В-в А

ПОЕЗДКА В АСХАБАД

Отъезд. — Попутчики. — Петровск. - Каспийское море.

Я служил в К.... полку, квартировавшем в одном из уездных городов Терской области, на Кавказе. В ноябре 1880 года меня прикомандировали в Д… пехотный полк. Он находился в Закаспийской области и составлял часть отряда, которым командовал генерал Скобелев. Пока я покончил счеты с полком, где служил ранее, и заготовил вьюки, бурку, погребец и тому подобную мелочь, необходимую в походе, старый год миновал и наступил 1881. 14 января я простился с родными и выехал из города. Выдался солнечный денек. Снег скрипел под полозьями саней, а почтовый лошади быстро несли меня по укатанной дороге. Ямщик весело насвистывал, помахивая кнутом. Вороны испуганно слетал и с дороги, делал и ленивые взмах и крыльями и садились на кусты и на ближайшие курганы. По дороге встречались печально обнаженные кустарники боярышника; на них кое-где висели желтые листья. За кустарниками расстилалось холмистое, белоснежное поле; на горизонте рисовались горы; а за их вершинами, сиявшими алмазною гранью, картинно опускалось ясно е небо. Дорога не отличалась оживленностью. Иногда выбегал из кустов робкий заяц или показывалась в стороне рыжая проворная лисица. Я предался воспоминаниям. В душе моей возникали одна за другой картины разлуки, образы дорогих и покинутых лиц. В них отзывались звук и напутственных пожеланий и рыдания... Под влиянием этих воспоминаний, мне стало грустно; но ненадолго. Молодость скоро взяла свое. Надежда и даже уверенность, что я увижу снова все, что покинул, подкрепил и меня. Кустарники боярышника, дубы и орешники становились все мельче и реже. Наконец открылась долина. По ней извивалась Аргунь, быстрая и довольно глубока я речка. Красивый мост на чугунных сваях соединял обрывистые берега речки.... Громадный чеченский аул Устар-Гардой виднелся за мостом. Из труб вились тонкие струйки дыма. По дороге, выходившей из леса, тянулся со скрипом целый караван арб, нагруженных дровами. Около арб шли чеченцы в рваных тулупах, овчинных папахах и чевяках. Длинными прутьями погоняли они тощих  быков.
 — Саук (Холодно), кунак, крикнул ямщик.
— Яхши (Хорошо), отозвался чеченец, тряхнув  плечами.
 — Им и холод нипочем, заметил иронически ямщик; — сказано: шайтаны.
Я подъехал к длинному дому, обнесенному высокой плетневой изгородью. Это была почтовая станция. На крыльце мен я встретил станционный смотритель, невысокий, сутуловатый старичок с добродушным лицом. На нем был короткий полушубок, валенки и шапка из серых смушек. Я отдал ему подорожный бланк.
— Сейчас лошади будут, сказал он.
Вскоре раздался звон почтового колокольчика, и какой-то господин вошел в комнату. Его смуглое, полное и румяное лицо с оттенком торговой изворотливости, кари е глуповатые глазки, густые, почти сросшиеся брови, длинный выпуклый нос, крупный губы и особенна я интонация в голос е — ясно говорили, что это восточный человек. Приезжий отрекомендовался мне купцом Мамаджановым.
— Далеко вы едете? спросил он.
— В Петровск.
— Я тоже в Петровск.— Поедемте вместе, дешевле станет...
Подумав немного, я согласился. В комнату вошел смотритель и сказал, что лошади готовы. Снег повалил густыми хлопьями, когда мы выехали со станции. Ветер усиливался и дул прямо в лицо. Я закутался в бурку и надвинул башлык. Лошади бежал и мелкой рысцой, колокольчик гудел. Я начал дремать, а потом и заснул. Громкий говор разбудил меня. Я с удивлением заметил, что сани стояли. Впереди виднелась широка я река, покрытая льдом. По берегам рос мелкий кустарник, а за ним чернел высокий лес. На берегу стоял мой попутчик и спорил о чем-то с ямщиком. Я подошел к ним.
— Вот беда, обратился ко мне Мамаджанов, — нельзя ехать дальше, на реке нет проезжего следа. Я посоветовал ехать прямо на авось.
 — Что вы? возразил попутчик: — Кавказские речки капризны, точно барышни. С ними нужно быть осторожным.
Мы стоял и у рек и около часу. К счастью, на противоположном берегу показалась тройка. Она проехала по льду, а по её следу переехали и мы. Было темно, когда мы прибыли в слобод у Хасав-Юрт. На станции мой попутчик потребовал самовар, угостил и меня великолепным кахетинскими вином, которое он вез из Тифлиса домой. Мамаджанов оказался веселым собеседником, и я приятно провел и с ним вечери. На другой день, едва мы успели проснуться, в комнат у к нам вошел тонкий и косой еврей с плутоватой рожей. Он объявил, что, по случаю проезда «важного полковника», лошадей не будет. У моего попутчика оказался в Хасав-Юрте знакомый, к которому он и пошел. Я остался один на стации. Мне стало скучно. От нечего делать я пошел бродит ь по Хасав-Юрту. Эта слобода не может привлечь ничьих взоров. Вся она состоит из кривых, немощеных улиц с плохими домиками, крытыми то тесом, то черепицей, то камышом. Недалеко от церкви я встретил несколько памятников, поставленных в честь убитых героев во время кавказской войны. На обратном пути я зашел в первую попавшуюся мне лавку, чтобы купить папирос. Здесь я встретил попутчика.
— Я не могу ехать с вами до Петровска, сказали он мне. Бог даровал сына моему знакомому, и мен я просят быть крестными отцом.
Мы дружелюбно расстались. На крыльце станции меня встретил офицер среднего рост а со смуглыми лицом, окаймленными короткими черными баками. — Он протянул и мне руку, и мы познакомились.
— Выедет е в отряд и Скобелева? спросил и он. Не желаете ли ехать вместе? Я согласился. В два часа дня мы выехали из Хасав-Юрта. Дорогой встречались речки; переправа через них задерживала нас, так что мы только в девять часов вечера приехали в Чир-Юрт. Мне пришлось и здесь заночевать, потому что смотритель не давал дальше лошадей.
— Вперед и крутой подъем на гору, сказал он, и дорога в темноте не безопасна.
Делать было нечего. Приходилось мириться со всякими дорожными приключениями. Мы расположились в комнате для приезжающих на станции.
— Вы бывали в Петербурге? спросил меня попутчик.
— Нет.
— По крайней мере, слыхали про фамилию Мижайловых?
— Нет.
— Я имею честь принадлежать к этой фамилии; удивляюсь, как в провинции неизвестна эта фамилия. Моя тетушка — фрейлина, а батюшка—член государственного совета, притом, богач и человек деловой. Не желаете ли коньяку столичного?
Я отказался. Тут попутчик понес длинную речь о прелестях столичной жизни, о балах, балетах, театрах, скачках... Чем он кончил, не знаю; его хвастлива я болтовня, какой обыкновенно щеголяют в провинции петербургские хлыщи, навеяла на меня дремоту; я не дослушал и заснул. На другой день рано мы выехали из Чир-Юрта. Эта слобода расположена в лощине, сред и голых и угрюмых скал. Дорога от Чир-Юрта поднималась круто в гору. Я ехал в бричке, потому что санной дороги не было. Попутчик, вероятно, по праву столичного превосходства, занял почти всю бричку, так что мне было очень неудобно. Справа громоздились высокие горы, покрытые лесом, слева — нагие возвышенности. У подошвы гор извивался дикий и бурный Сулак. — А вот и Шура, сказал ямщик.— Высокий зеленый купол церкви мелькнул и скрылся. Мы въехали в ущелье. Место - положение этого городка очень живописно. Он приютился возле горы, опоясанный садами и дачами. Мы остановились в гостинице „Кавказ". Попутчик заказал обед, а я отправился к начальнику области, чтобы узнать от него: есть ли сообщение между Петровском и Красноводском. Начальник области сказал, что 23 января ожидается я в Петровск шхуна «Волга»; а 24-го она отправится в Красноводск. Мой попутчик решил ехать н а Баку. Когда я вернулся в гостиницу, он сидел за столом и пил вино.
— Ну, что? спросил он меня. Я передал ему слова начальника области.
— Гм... промычал попутчик.— Вы понимаете, что если мы опоздаем к штурму Геок-Тепе, для нас все потеряно.
— Я, по крайней мере, ничего не теряю.
 — Понимаем... здесь выступает патриотизм, чувство этак... Попутчик и поиграл и по воздуху пухлыми пальцами, унизанными кольцами. Мы с минуту помолчали.
— Так вы не едете на Баку?
 — Нет.
 — Гм... странно... Отчего не воспользоваться штурмом, не понимаю. Но зачем непременно подставлять свой лоб под пулю, становиться в ряды штурмующих? Можно избрать иную комбинацию и получить награду. Хотите: я вас научу?
Я поблагодарил и отказался от совета. Попутчик и нахмурил и бровями послали за почтовой тройкой. Весь обед мы проиграли в молчанку. Через полчаса он уехал, едва протянув мне на прощанье руку. Слуга принес и мне счет.
— Разве этот господин, что обедал со мной, ничего не заплатил и вам? спросил я с удивлением.
 — Нет.
Мне пришлось заплатить в гостинице за себя и за милого попутчика, у которого и тетушка — фрейлина, и батюшка — в «государственном совете». Я выехал из Темир-Хан-Шуры в четыре часа. Великолепное шоссе тянулось прямой стрелой. На горизонте замечалось неясное очертание гор. На последней станции к Петровску я ночевали. Мне хотелось взглянуть днем на Каспий. Я никогда в жизни не видал моря, и был знаком с ним: в детстве по бабушкиными сказками, а потом — по учебник у географии. Надежда моя не сбылась; когда я въехал на гору, с которой должен был открытья вид на море, густой утренний туман покрывал и землю. Сквозь него невозможно было различить даже близких предметов. Только в нескольких верстах от Петровска туман рассеялся и выглянуло солнце. Высокий, белый маяк, устроенный на горе, царил над зданиями города. Остановившись в гостинице, я пошел взглянут ь на море. Оно было покойно... Прилив тихо омывал низкий берег, усеянный разноцветными раковинами. От каменистого мола, о который ударялись волны, разлетались седые брызги... Дикие утки, недалеко от берега, плескались и ныряли. В голубой бухте стояли на якоре два парусных судна. Море тянулось на необозримую даль ; казалось, оно поднимается все выше к горизонту. Петровск спускался к морю амфитеатром и казался горазд о красивее, чем тогда, когда я подъезжал к нему. Я прожил в Петровске несколько дней. Город невелик и некрасив внутри. Из улиц порядочная только та, которая ведет к пристани. На ней встречаются красивые здания; здесь же сосредоточивается торговая деятельность города. Остальная часть его пустынна, грязна и бедна. Я ожидал больше от Петровска, как от портового города. Шхун а „Волга " запоздала и пришла в Петровск только 27 января.

II

Отплытие. — Буря на море. — Глинтвейн. — Подводный кабель. — Ночь на море, — Красноводск.— Вид города. — Отец Андрей. — Отделение Красного креста. — Киргизы.

 В девять часов утра, 28 января 1881 года, шхуна «Волга» дала свисток. Через несколько минут, она начала тихо отчаливать от пристани. Выло что-то трогательное и, вместе с т ем, торжественное в этой разлуке. Офицеры и солдаты толпились на палубе; в воздухе стоял гул от говора...

Экипаж шхуны состоял из капитана, его помощника, машиниста и матросов—персиян. Капитан был плотный мужчина среднего роста, с полным лицом. Белые, как лунь, волосы очень шли к нему и придавали всей его фигуре внушительный вид. Он казался необщительным и угрюмым моряком.

Шхуна вышла в открытое море; день стоял хороший и теплый. С ясного неба приветливо светило солнце, с моря веяло приятной свежестью. Легкий попутный ветерок подгонял судно.

Шхуна быстро скользила по гладким волнам, оставляя сзади широкую пенящуюся полосу.

Петровск уже исчез из виду, точно утонул в море. Офицеры гуляли по палубе, разговаривая между собой о разных пустяках. Солдаты готовились к завтраку. Персияне сидели на тюках и пели, что доставляло удовольствие солдатам.

— Славно поет персюк, а ну, спой еще, подтрунивал кто-нибудь из солдата.

Персиянин заливался наконец так, что возбуждал хохот в сих пассажиров.

В одиннадцать часов был сервирован на палубе завтрак для офицеров, из нескольких блюд, очень вкусно приготовленных. После завтрака, некоторые офицеры сели играть в карты, другие улеглись на палубе. Я слушал, как пели солдаты. Лихо раздавалась на море русская песня, то заунывная, то веселая. Один из солдат отчеканивал „Камаринскую", под звуки бубна и скрипки.

Я не заметил, как прошел день и начало смеркаться.

В шесть часов вечера был подан в каюте ужин. Я остался на палубе, потому что почувствовал в это время головокружение. Причиной была качка шхуны, которая к ночи усилилась. Я начал употреблять средства, какие рекомендовали мне на этот случай: ел фрукты, пил ром, — ничто не помогало.

Я развернул матрац и прилег. Мне стало лучше... Ночью поднялась буря. Вокруг царил густой зловещий мрак. Холодный, порывистый ветер трепал паруса, грот-мачта скрипела.

Волны бились о борта шхуны. Капитан наблюдал за барометром. Шхуна поднималась то высоко вверх, то стремительно спускалась вниз. Винт машины стучал равномерно. Буря усилилась. Капитан стоял перед компасом и отдавал приказания лоцману.

Офицеры громко хохотали, когда шхуна грозила иной раз выкинуть нас за борт. Вдруг на палубе раздался грохот...

Сундуки, походные вьюки, самовары и посуда опрокинулись. Громадная волна залила палубу. Дружный хохот огласил воздух.

Все вскочили, облитые водой. Я ощущал во рту горько-соленый вкус. Волна унесла мою фуражку и еще кое-какие вещи у других офицеров. Волосы на голове моей слиплись. Я сошел в каюту. Она была переполнена пассажирами. Одни лежали, другие — бледные и усталые — сидели, опустив печально головы. Я не мог сомкнуть глаз всю ночь и бесцельно ходил то из каюты на палубу, то обратно.

К десяти часам утра буря стихла. Но море представляло еще грозный вид. Серые волны яростно вздымались, сталкиваясь одна с другой, и с пеной опускались в клокотавшее море. Наконец из-за свинцовых туч выглянуло солнце. На небе начали проясняться голубоватые клочки. Офицеры, в честь благополучного окончания бури, устроили глинтвейн, на который пригласили капитана, его помощника и машиниста. Глинтвейн скоро развеселил публику, собравшуюся на палубе. Говор, смех не умолкали. Капитан рассказывал о своих приключениях на Балтийском море, где он служил ранее; один офицер смешил общество анекдотами; машинист начал с рассказа о механизме машины, но скоро сбился и съехал на подводный кабель.

— Желаете, господа, я покажу вам подводный кабель, сказал  машинист: — пойдемте за мной. Я с  двумя офицерами сошел по узкой и крутой лестнице вглубь шхуны, где стояла машина, около которой находились рабочие. Здесь чувствовалась нестерпимая жара от раскаленных печей, где ярким пламенем горела нефть. Рабочие в засаленных  блузах и фартуках  чистили машину, подливали под винты масло. Я удивлялся, как могли они переносить такую жару.

— Вот, господа, вам и кабель, сказал машинист.

Мы с  любопытством взглянули на черный цилиндр, который держал  он в своих  руках.

— Кабель, начал машинист, состоите из проволоки, в виде телеграфной; проволока изолирована в гуттаперчевую трубку, а трубка снаружи обмотана осмоленной веревочкой...

При этих  словах, до нашего слуха донеслось пение. Пели «Нелюдимо наше море»... Мы оставили машиниста и поспешно вышли на палубу.

Гармоничные звуки песни звонко отражались в чистом и свежем воздухе. Густой бас с  душой и красиво выводил соло:

 

Будет буря, мы поспорим...

Хор дружно подхватил:

Смело, братья, ветром полный...

На палубе было очень весело. Даже персиянин – лоцман увлекся общим веселием  и запел что-то по-персидски, но, возбудив общий смех, сконфузился и замолк.

Глинтвейн продолжался целый день. К завтраку никто не касался, а за обедом было съедено только пирожное.

На следующий день, когда я проснулся, шхуна стояла уже на якоре, в виду Красноводска. Тишина, царившая вокруг, производила глубокое впечатление. Красноводск дремал в утреннем прозрачном тумане. На скалистых  горах, его окружавших, горел уже луч  восходящего солнца. Голубая бухта тихо омывала отлогий берег, точно боясь нарушить сон мирных граждан. Деревянная коричневая церковь в русском стиле, несколько белых каменных зданий, бараки — придавали Красноводску красивый вид. В некотором отдалении от города стоял подвижной состав вагонов.

Я сошел на пристань. От неё во все стороны расходилась конно-железная дорога. Невысокий офицер с перевязанной рукой отдавал солдатам приказания, чтобы они сносили свои вещи в маленькие вагоны конки. Я пошел по берегу, усеянному мелкими камнями. Около вагонов, которые отведены были для солдат и офицеров, за неимением помещений в городе, копошились солдаты. Одни разводили огни для варки пищи, другие ставили фургоны и лошадей к месту, третьи покуривали трубочки. Я поместился с офицерами в отдельном купе; откуда открывался великолепный вид на море. Я долго любовался и голубою лазурью бухты, и далью необозримого моря. Мне нравилось слушать приливы воды, наблюдать за удочкой маленького шалуна, приютившегося на берегу с ведерком, или глядеть на пристань, около которой покачивалась на якоре наша шхуна. Я напился чаю и пошел в город, чтобы навестить знакомого батюшку, отца Андрея.

— Давненько, давненько не видались, сказал отец Андрей, дружески пожимая мне руку. — Какими судьбами здесь?

Я сказал, что еду в отряд  Скобелева. Отец Андрей был симпатичный старик, высокого роста, с длинной бородой. Седые волосы его были заплетены сзади в две жиденькие косички. На нем был серый камлотовый подрясник и на груди крест.

— Как поживаете, батюшка? спросил я.

— Плохо. Приход мал, доходу нет... Ну, водочки выпьешь?

Я отказался.

— Не пьешь?... Значит, не привык к службе. А я, ради гостя, пропущу одну.

Отец Андрей вынул из шкафа зеленый графинчик и приставил его к губам. Он медленно тянул горькую влагу и, видимо, наслаждался этим процессом.

— Казенная квартира у вас? спросил я, окинув взглядом суровую обстановку комнаты.

— Да...

Тут отца Андрея позвали на требу. Мы расстались.

Я вышел на площадь, где стоят гауптвахта, госпиталь и еще какие-то казенные здания. Не весело было на душе моей.

Мне стало жаль отца Андрея. „Может быть, — думал я, — он в юные годы лелеял мечту об иной жизни и не думал прозябать в отдаленном, глухом захолустье, где человек мельчает, где глохнут честные порывы его души, где царит пошлая и ничтожная жизнь". Я прожил в Красноводске несколько дней; часто заходил к отцу Андрею, но редко заставал его дома. Когда мы были вместе, разговор наш не отличался веселостью. Отец Андрей всегда почти был мрачен.

— Вы похлопотали бы перевестись в другое место, сказал я.

Оп только махнул рукой.

— Протекция, голубчик, нужна, а у  меня никого нет; я даже не знаю, живы ли мои родные.

Тут  отец Андрей грустно опустили голову. И несколько слез покатились по его худым щекам.

Я простился с ними, едва сдерживая слезы; крепко было жаль мне этого старика; они, как после узнал и я, пили „мертвую чашу".

В  Красноводске находилось отделение Красного креста. Оно выдавало даром воинскими чинам теплую одежду, полушубки, фуфайки и т. п., что принесло громадную пользу для отряда.

При отделении находилось несколько сестер  милосердия.

В  Красноводске привлекают внимание киргизы. Они низкого роста, сухощавы, — одеты в оборванные тулупы, но ловкие наездники, чем вообще отличаются степные народцы.

Однажды я встретил киргиза. Они взглянул на меня, улыбнулся и сказал:

— Урус яхши, теке яман.

Киргиз, как видно, хотел польстить моему национальному самолюбию.

— А киргиз  яхши? спросили я.

— Киргиз яман, урус  яхши.

С этими словами киргиз пришпорили лошадь, и понесся вдоль берега, точно стрела, пущенная из лука.

Наконец я получил уведомление , что пароход «Карамзин» отходит в Михайловский залив.

III

Михайловский залив. — Вечерь у контрольного чиновника, — Дорога от Михайловского залива до Балла-Ишем. — Укрепление Балла-Ишем.— Визит воинскому начальнику — Жизнь в Балла-Ишеме.

В двенадцать часов ночи, пароход «Карамзин» отчалил от Красноводской пристани. Он должен был выйти в два часа, но матросы, получив в тот день жалованье, перепились и подняли драку. Капитан парохода в наказание приказал отчаливать в полночь.

Я поместился в уютной и прекрасно меблированной каюте. Офицеры, ехавшие со мною по Каспийскому морю, остались в Красноводске, потому что была получена телеграмма: „приостановить движение войск, следовавших для пополнения Закаспийского отряда". Но я был не один. В каюте находился еще пассажир, которого я принял сначала за вольноопределяющегося. Он ходил взад и вперед но каюте, заложив назад руки и грустно опустив голову. На нем был короткий полушубок, длинные сапоги и фуражка. Я не решался тревожить его, лег на узкий диван, обитый полубархатом, и скоро заснул...

Утром я вышел на палубу. Мрачный господин пил кофе. Он взглянул на меня из подлобья. В воздухе веяло свежестью. Я смотрел на восходящее солнце, на маленькие песчаные островки, разбросанные по Михайловскому заливу. Ехать было покойно, — не то, что на море. Ни одна волна не нарушала тишины залива, маленький ветерок слегка рябил воду. Позади парохода расстилалась прямая пенящаяся полоса и походила на белую ленту, разостланную среди голубого фона. Слуга принес мне чаю.

— Не желаете ли и вы? спросил я мрачного господина.
— Благодарю. Я пил кофе. Мне хотелось завязать с ним разговор.
— Вы куда едете? спросил я.
— В отряд Скобелева. Пассажир отрекомендовался ныне разжалованным поручиком Груневым. Он говорил, что разжалован за какую-то шалость молодости и едет теперь в отряд Скобелева, чтобы в бою с текинцами заслужить утраченный по суду чин.

В эту минуту раздался вдруг свисток. — Что это? спросил я. — Это значит, сказал Грунев, — что станция „Михайловский залив " близко. Я взглянул вперед. В темноте блестели огоньки. Над поверхностью земли возвышались черные бугры. Вскоре взошла луна и ярко осветила горы, которые казались издали серебристо-белыми. Через час пароход причалил к пристани. Я хорошо мог различить: и цепь вагонов, и деревянные постройки походного лазарета, и ряд кибиток. Масса шпал и рельсов была сложена у берега залива. Локомотив дал свисток... Я сошел с парохода на берег, покрытый белым песком. — Грунев был со мною. К  нам подошел высокого роста контрольный чиновник и попросил зайти к нему в кибитку.

Мы прошли ряд палаток и очутились перед кибиткой, стоявшей отдельно от других походных помещений.

— Вот мое жилище, сказал чиновник, отмахивая полость, заменявшую дверь. — Жалуйте.

Я нагнулся и сквозь небольшое отверстие пролез в кибитку, за мной вошел Грунев. Кибитка была чисто прибрана. В одном месте стояла железная кровать, над ней висел персидский коврик, а около стоял походный стол, покрытый клеенкой. Несколько стульев, чемодан и погребец дополняли меблировку кибитки. Чиновник попросил нас не стесняться и расположиться, как дома. Скоро на столе появился самовар, а за ним чайная посуда и сдобные сухари.

— Вот как, сказал Грунев, — у вас здесь можно пить чай со сдобными сухарями, a мне насказали, что в Закаспийской области, кроме солдатских сухарей, ничего и достать нельзя.

— Напротив, сказал чиновник: — здесь все можно достать, были бы только деньги.

— И чёрт знает, что за охота людям преувеличивать, сказал Грунев. — Об этой Закаспийской области какое-то дикое представление в России.

Чиновник был очень любезен и все время угощал нас то чаем, то вином, то разными лакомствами. Мы чувствовали себя в прекрасном расположении духа и болтали без умолку, говорили о жизни вообще, о скорпионах, о фалангах, о текинцах, и наконец, съехали на войну с турками в 1877 году.

— Да, многие набили себе карманы за Дунаем, сказал Грунев: — пограбили казну здорово. Я был в этой войне, пригляделся ко всему; жаль только, что писательского таланта нет, а то бы изобразил много интересного.

— Так ничего и не написали? спросил я.
— Врать не люблю, ответил Грунев: — писал.
— Ну, и что же?
— Цензура не пропустила, не рад был, что и написал; чуть не загнали туда, куда Макар телят не гоняет.
— И здесь злоупотребления творятся, сказал контрольный чиновник, отхлебывая чай. — Командир одной части, а какой не скажу, обязан иметь сорок лошадей. Он же всех лошадей продал, и в требованиях на довольствие показываете, что эти лошади у него налицо. Конечно, на них идет отпуск от казны, а все довольствие поступаете к нему в карман. А придраться нельзя; говорить, что лошади у него в командировке. Поверяйте.... Тут дела еще чище творятся.

Мы просидели далеко за полночь. Бри прощанье, чиновник, между прочим, сообщил, что поезд железной дороги отходить утром в девять часов. Я расположился ночевать на душистом сене в палатке, разбитой рядом с кибиткой контрольного чиновника. Со мной рядом лег Грунев. Мы скоро крепко заснули.

На другой день поезд железной дороги, управляемый солдатом закаспийского железнодорожного батальона, быстро нес нас по чугунным рельсам к станции Балла-Ишем. Дорога однообразна. Слева тянулись горы: то каменистые, то песчаные; справа необозримой равниной расстилались солончаки. Я стоял у окна вагона и с любопытством новичка смотрел на все, что открывалось взору. Грунев лежал на голой деревянной скамье и читал.

— Что же вы не любуетесь на природу? сказал я.
— И без неё тошно, ответил Грунев.
— Что вы читаете? — Гартмана: «Сущность мирового процесса, или философия бессознательного».

В эту минуту, дверь в вагоне отворилась и на пороге появился высокий, усатый унтер-офицер. Он обратился к нам и сказали, что нас просит в следующий вагон его сиятельство князь Хилков.

Нам представился невысокий и худой мужчина с выбритыми усами и бородой. Он был в черном пальто, с портфелем на котором большими буквами было выбито: «Prince Chilkoff».

— Здесь вам, господа, будет удобнее, сказали князь, любезно раскланявшись.

Новый вагон был убран лучше. Скамейки мягки и обиты серым сукном. Поезд быстро мчался по гладкой песчаной равнине. В вагоне дарили тишина и сильная духота. Солнце так нестерпимо падало, что невозможно было прикоснуться рукой до крыши вагона; она жгла, как огонь. Духота, монотонный стук колес поезда и усталость клонили ко сну. Я задремал, но ненадолго. Раздавшийся оглушительный свист локомотива разбудили меня. Поезд постепенно уменьшали ход и через несколько минуть остановился. Мы приехали на станцию Балла-Ишем до которой только, в то время, была доведена дорога.

Было два часа дня. Я вышел из вагона. Грунев остался искать свои вещи. Сильный блеск солнца слепил глаза, мягкий белый песок покрывали землю. Вдали виднелись кое-где песчаные бугры. Ноги вязли в песке, и я с трудом подвигался впереди.

Балла-Ишем — небольшое укрепление, обнесенное валом и рвом. Оно располагалось среди необозримой гладкой равнины, поверхность которой в некоторых местах блестела, как зеркало. По углам укрепления стояли орудия, в середине кибитки, где помещался гарнизон походный телеграф и почта. Там, где оканчивалось полотно железной дороги, возвышалась куча шпал и рельсов. Неподалеку стояли землянки рабочих строивших железную дорогу; тут же белели походные шатры мелких торгашей: жидов и персов.

Мы с Груневым вошли в укрепление. В нем царила тишина. Все спали. Только ходили медленно часовые. Я встретил солдата. Он нес медный чайник с водою мутной, как кисель.

— Послушай, братец, сказали я: — где кибитка воинского начальника?

Солдата отер пот рукавом рубахи и указали на кибитку, стоявшую возле денежного ящика.

Я вошел в нее; нестерпимая духота сдавила грудь.
— Извините, раздался голос из под одеяла: — вам что угодно?
— Мне нужно видеть воинского начальника, сказал я.
— Честь имею представиться, сказал тот же голос. Одеяло распахнулось. Невысокий брюнет привстал и протянул мне руку
— Я, кажется, помешал вашему отдыху, сказал я,—извините.
— Нисколько, ответил брюнет. Я не спал, а находился в каком-то идиотском состоянии; при такой жаре невозможно заснуть. Не желаете?

Он протянул мне портсигар. Я взял папиросу.
— А новость слыхали?
— Какую? спросил я.
— Геок-Тепе взято. — Разве? — Да. Много убито и ранено офицеров. Мы поговорили с полчаса. Воинский начальник указал мне кибитку, отведенную для проезжающих офицеров. — A затем, сказал он при прощанье: — с первым случаем вы отправитесь вперед. В кибитке я застал Грунева. Он успел уже убрать ее, разбил кровати и хлопотал вокруг самовара. Я сообщил ему, что Геок-Тепе взято.

Грунев нобледнел. Стакан и полотенце выпали у него из рук.

— Что с вами? спросил я, не догадываясь сначала, в чем дело.

— Так, значит, для меня все потеряно, — сказал он взволнованным голосом.

— Вовсе нет, спохватился я; Скобелев с передовым отрядом ушел вперед. Вы успеете еще отличиться.

Луч надежды смягчил грустное выражение Грунева. Он постоял несколько минут молча, потом сказал:

— Кажется, придется пустить себе в лоб пулю.
— А Гретхен, про которую вы мне говорили, оставляете? Грунев рассмеялся.
— Что будет, того не миновать, сказал он: — я верю в предопределение, а пока напьемся чаю. Мы прожили в Балла-Ишеме несколько дней. Время тянулось скучно и однообразно. Грунев по целым дням читал.

Но вечерам мы вздыхали о покинутой родине или распевали серенады, любуясь из дверей кибитки клочком голубого неба, усеянного мириадами мерцающих звезд. Оно напоминало нам другое небо.

Наконец воинский начальник объявил мне, что транспорт отходить в Айден. Я сообщил об этом Груневу.

IV.

Конно-железная дорога.— Укрепление Айден. — За чаем у воинского начальника. — Транспорт. — Верблюды в пустыне. — Ночлег. — Перевал. —  Ахча-Куйма. — Кража спирта киргизами, — Истязание жидов. — Укрепление Казанджик. — Фазами. — Выступление в Кизил-Арват.

Когда мы вышли из укрепления Балла-Ишем, нас поджидал интересный поезд конно-железной дороги. На тонких чугунных рельсиках стояло несколько деревянных клеток. Каждая клетка была запряжена киргизскою лошадью, а должность возниц исполняли киргизы в изодранных, халатах и в шапках, в виде лопуха. Клетки были нагромождены тюками, кулями и мешками с провизией для войск.

Я не мог удержаться от смеха, когда взбирался в одну из таких клеток. Она напоминала клетку, в какой везли пойманного Пугачева. Грунев сел недалеко от меня, рядом с рабочим.

Поезд тронулся... Жара стояла нестерпимая, несмотря на то, что было начало февраля. По временам дул жаркий ветер, песок кружился в воздухе и застилал глаза. Вправо от дороги, но подошве горы, виднелся мираж, который я принял за русло обмелевшей реки.

Я был поражен множеством дохлых верблюдов, валявшихся среди песков. Нестерпимый запах разложения несся от них. Гибель такого громадного количества верблюдов становилась загадкой. Не отъехали мы и трех верст от Балла-Илиема, как вдруг пришлось остановиться. Один «вагон», ехавший в середине поезда, сошел с рельсов и лежал на боку. Несколько пассажиров валялось на земле. С других вагонов слышался хохот, сыпались остроты и шутки. Пассажирами поезда были мужики, строившие конно-железную дорогу, персияне и евреи.

Началась установка вагона на рельсы. Наконец поезд тронулся. Но не успели отъехать мы версты, как другой вагон сошел с рельсов и повалился на бок.

— Эй, стой!, стой! раздалось опять по всей линии, и громкий хохот пассажиров огласил воздух.

— Ай да железная дорога, острили мужики: — на своих скорей уйдешь.

Началась опять длинная история. Отпрягали лошадь, устанавливали «вагон» на рельсы, наваливали кули и мешки.

От Балла-Ишема до укрепления Айдена двадцать с чем-то верст. Я выехал в семь часов утра, a приехал на место только в три пополудни. Нужно было иметь терпенье, чтобы проехать так медленно небольшое пространство, под палящими лучами полуденного солнца.

Укрепление Айден расположено среди равнины, замкнутой с одной стороны горами. Оно обнесено рвом и валом. По углам укрепления стояли орудия, внутри помещается в кибитках гарнизон. На выгоне укрепления находилось несколько шатров, где мелкие торгаши продавали спитый чай, сахар, свечи и мыло.

Я пошел к воинскому начальнику, чтобы узнать от него, когда мне можно будет отправиться далее. Это был симпатичный старичок. Он сидел на кровати в сером кителе. Перед ним стоял самовар и стакан с мутным чаем. — Он обрадовался посещению и долго жал мне руку, расспрашивая о разных пустяках.

За чаем мы разговорились. Иван Петрович сначала вздохнул о семье, которую он покинул в Ставрополе, а потом, после двух-трех рюмочек, стал веселее.

— Вы одни живете в укреплении? спросил я.
— Нет, есть субалтерн-офицер. Да я его не вижу по целым дням, он вечно пьян. Рад, что казна даром спирт отпускает.

— Что ж вы поделываете здесь?
— Пью по целым дням чай, одно только и развлеченье.

Другой раз вспотеешь так, что не только рубашка, а китель весь мокрый, — ничего, дуешь себе. А то письма пишешь; наваляешь от скуки целую шестерку и пошлешь жене.

— О чем же вы пишете так много?
— Да что в голову придет, иной раз запишешься так, что сам не поймешь, что написал. Думаешь: жена разберет; а не разберет, так и то не важно.

Чай был неприятного вкуса, и только сильная жажда заставляла его нить.

На другой день, часов в девять утра, выступил из Айдена транспорт из двухсот верблюдов и полуроты солдат. Верблюды были тощи и, несмотря на легкие вьюки, шли очень медленно. Их вели киргизы. В изодранных тулупах и шапках, в чевяках, изогнутых к верху, загорелые, они действительно походили на шайтанов пустыни, как прозвали их мужики и солдаты.

Дорога шла на невысокую гору; по обеим сторонам рос сухой бурьян.

Солдаты цепью окружали транспорт и шли молча, погонял отстававших верблюдов. Транспорт тихо подвигался вперед, потому что идти по мягкому, глубокому песку было затруднительно. Верблюды были так изнурены, что часто спотыкались и падали. Приходилось останавливаться и перевьючивать, это отнимало немало времени. Упавшие верблюды не имели сил встать, несмотря ни на понукания киргизов, ни на приклады ружей, которыми солдаты били бедных животных. Грустно было смотреть на обессиленных верблюдов, оставляемых в пустыне на произвол судьбы... Они, казалось, безмолвно покорялись своей тяжелой участи, и ни ревом, ни взглядом не выражали беспокойства.

Меня начала томить невыносимая жажда, в горле пересохло. Ни источника, ни колодца вокруг. Природа печальна. Песок, сухой бурьян, солончаки, вдали каменистые горы—вот все, что открывалось глазам.

Усталость начала одолевать; мучимый жаждой, я едва передвигал ноги. У одного солдата нашлась бутылка с водой. — Я был счастлив, что мог утолить хоть сколько-нибудь жажду теплой и протухлой водой. Транспорт шел без отдыха, так как на следующий день к полудню должен был непременно прийти в Ахча-Куйму. Грунев шел рядом со мной. Сначала он был весел, потом стал жаловаться на жизнь, — на то, что сумма страданий в жизни берет верх над суммой наслаждений, и в конце концов умолк.

— Вы, кажется, хотели сесть на верблюда? спросил я, видя, что он каждую минуту спотыкается от усталости.

— Не решаюсь, сказал Грунев. Ну, как сядешь, а верблюд понесет.

— Что вы? Они так измучены, что жаль смотреть на них. Хотите, я прикажу транспорту остановиться.

Грунев согласился. Верблюды стали. Сзади транспорта шло несколько запасных верблюдов. Киргиз подошел к первому попавшемуся из них, дернул за веревку, мотавшуюся на шее верблюда, и крикнул: «чох! чох»! Через несколько минут верблюд лениво и нехотя опустился на колени.

— Ну, его к чёрту, шепнул мне Грунев, еще полетишь с такой грандиозной фигуры, доплетусь как-нибудь... прикажите двигаться.

Транспорт  медленно двинулся. Солнце опустилось за горизонт, когда вдруг вдали, среди голой степи, мелькнули огоньки. Я вздохнул свободнее.

Стемнело. Вечерняя свежесть подняла силы транспорта. Верблюды, почуяв отдых, пошли скорее. Солдаты повели оживленные разговоры, киргизы запели или, лучше сказать, завыли, как шакалы. До нас долетал собачий лай. Через полчаса мы достигли бивака. Нас ожидала здесь полурота, под командою офицера, высланная для смены солдате, конвоировавших транспорте от укрепления Айден.

Я сдал транспорт офицеру. Ночь была очень холодная. Солдаты разгребли жар от костров, потушили ногами горячие угли и улеглись в плотный кружок на теплую золу. Необъятная тишина царила в пустыне, только слышно было, как храпели солдаты, да фыркали лошади, пережевывая овес. Я долго не мог заснуть. Холод пронизывал меня сквозь байковое одеяло. Я досадовал, но на что — не знаю сам. Изредка я открывал глаза и вглядывался вдаль.

Ко мне вдруг явился незваный гость, — большая собака, кат я обыкновенно следуют за ротами солдат, когда те выступают в поход или переходят в лагерь. Пес дружелюбно обнюхал меня, лизнул и лег у моих ног. Я скоро, благодаря ему, согрелся и уснул крепко.

На другой день, едва стала заниматься заря, транспорт двинулся в путь. На дороге встретился перевал. С одной стороны, перед нами, в виде глубокой расщелины, тянулся овраг, за ним простиралась равнина, покрытая песчаными буграми. С другой стороны — возвышались горы. Они казались замечательно красивыми от разноцветных полос: красных, белых, коричневых и желтых, опоясывавших их. Верблюды едва передвигали ноги, поднимаясь на крутую гору. Некоторые из них падали от изнеможения и тут же издыхали. Киргизы и солдаты измучились, подталкивая верблюдов вперед и перевьючивая ежеминутно. Движение затруднял еще мягкий и глубокий песок в котором вязли ноги. Солнце палило невыносимо, в воздухе нестерпимая духота; ни одна струя ветра не освежала истомленную грудь, ни одна птица не оглашала раскаленный, ослепительный воздух своим криком. Вокруг царила гробовая тишина; безмолвные камни, рассеянные по дороге, и те, казалось, страдали от невыносимого зноя. Транспорт кое-как достиг Ахча-Куймы к пяти часам вечера.

Ахча-Куйма расположена в песчаной лощине, против гор. Укрепление состояло из нескольких кибиток, шалашей торговцев и землянок рабочих. По склону горы равняли шоссе и настилали рельсы для конно-железной дороги. Работали большею частью русские мужички, оборванные, загорелые и грязные. Я поместился в кибитке воинского начальника, молодого, хвастливого, но любезного офицера. Грунев, несмотря на усталость, потешал нас весь вечер. За чаем он спел нам соло из «Фауста», а за ужином болтал всякий вздор, пел шансонетки и рассказывал анекдоты.

— Когда это вы успели выпить? спросил я его, ложась с ним на полостью разостланную на земле.

— Поднесли подлецы киргизы, сказал Грунев. — Как так? — Да просто. Мне захотелось пить, подходя к Ахча-Куйме.

У солдат воды не было. Тогда киргиз подвел, меня к верблюду, на котором навьючены были два бочонка. «Здесь чох яхши вада», сказал киргиз, хлопнув рукой по бочонку. Он взял соломинку, воткнул ее в щель бочонка и сказал мне, чтобы я потянул воду через эту соломинку. Я потянул, у меня сразу зажгло во рту. В бочонке оказался казенный спирте. Киргиз причмокивал губами и все твердил: «яхши вйда, яхши вада». Я тянул, тянул и натянулся. Спокойной ночи, завтра доскажу остальное.

На следующий день я выступил из Ахча-Куймы. Мне прибавили несколько запасных верблюдов, так как половина тех, которые вышли из Айдена, была брошена в песках на голодную смерть, потому что верблюды были не в состоянии идти даже порожняком. Характер местности был один и тот же. Дорога шла параллельно невысокому хребту, который то отдалялся от нас, в виде синеющего полукруга, то отделял от себя отроги, уступами понижавшиеся к дороге, где черепашьим шагом двигался наш транспорт.

Среди тишины пустыни, до меня вдруг долетели ужасные нечеловеческие крики. Я принял меры военной предосторожности, сдвинул плотнее транспорт и выслал патруль. Спустившись в неглубокую ложбину, поросшую бурьяном и колючками, я увидал такую картину.

На дороге стояло несколько арб, нагруженных ящиками. Возле одной арбы два дюжих казака стегали нагайками тощего еврея. Рубашка клочьями летела со спины несчастного. Еврей издавал дикие вопли. Седой казачий офицер, красиво подбоченюсь на великолепном аргамаке, хладнокровно смотрел на экзекуцию и выкрикивали: «дюжее чёртова сына... дюжее..». Несколько евреев с искаженными от страха лицами бросились к нашему транспорту и уцепились за хвосты верблюдов.

— Переловить, крикнул усатый офицер. Раздался пронзительный крик. Евреев постигла та же участь, как и товарища их, который лежали на песке и жалобно стонал —-Их всех высекли.

— Разгружай арбы крикнул офицер. В одну минуту арбы были разгружены, а ящики брошены. Усатый офицер нахмурил седые и густые брови, круто повернул коня и, махнув казакам рукой, понесся по дороге, как стрела. За ним тронулись пустые арбы, сопровождаемый казаками.

Евреи подползли ко мне и умоляли навьючить на верблюдов их ящики с товаром, которые они везли из Баку в Геок-Тепе.

— За что вас били? спросил я. — Ах, ваше благородие, нехай поперхнется этому офицеру, он уж десятый раз нас грабит. — И как больно бьет, заметил бледный, как полотно, еврей. Мы не хотели отдать ему своих арб и бедных коней.
— А ему на что ваши арбы и лошади?
— А Бог его знает, они верблюдов не кормили, и все бедные верблюды издохли. Так они возят транспорта на наших арбах...

Делать было нечего. Мне стало жаль бедных сынов Израиля, и я приказал навьючить ящики на верблюдов.

Затем пришлось рассадить евреев, так как они не могли идти пешком. Уморительно было смотреть на этих несчастных, как они дрожали от страха, сидя на верблюдах. Как только верблюд поворачивали в сторону шею или спотыкался, отчаянный крик раздавался в воздухе. Солдаты хохотали, а киргизы нарочно подгоняли какого-нибудь верблюда с евреем, чтобы доставить удовольствие посмеяться себе и солдатами.

Через час мы достигли укрепления Казанджик. Оно расположено на высоком холме, вблизи гор. На одном углу холма устроена батарея. Недалеко от укрепления, в небольшой ложбине, есть колодец с водой, которым и пользуется гарнизон.

Я представился воинскому начальнику, седому и суровому подполковнику. Он указали мне на палатку, которая была разбита на косогоре и сказал:

— Поместитесь пока в ней, а там посмотрим, когда нужно будет выступить вперед. С этими словами он сухо раскланялся и навел бинокль на горы. Мне пришлось прожить в Казанджике несколько дней, потому что верблюдам необходим был отдых. Время тянулось скучно. Офицеры гарнизона спали, ели, пили, играли в «штосс» целые дни, а иногда и ночи.

Как-то вечером, я с Груневым сидел у дверей нашей палатки. Мы пили чай и мирно беседовали. В это время, к укреплению подъехал верхом щеголеватый офицер высокого роста в черкеске и папахе. Его сопровождали два казака. Офицер ловко соскочил с коня и, отдав его казаку, сам быстро пошел к кибитке воинского начальника.

— Кто это приехал? спросил я из любопытства.
— Это из Питербурха князь, сказал казак, гладя потную шею великолепного текинского коня.
— Откуда вы едете? спросил Грунев.
— Из под Гок-Тапа.
— Куда?
— В Рассею. В это время я заметил невысокого смуглого офицера, который спускался к нам по узкой тропинке холма.
— Видали фазана? спросил офицер, протягивая мне руку.
— Нет, сказал я: — разве здесь водятся фазаны?
— А сейчас прилетел.
— Вы говорите про офицера, который только что приехал? спросил я, недоумевая. Офицер кивнул головой и усмехнулся.
— Почему же вы величаете его фазаном?
— Тут их много поналетело из столиц за чинами и орденами, заметил иронически офицер. После я узнал, что кавказские офицеры прозвали „фазанами" столичных франтов, наехавших в Ахал-Текинскую экспедицию, в отряд Скобелева. Не нравилось кавказским офицерам, что они составляли свиту Скобелева, занимали тепленькие места в штабе, между тем как вся тяжесть похода падала на сопровождение транспортов по бесплодной и знойной пустыне. После взятия Геок-Тепе, столичные „фазаны" вспорхнули и улетели, захватив лакомую добычу в свои гнезда.

Наконец я получил приказание от воинского начальника выступить в Кизил-Арват.

V.

Ночевка в песках — Ураган в пустыне. — Укрепление Кизил-Арват. — Минеральные источники. — Выступление в Бами. — Ночлег.— Два чиновника: Иван Павлович и Егор Петрович. — Встреча со старым знакомым

Восток горел багровым румянцем, когда я с транспортом выступил из Казанджика. Дорога лежала по склону хребта. Ни кустика, ни деревца на его отлогих скатах, усеянных только камнями. Грунев шел рядом со мной, и мы чувствовали себя в прекрасном состоянии духа, отдохнув в Казанджике. Мы были в восторге, заметив вдали серебристую полосу воды. Но чем мы ближе подходили к реке, тем она далее отходила от нас. Мы только тогда поняли, что это мираж.

Верблюды шли бодро. Солдаты тоже были веселы, покуривали трубочку и пересмеивались с киргизами, которые сильно раскачивались на верблюдах, что им очень нравилось. Солнце палило обычным зноем. Дохлые верблюды встречались на каждом шагу, иные были еще живы и умирали на моих глазах. Вытянув и закинув далеко назад свои длинные шеи, они, после непродолжительных конвульсий, испускали последний вздох, оскалив белые, короткие и широкие зубы.

В полдень транспорт сделал маленький привал у ручья. По берегам росла жалкая растительность, походившая на тонкий зеленый камыш. И здесь валялись дохлые верблюды. Некоторые как припадали к ручью напиться, так и остались мертвыми. Наши верблюды с жадностью пожирали траву и запивали мутной водой. Ручей терялся в песках...

Отдохнув с час, мы двинулись далее. К вечеру стало свежее. Транспорт прошел верст пять и остановился ночевать в песках. Солдаты составили ружья в козлы и разбрелись в разные стороны собирать бурьян. Киргизы развьючили верблюдов и согнали их в кружок. Скоро в разных местах запылали костры. Сухой бурьян ярко горел, и пламя разгоняло на недалекое пространство мрак, царствовавший в мертвой пустыне. Вечер был холодный; из ущелья гор дул пронзительный ветер. Я лежал у костра и подолгу всматривался в загорелые лица солдат. Натурою здоровою и сильною, беспечною и веселою, терпеливою и бодрою веяло от них. Звуки родной песни замирали в необъятной пустыне. Грунев лежал возле меня и молча отхлебывал чай из импровизированного стакана. Русские солдаты в походе сами делали стаканы. Они тонкой веревочкой распиливали бутылки, горлышки от них бросали, а остальная часть бутылки шла на стакан. «А что, братцы, спросишь иной раз, нет ли у кого лишнего стакана?» — «Сейчас, ваше благородие, приготовим». Отыскивалась бутылка, два солдата садились на корточки, натягивали веревочку и принимались пилить ею до тех пор, пока не перерезали бутылку.

Вдруг раздался конский топот. Через несколько минут, к нам подъехали три всадника в шинелях и фуражках. В некотором отдалении от них стояли казаки, держа в поводьях текинских лошадей, укутанных попонами.

Всадники слезли с коней и подошли к нам. Один из них отрекомендовался поручиком фон-К. — Они ехали с донесением о штурме Геок-Тепе.

На другой день, когда транспорт выступил с бивака, поднялся ураган. Кто путешествовал по пустыне, тому хорошо известно это страшное явление природы. Песок застлал атмосферу, стало темно. Сильный ветер дул в лицо, почти невозможно было двигаться. Транспорт сбивался с пути, верблюды спотыкались и падали в широкие расщелины, встречавшиеся на пути. Иногда атмосфера прояснялась, проглядывали солнечные лучи, и тогда глазам открывалась песчаная, сглаженная ветром почва, а в стороне кружился вихрь песку и несся по необозримой пустыне. К этому присоединялся нестерпимый запах от разложения дохлых верблюдов, валявшихся в песках. Но вдруг порыв ветра снова застилал атмосферу и снова становилось темно. К вечеру ураган стих. Вдали — укрепление Кизил-Арват. Оно расположено на высокой, гладкой площадке, которую с одного берега обмывает речка. Невысокие горы замыкают горизонт справа. Я представился воинскому начальнику, рябоватому, толстому капитану из грузин. Он приказал отвести мне с Груневым кибитку, где мы и разместились по-походному.

На другой день я пошел с Груневым бродить по окрестностям Кизил-Арвата.

Сначала мы шли вдоль узкой канавы, берега которой поросли травой и усеяны камнями. В канаве текла вода голубого цвета, но в стакане она была прозрачной, неприятного вкуса, теплая и отдавала серой; по канаве стлался легкий пар. Источник её вблизи гор, в форме неглубокого бассейна, где вода пенилась на поверхности. Мы присели отдохнуть.

В Кизил-Арвате я прожил несколько дней, потому что ожидался приход нового транспорта с чаем для отряда. Я по целым дням бродил по окрестностям, взбирался с Груневым на утесистые горы, бил ящериц, собирал насекомых и громко распевал в ущельях гор, где эхо вторило каждому звуку. К вечеру, сильно уставши, я спал, как убитый.

В конце февраля, я выступил из Кизил-Арвата в Бами. Дорога была довольно оживлена. Встречались мелкие торговцы с арбами, молоканские фургоны, нагруженные товарами, обратные караваны и части войск. Но солнце весь день палило сильно, каменистая почва была накалена до того, что чувствовался жар в ногах. И только благодатный вечер освежал силы и давал возможность прийти на бивак до наступления темноты.

Мы расположились ночевать в узкой лощине, вблизи заброшенного колодца, вода которого, к счастью, оказалась пригодной. Скоро к биваку подъехало несколько фургонов по дороге из Геок-Тепе. Они везли часть походной канцелярии. Я приказал солдату приготовить самовар, — а сам пошел к транспорту, чтобы проверить количество вьюков, так как киргизы воровали иногда сахар, чай и спирт. Не успел я отойти несколько шагов, как услыхал чей-то голос:

— А сахарец, Иван Павлович, взяли? Я остановился и увидел двух чиновников. Они лазили на молоканской фуре, нагруженной тюками, и как видно что-то искали. Один был высокого роста с длинными тонкими ногами, с небольшой бородкой и крупным носом; другой составлял ему противоположность,— низкого роста, коренастый, без бороды и с маленьким носом, похожим на редиску.

— Не могу ума приложить, куда девался сахарец, говорил Иван Павлович, лазая по фургону. Не желаете?

— Чего? спросил другой чиновник, которого звали Егором Петровичем.

— Галетки? сказал Иван Павлович.

Егор Петрович открыл рот, Иван Павлович всунул ему галетку, и она приятно захрустела на зубах.

— Ну, так как же мы будем без сахарцу чай то нить, дело дрянь выходит... Вот ромашка... Коньячишко вот, а сахарцу-то нет... дрянь дело — говорил Иван Павлович, переворачивая тюки.

В эту минуту я почувствовал на своем плече чью-то руку. Я обернулся. Передо мной стоял контрольный чиновник, с которым я познакомился в Михайловском заливе.
— Вы какими судьбами здесь? спросил я.
— Ездил по казенным делам в Геок-Теке, сказал контролер, — а теперь—в Петербург.
Я пригласил его пить чай, и мы пошли, направляясь к костру, возле которого сидел Грунев.
— Гостя веду, сказал я Груневу.
— А, радостно воскликнул Грунев, — добро пожаловать, есть о чем поговорить, да кстати я имею к вам дело. Мы втроем уселись на полость, вокруг походного самовара.
— Какое же у вас до меня дело? обратился контролер

— Я хотел спросить вас, отчего так много передохло верблюдов?

— Не кормили, от того.

— Гм... промычат Грунев. А отпуск от казны был на их продовольствие

— Да.

— И дорого стоит казне верблюд?

— Почти двести пятьдесят рублей.

— Думали верно, что верблюд, как животное выносливое, вынесет даже голод...

Грунев еще что-то хотел сказать, но в эту минуту к костру, возле которого мы сидели, подошли два чиновника.
— Господа, можно присоединиться к вам, сказал тот, которого звали Егором Петровичем.
— Сделайте одолжение, сказал я. Скоро между нами завязался оживленный разговор.
Егор Петрович в ярких красках рисовал ужасы штурма Геок-Тепе.

— Помните, Иван Павлович, обратился он к своему другу, как вы, во время штурма, сидели на карачках. Прыгает он, господа, по кибитке да кричит: «ой, убьет! ой, убьет!»..

И Егор Петрович залился неудержимым хохотом. Иван Павлович недовольно взглянул на него и в свою очередь ядовито заметил:

— Вы тоже не из храброго десятка, Егор Петрович. Помните, вероятно, хорошо: как только взойдет луна, текинцы выйдут из крепости на вылазку, закричат «алла»! тут, господа, мой Егор Петрович и бух пластом на землю. Лежит, не двигаясь, до тех пор пока наши войска не отобьют текинцев.

Егор Петрович ничего не ответил, но налил полный стакан коньяку и поднес мне.

— Одолжайтесь. Я отказался. — Я в молодые года тоже не пил, начал Егор Петрович. Но подвернулись в жизни такие коварные обстоятельства, что пришлось запить... Нашелся подлец, который подставил мне по службе ножку; меня лишили места в департамент; тут жена моя возьми и взбесись, двойню принесла... Хорошо, что поход в Теке открылся. Хоть и грешно было радоваться: знал, что своих же братьев христиан много погибнет; ну, одним словом, не вытерпел, обрадовался походу. Я обратился к Ивану Павловичу, нельзя ли, дескать, походатайствовать за меня у высшего начальства. Смотрю, и выгорело...

— А что, признайтесь, Егор Петрович, нагрели здесь карманы? спросил контролер.

— Два тюка одних текинских ковров везет, заметил Иван Павлович, — да серебра что-то с пудик.

— Мне простительно, сказал Егор Петрович: — я мало захватил, а были такие, что целые фургоны и арбы понавалили всякого добра.

Егор Петрович скоро опьянел совсем. Он едва сидел на месте. Наконец свалился на бурку и захрапел.—Мы снесли его в фургон и разошлись.

VI

Дорога к Бами. — Колодцы. — В кибитке адъютанта. — Укрепление Бами. — Личность Янкеля, его шинок. — Самоубийство. — Выступление в Геок-Тепе. — Остатки древней цивилизации. — Первая встреча с текинцами.

Мы выступи ли, но обыкновенно, с восходом солнца. Дорога до Бами усеяна колодцами. Каждый из них представляет узкое, круглое отверстие, обнесенное земляным валиком, и соединялся с другим колодцем посредством подземного туннеля, служившего в каждой линии проводником воды от первого колодца, находившаяся у подножия гор, до последнего, терявшегося в песках. В некоторых колодцах заметно было дно и слышалось журчание воды, вытекавшей из туннеля. Иные отличались значительною глубиною. Один колодец от другого находился шагах в десяти. — В каждой линии находилось до трёхсот колодцев, как я мог насчитать, а таких линий было множество.— Проводник-киргиз говорил, что текинцы не работали сами над этими колодцами, а употребляли на работы пленных персов. Кто же из них отказывался, того закапывали живым в землю. Долбить первобытными орудиями узкое отверстие в каменистой почве, рыть лежа туннели, выкладывать своды кирпичом, — все это было действительно тяжёлою работою.

Я пришел с транспортом в Бами, когда совершенно стемнело. Мне пришлось долго бродить в темноте по укреплению, между множеством кибиток, коновязями лошадей, наталкиваться на орудия, пока, наконец, я нашел  кибитку адъютанта Д..... полка, к которому  мне нужно было явиться.

Я застал адъютанта за чаем. Кибитка была сплошь завалена текинскими коврами, что придавало ей красивость и уютность. Сам хозяин произвел на меня неприятное впечатление. Это был невысокий, сутуловатый брюнет с черной короткой бородкой и лицом, несколько напоминающим тип среднеазиатский: Во всей его жиденькой фигурке проглядывало чванство и щегольство.

Я отрекомендовался.
— Знаю, Вы прикомандированы в наш полк, отлично; чаю не желаете? может быть, с молоком прикажете? Я не отказался, потому что был голоден. Меня удивило появление молока. Оно показалось здесь роскошью, о какой я не мечтал после того, что приходилось мне встречать в укреплениях, где я останавливался. В некоторых из них ощущался недостаток в воде, а в других, как например, в Балла-Ишеме, воду привозили из Михайловского залива.

— Вы были при штурме Геок-Тепе? спросил я адъютанта. — Как же, был. — Хорошо дрались текинцы? — Молодцами. Они очень храбры. Кроме того, дорожат своими убитыми братьями и убирают тела, прежде чем кончится сражение.

Я посидел у адъютанта несколько минуть. В кибитке, отведенной для меня, я застал Грунева. Он лежал в постели и читал. Ветер с каждой минутой становился сильнее и порывистее; кибитка наша скрипела. Я пожелал Груневу спокойной ночи и не успел завернуться в одеяло, как сильный порыв ветра снес верх нашей кибитки. Мы очутились под открытым небом. Ветер рвал и метал все, что ему ни попадалось. Солдаты выбежали из кибиток и бросились ловить свои вещи, прыгавшие по земле. «Иванов, лови сюртук!» „Самовар держи!" слышалось в одном месте. «Эх, братцы, шапку унесло!..." кричал кто-то. «Ай да Теке!» говорил солдатик в рубашке, гоняясь за тюфяком.

К двум часам ночи ветер наконец стих. Солдаты поправили кое-как нашу кибитку, закрепили веревки, так что уже рассветало, когда я заснул.

На следующий день я оделся в походную парадную форму и представился командиру полка. В кибитке, устланной и увешанной коврами, меня встретил среднего роста толстый полковник с одутловатым лицом.

— Я вас уже назначил в роту, сказал он. С первым удобным случаем извольте отправиться в Геок-Тепе.

Укрепление Бами состояло из множества кибиток, палаток, лазаретных наметов и отделения Красного креста. В нем сосредоточивалась значительная часть Закаспийского отряда, как в пункте более близком к Геок-Тепе. Вами расположено по склону хребта, в местности бесплодной и усеянной камнями. По укреплению протекала канава с мутной водой, что казалось здесь роскошью, а в одном месте над ней стояли три засохших дерева.

Я по целым дням просиживал с Груневым у Янкеля, который держал шинок, а в шинке была приманка для офицеров — бильярд, единственный на всю Закаспийскую область. Другие жидки, — а их было здесь как мух. — не догадались привезти бильярда, а потому их шинки не были так оживлены, как шинок Янкеля. Немало привлекала публику и личность самого Янкеля. Высокий, худой, сутуловатый, с большим носом, загнутым вниз, на подобие клюва хищной птицы, с длинными, черными с проседью пейсами, вившимися по впалым и бледным щекам, с большими стеклянными глазами, всегда зорко глядевшими из-за белых очков, с длинными бровями и длинной бородой, Янкель, несмотря на преклонная лета, с удивительным хладнокровием переносил насмешки, сыпавшиеся часто от публики на жидовскую нацию. Он никогда не ходил беспокоить начальство просьбами, даже и тогда, когда иной раз сыны Марса, увлеченные винными нарами, бросали в него бутылками. За это Янкель получал гешефты, и капиталы его невероятно росли.

В шинке Янкеля собирались исключительно офицеры. Шинок имел вид длинного шатра, крытого камышом, черепицей, полотном и чёрт знает чем. Над шинком был нарисован бок барана с тремя воткнутыми в него вилками, лакей во фраке и стул. Внизу надпись: «Гостиница Америка». Внутри шинок отличался неопрятностью, а продукты, кроме ржавых сардинок и селедок, имевших особенный специфический запах, пахли свежей солдатской подошвой.

Офицеры обыкновенно собирались в шинок, чтобы чем-нибудь убить свободное время. Они играли на бильярде, пили прескверный лимонад, пиво, вино, водку, и заедали шашлыком, который поставлял в шинок известный на все Бами повар Хамхаридзе — уроженец Тифлиса, впоследствии оказавшийся беглым каторжником.

Как-то вечером я возвращался из шинка домой. Солдаты только что поужинали и пели песни; где-то слышалась музыка, играли вальс. Не доходя нескольких шагов до кибитки, я встретил Грунева. Он казался встревоженным и лицо его было бледно.

— Что с вами? спросил я. — Сейчас, — он указал при этом рукой на палатку неподалеку, — застрелился тут офицер. — Не знаете, что за причина? — Проиграл в штос казённые деньги. Самоубийства в отряде были не редки. Через день я выступил с транспортом из Бами в Геок-Тепе. Дорога пролегала по скату хребта, и с возвышенности открывался печальный ландшафт: необозримая песчаная степь и на ней кое-где развалины. Дорога от Бами интересна по историческим воспоминаниям. На пути встречались развалины древних городов, старинные кладбища и башни, остатки когда-то цветущей цивилизации. Некогда кипела здесь могучая жизнь, цвели города. Что же осталось от эпохи, когда страна эта была гордостью могущественной монархии? Что осталось от цветущих городов, от плодоносных нолей и нив, орошаемых искусственными каналами, от великолепных шоссейных дорог, от памятников архитектуры? Одни жалкие руины, где место человека заняли гиены и шакалы, одни знойные пески, где царствует ураган. Внимание привлекали громадные земляные курганы, встречавшиеся почти у каждого разрушенного города.

Одни из них очень стары, другие строили не сами текинцы, а находившиеся у них в плену персы. Курганы были важны в военном отношении, как пункты оборонительные. Большая часть находилась не вблизи гор, а среди знойных песков. Следовательно, была здесь когда-нибудь плодородная почва, возделанная трудами рук человеческих.

Всю дорогу солнце палило невыносимо. Транспорт медленно подвигался, а в полдень, в самый зной, я сделал привад в узкой ложбине, где протекала мелкая речка. На правом берегу её, около невысокого бугра, росли три дерева с поблекшими листьями. Они стояли, опустив печально ветви, точно раздумывали: зачем и кто занес их сюда, где вокруг бесплодная и безлюдная пустыня?

Я пошел с Груневым осмотреть развалины, по близости. Вдруг мы заметили, как из-за бугра появилась фигура мальчика и потом поспешно спряталась за тот же бугор.

— Здесь, вероятно, аул текинцев, сказал Грунев. Мне хотелось видеть текинцев. Я быстро направился к тому месту, где показалась фигура мальчика. Переправясь вброд через реку, мы взошли на косогор и увидели под ним заброшенную мельницу и два валявшиеся каменные жернова. Около мельницы стояла кибитка, покрытая рваною, закоптелою полостью. Мохнатая белая собака с лаем выбежала к нам. Из дверей кибитки боязливо выглянуло маленькое, смуглое личико, но поспешно спряталось. Мы долго ждали; никто не выходил; сами же мы не решались войти в кибитку. Скоро показался вдали мужчина высокого роста, с худым смуглым лицом, окаймленным редкой бородкой, в большой черной папахе, белой широкой рубашке, широких белых штанах и в чевяках на каблуках. На одном плече его лежал ситцевый полосатый халат. Текинец подошел к нам и слегка приподнял свою высокую папаху

Несколько минут мы стояли молча. В это время, из кибитки выбежали двое детей. Один из них был мальчик? которого мы видели на бугре, другая  девочка. Дети взглянули на нас исподлобья, подбежали к отцу и прижались к нему.

Девочка была прехорошенькая. Ея маленькое смуглое личико, большие черные блестящие глаза, окаймленные тонкими бровями, прямой маленький нос, розовые крупный губки и черные волосы очень красили ее, несмотря на оборванное коротенькое платье и на босые грязные ноги. В ушах её мотались большие, полукруглый серебряный серьги, на груди висели нити, унизанные серебром.

Я подал текинцу несколько серебряных абазов. Он взял, посмотрел на них и, улыбнувшись, отдал девочке. Та быстро сжала деньги в руке и с удивлением взглянула на нас. Текинец подошел к высокой башне, пролез в нее сквозь узкое отверстие и скоро вернулся с несколькими пучками скрученного зеленоватого сена. Он подал их мне и приложил руку к груди. Я понял, что это была благодарность за абазы и, хотя не имел лошади, взял пучки, чтобы не оскорбить чувства текинца.

Когда мы возвратились на место привала, я приказал транспорту выступать. На следующий день, часов в одиннадцать утра мы подходили к Геок-Тепе.

VII

Вид Геок-Тепе. — Лагерь. — Скобелев.— Осмотр крепости.— Походные журфиксы.—Базар.— Встреча с Мижайловым. — Проводы батальона.—  Панихида

Когда я увидел среди песчаной равнины высокий курган, на котором победоносно развевался русский флаг, высокие, серые стены крепости Геок-Тепе, ряд укреплений, в виде узких и длинных рвов, насыпи, братские могилы с высокими крестами, серую тучу, висевшую; над крепостью, и унылую, необозримую даль, — неизъяснимое чувство охватило меня и я долго не мог оторвать глаз от того места, где так недавно лилась человеческая кровь. В самом воздухе, окружавшим крепость было еще что-то страшное... Даже солнце, казалось, не хотело освещать унылого места, а бросало лучи на местность, лежавшую вблизи гор, где был расположен лагерь отряда. Из лагеря неслись звуки музыки, песни и ржание лещадей; где-то кричали «ура!»…

В Геок-Тепе я расстался с Груневым. Он отправился в полк по назначению, а я, сдав транспорт воинскому; начальнику, поместился на время у знакомого офицера. Это был добрый, доверчивый и неглупый от природы малый, но, к сожалению, беспечный и притом глубокий почитатель Бахуса. Он раскрыл передо мной вещи, приобретённые им после взятия Геок-Тепе. Тут были ковры, серебряные и золотые браслеты, серьги и другие текинские украшения; халаты, перстни с красными сердоликами и бирюза. Работа, кроме ковров, не отличалась изяществом. После завтрака, мы поехали верхом осматривать крепость. Отъехав несколько шагов от лагеря, мы увидели двух офицеров высокого роста, гулявших взад и вперед по батарее.

— Вот Скобелев, сказал офицер, указывая на одного, лица которого я, к сожалению, не мог рассмотреть, потому что его скрывал длинный козырек фуражки. Но по белым георгиевским крестам, висевшим на шее и на груди, я догадался, кто из них был Скобелев.

Крепость Геок-Тепе примыкала к высокому кургану и представляла вид небольшого четырёхугольника, замкнутого толстыми стенами. Внутри крепость была завалена осколками гранат, кусками обугленного войлока и разным тряпьем. Кроме того, в земле были ямы, где также жили текинцы.

— Их особенно трудно выбивать отсюда, говорили офицеры:— здесь большею частью прятались женщины и дети.— Несколько текинцев стояли на стене с лопатами в руках. Мы подъехали к ним и увидели часть туловища убитой женщины, Только что отрытой ими. Над ней рыдал молодой текинец, поднимая к небу руки. За крепостью, около песков, было множество текинских могил, облитых известью. В воздухе носился слабый запах разлагающихся тел.

На обратном пути в лагерь, я проезжал через целый ряд параллелей (Длинные, узкие рвы по грудь человека, обнесенные земляным валом), с которых велась постепенная осада крепости. Теперь они были засыпаны землей. Из земли кое-где торчали то почерневшие пальцы, то плечо, то части ног убитых, что производило тяжелое впечатление. Мы пришпорили лошадей и поскакали в лагерь.

Скучная лагерная жизнь разнообразилась в Геок-Тепе походными «журфиксами». Это особенного рода вечеринки, куда стекаются офицеры. Время проходит весело: играют в карты, едят, пьют, спорят, поют до самого рассвета, а иногда и долее. Я попал на один из таких журфиксов. В кибитке, убранной коврами, собралось несколько офицеров. «Бойцы, при звоне веселом стакана, поминали минувшие дни и битвы, где вместе рубились они».

— Эх, жаль, господа, Морица, сказал один из офицеров; погиб бедняк ни за что.

— А все капитан местной команды подгадил, заметил другой: — не подайся он с ротой назад и не свали свою вину на Морица, тот остался бы жив.

— И, наверное, вмешался в разговор третий офицер: — а то Скобелев прямо сказал Морицу: «ты должен заслужить или георгиевский крест, или деревянный». Конечно, первая пуля и бац Морицу в лоб, ведь он впереди всех на штурм шел...

В это время оглушительное „ура!" потрясло воздух. Затем на стол влез один из пировавших и попросил выслушать его.

Все притихли. — Господа! начал оратор: — вы знаете, что русский поэт Тредьяковский прославился тем, что сочинял по заказу оды на разные торжественные случаи. Между нами тоже есть Тредьяковский...

Оратор на минуту смолк, а офицеры взглянули на высокого, худого блондина по фамилии Тредьяковский. Этот офицер был очень весел и с бессмысленно улыбающимся лицом, поглядывал: то на оратора, то на офицеров.

Оратор продолжал: — Закажем новому Тредьяковскому написать сейчас же оду на взятие Геок-Тепе, да прогремит его имя на Руси, как и его однофамильца!

— Оду! Оду! подхватили офицеры и обступили Третьяковского.

Тот задыхался и, как видно, не мог понять сначала, какую оду от него требуют.

— Пиши же! крикнул оратор, подтолкнув Третьяковского в спину.

Третьяковского усадили за стол, дали ему в руки карандаш, положили перед ним лист бумаги, и для лучшего вдохновения поднесли стакан водки.

Тредьяковский написал:

Шли мы, братцы,
Под штурм Геок-Тепе.
О, русский штык!

Тредьяковский бросил карандаш и категорически заявил, что выдумать больше ничего не в состоянии.

Офицеры тогда подхватили его, раскачали и хлопнули на землю.

А за стенами нашей кибитки гремела музыка, кричали «ура!» и раздавалась та лихая русская песня, какую поет только русские человек в минуту веселья.

На другой день, я пошел осмотреть базар, помещавшийся недалеко от лагеря. Базар имел вид широкой улицы, застроенной по сторонам навесами, кибитками и палатками, где шла деятельная торговля. Базар блестел пестротой костюмов. Тут были текинцы, пешие и верхом, в разноцветных халатах, в высоких папахах, все почти смуглые, худощавые и высокие, то с короткими бородами, то безбородые;- персы в синих и белых бешметах, подпоясанных разноцветными кушаками, и хивинцы в ярких красных халатах.

Текинцы производили своею наружностью очень приятное впечатление. Они гордо расхаживали по базару, и походили более; на победителей, чем на побежденных. В них нравилось такое сознание человеческого достоинства; не замечалось той змеиной хитрой покорности, того лицемерного обожания победителя, какою отличаются иные побежденные народы. Персы производили удручающее впечатление, особенно те из них, которые были в плену у текинцев и освобождены Скобелевым после взятия Геок-Тепе.

Когда я подошел к одному пленному персу, старому и загорелому, одетому в лохмотья, он бросился к моим ногам, поднял к небу руки и показал мне ноги, на которых ясно были заметны следы цепей. Я дал ему несколько копеек Перс послал мне воздушный поцелуй и облобызал землю.

На базаре лежали кучи ковров, забранных при штурме, белые и красные ковровые дорожки, которыми текинцы в торжественных случаях украшали свои кибитки, ковровые сумки; белый, зеленый и желтый, вышитые шелками, женские накидки, разноцветные халаты, серебряные украшения и тому подобные текинские богатства. Все это скупалось за бесценок у солдат: так, великолепный ковер, стоивший рублей сто, покупался за несколько рублей, за золотые и серебряные вещи торговцы платили по 50—70-ти копеек.

Возвращаясь в лагерь, я встретил на дороге офицера, с которым разъехался в Темир-Хан-Шуре.

Мы поздоровались. — Уже уезжаете? спросил я. — Да, здесь больше нечего делать.— К штурму я опоздал, но снялся с теми, кто участвовал в нем. Вы можете купить фотографическую группу у здешнего фотографа, и там увидите меня. Я стою у лафета пушки, отбитой у текинцев. Можете поздравить меня: представлен к чину и ордену. А вы только приехали? Не хотели тогда со мной ехать, пренебрегли моим советом, — теперь пеняйте на себя...

С этими словами он протянул мне руку, и мы расстались. Почти при входе в лагерь, до меня донеслись звуки музыки, я прислушался... Играли марш. Контрабас резко выделялся громкими, отрывистыми звуками; пистон-корнет визжал; глухо фальшивила валторна.

Батальон пехоты, выйдя из крепости, построился в порядок. Ожидали Скобелева. Вот показался вдали знаменитый генерал. Батальонный командир скомандовал «на плечо»! затем: «на краул»" Музыка заиграла марш. Скобелев с приветливым лицом объехал ряды батальона, здороваясь с ротами поочередно.

Как любящие дети смотрят на отца, так смотрели на Скобелева солдаты. Я мог теперь хорошо видеть черты его загорелая лица и стройную фигуру. Скобелев слез с лошади, подошел к офицерам и каждому протянул руку. В нем не было и тени заносчивой важности, присущей многим начальникам. Он приобрел любовь офицеров и солдат своим тактичным обращением, и прежде всего, уважал в своем подчиненном его человеческое достоинство. Такой удел достается только исключительным натурам.

Скобелев подошел к батальону и звучным голосом произнес:
— Прощайте, братцы!
 — Счастливо оставаться, ваше превосходительство, отвечали солдаты.
— Благодарю вас за штурм Геок-Тепе; дай Бог, чтобы вы вернулись в свои деревни здоровыми... — Покорнейше благодарим, ваше превосходительство.
Несколько солдат заплакали. Скобелев поцеловал офицеров батальона, навесил некоторым нижним чинам знаки отличия и, сказав еще несколько напутственных слов батальону, уехал.

Долго смотрели солдаты вслед удалявшемуся вождю, точно предчувствовали, что никогда больше не увидят его.

Последние дни моего пребывания в Геок-Тепе были ознаменованы печальной телеграммой о смерти императора Александра II-го. Войска по тревоге были собраны на панихиду.

На маленькой площади, около орудия, отбитая у текинцев, стоял налой покрытый трауром.

Худой и бледный иеромонах совершал панихиду. Скобелев стоил на коленях вереди своей свиты. По его лицу струились слезы. В отдалении от налоя стояли солдаты, сложив ружья на молитву. По окончании панихиды, Скобелев с грустным, задумчивым лицом обошел войска и уехал.

В тот же день я получил приказанье выступить в одиннадцать часов ночи с транспортом в Асхабад.

VIII

Дорога от Геок-Тепе до Асхабада, — Сады.— Кибитки текинцев.— Текинец-проводник.— Вид Асхабада.— Могилы.— Отъезд Скобелева.— Жизнь в Асхабаде.— Базар.— Дервиш. — Долина роз. — Отъезд.

Была великолепная звездная ночь, когда я с транспортом выступил из Геок-Тепе в Асхабад. Дорога лежала по зеленому полю, кое-где блистали лужи воды, да слева чернел горный хребет. Тишина царила вокруг, только звонко квакали лягушки, да с песков доносился вой шакалов. Верблюды шли бодро по рыхлой почве, позванивая колокольчиками, висевшими у них на шее. Сзади транспорта шли солдаты, тихо беседуя между собой Я ехал верхом и смотрел на светлый край горизонта, откуда должна была взойти луна. Она вскоре всплыла на серебристо-голубую высь неба. Впереди стлалась густая зелень, и воздух был чистый. Я сделал привал у заброшенной мельницы, возле узкой, но глубокой канавы. По дну её текла мутная вода, а по берегам росли вербы. Стая диких гусей испуганно слетела с деревьев при нашем приближении и, тихо рассекая воздух крыльями, скрылась в темноте. Я прилег на бугре. Солдаты развели костры, текинцы пустили верблюдов на пастьбу и совершали намаз. Дождавшись рассвета, я приказал транспорту двинуться вперед.

Дорога шла по зеленому цветущему оазису, среди садов и развалин. Сады, через которые приходилось идти, были полны аромата цветущих яблоней, персиков и слив, журчали ручьи среди тенистых тутовых аллей, плантаций винограда; от них расходились огороды, где всходил прошлогодний лук. Природа не блистала ни густою зеленью, ни яркостью красок, ни разнообразием видов. Но в ней было что-то свое прекрасное, обаятельное; она манила к себе. Среди садов встречались саманные постройки, а в них стояли кибитки, где жили текинцы. Я полюбопытствовал и вошел в одну из кибиток

— Саламалык сказал я.

— Амалыка, послышалось в ответ.

На земле, покрытой ковром, сидели три женщины, две из них были старухи, смуглые, худые и некрасивые, в особого покроя рубахах жёлтого и красного цвета; третья — молодая, полная, с круглым лицом и тонкими бровями. Женщины вышивали что-то разноцветным шёлком по белому канаусу; неподалеку от них сидела молоденькая девушка со смуглым маленьким лицом, большими карими блестящими глазами и с полуоткрытым маленьким ртом, из которого сверкали замечательной белизны ровные зубки. Она расчесывала свои черные волосы. У входа в кибитку лежал текинец средних лет и лениво курил кальян. Его я сначала не заметил. Возле решеток лежали мешки, наполненные мукой, рисом, белым пшеном и инжой (Трава, которою кормят лошадей текинцы ); сумки с одеждой, большие плоскодонные деревянные тазы и медные кувшины. По кибитке было развешано оружие. При моем появлении, женщины бросили работы и устремили на меня неподвижный взгляд; текинец спокойно продолжал курить кальян. Если русский войдет в саклю чеченца, где в числе мужчин находятся женщины и девушки, то последние прячут свои лица. Ничего подобного я не встретил у текинцев. Напротив, девушка текинка смотрела на меня полным взглядом своих красивых глаз, а женщина и старухи встали и подошли ко мне. Они с любопытством дикарок и ничуть не стесняясь стали рассматривать материю моего кителя, делали свои замечания, хлопали меня по плечу и смеялись.

В другой кибитке я застал бедную обстановку. Полости, одевающие кибитку, были ветхи. На земле вместо ковра разостланы куски кошмы. Внутри кибитки тлелся огонь, а над ним висел котелок с водой. Едкий дым наполнял кибитку и выходил через круглое небольшое отверстие, проделанное вверху. На коленях старухи лежала голова пожилой женщины, и старуха так усердно занималась истреблением насекомых, что не заметила меня. Трое детей босоногих, грязных и оборванных сидели у костра. Я постоял немного и вышел.

Мне пришлось перелезать через множество саманных изгородей (которые, вероятно, делили сады на участки), чтобы догнать транспорт, который шел по дороге.

Время клонилось к полудню, а Асхабада не было видно. С безоблачного неба палило немилосердное солнце. Караван наш медленно двигался. Мое внимание привлекли черепахи, в огромном количестве ползавшие по земле.

— А ну, братец, обратился я к солдату,— поймай мне черепаху.— Я хотел рассмотреть это животное, так как в первый раз его видел.

— Это, ваше благородие, ответил солдат, — поганое животное, его грех в руки брать.

— Почему? — Сказывали па деревне: если взять в руки черепаху, то себе на несчастие. Вообще солдат смотрел на черепах с особенным отвращением и даже плевал на них. Наружный остов черепах был зеленый, a нижний белый. Они, при малейшей опасности, останавливались и прятали под твердый остов свою черную голову и оконечности.

В эту минуту, ко мне подъехал на длинном, тонком коне текинец-проводник и сказал:

— Ашхабад. При этом он указал рукой вперед. Но я, кроме горы, ничего не видел. Я позвал переводчика, солдата из казанских татар, и приказал ему спросить проводника: «где и скоро ли Асхабад».

Тогда текинец слез с лошади, сел на дороге и начал строить из песку бугорок. Затем он указал рукой на свою модель. Я понял, что его модель изображала гору, и одобрил его сметливость. Затем текинец взял несколько камней, положил у подошвы своей модели и сказал с некоторою торжественностью в голосе: «Ашхабад».

Я теперь догадался, что Асхабад расположен у подошвы той горы, которая открывалась моему взору.

— Яхши, кунак! сказали солдаты, все время с глубоким вниманием следившие за тем, что слепит из песку шайтан. Этим словом солдаты называли всех вообще инородцев.

Текинец-проводник не обманул меня. Через час времени я увидел громадный курган. От кургана стлалась к горе широкая и густая полоса зелени, которая чем далее, тем более редела и, наконец, переходила в зеленое холмистое поле.. Кой-где сквозь зелень белели палатки нашего лагеря и блестели дула орудий.

Я сделал маленький привал, чтобы дать передохнуть солдатам. Отойдя несколько шагов от дороги, я заметил маленькие бугорки, слепленные из глины с двумя отверстиями на концах. Текинец объяснил, что в одно из отверстий они кладут табак, потом нагибаются к земле и, через другое отверстие, курят его. Такие трубки текинцы употребляют большею частью во время переходов по пустыне.

В Асхабаде я сдал транспорт воинскому начальнику и остался дожидаться прихода войск. Скоро в Асхабаде собрался весь отряд, разбросанный по укреплениям Михайловской линии. Приехал и Скобелев со своим штабом. Кибитки офицеров и солдат были раскинуты в садах, в тени абрикосовых и тутовых деревьев. Дни следовали один за другим. Иногда перепадали крупные дожди, и тогда омытая свежестью зелень становилась еще гуще. Звонкие голоса птиц и стрекотанье мириады кузнечиков оглашали сады, где между высокой и густой травой росли целые плантации винограда, наполняющая воздух особенным благоуханием; цвели одуванчики, полевые тюльпаны, голубые колокольчики, и красный мак. Приятно было отдыхать среди такой природы, после трудных переход опт. по знойным пескам.

Пришел и Грунев в Асхабад, Мы с ним прогуливались по окрестностям, собирали букеты, посещали кибитки и кладбища текинцев. Последние ничем не замечательны. Только над могилами храбрых и мулл возвышались саманные купола. Я как-то с Груневым хотел войти в одну из таких могил. Но текинцы, бывшие по близости, заметили наше намерение и отчаянно замахали руками, чтобы мы туда не заходили.

В то время как гарнизон Асхабада приступал к возведению бараков, а текинцы и персы рыли громадный ров для укрепления Асхабада, мы были опечалены известием об отъезде Скобелева. Он получил в то время назначение — командовать корпусом в западном краю. На поляне перед укреплением были выстроены войска в боевой амуниции. В десять часов утра прибыл Скобелев. Войска отдали любимому вождю установленную честь. Скобелев поблагодарил кавказские Войска за отличную храбрость, оказанную ими при штурме Геок-Тепе. «Я с гордостью буду говорить в России, что имел счастье командовать полками кавказской армии». Затем Скобелев обратился к офицерам и в заключение своей краткой речи сказал: «Счастье изменчиво, господа. Пишите мне, когда я буду кому-нибудь из вас нужен».

С этими словами Скобелев отвесил поклон и уехал. Асхабад начал мало-помалу застраиваться. Жизнь в нем не казалась скучной. Базар представлял интерес и в археологическом отношении. Здесь персы продавали серебряные и медные монеты времен Александра Македонского. Кроме того, встречались древнейшие еврейские монеты. За одну из таких монет с меня запросили тридцать рублей, хотя другие продавались дешевле.

— Где вы достаете эти монеты? спросил я торговца археологическими древностями.

— В могилах и курганах, сказал перс. Базар служил и местом увеселений для всего отряда. Здесь была гостиница, где персы показывали свое искусство: глотали огненные шары и устраивали игры, несколько напоминающие английские боксы. На базарах часто продавали диких зверей: барсов, молодых тигров, дикобразов, зайцев, отличающихся от наших замечательно маленьким ростом, кабанов, серн и певчих птиц. Все это служило приманкой для публики.

Я прожил в Асхабаде несколько месяцев, и в половине лета откомандирован обратно в свою часть. Перед отъездом я посетил еще одно замечательное место: долину роз.

Мы отправились верхом в сопровождении текинца, который вызвался провожать нас. Сначала мы ехали вдоль ручья, но берегам которого рос высокий зеленый камыш. Потом переехали невысокий хребет, усеянный тоже камышами. У подошвы его было много родников. В нескольких верстах от них, краснела долина роз. Ветерок доносил очаровательный аромат. Я полною грудью вдыхал его и пришпорил лошадь, чтобы скорее достигнуть роскошного места. Невысокая гора, покрытая густою зеленью, спускалась к долине, журчали ручьи, пели тысячи птичьих голосов. С противоположной стороны, к горе примыкали саманные развалины; чем-то ветхозаветным веяло от них. За долиной роз стояло несколько кибиток текинцев далее виднелись сады, полосы вспаханной земли с яркою зеленью, там опять поле и гора. Это был поистине рай, не доставало только в нем счастья и мира.

Был жаркий день, когда я выехал из Асхабада, До Кизил-Арвата мы ехали в фургоне, а потом по железной дороге к Михайловскому заливу. Мы переехали старое русло Аму-Дарьи, довольно широкое и обмелевшее; далее дорога шла по бывшему когда-то дну моря. Множество раковин встречалось по пути. Скоро блеснула полоса воды. Это был Михайловский залив.

Сильно забилось сердце, когда я увидел снова Петровский. Красивыми показался он мне среди густой зелени, только что омытой дождем. Я стоял на палубе и любовался городом, ожидая с нетерпением той минуты, когда шхуна «Тамара» причалить к пристани.

Текст воспроизведен по изданию: Журнал «Наблюдатель», 1887 г. №10-12