы едем, и, узнав, что на Майдан-тал, поклонился еще раз и сказали: „Там мои кибитки и все семейство, заходите прямо ко мне и скажите, что Махмет-Али приказали зарезать барана в честь дорогих гостей. Сами же я еду на богомолье и вернусь еще не скоро".

Поговорив еще немного о предстоящей нам дороге и не узнав ничего особенно утешительного, мы разъехались и продолжали наши тяжелый путь. Дорога приблизилась к реке, шум которой заглушали все посторонние звуки. Чем дальше, тем местность становилась хуже и хуже. Нигде ни кустика, ни травки — повсюду скалы да нагроможденные камни. А между тем, нужно было подумать о бедных животных, который почти все время в дороге питались только одним подножным кормом.

Вдруг, откуда ни возьмись, выскочила собака и бросилась на нас. Её лай точно ободрил нас, принеся надежду на близость какого-нибудь жилья.

Вслед за собакой показался верховой киргиз, которому сделали знак приблизиться. Подойдя, он сказали, что аула поблизости нет нигде, и только их стада пасутся высоко по горам по ту сторону реки, что подножного корма также здесь нельзя найти, хотя недалеко отсюда есть маленькая долина, покрытая травой.

— Веди нас, ради Бога, в эту долину. Да не можешь ли от своих стад уделить нам немного молока? сказали обрадованный капитан.

То и другое с добродушием и услужливостью киргиз согласился исполнить. Несмотря на то, что уже почти смеркалось и дождь все моросил, и холодный ветер с воем проносился над нами, — на душе стало как-то светло и даже весело. По другую сторону, почти на равной высоте с нами, лежали уже большими, отдельными пластами снег, вид которого, вместе со всею остальною обстановкой, как бы переносили в совершенно иной, далекий от теплого родного уголка, мир, где во всем чувствовалось, что то новое, еще невиданное. Следуя за нашим новым проводником, нам пришлось проезжать вброд много речек и ручьев, пока действительно, показалась издали какая-то трава, которая с каждыми шагом делалась все выше и гуще. Все обрадовались, увидя такую роскошную зелень, но оказалось, что это был конский щавель, которого лошади не едят. Делать было нечего, мы все-таки должны были остановится так как почти уже совсем стемнело и м-ль К. в своем непромокаемом manteau промокла почти до костей.

Покинув наши седла, мы очутились в совершенной сырости, причем холодный порывистый ветер сковывали члены.

Когда расставили палатки, моя компаньонка вошла в одну из них, чтоб переодеться, а я со своими спутниками укрылась в другой.

Какими блаженством представлялась нами возможность развести костёр и при его свете закусить и напиться чаю! Но, увы, в этом месте, кроме негодной травы, не было ни деревца, ни кустика, пригодного для топлива, а в наших съестных припасах уже не оказалось ничего такого, что можно было бы есть без приготовления. Положение становилось тем более печальными, что голод давали уже себя порядочно чувствовать, а на молоко мы тоже рассчитывать не могли, так как слишком удалились от аулов.

Бедный мергень, озябший и утомленный более всех, не теряли, однако надежды согреться и добровольно отправился в горы за поиском дров.

Капитан, не надеясь на удачный исход его предприятия, послал еще казака, который, вооружившись топором, также охотно пошел в противоположную сторону.

В ожидании их мы сидели на коврах, поджавши ноги и кутаясь в шубы, стараясь шутками поддерживать в себе бодрость духа. Но, потеряв надежду увидеть не только дрова, но и самих искателей, я велела приготовить постели, и уж в то время, когда собиралась спать на голодный желудок, говоря со смехом, что нами всем непременно должны присниться цыгане, увидела, как чудное виденье, нашего мергеня с охапкой сухих корней за спиной.

О радость, о восторг! Мы чуть не обняли нашего благодетеля, который только радостно улыбался, предвкушая также стакан горячего чаю.

Когда веселый огонек запылали, чайник зашипел, и мы, усевшись у приветливого весёлого костра, отогревали окоченевшие руки, к нам совсем неожиданно подошло несколько человек киргизов. Робко кланяясь, они предложили нам купить только что пришибленного свалившимся с горы камнем барана, которого они еще успели живого прирезать и тотчас притащить к нам. Действительно, огромный и жирный баран, положенный перед нами, были еще теплый, и мы, конечно, не задумываясь, заплатили за него спрошенный 80 копеек и тотчас отдали в распоряжение повара. Не успели мы еще расплатиться с ними, как, к великому нашему изумленно, явились с разных сторон сдержавшие слово оба киргиза и, хотя поздно, но принесли обещанное и столь желанное молоко. Видно, Бог заботился о нас, несчастных путниках и после стольких лишений и невзгод, пережитых в этот один день, послал нам такой прекрасный подкрепляющий ужин.

Все мы были в восторге, говорили, смеялись, и не заметили, как с первым закипанием чайника огонь стал потухать, a горючий материал был уже на исходе. Только когда сделалось почти совсем темно и холодно, вспомнили мы об ушедшем казаке и стали делать предположение о таком долгом его отсутствии. Капитан, видимо, встревоженный, начал задавать вопросы пришедшим киргизам об окружающей нас местности, и каково было наше неприятное удивление, когда мы узнали, что находились в главном притоне барсов, которых смелость и дерзость доходили до такой степени, что они в присутствии пастухов бросались на стада и уносили огромных баранов. Как бы в подтверждение истины сказанного, послышалось с разных сторон не то рычанье, не то какой-то неприятный зловещий вой, от которого весь лагерь пришел в смятенье, и несколько казаков бросилось к лошадям. Мы переглянулись с моей компаньонкой и невольно придвинулись друг к другу. Капитан, не теряя более ни минуты, снарядили двух казаков и послали разыскивать пропавшего. Но не успели они скрыться во мраке, как послышались тяжелые шаги и перед нами явился наши любитель собирание топлива с огромною охапкой горючих корней. Все обрадовались и закидали его вопросами. Но, вместо ответа, казак молчали и только робко, украдкой посматривали то на близ сидящих киргизов, то на кипящий котелок с бараниной. Видя его замешательство и догадываясь о какой-нибудь неприятной случайности, которую надеялись узнать после, мы оставили его в покое. Действительно, когда киргизы простились и оставили нас одних, он рассказал нам следующее.

Взбираясь все по горе, он долго шел, не находя желанного топлива.

Подвигаясь все выше и выше, казак дошел, наконец, почти до вершины, где из-под сырой, холодной земли кое-где показались торчащие корешки какого-то растения. Выкапывая их частью топором, частью руками, он подвигался все дальше и неожиданно подошел к отвесному обрыву, на краю которого, под каменной глыбой, увидел огромный, толстый корень, могущий заменить десятка три попадавшихся до сих пор корешков. Обрадованный, стал он подкапывать и расшатывать камень, желая, во что бы то ни стало, добыть неоцененную находку. Работая долго, до усталости, казак добился, наконец, своего: земля стала осыпаться, а камень, потеряв равновесие, сдвинулся, покачнулся от последнего его толчка и с шипеньем, грозными скачками покатился вниз. Когда же он приподнял голову, чтобы полюбоваться на это зрелище, то к ужасу своему заметил, что камень направлялся прямо в стадо пасущихся баранов. В страхе пустился он бежать без оглядки и спрятался за первыми попавшимся обломком скалы, где и просидел до наступившей темноты. Тогда только, озираясь по сторонам, почти ползком пошел отыскивать он ношу и уже с ней украдкой стали спускаться книзу. Вдруг, подойдя к нам, он увидел киргизов и злополучного барана, отчего у него чуть не подкосились ноги. „Ну, думаю, пропали!" — сказал он своим трагическим голосом.— „Увидят нехристи, узнают, что это я убил, и заставят платить". Мы смеялись его наивному рассказу и успокоили, объяснив, что он не только не виноват, но еще, благодаря такой случайности, в которой видна Божья воля, мы все будем сыты и согреты.

На самом деле, запахи варившегося супа и шипящего в кастрюле жаркого возбудили наши аппетиты до такой степени, что мы искренно благодарили судьбу за ниспослание нам необходимой для утоления серьезного голода пищи. Весь лагерь повеселел, и, несмотря на зловещее завывание холодного ветра, веселая песнь огласила неприветливую стоянку.

Перед уходом спать, нам, в виду предстоящего на другой день перехода, но снегам, смазали сапоги салом, и мы с добрым духом разошлись по своим палаткам. Можно себе представить, насколько был приятен сон, когда после такого утомительного дня, под гулкий рев реки, укутавшись в теплые одеяла, мы почувствовали себя на довольно удобной и мягкой постели.

Поднялись все рано. Погода оказалась хорошею, и недавно вставшее солнце успело уже высушить влагу от вчерашнего дождя. Выйдя из палатки и с удовольствием вдохнув в себя свежий и влажный воздух, я направилась в сторону лошадей, чтобы посмотреть, были ли они все в порядке, и по дороге встретила обоих киргизов, принесших нам вчера молоко.

Увидев меня, они низко поклонились.

— Как, вы еще здесь? — спросила я их, останавливаясь.

— Да, мы ночевали тут, так как вчера было слишком темно, а дорога, сами знаете, очень плохая.

— А теперь куда же идете? — Домой, в аул... прощайте! —  Прощайте, еще раз вам большое спасибо за то, что так честно исполнили обещание. Довольные, улыбающиеся, они снова низко поклонились и продолжили свой путь.

Увидя джигита, далеко от лошадей лежащего ничком на земле, я громко его позвала, но, к моему удивленно, он ничего не ответил и только приподнял голову с видом сильного страдания. Зная, что он был из первых, праздновавших появление барана и ужинавшего за двоих, я поняла, что это была какая-нибудь уловка, и приказала ему немедленно приблизиться к себе.

— Что с тобой? — спросила я, когда он, весь скорчившись, стоял передо мною.

— Ах, барыня! повар не дает мне есть и у меня совсем курсак кончал (живот болит), совсем болеть... ой-ой-ой... я его просил хлеба, а он мне не дал и ругается.

— Это неправда, ведь я знаю, что вчера вы все с казаками не могли окончить ужина, ели еще сегодня, и оставшийся суп пришлось вылить. Если ты еще раз посмеешь разыграть такую комедию, то будешь питаться на свой счет лепешками из аулов, слышишь?! а теперь скорей дай лошадям намоченных сухарей и седлай. Да чтобы все было исправно!...

Слова „питаться на свой счет" оказались магическими: мнимая болезнь сейчас же исчезла, и выпрямившись, улыбаясь во весь широкий рот, он быстро подошел к лошадям и принялся за свое дело.

В семь часов мы выехали и, проехав версты две-три, приблизились к огромному четырёхугольному камню, с совершенно гладкими, как бы обтесанными стенами, одна сторона которого образовывала грот, где могло поместиться человек шесть. Тут проезжие мусульмане совершали свои молитвы, отчего камень получили название мечеть - таш (таш — камень) и в высшей степени чисто содержался.

Дорога к перевалу Турпак-бель (земляной перевал), перерезанная многочисленными ручьями и речками, которые приходилось переезжать вброд, была не особенно крутая и довольно удобная. Издали виднелись горы, покрытые сплошными снегом, откуда по временами веяло холодом зимы. Приблизившись к перевалу, мы все переседлали лошадей и затем вступили на первый большой пласт снега, за которыми тут же находился чудный лужок, покрытый изумрудною, тонкою, шелковистою травой и массой самых разнообразных, душистых цветов. Незабудки, желтые и красные тюльпаны, какие-то мне неизвестные лиловые, очень красивые и сильно душистые цветы, крошечные пунцовые колокольчики, кирпично-красные маргаритки и много других оживляли этот роскошный, живой ковер. При виде такой красоты все, не исключая казаков, пришли в восторг и, сойдя с лошадей, начали целыми пригоршнями набирать букеты, отдавая их мне на седло.

Покрытая вся цветами, любуясь ими и чудными естественными цветником, так искусно устроенными самою природой, я не могла оторвать глаз, не могла достаточно наглядеться на этот земной раёк, который приходилось так скоро покинуть. К счастью, войдя снова на огромный, хрустящий под ногами пласт снега, мы опять за ними вступили на подобный лужок, но чем подымались мы выше, тем цветы становились моложе: от роскошно распустившихся переходили постепенно к едва развернувшими свои яркие головки, потом к бутонам, потом к одной только зелени, затем к чуть-чуть выбивающейся из под холодной, сырой земли — травке, наконец, вступили мы в царство вечнего сплошного снега.

Мы находились уже высоко, и ярко-белые хребты гор волновались почти на одной высоте с нами. Снизу обдавало холодом, от чего мерзли ноги, a резкий ветер заставили нас надеть шубы и платки на голову. Снег лежал нетронутый, и только следы большой собаки Ивана Павловича и нашего мергеня впервые отпечатались на этом рыхлом, мягком ковре. Мы подымались по крутизне, и лошади, задыхаясь, от времени до времени проваливались и утопали почти по живот.

Нужно было принимать энергичный меры, чтоб заставлять их идти без остановки, иначе ноги настолько глубоко уходили в снег, что они, теряя равновесие, падали на бок. Проехав уже версты три такими образом, мы все еще не видели кругом ничего, кроме ярко блестящего снега да вереницы укутанных людей и измученных, задыхающихся лошадей. Небо покрылось свинцовыми тучами, и тонкие снежинки засеребрили наши одежды; резкий, холодный ветер по временам обдувал разгоряченные лица и сковывал прозябшие ноги, но мы с удивительной энергией и бодростью духа подгоняли своих лошадей, поворачивая их то направо, то налево, и в виду перевала все разбрелись в разный стороны, куда кому казалось легче. Измученные до высшей степени, ступили мы, наконец, на седловину перевала, где, почувствовав под собой более твердую почву, дали отдохнуть немного и лошадям. Сидя на седле уж более покойно тонкою снежною метелью, я посмотрела в сторону, откуда мы приехали и куда приходилось спускаться, под, и была поражена картиной вековечной зимы, расстилающейся на необъятное пространство вокруг нас. Трудно было себе представить, что это было 7 июля, среди лета, когда городские жители задыхались от жары. Но, не дав себе времени на размышление и сравнение двух представляющихся — одну в воображении, другую в действительности — резко противоположных картин, я стала подгонять лошадь и осторожно спускаться, как только другие лошади приблизились к перевалу. Но и тут не было легче, так как спуск был крутой и, когда лошадь проваливалась передними ногами, а это делалось чуть не на каждом шагу, приходилось делать большие усилия, чтоб усидеть на седле и не перелететь через её голову. Только часам к четырем пополудни мы вышли из сплошного снега и ступили снова на чудный лужок, покрытый цветами, где, отдохнув минут десять, отправились пешком по снежному мосту. Вследствие того, что снег местами был уже очень тонок и проваливался под нашими ногами, мы, обходя опасные места, могли пройти его только пешком, а лошадей переправили вброд.

Несмотря на то, что снег окончился, нам пришлось спускаться еще несколько верст, и казалось, конца спуску не будет. Лица, вначале полные энергии и силы, как-то вдруг осунулись, и утомление виднелось во взгляде каждого из нас. Чем ниже мы спускались, тем трава становилась гуще и зеленей, цветы более распустившимися; тучи, постепенно исчезая, давали место яркому, почти жгучему солнцу; ветер из холодного перешел в теплый; словом, в один и тот же день от зимы мы переходили к весне и лету. Остановиться было все-таки негде: горные ручьи, перерезывающие беспрерывно местность, делали ее совершенно сырою. Мы все шли пешком, перепрыгивая или переходя по камням через воду, пока, наконец, не спустились совсем к сухому берегу реки, где, раньше, чем переправиться на другую сторону, решили слегка отдохнуть. Напившись молока, взятого с нами в бутылках, я поспешила склонить голову на роскошную траву и, конечно, сейчас же заснула.

Вдруг шум и говор заставили меня проснуться.

— Я спала и, кажется, долго, не правда ли? — спросила я, весело озираясь кругом и готовясь снова продолжать путь.

— Всего двадцать минут, — ответил капитан, — посмотрев на часы.

— Только? — a мне и сны успели присниться. Но в  чем дело? Почему у вас такие озабоченные лица.

— Представьте, какое несчастие! сказал капитан грустно. — Перейдя все эти трудности, я считал, что мы как дома, и вдруг в нескольких верстах от места новое затруднение.

— Какое? — спросила я с удивлением.

— Ни брода, ни моста нет, и я не знаю, как перейти эту, невидимому, незначительную речонку.

Действительно, вода ревела, бурлила и билась о камни, которые огромными глыбами загромождали все ложе, делая ее неприступною.

— Что же сделать? — спросила я грустно, глядя на неприветливую речку.

— Вот сейчас узнаем еще. Иван Павлович исходил все здесь поблизости места и ничего не мог найти, теперь я отправил на розыски мергеня. Не успел капитан произнести эти слова, как мергень, перебравшись каким-то способом на другой берег, махал нам руками — делая знаки, чтоб следовали по его указанию. Недоумевая, мы пошли по берегу параллельно с ним и вскоре очутились перед мостом необыкновенной конструкции. Тут мергень остановился и убедительными жестами предлагал перейти по нему. Но мы долго стояли в нерешительности, не смея сделать шага вперед.

— Нет, это ужасно! да разве возможно перейти по этим палкам? — спросила я, глядя вопросительно на капитана.

— Что же сделать? — надо попробовать. Во всяком случае, следует предпочесть самый ужасный мост лучшему на горных реках броду.

Ну, уж и мост! На самом узком, вследствие чего самом глубоком и бурливом месте реки, были перекинуты две параллельно и третья ниже березовые тонкие жерди. Брызги от волн, разбивающихся о большие острые камни, омывали нижнюю, делая ее еще более скользкой, чем верхние, тоже совершенно гладкие березки. И вот, по этим-то жердям, над кипучей пучиной, нужно было решиться переходить, чтобы в нескольких верстах от желанной цели не вернуться постыдно назад. Нечего было делать, приходилось испробовать и это.

Цепляясь руками и ногами, кое-как перешли казак, повар, за ними последовала и я, но как только взялась руками за палки, голова так сильно закружилась, что я едва не полетела вниз. Сила воли все-таки взяла верх, и я, упрочившись коленями на одной березке, держась руками за обе, не слушая увещаний капитана спустить ноги на нижнюю, ползком, как акробат, стала двигаться вперед. Я и не подозревала, что капитан, боясь за меня, был позади, придерживая мое расстегнутое пальто. Доползши таким образом до берега, я была подхвачена двумя парами рук, но вследствие крутого берега, оба подымавшие меня, упали, а я, ухватившись за обломок камня и стоя на березках, не удержалась от смеха, увидев их комичное падение вниз. Откатившись в сторону, они этим дали мне свободное место, и я довольно быстро одна вскарабкалась наверх. Затем храбро пошла м-ль К. и остальные. Лошади и некоторые казаки где-то далеко от моста переходили осторожно вброд. Через час мы снова живописною группой собрались на берегу и весело смотрели на клокочущую речку, как бы жадно просящую жертв, и на этот акробатический мост, приходящий в движение от налетавших на него волн. И чудно и ужасно! Но переправа совершилась благополучно, и мы, севши на лошадей, снова потянулись вереницей в гору.

Поднявшись высоко на вершину, мы стали спускаться на этот раз уже в долину Майдан-Тала, почти конечную цель нашей экспедиции.

При спуске, который тянулся верст семь по дорожке, вьющейся спиралью, нам открывался чудный вид на нашу желанную долину. Высокая, свежая трава, как изумрудным ковром, покрывала небольшое, замкнутое между горами, пространство, где широкою, темною полосой извивалась красивая река.

Прекрасный, серебристый, березовый лесок возвышался на одном из её берегов, и группы этих деревьев там и сям украшали суровые горы, вершины которых белелись, укутанные пластами вечного снега.

После такого страшного перехода, этот спуск казался, тяжел только по своей продолжительности, вследствие чего ужасно стали болеть колени и спина. Солнце уже спустилось за горы, когда мы вступили в долину и увидели вблизи разбросанный киргизский аул, откуда со всех сторон собаки со страшными лаем бросились на нас.

По распоряжение капитана, джигит и казак поскакали вперед и вскоре подвели нам молодого, с приятною наружностью и хорошо одетого киргиза, исполняющего обязанность старшины. Когда его спросили, можно ли у них получить юрту, то он с готовностью, прижимая руки к сердцу, ответил утвердительно.

— Где прикажете ее поставить? — спросили он по-киргизски, — следуя подле наших лошадей.

Мы указали ему первое попавшееся на глаза широкое место.

Он тотчас же послал двоих из толпы собравшихся подле нас любопытных, и минут через десять разобранная юрта, в сопровождении нескольких девушек и женщин, появилась перед нами.

Наши вьюки были уже на земле, и мы, сидя на них, стали расспрашивать старшину об их летней стоянке и, между прочими, где находился аул Магомета-Али, встреченного нами по дороге, который пригласили нас к себе в гости. Молодой киргиз, кланяясь еще ниже, с довольною улыбкой сказали: „это именно его аул, я его сын, и все остальные — его родные".

Мы изъявили наше удовольствие.

Между женщинами, ставившими юрту, отличалась особенно одна, уже пожилая, но красивая, высокая, в бархатном черном халате и в белоснежной, кисейной чалме. Движение её были грациозны и вместе величественны; в ней виднелись благородство и ум.

— Кто это такая? — спросила я сына Али.

— Это жена моего отца, — ответил он.

Подле неё стояла необыкновенно миловидная, стройная, как молодая газель, девушка, глядящая на нас исподлобья, точно со страхом и в то же время с наивными, жадными любопытством. На ней был пестрый атласный бешмет, красная шелковая юбка и коралловый украшение на шее и в ушах; длинные многочисленный туго сплетенные косы, цвета воронова крыла, змейками падали по её тонким плечам. За подол её платья держался пятилетний хорошенький мальчик, в сафьяновых красных сапожках, и тоже глазел на нас.

— А эта девочка кто такая? — спросила я опять.

— Это дочь и маленький сын старухи.

— Но и вы, в таком случае, её сын? Вместо ответа он поклонился.

Мне показалось это странным, так как она была слишком молода для такого сына, но чего не бывает у восточных людей?! Окончив постановку нашего жилища, жена Магомета-Али обратилась к нам с речью. Чрез переводчика мы узнали, что она просила нас побывать у неё, чтоб мы считали себя её гостями и что, если нужен баран, то она прикажет сейчас его зарезать.

Поблагодарив ее, я сказала, что как только отдохнем, непременно зайдем к ней, а барана пока нам не нужно.

С серьезным, даже важным видом, после многих поклонов, она, взяв своего маленькего сына за руку, удалилась в сопровождении целой толпы родственниц, приживалок и служанок.

Неподалеку от нас уже пылал веселый костер, свет которого смешивался с розоватым потухающим закатом; с реки дотянуло влажным и холодным воздухом, отчего все решили пить чай и обедать в юрте.

Когда же мы вошли в нее, то были поражены великолепием нашего помещения, в котором весь пол, стены и двери были устланы в два ряда и увешаны бархатными бухарскими, совсем новыми коврами.

Как нам показалось тут уютно и тепло! Полулежа на мягком полу, мы скоро принялись за ужин, после которого, сейчас же попрощавшись с нашими, тоже сильно утомленными, спутниками, легли на приготовленные постели и, укутавшись, заснули сладким укрепляющим сном под тихий шелест серебристых берез и под мягкий гул катившейся неподалеку от нас реки Майдан-Тала.

Ясное, жаркое утро приветливо встретило меня, когда я вышла на другой день из юрты; птички порхали, и их веселое щебетанье радостно отозвалось в моей душе; синий дымок от небольшого костра, на котором грелся чайник, подымался высоко к безоблачному, темно-синему небу. Я, стоя у порога, оглянула все вокруг, и мне показалось чудно хорошо! Все уже были вставши и, сидя у огня, подле палатки капитана, разговаривали с гостеприимным хозяином, который внимательно слушал, поджавши ноги и покачивая головой, и отвечал на предлагаемые вопросы.

Толпа других киргизов, больших и малых, также старалась понять рассказчика и с любопытством глазела. Как только я подошла к ним, то общее внимание сосредоточилось на мне: меня без стеснения стали рассматривать, перешептываться, указывать пальцами, приговаривая: джендераль, джендераль! Поздоровавшись с нашими спутниками, я протянула руку и Дермиш-Али (так звали сына Магомета-Али), который, взяв ее в обе свои, низко поклонился.

Потом Иван Павлович мне рассказал, что рано утром, пока мы еще спали, они расспросили у нашей прислуги, кто мы такие, как приходились друг другу, почему прибыли сюда? и когда узнали истину, то главными образом впечатление произвела на них моя личность, так как они поняли, что я была глава, или начальница экспедиции.

Капитан ждал только нашего выхода из юрты, чтобы на этот раз одному отправиться к верховьям Майдан-Тала, так как мы решили остаться здесь не только потому, что дальнейшее путешествие представляло еще большие затруднение вследствие болот и подъемов, но и потому, что мы ощущали великую потребность в более продолжительном отдыхе.

Через два часа капитан уже выехал с тремя казаками и нашим милейшим мергенем, а мы в обществе радушных киргизов остались наслаждаться мирными отдыхом. Моя энергия не истощалась и мне захотелось осмотреть долину, заглянуть в лесок, побывать везде, где только можно было пройти, чтоб хорошо ознакомиться с местом нашей стоянки. Взяв ружья, мы с Иваном Павловичем, в сопровождении целой толпы, пошли на прогулку.

Дермиш-Али шел с нами рядом и глядел то на меня, то на мое ружье с одинаковыми интересом и любопытством. Роща оказалась островом, окруженными со всех сторон оврагом, который в некоторых местах образовывали болото, а в других чистою водой впадали в широкую, спокойную с низкими берегами реку. Подойдя к воде, мы увидели мирно гуляющих по болоту куликов. Я взвела курок, прицелилась и после выстрела кулики, чуть подеявшийся кверху, упали обратно в воду. С диким криком восторга понеслась толпа киргизов подымать крошечную птичку, из-за которой чуть все они не передрались. Видя такую удачу, Дермиш-Али повел нас к одиноко стоявшему среди долины дереву, на котором, говорили они, бывает всегда очень много птиц. Подойдя к нему, мы действительно увидели массу серых и розовых дроздов. Я предложила Ивану Павловичу стрелять, но он ответил, что это прекрасный случай для моего меленького ружья и полного поражения восхищенных киргизов. Я охотно согласилась выстрелить, и пестрая стая, с шумом взвившись кверху, полетела далеко к горам. Толпа, притаившая, казалось, вначале дыхание, снова с криком бросилась к дереву и, махая по воздуху, издали показывала нам трех убитых птиц. Оттуда мы отправились вглубь рощи, где нашли лужайки, покрытые целым лесом изумрудной травы. Некоторые развесистые березы бросали широкую, благодатную тень, а разнообразные пестрые цветы еще более оживляли и делали привлекательными этот роскошный уголок. Но, не останавливаясь и не отдыхая, всею толпой пошли мы по берегу канавы, заросшей густыми кустарником! через который приходилось в  некоторых местах пролезать, как через живую изгородь. Солнце палило, и в воздухе стояла уже страшная духота, но, увлеченные охотой, никто из нас не обращал внимание ни на жару, ни на все трудности переходов.

Крошечные птички, испуганные появлением людей, тревожно перепархивали с ветки на ветку и как бы вопросительно чирикали; суслик где-то далеко в горах, точно вторя им, энергичнее насвистывал свою монотонную песенку... А мы все шли и шли без устали вперед.

— Утки! — восторженно прошептал Иван Павлович. — Пойдемте сюда, они уплыли вон туда; ваше ружье может взять маленьких.

Царапаясь о кустарник, нагибаясь почти до земли, под развесистыми сплетенными ветвями дерев, осторожно пробирались мы по берегу, выслеживая пернатое семейство.

— Утки! — крикнула я, забыв всякую осторожность, увидев маленького утенка, который, отстав от матери, торопливо перебирал лапками в прозрачной воде, — Жалость во время охоты исчезала у меня так же, как и у всякого охотника, и я убила уточку, безжизненно завертевшуюся на поверхности уносивших ее волн. Мальчик из толпы бросился за ней и, уйдя по пояс в воду, поймал быстро уплывающую птичку, причем выгнал из кустов остальное семейство, из которого двое еще стали жертвой моего ружья. Суматоха и восторг были общие; собаки и мальчики наперерыв бросались доставать дичь; крик и гам стояли такие, как будто осаждали неприятельскую крепость.

Мне самой стало весело, и я не заметила, что лицо мое пылало, а шляпа, съехавшая на затылок, не защищала от палящих лучей солнца.

— Однако, пора нам и домой, — сказала я, садясь для отдыха под тенью деревьев. — Впрочем, пойдем раньше и отыщем удобное место для нашей юрты: там мы на самом припеке.

Хотя Дермиш-Али и не советовал нам поселяться в тени и подле реки, но русский человек, конечно, соображает иначе, чем киргиз, и поэтому мы решили, что раз солнце печет, то нужно искать тени, а так как одна тень не дает освежающей прохлады, поэтому и выбран был для этого берег реки, место, по-видимому, чудесное. Затем, набрав большой букет из душистых цветов, мы отправились домой и объявили о переселении, которое совершилось очень быстро, и вскоре у прохладных волн, вместе с Дермиш-Али принялись за распивание чая, а часам к четырем, немного отдохнув, снова отправились, в сопровождении  всей компании, на дальнейшие розыски и охоту. Мы заходили в самые глухие места, переправлялись через болота, перепрыгивали ручья, но зато когда вернулись домой, то были отягчены самою разнообразною мелкою дичью. Солнце уже клонилось к западу, когда мы, пообедавши и переодевшись, пошли в гости к Дермиш-Али. (Собственно, мы думали попасть к его матери, а попали к нему). О нашем приходе они, конечно, были предупреждены, и поэтому собаки, лошади, коровы и всякий другой скот были отогнаны далеко от кибитки и вокруг было чисто подметено. Хозяин с низкими поклонами вышел нам навстречу, а женщины в парадных туалетах оставались в юрте.

Толпа мужчин, женщин, подростков и детей, тесня друг друга, старались получше нас разглядеть.

Когда мы вошли в кибитку, молодая и довольно миловидная женщина, с двумя почти взрослыми дочерями, приложив руки к сердцу, низко мне поклонилась. Я ответила им тем же и затем подала руку, до которой они едва дотронулись. Затем, как это бывает повсюду, хозяйка грациозным жестом просила нас сесть на разостланные новые ковры и сама показала первая пример. Я тотчас за ней также опустилась и, поджав ноги по-турецки, принялась разговаривать с ними по своему, отчего невольно заставила всех смеяться и этим очень скоро освоила с собой хозяйку и её детей, которые понемногу все ближе и ближе придвигались ко мне. Но вдруг, во время самого интересного разговора, толпа, окружающая юрту, сделала такой натиск, что она пошатнулась и едва не рухнула на нас.

С удивлением я взглянула вокруг себя, не понимая, что случилось, но когда увидела во всех щелях — снизу, сверху, сбоку — глаза и физиономии, жадно следящие за нами, то не удержалась от смеха; остальные тоже стали мне вторить, и в одну минуту юрта огласилась самыми веселыми дружескими голосами.

Вскоре подали чай в чашках без сахара, и в то время, когда мы все прихлебывали, нам начали задавать вопросы так быстро один за другим, что мы едва успевали отвечать.

Дермиш-Али спросил нас, между прочим, каким образом прошли мы перевал, и когда узнал, что верхом, то был в высшей степени поражен и, как образец смелости, привел нас в пример своим женщинам. Они, говорил он, страшные трусихи и переходят его пешком, а где нужно переправляться вброд, их привязывают к лошадям или верблюдам, и они, закрывши глаза, отдаются на волю проводника.

— Русские женщины храбрые и с ними весело идти! — заключил он свою речь лестною для нас похвалой.

Прощаясь с нами, хозяйка, в свою очередь, предложила нам барана, от которого мы отказались, сказав, что воспользуемся её предложением, когда понадобится возобновить запас нашей провизии.

Дермиш-Али проводил нас до нашей кибитки, а женщины до половины дороги.

Когда мы вернулись домой, то яркие звёздочки выступили уже на темном фоне неба, костры с треском весело освещали местность, a песнь казаков приятно нарушала царившую вокруг тишину. Сырой и холодный ветер, резко поднявшийся над нашим лагерем, заставил нас не только укрыться сейчас же в юрту, но и укутаться в самые теплые платья; тем более это было необходимо, что, благодаря, вероятно, постоянной перемене температуры, я начала чувствовать приступы лихорадки вместе с зубною болью. Это было, конечно, очень печально, так как уже несколько ночей, несмотря на усталость и большие приемы хины, я, мучаясь подолгу, не могла заснуть. Так было и на этот раз: как только легла я в постель, сейчас же погрузилась в самый глубокий сон, но это счастливое состояние не продолжалось долго, и я скоро должна была открыть тяжело сомкнутые веки.

Невольно протянула я обессиленную руку к спичкам и зажгла свечу, бледный свет которой больно резал сонные глаза, и, приняв почти машинально лекарство, в полубессознательном состоянии снова упала на подушку и забылась, но бодрствующая боль не давала мне решительно покоя и, наконец, подняла меня совсем. Я стряхнула с себя сковывающее члены, тяжелое бессилие и стала одеваться. Резкий холод заставил меня дрожать; кругом было тихо; равномерное дыхание моей компаньонки говорило о её крепком сне. Надев теплое пальто и укутав голову платком, я вышла из юрты.

Тоскливо было у меня на сердце. Яркая луна освещала шепчущую реку и серебрилась на еле дрожащих листах развесистых берез. Лагерь с плотно закрытыми палатками был погружен в глубокий сон. Я пошла по берегу реки. Перепрыгнув через ручей, отделявший нас от долины, я вышла на открытое пространство, где повеяло теплом, будто луна здесь светила ярче и своим бледным светом согрела и ободрила меня. Я пошла впереди и, остановившись на холме, созерцала картину, открывшуюся передо мной как на ладони.

Мрачные горы причудливою цепью закрывали повсюду горизонт, и среди этого замкнутого пространства, между разбросанными угрюмыми кибитками, в высокой траве, как призраки, двигались медленно и плавно бодрствующие киргизские стада. Все это при синеватом блеске полной луны имело фантастический вид заколдованного сонного царства. Я глядела сама, как очарованная, пока холодная дрожь не прошла по моему телу, и я, закутавшись плотнее, стала спускаться с холма; но едва я сделала шаг вперед, как с легкими криком отскочила назади: небольшая змейка с поднятыми жалом, скользя и извиваясь, проскользнула мимо меня. Когда опасность миновала, я направилась к роще и, войдя в юрту, снова приняла лекарства, так как зубная боль усиливалась, и я не могла и думать об отдыхе. Чтоб утомить себя еще сильнее, я стала долго ходить вдоль реки и, только когда почувствовала потребность в отдыхе, села на большой камень подле срубленного дерева, послужившего мне опорой, и, закинув голову назад, вся облитая яркими лунными светом, глядела долго в безоблачное пространство.

Река тихо журчала, только от времени до времени грохот поворачивающихся на дне камней прерывали её монотонность и царившую вокруг тишину.

Вдруг сзади меня послышались легкие, как тихий шелест ветерка, шаги, которые торопливо приближались ко мне. Что за чудо?! Кто мог нарушить в такой поздний час покой всей природы? Кому и зачем понадобилась прогулка в этой роще? Я оглянулась и, пораженная, увидела вред собой Айчуку, младшую дочь старухи. Хорошенькая девушка в  своем национальном пестром одеянии стояла предо мной, как виновная. Её поникшая голова, безжизненно опущенные белые руки, масса распущенных, блестящих черных волос, покрывающих тонкие плечи, делали ее очаровательной.

— Айчука зачем ты здесь? — спросила я тихо. Она подняла на меня свои большие, продолговатые глаза, которые при лунном свете блеснули, как два горячих уголька,—Зачем ты здесь? —повторила я вопрос. Она робко улыбнулась и прошептала: „Я видела вас издали и пришла на вас посмотреть, не сердитесь и не прогоняйте меня". Глаза её снова так же блеснули. Я улыбнулась и протянула ей руку, которую девушка жадно схватила и прижала к своему сердцу.— Не бойся, Айчука, я очень рада, что ты пришла, так как мне нехорошо, я так страдаю. Айчука опустилась на колени и, слушая меня, радостно улыбалась. Я глядела на нее, и отрадное чувство наполняло мою душу. Улыбаясь ей в ответ, я ласкала наклоненную голову, которая все ближе и ближе прижималась ко мне. Ея лицо уже почти касалось моей щеки, на которой я чувствовала горячее дыхание, a улыбающийся рот шептал непонятные слова. Я вглядывалась в нее, прислушивалась к её лепету, и мне вдруг стало как-то неловко. Я взяла её тонкие руки, обвившие крепко меня, и хотела их отодвинуть, но она еще сильнее стала прижиматься, причем её жемчужные зубы и глаза сверкнули таким блеском, от которого мне стало страшно, и дрожь пробежала по телу.— Айчука,  оставь меня, уйди... мне душно! — сказала я, но девушка, как бы, не понимая, не двигалась с места.— Айчука! — крикнула я повелительно и с силой оттолкнула ее от себя... Что со мной? Неужели все это сон? Я сидела на том же месте с опрокинутою назад головой, а луна по-прежнему мирно освещало мое лицо. Я поднялась, провела рукой по глазам и оглянулась. Кругом никого и ничего, только сердце мое стучало, да кровь била в виски. Безотчетный страх охватил все мое существо; мне показалось, точно из-под каждой густой тени дерева, из-под каждого куста высовывались длинные, безобразные руки, готовый схватить и задушить меня. Не оглядываясь, быстро пошла я к юрте и, войдя в нее, поспешно зажгла свечку и стала раздеваться. Долго я еще лежала, встревоженная впечатлением сна, пока, наконец, глубокий сон не овладел всецело усталым организмом.

Солнце весело приветствовало меня, когда я вышла из юрты. Толпа наших приятелей, во главе с Дермиш-Али уже ждала моего выхода.

Мое искусство в стрельбе произвело удивительное впечатление на всех киргизов. Они расспрашивали, каким образом я могла выучиться стрелять и дойти до такого совершенства, долго ли я училась, сколько у меня наград и т. д., говоря в то же время, что если бы киргизская женщина обладала таким искусством, то они преклонились бы перед ней, как перед царицей.

Итак, моя слава на этот раз была завоевана среди киргизов, и они смотрели на меня с возрастающим интересом, как на высшее существо.

Это меня очень забавляло, и я потешалась над ними: брала целью какой-нибудь предмет и предоставляла им отсчитывать шаги; когда же я пробивала предмета насквозь, то крик восторга всей толпы далеко разносился по долине.

После обеда мы пошли к старухе. Дермиш-Али пришел нас сопровождать. Неподалеку от юрты встретилась нам убогая старушка, на вид лет восьмидесяти, сгорбленная, съёженная, почти слепая. Завидев толпу, сопровождавшую нас, она приблизилась и, заглядывая на меня, то улыбалась  беззубым ртом, делая обезьяньи гримасы, то бежала перед нами преглупыми прыжками. Дермиш-Али позвал ее и заставил танцевать. Без малейшего протеста она начала вертеться, притопывать ногами и ломаться самым уморительным образом. Мне стало жаль старуху, и я просила оставить ее в покое. Он весело засмеялся и сказал, что она это любит и рада, когда ею занимаются, и тут же приказал ей бежать как можно скорее в юрту и предупредить о приходе гостей. С радостным взвизгиванием захлопала она в ладоши и, сопровождаемая дружным хохотом толпы, побежала впереди, хотя медленно, но делая вид, что галопирует изо всех сил.

— Бедная старуха! — сказала я с сожалением.

Как я узнала потом, это была одна из многочисленных приживалок, пользующаяся не только добром зажиточных хозяев, но даже путешествующая в числе окружающей их большой свиты, прислуги и разных тунеядцев во время летнего сезона на дачу.

Толпа уже окружала юрту, когда мы подошли к ней. Хозяйка стояла в ожидании нас у порога и, взяв мою протянутую руку в свои обе, сдержанно улыбнулась и просила садиться на мягкие разостланные ковры.

Старшая её дочь, очень некрасивая, поклонилась нам с вялым, сонным видом, точно заспанных узких глаз. За ней виднелось веселое, хорошенькое личико Айчуки, которая с застенчивой улыбкой спряталась за сестру. Мать в полголоса сделала ей замечание, и она тотчас же, выступив вперед, низко мне поклонилась. Я тоже протянула ей руку, до которой она слегка коснулась и, взглянув смелее, весело улыбнулась. Я села и, так как все оставались на ногах, жестом просила последовать моему примеру.

Айчука села недалеко от меня и, когда я обращалась к кому-нибудь из присутствующих с вопросом, она пристально вглядывалась в мое лицо и тотчас опускала глаза, как только я поворачивалась в её сторону.

— Айчука, ты красивая, — сказала я ей по-киргизски.

Девушка засмеялась, покраснела и закрыла лицо маленькими руками.

Мать снова сделала ей замечание, и она, открыв лицо, застенчиво потупилась. Айчука и её сестра были почти одинаково одеты в атласные пёстрые рубашки с широкими рукавами, сверх которых были надеты зеленые шелковые безрукавки (бешмет), обшитые разноцветною шелковою тесьмой. На шее красовалась масса кораллов и разных серебряных безделушек, в ушах длинные коралловые серьги, а на руках медные и серебряные кольца и браслеты. Волосы, заплетенные, по обыкновению, во множество косичек, спадали по плечам, как туго свитые черные веревки.

Убранство юрты было гораздо богаче, чем у Дермиш-Али. Красивые одеяла и ковры в изобилии были наложены кругом, разная домашняя утварь и предметы роскоши, как-то: кожаные чехлы для чашек с металлическими украшениями, такие же мешки для перевозки посуды, ножи разной величины с красивыми рукоятками, разукрашенные уздечки, ногайки, фальшивые женские косы, которые надевались вместе с парадною чалмой в праздники, седла, бархатные и шелковые попоны — вес это в виде украшений красовалось на стенах и потолке юрты.

Пока мы осматривали все с любопытством, подали нарезанную мелкими квадратиками жареную баранину в тех же чашках, из которых они пили и чай. Приходилось брать, конечно, пальцами, без помощи вилок, о которых они не имели и понятия, и, по этикету, похваливать кушанье. Я делала только вид, что ем, и из своей чашки угощала своих двух соседок — Айчуку и её старшую сестру Кульсунай, которые брали грациозно, двумя пальцами, причем с улыбкой благодарили за каждый кусочек. Пока все занимались едой, мать положила из особо устроенных сундуков, на железный поднос, горсть мелко нарезаннего сухого овечьего сыра, такими же кусочками жареного хлеба, или скорее теста, которое приготовлялось на зиму и имело довольно приятный вкус, а, в довершение, запустив руку еще в один подобный сундук, вытащила её, полную белого, полужирного масла, которое, стряхнув и обтерев руку, тоже положила рядом со всеми остальными лакомствами. Увидев эту первобытность угощения, я невольно засмеялась и спросила: — Что нужно делать с этим жиром? — Есть, — ответила она с веселым смехом, вытирая руки тряпкой.

Дермиш-Али, принимавший все время самое живое участие в разговоре, держал на руках крошечного, еще грудного, ребенка, которого, освободившись от хозяйственных обязанностей, взяла к себе его мать.

— Чей это ребенок? — спросила я.

— Мой, — ответила с гордостью старуха, причем, весело засмеявшись, взглянула на меня своими красивыми глазами так лукаво, что я заподозрила обман в её ответе.

Тогда я с удивлением спросила через переводчика (мой джигит сидел тут же у порога), сколько ей было лет, когда родился Дермиш-Али? — Десять: мне теперь сорок, а ему тридцать, — ответила она.

Увидев на этот раз мое серьезное изумление, она стала весело и звонко смеяться, но, не желая, как видно, из вежливости оставлять меня долго в заблуждении, старуха, обращаясь к джигиту, серьезно сказала: — Дермиш-Али не мой сын, а первой жены Магомета-Али.

Я погрозила ей тут пальцем, чему она улыбнулась и покачала головой, как бы желая этим сказать, что пошутить иногда хорошо и весело.

Она была самая красивая женщина после Айчуки, с прекрасными, большими глазами, с белыми, как жемчуг, зубами и с двумя огромными, падавшими ниже колен, черными косами, которыми она, видимо, гордилась.

Айчука была в восторге от моего особого внимание к ней, и мать, заметивши это, также поощряла ее быть смелее. Я взяла её маленькую руку и стала рассматривать кольца.

— Очень красивые, — сказала я ей, не выпуская руки.

Она отрицательно покачала головой и, указав на мои, робко проговорила: — Вот это так красиво.

Через несколько минут девушка настолько освоилась со мной, что сама брала мою руку и, когда я с ней заговаривала, не опускала глаз, а смотрела прямо, и весело улыбалась. Удивительно, как в эти минуты она напоминала мне мой сон! — А вы не русская и не умеете говорить по-русски? — обратилась Сейнеп — так звали старуху — к моей компаньонке.

Кое как, общими силами, растолковали мы им, что она, действительно, не русская и из очень далеких стран, в которых, так же, как и здесь, много высоких гор, и что язык её не имеет ничего общего ни с русским, ни с персидским, ни с арабскпм, о которых они имеют понятие.

— А отец и мать тоже есть? — спросила снова Сейнеп, заинтересованная чужестранкой.

— Мать есть, а отца нет.

— Так, так, — как бы с грустью замахала она головой.

Когда мы удовлетворили общее любопытство и вдоволь нагляделись друг на друга, я встала и через переводчика просила всех, так же, как и Дермиш-Алп с семейством, пожаловать к нам завтра, в такое же время, на чай, предварительно попросив прислать чайную посуду, в которой у нас был недостаток.

Простившись, мы вышли в сопровождении Дермиш-Али, его брата Сайдана и всей толпы, которая, по-прежнему, глазела и провожала нас до места.

Мой джигит чувствовал себя необыкновенно гордым в важной роли переводчика, которую он исполнял при мне, и, идя сзади, рассказывал, должно быть, большие небылицы, так как интерес и удивление относительно нас положительно утроились. Когда я оглянулась, то увидела Сейнеп и Айчуку, который стояли у порога кибитки и внимательно глядели нам вслед.

Дружески замахали они руками и обе низко поклонились, на что в ответ я и моя компаньонка махнули им платками.

Проходя по долине, мы увидели в сборе весь скот Магомета-Али, где находились необыкновенно чистые, лучших пород верблюды, горбатые яки, коровы, овцы, бараны, и все это имело очень опрятный и приятный вид сытости и общего довольства.

— Какие красивые животные! — сказала я, любуясь ими. — Вот, сколько раз приходилось мне ездить на верблюдах, запряженных в тарантас, а верхом ни разу. Говорят, они очень качают? — спросила я, обращаясь к Дермиш-Али.

— Я вам сейчас велю привести верблюда, который бежит и ничуть не качает, — ответил он, и прежде чем я успела что-нибудь сказать, услал мальчика за животным.

Не более, как через четверть часа, пока мы пили чай, верблюд появился перед нами. Как бы в удивлении стал он среди нас и, поворачивая горделиво голову, блестящими задумчивыми глазами стал осматривать незнакомую обстановку. Серьезно взглянул он на окруживших его казаков, на палатки, на всю суетню, поднявшуюся вокруг него, шумно вздохнул и, сделав вид презрительного равнодушия, устремил свой взор в глубь рощи и продолжал на минуту прерванную жвачку, зашевелив энергично здоровыми челюстями. Подойдя к нему, Дермиш-Али взял веревку, прикреплённую к палочке, которая была продета через его нос и, начав ее дергать, хотел заставить его лечь на землю, но верблюд, переходя с рева могучего зверя в  детский слабый стон, не переставая жевать и поглядывать но сторонам, не желал повиноваться.

— Чок, чок, чок! — говорил хозяин, подергивая веревку, — чок, чок, чок! Тут верблюд, фыркнув, потом нежно заплакав, согнул сперва передние, затем задние колени и с тяжелым вздохом лег совсем на свои, сложенный как на шарнирах, длинные ноги. Тогда между его мощных, сытых горбов положили ковер и предложили желающим садиться.

— А что, если он сбросит меня, когда будет подыматься, или, рассердившись, обернется и оплюет? — сказала я полушутя, полусерьезно, гладя при общем поднявшемся гаме высоко поднятую спокойную голову животного.

— О нет, не бойтесь! — ответил Дермиш со смехом, — он очень смирный, — только покрепче держитесь.

Мой полумужской костюм позволял мне свободно сесть верхом, и я, взявшись одною рукой за горб как за луку, быстро очутилась на его спине. Поправив поудобнее сиденье, я была уже готова его подымать, но, сознавая мое комичное положение, не могла удержаться от смеха и не двигалась с места.

Мурашка выходила из себя: лаяла, ворчала, царапала бока верблюду, просясь ко мне, но в общей суматохе никто и не обратил на нее надлежащая внимания.

— Теперь держитесь, — сказал мне наконец, Дермиш-Али и сталь дергать веревочку.— Чок, чок, чок! Верблюд вдруг страшно заревел и зашевелился, отчего я невольно закричала.

— Чок, чок, чок! и сильный, неожиданный толчок сзади наперед чуть не перебросил меня через голову. Едва я сообразила, в чем дело, как второй такой же толчок привел мое тело совсем не в нормальное положение, так как задние ноги верблюда стояли, a передние все еще по прежнему были согнуты на земле, и приходилось употребить не только силу, но и ловкость, чтобы усидеть на месте.—Чок, чок, чок! и снова один, другой такие же толчки спереди назад заставили меня сильно покачнуться, зато животное стало на ноги, а я хотя и очутилась как на вершине высокой горы, но между двух горбов почувствовала себя прочно и удобно. Поднявшись вместе с верблюдом, я стала невидима Мурашке, которая, испугавшись моему внезапному исчезновению, подняла такой лай и суету, что, наконец, обратила на себя внимание, и мне ее передали на руки. Поместившись с ней, как и на лошади, я сказала, чтоб привели верблюда в движение.

Дермиш взял его за веревку и пошел по роще.

— Скорей! — сказала я ему, покачиваясь при каждом шаге.

— Хорошо, только не бойтесь! — ответил он и быстро побежал вперёд.

Верблюд, хотя отчаянно заревел, но проворно задвигал длинным ногами, и мы, очутившись вне рощи, понеслись по гладкой, широкой долине, где я, важно сидя, раскланивалась со знакомыми киргизками, вышедшими из юрт посмотреть на нас. Сделавши небольшой круг, мы снова, перешагнув овраг, вернулись в рощу. Все встретили меня веселыми расспросами: как прокатилась, приятно ли и т. д.

— Прелестно! — ответила я, выпрямляясь между горбами, — на таком верблюде я готова проехать всю степь. Дайте мне веревочку, я теперь попробую поехать одна.

Мне тотчас ее перебросили, и я, приговаривая: чок, чок, чок, так энергично задергала ею, что верблюд, с силой закинув голову назад, заревел ужасным голосом на всю долину, но это теперь меня не испугало, и я продолжала его подгонять. Скоро он от шага перешел в рысь, и все, казалось бы, шло благополучно, пока не пришлось поворачивать назад; тут я решительно не знала, как с этим справиться, и просила поскорее остановить верблюда, так как он без церемонии потащил меня в кусты.

Дермиш-Али находившийся подле, сейчас же подхватил брошенную мною веревку и повел его шагом обратно к палаткам.

— Желаете сойти? — спросил он, останавливаясь.

— Да, да, теперь я знаю в совершенстве всю прелесть верховой езды на верблюдах! — ответила я, смеясь, причем снова крепко ухватилась за горб, чтоб не упасть от подобных же толчков при опускании на землю.

После меня уселась моя компаньонка, которая была так забавна на нем со своими уморительными гримасами, комичным покачиванием и шутками, что возбудила общий хохот.

Таким образом окончилось наше катанье и всякие дневные удовольствия.

Поблагодарив Дермиш-Али, мы простились с ним, и пошли в  юрту, вследствие уже резко поднявшейся сырости и вечернего холода. После ужина, часов в девять мы уже находились в постели. Ночь была тихая, но чрезвычайно холодная, так что под теплым одеялом и шубой я еле могла согреться.

Боль началась, как обыкновенно, но, вероятно, утомление было выше лихорадки, и я, ничего почти не чувствуя, проспала до утра.

На другой день, по обыкновению, мы рано отправились на охоту. Хотя я и взяла свое ружье, которое с необыкновенно гордым видом носил сам Дермиш-Али, но охотиться предоставила Ивану Павловичу, так как запас моих патронов истощался, и немногие оставшиеся я поберегла для дальнейшего пути, с чем вполне согласился и Дермиш.

Моя слава среди киргизов, как самого искусного охотника, так упрочилась и стояла высоко, что искусство других в их мнении меркло перед ней. Когда мы встретили дичь, и Иван Павлович прицелился, они смотрели на него с недоверием, и даже когда после выстрела птица, завертевшись в воздухе, упала на землю, Дермиш-Али взглянул на меня вопросительно, как бы желая сказать: не удивляетесь-ли вы этому? Каково, и он убил! Я старалась, как могла, уверить его, что этот господин гораздо лучший охотник, чем я, но он видимо, только из вежливости покачивал молча головой, как бы не желая мне противоречить, и когда я умолкла, думая, что хотя немного убедила его, он вдруг с улыбкой торжества приподнял высоко мое ружье и стал внимательнее прежнего его рассматривать.

Я засмеялась увидев его уловку.

Охота эта была еще удачнее прежних, и когда наступила невыносимая жара, мы вернулись домой, отягченные дичью. Войдя в юрту, я увидела, присланную в кожаных чехлах, чайную посуду, и не успели мы немного отдохнуть, как нам объявили, что званые гости идут целой толпой. Хотя это было слишком рано, но нечего было делать, пришлось, но этикету выйти на встречу дорогим гостям. Сейнеп шла впереди, ведя за руку своего избалованного пятилетнего мальчика в сафьяновых сапожках, подле неё была стройная Айчука, жена Дермиш-Али с двумя дочерями, жена его брата, и масса разных женщин — старых, молодых, большею частью грязных, уродливых, с грудными и нагими ребятишками, которые составляли их свиту, так же как и толпа мужчин, которые без церемонии, подойдя, окружили нашу юрту.

Поздоровавшись с главными гостями, я просила их войти в юрту, куда, к нашему удивленно, последовала за ними вся грязная ватага женщин.

Ребятишки расползлись по кибитке и стали прикасаться к постелям, отчего М-ль К. пришла в ужасное волнение, не зная, как устранить эту неприятность Сейнеп с семьей села на ковры, на пол, а остальные поместились сзади. Джигит мой, как переводчик, сел на корточках у порога. Мы не знали, чем занять таких необыкновенных гостей, но, видя, что они осматривали, с большим интересом!, наши кровати, одеяла, простыни, подушки, потом одетые на нас костюмы, решили показать им все, что находилось в наших чемоданах. Открыв обе стороны, мы начали вынимать одну вещь за другою преимущественно из белья, которые рассматривались с необыкновенной подробностью. Они развертывали, встряхивали, ощупывали каждую пуговку, тесемочку, кружевце и прежде чем мы могли взять вещь назад, она с удивительной быстротой, переходя из рук в руки, исчезала даже за юртой, где, ничего не соображающая толпа мужчин, разглядывала все с таким же удивленным любопытством. Между прочим, их особенно заняли мохнатое полотенце, обувь и кружева. Мы объяснили им, что показать теперь ничего особенно интересного не можем, так как с нами очень мало вещей.

— Да, да, конечно, мы знаем, что дома у вас всего много — ответила Сейнеп, покачивая утвердительно головой.

Айчука настолько освоилась, что сидя рядом со мной, все время старалась обратить на себя мое внимание. Она разговаривала, смеялась, прикладывала к своей груди вещи, который мы показывали, как бы примеряя к себе, и когда я ей подала зеркало, то сперва, пристально вглядевшись в свое лицо, начала улыбаться, делать кокетливые гримасы и, наконец, с жестом избалованного ребенка приподняла его в уровень с моим лицом, желая, чтоб и я взглянула на себя. С грациозными и мягкими движениями котенка она брала мою руку, гладила ее, рассматривала, прижимала крепко к груди, как бы желая выразить свое великое, ко мне расположение.

—- Отчего нет твоей сестры? спросила я ее.

— Она спит, ответила Айчука, прикладывая щеку к ладони, чтоб выразить яснее то, о чем она говорила.

На берегу реки на разостланном ковре, были расставлены киргизские и наши чайные чашки, а на тарелках сахар, конфеты, сухие булки и черный хлеб. Когда наши дамы и девицы уселись вокруг, то позади их тотчас составился другой круг из их приближенных. Эти уродливые, дикие женщины, точно хищные птицы, пожирали глазами не только стоявшие лакомства, но и своих властительниц, которым был роздан чай и предложен сахар.

Сейнеп и её родственницы с церемонными жестами и поклонами благодарили и брали тогда, когда им предлагали, и поэтому приходилось все время обращать на них внимание и усиленно угощать. Видя алчные взоры хищниц, я сказала повару, чтобы он успокоил их аппетиты и чем-нибудь угостил. Но как только у одной из дикарок очутился в руках чай, как она моментально, не выдержав, кинулась вперед и схватила из тарелки кусок сахара. Мы засмеялись и дали ей еще булку, которую она понюхала, как обезьяна, попробовала, дала кусок ребенку и остальное спрятала за пазуху. Жадность и зависть зажгли сердца остальных, и рука за рукой стали протягиваться, выхватывая то сахар, то конфеты, то булки. Первый минуты они на нас оглядывались, как бы боясь, что их прибьют или прогонять, но видя наши веселые лица, стали положительно расхищать, угощать детей, прятать в свои обширные чалмы, даже раздавать мужчинам, сгруппировавшимся позади них.

Моя компаньонка пришла в полное негодование от такого нахальства и старательно угощала наших настоящих гостей. Сейнеп, увидев её волнение и поняв сразу причину, весело засмеялась, но ни слова не сказала этим диким женщинам, чтобы их остановить. Только, обратившись через переводчика ко мне, она сказала: „может быть, мы делаем не хорошо, принимая от вас угощение, как от путешественников, у которых не всегда бывает много запасов?" Я ответила, что они могут брать все, что находилось перед ними, так как от этого мы не потерпим недостатка. Чтоб положить конец усиленному расхищению, я посоветовала М-ль К. все, что еще оставалось на тарелках, раздать поровну между нашими гостями, которые весьма охотно приняли все предложенное им.

Когда, наконец, было осушено несколько кунганов и наших походных чайников чаю, все встали и низким поклоном поблагодарили меня, затем, усевшись на свои места, начали вести с нами разговоры. Меня хвалили, выражали радость, что со мной познакомились, вообще, прославляли и в моем лице ставили на высокий пьедестал всех русских женщин. Я, в свою очередь, велела им передать то удовольствие, которое доставили мне знакомство с ними и благодарность за их гостеприимство и любезность и что я очень желала бы отблагодарить их сейчас, но, к несчастью, у меня с собой не было интересных вещей, хотя через месяца два или три, когда, окончив мое настоящее путешествие, прибуду в Чимган, а оттуда в Ташкент, то непременно, в воспоминание о проведенных здесь вместе днях, вышлю им подарки.

Все весело улыбаясь, благодарили поклонами.

Войдя зачем то в юрту, я нашла у себя в саквояжике несколько белых бусинок, в виде жемчужин, которые отдала Айчуке, чем обрадовало ее до такой степени, что она покраснела, прижала их к груди и, сконфуженная, потупила глаза. Тогда мать снова сделала ей замечание, после чего Айчука встала и низко поклонилась. Бусы пошли из рук в руки и когда, наконец, обратно попали к владетельнице этого сокровища, то она бережно завязала их в свой шелковый длинный пояс.

Стали прощаться, причем толпа, увидев, что наживы больше не будет, моментально разошлась и оставила нас одних.

Мы все пошли провожать гостей до пределов наших владений. Айчука шла рядом со мной и с радостной улыбкой прижималась щекой к моему плечу, то ласково заглядывала мне в глаза. Посредине рощи они остановились, чтоб еще раз проститься, причем Сейнеп сказала, что не ушла бы от меня так скоро, так как у нас очень весело и приятно и готова была бы разговаривать целый день, если бы я только могла понимать их язык.

Я ответила также, что сама очень сожалею об этом, но что ж делать? Приходится мириться! Айчука, как бы в подтверждение слов матери, вдруг обняла меня и, прижалась лицом к моей груди. Я засмеялась и погладила её блестящие черные волосы. Вдруг она испуганно отшатнулась от меня и большими удивленными глазами взглянула мне в лицо.

— Что с тобой, Айчука? Она улыбнулась и снова, но не так уж смело, осторожно приложила ухо к груди, как бы прислушиваясь к биению моего сердца.

Догадавшись, что ее поразило тиканье моих маленьких часов, я их вынула и показала ей.

Она полюбовалась ими, как игрушкой, но не поняла в чем дело.

Тогда я подставила их к ее уху, отчего она радостно засмеялась и захлопала в  ладоши, как будто открыла тайну, так необыкновенно смутившую ее.

— Тик, тик, тик, — передразнила она часы совсем по-детски.

— Тик, тик, тик... — говорила она, помахивая в такт рукой по воздуху. Все заинтересовались этим явлением, и я должна была прикладывать часы ко всем любопытно подставленным ушам.

Когда настало время нам окончательно расстаться, то Сейнеп, попрощавшись со мною, тотчас обратилась с речью к моему джигиту. Поняв, что она говорила не со мной, я их оставила и направилась к юрте. Вскоре нагнал меня мой джигит и, вертя в смущении свою меховую шапку, хотя с видимым удовольствием, сказал: „Сейнеп меня спрашивала, что вы больше любите, корову, барана или лошадь? я и ответил (тут он смело и горделиво поднял на меня глаза), что джендералына больше всего любить смирных, но хороших лошадей, которые шибко бегают...".

— Зачем же она тебя об этом спрашивала? — Потому что она хочет прислать вам силау (подарок).— Тут он весь просиял.

— Зачем? мне не нужны подарки, скажи ей, что это лишнее.

Удивившись, даже обидевшись за такое пренебрежительное отношение к подарку, он пожал плечами и недовольным голосом сказал: „я не знаю, меня спрашивала, я и ответил, что знал, а она верно сделает так, как говорила".

Я засмеялась и отошла.

Обед уже был готов, когда я возвратилась к нашему временному жилищу. Мы уселись на ковре, кругом скатерти и мирно принялись за трапезу.

— Когда это вернется наш капитан, и мы двинемся в путь? — спросила я, глядя задумчиво на тихо катившуюся передо мной реку.

— Вероятно завтра утром, — ответил Иван Павлович; — послезавтра и выступим... Что ж, отдохнули, с силами набрались, только вот теперь мне нужно позаботиться о ногах, никак не думал, что обувь не выдержит... да, уж очень дорога плоха, говорил спокойно наш спутник, поглядывая на отлетавшие подошвы своих сапог. — Это замечание заставило меня и м-ль обратить также внимание на нашу обувь, которая оказалась еще довольно крепкой, хотя и требовала немного починки.

Чтоб занять свое время, так как Иван Павлович отправился в свою палатку чиниться, я пошла по роще отыскивать подходящую березовую палку, на которую можно было бы опираться в трудных местах предстоящего еще нам обратного пути, и тут только заметила, что вся наша прислуга и казаки также занимались починкой сапог.

Но это обстоятельство видно никого особенно не смущало, так как все, работая, весело говорили, смеялись, и шутки слышались со всех сторон.

— Что ж удалось вам починить? — спросила я г-на Иванова, подошедшего в скором времени ко мне.

— Да, у казаков нашлось шило, нитка, и я думаю, что на несколько дней могу быть спокоен. Но вот не знаю, как дойдут наши люди? Все они положительно оборвались. Впрочем, нужда всему научит: как-нибудь, даст Бог, и доберемся.

— Конечно, я, почему то убеждена глубоко, что все мы вернемся, не только сравнительно здравы и невредимы, но довольные, с приятыми воспоминаниями о пройденном пути и всех его невзгодах, — сказала я уверенно.

— Дай Бог, чтобы это было так! Минут через десять после этого, вдруг перед нами появился казак и, вытянувшись, сказал: „капитан идут-с!" Мы радостно вскочили и взглянули вперед. Действительно, капитан Козловский медленно спускался с горы, измеряя пройденное пространство цепью, и через несколько минут был уже с нами.

Мы были рады его видеть и забросали вопросами о его путешествии — Одно могу сказать, — произнес он: — „Слава Богу, что вы не пошли со мной". Во-первых, страшно неудобный, крутой и покрытый почти сплошным снегом, перевал; во вторых,— болота; в третьих, — постоянный переправы вброд, который вследствие высоты, все ужасно бурливы и каменисты. На одной из них даже мергель призадумался, но я его ободрил, и он пошел в воду. Тут, к несчастью, лошадь его спотыкнулась, течением подбило ей ноги, и она вместе с ним свалилась в пучину. На одну секунду они исчезли из наших глаз, затем появились на поверхности грохочущих волн порознь, как легкие пробки, то ныряя, то вертясь, то скользя, понеслись вперед с необыкновенною скоростью... Я скомандовал, и казаки моментально бросились на помощь. Скоро и благополучно их вытащили из воды. Можете себе представить, каково ему было на такой высоте, где холод сковывал и наши члены, в таком жалком и мокром рубище! Во время рассказа мергень, присевший к нашему обществу, внимательно слушал и, точно понимая, что речь идет о нем, с тихой улыбкой покачивал головой, как бы желая этим сказать: да, да, все это было так, он верно говорит.

— Ничего, мергень, и хуже, нередко, бывает, не правда ли? — весело обратился к нему капитан.

Мергень лишь показал оба ряда своих мелких блестящих зубов и еще усиленней замахал головой.

— Тогда, — продолжал капитан, мы, перейдя все-таки на другую сторону, разложили костер, перед которым все, озябшие и промокшие до костей, начали греться и просушивать одежду. Конечно, я не терял пни одной минуты, чтоб поскорее окончить мое поручение и покинуть эти печальные и опасные места.

— А вы как поживаете? Отдохнули ли? Я издали еще заметил, что вашей юрты нет и, тотчас догадался, что перекочевали. Здесь хорошо, только немного сыро.

— Да, да, чудесно! Мы провели наше время очень приятно. Однако вы хотите есть и пить, — сказала я, подымаясь, чтоб распорядиться об обеде, но повар предупредил меня, и когда я подошла к кухонной палатке, то на ярком костре грелся уже чайник, а в кастрюле с шипеньем жарилась свежая баранина.

Вдруг один из киргизских мальчиков прибежал и, задыхаясь, с просиявшим лицом, объявил, что по каналу, окружающему нас, плывет целая семья уток.

Не выдержало ретивое охотников и, взяв ружья, Иван Павлович и капитан пошли в указанное место. Через несколько минут раздались два выстрела и вскоре оба охотника явились с двумя большими утками.

Мы согласились лечь как можно раньше, чтоб по ружейному выстрелу, который послужить нам сигналом, встать ровно в пять часов утра и до жары выступить в обратный путь.

Киргизы были очень огорчены, узнав о нашем отъезде, высказывали сожаление в  самых трогательных словах и предлагали все, что у них было съестного, к нашим услугам.

Я благодарила и велела передать всем, особенно Сейнеп и Айчуке мой сердечный привет, на что они тотчас прислали сказать, что сами непременно выйдут завтра меня провожать.

Вечер и ночь были холодные. Без десяти минуть пять утра я и М-ль К. уже не спали и ждали сигнала. Ровно в пять, торжественным гулом разнесся по роще ружейный выстрел, который как бы заставил нас ободриться и поспешно вставать. Холод положительно сковывал члены. Дрожа всем телом, я спешила окончить мой незатейливый туалет и, надев шубу и шапку, вышла из юрты. Солнце еще не показывалось из-за гор, и серенькое неприветливое утро казалось непроснувшимся от тяжёлого, ночного сумрака; от реки веяло леденящим холодом и сыростью; только кое-где птички, как бы нечаянно пробужденный необычайным движением, тревожно перепархивая, вопросительно и как-то грустно чирикали. Спрятав половину лица в шубу, я подсела к костру, сердито трещавшему и дымившему, у которого грелись и пили уже чай наши спутники и мергень. Киргизов еще не было; казаки собирали походное имущество; Дементий, укутанный пледом, нагнувшись, укладывал свою кухню и палатку. Все, озябшие, полусонные, вялые двигались по роще, как бы отыскивая что-то впотьмах. Согревшись немного чаем, я хотела взглянуть на моих лошадей, которые уже порядочно пострадали от пройденного пути, и сказала джигиту, угрюмо стоявшему поодаль, подвести их ко мне, но он сделал вид, что не слышит и не двигался с места. Спокойно повторила я свое приказание, и через минуту животные были предо мной.

— Вот, — сказал он, указывая на них и, отвернувшись, ушел за кусты. У лошади, на которой ехала М-ль, спина еще не совсем зажила, поэтому я приказала взять ее джигиту, а М-ль подать другую лошадь, так как под высоким сартовским седлом, которое не касается спины, ехать было безопасно.

— Барыня! Барыня! — вдруг заговорил он взволнованным голосом, —  она и эту испортит, она всех лошадей испортит и все лошади околеют.

Я не буду ей седлать, нет, не буду! Неудовольствие, даже злоба выражались так сильно в его глазах, что я, взглянув на него, чуть не расхохоталась; однако с ним шутки были плохи, и поэтому я строго сказала: „хорошо, ты можешь считать себя свободным и отправляйся куда хочешь пешком, а мое приказание исполнит казак". Не дожидаясь никаких объяснений, я круто повернула и велела позвать казака.

— Барыня! Барыня! не сердись, сейчас все будет готово, — сказал вдруг джигит, подходя поспешно к лошадям.

Я, не поворачиваясь и, как бы не заметив его слов, отошла к юрте. Через полчаса действительно лошади были готовы и ждали отъезда.

Попрощавшись с киргизами, мы выехали из рощи и издали, у самой дороги увидели группу ожидающих нас женщин. При нашем приближение они низко поклонились и подошли к моей лошади. Особенно Айчука и её мать, казалось, не могли со мной расстаться: они гладили меня, трепали с нежностью по плечу и все время в самых разнообразных словах выражали свою симпатию ко мне и сожаление, что мы так скоро их покидаем...

Дермиш-Али верхом провожал нас до подъема и затем долго еще стоял внизу, наблюдая, как мы по извилистой тропинке медленно подвигались вверх.

После двухдневного отдыха подъема, этот казался нам не только легким, но даже приятным и в какие-нибудь полтора часа мы были уже на его вершине. По-прежнему роскошная трава и цветы украшали наш путь.

Солнце уже было высоко, когда мы подъехали к воздушному мостику, который так сильно действовал на наши нервы. Теперь же он нам вовсе не казался так страшен, и мы, балансируя и качаясь на тонких перекладинах, с помощью длинных палок все, как бы шутя, перешли на другую сторону. Я была поражена, видя, до чего можно было привыкнуть к опасностям, и как голова, которая кружилась прежде при быстро текущей воде, теперь оставалась покойна, а ноги, ступавшие так нетвердо при виде опасности, смело переступали по скользким, висевшим над пучиной березкам. В этот день перед нами лежал еще тяжелый путь: нужно было перейти снежный перевал и затем, пользуясь подкреплёнными силами, сделать как можно больше перехода. Энергии у нас было много и мы, переправившись на другую сторону, тотчас двинулись дальше. Вскоре показался и снег. Снежный мост, по которому мы так храбро перебежали пешком раньше теперь на половину растаял и сделался так тонок, что о переходе через него нечего было и думать. Быстрая речка била и клокотала, выбегая снизу из-под его прозрачной ледяной коры. Остановившись, подивились мы ему и всей опасности, которой может подвергнуться пешеход, не заметивший прочности снега, но так как нам ничего не оставалось делать, как переправиться на другую сторону, то мы, не размышляя долго, перебрались вброд и пошли дальше. Укутавшись снова в шубы, мы двигались довольно быстро, так как лошади, не проваливаясь так сильно в снег, шли гораздо бодрее. Конечно, этот переход был также труден, так же мучителен для бедных животных и для нас, как и прежде, но, благодаря, вероятно, новому запасу сил, нам казалось это несравненно легче, впрочем, не для всех: М-ль положительно заболела и едва держалась на седле, один казак тоже совсем свалился на землю в припадке лихорадочного пароксизма. Положение было не веселое, тем более что двигаться нужно было не останавливаясь, да и остановиться было негде. Спустившись в сухую долину, покрытую душистыми цветами, мы сошли с лошадей и, усталые, все, точно по сигналу, легли на траву. Больным дали большие дозы хины, а здоровые подкрепили себя чаем и взятым с собою молоком. Через час мы уже продолжали путь. Солнышко засветило ярче и скоро пришлось не только снять пальто и платки, но испытать жгучий, почти тропический жар, пропекающих насквозь, лучей, хотя, несмотря на все эти перемены, мы ехали не останавливаясь. Вот и Мечеть-Таш виден издали, вот и печальная стоянка, где пришлось нам провести ужасную, холодную ночь, вот и пустынная местность голых камней, где мы под дождем едва двигались, скользя между их остриями. Тяжело, тяжело и теперь, но все это было далеко не то, что в темный дождливый вечер, после стольких волнений страха и не евши почти полсуток. Теперь лошади идут смело, ступая по опасной дороге и весело поднявши головы и насторожив уши, прибавляют шагу, как бы чуя скорый отдых. А вот и мост через Ана-Ульгам уж виден издали. Все было, по-видимому, одно и тоже, только настроение и силы были другие. Перед мостом мы пошли пешком и, перепрыгнув несколько горных ручьев, оврагов, трещин и глыб, поднялись по крутой тропинке, покрытой осыпью и переправились на другую сторону, где шум и клокотанье неугомонной речки и покосившийся с провалами мост не поразили нас более и мы перешли его, не задумываясь по одиночке, почти шутя.

Подъезжая уже верхом к аулу, капитан К-ский обратился ко мне с вопросом: „Устали ли вы?".

— Совсем нет, и чувствую себя отлично.

— В таком случай, не добраться ли нам сегодня до Пскема? Мы видели, что мост левого берега Ана-Ульгам существовал и что, перебравшись по нем на другую сторону, мы, сокращали на несколько верст дорогу и, не делая больших остановок, могли сегодня смело дойти до Пскема. Конечно, это была прекрасная мысль и я, не задумываясь, ответила: „едем!".

— Не доедет-ли М-ль К., ведь она, кажется, совсем не здорова? Я сейчас ее спрошу.

— Оh, que j e serais heureuse de me trouver maintenant в la maison.

Que je me trouve mal! Oui, madame, allons, allons plus vite possible, car Pskeme me parait dans moment comme un paradis terrestre ! воскликнула она.

Когда объявили о нашем намерении Ивану Павловичу, он усомнился в его исполнимости и советовал раньше, как можно лучше расспросить киргизов, но капитан ответил, что от них верного указание никогда добиться и настаивал идти и идти безостановочно вперед. Однако у аула задержались и спросили о мосте через Ана-Ульгам. Его нет, ответили киргизы. Как же нет? ведь он виден отсюда, воскликнул капитан, указывая рукою в сторону, откуда виднелся мост.

— Через него идти нельзя, ни один киргиз не решится идти по нем! — Какой вздор! а дорога там дальше до Пскема хороша? — Нет, там и баран не идет, совеем плохо! — Обманщики! ведь в Пскеме нам говорили совсем другое, что дорога хорошая, только нет моста. У них и спрашивать не стоит! — Пойдемте и узнаем сами, — сказала я, выезжая вперед. — Во всяком случае им верить нельзя, а этим путем, оставляя в стороне ужасный, над пропастью воздушный мост и труднейший над ним подъем, мы неизмеримо облегчим и сократим себе путь.

Оставив удивлённых киргизов, мы энергично повернули и галопом удалились от аула. Иван Павлович положительно не верил в возможность выполнение нашего плана, но ехал так же спокойно и охотно вместе с нами, как это он делал до сих пор.

— Предупреждаю вас, — обратился к нам капитан, — что успех сегодняшнего дня зависит от быстроты наших лошадей. Подгоняйте, не жалея, в виду хорошего и продолжительного отдыха.

Нагайки при общем молчании приподнялись, и лошади прибавили шагу.

На речке, к которой мы подъехали, был мост; да, но что сказать о нем? Только одна, самая незначительная часть его, виднелась из-под воды, остальная же скрывалась под клокочущими, своевольными, кипучими волнами. Впрочем, вода казалась не глубокой, и капитан, ступив на мост, ощупал палкой скрытый места и, шагая осторожно, убедился, что он не только цел, но даже крепок. Выбора не было и поэтому, положив несколько камней, мы, с помощью палок и наших спутников, стоявших почти по колено в воде, перескакивали с камня на камень и таким образом всё-таки благополучно перебрались на тот берег, а остальные переехали вброд.

Велика была наша радость, когда мы, не теряя ни секунды, вскочили на лошадей и двинулись в гору по широкой и мягкой тропинке между высокой желтоватой травой, хотя мало-помалу утомление на лошадях начало чувствоваться, и они значительно уменьшили ход. Солнце как-то незаметно склонилось к западу и на нас повеяло вечерней прохладой, рука с нагайкой стала ленивее подниматься, мы начали отставать друг от друга, а вьюки пропали совсем из виду.

— Не добраться нам до Кара-Кыза сегодня, нет, — согласилась с грустью и я.

— А как же быть с Каракызским мостом? Ведь Николай Михайлович исследовал тогда и решил, что переправиться нельзя. Как же перейдем мы его теперь? — спросил Иван Павлович.

—- Да, в самом деле, я и забыла об этом обстоятельств'!; — сказала я, — впрочем увидим, не будем теперь смущаться, так как возвращаться во всяком случай поздно. Конечно, это рискованно, и мы можем потерять два добрых невозвратных дня.

Капитан то и дело поворачивался на седле, упрашивая нас ехать поскорее. Мы, как могли, подгоняли животных, но скоро устали сами и, не делая более усилий, понуро поехали совсем шагом. Солнце уже заметно пряталось, и его косые лучи еле касались верхушек, окружающих нас гор.

Наконец с последним отблеском дня капитан подъехал к нам и сказал печально: „нам нужно искать место для ночлега, так как делается темно, а Бог знает, сколько еще осталось до моста". С этими словами он, взяв с собою мергеня и казака, удалился от нас.

Мы ехали, точно по хребту горы, куда снизу доносился шум и плескание волн. Через полчаса, почти уже в полном мраке спустились мы по террасам, поросшим густой, выше человеческого роста, травой и колючками, на избранную для ночлега площадку. Местами так было круто и так запутано зарослями, что пришлось оставлять лошадей и с большими затруднениями идти пешком. Наконец, добравшись, расставили палатки, зажгли костры, поставили чайники, приготовили ужин, и все оживилось.

На другой день, как только кончили чай и уложились, тотчас до жары покинули лагерь.

— А как вы думаете, Николай Михайловичу насчет Кара-Кыза? Ведь вы не нашли тогда брода; как же мы переправим теперь лошадей? — спросила я у капитана.

— Я уверен в том, что мы найдем средство и переправим их.

Идемте и не бойтесь! — Что ж тем лучше, я не боюсь и готова, куда угодно идти и даже, если будет неудача, я также спокойно вернусь и пойду кругом.

— Нет, не может быть, назад нам не придется возвращаться, — говорил с уверенностью капитан, на что Иван Павлович только недоверчиво покачивал головой. И действительно, чем ближе подвигались мы к этому заколдованному месту, тем сильнее возрастало наше недоверие. Наконец, к половине первого пополудни увидели мы перед собой бесконечный каракызский спуск. Вначале он был довольно удобен, хотя крутой и слишком каменистый, но частые зигзаги облегчали затруднение, и мы свободно спускались длинной вереницей пешком, а лошади, оставленные без провожатых, осторожно ступали за людьми. Версты две все шло благополучно, пока дорожка не стала суживаться, делаться круче и, наконец, почти незаметная, потянулась вдоль реки над клокочущей бездной. Тут пред нами открывалась вся печальная картина обвалов, которые сделали недоступным берег этой речки и воздушного, причудливой формы, желанного моста, необходимого для нашего перехода. Капитан шел впереди, видимо озабоченный и взволнованный, так как брода нигде не было заметно. Угрюмые, мы также шли упрямо вперед с сознанием, что людям перейти еще кое-как возможно было, но лошадям ни в каком случай. Впрочем, это думали так мы, а не опытный капитан. Солнце уже страшно палило и, раскаляя камни, прибавляло еще более духоты, как вдруг тропинка, приближаясь уже к мосту, слилась с крутой, без растительности, каменистой горой и исчезала совсем. Ногой решительно негде было упрочиться, и мы рисковали при каждом шаге соскользнуть в пропасть и быть поглощенными бурливой рекой.

— Остановитесь! — сказали, оборачиваясь к нам капитан, — я один прежде исследую эти места, хотя я думаю, что все это не так опасно, как кажется.— Мы. послушно, молча остановились и ждали.

Шутка ли было возвращаться снова по этой крутизне, чтобы идти дальше и по худшей еще дороге с грустью думали мы, стоя над обрывом, вглядываясь в бурлившую под нами реку, как вдруг неожиданно увидели мы на противоположном берегу капитана, который, вместе с мергенем, поспешно чинил недостатки моста. Это подействовало на нас ободряюще, и мы, скользя, обрываясь, съезжая вниз по крутому скату, цепляясь за сухую траву, кустики, колючку, пошли, не задумываясь, вперёд. Несколько саженей по такой опасной дороге пришлось почти ползти па руках, пока кое-как ступили мы на искусственный — весьма непрочный деревянный карниз, который, гнулся, трещал и качался под нашими ногами. Мы держались друг за друга, шли боком, причем голова кружилась от высоты и непрочности нашего положения. Перейдя и эту часть, мы очутились перед знаменитым мостом, на который чтобы ступить, все таки нужно было еще спуститься по совершенно гладкой, почти как вышлифованной горке. Пока мы размышляли, как бы осторожней сойти, чтобы быстрым налетом не разрушить окончательно моста, м-ль, не сказав нам ни слова, села на её вершину и, подобрав свое платье, съехала, как на салазках, вниз. Увидев это, мы смеялись вместе с ней над её подвигом, который, казалось, был совершён без всякого сознание малейшей опасности. Мост оказался разделённым на две половины высокой, гладкой скалой, и чтобы попасть  на вторую его половину, нужно было перелезть через скалу. Капитан ждал меня и, взяв мою руку, осторожно повел вперед. Но в этом переходе затруднение было не малое, так как ноги проваливались между хворостом, оставляя за собой следы разрушения. Прутья гнулись, трещали и ломались, вследствие чего, ступив шаг вперед, возврата не было, и мы волей, неволей, вдвоем, балансируя и мягко покачиваясь над бездной, шли бесповоротно вперед. Сердце замирало, то трепетало, когда под неверным шагом делался провал, и нога, теряя всякую опору, повисала на воздухе, под мостом.

Ощущение, хотя короткое, но не скажу, чтоб было приятное, и поэтому мы лишь только на противоположном берегу свободно вздохнули и невольно перекрестились.

 — Знаете, Николай Михайловичу сказала я, если лошади не в состоянии будут перейти, что, кажется, наверное, то мы, во всяком случай, не вернемся, а пойдем пешком до Пскема, только достаньте нам чайник, немного провизии и мою палку. Капитан тотчас сделал распоряжение. Минуть через пять после того прибежал, задыхаясь от волнения и тяжелой ходьбы, казак и, стоя на противоположном берегу, объявил, что все вьюки ушли назад и не хотят возвращаться, говоря, что перехода нет и что они рисковать собой и лошадьми не желают.

— „Вернуть сию минуту всех назад!" — скомандовал рассерженный капитан и откомандировал за беглецами двух конных казаков. Остальная прислуга и лошади стояли на спуске горы, не смея двинуться ни взад, ни вперед. Когда мой повар, бледный и взволнованный, перешёл мост, то тяжело вздохнув как после страшного труда, сказал тоже, что и раньше: „если б вы, барыня, не были на этом берегу, то я клянусь, ни за какие сокровища мира не пошел бы через эту чертовщину! Один Господь сподобил нас еще увидеть этот свет! Страсть, страсть" — говорил он, качая с ужасом головой, „где пришлось нам идти!".

Казак передал через мергеня чайник, провизию и сказал, что вьюки возвращаются. Мергень же неутомимо, как муравей, сновал по мосту взад и вперед, подкладывая хворост, укладывая палки и каменья, переплетая отверстие и все это делая без перерыва после перехода каждого человека, а капитан, не теряя энергии и веры в благополучный переход по ту сторону, снова занялся с казаками разработкой карниза в скале для лошадей. Топоры и заступы стали энергично действовать, стуча и звеня о каменисто-глинистый грунт и не более как через час, правда, после тяжелого труда, появилась над самой рекой узенькая, но довольно прочная дорожка. Жара была ужасная. Усевшись на выступы скалы, мы занялись чаем, чтобы поменьше вникать в ужас работы и не смотреть на переправу животных. Иван Павлович обрек свою старую лошадь на верную смерть, не надеясь, что её старые ноги выдержать при переходе через такой узкий карниз. Мы ничего не говорили, только ждали со страхом конца этой ужасной переправы. Наконец все было готово и повели первую несчастную лошадь, она дрожала всем телом, с испугом глядела по сторонам и, упираясь, едва освобождала из под ломающегося хвороста усталые ноги, но когда ее втащили на скалу, то бедное животное почувствовало всю безвыходность своего положение и стуча полуразбитыми подковами о голый камень, сев на задние ноги, съехала на мост, но при сильном напоре передние ноги провалились. Мы в ужасе закрыли глаза, думая, что конец животному вместе с провожатым, но лошадь рванулась, стала на крепкое место и пошла вперед. Несколько раз её ноги и казака находились под мостом, но животное храбро боролось и, хотя мост почти совсем был разорен, они благополучно перебрались. Таким образом началась переправа лошадей, который, я и до сих пор не могу понять, каким образом могли перейти узенький, высеченный казаками карниз и как они, спускаясь со скалы, не исчезали под мостом. Мергень, каждый раз после переправы, ждал уже с охапкой прутьев и камней, чтобы приняться снова за починку, которая под руководством капитана шла быстро и успешно. Часа через три с половиной мы все с лошадьми благополучно собрались вместе и поздравляли капитана с такой блестящей, без всякого урона, переправой. Без такого мужества, энергии и опытности, какие он проявил на этот раз, переход был бы немыслим. Этот подвиги был достоин удивления, и мы от души поздравляли капитана и благодарили его. Отдохнув более нравственно, чем физически, мы сели на лошадей, намереваясь подыматься по этой страшной, разоренной промоинами, крутизне, чтобы выбраться поскорее из ущелья „Черной девушки". Иван Павлович поехал в гору стороной, но, увидев, что для лошади очень трудно, слез и пошел пешком, я же отправилась прямо, почему мне пришлось двигаться по невозможной крутизне и вскарабкаться на возвышающуюся передо мной отвесную площадку, за которой дорога шла уже значительно лучше. Ударив сильно лошадь, я хотела одним прыжком очутиться на ней, но животное, сделав отчаянный прыжок, не достигло её и, став на задние ноги, вытянулось на дыбах и если бы не мое спокойствие и присутствие духа, то оно могло перевесить своим грузным телом назад и грохнуться вместе со мной в пропасть. Как молния мелькнула передо мной эта картина, и я ударила лошадь с такой силой и энергией, что она рванулась вперед, а я со страшным толчком очутилась на площадке. Оглянувшись назад, я увидела, глядящую на меня с испугом, М-ль. Oh, madame, quel lierrible danger vous venez de courir!! Non, non, quelle que suit la difficultй d'aller в pied, j e n'irai, non, Dieu me garde! Ей посоветовали пустить лошадь вперед и пользоваться её хвостом в виде поддержки, что она, хотя, сперва, со страхом, но исполнила, чем много облегчила себе путь. Несколько раз пришлось нам отдыхать, пока добрались мы до мягкой и удобной дорожки, обсаженной чудной, гигантской арчой. Тут мы, видя себя далеко от всех пережитых опасностей и думая, что они более не повторятся, отдыхали душой, но это была жестокая ошибка, так как только впереди начинались наши настоящие затруднения.

Через час после подъема вблизи Пскема, вследствие жары и утомление расположились мы под тенью деревьев, а так как наши запасы провизии истощились, то мы послали мергеля и повара в Пскем, чтобы первый принес бы нам кое чего съестного, а второй, чтобы приготовил обед к вечеру. Часов в шесть после отдыха выехали мы в  селение, где, аксакал и большая половина обитателей вышли к нам на встречу и приветливыми улыбками и поклонами выказали свое радушие. Еще по дороге узнали мы, что в  Пскеме жили несколько дней какие-то русские. Мы тотчас догадались, что это был г. Ошанин (Теперь директор Ташкентской женской гимназии  и известный естествоиспытатель), путешествующий пешком с семинаристами, так как нам пришлось уже встретиться раз, и он сказал, что скоро будет в этом селении.

Вместе провели мы весь вечер, который в рассказах прошел незаметно, а на другое утро они ушли, оставив нас снова одних. Когда мы встали, то перешли на их места, чтоб укрыться под тень единственных в целом селении нескольких развесистых ив. День был очень томительный и жаркий. М-ль К. чувствовала себя так плохо, что не выходила из палатки и ни с кем не говорила.

После бесконечного чая подали нам обед, затем снова чай и, наконец, когда солнце стало скрываться, мы только тогда покинули наши места и расправили усталые ноги. С мергенем мы должны были рассчитаться, так как он говорил, что не знает хорошо местности, куда нам приходилось теперь идти, но, не смотря на увольнение его от службы, он все время просиживал у нас и, хотя ничего не говорил, но глядел и ласково улыбался. Как ни жалко было с ним расставаться, приходилось искать другого проводника. Между прочим мергень передавал, что насколько ему известно, этот перевал в настоящее время, после весенних разливов, тоже непроходимы но так как он об этом говорил неуверенно, то и мы не придали его словам серьёзного значения. Однако проводника, как мы ни хлопотали, как ни бились с аксакалом не находилось; все отказывались, ссылаясь на незнание дороги и на опасность перехода.

Но мы не верили и обратились опять к мергеню, который, к удивленно нашему, с охотой согласился снова идти с нами. „Как-нибудь да доберемся!" — сказал он весело и стал расспрашиваться о дороге у более сведущих.

Мы пробыли еще один день, за то подкрепленные, особенно лошади, 15 июля, в 7 часов утра, во главе мергеня, выступили на перевал Курум-Джуд (сухая дорога). Все были веселые, довольные и не думали о предстоящем пути, который нам казался почему то легким и незначительным. Солнце светило ярко, небо, как всегда было безоблачное, воздух прекрасный, и мы, весело болтая, быстро подвигались вверх. Не более как в саженях двадцати от селения, начался уже значительный подъем, где, главным образом, огромные камни загромождали так весь путь, что лошади едва могли переступать. Но это нас мало смущало, так как вершина перевала казалась перед нами настолько близко, что мы не сомневались достичь ее в самом скором времени. Я ехала на одной из вьючных лошадей, которая хотя и была чисто горной породы и удивительно ловко карабкалась на высоты, но так заморена, что при малейшем усилии задыхалась, дрожала всем телом и едва держалась на ногах. Я взяла ее затем, чтоб освободить от вьюка, который был гораздо тяжелее меня и дать маленький отдых нашим лошадям. Двигаясь с трудом вперед, мы, однако не теряли надежды отыскать тропинку и потому, несмотря на утомление, весело переговаривались между собой. К несчастью, сколько мы ни шли, ничего кроме мертвых руин, да верхушек гор, не было видно, и подъем делался все круче и круче, покрытый крупной осыпью, по которой лошади, сделав два шага вверх, почти полтора съезжали назад; опоры под ногами не было никакой и бедные животные ранили ноги, задыхались и, наконец, выбившись из сил, останавливались сами.

— Где же дорожка, которая должна нас вести к вершине? — спросила я с удивлением у мергеня.

— Дорожки никакой нет, — ответил он спокойно, — весной все размыто дождями и разрушено осыпью.

— Да ведь это гораздо труднее, чем идти по снежному перевалу! — воскликнула м-ль К., с отчаянием хлопнув себя руками по коленям.

— Конечно, но что же делать? — сказала я еще довольно храбро, — поедем, есть же какой-нибудь выход отсюда! А вот пока взгляните на чудесный вид с горы, — перебила я сама себя, обращая в шутку наше тяжелое положение. Все невольно повернулись на седлах и действительно восхитились представившейся у наших ног картиной. Где-то, далеко внизу, как с птичьего полета, откуда люди казались муравьями, раскрывалась перед нами, как на ладони, во всей своей красоте, так недавно желанная и покинутая нами сартовская деревушка Пскем. Убогие лачужки, лентообразная голубая река и лиловые силуэты гор казались как-то необыкновенно красивы, a движение людей и скота придавало всему этому особый живой и в то же время миниатюрный, как в панораме, вид. Пока мы любовались, рассматривая подробности, лошади, стоя, тяжело дышали, а казаки, которые должны были идти пешком, сидя на камнях, с мрачными, почти озлобленными лицами, молча отдыхали. Когда мы двинулись снова, целая масса щебня с глухим шумом скатилась из-под ног вниз, унося с собой все, дерзнувшее нарушить мертвящий покой неприступной, мрачной местности. Движение становилось так трудно, так медленно и так невыносимо тяжело, что люди и животные едва уже передвигали ноги и переводили дух. Несмотря на все это, ни одной минуты я не теряла надежды на благополучный исходя, и с энергией шла впереди всех. Лошадь моя, изнемогая, останавливалась каждый пять минут, но мы, ободряемые близостью вершины, которая казалась тут же, как могли подгоняли животных и успокаивали некоторых из людей, уже упадших духом. Вот, вот, казалось несколько шагов, и мы должны очутиться на перевале, вот только дойти до груды камней и тут уж рукой подать. Лошадь моя, цепляясь, со стоном съезжала вниз, но все-таки достигла каменной площадки, где можно было остановиться отдохнуть.

Но каково было наше удивление, когда мы увидели, что вершина, которую казалось уже достигли, исчезла, закрытая другим хребтом, за которыми, находилась большая площадь и ущелье. Что было дальше? Еще неизвестно. Покину в лошадей, усталые, несколько минут мы сидели молча, погруженные в самих себя. Тяжело было на душе при виде всей этой обстановки изнеможенных лошадей, утомленных и полубольных людей и как-то невольно вспоминался уютный дом, постель и все удобства, от которых мы добровольно и так охотно отказались. Но все это переносилось бы в десять раз легче, по крайней мере, мною, если бы у мня снова не начался пароксизм лихорадки и зубная боль. Это обстоятельство было так тяжело и так портило все впечатление, отымая энергию, что я минутами едва могла держаться на седле, хотя от этого движение не замедлялось, и мы мужественно подвигались вперед. М-ль К., хотя и чувствовала себя тоже очень плохо, но не роптала, удивляясь сама своей выносливости и терпению. Все, кроме меня и м-ль, шли пешком: кто, опираясь на палки, кто, уцепившись за лошадиный хвост, а кто просто так, едва передвигая ноги. Таким образом, спустившись с площади вниз, в ущелье, нам приходилось снова карабкаться на вершину, но свернув немного вправо, мы очутились над пропастью, без всякого признака дорожки, где острые, большие камни, разбросанные грудами по мелкой осыпи, при малейшем прикосновении к ним, скатывались, увлекая за собой все, что попадалось на пути, отчего приходилось сторониться и лавировать во все стороны, чтоб не поплатиться ногами, а то и самой жизнью, ехать верхом здесь, конечно, не было никакой возможности, да и пешком тоже, нельзя сказать, чтоб было особенно лучше. Один мергень с удивительною ловкостью взбирался по камням, хотя так же, как и все, скатывался вместе с ними, но не падал и, держась все время прочно на ногах, быстро всходил снова пройденное пространство, успевая в то же время подхватывать падающего впереди, то втаскивал наверх изнемогающего.

Лошади были предоставлены самим себе и разбрелись далеко по всей горе, как бы отыскивая лучшую дорогу. Мергень шел впереди всех, а я и м-ль тут же за ним. Кое-как двигались мы над самой пропастью, в зависимости от каждого ничтожного камня, милостиво держащего наши измученный ноги, но все-таки не заглядывая вниз и не поворачиваясь назад, мы находили возможность идти вперед, как вдруг неожиданно очутились перед отвесным, как стена, выступом, совершенно загораживающим дорогу. Возвращаться назад, спускаться по этим камням и искать неизвестного не доставало у нас мужества. Мергень ловким прыжком очутился на большом камне, затем как-то, вцепившись руками, упершись ногами и коленями, он стал лезть как кошка и скоро очутился на выступе.

— Едите сюда! — сказал он, стоя над нами, как статуя, на широком каменном пьедестале, грозно нависшем над раскрытой под ним, как пасть чудовища, бездной.— Здесь лучше, чем там, — указал он на казаков, выбивающихся из сил, карабкающихся по страшной крутизне.

— Да, видал я много уже во всю мою службу опасных и, казалось, непроходимых мест, но признаюсь ничего подобного не случалось испытать, - сказал  спокойно и как бы даже равнодушно Иван Павлович.

— Как? — воскликнула, горячо капитан, — вы не видели худшего? Ну, батюшка, счастливы же были вы! А я так видел виды! — Но скажите, как можете вы ухудшить настоящее положение? — спросил снова Иван Павлович.

— Да вот, например, шел я почти по такому же скату, над самой пропастью, на дне которой, вдобавок, бушевала горная река и кроме того место не так, как здесь, где можно, хотя и с трудом, но без особой опасности, двигаться по всей горе; там некуда было ступить, лошади вбивались из сил, и две из них, скатившись вместе с глыбами, па моих глазах погибли в реке. A затем бураны и морозы, которые застигали не однажды меня, да и многих топографов среди подобной же обстановки, только несравненно выше и под единственными бурками; засыпанные снегом, нам приходилось согреваться лишь зажженным спиртом или коньяком.

Под тягостью одолевающего сна и страхом уснуть навсегда, положение было несравненно опаснее и тяжелее настоящего! Все, что говорил капитан, была неоспоримая истина, но все-таки мне казалось, что он говорил все это только потому, что боялся упадка нашего духа и энергии. Но до этого было еще далеко, и мы переносили бы все даже с удовольствием, если бы не чувствовалась болезненность в пораженном лихорадкой организме.

— Однако, что-же нам делать с этой горой? — спросил Иван Павлович!, глядя вверх на стоящего в безмолвном ожидании мергеня.

— Лезть на нее, — ответила я, смеясь.

— Именно, все, что нужно теперь сделать, — сказал капитан и стал взбираться. Привыкший к подобного рода трудностям, он быстро очутился на верху, но мы, мы были положительно беспомощны, хотя я была уверена, что капитан найдет средство переправить каким-нибудь образом и нас. Действительно, через минуту он сказал: — вот веревка с узлом, держитесь за нее, и мы будем тащить вас кверху, только держитесь покрепче, иначе падение может быть опасно... а вы, Иван Павлович, подталкивайте, пока возможно и будьте на стороже! — Эта мысль мне понравилась и я, взявшись за веревку и упираясь ногами в стену, быстро стала подыматься и благополучно ступила на выступ. Тоже проделала м-ль, а за ней уже самостоятельно г. И-в.

Вот мы преодолели и это препятствие и гордо стояли на каменном утесе, оглядывая местность, в надежде отыскать лучшую дорогу для облегчение себе дальнейшего пути. Перед нами лежал еще высокий, крутой и не менее прежних трудный подъем, за которым действительно виднелся настояний желанный перевал, один вид которого ободрил нас и, как волшебством, уничтожил болезненное ощущение слабости. Не теряя ни минуты, стали мы карабкаться, стараясь достигнуть больших пластов уже появлявшегося местами снега, по которому идти было гораздо легче и таким образом, достигнув скоро площадки, мы, также и прислуга остановились немного отдохнуть. Мы сели на каменные глыбы и, глядя безотчетно, утомленным!, взором вперед, молча наслаждались отдыхом. Лица всех были пасмурны и недовольны. Лошади, понурив головы, тяжело дышали. Однако в бездействии нельзя было долго оставаться, и мы, как по сигналу, встали со своих мест.

Поднявшись и спустившись благополучно в последнюю лощину, мы, наконец, стали подыматься к перевалу, где дорога пошла гораздо легче, так как снег более крепкий лежал уже сплошной массой. Ни звука, ни шелеста, ни стука копыт не было слышно во все время нашего восхождения, и одно лишь хриплое дыханье лошадей, да изредка вырвавшийся из человеческой груди тяжелый вздох нарушали этот мертвящий покой. Даже мергель и тот казался печален и, опустив голову на грудь, заложив руки за спину, молча шагал передо мной.

Вдруг в этой общей тишине послышался жаркий разговор двух, возбужденных до полного озлобления, голосов. Обернувшись, я увидела моего джигита и казака в угрожающих позах, готовых к рукопашному бою. Решив, что это дело не серьезное, я продолжала подыматься, сделав вид, что ничего не заметила, но не успела я пройти нескольких шагов, как позади меня послышалась, к счастью на сартовском языке, усиленная брань и звуки очень похожие на полновесные пощечины. Остановив лошадь, я на этот раз действительно увидела, как рассвирепевший джигит бросил казака на землю и бил его, сколько хватало сил. Когда я велела прекратить драку, то, к удивленно всех, казак был не только побежден, но даже позорно отброшен в сторону и с приниженным жалким видом пойманного плутишки отошел прочь и притих на долгое время, но так как это был самый несимпатичный, дерзкий до нахальства и поэтому нелюбимый всеми казак, то его не только не пожалели, но вдобавок осыпали градом насмешек и острот. Когда я отдавала приказание на счет бойцов, то почувствовала, как моя лошадь стала тихо наклоняться книзу и прежде чем я успела сообразить в чем дело, грохнулась на землю. Я положительно инстинктивно высвободила ногу из стремени и, отбросившись в противоположную сторону, упала на снег. Это было сделано так неожиданно и в тоже время осторожно со стороны животного, что я, очутившись рядом с ним, громко засмеялась и, вскочив на ноги, стала подымать мою бедную, излученную лошадку, которая едва поднялась и дрожала всем телом, но так как выбора не было, то я, севши на седло, приказала своему джигиту вести ее и таким образом поддерживать хотя немного остатки её падавших сил.

Несмотря на то, что начался сплошной я глубокий снег, было теплее, чем на первом перевале, и мы, сняв с себя шубы, хотя медленно и с большим трудом, но за то безостановочно двигались наверх. Часа через полтора от последнего подъема достигли мы, наконец, желанной вершины, где остановились только за тем, чтобы решить каким образом и в  каком месте начать спускаться, так как перед нами расстилался необъятно широкий скат, с одной стороны покрытый камнями и вязкой грязью, а с другой сплошным снегом, под которым клокотала бурливая река. Скат был так крут, что казался пропастью, и если бы мы не были в таком безвыходном положении, стоя на вершине хребта в 1000 футов высоты, пройдя уже такую страшную дорогу, то можно было бы смело сказать, что этот спуск непроходим, но теперь об этом не могло быть и речи, так как другого выбора не было и нам, во что бы то ни стало, приходилось идти по нем. Несмотря на опасение промочить себе ноги, ехать верхом не было никакой возможности: с первыми шагами лошадей мы рисковали наверное перелететь через их головы. После тщательного осмотра дороги капитан решил некоторое пространство до снега идти пешком но вязкой глине, а там дальше по снежному мосту, как ни казалось это опасным, так как раньше не было никакой возможности исследовать его прочность, но в виду еще более рискованного пути под градом падающих камней, приходилось оказать этой дороге предпочтение, как лучшей.

Впоследствии я узнала от самого капитана, что казаки, увидев весь ужас этого спуска после всех пережитых мучений, подняли ропот, так что ему пришлось властью, командира их усмирить и, указывая на нас, весело и спокойно перепрыгивающих с камня на камень, пристыдить малодушных бунтовщиков.

Я спускалась, опираясь на руку Ивана Павловича, М-ль К. шла с мергенем, а капитан отыскивал и указывал нам лучшую дорогу.

— Осторожно, берегитесь! — послышался сверху чей-то страшно испуганный голос. Мы остановились и увидели, оглянувшись, огромной величины камень, который, как легкий резиновый мяч, в припрыжку скакал прямо на нас, но так как от толчков он быстро менял направление, то мы, стоя на месте и наблюдая за ним, не могли решить, какую ему следовало уступить сторону, как вдруг, ударившись о выступ, камень сделал страшный скачек вправо и быстро унесся от нас в противоположную сторону, увлекая за собой все, что попадалось ему на пути. Чтоб убедиться, не грозит ли нам еще такая опасность, мы взглянули кверху и в ужасе, вскрикнув, замахали отчаянно руками одному из провожатых, шедшему спокойно с вьюком, на которого игривыми легкими скачками, как бы шутя, неслась огромная каменная глыба. Обернувшись и увидев опасность, он схватил повод и только успел быстрым движением отдернуть лошадь в сторону, как в эту минуту, едва не коснувшись её ног, с шипеньем и свистом рассекая воздух, пронеслось мимо них чудовище. Оторопев, лошадь присела на задние ноги и, видимо слегка контуженная, стала прихрамывать. Под градом такого каменного дождя, мы должны были ступать осторожно, чтоб не оборваться и не смешаться в этой естественной бомбардировке. Вообще переход затруднялся еще тем более, что места, не прикрытые камнями или осыпью были страшно вязки, a попадавшиеся камни, на которые мы старались все таки ступать, едва держались и вместе с нами съезжали вниз. Достигнув, таким образом, снежного моста, крутизна которого была невероятна, мы слегка отдохнули, затем, сев верхом, решились как-нибудь спускаться. Конечно, самое лучшее было идти пешком, но так как это для нас, дам, было невозможно, по случаю слишком тонкой обуви, то и приходилось, хотя с большим трудом, но держаться на седле. Капитан, взяв под уздцы мою лошадь, посоветовал мне держаться, как можно крепче, так как снег оказался обледенелым и лететь приходилось, как с ледяной горы. Откинувшись назад и упершись ногою в стремя, я была готова на какую угодно скачку и даже с удовольствием ждала минуты отхода, но при первом шаге лошадь, сев на задние ноги и упершись передними, сделала вид полного нежелание следовать за ниш и только благодаря льду и крутизне, она, почти не делая никаких усилий, стала скользить затянувшим ее капитаном, который, как на коньках, быстро зашагал вперед.

— Как это было хорошо! Свежий ветер обдувал мое разгоревшееся лицо, трепал волосы, играл полями шляпы и насвистывал прямо в уши удалую, веселую песенку, от которой на душе стадо весело, и чудное настроение точно взволновало сердце, подняло бодрость духа и восстановило силы.

Полулежа на седле, я так весело смеялась, точно это было катанье среди шумного и весёлого общества на Рождественских праздниках. Да, все это казалось чудесно и так необыкновенно! В стороне от нас, увидели мы, почти в одинаковом положении со мной М-ль К., которая спускалась вместе с мергенем только с большими предосторожностями и гораздо медленнее нас, но, увидев меня, она храбро выпрямилась, замахала своей китайской шапкой и весело закричала: „ Voila une bonne promenade! Vivate! Урра!" и заболтав руками и вытянув ноги наравне с шеей лошади, от восторга чуть не упала. Мы расхохотались, но так как не прерывали нашего путешествия, то моментально опередили их и более не слыхали её забавных и комичных возгласов. Вскоре с другой стороны с разгоревшимся лицом, скользя так же, как на коньках, нагнал нас Иван Павлович и, весело поклонившись, быстро пронесся дальше. Что за чудесный и необыкновенный спуск.

Если б мне не пришлось испытывать всего этого самой, не видеть своими глазами скользящих и стремящихся, точно в пропасть, лошадей вместе с седоками, то это казалось бы чем то сказочным, невозможным! Между тем это была истина, не преувеличенная ни в воображении, ни в ощущении ни на одну йоту.

После нескольких минут такого быстрого движение я страшно устала и просила остановиться, чтобы слегка передохнуть. Поставив лошадь боком к скату, капитан бросил уздечку, вытер, градом катившийся со лба, пот, вынул папироску и намеревался уже закурить, как вдруг моя лошадь склонила как-то странно голову, и едва я, наученная уже горьким опытом, соскочила на землю, как она грохнулась на бок. Сердце мое больно сжалось при виде страдание бедного животного, которое, казалось мне, было и его последним страданием, но, к удивлению, когда распустили подпруги, она, отлежавшись немного, поднялась и поддерживаемая джигитом, конечно, без седока, кое-как поплелась дальше.

Капитан тотчас распорядился, чтоб поймали и привели его лошадь, а я в ожидании стала согревать в своем пальто промокшую и озябшую собачку, которая с жалобным лаем просилась мне на руки. На лошади держать ее теперь невозможно было и, не смотря на её усердную просьбу, она должна была бежать снова по обледенелому снегу. Сев на мужское седло; мне первую минуту казалось, что я непременно должна перелететь через голову лошади, но упрочив хорошо ноги в укороченных стременах и откинувшись сильно назад, после нескольких сделанных осторожно шагов мы снова весело понеслись вниз.

Но вот вскоре снег начал исчезать и местами приходилось идти по липкой грязи. То утопая в глине, то в снегу, то переправляясь через кипучие ручьи и речки все время при одинаковой крутизне мы сделали еще две версты с половиной и таким образом, подымаясь семь с- половиною верст и спускаясь четыре с половиною, мы, усталые, почти до болезни измученные, душой стремились к желанному отдыху, которого, к несчастью, достигли не ранее восьми часов вечера в долинке над рекою Кум-Гезен.

К вечеру я чувствовала себя так плохо, что первым моим движением было броситься на разостланный М-ль К. на землю плащ и лежа без движения прислушиваться к боли распухающей щеки. Но когда все пришли в порядок, усевшись вокруг ковра, на котором клубился пар от кипящего чая и жаренного мяса, я невольно подняла голову и, взглянув на всех, с улыбкой сказала: „Как я рада, что мне случилось пройти именно этот перевал и с ним испытать все ужасы нравственных и физических мук, так как в данном случай я наглядно видела и разделяла печальную судьбу топографов; убедившись опытом, насколько тяжел их труд, каким бедствиям, лишениям, болезням, переменам атмосферы, и разным невзгодам подвергаются они, я очень удивляюсь, что тяжелая служба их так мало всем известна".

— „Да, действительно", — сказал грустно капитан, „бывали, бывали минуты, когда страстно хотелось, чтобы кто-нибудь заглянул к тебе, чтоб понять, в какую человек может попасть обстановку и чего, чего не вынести! Казалось сочувственный глаз, дружеское слово хоть на одну секунду внесли бы счастье, согрели душу и восстановили падающую энергию. Да, неизгладимые впечатления! Какой, помнится, охватывал ужас, когда бывало на страшной высоте неисследованного еще пути, застигнутый бураном, без света приходилось просиживать под снегом целые ночи и не знать когда же конец, да и какой конец, когда человек употреблял все усилия, чтобы не впасть в забытье замерзающего, а тут думы одна ужаснее другой, картины покинутой семьи сменялись без перерыва, под конец какое то отчаяние охватывало наболевшую душу. Ну, a приехал домой, застал всех здоровыми, веселыми, от начальства получил благодарность и все, кажется, забыл, все прошло и точно вдвое счастливее стал. Так кто же может знать о нас, да и кому какое дело! С вашим же присутствием настоящая командировка, не смотря на все затруднения, прошла для нас, как удовольствие, и видя терпение, не покидающую ни на минуту веселость и энергию, по-видимому, таких слабых спутниц, я от полноты сердца восклицаю: да здравствуют дамы и их мужество!" Да здравствуют топографы и их труд! ответила я весело.

На следующее утро поднялись мы рано и, быстро собравшись, отправились дальше. День начинался великолепный, не жаркий, и в природе чувствовалась какая-то тишина и довольство, точно все улыбалось и торжествовало. Одной мне только было совсем не по себе от усилившейся боли щеки и лихорадочного состояния, но, не смотря на все это, мы бодро подымались на очень крутую гору, тропинка на которую, только после всех пройденных затруднений, казалась удобной и даже легкой. Затем, перевалив, стали спускаться по узкому и высокому отрогу, заключенному между речками Кум-Гезен и Айгыр-Джигальган до их соединения, откуда река получает название Угама, и пошли вброд через разлившиеся на широкое пространство многочисленные её рукава, но, не доезжая до конца, мы остановились на одном из попавшихся островков, под большой аркой, чтобы отдохнуть и немного закусить, так как с утра, выехавши с места ночлега, мы ничего еще не ели. Я боролась, не поддаваясь своей болезни, но меня так сильно всю разломало, что я чувствовала почти непреодолимое желание лежать и в то время, когда все с большим аппетитом, подкрепляли свои силы, я легла на песок и, положив голову на камень, моментально впала в полузабытье, Услыхав сборы, я стряхнула с себя удручающую дремоту, энергично села на лошадь и по-прежнему продолжала путь.

Переправившись окончательно через реку, мы стали подыматься в гору, чтобы перейти теперь на правый берег Угала. Тут зеленые кустарники, прекрасный арчи, лентообразная голубая река, причудливые спуски, подъемы, необыкновенных форм холмы, ручьи, каскады, как в  панораме, украшали наш путь, от которого, казалось, самая черствая душа и та должна была невольно прийти в восторг.

Хорошо я помню эту необыкновенную по красоте местность, хотя вследствие болезненного состояния, это впечатление осталось у меня, как после сна.

Не смотря на то, что дорога казалась удобной, нам много раз приходилось слезать с лошадей и по узким и более опасным местам пробираться по одиночке пешком. Когда же тропинка становилась сравнительно гладкой и широкой, все в общей глубокой тишине, опустив поводья, на далекое пространство разбрелись среди этой роскошной природы. Ехать нам пришлось долго, солнце уже зашло, влажный ветерок подул в разгоряченное лицо и, казалось, свежестью своею придал более бодрости и силы. Что-то отрадное, точно с дуновением вечернего зефира новая надежда и наплыв энергии взволновали сердце, и я вдруг, как бы стряхнув с себя тяжесть, глубоко вздохнула и почувствовала себя легче. Но вот, в общей тишине, когда я ушла всецело в себя, мне послышался таинственный шёпот мергеня, который упрашивал меня не шевелиться. Я остановила лошадь и взглянула на него, он снял с плеч ружье, рогатину и прицелился совсем точно в  меня. Я поняла, что вблизи находится, вероятно, какая-нибудь дичь и, оглянувшись, действительно увидела на дереве большего чёрного голубя. В эту минуту раздался выстрел, и подстреленная птица упала в двух шагах от меня.

— Молодец! хорошо стреляешь, — сказала я сияющему от счастья мергеню.

Солнце уже совеем почти скрылось, когда мы подъехали к реке Аргын-Джикан (жеребец пропал), через которую лежал довольно плохой мост, но так как река была не глубока, то наши лошади переправились вброд, а мы перешли по нему и в двух верстах расположились на ночлег. Утром 17 числа, вставши, я чувствовала себя уже несравненно лучше. Дорога по прежнему продолжалась живописная, удобная, и мы, точно среди роскошной Швейцарии, любовались чудными видами, с восторгом передавая друг другу свои впечатления, но когда достигли вершины перевала Кок-Бель (зеленый перевал), то перед нами открылась еще прекраснее, еще восхитительнее картина Кизыл-Тала (красных деревьев). Широкая, разделившаяся на многие рукава река с зелено-изумрудными островками, ослепительно блистала при солнечных лучах, извиваясь, как змейка, уходя и прячась между густой растительностью на необъятное пространство ровной долины, замкнутой со всех сторон причудливыми силуэтами снежных вершин.

Мы долго стояли на горе и молча любовались картиной, затем, спустившись вниз, стали переправляться вброд через очень широкую, по мелкую и прозрачную, как кристалл, реку, по которой, при наступившей жаре, даже духоте идти было в высшей степени приятно, и все с жадностью вдыхали полной грудью свежий и влажный воздух. Подъехав к близ лежащему аулу, чтобы спросить чего-нибудь напиться, мы были тотчас окружены толпой киргизов и киргизок, которые с любопытством вглядывались и рассматривали наши лица. На наш вопрос, нет ли у них молока? они почему то все отвечали отрицательно.

— А айран есть? (кислое молоко) — спросила я одну из близь стоящих подле меня женщин.

— Нет и айрана нет.

Чтоб убедиться более в их непонятном не гостеприимстве относительно нас, мы стали спрашивать всех, кто первый попадался на глаза и каждый из них отвечал одно и то же: нет, да и только. Нечего было делать, приходилось мириться и оставить их в покое, но желая дать слегка отдохнуть лошадям, мы завели с ними разговор.

— Какая ты красивая! — обратилась я к весьма миловидной пожилой женщине в белой чалме, которая, услыхав похвалу, радостно улыбнулась и сверкнув от удовольствие черными, большими глазами, приложила руку к сердцу и низко поклонилась.

— Да, очень красивая, — подтвердила и м-ль К.

Услыхав второй подобный комплимента, киргизка не выдержала и, повернувшись, в одно мгновенье исчезла в юрте, откуда через секунду появилась с большой, новой чашкой, наполненной свежим айраном и с приветливой улыбкой начала нас угощать. Напившись, я укоризненно покачала головой, на что в ответ она только весело засмеялась и дружески потрепала меня по плечу. И так, благодаря могущественной силе похвалы, которая, к удивлению, действовала совершенно одинаково как на людей культурных, так и дикарей, мы вдоволь утолили мучившую нас жажду и пришли в самое веселое настроение. Увидев такую перемену по отношению к нам одной киргизки и все остальные моментально изменились и, точно от прикосновения магической палочки, почувствовали к нам непреодолимую симпатию.

Несколько киргизов кинулись на бешено и неотступно атаковавших нас все время собак и, водворив мир и тишину, наперерыв предлагали нам угощение. Когда все это происходило, мы увидели очень интересную сцену, познакомившую нас с некоторыми подробностям киргизского этикета. Из одной наиболее отдаленной юрты вышла высокая, казалось стройная, с ног до головы в белом женщина и, опираясь на длинный посох, плавной походкой, медленно приближалась к нам. Когда можно было ее разглядеть, мы с удивлением увидели в ней древнюю морщинистую старуху, которая, не смотря на свой престарелый возраст не лишена была величие в манерах и осанке. Прикрывая рукой от света подслеповатые глаза и отражаясь удивительной белизной своей одежды на солнце, она спокойно подвигалась вперед. В это же самое время из другой юрты вышла молоденькая, как ребенок, киргизка и собиралась беспечно погреться на солнце, подле своего жилища и издали поглядеть на нас, как вдруг увидела старуху, быстро подошла к ней и со сложенными крестообразно на груди руками и со склоненной головой почтительно опустилась перед ней на колени. Картина была чудесная, особенно когда старуха наклонилась к юному созданию и снисходительно протянула руку, как бы желая ее поднять, но, не дав до себя коснуться, молодая женщина быстро встала и, робко поцеловав ее в плечо, отошла в сторону; также сделали многие другие, пока старуха не скрылась в одной из ближайших нам юрт. „Кто это такая?" — спросила я с удивлением переводчика, перед которой, как перед святой преклоняются и прикладываются с таким благоговением.

Это у нас обычай приветствовать так почетных гостей, ответил мне молодой киргиз.

Поговорив еще немного, мы поехали дальше, но не более, как верст через пять, около двух часов пополудни, капитан посоветовал нам остановиться, чтоб, отдохнув, как следует, мы могли на другой день с рассветом выехать и добраться в один переезд до Ходженента, селения, лежащего в 15 верстах от Чимгана.

Все согласились и отправились отыскивать место стоянки.

Переехав один рукав реки, мы очутились на прелестном, покрытом густой травой, кустарниками и деревьями островке, где с наслаждением растянулись под благодатной их тенью. Когда все было готово, и мы все вместе усевшись на ковер перед раскинутой палаткой, стали пить чай, то увидели подъезжающего к нам верхом очень тучного киргиза, который шагах в двадцати от нас привязал лошадь к кусту и, подойдя, низко поклонился. Это был Кизил-талский аксакал, по имени Копбегень, в праздничном шелковом халате, белой чалме и новых сапогах с калошами. Он хотя и был настоящий атлет по сложению, но с очень добродушной широкой физиономией, с откровенной во все лицо улыбкой и узкими смеющимися глазами. Мы просили его сесть и угостили чаем. Сперва все пили молча, но когда аппетиты были удовлетворены, особенно нашего гостя, то мало по малу завязался оживленный разговора. Он спросил, кто мы такие, почему путешествуем, между прочим, обратил внимание на мою завязанную щеку и, узнав что у меня болят зубы, предложила лекарство, от которого я, конечно, отказалась, спросил также, когда мы намеревались выехать и затем стал прощаться, обещая скоро приехать. Действительно, не успели мы пообедать, как увидели его с пятью братьями, богатырями, которые, приблизившись, по обычаю, низко поклонились и уселись все вокруг ковра, на котором уже стоял готовый чайник с чаем, Копбегень, не говоря ни слова, стал разливать его в стаканы и чашки, потом, взяв из мешка сахар, стал давать по куску братьям с видом отеческой заботливости и наливал до тех пор, пока не иссякла вся вода; тогда он махнул им рукой и они, как по сигналу, опрокинули вверх дном стаканы, встали и молча удалились от нас. Копбегень остался один и просидел почти до вечера, не переставая наливать себе чай из вновь приготовленных чайников. Это казалось нам очень забавно и мы без стеснения смеялись над ним, к чему он, провидимому, относился очень равнодушно, так как только изредка взглядывал на нас и сам добродушно улыбался. Перед самым заходом солнца он попрощался, обещая завтра утром приехать нас проводить.

Стемнелось очень быстро и повеяло сыростью и холодом. Мы сейчас же легли спать, и крепкий сон почти моментально охватил наш лагерь.

Я уснула не хуже других, как вдруг проснулась от сильного холода. Не разобрав в чем дело, я завернулась плотнее в одеяло и, повернувшись, хотела снова погрузиться в благодатный сон, но резкий холод обдал мое лицо, и я, невольно открыв глаза, приподнялась на кровати.

Что это? Темно, a ветер воет и треплет все над нами, точно желая сорвать приютившую нас палатку. Река, протекавшая мирно подле нас, теперь клокочет и шумит. Дождь барабанит по полотну, и холодная, влажная пыль брызжет мне в лицо. Какая досада! проворила я тоскливо, но так как ничего не приходилось делать, как мириться, то я, отягченная сном и утомлением, спряталась с головой под одеяло и все таки крепко уснула. Не знаю, долго ли мне пришлось спать, но я почувствовала, что насквозь промокаю. Тут я решительно вскочила и увидела, что и моя компаньонка тоже торопливо одевалась. Серое, сумрачное утро пробивалось к нам сквозь скважины, в который и дождь проходил, свободно рассыпаясь мелкими брызгами по всей палатке, и ветер, жалобно воя, тоскливо действовал на нервы.

— Il faut se lever plus vite possible, autrement nous serons tout-вf a i t mouillйes. Ali, quel temps desagrйable, quel froid!—сказала она, дрожа и кутаясь в теплую кофту. Et comment partirons-nons dan ce pluit? E t que ferons nous pendant ce temp triste et pleuvieux? Quel malheur? говорила она, торопливо одеваясь. Mais regardez, madame, nous aurons bientфt un urta! радостно воскликнула М-ль It., заглядывая в щелку.

Я тоже посмотрела и действительно увидела, что Копбегень со своими молодцами братьями привез разобранную юрту, кошмы, палацы (род ковров) и они энергично и ловко принялись за устройство нам более тёплого и сухого убежища.

Дождь все продолжал барабанить по кошме, от которой вследствие этого распространился неприятный запах. Густой туман проник к нам в юрту и делал самое ужасное впечатление, особенно с той липкой, желтой грязью, которая окружила нас, не давая возможности сделать и двух шагов. Мы как то все приуныли, сожалея, что пришлось отложить отъезд и молча сидели на полу, вокруг разостланной скатерти. Только один Копбегень ничего не замечал, пил чай и казался в наилучшем настроении.

Разговорились об охоте и узнали от аксакала, что дикие кабаны составляли положительно бедствие этой местности, так как выедали вокруг ближайшие посевы. Это известие подняло охотничий дух, все стали говорить и решили очень охотно отложить поездку до другого дня.

— Где же их нужно искать? — спросил капитан у нашего гостя.

— А вот я вам сейчас пришлю проводников, — сказал Копбегень и послал одного из своих братьев в аул, откуда через час явилось более десятка киргизов, желающих сопровождать охотников. В виду сырой погоды, после стольких болезненных симптомов, я должна была, к большому моему сожалению, отказаться от этой поездки. В лагере все задвигалось и ожило, особенно когда проглянуло солнышко и повеяло теплом.

Вдруг во время самых энергичных и веселых сборов к предстоящей охоте, мы услыхали неясные, но положительно ужасные крики. Все, замолкнув, тревожно стали прислушиваться. Крики дикие, вполне неестественные то приближались, то удалялись от нас.

— Что же это такое? — спросила я с волнением, выбегая из юрты, куда последовали за мной и остальные.

Издали, насколько можно было разобрать, мы увидели, вооруженную длинными палками, огромную толпу людей, которые, размахивая ими по воздуху, метались во все стороны, издавая самые ужасные непонятные вопли.

Казалось, толпа шла прямо на нас. Мергень, увидев их, изо всех сил помчался туда. Мы молча переглянулись, как бы спрашивая друг друга, что могло все это значить и стояли в ожидании; но даже тогда, когда киргизы были, не возможно было понять причины общего волнения. Они то удалялись от реки и бежали прочь от нас, с криками потрясая в воздухе палками, то, приближались к ней, входили в воду и вдруг, как бы замирая на месте, затихали, то снова с бешенством бросались в сторону и убегали без оглядки. По истине было чему подивиться и мы, пораженные, стояли, наблюдая за происходившими. Наконец посланный казак и мергень вернулись и, махнув с пренебрежением рукой, с оттенком презрения сказали: это они убивают больную собаку! Бессердечные дикари! воскликнула я, возмущенная до глубины души. Особенно сердце мое больно сжалось, когда я увидела, что бедное животное, собрав остаток своих сил, старалось уйти от жестоких преследователей, которые, при первом её движении, гнались за ней и били палками до тех пор, пока оно не лишалось окончательно чувств и падало на землю, тогда они волокли его к реке и в воде старались шестами опустить ко дну. Но свежая, хрустальная вода производила свое благодатное действие, даже и на полумертвое животное, оживляя его и восстановляя силы. Очнувшись, собака снова выплывала на берег, где слабая, ошеломленная, бессознательно, с поникшей головой и умирающим взглядом садилась подле своих мучителей, для новых терзаний.

— Скажите, чтоб не смели трогать животного! закричала я, дрожа от волнения.

Капитан крикнул на них, и вооруженная толпа моментально отступила, а собака, тихая и равнодушная, продолжала спокойно сидеть на берегу.

— Quello cruautй, quelle cruautй—проговорила М-ль К. со слезами на глазах.

— Ради Бога, прикажите ее поскорее застрелить, чтоб прекратить её мученья! — сказала я капитану, который махнул рукой, и один из казаков побежал за ружьем. Через минуту я стояла рядом с ним, как бы желая убедиться, хорошо ли он целился, и по моему сигналу раздался выстрел.. . Алая струйка подле уха обагрила шею собаки, голова, как бы прощаясь, с легким оттенком удивления, приподнялась, взглянула в последний раз на яркое, сияющее солнце, затем склонилась и собака упала в мягкие, приветливые волны реки, который радостно подхватили страдалицу и, убаюкивая, унесли далеко, далеко...

Войдя в юрту, я долго не могла успокоиться и прийти, в  себя от представившейся ужасной картины зверства.

Часа, через полтора все охотники были готовы и, сев на лошадей и глубоко увязая в липкой грязи, ехали маленькой рысцой в сопровождены многочисленной киргизской свиты. Очень скоро после того, как они все скрылись, мы услышали выстрел, затем после продолжительной паузы другой . . . Через несколько минут тишины и глубокого внимание с нашей стороны, показался скачущий казак.

— Что случилось? — спросили мы с любопытством, когда он подъехал к юрте с сидящим лицом..— Убили? — Точно так, двух.

— Кто убил? — Господин Иванов и я.

— Зачем же ты приехал? — Чтобы взять веревки и приволокти кабанов.

— А далеко это отсюда? — Нет, тут сейчас... Страсть, сколько их! штук тридцать больших, да маленьких пропасть. Так пасутся, как домашние свиньи, право!— сказал он, вскакивая с веревками на лошадь и, пригнувшись к седлу, помчался обратно, как вихрь.

 Спустя полчаса показалась толпа пеших и конных людей, сопровождая лошадь, которая тащила за собою огромных размеров свинью.

— A где же другая? — спросила я, когда приблизились наши спутники.

— Представьте, какой вышел забавный случай! — сказал Иван Павлович, соскочив с лошади. — Когда мы подъехали к указанной киргизами долине, покрытой густым кустарником, то увидели многочисленное стадо этих животных, которые вместе с поросятами мирно паслись на лугу.

Чтобы не терять времени, я поскорее спустился с холма, прицелился, выстрелил, и убитый кабан упал между кустами, а остальные кинулись во все стороны, и долина моментально опустела.

— Не довольствуясь одним и не желая так скоро оканчивать охоту, мы приказали выгнать их снова на середину, но, к удивлению нашему, ни один из проводников не тронулся с места. Тогда мергень и казак, спустившись с разных сторон, с диким криком бросились в кусты и выгнали растерявшихся кабанов, которые в смятении разбежались по всей долине. Тут, стоявший невдалеке от меня казак, увидев отставшего от стада кабана, прицелился и убил наповал. Когда долина вторично опустела, мы сошли со своих мест и пошли отыскивать убитых, но каково было наше удивление, когда мы нашли только одну свинью, в которой, после самого тщательного осмотра, отыскали две пули: мою подле правого уха и казачью в животе.

Как видно, мы стреляли по одному и тому же зверю! Но так как нам и одного некуда девать, то, конечно, жалеть об этом нечего, хотя бить их следует ради простого уничтожения.

Я с любопытством рассматривала большое животное, а казаки, весело помогая друг другу, разводили костер для его опаливания.

Когда мы сели за обед, то киргизы, кроме Конбегеня с братьями, поговоривши и поглазевши на нас, разошлись по домам.

Солнце уже закатывалось, когда мы, окончив чай, сидели в юрте и вели общую беседу. Невдалеке от нас слышался треск костра и живой, веселый разговора, казаков, трудящихся над добычей и шумные возгласы м-ль К. Я полулежала на ковре, опершись на мешок с сухарями, а против меня, на полу, поджавши ноги, сидели аксакал и пять его братьев.

Я стала расспрашивать их, любят ли они музыку, есть ли у них инструменты, поют и играют ли они? — Да, мы очень любим музыку, — ответил с важностью аксакал,— и мои два младших брата хорошие музыканты.

Оба юноши, на которых он указал, скромно потупили головы.

— Так пусть они сыграют и споют что-нибудь, — сказала я.

Копбегень тотчас шепнул что-то одному из них, а юноша, выйдя из юрты, вскоре вернулся с инструментом, вроде трехструнной балалайки и подал ее одному из названных музыкантов, но тот передал другому, который очень сконфузился и отказался от исполнения. Я и Копбегень стали его уговаривать и только после долгой борьбы старший взял инструмента, ударил бойкой рукой по струнам и запел, хотя чистым и звучным голосом, но в высшей степени однообразную и бесконечную киргизскую песнь.

Было тихо кругом. Теплый ветерок иногда врывался в юрту и волновал пламя стеариновой свечи, слабо освещавшей все предметы. Я, полузакрыв глаза, прислушивалась к мотиву и словам, которые трудно усваивались. Когда же певец кончил, то взглянул на меня вопросительно, как бы выжидая похвалы.

— Очень хорошо, — сказала я ему, улыбнувшись, на что Копбегень е важностью кивнул мне головой, как бы одобряя мой вкус, а молодой певец счел себя не в праве окончить и начал другую песнь, за пей последовали — третья, четвертая, и я не знаю, до каких пор продолжалось бы это, так как я считала долгом каждый раз хвалить, а оп продолжать пение, если бы Копбегень не спросил меня: может быть довольно? — Да, довольно, — сказала я, обрадовавшись и поблагодарила певца.

Тут наши милые гости встали и, поклонившись, вышли из юрты. В это время нас ожидал ужин из кабанины. Обо что это был за ужин! Великодушный бифштекс, соус, суп, — но это было все, чем мы попользовались от этого двенадцатипудового животного, так как хотя мы и взяли с собой один гигантский окорок, но по приезде домой он оказался негодным. Казаки же варили, жарили, ели, взяли с собой столько, сколько можно было взять на лошадь и все-таки оставили на берегу реки более половины. Когда мы поужинали, то сейчас же разошлись по своим палаткам. Вечер был очень теплый и предвещал такую же ночь, но едва мы с м-ль К. вошли в нашу общую с ней спальню и зажгли свечу, как тревожный шелест листьев заставил обратить наше внимание.

— Это ветер шумит? — сказала я, прислушиваясь, сидя на кровати.

Слышите, как река журчит, точно сердится. Не буря ли снова приближается к нам? — Не дай Бог, это было бы очень неприятно, тем более, что завтра нам нужно идти во что бы то ни стало, ответила моя компаньонка, начиная раздеваться. Но листья все живее и живее трепетали и барабанили по полотну, шум и свист резче пронеслись над нами, сильно поколебав наш походный дом.

Я поспешно встала и заглянула в щелку. Темнота поразила меня.

Вдруг страшный порыв ветра заставил меня отшатнуться, свеча моментально потухла, и глубокий мрак охватил нас.

— Oh Jesus Maria!—воскликнула М-ль К. в ужасе.

— Что это такое? — C'est un bourasque?! Ее успела она еще окончить фразы, как мы очутились под открытым, небом, так как палатку нашу с шумом и воем сорвал вихрь и унес к реке.

На наш крик мгновенно сбежались со всех сторон, прислуга и казаки кинулись в погоню за ней. Суматоха произошла очень забавная, мы все смеялись и вместе говорили.

Пока устанавливали наше временное, убежище, в природе стало тихо, звездочки мирно проглянули сквозь темную лазурь неба, деревья точно притаили дыхание и скромно глядели в темную глубь. Ничего более не тревожило тихой и теплой польской ночи, и мы спокойно проспали до шести часов утра, а в семь были уже на лошадях и в сопровождении Копбегеня и его брата пустились снова в путь. Вблизи от нашей стоянки нам пришлось переезжать вброд. Переправа тянулась несколько верст и только часа через полтора, когда мы выехали на большую дорогу, аксакал с братом, попрощавшись, оставили нас.

Это была необыкновенно живописная и веселая дорога, которая то подымалась по узкому и каменистому карнизу высоко над рекой, то спускалась и шла на одном уровне с ней, причем самые разнообразные деревья и кустарники украшали обе её стороны. Запах от душистых листьев и влажный, тепловатый воздух делали впечатление тропического леса, особенно когда тропинка суживалась и под сплетающимися ветвями, приходилось проезжать, низко пригнувшись к седлу.

На одном из спусков, под густолиственном орехом, у тихого заливчика расположились мы на кратковременный отдых. Напившись чаю, я почувствовала сильное утомление и легла на голой земле, положив на камень вместо подушки свою шапку, и крепко уснула. Меня разбудили, когда все были готовы и собирались в путь. Не смотря на то, что мне пришлось проспать всего двадцать минут, я почувствовала себя совершенно бодрой и весело села на лошадь. Дорога одинаково прекрасная шла до самого Кумсана, но, не смотря на это, наши измученные лошади еле уже передвигали ноги, и казаки, начавшие прихварывать, должны были плестись пешком, таща их за собою. В Кумсане мы остановились не более, как на полчаса, так как торопились, желая до ночи добраться до Ходжекента.

Вечер был чудесный, и мы с наслаждением дышали свежим воздухом, наблюдали за появлением ярких звездочек и прислушивались к таинственному шуму бурливого Чирчика, по живописному берегу которого имели удовольствие ехать. Каждый считал себя уже как дома, ступив на причудливый мост этой реки, который своим необыкновенным положением на скалах, останавливает внимание всех путешественников. Весь Ходжекент с его голубовато-зеленоватой рекой, стремящейся по глубокому ложу, с его суровыми, темными скалами, с его каскадами, серебристыми многочисленными ручьями производить необыкновенное впечатление своей красотой.

Поднявшись в селение, расположенное на самой горе, нас встретил тамошний обыватель, богатый сарт, который предупрежденный о нашем приезде, уже несколько дней нас поджидал.

— Здр-рав-ствуй! — воскликнул он с сияющим от удовольствия лицом, подходя к моей лошади.

— Все готово вот здесь, — говорил он по-сартовски, указывая на одну из своих кибиток.

— Здравствуй, Магомет-бай! — Ждал? Соскучился? — Да, да! — ответил он, не понимая моих вопросов и с широкой, добродушной улыбкой помогал мне сойти на землю.

Большое насаждение почувствовали мы, когда после чая и ужина улеглись на приготовленные нам кровати и спокойно заснули, почувствовав себя, как у пристани. На другой день, в семь часов утра, переодетые в лучшие чистые одежды, на свежих лошадях мы торопливо выехали из селения, так как в Ходжекенте были уведомлены о том беспокойстве, которое причинило наше продолжительное путешествие.

Через два часа мы были уже в Чимгане. Некоторые знакомые, увидевши наш поезд, выбегали на дорогу. Чтоб спросить о здоровье, другие, завидя издали, передавали друг другу о нашем возвращении, третьи сопровождали до барака, закидывая многочисленными вопросами. Таким образом, в  полчаса весь Чимган узнал о благополучном окончании нашего путешествия, которое составило событие дня.

Недели три мы отдыхали еще на даче, в Чимгане, затем, оправившись совершенно, переехали домой, в Ташкент, где снова начались расспросы и бесконечные рассказы.

Вскоре я исполнила мое обещание и, накупив разных подарков, отослала при письме нашим приятелям киргизам, в Аулиетинский уезд, на что получила от них самый, любезный и. сердечный ответ.

Текст воспроизведен по изданию: Е. Жилинская. Путешествие по горам Средней Азии. Варшава, Полицейская типография, 1902